Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- И мы бы, может быть, составили карьеру, если бы умели писать и могли сделаться писцами. Нет, Лизанька, уж так устроено, что мужчина должен работать, а мы наслаждаться... Так ведь, Николай Николаич?

Аннинька пела с моего голоса, и я тем с большим удовольствием слушал ее наивную песенку.

Андрей, влюбившийся в Анниньку "со всем пылом юношеской страсти", тоже находил, что к ней очень идет консерватизм и либералкой она была бы не так мила. По поводу своей несчастной страсти брат начал меня особенно долго беспокоить по ночам, то объясняясь в любви, то читая свои стихи, которые он целыми грудами отправлял в петербургские журналы, вырезывая потом напечатанные стихотворения и наклеивая их на стены у себя в комнате, чтобы каждый приходящий мог видеть, что тут живет поэт. Относительно любовных успехов Андрея мне приходилось выслушивать очень странные вещи. Брат был вовсе не такой человек, чтобы молчаливо страдать и вздыхать, подобно Малинину. Нечего и говорить, что он, почувствовав себя влюбленным, тотчас же объяснился в любви, и так как не получил от Анниньки никакого решительного ответа, то продолжал привязываться к ней каждый день.

-- Я ее решительно не понимаю,-- говорил он мне, бывало, сидя на моей постели.-- Сегодня в саду я начал ее целовать, она кинулась ко мне, но потом вдруг оттолкнула меня, начала плакать и кричит: "Отойдите, отойдите, не троньте меня". Боится, должно быть.

Такие сцены, конечно, охладили бы пыл всякого другого, но не Андрея. У него дело дошло до того, что он показал мне однажды изрядный синяк на груди, полученный во время горячего объяснения в любви, когда Аннинька, побежав от него, неосторожно захлопнула двери.

-- Нет, она, должно быть, влюблена в кого-нибудь,-- в раздумье говорил Андрей.-- Она на тебя что-то смотрит очень странно; все краснеет.

Я имел так мало претензий влюблять кого-нибудь в себя, что предположение Андрея показалось мне смешным, но потом я и сам стал замечать, что Аннинька смотрит на меня действительно несколько странно и как-то боязливо протягивает мне свою руку. Впрочем, на все это, среди споров, шума и смеха, которые царствовали у нас, я мало обращал внимания.

Почти каждое утро, являясь к нам, Новицкий сообщал какое-нибудь происшествие с Овериным, и день уже начинался смехом. Оверин к этому времени успел свести некоторые очень приятные знакомства, как-то: со своей прачкой и с пьяницей-сапожником, жившим в их доме. Старуха прачка, вероятно, считала его за блаженного и приходила к нему под окно поговорить то о пропавшей простыне, то о сыне, который был в солдатах, и Оверин всегда очень внимательно успокаивал и утешал ее. Менее невинны были его отношения с сапожником. Этот последний познакомился с ним очень оригинальным образом, попросив Христа ради пятачок на опохмелку. У Оверина были деньги, и он дал ему. Через четверть часа сапожник явился, уже значительно повеселевший, благодарить своего благодетеля.

-- Что теперь лучше? -- спросил Оверин.

-- Лучше.

-- И голова не болит?

-- Нет, совсем хорошо.

-- А если теперь еще выпить?

-- Еще будет лучше.

Оверин удивился и дал ему еще пятачок. Сапожник явился через несколько времени и действительно был еще веселее.

-- А если теперь еще вы выпьете? -- спросил Оверин.

-- Теперь отлично бы еще выпить.

Оверин передавал в этот день сапожнику до десяти пятачков и с удивлением наблюдал, что новый его знакомый час от часу пьянеет сильнее и сильнее, а наконец, взяз последний пятачок, не может уже выразить языком своей глубокой благодарности и замертво падает на землю.

Выспавшись под оверинским окошком, сапожник уже не попросил, а потребовал у Оверина пятачка, как у единственного виновника своей болезни.

Так как вообще отказывать, да еще в деньгах, было вовсе не в характере Оверина, то сапожник скоро понял всю выгоду своего положения и в короткое время пропил у своего благодетеля все деньги. Дело дошло до того, что Оверин занял у Семена шестьдесят копеек и решился питаться одним хлебом впредь до получки своего жалованья.

Но у Оверина было платье. Попечитель его, видя, с каким ребенком ему пришлось водиться, сам распорядился сшить Оверину довольно приличную одежду. К сожалению, не вся она пошла в прок. В то время, когда Оверин питался одним хлебом, его приятель сапожник вовсе не полагал оставить своей привычки напиваться пьяным, несмотря на то, что ему было категорически объяснено, что денег больше нет.

-- У вас есть разные вещицы -- можно бы заложить на время,-- намекнул как-то сапожник, окончательно истомленный продолжительной трезвостью.

-- А вот фрак -- я его все равно не ношу! -- догадался Оверин.

Фрак был пропит, очередь доходила до сюртука, когда Новицкий заметил, что не все платье у Оверина налицо, и отобрал у него посредством какой-то хитрости ключ от комода. С этого времени, когда в распоряжении Оверина ничего не осталось, кроме хлеба (он всегда покупал его караваями, на том основании, что черствый хлеб удобоваримее мякого), свеч, колбасы, паюсной икры и мелу, сапожнику взять было нечего, и дружба начала значительно охлаждаться, тем более, что в это время Оверин, занятый усовершенствованием лейденской банки, не находил даже времени разговаривать со своим другом.

Нечего и говорить, что он поступал на математический факультет.

Остальные мои знакомые стремились на медицинский или на естественный факультет (естественные науки только что начали входить тогда в моду). Не говоря уже о Шраме и брате, даже Малинин однажды сказал мне:

-- Я думаю, что лучше изучать естественные науки, например физиологию... Нужно же, наконец, знать строение своего собственного тела.

-- Чем же ты после будешь питать это тело, когда узнаешь его строение? -- спросил я.

Малинин не понял.

-- Сделаешься пьяницей-учителем естественных наук? -- яснее спросил я.-- Дальше не пойдешь со своей физиологией.

-- Да, это правда -- нет карьеры, но все-таки естественные науки... Впрочем, на какой ты факультет поступишь, на такой и я.

-- Естественные науки скоро выйдут из моды,-- сказал я,-- мы лучше поступим на юридический. Вон толкуют все о новом судопроизводстве.

-- Это действительно! -- с восторгом вскричал Малинин, очевидно удивляясь, что ему не пришла в голову раньше эта простая мысль.

Таким образом, решено было осчастливить Россию двумя новыми юристами. Вскоре я узнал, что и Новицкий тоже поступает на юридический факультет, раздумав сделаться медиком по той причине, как он объяснил, что "плохой медик вреден, а плохой юрист, при честных намерениях, все-таки может быть полезным".

Все наши дамы тоже рвались в университет, и преимущественно для изучения естественных наук и "узнания строения своего собственного тела". Ольга, знавшая довольно порядочно новые языки, вбила себе в голову, что ей стоит только поучиться немного древним языкам и истории, чтобы сделаться русским Маколеем. Лиза и Леночка (одна из бесчисленных племянниц Бурова) вместе с другими решились изучать естественные науки и составили даже какой-то адрес к университетскому начальству, который я, впрочем, разорвал, рассердившись на Лизу по поводу одного скандала. Как-то раз, перессорившись с Ольгой (ссорились они каждый день), она убежала от Шрамов домой одна. Недалеко от нашего дома ее остановил пьяный извозчик и пригласил куда-то ехать с собой.

-- Сейчас,-- сказала Лиза, поставила ногу на тумбу, сняла с ноги резиновую галошу и успела ею ударить раз пять по лицу извозчика, остолбеневшего от удивления. К счастию в это время шел мимо квартальный, знавший сестру в лицо, и ее сумасбродство сошло ей с рук совершенно безнаказанно. Андрей, восхищавшийся всякой глупостью, не мог нарадоваться геройству сестры и всякий раз целовал ее, вспоминая историю с галошей. Я смотрел на ее подвиг несколько иначе и, даже разорвав адрес, считал сестру недостаточно наказанной, заявив, что сверх этого никогда не пущу ее в университет.

Впрочем, последней угрозы невозможно было выполнить, так как в первый же день открытия университетских лекций у нас произошла жестокая перепалка, обещавшая повторяться каждое утро до тех пор, покуда я не сведу Лизу в университет. Пришлось успокоить ее уверениями, что завтра она будет в университете. В первый день мне хотелось как можно внимательнее заняться лекциями, и я был рад, что избавился от сестры, которая могла нарушить мое спокойствие даже в таком случае, если бы Андрей, вообще не терпевший возиться с женщинами, согласился взять ее на свое попечение.

Наконец мы вступили в святилище наук со страхом божиим и трепетом, с белыми тетрадками в карманах, а Малинин, сверх того, с пучком тщательно и остро-преостро очинённых карандашиков. Это было во вторник, В расписании, прилепленном в сенях среди объявлений; "Продаются прошлогодние записки политической экономии профессора Слепцова", "Продаются логарифмы Коллета", "Ищут товарища в комнату" и проч.,-- в расписании значилось, что в этот день на первом курсе юридического факультета имеют быть три лекции: закон божий, история русского законодательства и энциклопедия юридических наук.

Когда мы пришли, в коридоре уже толпился народ и царствовало шмелиное жужжание, столь знакомое мне по гимназии. Между молодежью, по большей части одетой довольно неказисто, виднелись и солидные старички с крестами на шеях, и офицеры, и два-три женских платья. Старые студенты ходили с новичками и посвящали их в университетские тайны; новички с замиранием сердца внимали их сообщениям и мотали на ус их советы.

-- У вас что вторая лекция? -- спрашивал старый студент новичка, которого он, по-видимому, принял под свое милостивое пестование и покровительство.

-- История русского законодательства,-- скромно отвечал новичок.

-- Фиалковский?! -- презрительно сказал студент.-- Мины под фортецию правды подводить будет. А потом?

-- Энциклопедия.

-- Герц "Декарт -- отец науки",-- прошамкал студент, вероятно, передразнивая профессора Герца.

-- Вот Фиалковский -- это дельный малый,-- слышалось в другом месте,-- а Герц -- этот был, кажется, гувернером при Симе, Хаме и Иафете.

-- Годится в Погодинское Древлехранилище, {Погодин Михаил Петрович (1800--1875) -- историк, публицист, писатель; создал "Древлехранилище" -- собрание памятников русской старины.} -- прибавлял кто-то.

-- Вы не подписывайтесь сгоряча на записки,-- советовал дальше студент новичку.-- Тут иногда фокусы бывают.

-- Эй, математики, идите в аудиторию!

-- Я вам, пожалуй, подарю герцовские записки...

-- Надо будет купить Менделеева...

-- У вас на первой лекции поп?

-- Поп. Да я не пойду слушать...

"Либеральство", высказанное с такой хвастливостью, мне очень не понравилось, и я нарочно скорее пошел в аудиторию. Там почти, никого не было, но Малинин уже сидел на передней скамейке, перед ним лежали раскрытая тетрадка и остро очинённый карандашик. Я сел подле него.

-- Скоро ли он придет? -- благоговейным шепотом спросил Малинин, точно мы были в алтаре.

Я не отвечал. Вскоре пришел Новицкий, сел подле меня и начал рассказывать, что Андрей чуть не подрался в курильной комнате с каким-то семинаристом, который целой непобедимой армией силлогизмов доказывал, что поступать в университет тому, кто хочет учиться, глупо и что он, семинарист, поступил сюда с единственным намерением сделаться как можно скорее титулярным советником.

-- Андрюша еще не знает, какие диковинки наш брат, семинарист, сможет доказать, если захочет,-- сказал Новицкий.

-- Оверин здесь? -- спросил я.

-- Нет, не пошел. "Чего я, говорит, там не видал". Купил ведерную бутыль и устраивает из нее лейденскую банку.

В это время вошел священник, сопровождаемый толпою слушателей, которые начали торопливо размещаться. Подле Новицкого сел какой-то господин с седыми бакенбардами и начал неподвижно смотреть на кафедру, точно какая-нибудь статуя. Священник поправил, или, как говорят, выпростал, волосы, по привычке всех священников, и начал довольно скромно, без всякой аффектации делать очерк сторонних источников для истории первых времен христианства. Он говорил очень спокойно и внятно; мне лекция его очень понравилась, тем более, что он сообщал факты, совершенно для меня новые. Я даже несколько сердился, когда не совсем вежливые слушатели, входя и выходя из аудитории, нарушали тишину. Между прочими пришел и Стульцев. Он с деловым выражением на лету кивнул нам головой и остановился у притолоки, на самом видном месте. Когда профессор произнес последнюю стереотипную фразу: "Это мы рассмотрим в следующей лекции", Стульцев подскочил к нам.

-- Я нарочно пришел сюда, чтобы поймать вас,-- сказал он,-- Не видали ли вы здесь Владимира Александровича и Ольгу Петровну?

-- Не видал,-- сказал я.

Малинин начал спрашивать у него что-то о священнике, а мы с Новицким пошли вслед за другими в коридор.

-- Ну, ну, и он тоже ошибается -- он материалист,-- говорил сзади нас Стульцев Малинину.

-- Вон, кажется, наш либерал и кавалер с семейством,-- указал Новицкий на Володю, проталкивавшегося вдали вслед за двумя какими-то юбками.-- Не пойдемте к ним. Пойдемте в курильную... Боже мой, Софья Васильевна! вас здесь совсем затолкали. Как вы здесь?-- вскричал Новицкий, протягивая обе руки маленькой девушке, которую толпа народа действительно прижала к стене, и жаль было смотреть, как она трусливо оглядывалась по сторонам, выжидая возможности пройти.

-- Не знаю, как и выбраться,-- проговорила девушка, как будто прося прощения, таким мягким голосом, каким говорятся самые задушевные слова. Этому мягкому, до крайности симпатичному и теплому голосу вполне-соответствовала вся ее робкая, скромная детская фигурка с тихими и робкими манерами. Глазки ее смотрели с такой мольбой о пощаде, с такой выжидательной боязливостью, улыбка имела такой жалостный характер, и, наконец, не то вздрагиванья, не то ужимки ее маленького, беззащитного тельца были так характерны, что все это придавало ей вид забитого, болезненного ребенка, над головой которого занесен тяжелый кулак. Этот ребенок уже давно потерял надежду умилостивить чем-нибудь своих гонителей, кроме безропотной готовности переносить всякие пытки и наказания; он даже считает за дерзость просить пощады словами: о ней робко молит болезненная улыбка и тоскующий взгляд. Софья Васильевна не была красива; маленькое личико ее было смугло, черные волосы были гладко и скромно причесаны, в платье замечалась бедная опрятность, вопреки тогдашней моде дыр и пятен, из которых, по выражению Диогена {Диоген из Синопа (404--323 до н. э.) -- древнегреческий философ, проповедник аскетизма.}, глядело честолюбие; но в этой маленькой женщине видно было столько простой нежности и женственности, что чувствовалось как-то хорошо и мягко, глядя на нее.

-- Постойте, я вас выведу,-- сказал Новицкий.

-- Ах, будьте столько добры.

Это столько добры, сказанное ее мягким, всегда просящим прощения голосом, вовсе не походило на обыкновенное будьте столь добры.

-- Как вы сюда попали?

-- Я хотела подписаться на записки, да, оказывается, очень поторопилась.

Мы проводили ее в швейцарскую. Новицкий подал ей потертый черный бурнус; она взяла зонтик и протянула нам руку.

-- Скажите, пожалуйста, когда это надо прийти?

-- Да уж вы не ходите; я вам подпишусь,-- улыбаясь, сказал Новицкий.

Софья Васильевна, стоя с протянутой рукой, объяснила, какие ей нужны записки, и начала прощаться.

-- До свиданья, господин Новицкий. Благодарю вас. До свиданья, господин...

Она затруднилась и покраснела.

-- Негорев,-- подсказал Новицкий.-- Это -- Софья Васильевна Лохова.

-- До свиданья, господин Негорев.

Софья Васильевна подала мне свою маленькую ручку, боязливо улыбнулась и пошла своей мягкой торопливой походкой, про которую можно было сказать: "Идет, как пишет".

-- Знаете вы, кто это? -- спросил Новицкий, когда мы поднимались вверх по лестнице.

-- Лохова -- фамилия что-то знакомая.

-- Это дочь известного Лохова.

-- Неужели!

"Известный Лохов" был известен с очень дурной стороны -- как шулер и мошенник, надувший на несколько тысяч простодушное р-ское купечество водопроводами и уже содержавшийся в это время в остроге.

-- Да, замечательная женщина,-- сказал Новицкий.

-- Это он ее так забил? -- спросил я, думая про Лохова.

-- Вовсе нет; с чего вы взяли, что она забитая? Это только с виду так кажется; она не забитая.

-- Она, верно, не с ним живет?

- Нет, когда он был на свободе, они жили вместе, и теперь она помогает ему в остроге. Вот не надо ли вам переписчицу -- вы хотели издавать записки?

-- А разве она переписчица?

-- И переводчица и гувернантка. Покупает книги, занимается ботаникой и перебивается с хлеба на квас. Я думаю, никогда и не обедает: так, чаек с булочкой, да и будет. Однако пойдемте; кажется, уж у нас профессор.

Действительно, когда мы пришли, профессор уже входил на кафедру. Это был молодой человек высокого роста, очень красивой наружности, изысканно одетый. Безукоризненная рубашка с плойкой, украшенная тонким, как червячок, черным галстучком, была застегнута золотыми пуговками. На открытом жилете красовалась новомодная часовая цепь с широкими кольцами, сапоги блестели, как зеркало, и весь он блестел особенной, щеголеватой элегантностью. Взойдя на кафедру, он навалился на нее и небрежно, слегка свесил к нам голову. Звучный гортанный голос отдавался по всей аудитории той тресковатостью, какая слышна, когда щепают лучину.

В моих ушах до сих пор слышится его речь, пересыпанная всякими цитатами из регламентов, указов, манифестов и летописей. Он читал веселые лекции, и его аудитория всегда была полна слушателями -- "бить батоги нещадно",-- отчеканивал он -- и мы хохотали. "Мучился Шишков на колу и пел псалмы. Курбский прибавляет, обращаясь к царю: тебя было, пса, на этакой вострой престол посадить альта припевать. Надо думать, Шишков пел басом",-- серьезно говорил он -- и мы хохотали. Лекция прошла очень весело. Когда я начал соображать, в чем она состояла, в голове моей почему-то вылез образ Якова Степановича, рассказывающего забавный анекдот о Баркове {Барков Иван Семенович или Степанович (ок. 1731--1768) -- поэт и переводчик, был известен своими скабрезными стихотворениями.}. В лекции не было никакой связи, хотя профессор заявил вначале, что намерен разделить историю русского законодательства на периоды, но о периодах он не сказал ни слова. Цитируя для смеха Котошихина {Котошихин Григорий Карпович (ок. 1630--1667) -- подьячий Посольского приказа, автор сочинения "О России в царствование Алексея Михайловича".}, как Иван Грозный своего сына "осном своим в гроб претвори", он переходил к петровской дубине, ни с того ни с сего рассказывал анекдот о князе-папе, припоминал, по поводу пьянства последнего, изречение Владимира Красного Солнышка: "Руси есть веселие пити", и обращался к временам начала Руси. "Мины под фортецию правды подводит",-- припомнились мне слова студента о Фиалковском, и мне эта фраза, взятая тоже из указа Петра Первого, показалась очень меткой.

-- Отличный профессор! -- с восторгом сказал Малинин. Мы шли в это время по коридору.

-- Яков Степаныч,-- раздражительно поправил я.-- Скоро будет рассказывать анекдоты о Баркове.

-- Ну, уж ты!.-- выразил свое неудовольствие Maлинин.

-- Вот невинная душа,-- похвалил его Новицкий.-- Помнишь что-нибудь из лекции? Шишков басом пел? а?

-- Не только это, а все! -- с твердостью отвечал Малинин.

-- И фендриков помнишь? Умник.

-- Ну, что, как у вас? -- весело подошел к нам Андрей.-- У нас химию Штокгауер отлично читает.

-- Два фокуса показал,-- добавил чей-то неуклюжий голос сзади Андрея.

Оказалось, что голос этот принадлежал семинаристу -- оппоненту Андрея. Он был небольшой сухощавый человек с арбузной головой, перерезанной почти пополам широчайшим ртом, который он, по-видимому, очень заботился держать закрытым, потому что, разинув свою пасть, чтобы сказать фразу, он тотчас же стукал челюстью и наглухо сжимал губы, которые были так тонки, что от закрытого рта оставался на арбузной голове только небольшой красноватый шрам.

-- Послушайте, что вы ко мне привязались? -- шутя сказал ему Андрей.

Рот семинариста был плотно закрыт, и он не отвечал ничего.

-- У вас были дамы? -- спросил Малинин у Андрея,

-- Одна, зато целых два генерала и один юнкер.

-- Шалопаи! -- проговорил семинарист, спеша закрыть свой рот.

-- Почему же?

-- Я не скажу: не хочу спорить.

-- Никогда не спорь; скорее будешь титулярным советником,-- посоветовал Новицкий.

-- У нас больше ничего нет, я пойду домой,-- сказал Андрей.-- Monsieur Крестоцветов, пойдемте ко мне завтракать,-- обратился он к семинаристу.

-- И я пойду с вами: что-то есть хочется,-- лениво потягиваясь, проговорил Новицкий.

-- А третья лекция? -- остановил я его.

-- Ну ее! эту дребедень можно и дома узнать... Сегодня, для первого дня, вероятно, поверки шинелей не будет...

Для Новицкого и Крестоцветова, как и для всех стипендиатов, существовала очень неприятная поверка шинелей, производимая одним усердным субинспектором, и для них очень важно было присутствовать в университете со своим верхним платьем, так как стипендиата, не явившегося десять раз в течение месяца, лишали стипендии. Впоследствии, когда бесполезная затрата времени на слушание лекций сделалась особенно обременительной, многие изобретательные люди нашли возможным вполне заменять себя верхним платьем, и сговорчивый Малинин, всегда посещавший лекции с большей аккуратностью, часто носил в университет по пяти фуражек, чтобы вывесить их там на нумера отсутствующих товарищей, вводя, таким образом, в большое заблуждение бдительного субинспектора.

Оставшись один с Малининым, я воротился в аудиторию и сел там в углу. Какое-то тяжелое недоумение угнетало меня, и все мои попытки рассеять его были тщетны; наконец я просто решил, что у меня сегодня расстроены нервы и я воспринимаю впечатления не так, как следует. Я постарался раздуть свое внимание и приготовился как можно сосредоточеннее слушать вошедшего профессора. Это был едва двигавшийся от дряхлости желтый старик, утонувший своей маленькой головкой в огромном, туго накрахмаленном жабо. Он шамкал так тихо, что я едва расслышал половину говоренного, хотя сидел довольно близко к кафедре. Говорилось о Бэконе Веруламском, и профессор делал столько ошибок, что становилось жаль, зачем он не просмотрел перед лекцией хоть какого-нибудь нового учебника по истории литературы. Я очень мало читал по предмету, о котором говорилось, но и мне отжившие понятия старика казались каким-то смешным, ничтожным лепетоМ ребенка, рассуждающего о политике.

Я возвращался домой из храма науки в самом неприятном расположении духа. Не знаю, потому ли, что я ожидал встретить настоящий храм, университет произвел на меня точь-в-точь такое же впечатление, как "Битва русских с кабардинцами" -- роман, над которым плакал в гимназии палач Жилинский и разыскивая который я обходил все книжные лавки, имевшиеся в городе. Купив книгу, я приступил к ней, как к причастью, и -- о, разочарование! -- так озлобился, что бросил книгой в невинного Малинина, поинтересовавшегося узнать, что я читаю. Возвращаясь из университета под влиянием самого тяжелого разочарования, я и теперь поступил с Малининым немного деликатнее, чем прежде, назвавши его глупцом за то только, что он спросил, не забыл ли я свою тетрадь. Я ее бросил в аудитории вместе с карандашом.

Бедный Малинин, видя, что я не в духе, поспешил проститься со мной у какого-то трактира, куда пошел обедать, и я воротился домой один. В коридоре меня встретил Савелий и конфиденциально сообщил, что у Андрея гости.

-- Сенька-то, Сенька -- так ящиками пиво и таскает! -- с сокрушением добавил он. Вообще этот верный слуга, считавший меня барином, а Андрея -- баричем, себя -- дворецким, а Сеньку -- казачком, ненавидел последнего до мозга костей и употреблял все усилия, чтобы всячески напакостить своему легкомысленному врагу, являвшемуся некоторым образом представителем молодого лакейского поколения, столь ненавистного старой дворовой прислуге.

Когда я вошел в свою комнату, за дверями, у брата, шел громкий спор: Андрей и Крестоцветов не давали друг другу говорить.

-- Все это чепуха, и англичане чепуха,-- слышался голос Крестоцветова.

-- Отчего же на севере не было такого рабства, как на юге? -- кричал Андрей.

-- И на севере было рабство,-- вмешивался голос Стульцева.

Я вошел в комнату Андрея; там было ужасно накурено; у дверей стояла корзина с пустыми бутылками. Новицкий сидел с ногами на двух стульях и курил сигару.

Стульцев лежал на кушетке; Андрей с жаром ходил по комнате, подскакивая по временам к Крестоцветову, сидевшему на подоконнике, свесив ноги, которыми он болтал для развлечения.

Новицкий немного покраснел уже от пива и весело сказал мне, что тут разыгрывается в лицах басня о трех мужиках и что он очень вошел в роль того благоразумного человека, который, не вступая в бесполезные споры, предпочитает заботиться о своем желудке.

-- Два мужика спорят, а третий пьет,-- смеясь, сказал он, выпивая стакан пива.

Мне хотелось чем-нибудь разъяснить свои недоумения, и я решился пощупать Новицкого, как он думает об университете. Не вступая ни в какие умные разговоры, он вообще редко высказывал о чем-нибудь свои мнения, но веселость, внушенная ему выпитым пивом, подавала мне надежду на успех.

-- Как вам нравится университет? -- спросил я, чокаясь с ним стаканами.

-- Да как вам сказать? ничего...

-- Знаете, я, пожалуй, согласен с monsieur Крестоцветовым, что в нашем университете немногому научишься. Как вы думаете?

-- Я, право, ничего не думаю, а просто буду получать по двадцать три рубля в месяц и буду ходить в университет до тех пор, пока не представится возможности получать больше.

-- Но если б вы не получили стипендии, вы не ходили бы в университет?

-- Не знаю, как бы нашел выгоднее. Университет отправляет на казенный счет за границу и удостоивает звания профессора с жалованьем в три тысячи рублей в год... Но, впрочем, все это пустяки; не подумайте, что я мечу в профессора.

-- Какой пошлый материализм! -- проворчал Стульцев на своей кушетке.

-- Скажи, пожалуйста, Стульцев, я давно тебя хотел спросить: верно, тебя в детстве сильно били палкой по голове? -- спросил Новицкий.

-- Ну! Зачем? Никто не бил.

-- Отчего же ты так глуп?

Стульцев, не найдя нужным отвечать на этот вопрос праздного любопытства, отворотил от нашего стола свою поганую бороденку и начал слушать спорящих. Новицкий вскоре встал и ушел в залу, где хохотали и шумели Лиза, Леночка и офицер -- буровский племянник; так как Новицкий тоже был в веселом расположении духа, то с его появлением хохот еще более увеличился, началась возня и беганье по всем комнатам, чего я вообще терпеть не мог. Можно было уйти в свою комнату и заняться чем-нибудь вдали от шума, но на этот раз за стеной тянулся спор о преимуществах вольнонаемного труда перед обязательным; брат ругал Тенгоборского {Тенгоборский Людвиг Валерианович (1793--1857) -- экономист и статистик; вероятно, речь идет о его книге "О производительных силах России".}; Крестоцветов, не защищая последнего, находил, что труд того и другого рода различаются только по названию. Читать под музыку этого спора не было никакой возможности, и я надел пальто, чтобы успокоиться как-нибудь на чистом воздухе, но меня увидал Стульцев и навязался идти гулять вместе. Дорогой он начал мне рассказывать какую-то сплетню про Новицкого, уверяя, что тот еще в семинарии судился за растление невинной девушки. Я его не слушал и был очень рад, когда он расстался со мной у одного дома, объявив, что тут живет его любовница, какая-то образованная женщина, знающая ботанику не хуже его самого, Стульцева.

Идя без всякой цели вперед по улице, я как-то незаметно дошел до дому Шрамов. "Не зайти ли? -- мелькнуло у меня в голове,-- узнаю, как понравился университет Володе, и кстати посмотрю эту стыдливую институточку Анниньку".

Когда я вошел и снимал пальто, меня увидела горничная Катерины Григорьевны и сказала, что Владимир Александрович и все уехали куда-то, а дома осталась одна барышня, да и у той болят зубы. Ожидая политического разговора с Ольгой, я уже начал раскаиваться, что пришел, но уйти назад было неловко.

Комнаты были пусты; на террасе белелось чье-то платье, и я пошел туда. Там сидела Аннинька и о чем-то думала над раскрытой книгой.

Встретив ее вместо Ольги, я был больше чем приятно изумлен; у меня в груди ударилось сердце и дрогауло под коленками.

-- Вы одне? -- сказал я больше для того, чтобы сказать что-нибудь.

Аннинька отвечала мне не вдруг. Она была заметно смущена моим приходом, и краска широкой волной покрыла ее лицо. Она закрыла книгу и слегка оттолкнула ее от себя.

-- У вас болят зубы?-- с участием спросил я.

-- Нет, не особенно. Мне не хотелось ехать сегодня.

Между нами началось самое неловкое молчание. У меня билось сердце от страсти, которая овладела всем моим существом и которую я не мог подавить. Впрочем, не знаю, пробовал ли я в то время подавить ее. Я думал, как бы поумнее выйти из затруднительного молчания.

-- Что вы читали? -- наконец спросил я, чувствуя, что глупее и несвоевременнее этого вопроса ничего не может быть. Я взял книгу и развернул ее. Это были стихотворения Баратынского.-- Как вам нравится?

-- Ничего. Вы читали?

-- Читал.

Опять воцарилось глупое молчание. Я чувствовал, что краснею не меньше Анниньки, мной овладела какая-то пронзительная холодная дрожь, и я поднялся с места с отчаянною решимостью покончить чем-нибудь наши взаимные томления.

-- Пройдемтесь, Аннинька, здесь что-то как будто жарко, -- с большой неловкостью сказал я.

-- Пойдемте.

Она быстро подала мне свою дрожавшую горячую руку. Мы пошли по дрянному шрамовскому садику, точно разрисованному на земле; деревьев совсем не было, так что две мыши, объясняющиеся в любви, были бы видны в нем за версту. Я шел и проклинал себя, не будучи в состоянии совладеть с какой-то бессмысленной нерешительностью, мешавшей мне свободно говорить и действовать. Между тем от волнения или от чего другого Аннинька тяжело повисла на моей руке.

-- Аннинька, любите вы меня? -- едва выговорил я, прижимая ее руку к своим губам. Она порывисто выхватила ее у меня, крепко обняла мою шею, и мы начали лихорадочно целоваться с какой-то дикой радостью, с каким-то упоением, сжигавшим нас обоих.

-- Пойдем в беседку,-- едва слышно прошептала Аннинька, прижимая свое пылавшее лицо к моей щеке.

Это было очень кстати, так как нас давно могли заметить. Мы бегом побежали в беседку.

Сумасшедшие полчаса, проведенные там, я никогда не забуду. Аннинька плакала, смеялась, целовала меня, но ничего не говорила. Всякие слова опошлили бы нашу восторженность, и как только я заговорил, мы тотчас же отрезвились.

-- Поправь волосы,-- улыбаясь и целуя Анниньку, сказал я.

-- Никому не говори! -- прошептала она и закрыла лицо руками.

-- Разве такие вещи рассказывают!

Я засмеялся и начал целовать ей лицо и руки. Она вся дрожала и горела, как загнанная горячая лошадь; ноздри ее широко раздувались, и она дышала очень неровно.

-- Пойдем поскорее назад; пожалуй, заметят,-- со страхом прошептала она.-- Впрочем, пусть, заметят! О мой милый!

Аннинька крепко сжала меня и впилась губами в мою щеку.

-- Не беспокойся, никто не заметит,-- сказал я, погладив ее по волосам.

-- Пойдем в разные стороны, как будто мы были не вместе,-- металась Аннинька, решительно не понимая, что она делает и говорит.

-- Что за нелепость! Пойдем вместе!

Аннинька еще раз обняла меня и крепко прижалась ко мне своей грудью.

-- Прощай... завтра я буду у вас,-- прошептала она.

-- Приходи в университет. Я там буду вместе с сестрой, и пройдешь к нам.

-- Хорошо,-- проговорила Аннинька и бросилась было бежать.

Мне стоило большого труда успокоить ее и возвратить ей память, которую она, кажется, совсем потеряла, запутавшись в чрезвычайных волнениях, потрясавших все ее чувства. Я ее оставил дрожавшую, изнеможенную и почти больную.

Я воротился домой в очень довольном настроении духа; в сердце у меня лежало тайное сокровище, которым я один только мог любоваться. Крестоцветова уже не было; брат ходил один по комнате и свистал. Я почему-то не мог удержаться, чтобы, против всякого обыкновения, не пойти к нему и не вступить с ним в какой-нибудь разговор. Я понимал, что это очень глупо, но радость, сидевшая в моей груди, толкала меня; я пошел и немедленно затеял с ним бесконечный спор о значении университетов. Я, как пьяный, сделался весел и болтлив, так что за обедом, когда длился еще наш спор с братом, Новицкий заметил ненормальное настроение моего духа.

-- Что это с вами сегодня? -- спросил он.-- Не уведомил ли вас Савушка, что все коровы отелились в один день?

Это замечание очень смутило меня; я даже не нашелся, что ответить Новицкому. Я уже давно гордился сознанием, что вполне умею владеть собой, и очень заботился иметь ровный, ничем не возмутимый характер истинного джентльмена; мне теперь было очень досадно, что глупенькая радость влюбленного нарушила обыкновенное расположение моего духа. Впрочем, я скоро овладел собой, прекратил спор с Андреем, объявив, что все это пустяки, и слегка заметив, что я совершенно напрасно выпил утром два стакана пива.

На другой день мы отправились с Лизой в университет и как раз попали на лекцию профессора Слепцова, бывшего в некотором роде притчей во языцех не только для всего университета, но чуть ли не для всей России. Он читал политическую экономию, и имя его как автора безобразнейшего руководства сделалось уже давно очень оскорбительным ругательством в литературе. Прежде студенты устраивали на его лекциях безобразные скандалы, свистали и кидали даже в него паренками, но раз, во время одной чрезвычайно бурной сцены со свистками и пареной репой, он поднял кверху руки и отчаянно закричал: "Господа, вы хотите, чтобы я ушел,-- я остаюсь без куска хлеба, но повинуюсь вам -- ухожу. Все ли вы желаете, чтобы я ушел?"

Все молчали. Никто не хотел первым занести руку на профессорский кусок хлеба.

-- Мы желаем, чтобы вы удалились,-- сказал чей-то одинокий голос.

-- Неправда. Мы желаем, чтобы вы остались. Оставайтесь! Оставайтесь!

-- Я повинуюсь, господа,-- я остаюсь,-- почтительно ответил Слепцов и с тех пор начал не только с кафедры высказывать комплименты молодому поколению, но даже в коридоре здороваться со студентами за руки и говорить им всякие любезности с самой заискивающей улыбкой. За это его все терпели и равнодушно слушали этого Фальстава {Фальстав, или Фальстаф,-- комический персонаж исторической хроники "Генрих IV" и комедии "Виндзорские кумушки" В. Шекспира; обжора, пьяница, хвастун и обманщик.} на кафедре, рассказывающего со своей сальной улыбкой похвальные речи молодой России.

Придя в университет, я долго смотрел, нет ли Шрамов, и, поверив Лизу попечениям Малинина, обегал все аудитории и коридоры, но их не было. Мне стало досадно, что Аннинька не поторопилась, и я всю слепцовскую лекцию пробеспокоился, думая о ней. Малинин, сидевший подле меня, тоже, по-видимому, не очень был занят политической экономией; по крайней мере сестра, среди всеобщей тишины, вынуждена была довольно громко заметить ему: "Зачем вы давите мою ногу?" К счастью, это восклицание заглушила громкая фраза профессора: "Вперед! Собирайте жатву, которую мы посеяли в поте лица своего!"

После лекции, выходя вслед за толпой слушателей из аудитории, я прямо наткнулся на Ольгу, Володю и Анниньку, стоявших в углу. Аннинька была красна, как пион, и, когда я подошел к ней, она окончательно растерялась, зажмурила от стыда глаза и, казалось, готова была расплакаться.

-- Вы здесь? -- сказал я, здороваясь с ней.

-- Здесь,-- прошептала Аннинька, таинственно пожимая мою руку. Она краснела, бледнела, дрожала и вообще вела себя так, что я опасался каждую минуту: вот заметит Ольга, и пойдет вселенский хохот над нашими голубиными нежностями.

Я чувствовал себя немного неловко и, не зная, что сказать, зевнул.

-- Что вы зеваете? Слепцов, кажется, в вашем вкусе,-- сказала Ольга.

-- Да, он хорошо читает.

-- Вот ваш брат восхищается Слепцовым,-- сказала Ольга Андрею, который в это время тоже подошел к нам.-- Вы кем восхищаетесь?

-- Никем, кроме вас.

Андрей, всегда пикировавшийся с Ольгой, никогда не лазил в карман за словом, и разговор грозил принять очень неприятный характер; Ольга уже передернула своими костлявыми плечами, приготовляясь что-то ответить, когда Новицкий слегка толкнул брата под локоть.

-- Вон идет! -- торжественно сказал он. По коридору шел Оверин. Одна штанина была запрятана у него в желтое голенище, другая оправлена по-человечески, но он не замечал этой возмутительной дисгармонии. Его сюртук, сшитый из тончайшего английского сукна, был уже значительно перепачкан в мелу, что, при отсутствии галстуха, придавало ему большое сходство с пьяным маляром.

Ольга схватила его за руку и привела к нам.

-- Ну! -- вздохнул Оверин, перездоровавшись со всеми нами, как будто он кончил наконец очень утомительную дорогу.

-- Куда вы это шли? -- спросила его Ольга.

-- Домой.

-- Там вас сапожник ждет, вероятно? -- прищуриваясь, спросил Володя.

-- Ты, брат, что-то совсем того...-- с участием сказал Малинин, вытирая своим платком пятна на сюртуке Оверина.

-- Что же вы не слушаете лекций? -- спросила Ольга, дергая Оверина за рукав, чтобы обратить на себя его внимание.

-- Оставь же! Ну, что ты там? -- недовольно откачнулся Оверин от чистившего его Малинина.

-- Ты, кажется, как будто нездоров,-- сказал Малинин, продолжая хлопать платком по оверинскому сюртуку. Оверин отворотился от него с видом человека, которому неприятно, что его чистят, но который снисходит к слабостям своих чистоплотных друзей и безропотно покоряется своей горькой участи.

-- Отчего вы не слушаете лекций? -- переспросила Ольга, тормоша Оверина за рукав.

-- Все знакомое, скучно! -- невнимательно ответил он, озираясь во все стороны, как бы поудобнее ускользнуть от нас восвояси.

-- Скажите, пожалуйста, вы теперь одним хлебом питаетесь? -- спросил Володя, небрежно поправляя свои очки.

-- Нет, теперь у меня есть колбасы... До свиданья.

-- Нет, подождите,-- Ольга взяла его за обе руки.-- Поговоримте с нами.

-- Не о чем. Позвольте... До свиданья.

Оверин потерялся, как волк, попавший в яму, и дико озирался кругом, не зная, что ему делать.

-- Поговоримте. Какие вы колбасы больше любите? -- приставала Ольга.

-- Я ем всякие.

-- Любите вы сыр?

-- Нет. До свиданья.

-- Постойте.

В это время Оверину пришла, по-видимому, гениальная мысль. Он сжал изо всей силы руки Ольги, так что та закричала, пробормотал: "До свиданья" -- и пошел со своей желтой голенищей.

-- Пошел, пошел! -- скорбно проговорил Малинин и бросился поправлять Оверину штанину, но так как последний не останавливался и Малинин должен был работать на ходу, то произошло значительное замешательство, при котором чуть-чуть не сбили с ног профессора Слепцова, бежавшего куда-то вперед брюхом, со своей заискивающей, сладкой улыбкой.

-- Жаль, что он совсем тебе не раздавил руки,-- сказала Лиза.-- Человек занят делом, а ты к нему привязалась с сыром.

-- Прибереги свои наставления для себя: ты в них очень нуждаешься,-- гордо ответила Ольга.

-- У меня что-то болит голова, я бы пошла домой,-- тихо проговорила Аннинька, до неприличия выразительно глядя на меня. К счастию, в это время все смеялись по поводу какого-то замечания Андрея насчет проходившего мимо субинспектора, и никто не заметил, как смотрела на меня Аннинька, тихонько прикасаясь к моей руке своими пальцами.

-- Если вы пойдете к нам, я вас, пожалуй, провожу, Анна Петровна,-- сказал я, давая энергическим жестом понять Анниньке всю несообразность ее поведения. Но, вместо того чтоб ободриться, она, видя, что я чем-то недоволен, еще больше покраснела и едва пробормотала: "Будьте добры".

Само собой разумеется, как только мы вышли, разговор пошел о том, что при посторонних неприлично постоянно краснеть и бросать такие взгляды, какие она бросала на меня в университете.

-- Что же мне делать, когда я не могу. Я тебя люблю,-- проговорила Аннинька с таким выражением страсти, что я поопасался, не кинулась бы она целовать, меня на улице. Она крепко прижалась ко мне и ломала мои пальцы в своей руке.

-- Но ведь ты сама себя выдаешь. Узнают -- нас поднимут на смех.

-- Пусть. Все равно когда-нибудь узнают. Пусть смеются, если хотят...-- Эти слова Аннинька не выговорила, а выдохнула, почти до боли сжимая мою руку.

-- Но зачем же выставлять себя на позорище, если можно обойтись без этого?

-- Мне все равно,-- сказала Аннинька с такой энергией, какой я не подозревал в ней. Она крепко стиснула зубы и сладострастным шепотом прибавила:-- Знаешь, мне бы хотелось, чтобы меня преследовали, мучили, били за то, что я тебя люблю....

Я хотел было заметить, что такое желание несколько странно, но, взглянув на Анниньку, глаза которой горели, как у кошки, зубы были стиснуты, ноздри раздуты,-- я понял, что лучше молчать.

Когда мы пришли домой, Аннинька, среди бешеных поцелуев, с горящими глазами, с раскрасневшимся лицом, вдруг остановилась и спросила меня:

-- Знаешь, за что я тебя люблю?

-- За что?

-- За то, что ты меня не любишь!

-- Нет, я люблю.

-- Нет, ты не можешь никого любить. У тебя нет души.

-- Дичь какая!

-- Правда, правда! Если б ты был влюблен, я бы и не посмотрела на тебя. Это обыкновенно. А вот рыба -- хороша, холодная рыба!..

Аннинька впилась в мою шею -- и я просто думал, что она укусит меня. Она с такой силой и энергией тормошила и жала меня, что надо было удивляться, откуда берется столько тигровой страсти в слабом, женственном теле всегда красневшей, невинной институтки.

-- Только ты, пожалуйста, веди себя лучше при посторонних,-- резонно говорил я, и моя рассудительность еще больше пришпоривала ее безумие.

-- Будем вести себя лучше! -- задыхаясь от страсти, шептала она и впивалась в меня губами и руками.

Но мне пришлось ждать довольно долго, пока Аннинька действительно начала вести себя лучше при посторонних, освоившись наконец с чрезвычайным счастьем иметь настоящего любовника-мужчину, которого она может обнимать и целовать сколько ей угодно. До тех же пор, пока у нас все не успокоилось и не убродилось, наши отношения не были замечены разве потому только, что все очень были заняты судьбами России и близким освобождением крестьян. Впрочем, Аннинька все-таки посвятила в нашу тайну Андрея, совершив для этого очень оскорбительную глупость. Она как-то кинулась мне на шею при брате и, расточая поцелуи, проговорила: "Андрюша! посмотри -- я люблю его, люблю!".

IV

ОЛЬГА ИЩЕТ СИЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА

Ходить в университет затем, чтобы слушать комплименты Слепцова, балаганные выходки Фиалковского или допотопные метафизические бредни Герца, мне надоело через неделю, и я начал вести прежний образ жизни, с той только разницей, что реже стал выходить из своей комнаты и занимался серьезнее, чем занимался летом. Новицкий, знавший лучше меня немецкий язык, очень помогал мне в моих занятиях немецкими юристами, которых я читал тогда с лексиконом. Время проходило незаметно, и скоро настала зима. Наши дамы давно уже перестали бредить университетом, и даже Лиза смеялась над профессорами. Они придумали себе очень любопытное занятие. Успенским постом Фиалковский читал публичные лекции об исправительных мерах для малолетних преступников (в то время всякие чтения, лекции, диспуты и вообще все, где можно было сделать шум, наше общество очень любило), и Катерина Григорьевна вбила себе в голову, что в Р. необходимо основать исправительную школу на манер абердинского приюта {Абердинский приют -- приют в городе Абердине (Англия), где воспитывались и обучались дети бедняков; основан в 1729 году.}. Для этой цели было основано особое общество, проект устава которого, написанный Володей, представлен был на усмотрение начальства, и, в ожидании утверждения устава, открыта в пустом загородном доме Бурова школа, где Лиза и Ольга с особенным рвением начали шпиговать мальчишек всякими науками, давая им за дневные страдания слишком слабое вознаграждение в виде скромного обеда из щей и каши. Об этом благом деле Володя написал корреспонденцию в "Петербургские ведомости", где, без излишней скромности, отдал должную дань похвалы себе и Катерине Григорьевне как людям, тоже некоторым образом ведущим Россию по пути прогресса.

Из всех нас один Малинии, аккуратный, как немецкий гомеопат, ходил в университет каждый день и извещал меня, что "сегодня ничего -- Фиалковский очень недурно говорил о наказе Екатерины: все смеялись"; или: "сегодня ничего, Слепцов начал лекцию хорошо: Стефенсон называл свой паровоз силой, Гутенберг мог назвать свою деревянную литеру еще большей силой", и проч.

Андрей еще раньше меня перестал ходить в университет, купил себе токарный станок и, раздумав сделаться естествоиспытателем, решился, кажется, быть токарем, потому что днем решительно не давал мне покоя шипеньем и грохотом своего станка.

Раз откуда-то он воротился домой в необычайном восторге. Вообще веселое состояние духа всегда очень невыгодно отражалось на его усах, которые Андрей крутил без всякого милосердия; в этот раз удовольствие его было так велико, что он, казалось, решительно вознамерился открутить у себя верхнюю губу.

-- Чрезвычайное происшествие! -- сказал он, когда мы остались с ним одни.-- Я нашел такую женщину, что... словом -- золото.

Андрей загадочно улыбался, очевидно дожидаясь от меня вопроса насчет "золота". Я нарочно молчал.

-- Ты знаешь ее,-- загадочно сказал он, стараясь раздразнить мое любопытство.

Я молчал самым коварным образом.

-- Иду я по улице и догоняю крохотную женщину, в пол-аршина ростом, в огромной шляпке...

Андрей приостановился, надеясь, что достаточно поразил меня. Я догадался, что он встретил Софью Васильевну, но все-таки промолчал до тех пор, пока брат не начал мне по порядку рассказывать про свою встречу. Он сначала принял Софью Васильевну за старуху (дело было вечером), но, увидев ее лицо, не утерпел не заговорить с ней. Она ответила ему, как уличному нахалу, очень умно и кротко, так что Андрей расчувствовался и рассыпался в извинениях. В разговоре, узнав фамилию брата, Софья Васильевна упомянула обо мне, это еще более утвердило Андрея в намерении не отставать от своей спутницы; он проводил ее до квартиры и вымолил позволение прийти когда-нибудь вместе со мной.

Софья Васильевна произвела на брата очень благоприятное впечатление; он находил, что манеры ее грациозны, как манеры сонного котенка, что голос у ней бархатный, что взгляд у нее такой мягкий и теплый, какой должен быть у ангелов и святых.

-- Послушай,-- сказал мне Андрей, окончив обзор прелестей Софьи Васильевны,-- ты поступаешь относительно меня положительно бессовестно. Я к тебе всей душой, а ты ко мне всей пятерней. Про Анниньку ничего не говорил и теперь...

-- Я не знал, что ты пристаешь к женщинам на улице,-- смеясь сказал я.

-- Кто же она, купеческая дочка -- такая забитая?

Я рассказал Андрею все, что знал про Софью Васильевну, и это еще больше его обеспокоило. Он ушел в свою комнату и далеко за полночь все ходил и свистал, поминутно шаркая спичками, чтобы закуривать папиросы.

Утром я не успел еще встать с постели, как Андрей явился ко мне совершенно одетый в перчатках и со шляпой в руке.

Представив Андрею некоторые слабые замечания, о неблаговидности нашего визита к Софье Васильевне, я начал одеваться нарочно медленнее, чтобы не выдать брату мое нетерпение увидеть нашу новую знакомую, к которой я был далеко не равнодушен.

Квартира Софьи Васильевны была от нас недалеко, именно в том самом доме (кирпичном, небеленом и очень заметном на вид), у которого как-то расстался со мной Стульцев, объявив, что здесь живет его любовница, знающая ботанику, пожалуй, не хуже его самого. Когда Андрей указал мне на этот дом, я сразу догадался, что Стульцев, говоря о любовнице, разумел Софью Васильевну, и догадка моя подтвердилась вполне, как мы только вошли в ее комнату. Там прежде всего мы увидели Стульцева. Он сидел близ этажерки, заваленной книгами, на коленях у него лежала пачка белой бумаги, которою были переложены сушеные растения; Стульцев вертел перед носом какой-то сухой стебелек и спрашивал: "Ведь это ranunculus acris? {Лютик едкий (лат.).} да? ranunculus acris?" Софья Васильевна сидела у чайного стола, около простывшего самовара, и с пером в руке и тетрадкой внимательно просматривала какую-то книгу. Присутствия Стульцева она, по-видимому, не замечала.

Несмотря на десятый час утра, она была одета и причесана безукоризненно, как богобоязненная старушка немка, идущая с книжечкой в церковь. Комната Софьи Васильевны, перегороженная ширмами, была как-то разумно уютна и в меру тепла, так что не было ничего, свидетельствующего о домашности хозяйки, и вместе с тем ничего, свидетельствующего о том, что тут ждут гостей. Не было видно никаких мягких, теплых, прочных и удобных вещей старосветских помещиков; не было и гардин, и тонконогих стульев, и других вещей, выставляемых на вид, чтобы гость чувствовал, что хозяин не простой человек и имеет кое-что. Нигде не было видно пыли или грязи, но книги не стояли во фронт, и для чернильницы не было отведено своего специального места, как у Малинина; каждый предмет лежал там, где случилось и откуда ближе его можно было взять, но в то же время ничего не было разбросано. Словом, комната Софьи Васильевны мне очень нравилась, и я всегда с удовольствием входил в нее.

-- Мы к вам с визитом,-- сказал Андрей после того, как мы втискались в дверь не без некоторого замешательства, по той причине, что отворялась всего одна половина двери, а другая была наглухо заколочена.

Хотя Софья Васильевна нас, вероятно, ожидала, но она как будто вздрогнула; взглянула на нас своим боязливым взглядом, и перо выпало из ее тоненьких пальчиков, которыми она владела с такой ловкостью, что в секунду распутывала самый спутанный моток шелку; когда она писала, у ней работали больше эти проворные пальчики, чем вся коротенькая рука.

-- Вы нас не бойтесь, Софья Васильевна, если мы порой брехаем, то никогда не кусаемся,-- сказал Андрей, устанавливая свою шляпу на пол.

-- Нет, нет, я не дам вам руки -- вы опять будете издеваться,-- смеясь сказала Софья Васильевна, отстраняясь от протянутой руки Андрея.-- Вот ваш брат -- другое дело.

-- Он еще безнравственнее меня. Зачем у вас это чучело?-- спросил Андрей, хлопнув Стульцева по плечу.

-- Это не чучело, а очень услужливый человек, который, видите, собирает мне цветы.

-- Ну, ну! ну, что! -- закричал Стульцев, точно кот, которого ударили пальцем по носу.

-- Вы, кажется, были заняты -- мы вам помешали,-- сказал я, предупреждая какое-то замечание Андрея относительно Стульцева.

-- Нет, вовсе нет,-- быстро проговорила Софья Васильевна, играя в своих проворных пальчиках ручкой стального пера и как будто стараясь скрыть некоторого рода смущение.-- Хотите чаю?

-- Давайте,-- сказал Андрей, шаркая спичкой о спину Стульцева.-- У вас можно курить?

-- Можете.

Софья Васильевна встала, обдернула платье и вышла со своей больной улыбкой распорядиться насчет самовара

-- Можно шутить, но не в присутствии женщины, которая...-- брюзгливо заговорил обиженный Стульцев, но возвращение Софьи Васильевны прервало его.

-- Вы, кажется, серьезно занимаетесь ботаникой? -- спросил я.

-- Нет, когда случится.

-- У нас есть сестра, которая совсем не занимается ботаникой; что, если бы вы познакомились с ней, Софья Васильевна? -- сказал Андрей.

-- Вы, вероятно, не шутя хотите за мной ухаживать! -- кротко засмеявшись и слегка покраснев, сказала Софья Васильевна.

-- Шутя или не шутя -- отчего бы не ухаживать?

-- Удивительно умно! -- пробормотал у меня за спиной Стульцев, продолжая вертеть перед своим носом разные сушеные цветки.

-- Шутя или не шутя,-- вдруг серьезно, почти грустно заговорила Софья Васильевна,-- а я вам вот что скажу: я не боюсь сплетен, но они могут отнять у меня последнее средство существования...

-- За кого же вы меня принимаете! Ведь я не Стульцев! -- воскликнул Андрей.

-- Пожалуйста, не употребляй моей фамилии! -- во все горло закричал неожиданно взбунтовавшийся Стульцев, вероятно с намерением напугать Андрея, но, конечно, только насмешил.

-- Вообще вы меня оскорбите,-- заговорила Софья Васильевна, когда шум, произведенный Стульцевым, поуспокоился,-- оскорбите, если не будете смотреть как на своего товарища и будете помнить, что я женщина... Вы должны забыть мой пол. Согласны? -- весело спросила Софья Васильевна.

-- Согласен.

-- Я для вас мужчина. Помните.

-- Не сделать ли, для памяти, маленького грамматического нововведения -- говорить: Софья Васильевна ходил, говорил, пил? Это очень оригинально. Софья Васильевна ехал верхом на войну и курил трубку,-- болтал Андрей, между тем как Софья Васильевна хлопотала около чая.

-- Вы мне не беспокойтесь наливать,-- с важностью сказал Стульцев, продолжавший корчить сердитую рожу.

-- Не беспокоюсь: ведь вы уж пили...

-- Эта скотина любит пойло,-- заметил Андрей.

Софья Васильевна с легкой укоризной взглянула на него и покачала головой.

-- Ну, ну! ты пожалуйста...-- угрожающе проворчал Стульцев.

Во время этого разговора я встал и подошел к окну. Там к обоям была приколота булавкой страничка бумаги -- расписание Софьи Васильевны. В нем значилось: "Понедельник -- с утра до 10-ти часов свободное время, с 10-ти до 12 1/2 -- ботаника; с 12-ти до 3-х часов -- урок у Абрамовых" и проч. Я посмотрел среду: "До 11-ти часов частная работа, а если нет -- переводы и извлечения. С 11-ти часов до обеда -- русские журналы. Обед. С 2-х до 4-х часов урок Феде. С 4-х до 5-ти -- у отца. С 5-ти до 8-ми часов -- в библиотеке. Чай и свободное время до 10-ти часов. С 10-ти до 12-ти часов переписка, раскрашивание, а если нет работы, то шитье и вообще починка белья и других старых вещей".

Софья Васильевна, кончив побрякиванье чайными ложками и стаканами, повернулась ко мне и очень смутилась, увидев, что я читаю ее расписание. Она как-то съежилась и посмотрела на меня своим просящим извинения взглядом.

-- Это не хорошо,-- тихо проговорила она.

-- Извините. Но этого вовсе не следует стыдиться; напротив, следует гордиться такой деловой аккуратностью,-- сказал я.-- Только у вас тут, кажется, есть ошибки.

-- Грамматические?

-- О, вовсе нет. Например, сегодня днем вы гуляете, а вечером, при огне, назначаете портить себе глаза, переписывая и раскрашивая что-то.

-- Неужели вы, кроме уроков, берете еще переписку и раскрашиваете политипажи? {Политипаж -- старинное название гравюры на дереве в книге.} -- спросил Андрей, подходя к расписанию.

-- Да. Это очень веселая работа, если ею заниматься изредка.

-- Позвольте списать, когда у вас свободное время,-- насмешливо сказал Андрей,-- а то как-нибудь зайдешь к вам и наткнешься на переводы или починку чулков.

-- Вам смешно? -- своим беззащитным тоном сказала Софья Васильевна.-- Нет, вы лучше объясните, почему вам это кажется глупо?

Андрей сделал серьезную физиономию, что к нему вообще очень не шло.

-- Как-то странно так распределять свое время,-- сказал он.-- Представьте, что вы читаете очень интересную статью в русском журнале -- вам остается дочитать всего две странички, самые любопытные, но бьют часы, и вы должны бросить книгу, может быть, на половине фразы.

-- Зачем же? это гипербола. Я дочитаю две страницы и начну обедать десятью минутами позже.

По поводу расписания загорелся спор, в котором принял участие и Стульцев, оставив сушеные цветки и начав врать, что его добрый знакомый, Иван Сергеич Тургенев, тоже имеет расписание и что у Шиллера было такое расписание, вследствие которого он, написавши страницу, ставил ноги в теплую воду и выпивал бутылку вина.

-- По этому расписанию после двенадцатой страницы следовало падать под стол, и он всегда исполнял это с большой аккуратностью,-- вскользь заметил Андрей, обращаясь опять к Софье Васильевне с какими-то резонами относительно того, что ригоризм {Ригоризм -- строгое соблюдение каких либо принципов (от лат. rigos -- строгость).} в русском переводе значит самоуродование.

-- Однако уж десять минут двенадцатого,-- сказал я,-- Софье Васильевне пора бы сидеть за журналами.

-- Вот видите, какой мой ригоризм,-- мягко сказала Софья Васильевна.

Я встал и начал раскланиваться; то же сделал и Андрей, продолжая подшучивать над необходимостью со стороны Софьи Васильевны прекратить приятную беседу с нами и обратиться к русским журналам:

-- Мы его возьмем с собой,-- сказал Андрей, толкая Стульцева.-- Это -- дрянной журнал -- "Пустозвон" {"Пустозвон" -- журнал, выходивший в Петербурге в 1858 году.} (журнал с таким названием находился, несколько времени назад, в Петербурге),-- им не стоит заниматься.

-- Вы позволите нам когда-нибудь зайти к вам еще? -- спросил я.

-- Когда-нибудь в свободное время? -- добавил Анддрей.

-- Можете даже в переводы и штопанье чулок,-- с улыбкой, провожая нас, сказала Софья Васильевна.

Когда мы вышли, Стульцев скорчил очень серьезную рожу и, царапаясь ногтями в своей бороденке, что означало затруднительное состояние его интеллекта, сказал брату:

-- Я имею с женщиной связь уж другой год, и ты вдруг приходишь...

-- Чего приходишь? -- спросил Андрей, вероятно, недослышав начала стульцевской фразы.

-- Он находится с ней в связи,-- подсказал я.

-- Ах ты, свиное рыло!

-- Ну, ну -- что ж тут удивительного!-- самодовольно улыбаясь, подивился Стульцев.

-- И давно? -- спросил Андрей.

-- Скоро два года.

-- Хорошо. Я с тобой разделаюсь.

-- Вы, Стульцев, к нам пойдете?-- спросил я в полной уверенности, что брат не замедлит сегодня же исполнить свое обещание относительно разделки, если Стульцев не поопасается идти к нам.

Оказалось, что Стульцев, не подозревая явной опасности, не только пришел к нам, но спокойно отправился, по приглашению Андрея, в его комнату, и через три минуты, когда я, поговоривши о каких-то пустяках с Аннинькой, проходил к себе, Савелий с глубоким сокрушением известил меня: "Привели гостя; барич держит пистолет, а Сенька бреет".

-- Как бреет?

-- Тот на кровати лежит, а они ему бреют бороду.

Стульцев был очень высокого мнения о своей дрянной бороденке и очень дорожил ею. Вообразив его отчаянное положение между пистолетом и бритвой, я не мог не рассмеяться и прошел к себе, вовсе не думая помешать Андрею привести его пакость к вожделенному концу. Она, впрочем, была уже почти окончена, и Стульцев скоро появился в зале, поглаживая выбритые места и объясняя, что ему надоела борода, а потому он сбрил ее.

-- Зачем же вы оставили этот клок? -- спросила Лиза, не стараясь удерживаться от душившего ее смеха.

-- Так,-- небрежно отвечал Стульцев, поглаживая пребезобразнейший клок волос, оставленный под подбородком и придававший ему, в особенности в сумерки, такой вид, как будто у него что-то стекает с бороды.

-- Сбрили бы и этот козлиный клок,-- заметил я.

-- Если сбреет, он погубит и себя и меня,-- объявил Андрей.

-- Ну! зачем же сбривать! -- пробормотал Стульцев, толкая в бок Андрея, чтобы тот замолчал.

Натешившись вдоволь над Стульцеаым, Лиза и Анниньха начали собираться в школу, и Андрей неожиданно вспомнил, что мы с ним тоже члены просвещенного общества для распространения грамотности в беднейшем классе жителей города Р.

-- Сходим, пожалуйста, посмотрим, что они там делают,-- предложил мне Андрей.

Мы ни разу не бывали в пресловутой школе, и обозрение ее обещало быть любопытным. Стульцев, получив от Андрея второе предостережение не сбривать клока, очень кстати начал прощаться. Он вышел вместе с нами и скоро расстался, пробормотав, что идет в университетский музеум, куда его приглашали осмотреть какого-то недавно привезенного мастодонта -- родоначальника фамилии Стульцевых, как предположил Андрей.

Школа помещалась довольно далеко, почти около гимназии, в старом доме Буровых, который в древние времена считался загородным. В нижнем этаже помешалась кухня, где кормили приходящих ребятишек, а вверху происходило самое обучение. Когда мы взошли на крыльцо, там сидело и стояло до полдюжины мальчишек и девчонок разного возраста: были даже такие, которые очень нетвердо держались на двух ногах и имели большое стремление поползать на четвереньках.

Андрей, поднявшись на крыльцо, увидал большущий колокол, висевший на матице, и не утерпел, чтобы не попробовать, громко ли он звонит.

-- Ну, что ты? -- с неудовольствием сказала сестра, но уже мальчишки и девчонки, заслышав звонок, бросились к лестнице.

-- Все равно,-- обратилась к ним сестра,-- идите в классы.

-- Мы вот вас проберем сегодня! -- крикнул им вслед Андрей.

-- Перестань, пожалуйста, дурачиться или уйди отсюда,-- сердито сказала Лиза.

Мы взошли на лестницу вслед за бежавшими ребятишками, которые очень бойко работали своими босыми ногами, улепетывая от нас. В совершенно пустой нетопленной зале, с обитой и натоптанной на полу штукатуркой, собралось довольно много ребятишек, и, снимая шубу, я как-то нечаянно натолкнулся на одну ученицу, тащившую на руках необыкновенно пузатого мальчишку. За отсутствием стульев, столов и вообще какой бы то ни было мебели, верхнее платье учеников было свалено на полу в кучу, и на эти же безобразные лохмотья мы должны были положить свои шубы.

Раздевшись, Лиза отомкнула дверь в следующую комнату, и мы пошли туда.

-- Без шуму! садитесь! -- крикнула Лиза, между тем как Аннинька отперла шкаф и начала выгружать из него разной величины картонки и коробочки.

В комнате было до пяти обыкновенных столов, вокруг которых па табуретах присели ученики и, в разных позах, с разинутыми ртами, "повесили уши на гвоздь внимания". Мы с Андреем сели на подоконник и приготовились смотреть и слушать.

-- Господи, что-то будет! -- шепнул мне Андрей.

Лиза раздала ученикам одного стола какие-то маленькие брошюрки и, видимо желая похвастаться, заставила лучшую ученицу читать. Это был анекдот под названием "Снисходительность Потемкина", написанный для большей понятливости, как все народные издания, безграмотным, коверканным языком. Девочка бойко прочла, как однажды Потемкин не мог дозваться своих спящих слуг и сам сходил, за чем ему было нужно, с такой осторожностью, что не разбудил ни одного лакея.

-- Даю тридцать копеек тому, кто понял этот анекдот! -- вызвал Андрей.

Лиза с укоризной взглянула на него.

-- Нет, в самом деле. Ты поняла? -- спросил Андрей у читавшей девочки.

-- Поняла,-- пртупившись, отвечала ученица.

-- Что же поняла?

-- Ночь,-- проговорила девочка.

-- Какая ночь? -- возмутилась Лиза.

-- Рассказ темен, как ночь,-- она ничего не поняла,-- пробормотал себе под нос Андрей.-- Ну, кто же понял?

-- Господин, я понял! -- выскочил ухарский мальчишка, вероятно, быстро сообразивший, что на тридцать копеек можно купить шестьдесят гнезд бабок, а имея шестьдесят гнезд, легко обыграть весь город.

-- Ну! -- понукнул его Андрей.

-- Лакеи не должны спать,-- сказал мальчишка,-- потому... потому -- господа...

-- Бьют их за это? -- подсказал Андрей.

-- Так точно,-- рассмеявшись, ответил мальчишка.

-- А ты понял? -- спросил Андрей другого мальчика, одетого в такой сюртук, один рукав которого мог бы с излишком прикрыть все его тело.

-- Понял. Они спали...

Ученик говорил очень робко. Очевидно было, что он чувствует к нам некоторое недоверие и опасается провраться.

-- Нельзя же требовать: они еще недавно научились читать,-- вступилась Лиза, сильно покраснев от досады.

-- Напрасно учились,-- сказал Андрей.

Лиза посылала на него кучу самых яростных возражений, и между ними возгорелся один из нескончаемых споров. Ученики, оставшись без дела, начали зевать и ковыряли в носу от скуки, а один мальчишка залез даже под стол и с большим искусством и ловкостью привязывал к табурету ногу своего товарища, который, ничего не замечая, беспечно водил, глазами по сторонам. Под шумок Аннинька тайком жала мою руку и шептала мне на ухо разные нежности.

-- Что же ты их не учишь? -- спросил я у нее.

-- Ну их! Они голодные, бедненькие,-- дожидаются билетов... Пойдем в зал,-- прошептала она.

Я хотел было идти, но в соседней комнате раздались несколько звонких женских голосов: явились новые учительницы, и очень кстати, так как педагогический спор Андрея и Лизы грозил перейти в личности по поводу Песталоцци, {Песталоцци Иотанн Генрих (1746--1827) -- выдающийся швейцарский педагог.} которого брат защищал всеми силами, а Лиза называла гарусным колпаком. Когда мы с Андреем помогли дамам раздеться и учительницы пошли в класс, Ольга остановила меня и что-то очень заинтересовалась моим здоровьем. Очевидно, она хотела поговорить со мной о чем-то.

-- Что же вы не идете преподавать? -- спросил я, чтобы сразу вызвать ее на объяснение.

-- Надоело,-- сказала она.-- Все это, кажется, пустяки. Обязанность очень мелка, не завлекает... Хотелось бы чего-нибудь покрупнее, а обучать ребятишек могут попы и дьячки... Не так же мы в самом деле тупы, что не можем сделать для общества ничего полезнее, кроме обучения грамоте двух-трех ребятишек...

Ольга сказала мне на эту тему довольно длинное предисловие, прежде чем приступила к главному сюжету своего разговора. Испытав неудачу на исправительном приюте, она задумала послужить отечеству каким-то кооперативным обществом швей и теперь хотела посоветоваться со мной. В последнее время со мной советовались очень многие, и я, при помощи маленьких хитростей, совершенно оттеснил Володю на задний план в деле либерализма. Я давно сообразил, что наши бестолковые споры ведутся из-за петушьего первенства, и инстинктивно понял, что это ложный путь для достижения цели. Так как молчать, когда все говорят, очень оригинально, я уже своим молчанием обращал на себя некоторое внимание; но, кроме этого, я приучился говорить отрывочные резкие фразы и задавать непобедимые вопросы. Здание всего нашего либерализма было построено на песке, и потому под него нетрудно было не только подкапываться, но даже порой потрясать его до основания одной резкой фразой или вопросом. Для этой цели такие вопросы, как: для чего это? по какой же причине? чего же вы, собственно, хотите? и проч., были особенно драгоценны, и редкий умел ответить, для чего нужно освободить крестьян или по какой причине нам нужно приносить для них жертвы; последний же вопрос (что вы, собственно, хотите?), оставляемый всегда в запас, как тяжелая осадная артиллерия, имел поразительное действие, и я мало-помалу завоевал репутацию умного, немного циничного, но непобедимого спорщика. Моя неотразимая резкость особенно нравилась женщинам, которые, не исключая и Ольги, всегда слушали меня с большим удовольствием.

-- Я знаю, что вы отнесетесь к моему предложению враждебно,-- сказала мне Ольга,-- но потому-то мне и интересно знать ваше мнение.

-- Знаете ли,-- смеясь, сказал я,-- мы, право, похожи на людей, которые ни с того ни с сего начали собираться в дорогу: сложили вещи, отслужили напутственный молебен, простились с родными... запряжены лошади, как вдруг оказывается, что мы не знаем, куда ехать. Остаться, после всех приготовлений, дома -- стыдно, а в путешествии нет никакой определенной цели. Вот теперь мне так и кажется, что вы, в положении подобной путешественницы, спрашиваете меня, куда, лучше съездить, в Москву или Пятигорск.

-- Положим, так! Мне стыдно оставаться дома,-- смеясь сказала Ольга,-- нужно же решить вопрос, что лучше -- Москва или Пятигорск. Я предполагаю, вот что...

Ольга начала развивать мне проект швейной артели -- проект, во всем подобный множеству позднейших проектов этого рода, остановившихся у нас на первых же шагах к осуществлению по той причине, что шагали не прямо ногами, а высокими ходулями, на которых ходить, как известно, очень трудно.

Без особенного труда я скоро заставил ее сознаться, что если она будет делить заработок поровну, мастерицы будут считать ее дурой.

-- Я их хитростями доведу до того, что они сами потребуют у меня того, что нужно,-- улыбаясь, сказала Ольга.

-- Это будет интересная партия в дураки. Они -- дети, не умеющие играть, а вы -- нянька, желающая потешить их выигрышем... Но нужно много хитрости, чтобы у вас не выходил розыгрыш и чтобы вы всегда оставались...

-- Дурой,-- досказала Ольга.

Я заметил еще, что вообще хозяин, заботящийся о том, чтобы рабочие вынудили от него прибавку жалованья, должен иметь ласковую душу быка на вывеске мясной лавки, взор которого всегда говорит: "Сделайте милость, убейте меня, сдерите шкуру, зажарьте и съешьте", и спросил Ольгу, продолжает ли она заниматься русской историей.

-- Нет, я бросила,-- разочарованно отвечала она.

Ольга была замечательной женщиной в том отношении, что "у ней была всегдашняя зубная боль", как охарактеризовал Андрей ее постоянное беспокойство о том, что бы из себя такое сделать и к чему бы приспособить свои таланты. Взявшись за одно дело, она тотчас же находила, что гораздо полезнее заниматься другой работой, и бросала первую. Она училась попеременно живописи, музыке, химии, математике, посвятив каждой науке именно столько времени, сколько нужно для охлаждения первого пыла. Ее комната представляла из себя какую-то лабораторию сумасшедшего. Тут торчал мольберт, валялся муштабель, висела скрипка, стояла целая корзина битых колб, пробирных цилиндриков, разных банок и склянок, был даже пистолет-монтекристо, которым Ольга училась одно время стрелять в цель. Нечего и говорить, что я без всякого удивления узнал, что она потеряла желание сделаться русским Маколеем.

Мы несколько времени молча ходили с ней по пустой зале, где под нашими ногами хрустели кусочки штукатурки, которые нам случалось на пути растаптывать. Ольга задумалась и в рассеянности, сомкнув пальцы рук, шагала, не обращая на меня никакого внимания.

-- Что же мне так больно и так трудно -- жду ль чего, жалею ли о чем? -- задушевно продекламировала она в забывчивости, что не одна в комнате, и почти вздрогнула, увидев, что я иду подле нее.

-- В монахини бы поступить,-- сказала она,-- я, право, когда-нибудь выброшусь из окошка; мне хочется сделать с собой что-нибудь решительное.

Она хрустнула суставами своих пальцев. Я понял, что мне угрожает откровенный разговор.

-- Так все это надоело,-- продолжала она.-- Вы не поверите! мне до боли иногда хочется убить кого-нибудь или себя убить. Ужасно скучно!

-- Это идеализм в вас ходит.

-- Нет. Я сама не знаю, впрочем, что это такое. Мне хочется чего-то чрезвычайного, и как-то все мелко вокруг... Ужасно скверно. Отравиться, утопиться -- надо что-нибудь сделать такое,-- с отчаянием опустив руки, проговорила Ольга.-- Если б нашелся сильный человек, который протянул бы руку, я бы пошла за ним в ад...

Ольга выжидающе посмотрела на меня. Я понял, по какому, может быть и безотчетному, побуждению она затеяла этот разговор.

-- Не отпустить ли ребятишек; они, я думаю, есть хотят?-- поспешил сказать я.

-- Да,-- в изнеможении вздохнула Ольга.

Она, зажмурив глаза и стиснув зубы, тихо подошла к веревке, протянутой на крыльцо, и позвонила.

V

ВОЛОДЯ ШРАМ ВЛЮБЛЯЕТСЯ

В своих бесконечных войнах с сестрой и Ольгой брат беспрестанно начал ссылаться на Софью Васильевну, как на живой укор девицам, которые умеют только мучить невинных ребятишек, обучая их грамоте и отравляя потом щами из прокислой капусты. Лиза так заинтересовалась этим пресловутым образцом трудолюбия, что однажды, возвращаясь со мной откуда-то и встретив на улице Софью Васильевну в ее большой старомодной шляпе, почти насильно притащила к себе бедненькую гувернантку, хотя та и отговаривалась, что и не одета и не расположена теперь идти в шумное общество.

Я заметил, что Софья Васильевна, столь непринужденная с нами, относилась к сестре несколько свысока, почти с презрительной снисходительностью, и мне очень не понравилось в ней это школьническое желание выказать свое превосходство. Сестра, вероятно, этого не заметила, потому что продолжала закидывать Софью Васильевну самыми любезными вопросами -- и о том, какие она дает уроки, и о том, зачем она удаляется от знакомств, и не страшно ли ей жить одной. Радушие, выказанное при этом сестрой, кажется, подействовало на Софью Васильевну, и она объясняла, что привыкла жить одна и ей не страшно и не скучно.

Скоро, впрочем, Софья Васильевна опять попала на рельсы, с которых было соскочила: угнетенная улыбка заиграла на ее лице, взгляд заблестел свойственным ему ласковым покорством, и вся ее укромная фигурка приняла свой настоящий, до крайности симпатичный вид.

-- Посмотрите, как вам понравится этот ситец,-- сказала она, подавая Лизе сверточек, который тащила обеими руками.

-- Ах, какой старушечий рисунок! Неужели вы это для себя купили?

Ситец был черный, с белыми горошинками; в таких платьях ходила наша покойная нянька Федосья, и Лиза, естественно, не могла чувствовать к этому цвету большого уважения.

-- А я сколько времени искала этого ситцу и едва нашла; мне он очень нравится,-- с простодушной усмешкой сказала Софья Васильевна.

-- Нет, мне не нравится. Если б белый с черным горохом -- еще ничего, а это что-то отжившее...

-- Я очень люблю все отжившее и старомодное! Да, впрочем, на кого бы я походила, например, в казаке и круглой шляпе!

Софья Васильевна засмеялась.

Когда мы пришли домой, застали там Володю. К моему удивлению, увидев Софью Васильевну, он на секунду очень смутился, губы у него побледнели и дрогнули, но он тотчас же оправился и поспешил поздороваться с гостьей.

-- Я вас, кажется, где-то видала, а, впрочем, может быть, я ошибаюсь,-- сказала Софья Васильевна, знакомясь с ним. Когда она здоровалась или прощалась, то, протягивая руку, немного приседала и улыбалась, что к ней очень шло.-- А вот и обманщик! -- приветствовала она Новицкого.-- Где же Андрей Николаич?

Андрей Николаич не замедлил явиться, и началась болтовня, в которой особенно картинное участие старался принять Володя. Но, как всегда почти бывает, особенно усиленные старания отличиться не имели должного успеха: остроты выходили неуклюжими, и самая манера разговора отзывалась какой-то неприятной галантерейностью.

-- Вы будете обедать у нас и останетесь до вечера. Да? -- сказал Андрей.

-- Я уж обедала.

-- Софья Васильевна никогда в чужих людях не обедает,-- сообщил Новицкий.

-- Мы -- свои,-- сострил Володя.

-- Разве это не показано в расписании? -- спросил Андрей.

-- Опять это несчастное расписание! -- улыбаясь сказала Софья Васильевна.

-- Действительно, расписание тут ни при чем. Софья Васильевна не будет обедать с нами потому, что боится заразиться аристократическими привычками,-- пояснил Новицкий.

-- Это ни при чем,-- кивнув подбородком, возразила Софья Васильевна.-- Я ему действительно говорила раз, что не буду есть каких бы то ни было лакомств после обеда, не буду пить за обедом никакого вина, не стану есть с чаем ничего, кроме простых сухарей.

Андрей пробормотал какой-то каламбур из слов, сухари, сухие правила, сушат тело и проч., но Софья Васильевна не слыхала его.

-- И вовсе я не боюсь аристократических привычек,-- тоном ласкового недовольства продолжала она,-- а я боюсь всяких привычек. Я раз привыкла курить и просто страдала, когда не было табаку. Ну, я однажды рассудила, что не всегда же в жизни у меня будет табак, и, следовательно, по милости глупой привычки, мне придется часто страдать. Я промучилась три дня и отвыкла от табаку. После я мучилась привычкой есть что-нибудь сладкое после обеда и ее бросила... Теперь я боюсь привыкнуть ко всему, что не могу доставить себе ежедневно. Привыкни я, например, пить за обедом вино, пришлось бы или мучиться, или ходить по чужим обедам. А я его не пью -- мне и не хочется,-- с простодушной ужимкой заключила Софья Васильевна.

-- У вас на всякий стих своя закладка,-- сказал Андрей.

-- Чем скромнее наши привычки, тем мы счастливее,-- проговорил Шрам.

-- Совершенно верно,-- улыбнулась Софья Васильевна.

Володя, почти никогда не обедавший у нас прежде, на этот раз остался и пробыл бы до вечера, если б за ним не явился посланный с известием, что приехал его дядя.

Этот дядя был хорошо известен в акционерном мире, жил постоянно в Петербурге и печатал иногда в газетах маленькие политико-экономические заметки за своей полной подписью. Теперь он проезжал к себе в имение и должен был пробыть у нас, в Р., не больше одного дня. Нечего и говорить, что мы не хотели пропускать случая посмотреть "петербургскую модную картинку последнего выпуска", как выразился Андрей об акционере.

На другой день мы имели счастие ему представиться, и он принял нас довольно ласково, сказав что-то вроде того, что нам -- молодому поколению -- предстоит вступить в сад, только что расчищенный, в котором будет много интересной работы. Около него юлила в это время Катерина Григорьевна, заигрывая с ним на тему о петербургской литературе. Но акционер отделывался полуответами и не позволял ощупать себя во всей подробности, как бы нам этого хотелось. На первый раз мы узнали только, что он презирает все русское (к тому времени добрый русский мужичок вышел из моды и на сцену выступил самовар как символ тупости русского народа к разным полезным изобретениям) и восхищается Европой, признавая даже полезным -- о, верх нелепости!-- существование балета.

-- Да, пожалуй,-- сказала Катерина Григорьевна,-- он отчасти способствует увеличению народонаселения.

Акционер как-то странно посмотрел на нее, и она закусила губы, поняв, что сказала величайшую глупость.

С петербургским Шрамом ехал какой-то молодой человек, которого я видел только мельком, именно в то время, когда Катерина Григорьевна выразила свое замечательное предположение о том, что балет, может быть, влияет на увеличение народонаселения. Я слышал, как он прошептал на ухо Андрею: "Барыне, кажется, хотелось бы увеличить народонаселение".

-- Ей тут содействуют в этом желании многие гражданские и военные чины, да что-то без успеха,-- тихо отвечал Андрей.

-- Излишнее усердие всегда вредит делу,-- громко сказал молодой человек таким комическим тоном глубокого убеждения, что я не мог не засмеяться. После такого замечания он, с величайшей свободой движений, взял Володю под руку и увел в другую комнату.

Больше я его не видал; они уехали с акционером на другой день, и я не вспомнил бы об их посещении, если б оно не имело громадного влияния на судьбу почти всех героев моего рассказа.

Через несколько дней, вечером, Андрей пришел ко мне несколько озабоченным. Видимо, брат затруднялся, с чего начать какое-то пикантное объяснение. Наконец он заговорил, что нам нужно взяться за настоящее дело, что обстоятельства слагаются благоприятно и надо ковать железо, пока оно горячо. Андрей имел глупое намерение купить городской театр, и я подумал, что он хочет сообщить мне о какой-нибудь очень важной для него перемене условий покупки. Но я ошибся.

-- В феврале объявят указ об освобождении крестьян,-- с важностью сказал он.

-- Что ж из этого? У нас с тобой нет крестьян.

-- Не то,-- с досадой сказал Андрей.-- Ты знаешь, на каких условиях их освободят?

-- На каких?

-- С тем, что они еще десять лет должны работать на помещиков... Словом, это полумера, и будет множество недовольных. Понял?

-- Ничего не понял.

-- Все равно, после поймешь. Дело в том, что благомыслящие люди решились не упускать этого случая...

Андрей начал говорить, что благомыслящие люди соединились в обществе, которое располагает в Петербурге громадными силами, и, кроме того, во всех губернских городах есть "способствующие ветви"... Такая ветвь есть и у нас, в Р., и так как она недавно основана, то должно прежде всего заботиться об увеличении своей силы посредством присоединения соумышленников. Андрей как член этой ветви делает мне честь, присоединяя меня тоже к своему обществу... Он говорил довольно долго и с большим эффектом, видимо дожидаясь, что я вскочу с кровати и брошусь плясать от радости. Но, когда он кончил, я нарочно молчал.

-- Что же, ты согласен? -- спросил Андрей.

-- Нет... Как ты ни любезно приглашаешь в каторжную работу, а уж позволь отказаться.

-- Этого не придется; но что ж, если бы даже и в каторжную работу -- во имя общего блага! -- неловко сказал Андрей.

-- Какого общего блага?! -- презрительно спросил я.

-- Серо-немецкого драпу с лампасами... Ты точно о штанах толкуешь.

Андрей сердился. Я решился рассердить его еще более.

-- Что такое общее благо? Дичь, вроде искусства для искусства,-- сказал я.

-- Я не ожидал. Даже Новицкий, и тот признает необходимость службы обществу...

-- И я признаю. Кроме людей, решившихся умереть от голода, служат: палачи, воры, будошники, писатели, губернаторы... Ты, верно, предлагал Новицкому свою ветвь?..

-- Да. Он сомневается в успехе,-- нехотя сказал Андрей,-- но он все-таки не думает, что для общественной пользы не вредно принять на себя обязанности палача или вора...

-- Если б я не сомневался в успехе, я бы на коленях просил тебя принять меня в свое общество. Ты сделаешься министром, а я все был бы губернатором... Так же и Семен.

-- Нет, он еще не зашел в отрицаниях так далеко, как ты,-- насмешливо сказал Андрей.

-- И дурно, что не зашел...

-- Зайти не мудрено, в особенности если порой заходит ум за разум так, что ни того, ни другого не видно.

Андрей с неудовольствием встал и хотел уйти.

-- Постой! -- остановил я его.

-- Ну?

-- Все это глупости,-- серьезно сказал я,-- но ты лучше бы сделал, если бы бросил свою "ветвь". Из этого ничего путного не будет.

Андрей поддался задушевности разговора и, смеясь, сознался, что едва ли ему не придется после содействующей ветви вкусить березовой ветви.

-- Но все равно,-- сказал он, перестав улыбаться и приняв самый серьезный вид,-- я пошел и пойду до конца. Такими вещами не шутят, и ты, пожалуйста, не покушайся разубеждать меня. Это вопрос решенный...

-- Ну, если тебе уж пришла такая охота сломить голову, так по крайней мере не тащи за собой других. Во-первых, ты дашь мне честное слово, что ни сестра, ни Малинин, ни Аннинька не будут знать ничего про ваши заговоры. За остальных, за Софью Васильевну -- я не боюсь.

-- Напрасно не боишься,-- сквозь зубы сказал Андрей.-- Малинин и Стульцев у нас... и Софья Васильевна.

-- И Стульцев! Господи!

-- Это уж виноват этот поганый Шрам.

Андрей даже плюнул и рассказал, что поганый Шрам вместе с Ольгой, от счастия быть членом "ветви", получил легкое умопомешательство, которое обнаруживается теперь вырезыванием символических печатей и устройством какого-то масонского обряда.

-- Не завербовали ли вы и Оверина? -- спросил я, когда брат замолк на минуту.

-- Нет. Черт с ним -- я боюсь ему и предлагать. Чего доброго он убежден, что наше общество вредно,-- и тогда все погибло...

-- Ну!

-- Ты не знаешь Оверина: он -- человек убеждений, для него все нипочем...

-- Кто же из вас присоединил Софью Васильевну?

-- Мы оба со Шрамом. Я и не думал, что в ней столько энтузиазма. С ней чуть не сделалась истерика, когда она начала строить разные предположения. Я ее взял за руку, чтобы посадить на стул, так она даже дрожала вся, бедненькая. Славная женщина!

-- Это все Ротарев устроил? -- спросил я.

-- Честное слово, нет, он даже ничего не знает,-- горячо сказал Андрей.

-- Этот молодой человек, который был с ним?

-- Да.

Брат назвал имя, приобревшее впоследствии довольно громкую известность.

-- Ну, ты помни, что ничего мне не говорил,-- сказал я, повертываясь в постели, чтобы прекратить разговор.

-- Боишься?

-- Да.

Когда я остался один и начал соображать все переговоренное, намерение мое -- держаться как можно дальше от Андрея и его компании -- еще более утвердилось. И не от страха только, а просто потому, что я уже сознал, что гораздо выгоднее быть благонамеренным гражданином...

Утром мы с братом сошлись, впрочем, довольно дружелюбно, и он без всяких возражений согласился даже на мою просьбу возвратить Малинина на путь добродетели и невинности. С Малининым в последнее время случилось маленькое несчастие. Катерина Григорьевна затеяла благородные спектакли в пользу бедных студентов. Давали на первый раз "Ревизора", причем Андрей играл роль Хлестакова, Лиза -- Анну Андреевну, а Володя -- городничего, и во время последней немой сцены Малинин, исполнявший должность суфлера, поторопившись собрать книгу, опрокинул себе на колена керосиновую лампу, перепугался взрыва и закричал из своей будки во все горло. Впрочем, это обстоятельство не испортило гордо-отрадного расположения духа, которое внушали ему милости сестры, сделавшейся из жалости или от чего другого значительно внимательнее к его горькой судьбе. Малинин даже как будто официально заявил мне об этом.

-- Ты, пожалуйста, откажись от этой глупости и не связывайся с ними! -- сказал я ему по поводу Андреева обществу.

-- Я и сам думал отказаться, тем более что теперь... Знаешь, если б я был один, так это -- ничего, а то, я хотел тебе давно сказать, Лизавета Николаевна подает мне некоторые надежды.

-- К чему?

-- Может быть, мои дела как-нибудь устроятся: кончу курс, поступлю на службу, тогда, может быть... конечно, неравенство...

Малинин не посмел докончить. Он смотрел очень пристально на переплет окна, и глаза его были полны слез. Я поспешил, как мог, утешить его, что особенного неравенства нет и что он вполне может питать надежды на брак с Лизой.

-- Только откажись от этих затей,-- повторил я ему.

-- Как же отказаться? Ведь неловко же сказать, что я влюблен и потому не могу собой пожертвовать вместе с ними...

-- Я уж устроил это. Если они тебя будут что-нибудь спрашивать, ты притворяйся, что ничего не знаешь.

-- А ты? -- спросил Малинин.-- Неужели ты не с ними?

-- Я не дурак,-- резко сказал я.

-- Впрочем, может быть, у тебя тоже...

Малинин не договорил своей глупости, так как в это время явился Стульцев с своим заветным козлиным клоком и, дергая очками, начал рассказывать, что какой-то купец, выходя из казначейства, обронил с полпуда радужных бумажек. Стульцев поднял их и чуть не загнал извозчичью лошадь, догоняя хозяина денег, который тотчас предложил ему в награду за честность фунтов десять радужных, но он, Стульцев, само собою разумеется, отказался.

-- Как вы думаете, сколько было в этой пачке -- право, без преувеличения,-- фунтов десять? -- спрашивал Стульцев,-- а? сколько?

-- Столько же, сколько правды в ваших словах...

-- Всегда ты врешь, Стульцев,-- с оттенком сокрушения заметил Малинин.

Стульцев тоже принимал участие в спектаклях и, не смея сбрить клока, принужден был ограничиться ролью купца (главные действующие лица "Ревизора", как известно, чиновники, а потому эти роли совершенно недоступны для артистов с какими бы то ни было украшениями на подбородке). Впрочем, он легко утешал себя, уверяя всех, что Мочалов {Мочалов Павел Степанович (1800--1848) -- великий русский актер-трагик.} ему близкий родственник с материной стороны, а потому он, без всякого затруднения, мог бы сыграть и роль Хлестакова, но не хочет.

Я заметил как-то у Стульцева на самом видном месте часовой цепочки небольшой чугунной брелок -- адамову голову, которую он беспрестанно щупал, тут ли она.

-- Должно быть, этот брелок вам очень нравится? -- сказал я ему.

-- Да. Это знак (Стульцев наклонился к моему уху) старшего мастера в масонской ложе. Здесь есть ложа... Я вас приму.

Адамова головка была действительно знаком, но только не масонской ложи. Ее начали носить почти все мои знакомые, не исключая и женщин. Раз как-то я зашел к Софье Васильевне, и мне сразу же бросился в глаза лежавший на комоде чугунный браслет с адамовой головкой.

-- Откуда это у вас? -- спросил я.

-- Подарил ваш знакомый -- Шрам.

Софья Васильевна, произнося эти слова, почему-то отвернулась от меня в другую сторону. Вообще она в последнее время стала со мной очень холодна, так же как и все почти ее сочлены и сочленки по ветви.

-- Вы знаете,-- что же спрашивать? -- проговорила она, когда я обратил особенное внимание на адамову голову.

-- Все это очень глупо,-- сказал я, недовольный ее невнимательным ответом.

-- Что делать?! глупо так глупо, но глупая честность все лучше умной подлости,-- колко сказала Софья Васильевна.

-- Извините, я не привык к таким резким выражениям и не совсем вас понял: вы, кажется, называете подлостью то, что я не иду вслед за другими.

-- Да, в настоящее время подло... как это?.. "идти во стан безвредных, когда полезным можно быть",-- с горячностью сказала Софья Васильевна.

Я ее решительно не узнавал. Она покраснела, и все детские члены ее корчились, точно в судорогах.

-- Можете ли вы выслушать меня хладнокровно? -- спросил я самым серьезным тоном.

-- Могу, хотя, кажется, это совершенно бесполезно,-- презрительно скорчившись, проговорила Софья Васильевна.

Действительно, я взялся за бесполезное предприятие: Софья Васильевна решительно не хотела меня слушать и ответила под конец такой резкостью, что мне ничего больше не оставалось, как взять шляпу и уйти.

-- Вы слишком разгорячены,-- сказал я уходя.-- Слова в этих обстоятельствах действуют, как стакан воды, вылитой на горящий дом.

-- Не хотите ли призвать пожарную команду? От вас все сбудется,-- задыхаясь, выговорила Софья Васильевна, и, затворив дверь, я услышал за собой бесконечный истерический кашель.

Вообще на меня все как-то начали коситься и даже делать вид, что остерегаются меня. Ольга почему-то находила остроумным кстати и некстати выражать сомнения в моей храбрости. Володя, любивший обо всем относиться с модной презрительностью, как-то заметил, что Николай Негорев и Новицкий учатся раскладывать пасьянсы, чтобы не скучно было проводить время с людьми своего образа мыслей.

-- Завидую вам, Владимир Александрович,-- сказал ему на это Новицкий,-- вас никто не попрекнет за образ мыслей; вы не имеете этого глупого образа...

-- Я действительно не имею такого образа мыслей, к которому идет подобный эпитет,-- брюзгливо проговорил Володя, уставившись с выжидающим превосходством на Новицкого.

-- Играйте, Владимир Александрович, комедии с дамами, а мы вас хорошо знаем,-- сказал Новицкий тоном легкого нравоучения.

-- Знаете? вам и книги в руки! Люди вашего образа мыслей на том и стоят, чтобы хорошо знать других,-- скорчив презрительную улыбку, сказал Володя.

Новицкий вспыхнул.

-- Будьте осторожны в таких намеках: за них бьют! -- тихо проговорил он и тотчас же ушел домой.

В феврале прочитали указ об освобождении крестьян...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Андрей как-то сказал мне, что лбом стены не прошибешь, а ногтями процарапать ее можно, и решился начать это царапанье, для первого опыта, маленькими брошюрками. Царапанье, конечно, происходило в очень невинных размерах. Так, Андрей сочинил "Азбуку-самоучку", где, для шутки, сопоставлены были разные пословицы, так что между ними выходила некоторого рода связь, но такая натянутая, какая обыкновенно бывает в акростихах: {Акростих -- стихотворение, в котором начальные буквы строк составляют слова или фразу.} об ней даже многие и не догадывались. Кроме этого, Андрею еще раз удалось показать местному цензору кукиш в кармане какой-то брошюркой, где доказывалась бесполезность памятников великим людям. Все эти произведения были, впрочем, написаны довольно бойко и местами, пожалуй, не без остроумия, но царапанье шло слишком медленно и, вероятно, очень не понравилось Шраму, так что он решил появиться на литературном поприще самолично. Это был печальный опыт прошибания стены лбом, и притом такой неискусный, что даже местная цензура, несмотря на связи Шрама, решительно отказалась пропустить его, как думали, "якобинское сочинение". Читателю, я полагаю, известно, что часто самые невинные вещи, написанные яростным, растрепанным слогом, ужасают своей либеральностью. Муза Володи отличалась именно этим набатным свойством греметь о лихоимстве будочника, точно проповедуя вооруженное восстание.

Вследствие этого обстоятельства Володя значительно поохладел к ветви и проводил целые дни у Софьи Васильевны.

-- Я не знаю, чего он ей надоедает,-- говорила мне сестра, тоже бывавшая чуть не каждый день у Софьи Васильевны.-- Как ни придешь -- он сидит там и смотрит на нее, как кот на мышь. Он даже глуп как-то при ней делается. Неужели он думает, что она когда-нибудь полюбит его?

-- Отчего же и нет?

-- Она очень странно смотрит на это. Даже смешно! Я, говорит, не женщина, а человек, и у меня нет брачных инстинктов. Одним словом, она, если и полюбит, то никогда не признается из гордости. Кстати, отчего ты не ходишь к ней? Она постоянно меня спрашивает о тебе. Признайся, ты тоже любишь ее?

-- Если б я и любил, мне все-таки нет надобности таскаться к ней для созерцания ее прелестей. Я не Шрам. Пусть она придет, если хочет.

-- А она что-то боится Шрама и, кажется, очень не доверяет ему.

Я никогда из-за любви не выпивал ни одной чашкой чая меньше или больше обыкновенного; но есть люди, которые, как пьяница в кабак, готовы бежать на любовное свидание от постели умирающего отца,-- люди, судьба и общественная деятельность которых иногда всецело зависят от благосклонности или равнодушия женщины. Такому человеку нельзя много доверять: он -- раб своей страсти и не может противостоять ее искушениям, как пьяница не может воздержаться, чтобы не пропить рубль, который доверили ему разменять. Таким человеком был Володя Шрам. Влюбившись в Софью Васильевну, как настоящий герой какого-нибудь допотопного романа, он бросил даже свое участие в благородных спектаклях в пользу бедных студентов и просиживал по целым дням, не в состоянии будучи оторвать глаз от любимого предмета. Он был искренне жалок в своем беспомощном горе, и никто даже не смеялся над ним...

VI

ОВЕРИН ИСПЫТЫВАЕТ СВОЕ ТЕРПЕНИЕ

К весне у нас умерла тетушка, которая, впрочем, уже давно не жила, будучи разбита параличом. После нее я остался законным главой дома. Особых перемен от этого, впрочем, не произошло. У нас бывали те же гости, время тянулось так же ровно.

Я довольно долго не видал Софью Васильевну и не без радостного удивления встретил ее как-то в университете.

-- Здравствуйте, Софья Васильевна,-- сказал я ей, не в состоянии будучи удерживаться от некоторой холодности и даже упрека в тоне моих слов.

-- Здравствуйте,-- смущенно отвечала она мне, боязливо глядя во всю ширину своих чистых, кротких глаз.-- Отчего вы ко мне не ходите? Вы, пожалуйста, извините меня...

Последние слова она произнесла очень тихо, почти шепотом. Я взял ее за руку: рука у ней была холодна.

-- Я о вас вовсе не думаю того, что говорила,-- с усилием сказала Софья Васильевна.

Лицо ее было бледно, грудь высоко вздымалась -- недоставало, казалось, одной капли, чтобы она зарыдала. Я понимал это и поспешил успокоить ее, отозвавшись легко и шуточно о причине перерыва в нашем знакомстве.

В этот день я дожидался в университете Новицкого, чтобы идти в таможню за книгами, и мне нельзя была проводить ее. Софья Васильевна рассчиталась с швейцаром, у которого купила какие-то записки, и мы расстались очень весело и дружелюбно.

На другой день мы с Андреем отправились навестить ее и встретили на дороге Стульцева. Осведомившись, куда мы идем, он состроил какой-то таинственный вид и задергал очками, что означало его нетерпение преподнести собеседникам какую-нибудь забористую ложь.

-- К этой беременной невинности?..-- сказал наконец Стульцев.

При брате он уж давно воздерживался от вранья, и я не мог не удивиться, что Стульцев затевает тут же историю, из-за которой лишился бороды.

-- Что? -- спросил Андрей.

-- То, что у ней постоянно ночует ее любовник Шрам, а может, и еще кто-нибудь...

-- Ну, брат, я тебе за это полголовы обрею,-- сказал брат.

К моему удивлению, Стульцева не смутило и это обещание.

-- Мне сам Володя говорил. Он всем ее показывал на улице. Было человек пять студентов и какой-то офицер. Он сказал, что ночевал у ней.

-- Ты врешь?

-- Я никогда не вру,-- обиделся Стульцев, смакуя, по-видимому, всю прелесть сказанной им правды,-- ему так редко приходилось ее говорить!

-- Когда это было?

-- Третьего дня. Ну! Мы вышли из кондитерской и встретили ее. "Что, хороша?" -- спросил он. Ну. Я говорю: это -- Софья Васильевна, а он говорит: "У ней синие подглазицы, я у ней ночевал сегодня, ты никому не говори". Ну, ты понимаешь, я тебе по секрету, как другу.

-- Ах, черт тебя возьми! Но что, если ты врешь? Честное слово, я тебе полголовы обрею...

-- Обрей, если я вру! Обрей! -- с какой-то радостью вскричал Стульцев.

Очевидно, он, против обыкновения, говорил правду.

Когда мы с Андреем пришли к Софье Васильевне (Стульцева она уже давно не пускала к себе), она с каким-то нетерпением ходила по комнате, видимо, что-то соображая.

-- Как поживаете? -- спросил Андрей с своей обыкновенной веселостью и беззаботностью.

-- Очень скверно,-- сказала Софья Васильевна, печально улыбаясь ему,-- Знаете, я вчера подумывала даже напиться пьяной -- так тяжело. Говорят, в вине утопают все неприятности...

-- Но не все пьющие утопают в блаженстве. Вот один мой знакомый...-- начал было Андрей, но Софья Васильевна смотрела так грустно, что он невольно остановился.

-- Что с вами такое? -- серьезно спросил брат.

-- Извините за нескромный вопрос, не замешан ли как-нибудь в вашу неприятность Шрам? -- сказал я.

Нечего и говорить, что я ни на минуту не сомневался в том, что все слышанное нами от Стульцева -- гнусная клевета.

-- Нет... вообще обстоятельства -- все. Впрочем, и он тут помог.

-- Софья Васильевна, откровенность -- первое условие дружбы, а так как мы с вами друзья...

Софья Васильевна вдруг оживилась, с энергией откинулась на спинку дивана, и глаза ее заблистали одушевлением.

-- Да,-- порывисто заговорила она, обращаясь исключительно ко мне,-- я сама чувствую потребность высказаться. Видите ли, какая история. Некто либерал Шрам сделал мне честь -- влюбился в меня, встретив на гулянье, первого мая, за городом. Вы еще тогда не знали меня. Он принял меня, должно быть, за какую-нибудь сговорчивую модистку и позволил себе маленькую наглость. Я, впрочем, оборвала и пристыдила его. После этого я возобновила с ним знакомство в вашем доме. Он начал приставать ко мне; его страсть заметили, и о ней даже знает мой отец. Он...

Софья Васильевна сжала свои пальцы с такой отчаянной энергией, что хрустнули кости.

-- Он составил уже план уйти из тюрьмы, заняться разными коммерческими делами и сделаться миллионером; для этого нужно всего пятьсот рублей. А достать пятьсот рублей легко: в меня влюблен Шрам.

Софья Васильевна с горьким озлоблением засмеялась совершенно неестественным смехом.

-- Ну-с, это не все. Приходит ко мне несколько дней назад некто либерал Шрам, приходит поздно вечером и хромает так, что жалко смотреть. Ногу ушиб на лестнице, не может сам сойти назад, Я ему предлагаю ночевать на диване; ночью он является ко мне, за ширмы. Я прошу его уйти. Он просит быть тише и замечает, что для меня будет неприятно, если пришедшие на шум люди застанут нас вместе, в одном белье. Я начинаю кричать, поднимаю шум, и он уходит домой, совершенно переставши хромать. У отца есть шпион за мной -- здесь, в этой же квартире,-- который все ему подробно доносит. Отец узнал все и убежден, что я имела глупость отдаться Шраму, не выманив пятьсот рублей. Нечего и говорить, что упрекам и площадным ругательствам нет конца... Все это, конечно, пустяки, но я как-то не могу быть хладнокровной.

-- Нет, это не пустяки! -- сказал Андрей.

-- Нет, я как-то глупо устроена. Я, право, порой от глубины души завидую уродам. Да и действительно, я была бы в тысячу раз счастливее, если бы имела совершенно отвратительную наружность... Я уж уколота в сердце, если замечаю, что мужчина, увидев меня, подумал: "А ведь недурна". Как это унизительно быть вещью, телом, которое может нравиться другим и возбуждать у людей желание приобресть тебя! Скверно быть женщиной!

Софья Васильевна говорила эти слова, как будто рыдала. Зубы ее лихорадочно стискивались и почти стукали при остановках, глаза безумно блестели, а на щеках волновался пурпуровый чахоточный румянец. Она находилась в высшей степени раздражения.

-- Ах, как это оскорбительно видеть, что бьешься, бьешься и все ты не выше котенка, на которого каждый встречный имеет претензию изливать свои ласки. Тебе хочется учиться -- все думают, что это делается для того, чтобы больше заинтересовать мужчин. Ты отталкиваешь его от себя, кричишь, что не хочешь его видеть,-- он улыбается, объясняя это делом кокетства. Я теперь раздражена и говорю все это; мне больно, больно, а может быть, мое раздражение имеет свою прелесть в ваших глазах и вы думаете: "К ней ничего, это -- идет". Кокетство все, кокетство!.. кокетство...

Чаша переполнилась. Скоро слова Софьи Васильевны перешли в рыдания; с ней сделался истерический припадок. Она, впрочем, скоро очнулась и как-то дико посмотрела на нас.

-- И это -- кокетство,-- проговорила она в полусознании.

-- Ради бога, Софья Васильевна, успокойтесь; лягте в постель, вы больны,-- говорил Андрей.

-- Да, я лягу. Вы извините, господа... я больна; все это не от меня.

Она посмотрела на нас таким умоляющим взглядом, что я ясно слышал, как Андрей скрежетнул зубами.

Я сказал ей несколько официально-утешительных фраз. Она, значительно успокоившись, простилась с нами и пошла за ширмочки, чтобы лечь в постель.

-- Зайдем хоть к Шрамам,-- рано еще домой,-- в раздумье сказал Андрей, остановившись у ворот, когда мы вышли с ним на улицу.

Мне очень не хотелось видеть Володю, но Аннинька была больна и, не выходя из своей комнаты, уже давно беспокоила меня своими записками. Я пошел. Мы молчали всю дорогу. Андрей насвистывал какие-то марши, а я думал о Шраме, решившись осрамить его при первой возможности. Я был даже немного расстроен неприятной сценой у Софьи Васильевны. Вообще я не терплю видеть людей в ненормальном состоянии их духа, бурно взволнованных какой-нибудь страстью, и вынес теперь от Софьи Васильевны очень тяжелое впечатление.

Когда мы пришли к Шрамам, Володи, к моему удовольствию, не было дома. Ольга, одна в зале, возилась около микроскопа, недавно полученного из Петербурга. На полу валялись куски разрезанных пробок, и она при нашем появлении с досадой бросила на стол бритву. Судя по груде раскрошенных стеблей и листьев, лежавших на столе, опыты ей не удавались; и не мудрено: микроскоп был уставлен совершенно неверно.

-- Ничего не ладится,-- с досадой проговорила Ольга, когда мы объяснили ей это.

-- Вы, ей-богу, походите на моего Сеньку, извините за сравнение,-- сказал Андрей.-- Он имеет неодолимую страсть писать, но у него недостает терпения выучить азбуку, и он все-таки не унывает -- пишет. Напачкает всяких каракуль на бумаге и спрашивает: "Что я написал?" Дескать, другие пишут, у других выходит, и у меня должно же что-нибудь выйти... Вы, кажется, тоже пытаетесь сделать великое микроскопическое открытие, не умея уставить микроскопа.

Андрей начал возиться около микроскопа. Ольга выходила из себя от злости, передергивала своими костлявыми плечами, но ничего не говорила. Я пошел к Анниньке; она еще не совсем оправилась от болезни; ко всему тому недавно поссорилась с Ольгой и была очень бледна и расстроена.

-- Господи! хоть бы выйти скорее замуж, выбраться из этого проклятого ада,-- проговорила она, рассказав мне дро свою ссору.

-- Мне нельзя еще жениться,-- сказал я, приняв ее слова за намек.

-- Я и не пойду за тебя. Мужа ненавидят и обманывают, а я хочу тебя любить,-- страстно глядя мне в глаза, проговорила Аннинька.-- Если бы у меня теперь был муж, мне бы еще приятнее было тебя целовать. Нет, и теперь хорошо, хорошо, хорошо!

Когда я воротился от Анниньки в залу, между Андреем и Ольгой шло уже довольно сложное препирательство, и в зале присутствовали: Катерина Григорьевна, офицер -- племянник Бурова -- и какая-то старушка. Между ними шел стереотипный разговор о крестьянской реформе -- тогда все говорили о ней. Я пристал к их разговору и не заметил, как пришел Володя. Он был, казалось, в очень веселом расположении духа и тотчас же сказал какую-то небрежную остроту насчет возни с микроскопом.

-- Вы давно были у Софьи Васильевны? -- спросил его Андрей, оставив микроскоп и стирая с своего жилета крошки приставших пробок и стеблей

-- Нет, не так давно. А что? Она нездорова?

-- Нет, ничего, здорова. Вы тот раз ночевали у ней? -- серьезно спросил Андрей.

-- Зачем вам?

-- Я вас спрашиваю. Вы говорили другим, что ночевали у ней. Скажите же мне, ночевали ли вы у ней?

В тоне Андрея заключалась угроза. Володя слегка побледнел, губы его дрогнули, и он сделал движение, чтобы уйти, но Андрей остановил его, взяв за кончик рукава.

-- Ведь вы ночевали у ней? да?

-- Что ж вам до этого? -- презрительно усмехнувшись, сказал Володя,-- ну, ночевал...

Андрей размахнулся, и треск оглушительной пощечины заставил нас вздрогнуть. Удар был так силен, что Володя покатился на пол, обливаясь кровью. Андрей, опустив руку, как будто самодовольно улыбнулся, глядя на кровь, лившуюся на паркет. Он повернулся и среди всеобщего ужаса эффектно, медленными шагами пошел к дверям, стараясь еще просвистать сквозь зубы какой-то марш. Подойдя к роялю, он с рассчитанной неторопливостью начал там рыться, отыскивая свою шляпу и, по-видимому, выжидая, чтобы его кто-нибудь оскорбил. Но на него никто не обращал внимания: все были заняты Володей. Его усаживали в кресло и суетились кругом, отыскивая графин. Ольга побежала за каким-то спиртом, хотя Володя вовсе не был без чувства и осторожно вытирал платком кровь, лившую из носа.

Я с досадой сунул Андрею в руки свою шляпу.

-- Чего ты дожидаешься? чтобы позвали лакеев и выгнали тебя? -- сказал я ему.

Андрей взял шляпу, вытер ее рукавом и, проговорив сквозь зубы: "Совсем новенькая,-- прямо с болвана",-- вышел в дверь.

Я отыскал его шляпу под роялем и догнал его на лестнице.

-- Я думал, ты остался дожидаться лакеев,-- проговорил Андрей, обмениваясь со мной шляпой.

Я был сердит -- не на то, что Андрей побил Володю,-- а на то, что он эффектничал при этом своей силой и храбростью. Кроме того, мне было немного неприятно, что, идя к Шрамам устраивать скандал, он не сказал мне об этом ни слова.

-- Хорошо устроил! -- сказал я.

-- Отлично!

-- Что, если он потребует от тебя удовлетворения?

-- И удовлетворение могу дать.

-- Тебе бы не следовало выходить из корпуса,-- колко сказал я.-- Офицером было бы сподручнее устраивать буйства и скандалы...

Но Андрей, вместо того чтобы рассердиться, повернулся ко мне и крепко пожал мою руку.

-- Ну, уж каков есть,-- сказал он.-- Оставь это, пожалуйста; будем говорить о чем-нибудь другом. Я в отличнейшем расположении духа. Если б мне попались теперь Малинин или Стульцев, я бы расцеловал их. Пойдем сыграем партию на биллиарде.

-- Нет, благодарю, я пойду домой -- мне хочется есть.

-- My, как хочешь,-- весело сказал Андрей.-- Я пойду один.

Мы расстались.

Вечером, когда я читал что-то в своей комнате, вошел Савелий и доложил, что буровский племянник офицер желает переговорить со мной о важном деле.

-- Здравствуйте,-- сказал он мне, громыхая своими шпорами,-- ваш брат, надеюсь, не откажется...

-- Нет, не откажется. Его теперь нет дома, а завтра я переговорю с ним,-- сказал я, принимая на себя некоторым образом официальную роль.

-- Поймите, что мне крайне неприятно,-- пробормотал, расшаркиваясь, офицер.

-- Во всяком случае,-- остановил я его,-- кроме меня, со стороны брата, вероятно, потребуется еще свидетель. Потрудитесь и вы с своей стороны приискать...

-- Хорошо-с.

Мы раскланялись самым официальным образом. Совершив очень серьезно эту китайскую церемонию, я даже рассмеялся. У меня вертелось в голове слово удовлетворение и как-то особенно веско чувствовалась вся нелепость правила чести, по которому человек, получивший пощечину, должен или умереть на дуэли, или, убив своего противника, сидеть в тюрьме. Но делать было нечего, и мне не пришло даже самой легкой мысли о возможности отклонить дуэль.

Андрей воротился домой поздно ночью, и мне пришлось увидаться с ним только утром.

-- Ну,-- сказал я,-- дело плохо; тебе придется с ним драться.

-- Уж были? Очень рад.

Я объяснил Андрею, что нам надо, пригласить еще хоть Новицкого, так как мне, в положении брата, неловко быть одному свидетелем их удовлетворения.

Офицер приехал спозаранку и, как человек, опытный в этих щекотливых делах, с самым серьезным видом начал обсуждать мои предложения. Андрей часто стрелял в нашем саду в цель, прибитую на заборе, поэтому посторонние, если таковые будут, не удивятся, заслышав выстрелы, и я предложил устроить дуэль в нашем саду. Рану или даже смерть одного из противников можно будет свалить на несчастный случай при стрельбе в цель. Кроме этого, близость дома обеспечивает скорую помощь... Офицер согласился на все И, заметив, что чем скорее воспоследует удовлетворение, тем лучше, предложил окончить дело завтра, часов в десять утра. Наконец, рассыпавшись в извинениях по поводу неприятности своего поручения, он ушел.

-- Завтра,-- сказал я Андрею.-- Приготовься.

-- Я давно готов,-- небрежно ответил он, одеваясь, чтобы идти к Новицкому.

-- Скажи, пожалуйста, неужели ты не чувствуешь теперь некоторого неприятного чувства? -- спросил я его.

Мы сходили с лестницы; Андрей напевал какой-то мотив, очень нравившийся ему в эти дни.

-- Как тебе сказать, не солгать? Я убежден почему-то, что будет мой верх, и мне даже немного жаль Шрама, а бояться я ничего не боюсь... так разве чуть-чуть. Да нет! и того не боюсь,-- весело сказал Андрей.

У него был счастливый характер, который действительно не позволял ему скучать или быть печальным хоть двадцать минут сряду. Я сказал ему это, и Андрей ответил мне комплиментом, что мой характер еще лучше, так как я не только никогда не печалюсь, но не веселюсь и не сержусь. В назидательном разговоре на эту тему мы незаметно дошли до Новицкого, и, только взявшись за звонок, я спросил Андрея: "А что, если Новицкий не согласится?"

-- Найдем другого: в чем другом, а в секундантах и собутыльниках у нас нет недостатка.

У Новицкого с Овериным была большущая холодная комната, испещренная множеством окон с трех сторон. Железная печка у них топилась постоянно, и от этого сухой воздух воспринимал какой-то неприятный запах гари. Этому не помогали даже два горшка с водой, поставленные Овериным на окнах для сообщения воздуху надлежащей влажности.