Никита Никуда

Все это была совсем молодежь. Ребята постарше, покуривая, снисходительно поглядывали со стороны и в пытку не вмешивались. У одного, между прочим, торчал за поясом майоров ствол. Положение пожарного было незавидно. И возможно, будет хуже еще. Как сказал великий российский классик: когда собираются в кучу русские мальчики, непременно затевается зверство иль мордобой.

- Не дети, а демоны, - сказала Маринка. - Надо все это немедленно остановить, товарищ подполковник. Разогнать как можно скорее сборище этих гнусных детей.

Мне и самому было ясно, что надо прекратить этот ТЮЗ. Семисотова освободить, спасти от смертельно опасных грибов детей. Руки чесались разобраться с этой Ботаникой. Наподдать отравительнице. Выплеснуть в эту суку суп.

- Подожди, - сказал я. - Никуда он не денется. Видишь, привязан? Не убежит.

Я не спешил, пусть помучается. Подумает насчет восьмидесяти пяти процентов. Ибо я полагал, что доля моя - восемь с половиной - слишком горька.

- А если они его, не приведи Господи... - Эта любимая им женщина беспокоилась за него.

- Не приведет. Куда переть сгоряча? Их там много. Гурьба. Они сладили с вооруженным майором. Они агрессивны, жестоки, а в куче сильны, - сказал я, никогда не имевший дела с такого рода детьми.

Как бы для иллюстрации моих слов вернувшуюся от нас собаку двое молча и решительно забили сучьями. Деловито, словно было так нужно, словно обрубали концы. Я даже не успел следующее предложение сформулировать. Тут мне мгновенно стало ясно, что ничего хорошего и майора не ждет. Кинический конец и ему уготован. Эта интенсивная детская деятельность вряд ли обойдется избиеньем только животных.

- Видела? Это во-первых, - сказал я.

Издыхающий пес дернул в последний раз лапой и затих.

- Эта Ботаника их не удержит. Скорее, она их побаивается, а может, сама на твоего группенфюрера их натравила. Во-вторых, у них пистолет майора. Направят на тебя - откроешь стрельбу? Очередями? Это ж тебе не Кесаря завалить. Дети все-таки. Подростки. Тинейджеры. Из подростков созидаются поколения.

- Они же его убьют.

- Убьют, - согласился я. - Чисто из чувства юмора.

- Что же нам делать, Евгений Романсович?

- Если ты не выстрелишь, выстрелят они. Если не убьешь хотя бы того, что с пистолетом, убьют тебя. Подумать надо, - сказал я.

Училка громко созывала детей в кучу. Я скользнул взглядом от костра к пленному. Слева чего-то не хватало для симметрии. И тут же понял: костра. Что вверху, то и внизу. Не помню, где я эту мысль подхватил, но могу от себя добавить: что справа, то и слева. Я даже дернулся весь, проникшись майорской участью.

- Он вам, между прочим, жизнь спас, - теребила меня Маринка. - Помогите же мне.

- Я не собираюсь его бросать, - сказал я сердито. - Сейчас зайду с фланга и освобожу его. Потерпи пару минут.

- Мальчишки! Подойдите сюда! - кричала Ботаника. - Идите сюда, мальчишки, будем голосовать. Проголосуете и можете опять заняться своими делами.

- А правда, что у нас на Собычьем Болоте глюква растет? - спросила девочка, та, что на дереве. - И если, как надо, наглюкаться, то можно отсюдова Москву увидать?

- Правда. Только не на Собычьем, а на Собачьем. И не глюква, а клюква. И ею наклюкиваются. Только она не созрела еще. Она в это время года только цветет. У нас, дети, завелся докладчик. Доложил про казну родителям. Предал нас. Теперь и его родители тоже кинутся. Таким образом, наше молодежное движение, если кто-то перехватит казну, останется без финансирования.

- Я забыла, какое у нас движение, - сказала другая девочка, постарше.

- 'Думующие о будующем'. Мне утром позвонила мама этого мальчика и сказала, что будет жаловаться директору. Директор, Владимир Васильевич с группой Народного Образования где-то рядом идет. Но из Образования тоже ни копейки не вышибешь. Мама твоя наше движение финансировать будет? Мы, молодежь, и ваши родители не всегда находим общий язык друг с другом. Твои отвратительные родители скорее всего себе казну приберут. Наша ребячья партия, наш Цузаммен-Центр должен вперед всех успеть.

Центр эпизода переместился вправо. Предвидя интересное развлечение и сообразив в то же время, что майор никуда от них не уйдет, скауты перебрались к костру. Только девочка лет пяти продолжала подтаскивать сухую траву и веточки и обкладывать ими ствол, к которому был привязан майор. Она что-то напевала притом.

- Что делать с ним? - спросила педагогиня. - Будьте как дети, сказал мне один священник на исповеди, то есть мужественны, беспристрастны и справедливы. Слушайте голос совести. Оставьте мать и отца своего, и держитесь подальше от такого рода родителей.

- Изгнать из нашего общества...

- Вырыть ямочку и закопать... - сказала Машенька с дерева.

Ребенок, грустный и грязный, в ожидании худшего, открыл рот и заревел.

- Привязать к дереву, на обратном пути заберем, - гуманно посоветовал мальчик с рожками.

- Убить...

- Ах, нельзя ребенка убить, - сказала Ботаника. - И ждать времени нет, пока вырастет. Пусть он уйдет и всё.

- Чо, чадо-юдо, не понял приговора? - спросил тот, что незаметно от педагога, имел пистолет. - Прогоните его, пацаны. И бегом, а то родители по тебе соскучились.

Мальчик пятясь и продолжая плакать покинул поляну, но уйти одному в лес решимости у него не хватало. И лишь когда прочие дети стали бросать в него сучьями, как при игре в городки, он повернулся и убежал.

- Он, наверное, заблудится или волки его съедят, - сказала Машенька.

- Ничего не заблудится, - заверила Ботаника. - Слышали утром стрельбу? Здесь, наверное, рядом пионерский лагерь. Они его приютят. Ах, дети, слышите? Это, наверное, жаворонок или стриж.

- Это Соловьева свистит. Кравчука подманивает.

Девочка, оставшаяся возле пожарного, пыхтя и цепляясь за его мундир, лезла по нему вверх. Майор не препятствовал, только смотрел сверху вниз с кляпом во рту на нее настороженно. Девочка же, взобравшись и дотянувшись, вынула кляп у него изо рта и сползла на землю.

- Сударыня! - тут же возопил Семисотов. Учительница обернулась. - Господа!

- Ну потерпите, вы же военный, - откликнулась сударыня. - Поиграют и отстанут от вас. Брось эту травку, Танечка, она плохая. В конце концов, можно лопатой как-нибудь дров нарубить. Кравчук! Не тычь в него сукой.. сучкой.. суком.. сучком.. Тьфу! - И отвернулась сердито. Видно, серия обмолвок ее раздосадовала.

- Зачем, дура, кляп вынула? - накинулся на девочку мальчик-Кравчук.

- Чтобы мог кричать, - сказал девочка, вынимая из кармашка коробочку, а из коробочки спичку. - Неинтересно, если кричать не будет.

Прекрасное, но грязное дитя, оно чиркнуло о коробок и бросило спичку на сухие иглы. Трын-трава вспыхнула, словно синь-порох. Майор заплясал на месте, насколько позволяло его положение и самолюбие, разбрасывая ногами горящие ветки. Кто-то крикнул от ужаса: Пожар! Семисотов тоже что-то вопил, ближайшие к нему мальчики затоптали огонь.

Девочка пустилась в плач.

- Зачем ты девочку огорчил? - напустилась на Кравчука Ботаника. - Нельзя, дети, курить, это пожароопасно. И не нужно поджигать людей, Танечка. Иди ко мне, я тебе глазки вытру.

Попытка инквизиции над майором хоть и закончилась благополучно, но облегчения ему не принесла. К нему тут же подступили дети постарше.

Только двое - с плеерами - танцевали, обнявшись, каждый под свою музыку и не принимали участия в истязании.

- Ты дотанцуешься, Пахомова, - сказала училка девочке с плеером. - Мальчишки есть мальчишки. Потанцуют и бросят. А ты, Пахомова, потом куковай... то есть, кукуй одна.

- Кто с тобой? Где казна? Сколько оружия? Есть ли вертолеты? - приставали к майору ушлые юноши.

Как на грех воздух зарокотал, завибрировал, и из-за верхушек сосен показался вертолет.

- Ваш?

Вертолет, к майорову счастью, не стал задерживаться, пролетел над поляной.

- Повесить его повыше. Пусть развевается на ветру, - сказал тот, что был с пистолетом, сооружая петлю.

Маринка дернулась.

- Постой, - попридержал ее я. - Может, он действительно знает больше, чем нам говорит.

- Хочешь полковником стать, майор? Получить повышение через повешенье?

- Лучше его использовать в качестве хавчика, - возразил ему его приятель. - Нам еще идти и идти.

- Тащить его с собой? Так ведь и хавчик кормить надо.

- Я умею котлеты... по-киевски... Знаю рецепт... - забормотал майор.

- Вот, дети, Matricaria recutita, - говорила меж тем Ботаника группе собравшихся возле нее в основном девочек. - Ромашка, правда аптечная. Однолетнее растение семейства сложноцветных. Ее белый цветок содержит пестики и тычинки. А также горечь неразделенной любви. Но это только в том случае, если гинецей и андроцей не тяготеют друг к другу. Или один тяготеет, а другой нет. - Она секунду взгрустнула. - Если этой горечью опоить мужчину...

- Что такое любовь? - спросила одна из слушательниц.

- Ах, дети, это такая тяга... Эта тяга, дети, сильней, чем тяга к знаниям. Это такая... Это такое... Соловьева и Кравчук! Прекратите петтинг!

Юноши отвалили от Семисотова посмотреть на петтинг, и таким образом участь майора оказалась отсрочена вновь. Шоу с веревочкой было отложено.

- Шла б ты в этих шортах знаешь куда... - злобно себе под нос произнес Кравчук.

- Когда будем проходить анатомию, мы с вами подробней поговорим, - продолжала, не слыша его, учительница. - Но уже сейчас я могу сказать, что любовь таит в себе много опасностей. Можно, например, заразиться гриппом. А можно сойти с ума. Как Джульетта, - сказала Ботаника, помешивая варево.

- Извините, - подал голос со своего конца поляны Семисотов. - Это вы сами... есть будете?.. Или хотите отравить кого?

- В чем дело, военный?

- Запах зловещий... Грибной ? 7... То, что вы называете шампиньон, на самом деле бледная поганка.

- Хватит выёбываться, - сказала ему педагогиня. - Простите, дети. Не слушайте его. Я уже два с половиной года курс 'Новой русской ботаники' преподаю и проповедую. Он ошибается или врет. Ему с того места не видно. Поганки так рано не водятся. Я сама первая буду есть. Едущие вместе эту еду будут жить долго и счастливо. - Она действительно зацепила ложкой из котелка гриб и проглотила. - Видите? Ничего со мной не случилось. Хотя суп до готовности еще не готов.

- То есть, как врет? - загорячился пожарный. - Едущиеся вместе... - Он волновался пуще прежнего. - Ядущие этот яд... фаллоидин... через двенадцать часов... через неделю летальный... пожелать вам спокойного супа...

Девочка со спичками продолжала таскать травку и веточки, но незаметно, подкладывая их ко стволу сзади. Потом вновь вынула из кармашка спички, которые забыли отнять.

Тут я не выдержал: повторная попытка поджога; суп-сюрприз из поганых грибов. Я кивнул Маринке, изготовился и привстал.

- Те чо, мжик? - вскинулся тот из ребят, что был вооружен, заметивший меня первым.

Я выскочил, выхватил пистолет, выстрелил. Патроны сразу же кончились. Я заорал. Теперь уже все обратили на меня внимание, я тоже успел заметить, пока несся к пожарному, что парень вынул пистолет из-за пояса, но тут же упал ниц: Маринка выпалила поверх его головы короткую очередь. Пистолет он выронил, я подхватил его на ходу, на ходу же вынимая нож, коим и пресек вервие, опутавшее Семисотова. Майор же, видимо, ошалевший, от меня так и шарахнулся. Судя по его лицу, искаженному ужасом, я им не узнан был. Вряд ли я, даже со всем своим милицейским участком, был способен кого-либо так напугать. Костром он тоже не мог быть настолько испуган. Аутодафе бы так скоро не состоялось, ему самому ничего не стоило ногами разбросать костер. Что-то другое испугало его.

Вдруг длинный язык пламени, словно рука Диавола, метнулся за ним и ухватил за ногу, он упал, и был мгновенно втянут рукой-языком в костер, вспыхнувший ярче.

Маринка за моей спиной разгоняла бойскаутов, постреливая вверх одиночными, и я не мог судить, насколько это зрелище ее потрясло. Если она его вообще видела.

Я, хоть и находился рядом с событием, но ни помочь, ни помешать не мог, настолько мгновенно все произошло. Только что был Семисотов, и вдруг - нет его. Слизнуло языком пламени. Помню лишь то, что в спину - а стоял я лицом к костру - вдруг дохнуло чем-то парным, зловонным, и как будто мохнатая тень махнула в огонь. Пламя вспыхнуло с внезапной силой, как если б на угли подали струю пропана или взорвалась Пороховая Башня, я зажмурился, но и сквозь веки видел, как столб огня взметнулся по стволу вверх, столб стоял буквально секунду, а когда опал, то ни дерева, ни майора уже не было.

Я лишь теплое дуновение огня ощутил, хотя стоя на таком расстоянии должен был бы до костей обгореть от столь интенсивного пламени. Все произошло настолько мгновенно, что действительно походило б на взрыв, но без присущего взрыву треска.

Тень упала на обгоревший пенек, я оглянулся. Маринка, направив ствол в землю, разинув рот...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Вечерело. Становилось страшно в лесу. Как прошел день, она не заметила, словно время в ней замерло или замедлило ход, остановился внутренний хронометр, а потом спохватились и перевели его стрелки сразу на много делений вперед. Вероятно, часов десять прошло с тех пор, как она, оглянувшись на хижину, ушла этой тропой.

Беспечные дневные птицы уступали хоры ночным - с их редкими, резкими звуками, которые по мере сгущения тишины, становились пронзительней.

Вот уже более получаса кто-то шел с той же скоростью параллельно тропе, подминая кусты, ломая ветви, преследуя с нескрываемым треском, выбирая, может быть, подходящий момент, чтобы накинуться. А однажды она уловила углом глаза движение и - на долю секунды - силуэт прямоходящего существа, его сильное мохнатое плечо коричнево-бурой масти.

Шевельнуло волосы на голове - ветром? Ужасом?

Впереди прямо с тропы вспорхнула большая птица, взмыла вверх - вперед и немного левее - села на ветку, перепрыгнула на другую и замерла, устроившись на ночлег. Ночные животные высовывали морды из нор, дыр, недр.

Несмотря на сценическое, а позднее и военное прошлое, бурное скорее из отвращения к обыденности, чем по складу характера или из любви к приключениям, ей действительно стало страшно.

Редко ей приходилось оставаться одной, и ни разу - в лесу, ночью. А между тем, солнце садилось. Суетливо, по-вороватому стало темнеть. Ужас, лесной царь, заступал место солнца.

Ей никогда еще не бывало так беспросветно тоскливо, разве что единственный раз в компании с Мейерхольдом, о котором догадывалась каким-то шестым инстинктом, что именно он со своей театральной теорией ответственен за две революции, разруху и бардак в стране. Ее не пугала перспектива встречи с лесными обитателями - в конце концов, против зверей, людей и нежити был при ней маленький браунинг.

Более всего ее страшило одиночество. Вероятно, поэтому она редко отстраняла ухаживания мужчин. Ротмистр Байков, пропахший своей лошадью. Чех со странной фамилией Заебал. Этот был при ней до тех пор, покуда она не нашла случайно и не швырнула ему в лицо фото и письма пани Заебаловой. Геннадий, завзятый покерщик и понтерщик. Ростовчанин. Я ему эполет изготовила и пришила, сказал, что будет носить в мою честь, хоть и смешно в этом эполете выглядел. Непорочное зачатие предлагал. Не хочу непорочного. Где он теперь, этот славный подполковник? Может, естественной, наконец, смертью убит?

Каждый выкручивается в одиночку. Привыкнув ассистировать доктору Федорову, она и на эксперимент согласилась лишь потому, что более смерти боялась запредельного одиночества. А так - хоть какая-то, но компания. Впрочем, с компанией ей повезло. И даже матрос... Забавный.

Внезапно лес расступился. Вернее, метрах в пятнадцати перед ней он оставался стоять сплошной темно-зеленой стеной, но влево и вправо простирался пустым коридором. Она попыталась вспомнить, была ли на топографической карте полковника эта просека, но не смогла.

Она вышла на ее середину и едва не упала, споткнувшись о железнодорожный рельс. Ее удивило и обрадовало то, что в этой глуши есть колея, и хотя шпалы лежали прямо на земле безо всякой подсыпки щебнем, а выше рельсов поднималась трава, ей стало чуть веселее.

Колея была однополосная, значит, по ней маневрировал лишь один состав, догадалась она, или скорее - вагонетки с углем, рудой или лесом, или дрезины: груз большего веса вряд ли способна была она удержать.

Но, скорее всего, колея была давно заброшена. Тут ей опять стало нестерпимо грустно, она присела на еще не остывший от солнца, дрожащий рельс. Всплакнула. Чтобы стало еще грустнее, вспомнила Блока - 'лишь где-то высоко у царских врат...' - всплакнула еще, вспомнив маму, Мишу и то, что никто не придет назад, включая автора этих строк, о котором ей было известно, что он уже умер.

Поплакав, она выбила из пачки папиросу, оказавшуюся предпоследней. Закурила. Вот и папиросы кончаются. И куда идти? Влево? Вправо? Зачем?

Рельс под ней подрагивал все сильнее, она все курила, и обратила внимание на эту вибрацию, лишь привстав. Дрожит! Она снова села. Трясется, да так, что содрогание передается телу. Ей даже показалось, что она ощущает перестук колес. В этой глуши?

Ветер мгновенно высушил слезы. Близко совсем раздался гудок, и стала показываться голова паровоза, словно индеец, поднимающий голову из травы.

Ах, только б не чехи. Предали подло. Ей также пришел на ум бронепоезд товарища Троцкого. Впрочем, давно на запасном пути, или списан совсем.

Анна, дура, махнула под локомотив. Хотя этой блестящей даме было далеко не так одиноко, как ей. Впрочем, это Толстой дал волю ее страстям. Толстой того стоит. Может эта пара параллельных рельс в бесконечности пересекается? Может, уводит в прошлое эта линия жизни, в страну потерянных шансов, где ее женская линия пересечется с мужской?

Поезд, влекомый косной силой, замедлял ход. Шел он без света, да и рано было включать свет, на просеке было гораздо светлей, чем в лесу. Она видела машиниста в лобовом стекле, он сделал какой-то жест, но непонятно было, кому предназначался - ей или напарнику. Наверное, у него и напарник есть. На всякий случай она тоже махнула рукой, что можно было расценить как ответный жест вежливости или приветствие, или не расценивать никак.

Локомотив остановился, скрипя. Рельсы под ним просели, колея провалилась, ушла ненамного вглубь. Назад этим путем он вряд ли вернется.

Вагонов было всего четыре. Дверь ближайшего к ней была настежь распахнута, она ухватилась за поручень и вскочила на площадку тамбура, порадовавшись мимоходом, с какой легкостью тело повиновалось ей.

Прошла вдоль коридора: вагон, казалось, безлюден был, пуст. Она наугад заглянула в одно купе: никого, только плюшевый медвежонок, оставленный второпях суетливыми пассажирами, лежал на сиденье, уставив в потолок глазенки-пуговицы. Забытый, ничей, без которого вагон был бы совершенно необитаем. Краткая судорога пробежала вдоль поезда, состав тронулся, вагон качнуло, нога сама ступила в купе.

Она присела рядом с медведем, погладила плюшевое плечо. Потом взяла его на колени, склонилась над ним. Привет, маленький. Меня Таней зовут. Только это секрет, ладно?

У нее было предчувствие, страшное, сладостное. Оно возникло еще там, на рельсах, в мгновенье отчаяния, но тогда она не придала ему значения: предчувствия часто обманывали ее. Но теперь, по мере того как поезд набирал темп, ход его полнился смыслом, мелькали кущи, зелень еланей, становилось совсем темно, предчувствие крепло, наполнялось уверенностью, она замерла, когда в конце коридора хлопнула дверь. Кто-то вошел в вагон, несомненно мужчина, судя по поступи, и вероятно, военный: так ступают ногой, обутой в сапог.

Этот не слишком косолапый мишка так мил. Она тесней прижала медведя, почти перестала дышать. Шаги подступали. Он приближался, методично открывая и хлопая дверями купе, что подвертывались по пути. В этих шагах, в его приближении, в хлопанье был непреложный ритм, неотвратимость, неминуемость. Вот он заглянул в соседнее, вот -

- Вот вы где, - сказал военный, вырастая в дверях. - А я вас повсюду ищу. Вы позволите?

Войти? Входи. Она кивнула, глядя на него снизу вверх.

Брюки. Реглан. Выправка. Ремни оплечь и опоясно. Офицер, но без явных знаков отличия, непонятной принадлежности войск. Были в петлицах ромбы, но она не умела по петлицам читать. Фуражка с синим околышем. Звезда. Не наш. Но все это, как и любая война, не имеет значения.

Возраст. Рост. Стать. Вероятно, за 30. Высок, строен. Сила. Спокойствие. Монолит.

- А мы здесь стройку затеяли. Город блестящего будущего. Вы туда? Ну конечно туда, других городов в этом направлении нет. Энтузиазм потрясающий. Вместо шпал души свои кладем. Придет время - и я лягу. Шпарит, словно ошпаренный, - сказал он, глядя в окно, всматриваясь в то, что не сумели укрыть сумерки.

Она поежилась. Крепче прижала мишку, сцепляя в петли пальцы рук.

- Вам холодно?

- Нет. Это от сумерек.

Он включил свет. Штору спустил. Накинул ей на плечи шинель.

- Теперь тепло?

То ли волком от шинели попахивало, то ли псом. Терпко, но не противно. Было б странно, если б он апельсинами пах, подумалось ей.

- Какая у вас улыбка хорошая. Вы певица?

Она покачала головой, стараясь оставаться загадочной, зная, что такая невыявленность, неясность, неопределенность притягивает мужчин. Иногда не меньше, чем физическая привлекательность.

Он обратил внимание на медвежонка.

- 'Белая апа - друг медведей' - вам нравится эта книга? Не помню имени автора, но сейчас все о ней говорят.

Она вновь покачала головой, впервые слыша такое название. Но он истолковал этот жест по-своему.

- А мне понравилась. Там есть много исключительных по силе изображения мест. Тогда скажите, кто выше в вашем мненьи, Федин или Гладков? В моем - Гладков. Очень энергично о социалистическом строительстве пишет. И стиль мне его нравится. То воздымает над буднями, то ниспадает каскадом.

Ей не понравилось это выражение про каскад, заимствованное из французского в те еще времена, когда российская сцена (и литература) подражала Франции.

Он присел рядом, немного обнял ее. Она не отстранилась, хотя он пахнул так же, как и шинель. Она убрала с его гимнастерки собачью шерстинку. Дунула на пальцы.

- А-а... Это я с Русланом прощался. Пес служебный, очень умен. Табельный мой кобель.

'Какой славный. Собака у него'.

- Знаете, существует мнение эскимосских ученых о том, что мир - это собака, а мы - насекомые в ее шерсти.

- А что если эта собака, - сказала Изольда, - блох своих выявит и выловит всех? И передавит зубами? И будет наша собака необитаема.

- Наши собаки - особого назначения. Ловят только тех, кто хочет бежать. Мы ведь и сами - вроде цепных псов правосудия. Не опричники с собачьими головами, но спокойствие в стране блюдем. - Он понюхал, чем от себя пахнет. - Не выпускаем на волю с нечистой совестью. А псы-пограничники стерегут от проникновения в мир иной. Собаки и волки существа порядочно умные. Постоянно анализируют нас. Мы научились сих помощью почти безошибочно разделять людей на друзей и врагов. Я ведь больше назад не вернусь, - продолжал военный. - Откомандирован в зону строительства - с целью расследования и расстрела. Саботаж там у них в рабочее время, а в нерабочее - сборища. Разговоры ведут преждевременные. Тайно танцуют танго. Надо там подтянуть местных товарищей. Как народное наружное наблюдение, так и внутренние органы на местах. Лишь бы враг не напал извне. А с внутренним мы управимся.

- Вы очень строги. - Она слушала и не слышала.

- Обещаю вам быть снисходительней. Действовать в соответствии с партийной совестью. Мы, то есть, органы НКВД, тоже ведь члены партии.

Поезд кренился на поворотах, бил копытом на каждом стыке, так что соитье губ произошло почти что случайно. Поцелуй совершился как бы сам собой.

- Что это у вас колется? Звезда! Откуда это у вас? Это же звезда Владивасилия Смольного! Чекист такой был. Легендарная личность! Есть и книги, и песни о нем. У нас, в лагере имени товарища Драчева, ему стенд посвящен. Это он такие звезды носил. Видите? Два верхних луча - как ушки настороже. А эти два - словно ножки. Пятый же меж этих двух ... Звезда есть мужской символ. Потому что мужчины пятиконечные, а женщины - четырех. А это не контрабандные штанишки на вас?

Сиденье было деревянное, истерзанное, по поверхности которого не раз прошлись ножом и гвоздем. Шинель с ее плеч свалилась на жесткое ложе, но и сквозь нее она чувствовала все царапины, все под ней прописи, неприличного, большей частью, свойства, но, по крайней мере, холод голую спину не пробирал. Она прикрыла рукой глаза, чтоб не разочароваться в его лице, нависшем сверху, так что ей видна была только своя рука, да волоски на этой руке, вставшие дыбом. А приняв на себя его тело, она отключилась, отрядив для содействия с ним всю свою опытность и невинность...

- Спасибо, - произнес он, ночь или жизнь спустя.

Стоя спиной, он глядел в окно, за которым чуть брезжило.

- Не за что, - сухо сказала Изольда.

- Вы не поняли. Это станция - Спасибо. Вообще-то она - Запсиб, но нам больше нравится, чтоб Спасибо. Стране, партии, народу большому нашему... А в прошлом году наш командир дизель колхозу списал, так и спасибо ему не сказали, а еще анекдот такой есть ... тоже про спасибо... - бормотал военный, однако взял да опомнился. - Мне через десять минут сходить.

- Что ж...

- Вы думаете, что это - так... Маневры майора Маркова. Я с вами жить хочу. Судьбу свою с вашей навеки связать. Знаете, что-то в душе пустовало без вас. А теперь нет во мне пустых мест. Все заняты. Я не могу вам сказать, не умею. Боюсь неказисто высказаться. Откровенье, ведь это - открытье вен. Но говорим-то на выдохе, выделяя двуокись. Поэтому слова лживы всегда.

- А вы попробуйте.

- Ведь есть же чистая, честная, безупречная земная любовь? Та, о которой в книгах - ни буквы, в песнях - ни звука? - Она промолчала. - Зверем своим клянусь, она есть. Зверь ее запах чует. Жаль умереть, ее не отведав. Ни разу за всю богатую ожиданием жизнь не сделав попытки найти.

- Попытка - не пытка, - сказала Изольда.

- Давайте вместе искать. Мне, кроме вас, не с кем. Я совершенно один. То есть не один, конечно, а... Всегда найдутся те, кому мы зачем-то нужны. Мы с вами встретимся...

- Где же?

- Я не знаю. Пусть это будет небывший наш дом. Хотя думаю те, кому есть всегда до нас дело, вовек не отстанут от нас. Они и там нас найдут, поселятся с нами или поблизости. И своим вездесущим присутствием все испачкают и перечеркнут.

- И таким образом наша попытка...

- Нет, не таким.

- А каким?

- Мы от них оторвемся. На рассвете отправимся. - Глаз его, обращенный к ней, вдруг сделался жёлт. - Выйдем из дому до восхода солнца. Затемно заметем следы. Втайне от их всезнайства ступим на ту тропу. Может быть, оглянемся, но о них сожалеть не будем. Там те, кто не нашего круга, их зависть, стада, приманки, смрад их жилищ. Их угрюмые часовые, стерегущие то, что они называют добром. И наши пустые тела, лежащие близко друг другу. Надежно остывшие - пусть будут порукой им в том, что мы не вернемся. Только так они нас не хватятся, не кинутся по пятам. Пусть поделят наши пожитки. Плача о том, что смертны, празднично уберут тела. Похоронят их на всеобщем кладбище и тогда, наконец, забудут про нас. Ты бывала зимой в лесу? Видела, как солнце встает? А я слишком часто. Я и сейчас это вижу. Как снег под солнцем блестит. Как резвятся сытые волки. Как хороши мы в сером, как легок, гибок твой бег.

- У меня уже лапы мерзнут.

- Вольными волками пробежим по земле...

- Но не очень злобными, ладно?

- Злобность - качество универсальное. Волчья злость ничем не отличается о людской. Будем метить собой планету. Будем выть на луну.

- Выть у меня получится...

- Вспомним запахи, забудем слова. Можно общаться посредством запахов и прекрасно понимать друг друга.

- Станцию не прозевай.

Поезд замедлил ход, встал. За окном высились кучи и штабеля стройматериалов. Кирпич. Горы щебня. Трубы различных диаметров. Металл. Бетон. Крытые, но без стен, склады. Было немного туманно.

- Как же мы встретимся? - обеспокоился командировочный. - Местожительства у меня нет.

- У меня тоже.

- Как же друг друга найдем?

- По запаху.

- Я тебе номер своей военчасти дам. Только записывать ничего нельзя. Тебе надо запомнить. - Он назвал несколько цифр.

- Я запомню. Давай простимся, майор.

- Старший майор.

Вагон качнуло. Он торопливо прошел к выходу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

... стояла, глядя на жгутья пламени, как на некое чудо зевесово, как на юдо перуново, как на божественное полыханье, как на сошедший сверху огонь, чтоб вознести ее мужчину на небеса. Лицо ее замерло в неописуемой позе (рискну слово поза применить к лицу), рот округлен. Губы вытянуты, как для буквы 'у', правое ухо насторожено и склонено к плечу, будто ей из пламени только что глас был дан, глаза же неподвижно уставлены в останки ствола, словно это была неопалимая купина, а не в уголь сожженный пень.

Признаков майора, говорю, не было. Никаких от него останков. Ничего не блестело в золе. Хоть бы пряжка ремня, или пуговица, или гренада. Может, удрал, пока я жмурился - прочь от сего безумия.

Выроненные девочкой спички я подобрал.

Тут же спина мелькнула в кустах. Кто-то проворно шмыгал на четвереньках. Но я скоро сообразил, по шортам узнав, что это Ботаника собирала распавшееся движение, скликая по одному тех, кто не успел удрать за пределы ее слышимости. Но только псы почему-то стекались на ее зов. Они стали рыскать во множестве, охотясь в траве на ящерок, отыскивали, съедали их без следа.

Сумбурностью этих строк мне хотелось бы передать то сомнительное состояние, в котором я первое время после майоросожжения пребывал.

Один кобелек, беспородный, пепельной масти все норовил прибиться к нам. Сновала Ботаника и собаки, стучал, скучая, дятел о ствол, чирикала птичья нечисть, вновь ожившая после выстрелов, да где-то северо-западнее взвыл отчего-то волк.

- Ё-ё-ё-твою-ю-ма-а-а... - заголосила Маринка, до которой, наконец, дошло, что майора нет и не будет. 'Калаш' вывалился из рук, шляпа упала за спину, вольный волос хлынул волной, накрыл лицо. Словно голова и плечи ее вспыхнули. Она мотнула головой в попытке стряхнуть волну и вновь обратила к опаленной дочерна купине изломанные черты лица. Взглянула в небо, вознесла, было, руки, ровно крыла, и рухнула, словно птица Рух, едва не сломав себе шею.

Ее плач по майору был бесхитростный бабий вой, бессловесное голошение, в который вплеталось и с северо-запада.

- ........., - богохульствуя и срываясь на визг, сквозь междометья и плач, причитала она, обвиняя огонь, который ее майор столько раз побеждал, но окончательно не победил, и огонь взял его.

Пес подбежал, ткнулся ей в спину, но я отогнал его.

Баба воет - ветер носит, сказал себе я, сострадая со стороны. В конце концов, майор был обречен по ряду причин. Был дерзок, коварен, лжив и не боялся ада. Любил поиграть с огнем. Смерть же его мгновенной была и немучительной. Не сказать, чтоб геройской, но как проявить отвагу, если тебя небеса пепелят? Что ж, майора мы не спасли. Но хоть тинейджеров уберегли от грибного супа.

Я поднял автомат - рожок его был пуст, - и обошел поляну - поле молодежной деятельности. Она оказалась весьма запятнана собачьим дерьмом, и, судя по количеству кучек, псов здесь побывало не менее, чем три десятка. Да у оснований древесных стволов тут и там попадалась песья письменность.

На месте дерева еще тлело. Огонь умирал, разлагаясь на холод и тьму. Костер справа потух сам. Котелок с варевом в неразберихе уронили в угли и в пепел перепела, что воспрепятствовало безнадзорному пламени распространиться вширь.

Маринка отголосила, кажется. Во всяком случае, из кустов, куда я зашел отлить, слышно ее не было.

Я вышел, попутно застегивая, но не застегнул. Стоя на четвереньках поодаль от углей, она смотрела на меня исподлобья, рыженедобрая.

Где-то я уже видел этот взгляд. Не далее, как вчера, а то и сегодня утром. Такими взглядами не бросаются. Я понял его значение, хотя шестой час еще далеко не пробил - со времени последнего сочетанья с майором у них не больше двух-трех часов прошло.

Вокруг пня опять собирался огонь, очевидно, сучьев подбросила, молодое пламя плясало вокруг. Это огонь ее раздразнил, понял я. Словно купидон в купине таился, пускал стрелы. Или сама от того пламени страстью зажглась. Что-то, мне кажется, намекал майор на эту ее особенность.

Обновленный огонь поднимался выше. Маринка сделалась беспокойней. Повела рыжей башкой. Пара рычаний вырвалась из ее рта. Это рычанье и четвереньки давали ей сходство с сукой. Другая бы погнушалась таким подобьем, а эта - нет.

Тут до меня дошло, что коли майора нет, то вся радость общения с ней достанется мне. Именно мне предстояло сойтись с ней в соитье. Пикантное место вакантно. Других подходящих кандидатур поблизости не было. Ведь пес, что кружил возле нее, не в счет.

Она поднялась, выпрастывая тело из черного, в поблекших блестках, трико. Тело было белое, стройное. Рыжий огонь волос. И из глаз что-то рыжее брызжет. Зажженной свечой, не успевшей оплыть, казалась она мне. Ее ноги, очень грязные по колено, не нарушали сходства с свечой. Голая, негромко порыкивая, она стала приближаться ко мне, словно ступая ногою в танго, одновременно подманивая, чтоб я тоже придвинулся к ней. Я и двинулся, не успев застегнуть мотню, сообразив, что лишним будет это застегиванье. Не то, чтоб движим был вожделением, а скорее, как кролик, которого вот-вот поглотит удав. Она провела рукой по моему лицу, по виску, губам, я ответил похожим жестом - так собаки ласкаются, так слепые знакомятся, пожав друг другу лицо.

На фоне вновь возгоревшейся купины мы выглядели, думаю, что эффектно. Нас освещал священный огонь.

Она отдавалась так, словно отдувалась за всех - за тех, кому не светило со мной соитье. Да и я, да мы оба, сплелись и катались, устали не испытывая, словно были оба резиновые, словно мчались куда-то, обгоняя полымя, или, подавая чрево и чресла навстречу друг другу, добывали огонь. Голова моя занялась пламенем, я ничего не чувствовал, ничему не внимал, но испытывал некий ужас, каждой раскаленной клеткой испытывал, словно совратил саламандру, словно бес всем своим весом меня к ней притискивал, словно кончал собой. Она скулила, стонала, кажется, я этого ничего не слышал, покуда из этих стонов не родился вопль. На пике конвульсий вновь возникла перед глазами Пороховая Башня и стояла мгновение пред глазами, словно тот же огненный столп, что майора спалил, но когда я открыл глаза и пришел в себя, никаких башен, разумеется, не было. Маринка успела откатиться в сторону.

Я, наверное, слегка повредился в уме, пока располагал этой женщиной. И прошло не менее получаса, пока мне снова удалось сделаться вменяемым и адекватным. Пес бродил и нюхал вокруг, пока мы сушили весла. Маринка же, утолив этот приступ похоти, избавившись от избытка чувств, стала безмятежна, тиха.

- Скажи, как скукожился, - вполне хладнокровно сказала она, и я, спохватившись, спрятал свой причиндал, на этот раз тщательно застегнувшись. - Подарила ему наслаждение - хоть бы спасибо сказал.

- Спасибо, - не испытывая благодарности сказал я, сосредоточенный на странной особенности этого соитья.

Дело в том, как сейчас удалось припомнить: туда мне удавалось войти без труда, а оттуда - с большим напрягом. Но если бы только это, то ничего. Было еще обстоятельство, от которого не по себе делалось: делая движение ей навстречу, поталкивая туда, я испытывал жгучий стыд, а потягивая обратно - вину. При соответствующей частоте фрикций представляете, какой переполох был во мне? До такой степени стыдно мне еще никогда не было. Столько вины и святой не вынесет. Так что жгучего наслаждения во все это время я не испытывал.

Столь быстрая смена душевных состояний не могла не отразиться. Особого духовного перерождения я в себе не обнаружил, но стал замечать с того времени: что-то изменилось во мне. Что-то в душе сгорело. Пепел еще тепел был.

Она, не очень спеша, оделась, под шляпу убрав многовласие, тронула ногой костер. Там еще пламенело.

Свой табельный пистолет я сунул поглубже в карман, предварительно вложив в него обойму из пистолета майора. Прочее оружие мы закопали под деревом, ибо раздобыть патроны калибра 9х18 и 7,62х39 в этом густом, хотя вряд ли пустом лесу, не представлялось возможным.

Мы для очистки совести и вплоть до темноты проискали майора по лесу. Но не нашли, заблудившись сами. Пес помогал нам в поисках.

На закате на нее опять накатило:

- Знаете, мне нужны впечатления. Без впечатлений я не могу.

На этот раз, зная, чего ожидать, я более-менее себя контролировал. Ибо не улыбалась мне перспектива с переломом бедра и ожогами третьей степени остаться в лесу. Она - в привычной своей манере - только прищурилась, когда я, сунув руку себе за спину и вынув сломанный ноготь, застрявший во мне под ребром, сказал:

- Если так будешь впиваться в меня, то лучше не лезь.

Ночь, пряча под подолом месяц, вошла в лес.

Привыкая к жизни в бивачных условиях, мы наломали веток, спали на них. Маринка покрутилась вокруг ложа на четвереньках, прежде чем лечь. Собака сбоку ее спала, грела.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Лужайка. Ландшафт. Ландыши. Весна кружила голову и выпускала голого. Суматоха. Сумятица. Сумасшествие. Хмельную брагу... да, хмельную брагу завела и всем дала попробовать. И воздух, без причины пьяный... пряный... как спирт, настоянный на травах... ла-ла, ла-ла... Что-то еще? Не вспомнить сейчас. Не вернуться. Nevermore.

Что-то ж было еще... Дождь? Накрапывало. И небо, окропляя мусор, благословляло ту же... эту жизнь... Скоро развеялось. Овраг миновали. Тогда еще не подозревали, что послужит пристанищем. Кувыркались воробьи, размноженьем заняты. Кутили в овраге, купались в мусоре, подальше от луж. До краев наполняя кубок, и пуская весну по кругу.

Словно последний раз на это глядел, вбирал. Знаки чёрны - жди беды, белы знаки сорваны. В чаяньи последней мзды раскричались вороны... Не хотелось умирать, но предчувствовалось. - Уже расставлены силки, уже металл натерли салом, уже приманки и манки... Кажется, гроза предшествовала. Зашла, как только смерклось. Первая молния, сверкнула справа и вдали. Скромно, словно искорка... И при этом при всем сияла луна. Нет, сияла - нельзя. Но висела в просвете меж туч - луна, светило колдунов, влюбленных и шпионов. А потом и ее задуло. И опять моросило. Ветер вершины гнул. Гроза далеко, и вроде бы, мимо ее гнало, но внезапно - как ветер ни финтил, вдруг грохнуло и разнесло полнеба, лишь только поднесли фитиль... Час назад немое небо разразилось черной бранью... Но потом все кончилось, и остаток ночи в отсутствии стихии прошел. Даже вымокнуть не пришлось.

Солнце било в глаза, сзади тень наступала на пятки. Ветер дышал в спину, отставал, обгонял. Сосны, песок, сосны. Камни. Поэтический пейзаж. Ему не хватает рифмы. - Гладкий, с красным глазком. Теплый. Прожилка, словно артерия. Бьется пульс. По внимательнейшем рассмотрении камень был сунут в карман.

Тьма была, но неверная, зыбкая - предрассветная. Рвался крик из горла петуха, распирая перья на груди... Тот рассвет-рождение я тоже предчувствовал. И тоже как смерть, но оттуда - сюда. И устремился, безошибочно угадав направление. Голый, словно игла. Ввысь - где параллельно миру лун летит моя душа. В свет. Внизу - таинственная мгла, пронзенная иглой навылет.

Мы от рождения чисты и в своем рождении неповинны. Как неповинны в смерти, даже если намеренно губим себя. - А может, повинны? А может, воплощению души в этом мире и теле предшествует такое...

Есть грань - предел. За гранью - нет предела. К самой грани меня подвели, но за грань не пустили. Доктор своим медицинским опытом воспрепятствовал. Звездочет и чернокнижник, скрытых темных знаков чтец. Так что рождения туда не последовало. Да может, там, за гранью, и нет ничего. Мертвая застывшая пустая беспредельность. Без пространства, без подданства, без времени, без памяти. И этим миром для нас анфилада заканчивается. И тогда - о сотворении человеком своего бессмертия - доктор Иваныч прав. Воскреснем. Сменив землистые оттенки на чисто белые тона...

Ах, нет. Бессмертие в истории - это единственное. Забавно, избежав забвенья, остаться в памяти невежд... Да и тесно в телесности. Лучше потом. В потомстве.

Лес становился гуще. Стволы, а чаще кусты тесно обступали тропу. Меж них и тронемся. Тропою славы, друзья.

Что-то шумно шевельнуло кусты, поручик выхватил пистолет, но это была всего лишь ворона - метрах в десяти, справа по ходу движения. Птица слава. Разносит слухи. Ославляет она ж. Якобы живет триста лет, и пока жива последняя ворона, помнящая о тебе, слава твоя не померкнет.

Он миновал место вороньего взлета, чуть поморщившись на отвратный запах: видно, эта птица терзала несвежий труп какого-нибудь зверька. Чего стоит наше незапятнанное прошлое: достаточно кому-то пустить вонючий слушок. Могут так ославить.

Поэзия, что ждет от веку, когда придет и даст урок душе, натянутой на деку, наканифоленный смычок... Про смычок, кажется, у кого-то было. Или будет еще? Поэзия. О солнце дней, о свет очей, он как бы твой, а сам ничей... щекой щетиной к холодному... упругому бедру скрипки припав... Поэзия. Жизнь мою украсила, чтоб верней украсть ее... Поэтом быть заманчиво, но хлопотливо. Я кат, вздымающий на дыбу. Я угль, пылающий огнем. Кокетливо. Но отчасти по Пушкину. Все мы подражали вначале ему. Но - плестись в хвосте, в тени того, кто движется навстречу солнцу?

В лесу, где лис, где лист... Что это, черт возьми, трепещет в листве? Не веря своим глазам, поручик приостановился и всмотрелся пристальней. Курицы. Сидят в ветвях и по обочинам. Восхищенно кудахча. Топорща перья хвоста. Если куры, значит рядом и лис. Хотя некоторые ощипаны уже до полуготовности. А на иных была румяная корочка. Чего только нет в этом волшебном лесу. Он сорвал с ветки одну порумяней, на ходу отрывая от нее куски и их пережевывая.

Кюхля. Напоминает кудахтанье. Это Попларский придумал - и прижилось. Даже в действующей, когда прапорщиком ушел, всплыло и преследовало. Даже сейчас. Кюхля. В гармонии его растили, философы его растлили. Или скорее, поэты. Марина - хотя и любила все то, что вызывает во мне смех: Наполеона, Эфрона, Мнишек, дамскую прозу, Сару Бернар. Не предвидел никто, что из нее такое получится. А Поплавок - в Праге скончался благополучно.

Что-то шевельнулось - в душе? Нет, в кармане. Он сунул руку в карман, куда положил красноглазый камень, но тут же в ужасе ее выдернул - вместе с крысой, вцепившейся лапками и зубами в его рукав. Крыса, пискнув, шлепнулась в траву и отбежала вдоль по тропе. Оглянулась. Вот мерзкая. Он вновь вынул свой австрийский манлихер и, держа его в руке, двинулся вслед за зверьком.

Камень-колдун. Камень-оборотень. Мир, среда... Все расплывчато, смутно. Чувства чрезвычайно отзывчивы. Того и гляди ясный день обернется шлюхой, а куст колючки - темной темой или змеей.

Как-то их используют в магии, этих кур. В жертву, что ли, приносят. Друзья, приперчим жизнь игрой. Он выстрелил в ближайшую курицу. Лес отозвался ответной стрельбой.

Попал - не попал, не несколько кур в отрепьях перьев свалились в кусты и на обочину. Оставшиеся в живых в панике разлетелись.

Обалденно. Внести в стихи. Это стихийное бедствие внезапно захлестывает, денно ли, нощно (нощно особенно мощно), порой не ко времени, и бывает невнятно весьма.

Противоречит привычному. Вносит опасенье за здравость ума. Словно кто-то безумный бормочет. Кудахчет, блеет, мычит. Требует понимания и умирает, когда не находит его.

Стихи, что толкованье просят, небесный свет до нас доносят. Свет небесный, свет неверный. Пусть не свет, но зарницы. Искры истины. Исполнены иной ясности. Это захватывает. Формирует новое состоянье души. Достраивает башенку к замку вашего Я. В замке становится просторней жить.

Поручик попытался вернуть своему Я ясность, голову на место возвратить, но мысли путались.

Истина, что журавль в небе. Я ставил на тебя силки, я петли плел, как кружева... Пытаясь обрести тот смысл, что движет землю и светила. Чтоб журавля схватить или хотя бы коснуться, надо выпустить курицу. Пожертвовать ею. Руки освободить. Есть риск остаться без курицы и не ухватить журавля. Что бывает плачевно гибельно почти всегда. Но попытка стоит того.

С самим собой воюю, и значит - существую... Война, любовь. Мир полон приключений. Но был бы несравненно счастливее, если бы не эти две напасти.

Манлихер. Он выстрелил в сторону крысы, не стараясь убить. Эхо аккуратно ответило рифмой. Крыса метнулась вправо и немого назад. Нет, это тропа, словно молния, изобразила зигзаг.

В изгибе зигзага был пень, но тень от пня была тенью дерева. Словно прошлое этого пня нависало над ним. И даже будто бы дева на древе - бледный ее силуэт, застрявший в ветвях.

Поручик с ходу промахнул этот зигзаг, даже не сообразив, по которой из двух параллелей. И скорее всего, не по той, по которой бы следовало, и по которой крыса ушла.

Откуда тут цитрусы, гниющие на корню? И запах в воздухе, словно от орхидей. Это распутное растенье как попало сюда? И время движется быстрее, хотя он и не ускорял шаг.

Так время ускоряет ход, а мы того не замечаем. И движемся параллельно ему - тропой своей участи. Узнай, Лили, твой цвет лиловый, твой плод - каштан, твой гад - питон... Любовь. Скамья. Сочувствующий тополь. Кафешантантка. Шайтаночка. Не тот фасон носила, не тот закон блюла... Блудящая от избытка праздности. Нет, это не любовь. Иначе я себе любовь представлял. Друг неверный, друг коварный... Всё поручики да поручики, юный улан. Меня терзанием терзали, а я терпением терпел. А потом - как отрезало. Вы пошли, а мы поехали. И думать забыл. Встречаясь случайно, затевала глазами игру. Изображала пристальность. В глазах - упрек, как лжесвидетельство. Но уже мимо. Я вас любил, и вас, и вас, любил и впрок, и про запас. Только и всего, что осталось от прошлого. Я жег минуту за минутой, я поджигал их с двух концов. И дней, непрожитых напрасно - по пальцам перечесть. Будущее - как за мутным стеклом. Прошлое - за не менее мутным. И время из будущего в прошлое - через тусклое стекло - истекало, истекло... И я вместе с ним. С сожалением покидая этот глупый прекрасный жестокий мир.

Местность делалась всё печальней, всё песчаней состав почв. Было уныло и неуютно средь этих черт-те-чем пересеченных окрестностей, словно жизнь давно уже дала деру из этих мест. Все какие-то отвалы, бугры, холмы. Продолговатые, вроде окопного бруствера. Конические, как куча сухого песка. Колодезный журавль с рассохшейся бадьей. И всё пустынней становилось вокруг. Поручик то ускорял, то замедлял ход, но на скорости движенья пейзажа это не отражалось. Словно не столько он двигался по тропе, сколько эта тропа - параллельно своим же обочинам.

Крыса вновь появилась впереди: видимо, та параллель, по которой она ушла с этой где-то пересекалась. Поручик шел покорно за ней, приняв ее в качестве проводника. Обочины становились все выше, тропа утопала меж холмов, покуда не уперлась в дыру, словно в трубу. Крыса проскользнула в нее и остановилась. Горел в сумраке ее глаз. Словно поджидала поручика.

Он подошел, коснулся: труба была медная.

Мы движемся почти на ощупь в кромешной тьме, в кромешной тьме. Смерть, она всегда рядом. Под боком, по эту руку или по ту. А то нависает, или из-под грозит. Планы строим, мечтой горим... Воскресным днем ловить креветок, валять, быть может, дурака... Гуд-бай, Америка и Куба, где я не буду никогда... Жизнь - явленье настолько случайное, и настолько легко прекратима, что диву даешься, как она вообще есть. Откуда прет? С какой целью, зачем? Полжизни и думать не смеем, потом возникает вопрос: неужто и мы околеем, неужто снесут на погост? Когда тебя во цвете лет нетерпеливый рок уловит... Так ли, брат-Баратынский? То возгоримся и воспыхнем, успев, посмев, а после медленно остынем, вдруг умерев. И зачастую внезапно. Похоже на вспышку. Во мне. Внутри. Где на мгновение сомкнулись, горящий факел и фитиль... А потом меня обрядят для последних проводов, с перерывами и кряду будет вой по поводу... Умереть, возвратить это тело природе. Умирание - самый интимный процесс. Ах, доктор. Я свою смерть просрочил.

И зачем я сунулся в эту дыру? Труба делалась уже. Двигаться становилось трудней. А если в трубе тромб? Застряну в этой трубе трупом. Заведет в тупик эта дыра в не туда.

Что ж, значит такая труба выпала, успокоил себя фаталист. Но повеивало, донося движением воздуха несвежие запахи. Сквозная, коль в ней сквозняк. И вроде всё впереди что-то блестит или светится. Словно небесный свет проник в преисподнюю. И какой-то звук - трубы возопили медные? А ну гармонь рассыпься, а ну баян взыграй. Звук трясущийся и скрежещущий. Фанфара фонит?

Свет не убывал, а воздуху становилось все меньше. Все больше спертости ощущалось в нем. Крысу, что была впереди, он давно нагнал, и теперь заметил с ужасом и отвращением, что по мере продвижения вглубь крыса растет, становится толще. Движение ей доставалось со все большим трудом, но она упорно лезла вперед, пока не застряла, закупорив трубу наподобие тромба.

Поручик уперся в нее, надеясь ее протолкнуть, тянул за хвост, рассчитывая вытащить, глупая крыса даже пыталась ему помочь, хрипя и поскуливая, но с места не стронулась. Он бился с ней с полчаса, пока всякое шевеление ее не прекратилось. Он сел, обессиленный. Дело - труба. Не обойти, не объехать этот тромбофлебит. Осталось ли сил на обратный путь? Поскольку свет, что был впереди, тоже оказался закупорен крысой, он снял с пояса и включил фонарь.

Выяснилось по дороге назад, что эта труба не была магистральной, одиночной, прямой, а имела многочисленный ответвления и оттоки, которые он, обманутый блеском, маячившим впереди и принятым им за конечную цель, не замечал. Он куда-то свернул и попал в нечистоты. Сливают, наверное, сюда сливки общества, иронически подумал поручик. Он повернул обратно и снова попал. Он метался по этой разветвленной системе, пока фонарь не иссяк, а сам он совсем не лишился рассудка и сил. Он всхлипнул, сел и затих в тупике и отчаянии.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Несмотря на то, что ночи в конце мая у нас бывают прохладны - на лоне природы, на ложе из хвой - спал я довольно крепко, а проснулся, едва начало светать, оттого, что кто-то впился мне зубами в предплечье. Я решил, что это, конечно, пес, и отбросил его движеньем плеча, но откатилась Маринка, а откатившись, оскалилась и даже попыталась на меня зарычать. Неудовлетворенная потребность просматривалась в ее глазах. И истерическое желание еще кого-нибудь укусить. Но, несмотря на собачьи ухватки, она была хороша. Всех прелестей этой женщины было семь: рыжая грива; голубые глаза; рот, будто малины наелась; гибкость, словно язык пламени; яркость, что тоже огню присуще; упругость, блеск. Словом, имела внешний вид, способный не только пожарным нравиться. И отличалась от обыкновенной женщины, как рисованная от резиновой, а резиновая от живой. Не Маринка, а картинка. Пес - по контрасту с этой красой - выглядел довольно облезло.

Видимо, шесть часов минуло. Нечто вроде природного ритма было присуще ей. Я вздохнул. Жизнь в этом режиме мне давалась пока что с натугой. Это боги меня испытывают, еще раз вздохнул я, и покуда испытатель и испытуемая в акте стыда-вины - в кустах, в кустарных условиях - избывали епитимью богов, Полкан все время тыкался носом и докучал, а однажды так тоскливо завыл, что я на мгновенье замер в состояньи стыда.

- Когда будете меня в будущем, то имейте, товарищ подполковник, в виду: подкладывайте под меня что-нибудь, - сказала мне эта женщина, выковыривая из себя иголки.

Природа у нас, что и говорить, довольно груба. Но и ей не следовало бы привередничать. Словно ее до этого времени на бархате трахали. Я помню, что, удаляясь с майором, одеяльце с собой не прихватывала. Конечно, в кустах - дело вкуса. В естественных условиях есть свои неудобства. Но с милым рай и в камышах. Тем более, что не я ее на эти действия подвигал.

- Неудобства искупаются наслаждением, - сказал я, отходя от чувства вины.

- Это необходимость, - возразила она. - Наслаждение, товарищ подполковник, здесь ни при чем.

- Ты меня Геной зови, - посоветовал я. - Или Женей, коль уж у вас так повелось.

- Геной я не могу. На Женю, гляжу, вы обижаетесь. Романсычем можно?

- Можно, - позволил я.

- Ну? Как дальше мы с вами быть будем?

- В каком смысле?

- Казну надо искать, - сказала сыщица.

Мне пришло в голову, что живя бок о бок с Антоном, который, вне всякого сомнения, тоже сейчас золото ищет, она могла, используя тонкое обоняние, что-либо про казну разнюхать. Не зря же они тогда с майором нагрянули и ударили меня по голове. Сейчас, когда майора поблизости не было, и он не имел над ней больше ни власти, ни прелести, она могла быть и пооткровенней со мной. Я сказал тоном любезного следователя:

- Расскажи мне, пожалуйста, об Антоне. О вашей совместной жизни с ним. Где и как ты подцепила его? Чем запомнилось это замужество? Я готов тебя участливо выслушать. И как деверь рассчитываю на доверие.

Она задумалась. Видимо, прямого ответа на этот вопрос у нее не было, а кривить душой не хотелось.

- Это тебя майор к нему заслал? - помог ей я.

Она подумала еще десяток секунд. Покосилась на пса. Сделала головой кивок - он.

- Он все придумал, а осуществлять назначил меня. У меня и выхода не было. Я ж под ним подчиненная.

- Ну? - поторопил я.

Она начала про свадьбу, про прелести совместной жизни с непьющим племянником, про особенности сожительства с ним же, но пьющим, а далее сбилась на наболевшее: мол, реагировал нерегулярно, вяло себя вел, а я ж все же женщина, а не вещь. Не стоит благодарности такой брак.

- Очень рад вашему счастью, - прервал я. - Брачные игры я как-нибудь сам домыслю. Ты про казну что-нибудь выяснила? Ведь за этим тебя и заслали.

- А он про казну и не помышлял. Словно ее и не было. Не знал он про нее ничего. А этот червонец к нему как-нибудь позже попал. Уже после того, как я от него съехала.

- Почему так решила?

- Потому что неглупая.

- А может, никакой казны действительно нет?

- Вот уж не знаю теперь. Сама в сомненьях. Но если и Семисотов, и вы, и Кесарь, да и весь город - стало быть, есть. Все ее ищут. Нельзя нам отставать от других.

Я, покойный майор, Антон. Их жена. А тут еще пес вертится...

- Ах, как хорошо, - сказала она, прижимаясь ко мне ненадолго. - У нас теперь такие же запутанные отношения, как в мексиканском сериале. Хорошо бы перекусить, как следует, прежде чем отправляться черт-те куда.

- А к майору кто заслал? - спросил я наугад.

- К майору? - Она привычно замерла, выбирая ответ. - Тоже майор. Только милиции.

Майорами земля полнится. Словно с единой майорской матрицы штампуют их. Я-то, слова богу, подполковник уже.

- Рассказывай, не тяни. А то мы тут до вечера просидим.

- Это надо сначала начать.

- Ну так начни.

- В первый раз мы с Антоном тоже недолго пожили.

- Так ты еще раньше была с ним?

- Ах, это мой первенец. Так, кажется, говорят. - Так не говорят, но я терпеливо слушал. - Это первосупружество нам нелегко далось, - продолжала она. - Первый брак всегда комом. В общем, мы сочли, что эти отношенья ошибочные, и как-то после незначительной ссоры он меня... Ну, в общем, послал, - отчего-то застеснялась она. - То есть очень далеко, вы понимаете. Я и ушла. Далеко. С геологом. Геолог-одиночка у нас тут шлялся и промышлял.

- Самохвалов?

- Самуил. Вначале он у Собачьего болота все что-то искал. И я вместе с ним. Потом рыл по ночам за кладбищем. И даже нашел, не знаю что, в ночи рассмотреть не удалось, но очень обрадовался, хоть и воняло очень. Темно было. Он послал меня в город за спичками. Но обратно на кладбище, даже со спичками, я идти побоялась. Только выйду за город и обмираю от ужаса. Ноги не идут. Лишь наутро мне удалось выбраться. Но найти его уже не смогла.

- А раскопки нашла?

- Мы даже зарегистрироваться не успели.

- Раскопки что? - настойчиво подталкивал я.

- Земля вокруг кладбища во многих местах оказалась разбросана. А голого геолога поймали потом в лесу. Он про покойника, да про печень все бормотал. А когда монету у него отняли, то он с ума сошел и дара речи лишился. Только мычал и от мух отмахивался.

- Это тот случай, о котором Семисотов упоминал? Лет десять назад было?

- Восемь. Мне как раз должно было двадцать стукнуть. Мы с ним еще в ресторане посидеть планировали.

- Копал кто-нибудь еще на том месте?

- Ах, он там всю землю расковырял. Так что неизвестно было, где конкретно копать. Кинулись, конечно, люди с лопатами. Но ничего более не нашли.

Эта история меня неожиданно взволновала. Даже стесненье в груди почувствовал. Участилось дыхание, пульс.

- А еще он мне письма писал из психушки. Но письма с его почерком почта отправляла прочь. Но все же дошла от него устная весть: мол, археологи за городом что-то копают, мол, сходи посмотри.

Пес между тем то и дело отлучался, а, возвращаясь, последовательно сложил у ее ног кролика, суслика и сурка. Кролика я безжалостно выпотрошил, суслика бросил псу, а сурок вдруг ожил и с несвойственным этим соням резвостью юркнул в кусты. Я развел костер, используя спички, которые обронила Танечка.

Она сразу влюбилась в эту группу отечественных ученых, раскапывавших курган не так далеко от города, километрах в двадцати всего. Они тоже ответили ей взаимностью, а один не удержался и женился на ней. Вначале она про них думала, что это то же, что и геологи, только более архиважные. Сейчас-то понятно, что они тоже искали казну. Она рассказала новому мужу ли, жениху ль, про Самуила, про печень. Это мог бы быть эполет, предположил археолог, только эполеты почти уже не носили тогда. И этот непонятный ему эполет оцепеневший разум Самуила принял за печень. Ах, он ее очень любил. Каменьев и камелий ей не дарил, а так - все было. Хотя любил, как выяснилось, из любезности. А когда смена его кончилась, и он уезжал, то, не зная, куда девать, передал ее запиской по вахте приятелю своему, ей предварительно его расхвалив. Так что она заранее была о нем самого лучшего мнения.

Этот новый архигеолог женатый был, но жена считала его растяпой и работала в поле, а он все больше в городском архиве сидел. Высокий такой, в очках. Всегда свежий и вежливый. Этот сразу влюбился, когда она записку ему подала, и словно кобель неотлучно за ней ходил, хоть и жену одновременно боялся очень. Этот слуга супруги был одновременно и ее слуга. Жена его вскорости бросила, ушла к более ушлому. Но в брак ей, Маринке, вступить с ним все равно не удалось, так что любил он ее как чужую женщину, а не как жену. Потом его стало в ней что-то не удовлетворять, и они стали драться. Хотя она ему верная было, как собака, и только раз изменила ему с хорошим человеком.

А однажды он ее зачем-то к ветеринару послал. Она пошла, да так у него и осталась. Кесарь - он тогда ветеринаром работал и только еще начинал свою преступную деятельность - этого археолога после убил. Из револьвера. Из ревности. Ах, мы бы все равно убили друг друга. Но этот археолог меня бы раньше убил. А Кесарю нужны были свои люди в милиции, вот он ее и заслал к менту. А уже мент - к пожарному.

- Они меня все использовали, - сказала она.

- Хорошо, используя, не испортили. Продолжай, - попросил я, ибо мы подошли к интересному. Сучьи мотивы ее биографии меня не так интересовали, как пожарный майор.

Семисотов в нашем отделении милиции давно в подозрении был. Во-первых, его расторопность смущала, так как зачастую на место пожара прибывал за несколько минут до возгораний, что наводило на мысль о том, что поджоги совершал именно он. Дошли так же слухи, что он, пользуясь служебным положением и субординацией, оргии ввел. Танцы и другие тенденции. Занимается едва ли не сатанизмом и распространяет свою веру через пожарных инспекторов. В общем, поручено было Маринке выяснить, что он собой представляет. И нет ли в недрах этой пожарной части, которую многие уже в открытую называли Храмом Огня, преступной деятельности? Не занимаются ли в частности храмовой проституцией, которая в нашей стране запрещена? Будешь действовать под прикрытием, сказал милиционер, майор. А кто прикрывать будет? Я и прикрою, обнадежил он. Я так думаю, предположила Маринка, что надоела ему. Вот этот неясный сокол меня и отослал. Тем более, что скоро с ним всякая связь, даже почтовая, оборвалась. Его в другое место перевели, без адреса.

Кролик к этому времени дошел до готовности. Я вынул его из огня и разделил поровну. Надо было куда-то идти.

Двигаться я решил в сторону Собачьих болот, ибо, по моему глубокому убеждению, искать надо было именно там. В свое время болота пользовались дурной славой, и соваться туда даже в поисках сокровищ казалось немыслимым. Но с возрастом суеверия относительно населявших его духов поутихли, а мысль - возникла и крепла. Откуда эта мысль взялась у меня? Не знаю. Не могу сказать. Кроме всего прочего, это было единственное место в радиусе двух десятков км, которое я в свое время не обследовал.

Я планировал выйти к болоту часа за три, но после двух перестрелок и возни с Маринкой что-то пространственную ориентацию потерял. О, обоняющая. Маринка принюхалась, посоветовалась с псом, который тоже носом водил, и сказала: туда.

Мне показалось, что этот кобель поглядывал как-то ревниво. На Маринку с какой-то докукой смотрел, на меня же приязни не распространял. Она стала звать его Фениксом, да я воспротивился. Нечего распространять намеки всякие. Пусть будет Полкан.

- Давай-ка расставим точки, - сказал я. - Без подробнейших деталей о вашей храмовой деятельности я далее с места не сдвинусь. Что там за оргии устраивал этот сукин сын?

- У нас сукин сын - не оскорбление, - сказала она. - Сукин сын - это сан. Соответствует примерно пресвитеру в более традиционных исповеданиях. Быкатый у нас пресвитером, капитан. Хотя должность - майорская. Нам майоры нужны. Без пресвитеров, как без крыльев. Будете нам майором?

- Не знаю. Возможно, попробую. Уточни-ка штатное расписание.

- Значит так: четыре сукина сына пресвитера, под ними епископы, они же апостолы, потом требоисправители, диаконы (не ниже, чем в чине мичмана), а дальше уже унтер-офицерский и совершенно рядовой состав, простые матросы этого корабля. А надо всем этим стоит хлыстосвят, каковым для их всех мой майор был... Ах, так весело всё начиналось. Сначала мы что-нибудь поджигали, баню там или почтамт. Потом тушили. Мясо жарили на углях пожарища - такое мясо считалось жертвенным и священным. Пока одни занимались пожаром, другие приготавливали радение. Репетировали - персонал песни и пляски у нас для этого был. Расставляли столы. В этот день на столы выставлялось скоромное, то есть мясо с места событий, и даже спиртное в небольших количествах, а в больших я вообще не пью. Ходили разжигатели меж столов и всех подхлестывали. Радение же символизировало очищение через всеобщую гибель посредством огня, а затем - воскрешенье из пепла и последующее бессмертие.

- Зачем же вы хлестали собак, черт вас возьми? - спросил я, испытывавший всегда негодование или, в крайнем случае, неловкость, когда при мне истязали что-нибудь бессловесное.

- Собак поймать трудно, - согласилась Маринка. - Предлагал капитан Быкатый использовать для этой цели козла, которого держали на заднем дворе как символ похоти и печали, но Шурик ему доказал, как дважды два, что копытное не хлыстуется. Так что приходилось собак все-таки, выбирая для этого рыжих или хотя бы с подпалинами. Но их только при малых радениях, специально импровизируя собачий вальс. Женщины кстати тоже рыжие у нас почти все. Если нет - перекрашивали. А по большим праздникам и датам устраивались большие радения. В такие дни поджигали и тушили что-нибудь значительное, публичный дом, например, или районную администрацию. А хлестали - себя и друг друга. Все греховны, виновны, - вздохнула она. - Большие радения с нас снимают вину, малые - стыд.

- Значит, Шурик твой - атаман и казаков, и разбойников? И поджигает и гасит сам?

- Эти пир-акты диктовались необходимостью, так как составляли существенную часть обряда. Все равно, что молебен в православных понятиях. Или крестный ход. Я, как первый раз попала туда, думала, что корпоративная вечеринка. Все как раз только-только с пожара вернулись, и началось костюмированное представление. Персонал песни и пляски изъяснялся только танцем и жестами, Хор, правда, время от времени что-то пел и выкрикивал, но по-гречески. Я бы ничего не поняла, если б Шурик по ходу действия не объяснял. Прометей, объяснял он мне, свой огонь выкрал не у богов, как было до нас считать принято, а прямо из преисподней. Поэтому надо его душить. Показали все это в танце, как крадут, душат. Как наказывают хлыстами Прометея того. Потом - все только ждали момента и бросились в танец - началось гашенье огня. Затряслись - вертуны, трясуны, танцоры. Плясали, молились, воздавали хвалу господу и друг другу, изрыгали огонь. Но все это пластично и выразительно, под оркестр, а не просто тряски. Потом разбивались на пары и в руках эффектно появлялись хлысты. Один хлестал интенсивно, другой экспансивно воспринимал. Потом восприемник и воспитатель менялись ролями, возжигая вожделенье, возгревая веру друг в друге, и когда считали, что вожделение возожглось, начиналось совокупление и солидарность...

- Ради всего святого, - перебил я. - Пары хотя бы разнополые были?

- Как правило, - сказала она. - Для этого и существуют в штате рыжие огнеупорщицы. Так я крещение приняла.

- Умри, Дионис, круче не поблудишь, - восхитился я.

- Но огнеупорщицы всегда выдерживали натиск.

- Нет, в пресвитеры я не гожусь. От свальни с вами увольте меня. Этот Свами-майор только тебя - или?..

- Ах, он считал меня своим долгом, и только меня. И это называется карусель, а не свальня. Там выносливость требуется. Я однажды не вынесла и понесла, потому что во всей этой карусели все забывали о мерах предупреждения и предосторожности. Я поначалу обрадовалась, думала, Альбертик у нас будет. Но он сказал, что не время беременеть. Да и вообще, младенцев называл вонючками. Мол, только вопли от них, и где лестью, где доблестью сумел меня убедить. Так что Альбертиком мы аборт сделали.

- Сочувствую, - сказал я, и кажется, искренне. - Однако, насчет огня. Секты Гасителей, я слыхал, давно где-то есть, но не у нас. Огнепоклонников и пироманов везде и всегда хватало. А вы и гасители и возжигатели в одном лице?

- Огонь - стихия пока что неуправляемая. Но кто-то должен его контролировать. Вот мы и взялись. А когда получим его себе в монопольное пользование, вот тогда и увидите, товарищ майор.

- Подполковник, - поправил я.

- Нам уже, кстати, кое-что удалось. Например - через пожарных инспекторов - запретить продажу спичек в подконтрольных ВПЧ магазинах. Сначала детям и психам, а потом и всем. - Мне пришла на ум Танечка с ее спичками и попытками человека поджечь, и я про себя решил, что мера, пожалуй, правильная. - Наша цель - Всероссийская Оргия, - сказала Маринка. - Очищение и катарсис через нее.

- Почему не мировая? - спросил я, заинтересованный этой затеей майора: оргией, как убийством, всю страну повязать. - Первая Мировая Оргия - каково звучит, а? ПМО.

- Ах, нет, он был реалистом и на мировые оргии не притязал. Насчет ПВО, всероссийской, то есть - да, у него устремления были. А дальше, говорил он, пусть наши преемники мировой пожар раздувают. А раздув - только следи, чтоб не потухло, постоянно подливая масло в огонь.

Я догрыз свою часть кролика, кости же бросил псу. Тот жадно на них накинулся, несмотря на то, что позавтракал сусликом. Видно, этому жертвенное, с огня, тоже больше приходилось по вкусу.

- Какова же роль собак все-таки? - спросил я. - Зачем вы жестоко их?

- Разнообразная у них роль. Ненависти, если они не кусали его, он к ним не испытывал. И наоборот, считал даже землю чем-то вроде собаки. Этакой Жучкой, насекомоносителем. А люди все и животные - словно блохи в собачьей шерсти, жители этой Жучки. И радения, малые, одновременно с изгнаньем стыда чем-то вроде изгнания блох были.

- Собаки, между прочим, первые вышли в космос, - сказал я. - А уж потом обезьяны и человек.

- Он еще говорил: древние люди, изгоняя из себя дьявола, что-то напутали. Дьявол так и остался, а сами люди внедрились в собак. И теперь, чтобы дух человечий из собаки обратно извлечь, хлыстом их приходится потчевать. Потому что одним только хвостом собаке не справиться. Любой, имеющий хлыст или хвост вам скажет, что это далеко не одно и то же. И это неправда, что говорят невежды, будто мы собаке молились. И что, якобы, пожирали их. Пожарная служба и так собачья, а тут еще наветы и клевета.

- Что еще говорил майор про собак?

- Он говорил, что человеку свойственно кого-нибудь ненавидеть. Что сумма симпатий и антипатий в нас постоянна. И чем меньше любви, тем больше злобы. А объект, на кого злобность свою слить, всегда подворачивается из ближайшего окружения. Так лучше, чтоб перенос антипатий на собак осуществлялся, а не на людей.

- А что вы с Кесарем не поделили?

- Да в Кесаре ли дело? Тут и другие секты отбирают электорат. Весь народ между ними распределен. Неохваченных днем с огнем не найдете. Беседники, бесстыдники, беспробудники. Все алчные. Бессребреников не осталось почти. И на все наши воззвания и призывы - глухая нетовщина: мол, нет и всё. Бухтатый и его шалопуты - эта социальная группа самая непримиримая к нам. Кидают тухлыми яйцами, а у нас яйцо - самая нечистая пища. Гильдия парикмахеров - так те горла режут бритвой клиентам от уха до уха. С нашим Пожарным Депо Железнодорожное Депо соперничает. Те используют для своих спекуляций сеть железных дорог. Зам министра страны аж из самой Москвы по путям сообщения к ним прильнул. А железнодорожные акции - скупили скопцы.

- У путей сообщения тоже свои радения?

- Да какие радения. Разве сравнить нашу обрядность и их? Становятся в две стены и сопят друг на друга. Кондуктор возглашает: 'Окропиши мя иссопом' - вот и сопят. У них кондукторы вместо епископов. И в газетном в лозунге - 'Окропиши...'. А у нас - 'Из искры - пламя'.

- Начать искрой и кончить заревом, - сказал я. - А газета 'Искра' - похоть раздуть?

- Что 'Искра'? Если сравнить огонь с громом небесным или ревом господним, то искра - писк. А они от нас отнимают не только потенциальных членов из состава мирян, но и деньги. Если еще год назад один пожарный инспектор - на рясу батюшке - за день тысячи с мирян собирал, то теперь только сотни, да и то не каждый инспектор и не каждый день. Ряды членов добровольных пожарных обществ, принудительных тож, редеют стремительно. Хотя мы открыты для всех и готовы объединиться со штундистами, например, чтоб были штундохлысты. Мы даже радения совместно устраивали, ВПЧ и СВЧ, под лозунгом: 'Да случится чудесным образом единство'. СВЧ - это северо-восточная часть, тоже пожарная. Но единства так и не случилось, и ничего чудесного не произошло. Масонскую ложу пытались к единству привлечь, но эта лоджия вовремя скрылась, ограбив мирян. Если бы бог не смешал языки и понятия о прекрасном, то плерома и единение вокруг нас вполне были б возможны. Все бы непременно объединились, обладая взаимопониманием, а объединившись, стали б на место бога. Место которого, кстати, пусто, потому что он умер давно, задолго до появления первого человека. Свалился с небес, при ударе о землю распавшись на инь и ян. Так появились люди и расползлись по пещерам.

- А как же власти смотрели на ваши карусели? Неужели попыток не делали прекратить? Я б прекратил.

- А они не обо всем догадывались. Вот только милиция взялась преследовать нас за храмовую проституцию. Храмовая, действительно, имеет место. Я так и доложила милиционеру, когда еще под его влияньем была. Но используют для храмовой проституции в основном хромых. Это его немного успокоило. Тем более что денег за это мы не берем, и корыстная подоплека в этом деле отсутствует. Просто считается, что это необходимый ритуал. Ибо сам бог, взяв женщину в левую руку, а мужчину в правую, соединил их. Вот и соединяли население посредством тех храмовниц.

- Огнеупорщиц?

- Нет, это совершено другие. Те рыжие, а эти - какие попало.

- Как же он взял и соединил, если умер задолго?

- А так, - отрезала рыжая, видимо, сама не понимая в этой теософеме ни аза, хотя и продолжала сыпать слова: перевоплощение, возрождение, бессмертие. Готовность к самосожжению. - Я это не все поняла, - наконец призналась она. - Не успела. Это так глубоко, что не под силу.

- При желании можно и в дождевой луже глубину найти. Особенно если вода мутная.

- Да и не обязательно все понимать. Хлещись себе, знай, покуда дух из тебя вон - не воспарит ради свободного созерцания господа. Чтобы душа, выйдя на свободу из тела с чистой совестью, могла без стыда и безвинно в очи ему глядеть.

Вот, опять. Если умер он, то кому глядеть?

- Катастрофа накатывает, - мрачно пророчествовала Маринка, идя впереди и не оглядываясь. - Конец мира уже недалек. Угасание света уже началось, и ныне он не так ярок, как во времена добродетели.

- Будет потоп? - спросил я.

- Потоп уже был и благополучно пережит человечеством. Благодаря тому, что человек очень текуч. Потому что его организм состоит в основном из воды и лишь у архангелов - из огня и гнева на нас. Миру нужно очищение огнем, прежде чем ему совсем пиздец придет. Но это должен быть чистый огонь. Ибо грязным только небо коптим. Греем небеса понапрасну.

- Сперва разжигаете похоть, потом гасите, - сказал я, путаясь в противоречиях. - Поджигаете амбар и сами тушить накидываетесь. Весьма непоследовательное верование.

- Клин клином, - сказала она. - Иначе не перекорить проклятого беса. Похоть есть огнь в человеке, его, так сказать, приятная сущность, наслажденческая ипостась. Только похоть в человеке живет, а огонь - в древесных поленьях. Соитие высвобождает любовь, так же, как горение высвобождает огонь, заключенный в древесине. И разделяет ее на огонь, пепел и дым. Ну что такое половая любовь, не сопровождаемая пыланием страсти, без всякой огневой поддержки? Дым. Или представьте, что перед вами тарелка пельменей. Представили? А теперь съешьте ее. Съели? Сыты? Нет? Вот так и любовь. Никакого удовлетворения, покуда вы эту свою любовь в постель не затащите...

Она продолжала трещать, но я про это не слушал уже, догадавшись, что все эти ее разглагольствования со слов майора, не что иное, как банальность за громкими словесами, шифрование пустоты. Головы он морочил им, добиваясь каких-то своих целей. Я включился только тогда, когда она снова упомянула о Самуиле.

- Что-что?

- Это нам с Самуилом явление - ну то, с печенью на плече - и послужило толчком к его размышлениям. Уж не знаю, как он все это между собой увязал и одно из другого вывел. Вернее, он мне все доходчиво объяснил, да сейчас у меня все опять спуталось.

- Так это явление не только геологу-одиночке, но и тебе было?

- В натуре - геологу. Но я с тех пор столько об этом думала, что стала себе тоже его представлять довольно ясно. Мне кажется, что он походит на вас. Если б не было у меня этого внутреннего чувства, я б еще вчера от вас к кому-нибудь другому ушла. А до этого было у него Красное знаменье. Видение мирового пожара.

- Так ты там тоже была не на последних ролях?

- Считалось, что я Жар-птица, а он - Феникс. Вот и все. Ах, как он меня ревновал, с пожаров заскакивал. Думал, я без него с кем-нибудь путаюсь. А меня и правда - возбуждают пожары. Он даже нервничать стал по ночам. И усердствовать через каждые шесть часов, так что в привычку вошло. Вошло, а теперь не выйдет никак.

- Ревновал, но к Антону тебя заслал?

- Что же делать, - сказала она, - ревновал. А пуще всего боялся, что Антон сделает мне ребенка или какую-нибудь другую гадость.

Мне пришло в голову, что эти двое и споили племянника моего. Чтобы под шумок, пользуясь его пьяной доверчивостью, все из него выведать.

- Ничего подобного не было, - заявила она. - А пьянство свое он объяснял хандрой, то есть причинами метафизическими. Я как поняла, что это у него надолго, а про казну он не знает ничего, так снова ушла.

На этом я прекратил расспросы. Хотя и было мне интересно: ушла, но как? Тайком? Любя? Нагишом? Не оглядываясь? Время для этого, я полагал, будет еще.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Лес расступился. Тропа, подсыпанная щебнем, о которую он в клочья истрепал китайские кроссовки, приостановилась, разделялась натрое, образуя развилку - вилы, трезубец их трех троп. Левая тропинка несколько в гору шла, прямо ровен был путь, правая же под уклон скатывалась. Он машинально ступил вправо, не сообразив, что любой спуск рано или поздно приводит к какой-то воде.

Было душно, под ногами хлюпало, ноги в остатках обуви утопали в грязи. Шашка с левого боку переместилась почти на живот и билась о больное колено. Рюкзак оттягивал плечи. Может, ступил не на ту тропу, и надо бы возвратиться? Или, коль всё же ступил, пройти ее всю?

Долгие колебания не были свойственны полковнику Одинцову. К тому же всякое дело он привык доводить до конца. Да и нужно было непременно взглянуть, чем эта тропа закончится. Казной, а может быть, Китежем? Моя Россия, как и всё моё и её былое, словно Китеж, под воду ушла.

Мечталось выстроить Русь по небесному образу и подобию. Хотелось, чтоб не только царил справедливый кесарь, но чтобы и дух парил. Или выстроить царство кесаря в духе - пустая мечта? И правы те, которые утверждают, что царство духа не от мира сего? Он, кажется, произнес это вслух, но вопрос, адресованный древесам, повис на осине.

Чтобы заслужить признательность наций, надо стать красивыми и талантливыми. Или останемся вещью в себе, бледной тенью на пол-Евразии?

Он остановился. Оглядел заболоченные обочины. Деревья подступали близко, обросшие мхом. Существует разновидность плесени, живущая вечно. Только зачем ей, плесени, вечность?

Комаров стало гуще. Он закрыл лицо накомарником, затянул до подбородка молнию на куртке.

Десять минут спустя деревья расступились. Его охватило предчувствие, что сейчас все кончится. Или начнется? Бездна разверзнется или развернётся простор? Тропа упиралась в болото и пропадала в нем. Не исключено, что он вновь вышел к Собачьему, зайдя к нему с другой стороны. Вязкий кисельный берег не давал подойти ближе.

Болото, дыша метаном, простиралось, насколько хватало глаз. Прохладные хляби были подернуты зеленой тиной. На поверхности набухали и лопались водяные волдыри. Не фланировали фламинго, не сновали стаи пресноводных рыб. Этот гнойник в нежной ауре миазмов в качестве среды обитания был им не пригоден. Лишь лягушки хорохорились, орали хором, наполняя кваком акваторию. Да кулики с выпями хвалили урочище.

Метрах в тридцати от края болота произрастала группа деревьев, значительно превышавших прочую растительность, составлявшую местный ландшафт. Наиболее привлекательно с точки зрения верхолаза выглядела необхватная сосна с толстыми сучьями, сухими и редкими в нижней части ствола, но выше росшими чаще, а ближе к макушке переплетенными столь густо, что можно было бы разместить гнездо снайпера или разместиться самому для незаметного наблюдения за окрестностью. Надо было выяснить, далеко ль простирается это болото, рассадник малярийных плазмодий и нечистых сил, и куда двигаться дальше. Он сложил рюкзак у подножия и полез по этому дереву с южной стороны, где мох не был столь густ, а ствол выглядел не так осклизло. Руки соскальзывали, кобура и сабля цеплялись за ветви, но вверху действительно оказались гнезда: два птичьи, а одно ничье. Он занял ничьё. Сирин и алконост, занимавшие два соседних, не обратили на него никакого внимания.

И открылось ему это болото, словно карта мытарств, очертаниями напоминая Евразию. С европейской частью справа болота, с коллекцией названных именем Калинина городков. С Волгой, пиявкой впившейся в Каспий, с гребнем Уральских гор, разделявшим восток и запад, эти враждебные части света, словно берлино-китайской стеной. Прямо пред ним кверху брюхом лежала Азия: море тайги, монгольские степи, тюменский город Томск. Южнее громоздились бугры, похожие на Тибет, каким он представлялся, наверное, мадам Блаватской. Ему показалось, что справа видна Москва. А еще более право - Питер. Не предполагал, что это места опять заболочены. Более того: этот гнойный процесс далеко зашел.

Прямо под ним сходились меридианы, и дерево, таким образом, представляло собой северный пуп земли. Брать болото вброд не имело смысла, заключил он. Но можно дожидаться морозов и пройти по льду. Вот только эта страна на зыбкой болотистой почве устоит ли до холодов.

Болото по закону тождества отражалось в небе, а небо в воде, отчего полковник, находясь в ветвях, чувствовал себя словно меж двух болот, куда ручьями текли молоко и мед, мазут и яд, нечистоты и грязные помыслы. Болото испускало миазмы, возносимые ветром, заболоченный участок небес в ответ на это что-то из себя испражнял, и это сильно смахивало на дары небес, вызванные молитвой.

Кроме ликующих лягушек сверху из его гнезда открывалась взорам полковника и другая жизнь, не отличавшаяся разнообразием. Вместо камышей ближнюю часть болота занимала сухая парша, а вместо кувшинок - кувшинные рыла плавали. Гады, пуская газы, казали хвосты. Баядеры, балерины болотные, кривоногие, в испачканных пачках, крутили буги-вуги в воде. Да мойры над ними, а гарпии - промеж них - носились.

Тропа уводила в болото. А что если, подумал он, она ведет не туда, а оттуда? И все эти бледные твари болотные, что здесь родятся и водятся, всё то гнилое, гнутое, гнусное, что в мире ни есть, являются выходцами из этого болота - по этой тропе - в жизнь?

Он оглянулся на лес, откуда пришел, проследил, насколько было возможно, тропу, однако никаких выходцев вдоль нее не нашел. Но в северо-западной части леса, где было не так густо, в том месте, где деревья расступались, создавая плешь, он увидел, что какой-то человек в хаки (и погоны были на нем), отбивается от стаи псов. Псы набрасывались и отскакивали, действуя так слаженно, будто составляли один организм, только очень большой - да так оно и оказалось, в конце концов, когда полковник вгляделся в подернутую дымкой тумана даль внимательнее. Этот рыжий пес был огромен, человек же казался не больше блохи, но в следующее мгновенье исчез в пасти рыжей собаки, словно сухая игла в пламени.

Ветви качнулись под Одинцовым, но не под действием ветра, как он тут же сообразил. Воздух остался недвижен, только запах, который он почти перестал ощущать, снова сделался гуще. Поверхность вод колыхнулось, по ней пробежала рябь, где-то что-то плеснуло - ластами или веслом. Дерево дрогнуло вместе с почвой, из которой росло, земля затряслась. Обе птицы, сирин и алконост, вспорхнули и закружились над берегом, что-то крича.

Первой мыслью полковника было, что это повторился подземный толчок. Кстати припомнил, что предыдущий, который их из-под земли выпростал, имел эпицентр тоже в каком-то болоте. Что он на этот раз вытряхнет? Бросив взгляд на северо-запад, он успел заметить, как рыжий пес отрыгнул из собственной пасти другую собаку и быстро ее облизал.

А в следующую минуту все его внимание сосредоточилось на болоте. Сперва показалось, что кто-то барахтался в нем, тонул, но пытался выбраться. Он пригляделся: близлежащая часть болота несколько приподнялась. Какое-то существо, похожее на материк, не лишенный растительности, возникло над вязкой поверхностью, гребнем, принятым им за Урал, вспоров брюхо болота. Стало вдруг видно во все концы света - от океана до океана, от А и до Я и далее - от Англии до Японии, от Сохо до Сахалина, от геев до гейш, покуда подобие горы, затмив горизонт, не приблизилось к гнезду Одинцова.

Оно было похоже на голову вымершего гигантского завра, имело азиатские скулы, но европейский разрез глаз, хотя глаза эти казались настолько близко посаженными, что походили на знак бесконечности, на фоне тусклой болотной жижи ярко горя. Голова была в шишках и пятнах, напоминавших побои, пасти не было видно, хотя, по всей вероятности, имелась и пасть.

Полковник выхватил свой наган. Это было сделано машинально. Револьвер у него был солдатский, без самовзвода, приходилась перед каждым выстрелом взводить курок, что оставляло мгновение для размышления и позволяло тщательней целиться. Метил он завру в глаз, огромный, как облако. Но или оболочку облака не удалось прострелить, или пули в бесконечности по иной траектории движутся - несмотря на всю свою тщательность и неторопливость, несмотря даже на то, что зверь не удосужился глаз этот веком прикрыть, видимого вреда его органу полковник не причинил. Он расстрелял весь барабан, а когда чудовище, скорее любопытствуя, чем досадуя или сердясь, вновь приблизило свою морду вплоть, выхватил саблю.

- Уж не убить ли ты меня хочешь, герой?

Голос словно из подземелья или подсознания шел, и поначалу со зверем у полковника не ассоциировался - говорящих чудовищ до сей поры ему встречать не приходилось. Тембр его оказался несколько глуховат, но речь звучала разборчиво, а смех, сопровождавший вопрос, походил на болотное бульканье.

- Только Сотворивший меня может приблизить ко мне меч Свой, - сказало твердоглазое чудище. - Меч - а ты с сабелькой, Аника-воин. Пришел, увидел, победил. Венивидивицин.

- Одинцов, - поправил полковник. - Кто ты, чудище обло?

- Кто я - об этом многие думали. Думали и остановились на том, что все равно не понять, а лишь можно немного приблизиться методом постепенного нагнетания определений. Нагнести?

- Нагнети, - сказал полковник.

- Гиппопотам, кит, бегемот, - стало нагнетать чудовище, - Раав, отчасти ковчег, и уж точно, что сфинкс. А так же чудище вод, Тиамат, вепрь, да как не определи - всё верно будет. А так же являюсь божеством для некоторых групп населения. Одни считают, что тело моё станет им евхаристией в день Суда, и сим обретут бессмертие. Другие принимают меня за медведя, и думают, что обитают в моей шерсти. Сдается, что это обман чувств, но я не препятствую. Пусть обитаются до поры, коль им совсем уж деваться некуда. Ты меня Твердоглазым зови, да покуда не бойся. Пока возможен с тобой диалог, зла большого не причиню. Так-то я погружен большей частью в болото безмолвия.

- Совсем поговорить не с кем?

- Почему, приходят паломничают - полковники, покойники, пилигримы. Краеведы с края земли. Некие некры, слышу, сюда движутся. И это даже несмотря на то, что здесь зачастую сейсмически неустойчиво. Клокочет из-за подземных склок. А бывает, что стон стоит. Вот ныне опять, пребывая в состоянии сна, был разбужен неким стенанием. Не ты ли стенал?

Полковник только плечами пожал, ибо не мог припомнить, испускал ли он вблизи этих болот какие-то стоны.

- Про сейсмичность и я наслышан, - сказал он. - Но что является катализатором катаклизма, уж не ты ли? Как бы за трусом земным трясенья небес не последовало.

- Самотрясом трясет. А ты лихой, - похвалил полковника ящер. - Я так и знал, что накинешься, как только взглянул на тебя. Внутренние качества всегда дают знать о себе: совесть - посвистом, доблесть - проблеском. Молодец. Меня и Антанта душила, и Гитлер со своей ордой. А ты - сабелькой. Тут от меня тоже давеча пытались отхватить кусок. А может, и отхватили уже. Глянь, край не криво ли? Левее гляди.

Ближняя часть болота, которую занимал зверь, вновь шелохнулась, возбудив вонь. Полковник поморщился.

- А что ты хочешь, Садко? Это ж отстойник. Сплетни, клевета, нечистоты да вражья ложь. Горький осадок от них. Неоткуда взяться притоку чистой воды. Те, кто неучтивы с отечеством, постоянно его харей в это болото тычут. А я - их. - В горле чудовище снова забулькало, это был смех. - Зато эти миазмы создают иллюзии идеологического противостояния. Это у меня Сибирь, - объяснило оно, подставляя под взоры полковника левый бок. - Ну-ка, взгляни: боюсь, отгрызают по-тихому. Кто будем мы без Сибири? Задворки Европы. Периферия, околица.

- Территория целая, - сказал полковник, опытным взглядом, словно штабную карту, окинув предлагаемое для обзора пространство.

- А у меня впечатление складывается, что чего-то существенного не хватает уже.

- Да, неприглядно выглядишь. А в сравненьи с Европой - так словно звероящер какой.

- Господь, Он конечно, милостив, но я на Него немного в обиде: мог бы поаккуратней меня сотворить, - сказал Твердоглазый. - Но с другой стороны, как же мне выглядеть? Еще недавно здесь мгла носилась, а ныне я лежу. Да еще страдания и напасти, удары судьбы. Да лягушки малюют на мне всякое. Так что спасибо, хоть так выгляжу. Зато сущностью не обделен. Если б на Европу столько всего свалилось, еще б не так ее деформировало. При гораздо меньших напастях вела себя, словно блядь. Я же, хоть непригляден, но жив, крепок и тверд - благодаря, опять же, Создателю, что сотворил и тварь, и панцирь ее.

- И эта морда... извиняюсь, лицо...

- А что глаз подбит - так это один патриот угостил. На Америку замахнулся, а ударил по мне. Но зато вера в меня - непоколебима.

- Вера тогда неколебима, когда к ней любовь прилагается.

- Тут ты прав, Одинцов. Любви ко мне не хватает. Даже те, кто мне соотечественны, если и любят, то как-то не так. Отчасти поэтому я такой. А внутри у меня все розовое.

- А что у тебя внутри?

- Внутренние органы. Хочешь войти?

- Я не из тех, у кого любовь к отечеству превышает благоразумие, - отклонил приглашение Одинцов. - Любви своей не стыжусь, но уж позволь мне снаружи остаться.

- Коли любишь, так полезай ко мне в пасть. Это не патриотично - не дать себя сожрать. Ради любви должно чем-то пожертвовать.

- Я ли не жертвовал? Отдал всего себя в твою собственность. Почему же в глотку еще лезть?

- Потому что это государственно важно, - сказал левиафан, от моря до моря, от уха до уха, улыбаясь во всю Евразию. - Мне может тоже не хочется тобой жертвовать.

- Ты не понял, дурак, - сказал, полковник с досадой. - Это не ты мной жертвуешь. Это я жертвую себя тебе.

- Если бы Каспий не испытывал жажды, Волга бы не потекла. Кто-то совсем недавно это вслух произнес. Кто, не помнишь? Так что на жертвенность ты самим моим существованием обречен. Полезай. И я некоторое время сыт буду, и ты очистишься. Пройдешь, как сквозь горнило. И это болото на ближайшее время, покуда будешь во мне, перестанет пузыриться и вонять. Я тебя знаешь, где высажу? Аккурат в Царстве Духа.

Несмотря на дикость этого предложения, полковник отчетливо понимал, что левиафан отчасти прав. Ибо желание броситься к нему в пасть, и более того - ощущение проглоченности, инкорпорированности с отроческих лет жило в Одинцове и доходило порой почти до физического ощущения.

- Как же ты меня высадишь? - спросил он, сопротивляясь соблазну.

- Извергну. Ты, ваше благородие, не сомневайся. Десантирую с точностью до дециметра туда, куда тебе нужно.

- Да, но в качестве чего? Дерьма?

- Такова участь всего живущего. Всё на свете на своем пути к совершенству, через кишечник пройдя, дерьмом оборачивается.

- Стать навозом, на котором расцветет новая жизнь? Слыхали. Только навозом я не хочу.

- Хочешь - не хочешь, а придется. Это всеобщее правило. Я тоже когда-нибудь буду съеден более могущественным или многочисленным. Ты же мне жизнь продлишь. За родину пострадаешь. К тому же, как я догадываюсь, ты ведь не вполне жив.

- А зачем мне тебе жизнь продлять? Да и вообще, зачем ты живешь?

- Причин множество. А опричь прочих причин - греть это болото. Зря что ли я, погруженный в гражданственность, в этом болоте лежу? Замерзнет оно без меня. Застынет и станет студнем.

Бормотало болото внизу. Смрадно дышал левиафан, разевая пустую пасть, будто врата ада. Глаза, словно два тумана, соединенные в знак бесконечности, гипнотизировали Одинцова.

- А где ты кончаешься, чудо-юдо? - спросил полковник.

- Там. В хвосте. Отсюда даже мне не видно. Куда хвост закину, там и кончаюсь. Сегодня Анадырь, завтра - другая дыра. Вселенная - это сфера, центр которой везде. А у меня конец везде, понял? Где захочу, там и кончусь.

- И зачем все у тебя так странно устроено?

- Да что мы с тобой, словно красавица и чудовище? Отдавшись отечеству или иному чувству, не спрашивают, зачем. Хотя изволь: как десантируешься, идя вдоль берега, увидишь камыш, в камыше - утка сидит, в утке - яйцо, а в яйце - государственная тайна. Там и узнаешь, зачем. Кстати, ты на моем языке сидишь.

- Я в гнезде сижу, - возразил полковник, - а гнездо - на дереве.

- А дерево на языке.

- Как же ты со мной разговариваешь? Каким языком?

- Государственным.

- А этот, на коем дерево?

- Этот мой.

Сосна, на которой сидел полковник, вдруг сильно качнулась. Пейзаж смяло, болото приблизилось и накренилось. Небо поползло в сторону, пошло волдырями, которые лопались, распространяя брызги чего-то пахучего и пузырчатого, похожего на слюну, а болото земное сомкнулось с болотом небесным.

- Так ты все-таки... Свинтус ты, а не сфинкс, - произнес полковник, догадавшись, что это левиафан свой язык, обросший почвой и лесом, в себя втянул. - И вся твоя тайна в том, что ты жрать хочешь. Где же твоя справедливость по отношенью ко мне?

- Справедливость... Знаю, что где-то есть, и даже сталкивался неоднократно. Сам немало от справедливости пострадал, - сказал левиафан, не ворочая языком: видимо, произношение осуществлялось всё-таки при участии каких-то других органов.

- Послушай, не глотай меня.

- Это уже не в моей власти. Может, ты себя огорченным счёл? Может, подумал, что я произвол творю? Нет, дальнейшее уже непроизвольно. Это рефлекс.

Что-то булькнуло и одновременно сдавило тело полковника, плотно стиснув его со всех сторон. Это что-то - скользкое, влажное, теплое - на миг показалось надежным и даже уютным, словно он не по пищеводу скользил, а неподвижно в дружественных объятиях пребывал. Бесшумно работала печень, струилась по жилам кровь, да в голодном желудке - словно бесы что-то делили, урча - перебранка шла.

- Вот тебе, бес! - отозвался в нем голос зверя, его проглотившего и теперь продвигавшего сокращениями пищевода далее вглубь.

Он не успел подумать о том, что за беса кормило им это чудовище, ибо несколько движений спустя его обдало желудочным соком, словно окатило огнем, и даже почудилось, что убило, так как он сознание потерял, а очнулся в кромешной тьме. К этому времени в желудке зверя совсем успокоилось, а, включив фонарь и оглядевшись, он обнаружил, себя, словно в капсуле, в пузырьке воздуха, плавающем на поверхности мутной жидкости. Кроме него, в желудке никого не было, а если и были, то глубоко на дне.

- Словно лягушку проглотил, - раздался под сводами глас Твердоглазого.

Несмотря на то, что полковник был теперь внутри левиафана, голос чудовища не изменился, словно он не посредством звуковых колебаний изъяснялся, а каким-то иным способом. Полковник же вел свою речь в обычной манере, то есть посредством голосовых связок и языка, как принято.

- Ты со мной и мои проклятия проглотил, - сказал он. - А еще я слышал: проглоченная лягушка может быть причиной беременности.

- Проклятьями меня не испугаешь, а беременностями не удивишь, - сказало чудовище. - Чем мне больше рожать, тем мне больше нравится. Ты погуляй, посуществуй пока. Взгляни на меня изнутри. Расщеплять я тебя не буду и ферменты свои отзову.

Воды, а скорее кислоты, схлынули, пузырек с полковником плавно опустился на дно, которым являлась серозная оболочка, а коснувшись ее, лопнул, уколовшись о белую кость, торчавшую из ила. Влажная, словно болотистая, поверхность, на которую полковник встал, колыхнулась. Ему показалось, что они отчалили.

- Куда мы плывем? - обеспокоился он.

- Куда мне плыть? Я у себя дома. Ты бы снял обувь свою. Язва у меня там, где ты топчешься. Да и вуалька твоя ни к чему теперь. Нет во мне комаров. Можешь в пределах меня путешествовать куда угодно. Только в башку мне не суйся: испепелю. Там у меня Ид. Ид - это ад. А так ничего, среда обитания пригодна вполне. Всего в ней вдоволь для счастья и материального благополучия.

- Насчет среды и ее пригодности сильно преувеличено, - присмотрелся полковник. - А вдоволь здесь - только костей да черепов. Внутри ты не так величав, как снаружи. Что будет думать Бог о тебе в вечности? Да и мне каково за тебя то гордость, то гадость испытывать? Тебе подчистить внутри себя надо. И как-то меняться внутренне. А то и народу счастья, ни самому тебе пользы.

- Зачем мне польза? Нешто я для пользы живу. А грязь - так она ж откуда? Пока вы в себе порядка не наведете, и во мне порядка не будет. Чего не могут понять соответствующие соотечественники. Заруби себе на носу своей сабелькой.

- А воспитывать ты их не пробовало?

- Или я не мать над своими детьми? Уж я ль не воспитываю? Однако воспитания не хватает на всех. Пока только обыватели в лучшем случае получаются. А от обывателя что? Тук один. Когда приходит время воспользоваться воспитанием, с них, кроме тука да скуки и взять-то нечего. Тягость во всех членах от них. Вот почему я лениво и обло. К тому же эти крайне неохотно идут ко мне в пасть. Самоотверженности в них нет. Только от героев во мне твердость. Так что буду сильнеть тобой. Ты сиди и не трепыхайся, покуда ощущение проглоченности не сменится ощущением инкорпорированности непосредственно в мою живую плоть.

- Да ты не только обло. Ты еще и озорно, - сказал полковник, чувствуя горечь не только в душе, но и во рту. Видно, хлебнул желудочного содержимого, пока без памяти пребывал.

- Довольно уж тебе цитировать Тредиаковского. Не будем спорить, каков он поэт, но сравненье посредственное. Говорил, что любишь, но вот проглотил, и куда делась твоя любовь?

- Напрасно ты пытаешься внушить к себе отвращение. Хотя, действительно, любить тебя иной раз - это геройство.

- Достал ты меня своей любовью. Даже досадно мне. А коли вот так я тебя стисну?

Основание, на коем полковник стоял, вдруг разверзлось под ним, и тело его неудержимо повлекло вниз, однако не в свободном падении, а словно насосом всасывало или за ноги его кто-то тащил. Ухватиться ему было не за что. Руки скользили по слизистой оболочке, половина туловища провалилось в двенадцатиперстную кишку, в которой пришлось ему туго. Да еще чудище намеренно увеличило тесноту, сдавив пилорическим сфинктером так, что дыханье у полковника сперло. Однако эта репрессия длилась недолго. Видимо зверю и самому не удавалось удерживать жертву в режиме сжатия сколь-нибудь продолжительно.

- Ты еще живой, гастронавт? Каково тебе заниматься любовью ко мне в таком состоянии?

- Деваться... однако... некуда... - сказал полковник, как только дыхание вернулось к нему. - Кто не занимается любовью, тот занимается войной.

- Любянка, блин. Мазохизм и невротические тенденции, - проворчало чудовище, однако несколько польщенное такой самоотверженностью. - Благодарю за преданность мне.

- Я, кажется, понял кое-что про тебя: ты боишься нашей любви?

- От вашей любви до ненависти один шаг. Сколь себя помню, все в любви ко мне изъясняетесь. Со времен язычества. Да стало ль с тех пор любовью обильней? - Внутри у чудовища все колыхнулось. Раздался шум, словно поезд прошел. Видимо, это был вздох.

Полковнику на секунду почудилось, что вдали, словно в конце туннеля, забрезжил свет. Солнечный или звездный, Сириус или Сатурн, а может - Москва, что находится в космосе, в большом отрыве от прочей страны? Но нет, наверное, пригрезилось. Вряд ли мог проникнуть сюда снаружи какой-либо свет сквозь все извивы кишок.

- Москва. Как много в этом ква...- сказал Твердоглазый. - А помнишь, полковник, как мы отдали французам Москву? Кроме того, что тактика, это еще и красивый жест.

Он задумался. Молчание его затягивалось и становилось несносным. Полковник обеспокоился.

- Уж не хочешь ли ты этот жест повторить?

- Был Белый Всадник намедни - с намерением взболтать это болото да наставить на путь истинный, - сказал левиафан.

Свет еще раз мелькнул и погас. И вместе с тем глубоко во чреве кто-то вроде бы всхлипнул. Или чавкнул чей-то сапог, вынимаемый из грязи. Не вор ли проник в органы?

- Ну и что же тот Всадник Белый? - спросил полковник, отмахнувшись от наваждения.

- Ныне стал так же бледен, как был бел.

Здесь, в верхнем отделе кишечника, полковнику было не столь просторно, как в желудке, но спасибо, что можно было хотя бы дышать. Кишка слева от сфинктера имела нездоровый багровый цвет, видимо была сожжена желудочной кислотой или желчью.

- Не нравится мне твой организм, - сказал он.

- Что такое? - обеспокоился левиафан.

- Во-первых, он не так розов, как ты в своем рекламном проспекте мне обещал.

- Странно. Внутри я себя ощущаю розовым. Неужели так же, как и снаружи, сер?

- А во-вторых, температура в тебе гораздо выше, чем 36,6. И печень раздута. Явный цирроз.

- Сколько я еще протяну, гаруспик?

- Бросай пить, вот что.

Левиафан вновь тяжко вздохнул - едва ль не со стоном на выдохе, сердце полковника, где он хранил свою верность отчизне, отягчая отчаяньем. Что-то подсказало ему: стон был не по поводу печени. Так что полковник, чувствуя в себе потребность как-то его утешить, сказал:

- Да не дыши ты так, а то все у тебя внутри ходуном ходит. Не так уж и плохо все. Другие левиафаны еще не то вытворяли, даже будучи стопроцентно трезвы. Царства небесные, гадства подземные. Японский Годзилла или китайский дракон. Или какой-нибудь евроамериканский левиафан средней величины и вонючести. Их история от нашей отличается лишь приключениями. А сюжет-то один и то ж. Войны, усобицы, зверства. Головотяпства и головокружения от успехов. И в результате ни один из них не повлиял столь глобально на историю и географию континента, как ты. Гордись. Мы даже можем, как и евреи - и даже с большим правом на то - считать нашу историю священной. Сколько раз избавляли

Европу от ее же чудовищ. Русская доля риска во всемирной истории всегда больше была.

От этих слов внутри Твердоглазого все воспрянуло. Даже кишка, в которой полковник сидел, подтянулась и стала тверже.

- А что они ожидали от нас? - сказал он. - Дадим себя взять? Валяйте, мол, валите, владейте. Только уж не обижайте очень.

- Ожидания всегда оправдываются, - сказал полковник. - В большей или меньшей степени. Ждешь беды? Непременно будет беда или хотя бы маленькая неприятность. Меняй их ожидания к лучшему. Кем мы будем для них, красавицей или чудовищем, от них тоже зависит.

- Честно говоря, гастролер, я и сам не знаю, чего хочу. Как начнешь размышлять - все мысли вязнут в болоте. Лучше бы и не задумывался.

- Это все от внутренней неопределенности, - сказал полковник. - Карты этого мира премного врут. На самом деле континент делится на три части: Европа, Азия и Россия. Причем Россия - эллипс с двумя центрами: европейским и азиатским. Отсюда метанья все. Отсюда трагедии.

- Трагедии у нас в традиции, - согласился левиафан.

- Есть все же в нашем отечестве что-то неуловимо лунное. Или земля в этом месте не круглая? Или ближе к луне, чем прочие страны? Или расплачиваемся за роскошь быть русскими? А любое движение навстречу добру кончается пьяным базаром.

- Это не кончается, это начинается так, - возразил Твердоглазый. - А кончается слишком всерьез.

- Долго ль еще претерпевать будем?

- Доколе не станет стыдно по всей стране. Я ведь, в том числе, из чего состою? Прохвосты и профуры, госимущие и предержащие, и прочие слюни общества, которым сколько ни дай, все мало. Их ведь - деваться некуда - тоже глотал. А то еще есть такая профессия - родину не любить. И этих приходится. А от них только изжога да отрыжка, как от редиски, гнусная. Мне бы побольше таких, как ты. Чтобы вместе поднимать отечество. Кстати, некоторые государи тоже были полковниками.

- Пока соберетесь поднимать отечество, глядь - а отечества нет, - сказал полковник. - Придут новые поколения, не озабоченные отечеством. Страна уже ими беременна, где-то в глубине ее чрева зреют новые силы, равнодушные добру и злу. Они вытопчут посевы прошлого, не удаляясь в этику, не разбирая, что в них хорошего, что плохого, чтобы, подобно эдипам, овладеть этой страной. А от кровосмесительных соитий еще более жуткое произойдет. Уродами родина разродится. Выродками, не имеющие шансов на собственное потомство. И придет вместе с ними третья волна русского нигилизма, и не оставит камня на камне от этой страны. Они будут серьезно настроены. У них не будет ни стратегии, ни тактики, ни будущего. Они придут с единственной целью - раздолбать этот мир, и будут тверды. В схватке, что насмерть, кто останется победителем? Они, закаленные передрягами, или рыхлое зарубежное буржуа? Они откажутся от себя и недолго просуществуют, но, уходя, взорвут этот мир, у мира не будет шанса спастись.

- Вдохновенно. Аплодирую. Прямо картину ада нарисовал, - сказал левиафан. - Ты мне, майор, Ид не дури. Христос воскрес, ну и я воскресну. Следующая тысячелетка будет тысячелеткой качества. Период цветущей сложности, процветание и профицит. Объявим в стране жизнь вечную, и будет град Божий и граждане в нем счастливы во веки веков.

- Мечтай, мечтай. Мечты твои в мочу попадут, а добрые дела претворятся в кал. А как же прохвосты, слюни? Они ведь тоже являются частью тебя.

- Изблюю этих блядей.

- А со мной что?

- Ступай, капитан. Верю, что любишь меня.

- Отпускаешь меня на свободу?

- Человек в этом мире может быть стопроцентно свободен, только будучи мертв.

- Так открой пасть, выпусти. А там поглядим, кто из нас более жив.

- Хочешь обратно в болото попасть? Нельзя войти в этот мир через одно и то же отверстие дважды. Дважды можно только в лужу войти. Ступай, сам себе выход ищи. Иначе будешь и мне бесполезен, и себе смысла не обретешь.

Полковник не без душевного трепета обратил взоры вглубь. Свет фонаря выхватывал лишь незначительный участок пути, по которому его отправляло чудовище. А далее, за изгибом, что-то бурлило, клокотало, чавкало. Ветры, движение газов, серией мелких взрывов поднятых ото дна.

Над ним что-то ритмично ухало. Сердце, догадался он. Странно, что до сей поры он никакой сердечной деятельности не замечал. От желудка к печени вела воротная вена. В ней струилось, пульсировала густая, тяжелая, древняя кровь, черная, словно нефть, так что кровеносный насос едва справлялся с ее прокачкой по разветвленным артериям и капиллярам. Сердце нет-нет, да и давало сбой.

- Тебе сердце бы подлечить, - сказал полковник.

- Что его лечить - кардинально менять надо, - сказал левиафан.

Полковник сделал шаг, и урчанье в животе усилилось.

- Что-то урчит и клокочет в кишечнике. Ну и запахи же выдает!

- Так то ж перистальтика, - сказал левиафан. - Кишечник же своим делом занят. Не мысли ж ему выдавать. Странно будет, если не сказать гибельно, когда печень начнет думать, почки пульсировать в ритме сердца, а мозг отрабатывать и откачивать мочу. Я ведь тоже не сам по себе. Тоже ведь в брюхе Божьем.

- В брюхе или все таки в лоне?

- В брюхе, капрал, в брюхе.

Продвигаясь согласно прихотливым изгибам кишечника, разжалованный в капралы полковник держался настороже, стараясь, однако, не думать о том, куда заведет этот извилистый путь.

Среда путешествия оставляла желать лучшего. Несмотря на заверения Тиамата о своей розовости, внутри ничего подобного не было. Слизь зеленая покрывала стены кишечника, так что его естественный цвет трудно было определить. Большая его часть заросла отложениями, напоминающими коросту, местами же он был тонок, почти прозрачен, и сквозь него бывали тогда видны ветви солнечного сплетения и черные капилляры, сетью покрывавшими внутреннюю часть брюшины.

Под ногами взрывались и лопались пузырьки газа, чавкали вязкие массы, прямо в них вызревали синюшные головастики, так что о качестве будущего потомства уже сейчас можно было судить. Эмбрионы вповалку, словно некий хлам, были свалены меж останков каких-то существ с намеками на монголоидное происхождение: это левиафан с незапамятных времен переваривал труп своего победителя. Попадалась и белая кость, и останки явно арийского происхождения. Порой плотность масс и загроможденность останками достигала такой тесноты, что приходились, извиваясь, как червь, продираться ползком сквозь это непроходимое княжество. Да еще внутренние паразиты то и дело преграждали путь и мешали движению, уютно и даже лениво устроившись в теле хозяина, в самой середине его среды. Глисты, аскариды, цепни и прочий внутренний вор, и даже неизвестно как и кем сюда занесенная гороховая тля. Рука полковника устала махать саблей, налево и направо рубя, многие паразиты были им уничтожены, но вряд ли все.

В самой его захолустности, в тупичке аппендикса кто-то прятался, выдавая себя дыханием. Полковник только что, орудуя сабелькой и ногами топча, уничтожил очаг аскаридоза и еще не отошел от пыла битвы и отвращения. Он и тут занес, было, сабельку, но его остановил голос, в котором отчаяние и надежда, радость и ужас сочетались в различных пропорциях:

- Господин полковник!

- Поручик? Вы-то как здесь?

- Я-то? По медным трубам. Брел-брел...

- Не вы ли выглядывал с фонарем?

- Я, наверное. Но погас фонарь. Вот я и затаился.

- Нельзя ли по этим трубам на волю нам выйти?

- Нет, там закупорено. Ну, я брел-брел...

- Зачем же ты влез?

- Так ведь медная.

- Какая же она медная?

- Это уж я потом догадался. А вы-то как сюда?

- Я-то? Я через пасть.

- Через пасть?

Полковник вкратце объяснил ситуацию.

- А я как раз про это стих сочинял. Но еще не знал, что про это. Сидел и сочинял тут его. Вот, послушайте: Не красавица, не чудовище, //Ты мне..

- Не время, поручик. Нам прежде всего надо подумать о том, какой путь исхода отсюда избрать. Евреи через пустыню двигались. Но у них был Моисей. А у нас ни Моисея, ни иного мессии. А вместо пустыни - прямая кишка. И вот она - воля. Видите, словно бы свет, как в туннеле, светится? Но что-то мне подсказывает, что, пройдя сквозь потроха, выйдешь дерьмом и вовеки дерьмом останешься. Никакого очищения не произойдет. Загадал мне загадку сфинкс.

Продвигаясь по своему извилистому пути, полковник не заметил, а сейчас обратил внимание, что массы под ним медленно, но неуклонно движутся по направлению к своему естественному исходу и влекут его и поручика туда же. Казалось, и выбора у них другого не было, как дать пассивно себя увлечь, разве что двигаться туда же, но с большей, чем массы скоростью.

- Не улыбается мне, поручик, чтоб моё путешествие во чреве кита закончится таким образом, - сказал полковник. - И надо бы поспешать: а ну как начнёт тужиться?

Сказав это, он поднял клинок и полоснул им по стенке кишечника. В образовавшееся отверстие хлынула кровь. Следующим ударом он рассек ткань так, чтоб можно было в него протиснуться.

- Лезьте за мной, Смирнов, - сказал полковник, вновь занося шашку и рассекая ею мышцы брюшины. Крови на этот раз вылилось гораздо больше, чем при прободении кишечника. Панцирь левиафана был набран из толстых пластин, которые ради гибкости неплотно сходились, так что между ними, изорвав одежду и исцарапавшись в кровь, они кое-как протиснулись.