Нильские тени

— 4 — Вивиан[13]

В этот ранний час небо над Каирским аэропортом было безоблачным, незамутнённым маревом от ещё не поднявшегося над Синаем солнца. Уставший самолёт развернулся и встал; в обрамлённом каучуком иллюминатора пейзаже замелькали разноцветные группки приближающихся по-двое, по-трое военных в весьма разных головных уборах униформы из нескольких уголков Британской империи и в рубашках с коротким рукавом; а на ногах у них — там, где мужчине следует носить брюки — топорщились широкие накрахмаленные шорты.

«Бодрые самцы во всей красе своего зоологического вида, — подумал Джо, собирая багаж. — Надо быть очень уверенными в себе, чтобы каждое утро маршировать в таких нарядах по всему миру».

Интенсивно вышагивая, вояки споро продвигались вперёд, их правые руки высоко вздымались, а левые плотно сжимали приклады карабинов.

Джо добрался до двери самолета и начал спускаться по трапу. Он сошёл всего на несколько ступенек, когда увидел странную фигуру мужчины в белом, которая, похоже, ожидала именно Джо. Фигура утвердительно кивнула головой, а затем двинулась к нему.

«Господи, — подумал Джо. — Это что за чудо-юдо?»

И действительно, фигура являла собой удивительный образ.

Над белоснежными теннисными туфлями белеют высокие гольфы под белым полотном шорт. Оснащённая знаками отличия элегантная белая рубашка нараспашку до талии открывает грудь. На груди подпрыгивает и сверкает золотой кулон, а шкура леопарда небрежно драпирует плечо. И над всем этим нависает огромным облаком шляпа с широкими полями, с одной стороны загнутыми и прихваченными кокардой на австралийский манер.

«Христосе», — подумал Джо, когда спустился по трапу и нашёл свой путь перекрытым. Мужчина в белом встал не более чем в футе и, отдавая честь, притопнул ногой по взлётно-посадочной полосе.

— Сах! — взревел он. — Как летелось?[14]

Утренний перегар ударил Джо по лицу. Не в силах вдохнуть, он только кивнул.

— Нормально? — рявкнул лейтенант, выдыхая вновь.

Два идеальных ряда массивных зубов светлой улыбкой внезапно мелькнули на его лице. Джо кивнул опять.

— Отлично! — заорал лейтенант. — Позвольте, спросить, сэр? Это правда, что вы, янки, пришли, чтобы выиграть для нас войну? Опять протянули нам руку через океан?

Джо сглотнул:

— Я не американец.

— Как это «не американец», сэр? Проделали такой путь из этой бесплодной пустоши, (как вы, парни, называете это место, Аризона?) из далёкой чортовой колонии, и даже не американец? — Головы повернулись. Глаза смотрели. А лейтенант всё кричал, перекрывая трап. — Жаль слышать, сэр, что на самом деле вы приехали на сафари! Только заскочили поохотиться на буйволов, не так ли? Продемонстрировать флаг и дать знать, кто главный?

Джо поднял руку и шагнул вперёд, чтобы обойти человека — жест, который лейтенант неправильно истолковал как знак дружелюбия.

— Вылазка за свежими трофеями? Новые шкуры для библиотеки и аккуратная насечка или две на прикладе старого ружья?

Джо наконец обогнул это ходячее недоразумение и направился в сторону зданий терминала. Лейтенант быстро зашагал рядом.

— Без обид, сэр, — взвизгнул он. — За то, что я принял вас за янки, я имею в виду. Некоторые из моих лучших друзей — янки. Буду рад сообщить вам имя моего портного.

Джо шёл прямо. Белая фигура, пританцовывая, пыталась подстроить шаг, но постоянно сбивала темп, и то вырывалась вперёд, то отставала.

— Мы слышим разные барабаны. Как и все остальные люди, если подумать. И, пожалуйста, поверните налево, сэр. Во-он к тому ангару. Там нас ждёт замаскированный военный фургон.

Джо, не сбивая шаг, повернул. Когда они отдалились от групп наблюдающих военных, Джо потихоньку спросил:

— Будьте добры, скажите мне, что всё это значит?

Лейтенант уловил вопросительный тон в голосе Джо, но, видимо, не расслышал слов. Он качнулся поближе, но недооценил расстояние и врезался в Джо всей массой тела. Джо полетел вперёд и приземлился на взлетно-посадочную полосу. Лейтенант упал ему на спину и, прищурившись, уставился в небо.

— Заметили что-нибудь, сэр? Джерри появился там с самого раннего утра. У вас хорошие рефлексы.[15]

— Иисус Христос всемогущий, — пробормотал Джо.

— Не могу определить самолёт этого гада, — прошептал лейтенант в ухо Джо, продолжая пристально сканировать небо. — Гансы чертовски умны.

— Отвали от меня, — пробормотал Джо.

Глаза лейтенанта, в дюймах от глаз Джо, посмотрели искоса.

— Что, сэр? Вы говорите, что «штука» заходит со стороны солнца?[16]

— Слезьте с моей спины. Сейчас же.

Лейтенант нервно усмехнулся и начал выпутываться.

— Да, сэр. Прошу прощения, сэр. Просто никакая предосторожность не лишняя, когда вокруг Гансы. Война есть ад, так то.

Упираясь коленом в спину Джо, лейтенант наконец поднялся и Джо с трудом встал на ноги.

— Слушай, ублюдок, скажи мне прямо сейчас, что это значит.

— В смысле, сэр? Значит? Pardon me, сэр, но в мире идет война, какого смысла вы ищете?

— Ладно, стоп. Вы устроили представление у трапа самолёта, и на вас этот нелепый костюм… Какого чорта?

— О, моя униформа. Видите ли, сэр, поскольку секретная разведывательная работа требует высокой степени инициативы, нам рекомендуется выражать свой индивидуализм в повседневной одежде. А что касается того, как я приветствовал ваше прибытие, мы опытным путём пришли к тому, что лучший подход — прямой подход. Другими словами, делая тёмные дела, мы стараемся сохранять как можно более естественный внешний вид. Это, безусловно, самое эффективное прикрытие.

— Я не знал, что белые тенниски и леопардовая шкура — это «естественный внешний вид» в военное время.

— О да, сэр, белые немного изменились. Вы, видимо, слегка заржавели, пока были в отсутствии; это может случиться с любым собравшимся вернуться в строй пенсионером из Аризоны. Но сегодня, сэр, мы ведём себя не так, как показывают в старых фильмах.

— Да уж вижу.

— Вот именно, сэр. В двух словах: мы практикуем здесь шпионаж 40-х годов, а довоенные фильмы, безусловно, устарели. Хотя как и прежние шпионы мы тоже находимся на солнечной песчаной равнине старого Ближнего Востока, у нас сейчас проблемы с вербовкой, сэр. Люди теперь далеко не те, что раньше, ни как нации, ни как личности. Возьмём Балканы, к примеру.

— Какие, к чорту, Балканы?

— Именно, сэр, особенно Балканы. Там всё очень изменилось. Во всей этой нынешней гнили нет места прежним представлениям о чести. На Балканах совсем позабыли о честной игре. Времена меняются, сэр.

Джо застонал.

— Что с вами, сэр?

— …не могу выпрямиться.

— А, не расстраивайтесь, сэр. Большинство людей ожидает, что шпион будет выглядеть как Квазимодо, с безумным лицом слоняющийся по колокольне. Главное — быть в курсе последних технических разработок, именно так сейчас ведётся эта игра. В разведке вы или оснащены современными техническими средствами, или вы ничто. Можете себе представить, как бы это выглядело, если бы мы шарахались по аэродрому Каира в плащах, с сигаретами, свисающими из уголка рта, и оглядываясь через плечо, не следит ли за нами какой-нибудь гиппо?[17]

— Следят?

— Именно, сэр, местные жители. Они может и не стали более темнокожими, чем их предки, описываемые в эпосах прошлого, но теперь они не столь предсказуемы, как прежде. Темны их души.

Лейтенант продолжил путь к ангару, наблюдая за Джо. После нескольких болезненных попыток тому наконец удалось распрямиться. Лейтенант усмехнулся и кивнул.

— Очень хорошо, сэр. Так вот, у нас тут есть куча блаженных неряшливых свиней, высматривающих хоть что-то, что они смогут продать-передать немцам. Например, что за подозрительный маленький иностранец прилетел ранним утром в аэропорт Каира? Жилистый мужчина, одетый в ужасный, великоватый для него костюм явно из секонд-хэнд. Прибыл, подозрительно щеголяя щетиной на лице, как будто какой-нибудь Жан Рено. Может быть, вы отращиваете бороду, сэр?

— Да.

— Очень хорошо, сэр. Хотя большинство наших бойцов, учитывая песок в окружающем воздухе и чтобы подчеркнуть свою грубую мужественность, предпочитают усы. Ими хорошо щекотать девок, сэр.

Лейтенант загоготал. Сам он носил огромные — а-ля морж — усищи, вощёные концы которых доходили почти до мочек ушей.

— Цирюльни потом, лейтенант, давайте о деле. Я ожидал другого приёма.

— Вы имеете в виду так называемые сигналы распознавания, которые шпионы-ветераны используют, чтобы обнаружить друг друга среди блеющего стада? Оно вам надо, сэр?

Лейтенант хлопнул пятками теннисных туфлей, отдал честь и сузил глаза.

— Пожалуйста. Предположим, что мы в терминале аэропорта, сэр, и ваши документы проверяет некая едва грамотная рядовая свинья. Пока вы бродите вокруг, к вам подходит импозантный лейтенант и вкрадчиво вовлекает вас в любезный разговор, в ходе которого он вдруг использует два ключевых слова: Бруклин и мусор. В этот момент лейтенант невзначай вынимает из кармана ключи и, будто скучая, позванивает ими.

Лейтенант полез рукой в левый карман и достал кольцо с ключами. Он пристально посмотрел на Джо, бряцая ключами у того перед носом.

— Вот так, сэр. Теперь отзыв. В левом кармане вашего поношеного пиджака лежит свёрнутое издание популярного лондонского еженедельника. Вы берёте его в правую руку и обмахиваетесь, будто веером. Лейтенант удовлетворен отзывом, и забирает у вас журнал. Хорошо, сэр, номер журнала тот самый, не так ли?

Джо протянул ему журнал.

— Да, однако год издания не оговаривали и я, из экономии, украл его в библиотеке.

На обложке журнала объявлял о долгожданном мире Чемберлен.

— Превосходно, сэр. Убедились? Оно, конечно, можно было и сразу так сделать, но это, понимаете ли, скучно.

Они продолжили путь и скоро подошли к ангару.

— Ну, вот мы и пришли, здесь нас дожидается верный шпионский скакун.

Лейтенант открыл дверь ангара, подошёл к маленькому древнеегипетскому фургончику и гордо стал рядом с ним.

Во весь кремового цвета бок фургона была разбрызгана яркая зелёная надпись:

Лейтенант проследил за взглядом Джо.

— Умно? Широко известный в узких кругах экипаж. Путает врага и заставляет свиней думать, что мы в бизнесе доставки (что в некотором смысле правда). Дело в том, что никакая осторожность не лишняя, когда отбываешь наказание в шпионской профессии. Не только острое наблюдение в любые времена, но и чем острее наблюдение, тем лучше времена — вот мой девиз.

Как только они забрались в кабину, лейтенант пошарил по коленям Джо, нащупывая его руку, и, найдя, с энтузиазмом затряс.

— Моё имя — Вивиан, сэр, и, несмотря на бравый внешний вид, я не кадровый военный. В штатской жизни я был археологом. Подземным кротом, так сказать. Вам наверняка доводилось уже сталкиваться с людьми, увлечёнными прошлым. Нам в руки попадает расколотый горшок — мусор — и глаза наши загораются! Я кое-что копал здесь перед самой войной и случайно попал в это шоу.

— О, понимаю.

— Да, сэр, от фараонов — прямо в современность. Короче говоря, всё началось так: немцы поняли, что выросло новое поколение молодых мужчин и пришло время дать ему шанс. Ещё одна война, чорт возьми. Я, естественно, сразу же явился властям. Вивиан здесь, сказал я и продолжил, что буду счастлив носить винтовку в любой траншее, в какую пошлют. Но они только взглянули на мой послужной список — на опыт раскопок — и отправили меня в один из кабинетов, что скрыты в здании около ворот королевы Анны. «Видишь ли, старый конь, — сказал мне там генерал в штатском, — мы не можем позволить тебе слоняться по грязи Фландрии, как какому-то быдлу, ты слишком ценен для этого. Мы просто обязаны предложить тебе то, что те, снаружи, называют разведкой. Что скажешь?» — Вивиан пошевелил бровями. — Нет нужды говорить, сэр, что мой ответ был очевиден: «Просто дайте мне точку отсчёта, от которой искать Мата Хари — и я весь с вами, в тени». Тогда генерал сердечно пожал мою руку и пробормотал: «Хорошее шоу, старый фрукт. И теперь, когда ты официально секретный агент, Вив-старый конь, Вивви-мой мальчик, теперь, когда ты тайный шпион, как и все мы, — добавил генерал, — первое, что тебе нужно сделать, это выйти через заднюю дверь и увидеться с C».

— И что? — спросил Джо.

Вивиан усмехнулся.

— Ну, я, как было указано, вышел на улицу через заднюю дверь, нашёл нужный адрес в некоем переулке, поднялся по лестнице к двери без таблички, и сразу же прямо перед собой увидел секретного начальника секретной службы — C, как мы его называем. С сидел в кресле, повёрнутом к стене, сохраняя тайну личности. Ну, я сразу понял, что это чертовски умный парень, наш старый добрый С. Так вот, я улыбнулся ему в спину и доложил: «Вив, секретный агент империи, прибыл. Всегда готов!». После чего старый добрый C сказал: «Смотри сюда, Вив, Си здесь». — Вивиан заржал. — Или, возможно, шеф сказал: «С здесь, Вив, С здесь». Или это было: «Смотри сюда, Вив, смотри сюда».

— Дельфийский оракул.

Вивиан кивнул.

— Вы начинаете улыбаться, сэр. Однако продолжу: «Вив? — пробормотал C, обращаясь к стене, — Пожалуйста, слушайте внимательно, потому что я не стану повторять. Суэцкий канал в опасности, а это жизненно важная артерия Империи, и нам нужен надёжный человек, чтобы не сводить с него глаз. Возьмите чёрную таблетку на столе позади меня, она содержит цианистый калий — это на всякий случай». И вот ещё что, сэр: всё то время, пока С говорил со мной, он, похоже, вязал.

— Вязал? — спросил Джо.

Вивиан усмехнулся.

— Да, сэр. Спицы судьбы, полагаю. Затем я прошёл интенсивную подготовку по скрытности, изуверству и коварству, а также быстрый курс по подделке документов, и вот — я шпион. Вивиан Аравийский…

Он напел мелодию из оперетты Оффенбаха и завёл мотор. На пассажиров обрушился громоподобный рёв. Вивиан усмехнулся, и прокричал:

— Прошу прощения за это, сэр. Дырка в выхлопе. Заметил только вчера. Не было времени отдать обезьянам-ремонтникам.

— O кей.

— Что?

— Всё путём, — крикнул Джо.

Чтобы быть услышанным, он прислонился к Вивиану, и когда Джо снова откинулся на спинку сиденья, бумажник Вивиана поменял владельца.

— Тогда поехали, сэр.

Раздался яростный скрежет коробки передач, и маленький фургон понёсся по взлетно-посадочной полосе; резина его мягких шин для езды по пескам дико визжала. Вивиан засмеялся. Джо уставился на него. Впечатляющие моржовые усы Вивиана на ветру отошли от лица, обнажив ткань с изнанки. Выражение лица с тонкой линией клея над верхней губой казалось опасно близким к сумасшествию.

Вскоре фургон уже подъезжал к сторожевой будке у ворот. Вивиан начал тормозить.

— Приближается проверка, — закричал он. — Прикиньтесь идиотом, сэр, а я разберусь с этими обезумевшими от солнца болванами.

Они остановились. Несколько жандармов стояли перед будкой часового с чашками в руках. Когда один из них подошёл к фургону, Вивиан перегнулся в окно и понюхал его чашку.

— Чай, — крикнул он Джо, и вновь повернулся к жандарму. — Этот бедно одетый парень — янки, который пришёл, чтобы выиграть для нас войну.

Жандарм изучил карточку, которую дал ему Вивиан.

— Что это за хрень? — спросил он.

— Что случилось, мой дорогой друг?

Жандарм зачитал вслух:

Жандарм уставился на смеющегося Вивиана.

— Не тот карман, что надо. Сейчас.

Вивиан пошарил в другом кармане и извлёк пропуск.

— А купон оставьте себе, вам он нужнее.

Они покинули аэропорт и встали в длинную очередь грузовиков, ползущую в Каир.

Прежде чем фургон хоть сколько-нибудь продвинулся, Вивиан снова начал кричать:

— Теперь, я знаю, вы умираете от желания спросить меня, сэр. Что насчёт местных жителей, не так ли? Другие парни могут сражаться с налившимися пивом немцами и останавливать танки, но шпион должен двигаться через пустыню, как рыба сквозь воду, не так ли? Что сказать о местных жителях, сэр? Как гласит история, тысячи людей, строивших пирамиды, питались исключительно луком, чесноком и редиской. — Вивиан громко рыгнул. — Вонь — вот слово, которое я имею в виду. Без сомнения, строителей пирамид сожгли лук, чеснок и редиска. Но прошедшие тысячи лет не сделали дыхание простых египтян слаще. Это вводит вас в курс дела, даёт атмосферу, не так ли?

Они свернули с шоссе и поехали по людным улицам. Вивиан всё время сигналил, махал в окно и улыбался массам людей.

— Чертовы свиньи! — вдруг завопил он краем рта. — Они выглядят бесполыми, но они хитрые, хитрые.

Джо недоумевал. Фургон всё медленнее и медленнее продвигался сквозь толпу, пока не пришлось вовсе остановиться. В то время как Вивиан был повернут лицом к Джо, в окно прямо за Вивианом засунул голову араб. Сначала он с любопытством изучил внутренности фургона. Затем пристально взглянул на затылок Вивиана и убрал свою голову. Через мгновение за окном появилась небольшая доска с меловой надписью:

— Я МАРКСИСТСКИЙ НЕМОЙ МУСУЛЬМАНИН. ДАЙТЕ МНЕ НА ПОЕСТЬ, НО, ПОЖАЛУЙСТА, ПРИДЕРЖИ СОЛЬ. Я НА БЕССОЛЕВОЙ ДИЕТЕ. ХВАЛА АЛЛАХУ И МАРКСУ, ВСЯ ВЛАСТЬ ЗА МУХАММЕДА И СТАЛИНА. БЛАГОДАРЯ.

— Гнусные люди, — кричал Вивиан, не зная, что сзади стоит и всё слышит араб, — Ворьё! — он взвизгнул. — Их пальцы всегда в движении, сэр, никогда не забывайте об этом.

Доска исчезла, и скоро вновь задралась вверх:

— ТЫ ОТКАЗЫВАЕШЬСЯ ПОМОЩЬ МНЕ, ПОТОМУ ЧТО Я ТЕМНОКОЖАЯ?

— Я уже говорил это раньше и скажу ещё раз, — кричал Вивиан. — Очень неосторожно тереться здесь плечами.

Араб выглядел убито. Доска упала и снова поднялась:

— К ЧОРТУ ТВОИ ДЕНЬГИ, ЖИРНАЯ КАПИТАЛИСТИЧЕСКАЯ РЫБА.

Вивиан пристально смотрел на Джо.

— Другими словами, остерегайтесь свиней. Поняли, сэр?

Через некоторое время они смогли ехать дальше и вскоре остановились на тихой, когда Вивиан заглушил двигатель, улице. Джо сидел, завороженно слушая шумы города.

— Мы на месте, сэр.

— Очень хорошо, Вивиан. А где именно?

— Улица Лепсия, или Клапсия.[18] Район, опозоренный временем, сэр, хорошо известный романтическим путешественникам как Коптский квартал, а также как Старый Каир, но жителям города известный просто как «трущобы».

— Спасибо, что подбросили, Вивиан.

— Вам спасибо, сэр, за то, что составили мне компанию. Нам, фронтовым товарищам, надо успевать жить полной жизнью, когда мы не в окопах. — Вивиан философски помахал рукой; жест, по-видимому, должен был закончиться вдумчивым перебором усов. Но вместо этого Вивиан нашёл оба уса на одной стороне лица. Он вернул их на место и усмехнулся. — Шпионаж, сэр, странная и смертельная игра. Теперь, если вы пройдёте немного вперёд и спуститесь вниз по следующему переулку, то выйдете к невзрачному строению под названием «Отель Вавилон». Номера этого отеля, а в прошлом — дома терпимости, использовали для кратких поебушек во время сиесты неудавшиеся коммерческие агенты и бедные клерки. Но то было раньше, сэр. Теперь «Отель Вавилон» служит укрытием для транзитных шпионов, таких же странствующих рыцарей, как вы.

— Давайте ближе к делу, Вивиан.

— Действительно, сэр, сейчас. В полумраке холла вы найдёте хранителя ключей, грузного египтянина в соломенной шляпе, такой, которую в гражданских кругах называют канапе. Зовут его Ахмад. Он будет читать газету. Вы можете хлопнуть по звонку на стойке, если хотите, и всё, что вам далее придётся сделать, это сказать, что вас послал мистер Блетчли.

— Блетчли, вы говорите?

— Совершенно верно, сэр. Блетчли, в нашем фильме он актёр заднего плана, который как садовник опрыскивает листья пальм или как билетёр проверяет билеты у таких пассажиров, как вы. Он весьма скрытен, наш Блетчли. Но в этом вы убедитесь сами.

— Теперь-то всё, Вивиан?

— Немного терпения, сэр. После того как вы понежитесь в однозвёздной вавилонской ванне, наденете городскую одежду и сожжёте эти лохмотья, к вам придёт один из наших товарищей-шпионов.

— Когда его ждать?

— Не далее как сегодня вечером я представлю вас друг другу. Всё ясно, сэр?

Прежде чем Джо добрался до переулка, фургон уже прогремел по улице Лепсия, или Клапсия, в противоположном направлении. На углу Джо остановился прикурить сигарету и заодно прошерстить бумажник Вивиана. Внимание Джо привлёк телефонный номер, записанный химическим карандашом индийскими цифрами на упаковке презервативов.

«Что ж, неплохое начало», — подумал он.

Отель Вавилон оказался узким строением в четыре или пять этажей. Краска на фасаде облупилась, входная дверь была распахнута. Швейцара не имелось, и вместо человека узкий вход караулил турникет со счётчиком.

За стойкой на высоком табурете сидел и сквозь очки в роговой оправе глядел на газету египетский Иван Поддубный. На нём была плоская соломенная шляпа, и он, несомненно, слышал шаги Джо в коридоре, но не потрудился оторвать взгляд от газеты.

— Меня прислал мистер Блетчли, — сказал Джо.

Египтянин, не поднимая глаз, протянул руку к стене позади и снял с крючка один из ключей.

— Верхний этаж. Это самый тихий номер, а также и самый большой. Если вы там рядом с дверью случайно углядите шелковый шнур для вызова горничной, то не утруждайте себя. Здесь нет горничной со времён Первой мировой.

— Понятно. Мистер Блетчли также сказал, что вы могли бы кое-что для меня достать.

Грузный египтянин наконец глянул на Джо, и слегка раздражённо произнёс:

— Ну, я могу попробовать, но лучше вечером, вы же понимаете. Вообще-то говоря, такие люди сейчас ещё только ложатся спать.

— Я имел в виду бутылку виски и завтрак.

— О. Английский завтрак?

— Да, если можно.

— Это займёт около получаса. Тут рядом готовит еду навынос одна женщина (некогда, исполняя «танец живота», она кормила этим свой живот), она изобразит «английский завтрак». А виски я могу принести через несколько минут.

— То, что нужно.

— Я позабочусь об этом. Три стука — виски, два — завтрак.

Джо повернулся к лестнице и остановился, ему в голову только что пришла некая мысль.

— Кстати, у вас случайно нет свободного номера на первом этаже? Высота меня беспокоит.

Грузный египтянин потянулся за другим ключом.

— Есть на втором. Номер поменьше, но столь же тихий.

Джо поднялся по лестнице и нашёл нужную дверь в задней части здания, вдали от улицы. Коридор был пуст и Джо присел, чтобы заглянуть в замочную скважину. Увидел там край узкой кровати, стул, стол. Окно напротив двери закрывали тростниковые жалюзи. Джо осторожно отпер дверь и уронил ключ в карман. Затем поднял чемодан и прижал к груди. Повернул ручку.

Распахнул дверь и пронёсся через комнату, швырнув чемодан в окно. Жалюзи унесло с чемоданом, а Джо нырнул следом, кубарем прокатившись по мягкой земле.

В покинутом номере что-то глухо рвануло. Джо сразу же вскочил и осмотрелся по сторонам. Он стоял в маленьком дворике, в который выходили две двери. Та, что была за спиной Джо, вела обратно в «отель Вавилон». Джо поднял чемодан и по прямой пересёк дворик. Там надавил ручку двери, она открылась.

Лестница за этой дверью вела вниз к ещё одной незапертой двери.

Джо очутился в узком подвале с низким потолком и ещё одним входом-выходом с другой стороны подвала. Посреди помещения за столом сидел человек и читал газету. Над головой его горела одинокая лампочка от патрона которой свисал электрический шнур, подсоединённый к спирали электроплитки. На ней парил чайник, а рядом на столе расположились заварник со сколотым носиком и несколько помятых металлических чашек. Джо опустился на стул и отряхнул грязь, что принёс со двора.

— Блетчли?

Мужчина продолжал читать свою газету, спрятавшись за ней.

— Верно.

— Что сейчас взорвалось там, наверху?

— О, всего лишь хлопушка. Конечно, это могла быть и бомба.

— Конечно. А это ваша стандартная процедура?

— Можно и так сказать.

— И к чему эта игра?

— Это не игра, они просто хотят знать, годитесь ли вы. Для любителей в отеле нет свободных номеров.

— Гожусь ли? Ладно. Тогда такой вопрос: зачем встречать меня в аэропорту вы отправили сумасшедшего?

Человек, известный как Блетчли, глянул поверх газеты, показав один только глаз. Джо показалось, что в глазу этом блеснула слеза.

Но голова снова скрылась за газетой, и Джо не успел понять, что это было.

«Он плачет? — задумался Джо. — Чего это он прячется?»

— Вивиан, должно быть, этим утром просто был в приподнятом настроении, — сказал человек, известный как Блетчли. — На гражданке он служил актёром мюзик-холла и, когда ему это взбредёт в голову, может устроить настоящее шоу. Чашечку чая?

— Не откажусь.

Чайник исчез за поднятой газетой.

— Сколько сахара?

— Нисколько.

— Это просто сахар.

— Верю, но я не употребляю сладкого.

— Получаете достаточно с выпивкой, да?

— Что-то вроде того.

Из-за газеты высунулась рука с металлической чашкой. Пожухлая рука, слегка дрожащая. Джо взял чашку и обжёгся о металл. Отставил чашку и подул на неё.

— Вы заминировали все комнаты наверху?

— Нет, только две. Задние комнаты на первых двух этажах. Если выскочить в окно из любой другой комнаты, можно запросто переломать кости, а то и свернуть шею. Я не предполагал, что вы окажетесь где-то ещё, кроме как там, где вы и оказались.

— Ну, это имеет смысл, — сказал Джо.

— Так и есть. Теперь, полагаю, вам надо поспать после перелёта. Вы не ушиблись?

— Нет.

— Это хорошо. Они бы не хотели, чтобы с вами что-то случилось до того, как вы приступите к работе.

— Ешё бы. Скажите, а этот подвал ваш обычный офис или просто прифронтовая землянка?

Газета зашуршала, но голова не появилась. На мгновение за столом воцарилась тишина.

«Какой недружелюбный трактирщик», — подумал Джо.

— Послушайте, — сказал голос из-за газеты. — У вас нет причин принимать это близко к сердцу, но вы должны сообразить, что вы для меня не какой-то особенный. Я не знаю, кто вы и какое у вас задание, и мне всё равно. Это не входит в мои обязанности. Я делаю то, что от меня требуется; и того же от вас ожидает Монастырь. Если мне приказывают заложить мину, я её закладываю. А если вы ищете общения, то можете испытать свою удачу на улицах. Для меня бизнес есть бизнес. Ясно?

— Яснее некуда, — сказал Джо.

— Вот и славно. Встретимся здесь снова в девять вечера.

Джо опять попробовал отхлебнуть чай, но металлическая чашка все ещё была слишком горячей. Он встал.

— Блетчли, вы случайно не знаете человека по имени Стерн?

— Не лично, он птица не моего полёта. Я просто председатель монастырского Комитета по прибытию и отъезду. Выйдете через другую дверь, она ведёт в переулок. Повернёте направо и попадёте на улицу. А там опять направо. Приятных снов.

Джо направился к лестнице. На полпути он притормозил и оглянулся на поднятую газету.

— Кстати, вы не вернёте Вивиану бумажник? Он почти пуст, но владельцу может быть ценен. — Джо выложил кошелёк на стол. — А кто такая Синтия?

Один глаз Блетчли появился над газетой.

— Кто бы это мог быть?

— Это маленькая «моя прелесть» по имени Синтия. В бумажнике есть её имя и номер телефона.

Блетчли заглянул в бумажник.

— И кого ****, кого ебёт Вивиан?

— Не знаю, я подумал, что вам может быть интересно. Номер телефона Синтии почти такой же как тот, который мне дали на экстренный случай. Я имею в виду, что если один из ваших арлекинов развлекается с одной из ваших же коломбин без вашего ведома и инцест остаётся в семье, то это неважно. Но, наверно, папе всё же следует знать.

Блетчли промолчал. Единственный видимый Джо слезящийся глаз его продолжал помаргивая смотреть поверх газеты.

Джо вышел на улицу, остановился в лучах утреннего солнца, глубоко вздохнул и подумал:

«По крайней мере, после такого-то начала, дальше должно стать лучше».

И, беззаботно насвистывая, вновь вошёл в отель «Вавилон» с главного входа. Ахмад сразу же оторвался от газеты.

— Доброе утро, — сказал Джо.

Ахмад уставился на него и озадаченно выдал:

— Вы удивительные люди.

Джо улыбнулся.

— Мы? Почему во множественном числе?

— Из-за вашей маскировки. Могу поклясться, что здесь только что был ваш двойник.

Джо улыбнулся шире.

— А этот мой двойник, он направился наверх, не так ли?

— Да, на второй этаж. Не более десяти минут назад.

— И сильно нуждался в виски?

Ахмад поднял бутылку.

— Вот оно. Я как раз собирался отнести.

— Ну, нет необходимости идти в поход вдвоём. Я сам прослежу, чтобы он всё выпил. Нам с ним нужно кое-что обсудить тет-а-тет.

Джо забрал бутылку у Ахмада из рук.

— Подождите минутку, — сказал Ахмад. — Вы действительно его двойник, или тот же самый человек?

— Это зависит от точки зрения, — ответил Джо. — Мы оба занимаем одну и ту же голову, но это не значит, что мы всё время думаем одинаково. Тот, что сейчас в номере наверху, склонен много слушать и держать свои мысли при себе, в то время как я… у меня душа нараспашку.

Мрачные черты лица Ахмада медленно разгладила застенчивая улыбка.

— А, понятно.

«Шпионы — они такие, — думал он, — Тем более эти, которые транзитом. Из Бедлама в Кащенко».

— Чудесно, — кивнул Джо. — И, кстати, разве не прекраснейшее сегодня утро; здесь, в Та-Кем?[19]

Ахмад смутился.

— Вы всё время по-разному это повторяете, но о чём вы? О погоде?

— Ну да.

— Так погода здесь всегда одинаковая.

— И это вполне может быть, но я-то не каждый раз имею в виду одно и тоже.

— И что это значит?

— Только то, что мне нравятся пустыня и солнце, — сказал Джо. — И я думаю, что мне понравится Коптский квартал, также известный как Старый Каир. И, вероятно, это захудалое место, которое вы называете «Отель Вавилон», и, вероятно, Вивиан тоже. Но не Блетчли. Что ж, всё разом не может быть идеально.

Ахмад пошевелился, глядя на Джо.

— Я знаю Блетчли, конечно, но кто такая Вивиан? — Джо описал его, Ахмад покачал головой. — Я никогда не видел никого подобного.

— Не видел?

— Нет. И никогда не слышал ни о ком по имени Вивиан.

— Верю. А это единственный «Отель Вавилон» в квартале?

— Единственный в Египте!

— И ваше имя Ахмад, не так ли?

Ахмад улыбнулся.

— В этом нет никаких сомнений. Я ношу это имя всю свою жизнь.

— Так. Полагаю, для начала фактов более чем достаточно. Слишком много фактов за один раз может только запутать. Итак, доброго вам утра, а нам — спокойной ночи.

Джо рассмеялся и, с бутылкой виски в руке, направился к лестнице.

— А завтрак?

— Непременно, как только будет готов. Два стука, я буду ждать.

Джо, насвистывая, пошёл вверх. Ахмад наблюдал за ним, пока тот не скрылся из виду, а затем опустился на карачки за стойкой, в каковом положении Джо, — когда вошёл в отель во второй раз, — чуть-чуть его не застал. Ахмад решил, что придется ему теперь быть осторожнее, раз в «Вавилоне» остановился гость.

Улыбка моны Лизы проявилась на лице Ахмада, когда он в стене за прилавком тихо открыл секретную панель.

Высоко среди пустынных гор, в древней крепости, известной как «Монастырь», по последним крутым ступеням спиральной лестницы поднимался монах. Поднялся. Постучал в деревянную дверь. Подождал, мысленно считая до двенадцати. Повернул толстую железную ручку. И прошёл внутрь.

Маленькая круглая комната в башне когда-то служила смотровой площадкой. Толстую кладку стен, открывая вид на пустыню, через регулярные промежутки прорезали узкие щели-бойницы. Крошечные лучики яркого солнца сверлили пыльные тени маленькой комнаты, которая была всё ещё мрачна в этот ранний час, несмотря на ослепительный уже свет снаружи.

Однорукий человек, одетый в безукоризненно накрахмаленные хаки, стоял близко к одной из щелей в дальней стене. Стоял выпрямившись как на параде и, казалось, прозревал сквозь пески Западной пустыни и видел наступающих где-то там немцев.

Монах ждал. Через мгновение откуда-то снизу по древней крепости поднялся тусклый ритм органной музыки. Однорукий наконец повернулся лицом к монаху.

— О, это ты. Что у тебя?

Монах протянул настоятелю лист бумаги, тот быстро прочитал послание и снова повернулся к пустыне.

— Итак, — пробормотал он, — наша новая «пурпурная семёрка» наконец-то на месте и готова начать…

Он улыбнулся, скрывая лицо от монаха.

— Кто встретил армянина в аэропорту?

— Актёр, сэр. Англичанин по имени Лиффи. Статист. Встретил самолет и отвёз армянина прямо в гостиницу «Вавилон».

Однорукий засмеялся.

— Для армянина, несомненно, получилось странное первое знакомство с Каиром. Ему многое предстоит узнать, а вот чтобы сделать это, времени не так много. Карты выложены для брифинга?

— Да, сэр.

— Я спущусь через десять минут.

— Да, сэр.

— Это всё.

— Есть, сэр.

Монах щёлкнул каблуками и, тихо закрыв за собой дверь, вышел. Органная музыка из глубин монастыря взлетала и разливалась всё громче, наполняя комнату гулким эхом.

— Стерн, — пробормотал однорукий, — Теперь мы, наконец, покончим с этим предателем, и Роммель больше не сможет предугадывать каждый наш шаг до того как мы его сделаем… Но мы должны быть дотошными, не совершать ошибок. Да, без ошибок.

Он прищурил глаза и чувственно погладил толстую средневековую кладку — защиту от беспощадного блеска пустыни под солнцем.

— 5 — Лиффи

Несколько дней спустя Джо сидел на подоконнике в номере отеля и смотрел в темноту, как вдруг в дверь постучали, однако так тихо, что он едва расслышал.

«Два стука — еда и три — выпивка», хотя сегодня он Ахмада ни о чём не просил. Джо подошёл к двери и открыл, держа одну руку в кармане.

Посреди коридора стоял мужчина, невзрачный, не молодой и не старый, бог весть какой национальности. Взгляд его метался, он шевелил губами, дёргался и почёсывался. Ещё он непрестанно кривил лицо: то хмурился, то улыбался неуверенным изгибом губ.

Джо ошарашенно уставился на него.

«Изо всех ртов что я видел, у этого товарища самый необычный, — подумал он, — самый живой».

Незнакомец перебирал ногами и то слегка приседал, то вставал на цыпочки. Затем он явно запаниковал и отступил дальше по коридору, ни разу не взглянув прямо, а всё время смущённо глядя в пол.

«Комок оголённых нервов», — подумал Джо.

Незнакомец что-то пробормотал и усмехнулся, качая головой, как будто его сдерживало какое-то непреодолимое сомнение.

Даже размер пришельца, казалось, менялся, пока он шарашился по коридору вперёд-назад; то увеличивался, когда этот топотун приближался, раздвигая локти и вытягивая голову вперед, то уменьшался, когда сжимался в себя.

«Туда-сюда, как будто маленький катер мечется по тёмным водам ночного Нила. — Подобрал метафору Джо. — Но что это за фрукт?»

Руки незнакомца были заняты несколькими бумажными пакетами — со снедью, по-видимому. Наконец он сделал шаг вперёд, вновь попытался изобразить улыбку и прохрипел:

— Аааа? Грааа…

Джо он показался безобидным.

— Я могу вам помочь? — Джо отобрал у немтыря, пока не рассыпались, пару пакетов и занёс в номер. Мужчина всё ещё стоял в коридоре, нервно переминаясь с ноги на ногу.

— Вы не хотите войти?

Посетитель неуверенно шагнул вперёд и пробормотал:

— Вы не узнаёте меня, не так ли?

— Не узнаю. А должен?

— Полагаю, нет. Быть признанным самим собой — вот что важно.

— Простите?

— Это моя вечная беда — никто не спросит автограф.

Он выглядел таким несчастным, смущённо шоркая ногой по ковру, что Джо пришлось сдержать желание обнять его. Вместо этого он выудил из рук мужчины последний бумажный пакет и положил на стол.

Затем коснулся руки незнакомца.

— Кто вы такой?

Незнакомец робко взглянул и вновь опустил глаза.

— Я экскурсовод, провожу экскурсии по этой улице, — прошептал он, — Законный бизнес, хотя, честно говоря, дела не идут с начала войны. Прошедшей войны, не этой. Но тем не менее…

— Да?

Незнакомец глубоко вздохнул.

— …но, тем не менее, улица Клапсиус всемирно известна среди тех, кто ищет тайну жизни. Эту улицу многие и многие философы считали оазисом душ. И знаете, почему эта улица более значима, чем Сфинкс, пирамиды и даже Нил?

— Почему?

— Из-за гудения. Разгадка очень проста, не так ли?

Джо уставился на незнакомца.

— Вы сказали, «гудение»?[20]

— Верно, — пробормотал незнакомец, — я говорю о вибрациях. Видите ли, на этой улице прежде водились невероятно мудрые шлюхи, они завораживали клиентов своими напевами. Настолько завораживали, что теперь нет ничего необычного в том, чтобы встретить в любом уголке земного шара некогда сильных, уверенных в себе мужчин, философски свернувшихся калачиком прямо на мостовой и неспособных подобрать слюни. Напетые шлюхами силлогизмы перевернули мировосприятие клиентов, оставив от их прежних «я» шелуху… — Незнакомец сверкнул краткой улыбкой. — Европейцы уверены, что первые мистические места, в которых работают вибрации, были обнаружены в Болонье примерно в начале XIV века, что и привело к Возрождению. Но на самом деле, как и история большинства вещей связанных с развитием цивилизации, история таких мест уходит в глубь времён гораздо дальше, чем обычно принято считать. На этой самой улице традиция гудения восходит к тому периоду, который в Европе называют «тёмными веками». Здесь, на Востоке, в ту пору было не так темно, как в странах Запада, и учёные продолжали изучать сказки «Тысяча и одной ночи» и делиться своими высокоинтеллектуальными выводами… Вы знакомы, наверное, с этим произведением литературы?

Джо ошарашенно произнёс:

— Конечно я слышал о нём, да.

Мелькнула другая улыбка, менее нервная чем раньше.

— Хорошо. Тогда вы наверняка знаете, что арабы позаимствовали «Ночи» у персов, которые, в свою очередь, услышали их в Индии… Это интригует, не так ли? Представление о просвещённом Востоке не стыкуется с примитивным гудением, эхом отдающемся вверх по стреле времени из неведомой дали туманных веков Древней Индии? Честно говоря, до того как мне открылась истина, мысли о зарождении всех этих странных наречий там, на субконтиненте наших душ, просто изводили меня. Теперь, когда я знаю, я вижу, что это была действительно блестящая инновация индийцев — слияние гудения с цивилизационным импульсом… Дьявольские факиры… — Незнакомец вскинул голову и фыркнул, какая-то развратная мистика ползала по его лицу. — Но признайте, — он вдруг возбуждённо взревел. — Разве это не открытие, что человек и «Ом»[21] переплетены гораздо более тесно, чем кто-либо подозревал до меня? Что повторять одно — значит тайно повторять другое? Что индийские мудрецы давно обнаружили этот поразительный способ помочь колоколам души и колоколам плоти звучать одновременно? Что душа и тело таким образом, вопреки западной мысли, разговаривают друг с другом не только в мистических книжках, но и на самом деле? Что вся человеческая история может быть таким образом сведена в одну глубокую фразу? Что всё дело в том, что человек ищет свой настоящий дом? Иными словами: фром хумммм туумммм[22]. И вот, наконец — тухумммм[23]…

Джо уставился на него. Гудящий звук продолжался и продолжался. С маниакальной усмешкой на лице, незнакомец двигал всем телом в монотонном ритме, ободряя кивками и завораживая Джо.

Пустив ветры, Джо смог выбраться из транса.

— Но это экстраординарно, — пробормотал он.

— Правда? — спросил незнакомец. — Убедились? Время чудес никуда не ушло.

Джо засмеялся.

— Как вы сказали, вас зовут?

Улыбка мужчины мгновенно исчезла. Глядя на Джо с чрезвычайно серьёзным выражением лица, он откашлялся.

— Я не сказал, но меня зовут Вивиан и это я привёз вас из аэропорта, простите.

Вивиан покраснел, его руки заметались в волнении. Джо засмеялся и тепло пожал ему руку.

— Вивиан? Это действительно вы? Вас не узнать без парика, теннисок и леопардовой шкуры. Мне приятно видеть вас снова.

Вивиан немного отступил, выглядя ещё более смущённым, чем когда впервые вошёл в комнату.

— Правда? Вы не сердитесь на меня?

— Нет. Конечно же, нет. Почему я должен сердиться?

— Из-за моего тогдашнего поведения. Но простите, это была роль, роль. Когда я встречаю новичка, я должен играть какую-то экзотическую роль… Я так думаю… и иногда я теряю контроль над собой и взрываюсь во всех направлениях. Это временное безумие.

— Забудьте об этом, Вивиан. В любом случае, уместнее вам сердиться на меня.

Вивиан растерялся.

— Мне? За что?

— Из-за Синтии. Надеюсь, вы понимаете, что мой поступок не имеет к вам лично никакого отношения. Это только бизнес. И для меня, и для Блетчли.

Вивиан вздохнул.

— Ах да, Блетчли, кто же ещё. Я так и подумал, когда она сегодня мне не дала. «Бизнес есть бизнес, не принимайте это близко к сердцу», любит говорить Блетчли. Но какая это ерунда; конечно я приму это близко к сердцу. Ведь именно моя единственная жизнь вянет как урюк в этом сухом, чёрством, чортовом бизнесе. Вы не возражаете, если я присяду? Ноги болят.

— Конечно, Вивиан, выбирайте: кровать или единственный стул?

Вивиан уселся на кровать и снял туфли. Тяжело вздохнув, он умял подушку, накрыл её курткой и лёг, задрав на подушку ноги. Некоторое время разглядывал облупившуюся краску на потолке, затем закрыл глаза.

— Слетел с катушек, — пробормотал он. — Я всегда стараюсь поднять ноги над головой, чтобы увеличить приток крови к мозгу. Это моя астма тормозит меня, и самое странное, что у меня её не было, пока я не приехал в Египет, можете себе представить? Общеизвестно, климат пустыни должен лечить такие вещи, а не вызывать их. Но что поделать? судьба, жизнь, весь этот блюз. Да, похоже на блюз. Такой ритм я слышу. — Вивиан слабо улыбнулся, затем со стоном ощупал свое горло. — О, это тело, этот хрипящий джаз-бэнд души. — Он открыл глаза и засмеялся. — Но оставим музыку в стороне, позвольте мне сразу сказать вам, что я пришёл не по работе. Я здесь, чтобы извиниться, и теперь я — это только я, и ничего больше. Вы голодны?

— Голоден, Вивиан. Я как раз думал уходить, когда вы постучали.

— Значит я вовремя. Там в пакетах жареная курица, а также хлеб и немного вина, чтобы попытаться помочь вам забыть нашу первую встречу. Курица должена быть весьма вкусна; я покупаю здесь у женщины, в молодости зарабатывавшей танцем живота, знакомой Ахмада. Кстати, это именно она давным-давно рассказала мне о местной традиции гудения. Вино немецкое, должно быть неплохим. Одна из групп наших коммандос не более недели назад взяла его в плен из личного фургона Роммеля. — Вивиан нахмурился. — Но, возможно, вы захотите сохранить вино для лучшего случая. Вы не раните мои чувства, если решите поступить так. «Я привык к пощёчинам, пинкам и ударам судьбы», как говорил Пьетро Белькампо.

— Сегодня подходящий случай для вина, Вивиан.

Джо достал штопор. Вивиан облегчённо улыбнулся и замурлыкал популярную мелодию.

— Кстати, Вивиан — это ваше настоящее имя? Ахмад утверждает, что никогда не слышал такого имени, и по описанию он вас не признал.

Вивиан нахмурился. Потом застонал.

— О, Ахмад правда так сказал?

— Да.

Вивиан повернулся на бок и, покусывая губы, грустно посмотрел на Джо.

— Это тяжёлый удар, — вздохнул он. — А с чего вы заинтересовались моим именем?

— Ну, я не знаю, Вивиан, просто посетила мысль. Но если вы не хотите об этом, давайте забудем, без обид.

— Забыть? Мои имя, фамилию, род?! Пожалуйста, рассмотрите меня внимательно. Мои черты лица. Разве я никого вам не напоминаю?

Пробка выскочила из бутылки.

— Ну, может быть, — сказал Джо. — Не могу сказать, что узнаю.

— А раньше? Когда мы ехали из аэропорта?

— Нет. Может… да нет.

— Даже совсем немного? Неужели в этом мире нет ничего, кроме пощечин, пинков и ударов!

— Подождите, — сказал Джо, — кажется, до меня дошло. Вивиан, говорите? Вивиан? Конечно! Точно. Поразительное сходство.

— Есть?

— О да, вы меня удивили, Вивиан МакБастион. Я не узнал вас сразу, потому что редко видел ваши изображения, фото. В индейской резервации не каждый день видишь людей такого уровня.

— Да уж.

— Ну, такое имя мне очень нравится, — сказал Джо. — Оно имеет привкус аристократической шотландской крепости, затаившейся в прохладном тумане и готовой отразить любое нападение.

Лёжа на спине, Вивиан мрачно улыбнулся в потолок.

— Да вы поэт. Но не спешите с выводами. В мире огромное количество путаницы и совпадений, и, боюсь, я играю в этом некоторую роль. Увы, это только верхняя шелуха. Готовы ли вы очистить луковицу?

— Конечно, почему бы и нет?

— Тогда приготовьтесь. Моё полное имя Вивиан МакБастион Ноул Лиффингсфорд-Плющ[24].

Вивиан нахмурился, и мрачно продолжил:

— Кроме того, я скажу вам, почему так замаскировался, что не узнать. Я не он.

— Вот те на!

— Я имею в виду, что это моё настоящее имя, но на самом деле это не я. Моего отца звали Лифшиц. Когда родители приехали в Англию из Германии, они решили изменить фамилию, как сделали Баттенберги, поэтому занялись перебором подходящих слогов, и появился Лиффингсфорд, прямо как у лидера тори. А для мягкости добавили «Плющ». Не думаю, что они в то время хорошо понимали английский.

— Знаю, как это бывает, — сказал Джо. — Я сам не понимал его толком, пока мне не исполнилось пятнадцать или шестнадцать.

— Так вот, перебравшись в Англию, они купили маленький магазинчик, уютное заведение в самом центре Лондона. Посчитали, что это удачное вложение средств. Англия, милая Англия, страна лавочников и так далее. Позже, когда я родился, они порылись в воскресных таблоидах, чтобы найти там имя для меня, и вот что отыскали. Но я их разочаровал. Они хотели, чтобы я стал дантистом.

— Родители…

— Все всегда звали меня «Мелиффи»[25], кроме моих матери, отца и Блетчли. Но Ахмад и все остальные здесь знают меня как Лиффи. Да, так вот, дантистом я не стал, зато стал клоуном, грустным клоуном. И это моя проблема.

— Потому что мир так печален, что мы обязаны смеяться, иначе мир станет ещё более опасным местом, чем сейчас. — Лиффи смущённо улыбнулся. — Как и многим, мне нравится притворяться, будто есть какое-то возвышенное объяснение личным причудам. По правде говоря, я стал грустным наверное потому, что много ночей перед войной провёл в залах ожидания железнодорожных вокзалов. Вы когда-нибудь замечали, что у людей, живущих ночью, нет костей? Хотя возможно, так только кажется из-за плохого освещения.

— И почему вы решили стать клоуном, Лиффи?

— Почему? Ну, я не думаю, что таким родился. Пародируя взрослых, я вскоре обнаружил, что мои ужимки могут заставить людей смеяться, а вызывая смех, я получаю сладкое. Так что я продолжал делать то, что приносило некоторое удовольствие, сладости. Вот так и началась моя карьера артиста и я как-то постепенно вошёл с ней во взрослую жизнь.

— Но вы не такой, как большинство людей, Лиффи.

— Не такой. Меня слишком долго носило по миру. — Лиффи улыбнулся. — Вы спросите, насколько долго? Не тот ли я странствующий из древности еврей? Мне самому иногда кажется, что эти мои странствия продолжаются двадцать пять веков. Иногда это пугает меня, и я боюсь быть ночью один. — Лиффи печально опустил глаза. — И я часто боюсь, — прошептал он. — Но есть и другая причина, которая не даёт мне быть таким как все. Чтобы подражать людям, нужно их понимать, и в этом моя проблема. Следует быть злым, чтобы преуспеть в этом мире, а если вы хотите преуспеть по-настоящему, надо попросту ненавидеть людей. Но как я могу кого-то ненавидеть, когда я знаю, что чувствуют люди? — Лиффи вздохнул. — Иногда мне хочется стать дантистом; появляется кариес, вы убираете его, и пришлёпываете на это место блестящее золото. Это польза, люди ждут в очереди, чтобы увидеть вас и назвать вас герр профессор доктор или Panzergroupcommander[26]. Но чтобы добиться успеха, нужно думать о людях как о зубах, как это делают нацисты. — Лиффи остановился перевести дыхание; в горле у него елозил астматический хрип. — Хотя это должна быть не просто ненависть, помогающая вам лично продвигаться вперёд и выше. Это сильное чувство, думаю, придётся назвать отвращением к самому себе. Вы обращали внимание, что люди, похоже, ненавидят нас, евреев, в зависимости от того, насколько они втайне противны самим себе? Не то чтобы не было бесчисленных причин, почему люди выбирают для ненависти евреев, а не самих себя. В конце концов, кто хочет ненавидеть себя? Кто бы не возненавидел кого-то другого, если есть кого?

— Вы видели много ненависти, Лиффи.

— Естественно, ведь я еврей. То есть, когда я не король старой Англии. Или шут. Или Святой Дух в какой-нибудь вневременной сказке о жизни, смерти и воскресении.

— Вы складываете всё в одну корзину, Лиффи.

— Это только потому, что я много странствовал и видел так много людей и мест, что не могу притворяться, будто мне легко выделять разные звуки мира или обманывать себя, считая их простыми «трали-вали», а не непредсказуемо сложными фугами… Ненавидеть еврея? Что может быть проще? Это же так просто — ненавидеть дерево или ветер или восход солнца. — Лиффи поднял глаза. Джо он показался вдруг очень маленьким и хрупким. — Но я слышу и простые, чистые звуки, Джо. Вы можете подумать, что я желчный человек, который видит в жизни только горькие вещи, а это совсем не так. Есть и хорошее, есть масса добрых людей, которые мне интересны. Просто сейчас, с войной и нацистами…

— Я понимаю, Лиффи.

— А вы? Вы? Могу я поделиться с вами тем, что чувствую на самом деле? — Лиффи улыбнулся смущенно. — Знаете, что я на самом деле чувствую в глубине души? Я чувствую, словно внутри меня, как по церковной ризе, вышиты золотые колокола и зёрнышки граната. — Лиффи улыбнулся. — И это ощущение даёт мне надежду, что я смогу идти дальше, что не убоюсь зла, как бы ни был тёмен путь впереди.

— Вы можете расшифровать их значение, Лиффи? Вы можете сказать мне, что означает золотой колокол? А гранат?

Лиффи опустил глаза.

— Да, — прошептал он. — Я постоянно чувствую всех людей разом. И вас, и каждого человека. Ибо мы — странные и чудесные создания, и звуки в наших душах столь же ясны, как звон золотого колокола. И на языке у нас, помимо сладости зёрен граната, выросшего под жарким солнцем, всегда есть привкус от праха земного. — Лиффи посмотрел сквозь потолок и улыбнулся. — Так что я не напрасно много бродил и играл много ролей, Джо. Жизнь — это удивительное благословение, и чем больше мы о ней узнаём, тем становимся богаче. Ковыляя в пыли, мы слышим звон золотых колоколов.

Тут Лиффи резко сел на кровати и засмеялся, сверкнув двумя идеальными рядами блестящих белых зубов. Затем пальцы его замерцали перед ртом, плечи обвисли, и он превратился в маленького сморщенного человечка, дряхлого и беззубого. Поднял вынутые изо рта зубные протезы и посмотрел на них, как кукловод двигая один, а затем другой.

Вниз пошла нижняя пластина. Смех.

Вверх пошла верхняя пластина. Трагедия.

Лиффи засунул протезы на место и посмотрел на Джо.

— Жубы, — сказал он и пошамкал ртом. — Зубы. Они фальшивые. Я тут намедни сформулировал «Закон Лиффи»; он гласит: хорошие зубы говорят о незрелости. Поразмыслите, и вы увидите, что я прав. У кого хорошие зубы? Догадались? Вот! Естественно, и мы с вами чьи-то дети. Даже самый мудрый человек в мире для родителей всё ещё мальчик. Но это не моя проблема, чужая; я отвлёкся. Так вот, я не мудрый, и пока не старый, а моя проблема — нерешаемая, навсегда. Это просто жопа!

— Вы достаточно практичны, Лиффи.

— Нет, недостаточно, как вы скоро убедитесь. «Я понимаю пользу практичности, но быть практичным мне никогда не хотелось. На самом деле, когда я изучаю себя, то прихожу к выводу, что фантазии всегда значили для меня больше, чем полезные знания». Это цитата. Вы знаете, кого я процитировал?

— Кого-то из охотников за Синей Птицей?

— Да, Эйнштейна. Кстати о птичках, моя Синтия теперь отказывается со мной спать. Потому что я втянул её в неприятности с начальством, с Блетчли.

— Мне очень жаль.

— О, она это переживёт. А вот как общение с ней аукнется мне? Синтия ждёт от Ближнего Востока романтики, поэтому хочет, чтобы в каждую нашу встречу я был кем-то другим, новым. Одну ночь я солдат из Бомбея, без ружья, копьём яростно атакующий Хайберский перевал, не снимая ботинок. А на следующую — арабский шейх, в одержимости своей борзой сукой катающийся по ковру. — Лиффи нахмурился, его настроение изменилось. — Романтизм? Воображение? Но не всегда ли человек был загадкой? Было ли ещё что-нибудь настолько противоречивым от самого начала времён? Он мечется от возвышенного к безобразному, от Эйнштейна к Синтии, и так по кругу, как говорил Заратустра. — Лиффи застонал. — А истинное дно — это нацистские «сверхлюди». До войны немцы очень возбуждались реслингом мускулистых блондинок в грязевой яме. После того, как в кабаре заканчивалось вечернее представление, с желающих собирали дополнительную плату и устраивали эксклюзивное шоу. Полуобнажённые женщины, хрюкающие в грязи под аккомпанемент Баха и Моцарта, ревущий электропатефон с драматическим переключением на Вагнера в момент продвижения в Panzergroupcommander того, кто хрюкал громче всех, сумевшего вдавить всех остальных в грязь… Да. — Лиффи задыхался и брызгал слюной. — А вы заметили, что когда Роммель носит гражданскую одежду, он выглядит как мелкий хулиган? Щербатая швабская шпана? До войны он успел послужить комендантом штаб-квартиры Гитлера. Как он им стал? Должно быть, снискал расположение, не так ли? И Гитлеру, надо полагать, понравилось то, что он увидел в Роммеле, что говорит нам об этом «пустынном Лисе» гораздо больше, чем нынешние боевые столкновения… Гитлеру он нравится? Это хорошо? — Лиффи схватился за горло и на мгновение Джо показалось, что он сейчас задохнётся. — Для прибывшего из Нового Света я могу показаться чрезмерно чувствительным к образу, который нахожу в этом германском термине, Panzergroupcommander. Честно сказать, внутри мне намного хуже, чем вам видится при взгляде снаружи. Намного хуже. Это гусеничное слово — для меня просто воющий кошмар. С таким же успехом можно встряхнуть во мне ту же первобытную черноту, если крикнуть мне в ухо: «Казак!». — Лиффи вздрогнул и повёл плечами. Вздохнул. — Эти озарения каждый раз немного укорачивают мне жизнь.

«Псих. — подумал Джо. — Озарения у него! Одержимость это, вот что».

Ночь длилась и разговор кружился в маленькой комнате отеля «Вавилон» за кружками вина. Лиффи узнал больше о Джо, а Джо узнал больше об Ахмаде, Блетчли и Стерне. И о подразделениях британской разведки, известных избранным как «монахи» и «жуки-плавунцы», одно со штаб-квартирой в пустыне, другое — в каирском институте ирригационных работ. Конечно, Лиффи знал, что Джо попал в Каир по каналам Монастыря, поскольку Блетчли был монахом.

И как оказалось, Лиффи был дружен со Стерном. Не по службе, поэтому о работе Стерна он почти ничего не мог рассказать.

— Мы познакомились в институте, — сказал Лиффи, — но мы не очень близки и при встречах никогда не говорим о делах. Кругом и так война… Как правило, мы просто встречаемся в каком-нибудь баре пообщаться, развеяться.

— О чём вы обычно говорите со Стерном? — спросил Джо.

— Ах, пустые вокзалы, жители ночи, довоенная Европа. Стерн в юности учился в Европе. И ему нравятся мои пародии. Они заставляют его смеяться, по крайней мере, так было раньше. В последнее время ничто его не веселит.

— Вы встречались с кем-нибудь из его друзей?

— С Мод, американкой, она работает на жуков-плавунцов. Занимается переводом документов, вроде, не работой на холоде. Я видел её только пару раз. И конечно, Ахмад, он тоже давний знакомый Стерна. Но вы же понимаете, разведчики обязаны отделять личную жизнь от работы.

Джо кивнул.

— Расскажите мне, пожалуйста, всё что знаете о Монастыре и о жуках-плавунцах, Лиффи. Вернее то, что вы вправе рассказать.

Лиффи пошевелил челюстями, грызя и пережёвывая мысли.

— Ну, у них разные области интересов. Области эти, конечно, не имеют ничего общего с географией. Это больше вопрос типа… или, лучше сказать, уровня интеллекта. Вещи, которыми занимаются монахи, скрыты дымкой догадок; ведь монахи фанатично хранят свои секреты. Монастырь обращается к жукам за информацией и поддержкой, но это не симбиоз. Монахи берут, но не дают. Держат периметр.

— Конкурируют ли эти две группы друг с другом?

Лиффи пожал плечами.

— Не могу сказать с уверенностью. Думаю, они иногда сотрудничают по необходимости. Но, хотя конечная цель одна, надеюсь, пути их лежат на разных уровнях. Полагаю, на самых тайных тропах больше вероятность встретить монаха, а не жука. Кстати, просто из любопытства я поинтересовался, что знают о вас, Джо, плавунцы, а они о вас и не слышали.

— Я наглухо секретный шпион. У вас не тот уровень, вероятно.

Лиффи улыбнулся.

— О, я не вопрошал открыто. В кладбищенской смене[27] есть один клерк, он ровнодышит на женские ножки, а я его друг…

— Ага. А что Стерн? С какой группой он сейчас связан?

Лиффи замялся.

— Стерн — особенный, не так ли? Похоже, он делает большую работу и для монахов, и для плавунцов, такую опасную, что я даже думать об этом не хочу… Но послушайте, Джо, я уверен, вы уже поняли, как мало я разбираюсь в этих вещах. В спектакле разведки я всего лишь рабочий сцены; замена реквизита, то-сё. И откуда мне знать, чем занимаются люди, которых называют монахами или жуками? В наши дни разведывательные группы плодятся в этих землях так же, как раньше религии. А может Монастырь этим и занят? Творением… Бог знает, конечно, но я предпочёл бы верить, что Монастырь — это своего рода мираж военного времени, а не что-либо постоянное.

— Вы наверняка зря наговариваете на монахов, Лиффи.

— Ну, они очень интересная кучка, и Блетчли — только краешек. Одно из самых странных дел, которое у меня случилось с монахами — это ночная поездка к Сфинксу и пирамидам. Блетчли был за шофёра, а на заднем диване некий джентльмен играя мундштуком терзал меня непонятными загадками… Кстати, если вы решили, что Блетчли странный, просто подождите, пока не встретите Уотли.

— А кто это?

— Аббат-настоятель Монастыря. Можно просто — ему такое обращение нравится — Ваша Милость[28]. Вот он странный так странный. Я знаю, что это нормально для человеческой натуры — сражаться на каждой войне, как на последней, так легче. Армагеддон, Рагнарёк. Но Уотли, похоже, переусердствовал. Чрезмерная одержимость, знаете ли. Настолько, что я иногда задаюсь вопросом: знает ли он, какой сегодня век? Конечно, многие верят, что рождены не в то время и не в ту эпоху; это правда, безумие не исчезнет никогда. Но всё-таки вы увидите странные вещи в кельях Монастыря, может быть, раковые. Жизнь-то там есть! она развивается, растёт. Но куда-то не в ту сторону, а на выходе — деформируется…

Голос Лиффи затихает.

Или так только кажется Джо, когда он выныривает из кружки и прислушивается. Мрачные выдумки Лиффи о тайнах Монастыря больше не слышны Джо. Разум его затуманивается и медленно погружается в тревожные тени беспокойного сна.

— 6 — Сфинкс

Джо проснулся и оторвал лицо от скатерти. На узкой койке лежал навзничь и похрапывал Лиффи. Джо оглядел заваленный пустыми бутылками вина и куриными костями стол и нахмурился. Тут Лиффи захлебнулся храпом, открыл глаза и посмотрел на Джо с беспокойством.

— Выспались? Вы как? У вас нет температуры? Во сне вы будто боролись с самим собой, что конечно немудрено после моего рассказа о гудении.

— Честно сказать, мне нехорошо, — сказал Джо, ловя руками свою кружащуюся голову.

— Это вполне объяснимо, — пробормотал Лиффи. — Краткая история мира производит такой эффект на любого. Нет ничего более тревожащего, чем память. Я по себе знаю что вы сейчас чувствуете, потому что помню свои ощущения от первого пробуждения в этом мире. Когда я родился, я имею в виду. Немногие могут вспомнить такое, но я могу.

— Джо застонал, крепче сжимая голову.

— Вы спросите, что я чувствовал в тот момент? — Лиффи, похоже, не шутил. — Оскорбление. Потрясение. Ошеломление, сука, тем, что мне открылось. Изгнанник из счастливого Рая, тропически тёплого и ритмично текучего безопасного чрева. Мне всего несколько секунд от роду, я всего лишь крошечный красно-сырой пучок дрожащих впечатлений. И вдруг белая, огромная фигура в маске хватает меня и злобно бьёт по жопе. Пощечина, — э-э, поджопник, — вот так, ни за что! И я закричал, наш путь — только кричать[29], Джо. И в тот момент я осознал всё, просто всё, и сказал себе: «Ты влип, вот дерьмо». — Лиффи поднялся и сел на кровати. — Ну? Я правильно прозрел грядущее, не так ли? Это один из тех редких случаев, когда человек оказался прав с самого начала. С самого начала. — Лиффи рассмеялся, потом нахмурился. — В конце концов, наши тела — лишь жалкая броня для души… И зачем вы носите эту шляпу?

— Какую шляпу?

— Эту выцветшую малиновую шерсть. Вы выглядите в ней как больной эльф, нуждающийся в подаянии. Вы в порядке, Джо?

— Я же сказал, что плохо себя чувствую, — пробормотал Джо.

— Тогда мы должны немедленно убраться отсюда, — сказал Лиффи, вставая. — Близится рассвет, так почему бы нам не взглянуть на пирамиды? Ну же, Джо, почему бы и нет? Свежий воздух, по крайней мере хуже не будет. И разве мы не из расы бесстрашных охотников? Нам, дерзким искателям приключений суждена необходимость алкать знания:

Джо прочистил кашлем свои липкие лёгкие, разум его всё ещё плавал в тумане.

— Меня укачивает.

Лиффи фыркнул.

— Надо идти, Джо, соберитесь. Приключения — это всё для таких как мы. Приключения в нашей крови. Просто вспомните о тайных шпионских приказах, которые мне дал в Лондоне Главный Шпион, когда отправил сюда. Разве я не говорил вам, что он мне сказал?

— Нет. Что?

— «Иди на восток, дитя моё, всегда на восток».

— Он так сказал?

— Точно. И после этого общего введения приступил к конкретике:

«А) дитя моё, неторопливое туристическое путешествие — вот чем вы займётесь; смотрите и слушайте.

Б) гуляйте, ешьте местные блюда.

В) исследуйте пещеры и пустыни, и запоминайте поговорки-пословицы аборигенов.

Г) можете попробовать пасти коз, если время позволит.

Но сохраняйте направление на восток, это ваша основная цель, дитя моё.

Д) удачи.

Е) приятной поездки».

Лиффи рассмеялся.

— Возможно, немного расплывчато. Но меня бы не удивило, узнай я что вы, Джо, получили такие же указания. Пойдёмте. — Лиффи помог Джо подняться на ноги и надеть шляпу. Он мягко подтолкнул Джо к двери, всё время успокаивающе бормоча. — Свежий воздух… да, я знаю, что вы чувствуюте, но вам нужно сбежать из этой комнаты, да и вообще из «отеля Вавилон»; он к сожалению очень мало изменился с тех пор, как здесь был расквартирован отряд Наполеоновского верблюжьего корпуса…

— Ахмад рассказывал. В вестибюле есть мемориальная доска, посвящённая этому событию… Здесь спали верблюды Наполеона. С открытыми глазами…

— Конечно, Джо, именно так и было. А теперь идёмте… — Они выбрались в коридор и Лиффи запер дверь. — Тссс, — прошептал он. — У тьмы есть уши, и, как путние шпионы, мы сейчас станем ниндзя.

Они спустились по лестнице на цыпочках. Ахмад спал прямо у стойки, сидя на высоком табурете и положив голову на газету. Рядом с его локтем лежало несколько больших круглых кунжутных вафель, видимо оставшихся после полуночного перекуса. Лиффи сгрёб их.

— Идущие в разведку берут свой паёк, а остающиеся в тылу желают им удачи. — прошептал он. — Вы замечали, что все Каирские шпионы в антрактах между шпионствами читают газеты?

Лиффи сделал вид, что перегибается через стойку администратора повесить ключ Джо. Но в какой-то момент он вдруг нырнул под неё, уцепил что-то громоздкое и спрятал за-спину.

«Не слишком-то искусный маневр», — подумал Джо.

Они направились к выходу.

— Мне кажется, все в Каире только и делают, что читают газеты, — прошептал Джо.

— Это правда, но только потому, что все в Каире — шпионы. Здесь у человека нет выбора. Быть шпионом или не быть шпионом — вот настоящая тайна пирамид.

Они вышли в темноту и поднялись по улице Клапсиус.

— Я отправляюсь за фургоном, — прошептал Лиффи, — а вы на следующем углу поверните налево и идите на шум воды к маленькой площади, где страдальческое, покинутое Римом мраморное лицо извергает поток из распахнутого рта. Вы не сможете пройти мимо, а я уже буду там, в ожидании. Заодно и умоемся.

Лиффи убежал трусцой. С тубусом за спиной и бумажным пакетом в руках.

«Должно быть, он оставлял эти вещи у Ахмада за стойкой, — подумал Джо, — Секретничает чего-то».

Молодой человек отошёл от окна комнаты на верхнем этаже здания в конце переулка, поднял чёрную трубку телефонного аппарата и накрутил номер.

— Они покинули отель, — прошептал он, когда на проводе взяли трубку. — Вдвоём.

И внимательно выслушал собеседника, перебирая провод немногими оставшимися на руке пальцами.

— Хорошо, — прошептал он. — Да. …Я буду здесь.

Он повесил трубку и улыбнулся.

«А теперь настоящий старомодный английский завтрак», — решил он, взял трость и дважды постучал ею в половицы, чтобы хозяйка, бывшая исполнительница «танца живота», услышала и приняла от постояльца заказ.

Джо находит маленькую площадь и ополаскивает лицо и руки. Всё ещё в состоянии затуманенности он стоит перед небольшим римским фонтаном, тупо глядя на изношенное мраморное лицо и размышляя, что могло задержать Лиффи, как вдруг позади раздаётся леденящий душу крик.

Джо поворачивается.

Из тьмы на маленькую площадь прямиком из бесконечных глубин пустыни несётся бледный конь. Всадник в плаще с капюшоном — свирепый бедуин — высоко поднимает меч и сломя голову бросается на Джо.

«Да поможет мне Бог», — думает Джо, отпрыгивая к стене дома у фонтана и не смея оторвать глаз от чудовищного видения, чтобы не быть растоптанным или разрезанным пополам мечом демона.

Всадник подымает коня на дыбы, зверь встаёт, а затем снова рвётся вперёд. Бедуин хлещет своего скакуна всё сильней и сильней, струится грива и летят из под копыт искры, лошадь и всадник несутся над землёй, наполняя воздух зловонием хладного пота.

Джо чувствует на своей шее влажное дыхание коня и бросается в сторону, оскальзывается и падает на одно колено, заваливается… но в последний момент удерживается на ногах и, прижимаясь к стене, хромая и спотыкаясь, бежит.

Над ним нависает лицо бедуина: ястребиный нос, впалые сверкающие глаза и искривленные жестокостью губы, а глубокие морщины — будто борозды в бледном камне. Это лицо безумного варвара из страшных снов.

«Смерть, — думает Джо, и в сознании вспыхивает образ четвёртого всадника. — имя ему Смерть, нет спасения».

Джо прижимается спиной к стене и движется крабом, отчаянно нащупывая хоть какое-нибудь укрытие, что угодно.

Чувствует узкий проём в стене и проскальзывает в него, изо всех сил упираясь в камень.

И только когда оказывается в безопасности, начинает кое-что замечать.

Оказывается, у огромного гладкого жеребца удивительно узловатые колени, обвисший живот и мохнатые копыта.

А на морде этого апокалиптического коня болтаются обрывки верёвки.

Джо сплюнул.

На старом коняке, вцепившись ему в гриву, еле держится испуганная фигура, она прижимает какую-то тряпку к ноздрям бедного животного и визжит, что «чуть не расшибся нахер!».

Меч безумного бедуина вовсе не меч, а мотающийся так и эдак тубус.

Измученный рабочий конь опять зачем-то поднят в дыбы. Потом он рушится, подковы передних копыт бьют о булыжники, ноги едва не подкашиваются; кляча вздрагивает всем телом и мгновенно застывает.

Странная иллюзия Джо окончательно растворяется в тенях маленькой площади.

Лиффи спрыгивает на землю, откидывает капюшон и улыбается.

— Дважды, — шепчет он. — Так надо.

Через мгновение они уже бегут по переулку. Пока Лиффи тащит его за собой, Джо оглядывается на брошеного коня; тот одиноко стоит на маленькой площади, помахивая хвостом и опустив морду в фонтан. Лиффи довольно насвистывает.

— Нам это было нужно, чтобы начать день, — шепчет он. — Быстрее, сюда.

— Почему мы убегаем?

Лиффи переходит с галопа на рысь.

— Нипочему. Соответствует моменту.

— Но что всё это значит?

Лиффи чихает. Улыбается.

— Драма, — шепчет он. — Я решил, что нам нужно бодрящее мероприятие, чтобы начать утро.

— Бодрящее, блять? Ты напугал меня до полусмерти.

Лиффи рассмеялся.

— Я видел, да, я видел это по твоему лицу. Кхм. Вы, должно быть, подумали что ваша судьба нашла вас в Самарре.

Джо потянул Лиффи за руку, замедляя шаг.

— И не только судьба, Лиффи.

— Нет? — Лиффи остановился, посерьезнел. — И я взглянул, — забормотал он, — и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя «смерть». — Лиффи коснулся груди Джо. — Теперь видите, как это бывает? Вам следует быть осторожным, Джо. Пустыня всегда рядом, и даже старый Каир может оказаться опасным местом. И даже отель «Вавилон», особенно если вы его единственный гость.

Джо посмотрел на него.

— Это правда? Там больше никто не живёт, кроме меня?

— Никто, — сказал Лиффи. — И более того, там уже несколько месяцев никто не останавливался. Вы можете спросить Ахмада.

— Но почему?

— Кто знает, Джо? Возможно, он провинился или был временно забыт некими зловещими тайными силами… пока вы не прибыли на место преступления. Возможно, в пальмах Блетчли гораздо больше, чем мы подозреваем.

Но на сегодня с нас хватит отеля «Вавилон». — Лиффи улыбнулся. — Представьте, у меня сработал трюк древних греков. Потребовалось некоторое время чтобы найти старого коняку, оставленного без присмотра. Он был привязан к повозке в ожидании ещё одного унылого дня впереди, старый и усталый, и думал, что уже видел всё… Как вдруг разорвал узы, и мы вдвоём полетели как ветер. Как ветер, Джо! Чудеса никогда не прекратятся!

Джо улыбнулся.

— Я не думаю, что они могли бы, даже если бы захотели, Лиффи, Уж точно не тогда, когда вы рядом. Но что вы сделали с этой старой рабочей лошадью?

— Я просто напомнил ему о радостях жизни, — ответил Лиффи.

— Как?

— Применив рецепт Александра Македонского.

— Что?

— Да-да. Эта тряпка, которую я прижал к ноздрям старого джентльмена, на самом деле сноска, примечание на странице истории Искандера Двурогого. Нужно найти кобылу в похоти и сохранить её запах. И когда эта магия применяется к носу жеребца, даже к носу позеленевшего от старости, его кровь начинает дико пульсировать, и вот он вдруг снова скачущий жеребчик, направляемый безумием страсти. Видите ли, он ничего не может с собой поделать, когда вы суёте ему это прямо под нос. Это и называется «секс».

— Александр Великий делал это? — спросил Джо.

— Либо он, либо один из его слуг, и вы видели, как хорошо это сработало. Запах сохраняет волшебную силу в течение нескольких дней. Умные они, эти древние. Они размышляли, экспериментировали и кое-что знали о сути дела. Включая тот факт, что всё это в голове. Я имею в виду секс.

Лиффи чихнул.

— Как думаете, Синтия будет шокирована, если я расскажу ей об этом? Я полагаю, она притворится шокированной, втайне обдумывая заманчивую идею. И, может быть, позже… ибо кто знает, что за развратные мысли бродят в женских головках?

— Кто знает… — Джо улыбнулся.

Лиффи задрал голову к созвездиям.

— Где же я оставил этот секретный фургон? Наш совершенно неприметный «Ахмадмобиль»? О, я так-то помню где, просто место это похоже на любое другое в мире. — Он рассмеялся, и они снова тронулись в путь. — Мы ещё не достигли цели, но мы её обязательно достигнем.

Поплутав в переулках, они всё же нашли рекламу жирной рыбы Ахмада и левантийских чипсов. Прежде чем забраться внутрь фургона, Лиффи отстегнул бывший «меч» — длинный кожаный футляр со складной подзорной трубой.

— Ахмада, — сказал он. — Он всегда держит её под рукой на случай, если понадобится особенно глубоко заглянуть в прошлое. Мне конечно следовало попросить, но он так сладко спал. Надеюсь, он не обидится. Он использует трубу только в определённую ночь; кажется, субботнюю. — Лиффи посмотрел на свёрток одежды и улыбнулся. — Плащ бедуина ещё пригодится, а тряпку… Сыграю-ка я роль Бога: оставлю эту волшебную, ароматическую тряпку прямо здесь, на ступеньках этого крыльца. И если какой-нибудь усталый рабочий коняка пройдёт сегодня этим путём и почувствует запах тряпки, оснащённой по рецепту Александра Македонского, он будет вознаграждён так, как давно не мог и мечтать. Загустевшая бледная кровь его вдруг всплеснёт, и он затанцует со страстью молодости, и владелец его будет поражён и все вокруг удивятся. — Затем Лиффи торжественно выпрямился и посмотрел на Джо, высоко подняв руку.

— И вот, будет записано: «соседи говорили друг другу: блестят глаза его и слава Божественной Благодати снизошла на него. Но если старая рабочая лошадка может внезапно превратиться в скачущего игривого жеребчика, посмеем ли мы представить себе, что это должно означать для всех нас?» И слово, как звон золотого колокола, выйдет из этого места и пойдёт благой вестью по всей Земле, принося великую радость всем услышавшим. Ибо есть чудеса в этом мире. И чудеса эти приходят к тому, кто поднимает глаза от булыжников под ногами и смотрит в небеса, отыскивая в своём сердце и тьму и свет… — Лиффи улыбнулся смущенно, опустил руку и кивнул.

— И я знаю, что это должно быть записано, Джо, потому что чудеса всё время рядом. Обычно мы не поднимаем глаз, потому что слабы и напуганы, но когда мы решаемся…[31] А теперь, ну разве не было бы замечательно, если нам этим утром повезёт стать свидетелями ещё одного маленького чуда? Особенно чуда с участием того, кто этого заслуживает? Кого-то вроде Стерна?

Двигатель фургона тихо замурлыкал.

— Наладили глушитель? — спросил Джо.

— В нём специально сделан вырез, — ответил Лиффи, — это весьма полезное усовершенствование, когда невозможно проехать. Один щелчок выключателя… и египтяне думают, что панцеры Роммеля раздавили восьмую армию и уже грохочут по Каиру. Мгновенно пробки рассасываются и я двигаюсь сквозь рёв волнующейся толпы и приветственные крики со всех сторон. Это немного воодушевляет, если не вспоминать почему они меня приветствуют.

Они ехали по узким улочкам коптского квартала мимо запряжённых лошадьми повозок, и людей согнувшихся пополам под грузом мешков и корзин с овощами. Воздух был свеж и прохладен.

— Столько кафешек! они уже открыты, я смотрю.

— Да, лучшее время дня, — сказал Лиффи. — Мозг ещё наполовину спит и не ужасается ждущим впереди проблемам. Вам срочно необходим кофе или можете подождать?

— Могу подождать. А куда мы направляемся?

— Это сюрприз.

Они выехали из Каира в пустыню, восточный горизонт начал светлеть. Дорога повернула, и Джо увидел пирамиды на фоне тусклого западного неба.

— Вы не шутили? Мы едем к пирамидам?

— Рассветный патруль, — пробормотал Лиффи. — Мы приближаемся к Заре египетской цивилизации. И хотя с постройки пирамид минуло пять тысяч лет, мы здесь найдём чему удивиться. Если нам повезёт…

На востоке над пустыней разгоралось бордовое зарево. Они лежали на песчаном холмике, глядя на пирамиды и Сфинкса. Лиффи протянул Джо подзорную трубу.

— Смотрите на правый глаз Сфинкса, сконцентрируйтесь на нём. Что вы видите?

— Тени, Лиффи.

— Хорошо, в тенях и скрываются ответы.

— Но что я должен увидеть?

— Кто может знать наверняка? Это странное существо всегда было загадкой, в отличие от всех нас. Просто продолжайте смотреть.

Джо смотрел, чувствуя грудью прохладный песок и вдыхая свежесть пустыни; мысли его сейчас были как никогда далеки от войны. Светало. Джо на мгновение показалось, что в правом глазу Сфинкса что-то шевелится. Мерцание, тени, он не был уверен; восходящее солнце играло тенями на выветренных древних камнях.

Лиффи зашептал:

— Прошлой ночью, помните? Вы много говорили о Стерне, о том, что он для вас значит, и почему вы приехали сюда.

Вы также сказали, что слышали о друге Стерна, старом Менелике Зиваре, египтологе XIX-го века. Вы сказали, что слышали о нём, когда жили в Иерусалиме. Но знаете ли вы, что старик Менелик нашёл время серьёзно покопаться у Сфинкса внутри? Кто-нибудь говорил вам об этом?

— Нет, — Джо пристально вглядывался сквозь подзорную трубу и не верил своему глазу.

— Вот что он сделал, — прошептал Лиффи. — Старик Менелик, этот милый старый крот, прорыл внутри Сфинкса туннель. Вход в туннель скрыт, конечно, а ведёт он к крошечной смотровой площадке, вырубленной стариком Менеликом прямо внутри головы. Что вы сейчас видите?

— Что-то пошевелилось, — прошептал Джо.

— В правом глазу?

— Да.

— Вынимается камень?

— Вроде.

— А теперь?

— Это похоже на лицо, на голову, появляющуюся…

— Откуда?

— Прямо из середины глаза.

Лёжа на спине на песке рядом с Джо и глядя в небо, Лиффи счастливо вздохнул.

— Вы имеете в виду зрачок?

— Да.

— Это похоже на лицо, вы говорите, на голову? И она становится зрачком правого глаза Сфинкса? И всё ещё в тени?

— Да.

— Есть ли у теней форма, которую вы можете распознать?

— Нет, это слишком далеко. Слишком мелко и нечётко.

— Так и должно быть, ведь Сфинкс — загадка. Смотрите внимательнее.

Джо так и делал. Он даже задержал дыхание… И вдруг тихо присвистнул.

— Невозможно.

— Прошептал Джо, а рядом с ним Лиффи закрыл глаза и улыбнулся довольной улыбкой.

— Мне не мерещится? я могу узнать его. Боже мой, это же Стерн!

— Ах, — пробормотал Лиффи, — значит он не уезжал из Каира. Он сейчас наблюдает восход солнца со своего любимого насеста.

Ахмад говорит, что застать Стерна здесь большая удача…Но это зрелище, не так ли, Джо? Что-то стоящее того, чтобы искать, ждать и надеяться.

— Если только Стерн не знал, что я буду здесь. Мог ли он это знать?

— Нет, я ему не говорил.

— А Блетчли?

— О нет. — Лиффи всё улыбался.

— Это случайность, чистая случайность, и я рад, что был тем, кто смог показать вам это. …Ах, чудеса жизни, чудеса. Иногда на рассвете я чувствую себя легким, как голубь. АА…

— 7 — Монастырь

В утренней тени захламленного рулонными жалюзи внутреннего дворика «отеля Вавилон» посиживали и чесали языки Джо и Лиффи. Когда Джо упомянул, что днём вместе с Блетчли едет в Монастырь, Лиффи очень удивился: насколько знал Лиффи, монахи всегда проводили брифинги и встречи по ночам.

— Исключительно ночью, — сказал Лиффи. — Темнота — это то море, в котором они плавают. За всё время, что я здесь, ни разу я не был в монастыре в другое время суток. Кстати, если Блетчли действительно повезёт вас на приём к Уотли средь бела дня, вам хоть не придётся смотреть те ужасные фильмы, которые они там обязательно показывают.

— Фильмы? — спросил Джо, наливая себе ещё джина.

— Об опасностях венерических болезней, — сказал Лиффи. — Те же самые, что крутят в Англии новобранцам. Носы отсутствуют… нет глаза… ямы в головах. Просто ужас. Когда приезжаешь в Монастырь ночью, заставляют на входе отсмотреть пару сеансов. Уродство при свете звёзд. Создают определённое настроение прежде чем впустить в чёрное нутро Монастыря. И этот своеобразный ритуал у монахов не единственный… Отвратительно.

Джо потягивал джин, думая о том, что одно упоминание о монастыре всегда сильно действует на Лиффи.

— Но что вас так беспокоит в монастыре? — спросил Джо.

Лиффи вздрогнул и сцепил ладони, сминая их пальцами. На мгновение он в ужасе уставился на свои пальцы, как будто их скользящие движения отражали его чувства.

— Но в этом-то всё и дело, Джо, я не знаю, я не знаю. Когда вы впервые попадаете туда, всё кажется достаточно нормальным. Вы оглядываетесь вокруг, и это просто старые камни, в которых подразделение разведки устроило свою штаб-квартиру. Просто секретное место, куда приходят и откуда уходят агенты, выполняя обычную работу военного времени. Но, каким-то образом, Монастырь — это и нечто большее, болезнь души, и через некоторое время начинаешь это ощущать.

— Можете выразиться яснее, Лиффи? Что заставляет вас так думать? что-то конкретное.

Лиффи развёл руки.

— Возьмём, к примеру, карты, копии карт четвёртого века. Уотли развесил их по стенам рядом с современными, показывающими оккупированные Германией районы Европы и Северной Африки. На видном месте находится копия Афанасьевского Догмата Веры[32] с символами на полях, которые соответствуют символам на картах, как древних, так и современных, как будто между ними существует какая-то связь…

Лиффи внезапно начал хрипеть, изо всех сил пытаясь дышать, так же, как и когда он говорил о нацистах.

— Что вы имеете в виду, Лиффи? Связь между чем и чем? Вы меня запутали.

— Между немецкими войсками и Афанасьевским вероучением.

— Я слышал о вероучении, Лиффи, но какое это имеет отношение к картам?

— Именно что имеет! Вот это-то и странно. И, честно говоря, я стараюсь не думать об этом. Но вы хотите, чтобы я всё-таки попробовал разложить для вас пасьянс?

Джо кивнул.

Хотя было ясно, что поднятая тема Лиффи не по душе, он всё же заговорил, рассуждая словно находясь в трансе, монотонно.

— Ну-с, начнём. Афанасьевское вероучение выросло из «Арианской полемики», великого кризиса первых дней христианства. Ариане взяли своё наименование от Ария, ливийского теолога, учившего что Христос не может быть одновременно и человеком, и богом. Они утверждали, что Христос был только человеком, и потребовалось некоторое время, прежде чем Церковь смогла победить эту ересь, утвердив свою главенствующую позицию в праве вероучения. Арианство было языческим до мозга костей, и потому его охотно приняли германские племена. И в результате начались большие войны. Римскому императору Юстиниану пришлось сражаться с армиями вандалов в Северной Африке и остготов в Италии, а также вести кампанию против королевства вестготов в Испании, потому что там продолжали придерживаться еретической точки зрения. И кто в это время в Египте являлся достаточно влиятельным для борьбы с ересью Отцом церкви?

— Святой Антоний, — сказал Джо, его голова пошла кругом.

— Святой Антоний, — повторил Лиффи в трансе. — Тот самый святой Антоний, который удалился в египетскую пустыню и стал основателем монашества. И всё это происходило в четвёртом веке после Христа. И сейчас не четвёртый век, а двадцатый. Так что, скажите на милость, делает сегодня Уотли, связывая гитлеровские армии с Арианской полемикой? Да разве нацистское безумие может быть связано с А — р — и — а — н — е[33]? Разве полторы тысячи лет ничего не значат в истории человечества? Или ответ на это — просто пожатие плечами и грустный шёпот: «Не всегда, дитя моё».

Джо был ошеломлён. Некоторое время он просидел с мечущимся разумом, уставившись на Лиффи.

— Но на что вы намекаете? — наконец спросил он. — Что всё это значит?

— Я не могу объять необъятное, — сказал Лиффи, — Итак, мой вывод: мне кажется, что Уотли вместе со святым Антонием и своей тайной армией монахов ведёт кампанию против германских племён еретиков, ведь нацисты XX-го века такие же варвары, как вандалы и остготы и вестготы века четвёртого.

— Настоятель, ага, — сказал Джо. — Лиффи, вы не могли бы вы немного поработать над ним своим воображением?

— Вы имеете в виду предположения? Не факты? Должен предупредить, что Уотли, когда захочет, может быть очень обаятельным человеком. Хотя и с узкими, в отличие от нас, интересами. Но очаровывающий…

— Попробуйте, прошу.

— Ну, если попытаться понять, что на самом деле задумал Уотли там, в пустыне, можно спросить себя: а не убеждён ли Уотли, что немцы отрицают божественную сущность нашей природы? И, таким образом, не воспринимает ли Уотли нацистов как ряженых в новые мундиры древних варваров, носителей еретической арианской доктрины? И не предполагает ли Уотли, что он новый святой Антоний последних дней, вершащий праведную битву против злых германских ересиархов? — Лиффи закашлял, пытаясь перевести дух. — И если да, то почему? Потому что Уотли религиозный фанатик? Фанатик морали? …Эти христианские метафоры — всего лишь метафоры. Христианство есть лишь форма морального подъёма духа, которая оказалась наиболее пригодной для Запада в последние две тысячи лет. Корни конфликта идут гораздо глубже, чем время рождения любой конкретной религии или философии, ибо то что германская, архаичная часть человеческой природы, действительно не может вынести, — это изменения. Любые изменения. Она предпочитает то, что было, в нашем случае — животное состояние. «Очень глубок колодец прошлого, и разве мы не можем назвать его бездонным?» — говорит Манн. И сочится из нашей внутренней тьмы соблазнительный шёпот: …Где был, там и оставайся, дитя моё. Навсегда. Смотри назад и вниз… — Лиффи задыхался. — И вот, в наше-то просвещённое время, — бессмысленная беготня по пустыне и убийства под аккомпанемент Баха. — Лиффи подавился. — Простите, Джо, я просто не могу больше об этом говорить. Ненавижу думать о нацистах и их черноте, и их кожанках, и их мёртвых головах. Они складывают гигантскую пирамиду черепов. О, как это чудовищно!

Джо встал и снова сел.

— Уотли, — пробормотал он[34].

Лиффи кивнул.

— И, что? Что? И всегда кажется, что где-то там есть Уотли. Болезненно терзающий свою плоть, потому что он хочет, чтобы у него её не было, потому что тогда стала бы возможна чистота. Но фактор Уотли существует, и нет смысла отрицать это просто потому, что нам это не нравится. Какая-то часть нас всегда жаждет чистоты, ясности, абсолюта. Жаждет его, увы, хотя живая материя и ясность противоположны, как говорил Эйнштейн.

— И он был прав, как всегда, — сказал Джо. — Но мы, люди, кажемся гораздо более запутавшимися, чем любое другое живое существо, и почему?

— Потому что мы думаем. А нет ничего более губительного для ясности пути к цели.

— Это звучит убедительно, — сказал Джо. — Ваше или опять цитируете?

— Моё. Можно кодифицировать Второй закон Лиффи: «Если хочешь быть уверен, что знаешь, что делаешь, никогда не думай». …Но весь наш разговор наводит меня на подозрения, что если правда когда-нибудь всплывёт, у вас, Джо, будет много забот.

— Вы о какой правде?

Лиффи улыбнулся.

— Правда о Стерне, конечно. Разве важна правда о ком-то другом? Ведь так? Я часто задавался этим вопросом. Это был один из тех вопросов, на которые не было ответа, которые ещё до войны, одинокими ночами в пустых залах ожидания железных дорог мучили древнего ребёнка во мне, мою душу. — Лиффи мягко улыбнулся. — Вечный жид должен интересоваться такими вещами, в этом его предназначение. Тайна других лиц и других языков — чудо во всех его проявлениях… Смотреть и слушать.

Вскоре они покинули двор, Лиффи отправился записаться на приём к зубнику, а Джо до встречи с Блетчли прилёг отдохнуть.

Тем временем на крыше неподалеку, вглядываясь через бинокль в узкий дворик отеля «Вавилон», лежал на пузе наблюдатель. Глухой как пень, он умел легко читать по губам. Тем не менее, в то утро он обнаружил, что испытывает трудности с человеком по имени Лиффи, из-за того что губы этого человека постоянно двигались, говорил он или молчал. Покусывая и жуя, рот Лиффи никогда не отдыхал.

Собеседник Лиффи, по имени Джо, читался легко. Но к сожалению, большая часть диалога пришлась на Лиффи.

«Им это совсем не понравится, — подумал наблюдатель, — Чёртов губошлёп».

Джо задремал и, проснувшись и взглянув на часы, понял что опаздывает. Он ополоснул лицо, бегом спустился вниз, перебежал дворик и открыл дверь в тайный подвал выданным Ахмадом ключом. Скорее сбежал по ступенькам и распахнул вторую дверь, ожидая нагоняя.

Блетчли, однако, встретил его в хорошем настроении. Как только Джо вошёл, Блетчли отложил газету и встал, протягивая для пожатия единственную руку.

«Так вот что он прятал! Калека».

Джо начал извиняться за опоздание, но Блетчли отмахнулся:

— Неважно, я только налил вторую чашку чая. Желаете присоединиться?

Джо согласился, и Блетчли потянулся к чайнику.

«Господи, он ещё пытается улыбаться. Бедолага».

Блетчли был одет в старый комплект хаки и имел сегодня совершенно непрезентабельный вид. В первую их встречу он показался элегантным и даже эффектным в своём деловом костюме, пусть и с пиратской чёрной повязкой на глазу. Но в мешковатых хлопчатобумажных брюках и мятой рубашке Блетчли выглядел потрёпанным. Слишком большого для него размера брюки неровными складками обхватывали талию, ботинки повидали много дорог. Один из рукавов рубашки был закатан, в то время как пустой болтался непристёгнутым. Теперь Блетчли выглядел совсем не впечатляюще. Хрупкая усталая фигура.

На мгновение Джо померещился одинокий садовник, нанятый обрабатывать чужой сад за кров и еду.

Блетчли налил чаю, улыбаясь Джо изрезанным шрамами лицом. Как ни странно, часть шрамов, похоже, была приобретена им относительно недавно.

«С такой рожей только и улыбаться. Квазимодо», — посочувствовал Джо.

— Я заходил сегодня утром поздороваться с Ахмадом, он упомянул, что вы рано вышли на прогулку. Я и сам ранний воробей, всегда таким был. Конечно, в такое время как сейчас в любом случае долго не поспишь. Так же без сахара?

— Да, спасибо. Есть что-нибудь интересное в сегодняшних газетах?

— В основном Роммель, как обычно, — сказал Блетчли. — Он всего в сорока милях от Тобрука, и ничего не происходит. Как будто Роммель заранее знает о каждом нашем шаге. Чорт возьми, но именно так оно и есть.

Джо подул на чай в металлической чашке и задумался. А что, если это правда? насчёт Роммеля. Что, если он знает каждый британский шаг заранее? Могут у него быть такие хорошие источники информации?

— А колонки местных новостей? — спросил он. — Есть любопытное?

— Сплетни. Один слышал то, другой это. Я, кстати, всегда читаю их с интересом, не обязательно по работе. Они дают мне такое… странно интимное представление о Каире и повседневной жизни здесь или, по крайней мере, иллюзию этого. — Блетчли швыркнул чаем. — Вы ещё не пытались связаться с Мод, не так ли?

— Нет. Я следую инструкциям.

— Инструкции, — пробормотал Блетчли. — Я уверен, что наши руководители не пытаются контролировать каждое ваше движение, я полагаю, они хотят, чтобы вы работали как сами считаете нужным. И мне также кажется, что они думают, что чем раньше Стерн узнает что вы здесь, тем лучше. Стерн всё равно сразу узнает, стоит вам приступить к работе.

— И когда мне разрешат начать, как вы думаете?

— Стартуете сегодня же, наверняка. Сразу как Стерн уедет по заданию, которое удержит его вдалеке от Каира минимум две недели. Этого времени вам должно хватить для хорошего забега.

— А Стерн в это время не сможет поддерживать связь с кем-нибудь в Каире?

— Ни с кем, кто мог бы рассказать ему о вас.

— Хорошо, — сказал Джо, поднимая чашку и колеблясь стоит ли рисковать вновь обжечь губы. Заодно он пока пытался придумать что сказать, потому что чувствовал, что важно попытаться сблизиться с Блетчли. Джо решился, и показал рукой на повязку на глазу Блетчли.

— Это у вас с прошлой войны?

— Да, — ответил Блетчли, удивленный прямотой вопроса.

— А как это случилось? — спросил Джо, глядя через край чашки.

Блетчли опустил взгляд и замер. Он долго молчал, уставившись на стол единственным глазом. А когда наконец заговорил, голос его был совершенно бесстрастен.

— Это было в самом начале прошлой Мировой войны. Я смотрел в подзорную трубу, когда пуля попала в неё и разбила корпус, вонзив осколки металла и стекла мне в глаз и оторвав мышцы руки. Друг перевязал руку и попытался вытащить осколки из глаза, но не смог. Потом прилетела ещё одна пуля, друг был убит и мне пришлось ждать помощи пять или шесть часов в одиночестве. Позже удалось восстановить переносицу и немного облагородить руку, но процесс удаления фрагментов из глазницы затянулся. Это длилось и длилось, месяцы, годы… Очень долгое время я чувствовал себя бесполезным.

Джо печально покачал головой. Блетчли не подымал глаз от стола.

— Хуже всего было то, что я кадровый военный, и в армии у меня теперь не было будущего. Когда вы молоды трудно принять тот факт, что у вас никогда больше не будет шанса делать то, чему вы хотели посвятить всю свою жизнь. Это не то же самое, что с самого начала обнаружить свою непригодность. Но время лечит.

Джо кивнул.

— Вам наверняка досаждают головные боли.

— Иногда, но обычно это просто ощущение внутреннего зуда, что-то будто гложет мой мозг; оно всегда там и это, видимо, навсегда.

— Сочувствую.

Несколько минут они просидели молча. Потом Блетчли вдруг быстро заморгал и прикрыл повязку на глазу платком, что-то вытирая.

— Я хотел, чтобы мне вставили стеклянный глаз, но кости вокруг глазницы раздроблены, и протез нечем удержать. Врачи несколько раз пытались, но не сработало. И, поскольку больше ничего нельзя было сделать, мне пришлось довольствоваться повязкой.

Джо уверил собеседника, что она скрывает большую часть увечья.

Блетчли продолжал вытирать слёзы.

— Я ненавижу то, что это пугает детей, особенно в этой части мира, где верят в дурной глаз. Дети не выносят моего вида. Стоит мне взглянуть на ребёнка, и он начинает кричать. Это заставляет меня чувствовать себя монстром.

— Вы давно здесь работаете?

— Здесь пока недолго, в основном я работал в Индии. Я там вырос, в семье военного. Когда я оклемался после госпиталя, мне предложили работу в разведке. Она показалась мне самой близкой к армии, так что я, естественно, согласился. А на Ближнем Востоке я только с начала этой войны.

— А я никогда не был в Индии. Очень хотел бы когда-нибудь там побывать.

Наконец Блетчли поднял глаз со стола и посмотрел на Джо.

— О, это прекрасная страна, земля и люди, вот это вот всё. Я знаю, пустыня привлекает некоторых, но я никогда не буду чувствовать себя здесь так как в Индии. Для меня Индия — это дом и всегда им останется. В мире просто нет другого такого места.

Лицо Блетчли осветилось, и он улыбнулся при мысли о своей малой Родине и воспоминаниях о своём там взрослении.

По крайней мере, это должна была быть улыбка, но из-за отсутствия части костей и лицевых мышц вышло несколько по-другому. Его циклопий глаз гротескно вылупился, и выражение лица получилось суровым, холодным, высокомерным и даже презрительным.

«Он пытается быть дружелюбным, а собственное его лицо издевается над ним. Неудивительно, что дети кричат и убегают. Он выглядит жестоким, хоть это не его вина, а они думают, что он насмехается над ними, и это не их вина», — вывел умозаключение Джо.

Блетчли мыслями был далеко в своей любимой Индии. Тихонько мурлыча весёлый мотивчик он отодвинул стул и встал на ноги; он улыбался, счастливый одними воспоминаниями о прекрасной Родине, которая, вероятно, уже знала, что никогда больше не будет его домом.

— Ну что ж, — сказал Блетчли, — поехали?

— Наконец-то я попаду в Монастырь. «Разведслужба Монастыря» — забавно звучит. Даже загадочно: «И когда ты наконец пересечёшь пустыню и доберёшься до монастыря, дитя моё…»

Блетчли рассмеялся.

— Согласен. Если серая реальность скучна, мы стараемся хотя бы обозвать её экзотически, добавить немного величия в нашу мелкую жизнь. Естественная людская склонность, все мы немного романтики.

— Похоже, что так, — сказал Джо. — Конечно, мы ведь должны мечтать. Если бы мы этого не делали, то где бы мы были? Не стоит только смешивать настоящее со всевозможными снами, сбивающими человека с панталыку.

Позже, вспоминая чаепитие, Джо понял, что должен был сообразить, что с ним что-то не так, задолго до того как они с Блетчли покинули подвал. Поднимаясь по лестнице к выходу, Джо споткнулся и чуть не потерял равновесие. Он мог бы упасть, если бы Блетчли его не поддержал.

— С вами всё в порядке?

— Не уверен. Чувствую себя немного не в своей тарелке.

Они вышли на яркий солнечный свет. Ноги Джо стали тяжёлыми, и он, похоже, утратил власть над ними. Пока ноги шагали по переулку, Джо украдкой взглянул на свою руку, изучая её форму, не совсем уверенный, что она была сейчас такой же, какой он её помнил.

— Это может быть усталость, оставшаяся от поездки, — предположил он. — Слишком долгий был путь от Аризоны до Каира, плюс временной сдвиг.

— Вы добирались без передышек? — спросил Блетчли.

— Да. На аэродроме Торонто я заполз в шаровую пулемётную башенку бомбардировщика, а выполз из неё в Шотландию. И всё время полёта провёл в положении плода. Не представляю, как пулемётчики могут ещё и шевелить своим пулемётом… В Лондоне меня ждали один брифинг за другим, а потом сразу сюда, правда уже в более комфортных условиях.

— Несколько запоздалая реакция, однако вполне естественная.

— А эта крутящаяся башенка была ужасна, — пробормотал Джо. — Я просто не могу сегодня ни за что ухватиться.

Чувство нереальности происходящего усилилось, когда они выехали из Каира на маленькой открытой машине. Джо сидел в оцепенении, словно во сне наблюдая удаляющийся город. Несколько раз он замечал, что Блетчли украдкой на него поглядывает.

«Что это его беспокоит?» — Джо надолго задумался.

Он не был уверен открывал ли рот с тех пор как началась поездка и не помнил как долго они были в дороге.

Можно было посмотреть на часы, но это не казалось Джо важным. Они оставили город позади, и теперь вид вокруг не менялся: песок и песок, жаркое солнце и яркий свет, Блетчли переключал передачи, проезжая песчаные наносы через дорогу, и частенько поглядывал на Джо.

«На Востоке, дитя моё, перестань подсматривать и подглядывать. Смешайся с местными, — вспомнил Джо лондонский наказ Лиффи. — Надо попробовать смешаться с местным, что-нибудь сказать», — он только подумал и тут же сам удивился, слыша как его собственный голос задаёт Блетчли вопрос:

— У вас есть семья?

Блетчли переключил передачу.

— Что вы имеете в виду? Жена и дети?

— Да.

— Нет, не знаю. Я никогда не был женат. До войны я был ещё слишком молод, а после неё меня несколько лет латали. К тому времени я слишком привык жить один, чтобы быть кому-то интересным. Или полезным, нужным, если угодно. Стал слишком стар, чтобы жениться.

— Но такого же не было сразу.

— Не было чего? Когда?

— После того, как вас закончили латать. Надо полагать, через пару лет после войны? Вам, должно быть, было чуть больше двадцати.

— Хронологически, но в остальном я не чувствовал себя таким уж молодым. Жизнь не всегда следует логической последовательности. Некоторые люди стареют в возрасте двадцати с небольшим.

«И когда ты наконец доберёшься… остановись и скажи себе: „Этого мне достаточно“, и сойди с дороги и присядь на обочину. Это Восток, дитя моё», — крутилось в голове Джо.

— Кроме того, — продолжал Блетчли, — я долго не терял надежды. Всё пытался вставить стеклянный глаз, и когда это не получалось в одном месте, я пробовал другое. Париж, Йоханнесбург, Цюрих… всех врачей перебрал. Последняя операция была относительно недавно.

— О.

— Да, всего три года назад. Хирург сделал всё что мог, но стеклянная бусина один чорт съезжала на-сторону.

«Игра в бисер», — подумал Джо.

— Так что я, наконец, сдался и смирился с тем фактом, что придётся остаться монстром.

— Дети не виноваты, — сказал Джо. — Вы ведь не можете всерьёз ожидать от них понимания.

— Да, это правда, не могу. Но как насчёт взрослых? Думаете, с ними иначе?

Джо уставился на пустыню. Блеск песка слепил глаза, и он закрыл их. Блетчли переключал передачи, не дожидаясь ответа на свой вопрос, потому что ответа у Джо и быть не могло.

На месе в Аризоне жила старуха с сильно уродливым от рождения лицом. Её с пелёнок прятали от людей, за всю свою жизнь ни разу не выходила она из той маленькой комнаты в которой и появилась на свет. Много ночей Джо просидел с ней в этой комнатёнке, слушая как кикимора поёт самым красивым голосом который он когда-либо слышал, — поразительным голосом, наполненным удивлением от всего чего она никогда не видела и не знала. Она пела часами, а когда уставала, то ещё некоторое время они с Джо сидели молча, потом старуха отворачивалась и Джо вставал и уходил не говоря ни слова. Сказать что-либо было бы невероятно жестоко, потому что пение — вот всё, что у неё было в этом мире, песни — полет её души.

— Вы хотите есть? — спросил Блетчли. — Сейчас остановимся, я взял кое-что для перекусить.

Они сидели на песке, втиснувшись в тень рядом с маленькой машиной, Джо прислонился спиной к одной из тёплых шин, а Блетчли открыл банки с мармеладом и печеньем, и достал термос и две помятые чашки, металлические конечно.

Джо откусил понемногу того и сего, и всё показалось ему имевшим резкий металлический привкус. Он нащупал чашку и позволил Блетчли наполнить её. Жидкость, холодный чай или что бы это ни было, имела тот же привкус. Он тупо смотрел, как Блетчли намазывает мармелад на печенье; это его действо казалось Джо замедленным словно движения водолаза.

— В чём дело? — спросил Блетчли.

— Я собирался спросить вас о том же. Вы еле шевелитесь, прямо как дохлый мух.

Блетчли положил руку на лоб Джо.

— У вас сильная лихорадка. Возможно, из-за изменения рациона и непривычной для вас воды. Такое случается довольно часто.

«Время, перемены и вода, — подумал Джо. — Не совсем то, что я ожидал. И песок и песок и запустение, как сказал Лиффи. Не всё тебе лёгкая дорога по зелёным склонам холмов, ах нет. Чтобы попасть на Восток, нужно пересечь пустыни, дитя моё. Успеть, пока ты не уснул. Пустыни, светлые и бескрайние…»

Они снова ехали, Блетчли переключал передачи, песок ослепительно сверкал. А для Джо, всё глубже погружающегося в лихорадку, небо и пустыня сливались в одно.

— Я знаю людей, — говорил Блетчли, — исследователей, искателей приключений, они видят в пустыне первобытную силу, подобную морю. Но тут существуют опасности, с которыми моряку сталкиваться не приходится. Море, с его общей ровностью, имеет тенденцию усмирять гонор, предлагая, по сравнению с собой, малую меру для всего вещного мира. Но пустыня, с её резкими крайностями, может иметь прямо противоположный эффект, вечные вопросы здесь становятся будто более ясными, чем они есть на самом деле, поэтому вы должны остерегаться соблазна идеализма. Пути господни неисповедимы, но здесь есть опасность забыть об этом, потому что вокруг всё так чётко, прозрачно.

— Похоже, вы правы.

Блетчли переключил передачу и они съехали с асфальтированной дороги на грунтовку.

— Дело в том, — продолжил Блетчли, — что мы склонны романтизировать вещи, которые не понимаем. Дух приключения позволяет нам ощутить себя странниками, равными бедуинам. Но бедуины на самом деле не странники. Они носят с собой свой дом, свой шатёр, и их родина всегда с ними, их пустыня. А чужак из стран Севера смотрит на это неправильно. Это потому, что северные европейцы привыкли видеть свой дом и свою страну в ином, тусклом свете.

Джо кивнул. На горизонте появились клубы дыма и послышался звук близких артиллерийских выстрелов и приглушённых разрывов снарядов.

Скоро дорога обогнула дюну, и Джо разглядел батарею британских гаубиц, методичным обстрелом поднимавших на горизонте целые облака песка. Джо знал, что отсюда до линии фронта много миль.

— Что они делают?

Блетчли повернул голову, чтобы посмотреть на батарею.

— Обстреливают пустыню, — прокричал он между гремящими залпами.

— Пустую пустыню?

— Выглядит именно так.

— Но зачем?

— Кто знает, может, они думают, что видели врага. Конечно, это невозможно, но они могли подумать, что видели что-то. В пустыне часты миражи, сами знаете.

«Показалось и сделали? — прикинул Джо. — Почему бы и нет».

Но когда они ехали мимо батареи орудий, Джо почувствовал, что есть что-то ещё более неуместное в этой стрельбе, чем расстояние, отделяющее гаубицы от ближайших немецких подразделений.

Он сконцентрировался, как мог, и наконец до него дошло.

— Они развёрнуты на восток, — крикнул он. — Разве это правильный способ сражаться, когда немцы идут с запада?

Блетчли фыркнул.

— Ну и что? Да и вообще, какой может быть «правильный способ» убивать людей?

«Хороший ответ, — подумал Джо, — когда сам не знаешь».

Но всё равно это казалось ему странным, когда он смотрел на гаубицы, наблюдая, как они стреляют и отскакивают, стреляют и отскакивают. Орудийные расчёты двигались чётко, слаженно поспешая туда-сюда, как будто выполняли план на определённое количество выстрелов.

— Может быть, они вырабатывают квоту снарядов, которые должны потратить?

— Очень вероятно, — ответил Блетчли. — Поставки в военное время для максимального эффекта должны быть отрегулированы, поэтому, естественно, квоты и нормирование необходимы.

Джо кивнул, иного рационального объяснения этому ни на что не нацеленному яростному и беспощадному артиллерийскому обстрелу у него не было.

— Но разве они не тратят ценные боеприпасы понапрасну? Зачем вот так пулять в пустоту?

— Так только кажется. Никто никогда не утверждал, что война — это сила для сохранения. Она лишь тратит, потребляет и разрушает. Единственная причина, по которой мы ведём войны — это возбуждение; ух! адреналин. Есть в нашей натуре такая, не слишком-то благородная черта. Думаю, можно с уверенностью сказать, что природа этого возбуждения никогда не будет подвергнута тщательному изучению.

«Согласен, не будет. Потому что в убийстве людей люди же находят просто невыразимую радость. Чернота в наших душах, очень глубокая чернота, и разве мы не можем назвать её бездонной?

Попробуй ещё раз, — думал Джо, — попробуй как-нибудь иначе добраться до Блетчли. Должно быть какое-то объяснение поведению артиллеристов, даже если оно идиотское. Может быть, людям попросту хочется бомбардировать пустую пустыню, но у такого неглупого человека как Блетчли, наверняка есть разумное оправдание для этого занятия. Великое благо? Великий замысел? Недостающее звено и непознаваемая Вселенная?»

— Послушайте, Блетчли. Если вы так считаете — что войны бессмысленны и так далее — то почему вы хотели сделать карьеру в армии? Только из-за семейной традиции?

— Наверное потому, что армия обеспечивает форму и структуру. Правила для всего. Чёткий приказ что требуемое должно быть сделано, а не рассусоливание «зачем да почему». Человеку так проще. Боги обеспечивают порядок для одних людей, политические системы — для других. Хаос бытия без приказов, команд и предписаний — это просто бардак.

Джо наклонился вперёд и вгляделся в пустыню. Впереди лежал на спине, колёсами в воздухе небольшой железнодорожный товарный вагон. Каких-либо признаков железнодорожных путей в поле зрения не было.

— Как это сюда попало?

Блетчли смотрел прямо перед собой сосредоточившись на вождении и не в силах оторвать глаз от неровного дорожного полотна.

— Что «это»? Один из тех старых «Сорок или восемь»?

— Похоже, — крикнул Джо, припоминая термин, который использовался в прошлой войне для небольшого французского грузового вагона, названного так потому, что он мог переправить сорок человек или восемь лошадей на бойню. Но французы тогда сражались не в египетской пустыне, они умирали в грязных траншеях недалеко от родного дома.

Джо, напевая «Далеко до Типперэри», оглядывал бесконечные бесплодные пустоши. Перевернутый французский товарный вагон исчез из виду, его сменила также перевернутая колесница тяжёлой, примитивной конструкции с огромными деревянными колесами, покрытыми железом, которое почти не ржавеет в сухом пустынном воздухе.

«Я уже видел такую, — подумал Джо. — Во всяком случае, на фотографиях. Ассирийцы использовали их ещё в начале железного века».

— Когда вы оглядываетесь на прошлую войну, — кричал Блетчли, — всё это кажется совершенно бессмысленным.

— О какой последней войне вы говорите?

— Что? — закричал Блетчли.

— Я спросил, какая последняя война? Кого с кем?

— А какое это имеет значение? Разве не все войны выглядят одинаково? Убийства, увечья, обломки, и всё ради чего?

«Для чего? — подумал Джо. — Обычное повторяющееся человеческое поведение. Колесо истории, вот что».

Блетчли искоса взглянул на него.

— С вами всё в порядке?

— Не особенно. Но послушайте, чего вы на самом деле боитесь, Блетчли? Вы можете мне это сказать?

— Что вы имеете в виду? В каком контексте?

— Вы, лично. В глубине души. Чего вы на самом деле боитесь?

— Что немцы выиграют войну. И чтобы этого не случилось я сделаю всё, что в моих силах.

«И это разумно, — подумал Джо, — безусловно, здравый смысл. Этот человек не хочет власти новых монголов, этих механизированных варваров-нацистов».

— Блетчли? Вы когда-нибудь задумывались, почему немцы так много делают для защиты Запада от восточных варваров? Священное предназначение, миссия расы, судьба нации? Почему одни монголы защищают нас от других?

— Такова человеческая натура. Мужчины всегда оправдывают войны тем, что сражаются с варварами. Что они не трудятся пояснять, так это то что причина, по которой войны не прекращаются, заключается в том что варвары внутри нас. Вам случалось находится среди сборища людей, когда оно превращается в толпу? По обе стороны от тебя — Чингисхан. Дайте любому из них Орду всадников, и вы снова окажетесь в огне тринадцатого века.

«И это правда, — подумал Джо. — Блетчли просто филосов; да не какой-нибудь Гегель, размышления Блетчли ясны и так же чисты, как колокольный звон».

Они проезжали и мимо других странных реликвий.

Батарея Наполеоновских пушек смотрела в сердце тёмного континента, коротенькие трёх-фунтовые пушки, обломки ещё одного приключения цивилизованного человека в Африке. По-видимому, пушки эти в своё время проиграли бой с канонерскими барками англичан, одна из которых теперь удобно лежала на боку, присматривая за проигравшими.

«Корабль в пустыне. Поразительно, если подумать. Интересно, какой вывод делают бедуины из просмотра этой диорамы? Считают европейцев чокнутыми, к бабке не ходи».

В поле зрения появилась единственная арка древнего римского акведука, некогда несущего воду то ли на восток, то ли на запад. Неподалёку из-под дюны вынырнула твёрдая поверхность наверняка прямой Римской дороги, и прошла по крайней мере десять футов прежде чем быть поглощенной другой песчаной дюной.

Но самым потрясающим зрелищем оказалась для Джо огромная осадная башня, несколько ощетинившихся ярусов таранов, баллист и катапульт. Башня имела форму пирамиды, на вешине её чудилось «орлиное гнездо» — смотровая площадка для безумного тирана, с которой он мог смотреть вниз на несуществующий ныне город. Или великолепная смотровая площадка для того, чтобы смотреть на все города мира в течение тысячелетия. Тысячелетний Третий Рейх в пустошах ниоткуда… во всей своей ошеломляющей красе.

«А танки — удивительное изобретение, кстати. Что бы мы без них делали? Как вообще смогли бы закончить бойню?»

Блетчли переключил передачу. Шестерни хрустели[35], а мысли Джо всё возвращались к осадной башне, к смертоносному некогда призраку. Ему ведь показалось, что она сделана из человеческих черепов? Пирамида из черепов? Как там сказал Лиффи? «окончательное решение» нацистов. Померещилось конечно, просто потому что из всех памятников, воздвигнутых человеком в этих выжженных солнцем пустошах, башня была единственным, который не выглядел заброшенным и неуместным.

«Это всё иллюзии», — подумал Джо.

Они остановились. Двигатель затих.

— Зов природы, — сказал Блетчли. — Я буду через минуту.

И они снова отправились в путь. Джо укачивало, время от времени он принимался напевать одну из мелодий Лиффи.

— Был ли монастырь на самом деле монастырём?

— Вы имеете в виду, до того, как мы заняли старую крепость? — закричал Блетчли. — Ну, известно, что святой Антоний провёл некоторое время в этой части египетской пустыни, но я не думаю, что кто-то может с уверенностью сказать где именно он закалял свой дух, уязвляя плоть. Может быть, его пещера и находится где-то в недрах древнего сооружения, но кто знает?

«Вода добралась до св. Антония, — подумал Джо. — Плохая вода или жажда, или даже смена источника может вызвать галлюцинации. Или видения, как считали отшельники».

Джо задремал. Блетчли переключал передачи, дорога пошла на подъём. Голова Джо откинулась назад и он очнулся.

— Что это там впереди?

— Мы на месте, — крикнул Блетчли. — Это ворота заднего двора. Большая часть монастыря наверху, отсюда не очень хорошо видно.

Они въехали в ворота и припарковались на небольшой мощёной площадке, рядом с несколькими армейскими машинами. Над двором возвышались грубой кладки стены с узкими бойницами. Кладка стен была выполнена с уклоном внутрь, из-за чего при взгляде снизу было не понять, насколько они высоки.

— Он выглядит больше, чем на самом деле, — прошептал Блетчли, — потому что возведён на холме.

«Вероятно, холм в форме головы, — подумал Джо. — Желудок, кишечник и другие внутренние органы прячутся внизу, вместе с воспоминаниями Святого Антония и картами Уотли».

— Сюда!

Блетчли открыл деревянную дверь и присел перевязать шнурок на ботинке, а Джо прошёл через короткий туннель в другой двор, более просторный и немощёный. Двор окружала крытая терраса, обнесённая колоннадой. Люди с длинными посохами в руках вальяжно появлялись из под теней колоннады, подходили взглянуть на Джо, а затем куда-то исчезали, в то время как другие продолжали слоняться по двору, словно пассажиры торопливого поезда, попавшие на станцию пересадки раньше, чем следовало. Пилигримы эти были одеты во все мыслимые и немыслимые костюмы; как в униформу, так и в гражданскую одежду: одни были одеты как юристы, бизнесмены, банкиры и профессора, другие — как коммандос, воздухоплаватели или даже бедуины. Но все они показали спины, как только появился Блетчли.

Множество длинных посохов особенно поразило Джо. Посохи мягко покачивались взад и вперёд, как покачиваются задетые самым слабым бризом стебли пшеницы.

— Должно быть, пора открывать трапезную к раннему чаю, — прошептал Блетчли. — В противном случае вы никогда не увидите здесь такого большого скопления праздных агентов.

Внезапно Блетчли выбрал наугад одного пилигрима, схватил его за руку и развернул лицом к себе.

Пилигрим побледнел и губы его задрожали.

— Что сегодня к чаю? — потребовал у него ответа Блетчли.

— Три вида пирожных… пирожки… бутерброды, — пробормотал пилигрим. — Салат из огурца. Они сказали, что мы сможем выбрать то, что нам нравится, если вдруг все не пожелаем одного и того же.

— И что лично вы собираетесь выбрать? — потребовал Блетчли.

— Я надеялся на огурец, — прошептал пилигрим, — но с удовольствием съем что угодно.

Блетчли выпустил нервничающего пилигрима, и тот сразу растворился в толпе. Откуда-то сверху загремели вступительные аккорды Баховской мессы си минор.

— Похоже, этот человек вас боится, — сказал Джо. — Почему так?

Блетчли улыбнулся.

— Идёмте отсюда.

Блетчли отпер ещё одну дверь, и повёл Джо по тускло освещённому коридору. Покои монастыря были погружены в прохладный и успокаивающий после яркого света снаружи полумрак. Отдаленные звуки органной музыки то стихали в одном помещении, то вдруг гремели в другом по мере того как Блетчли и Джо продвигались вперёд. Они спустились по лестнице и вошли в освещенную одной свечой маленькую каморку. Рядом со складным столиком стояло огромное кресло-качалка с роскошной обивкой из тёмной кожи. Блетчли указал на него.

— Присаживайтесь и чувствуйте себя как дома, — сказал он. — Я пока сообщу помощникам Уотли, что мы прибыли.

Джо рухнул на кресло и принялся медленно раскачиваться. В углу стоял аппарат на колесах, Джо уже где-то видел такой, но не мог припомнить где. Прибор состоял из нескольких цилиндров, опутанных шлангами и утыканных манометрами. Тем временем Блетчли провернул кикстартер военного телефона и что-то прошептал в микрофон.

— Уотли спускается, — объявил он. — Ну вот…

Блетчли проверил клапаны аппарата, а затем подкатил его ближе к креслу.

— Что это за хрень? — поинтересовался Джо.

— Закись азота. Веселящий газ.

— И нафига?

— Для вашего разговора с Уотли.

Блетчли продолжил возиться с клапанами. Раздалось долгое шипение, и он улыбнулся.

— Ничего страшного тут нет, — пробормотал он, вращая ручки. — Это просто веселящий газ. Дантисты его постоянно используют.

— Я в курсе, но какой смысл применять его ко мне?

— Стандартная процедура Монастыря, вот и всё.

— Да зачем?!

— Время военное, — пробормотал Блетчли. — Наши не рассуждают зачем да почему. Взгляните на это с другой стороны. Разве не лучше столкнуться с тем что мы не в силах изменить, имея внутри утешительное облако закиси азота? Отнеситесь к этому легче. — Блетчли рассмеялся. — Я думаю, во всём монастыре не найдётся сейчас агента, который отказался бы подышать за вас. Однако, находясь под кайфом нельзя хорошо делать дело. Газ помогает принять происходящее, но нам нужны силы, чтобы изменить то, что возможно.

«Это Уотли, — подумал Джо, дрожа и тупо глядя на аппарат. В его голове пронеслась мелодия, одна из песен Лиффи, но он не смог вспомнить слова. — Исследуй пещеры, но остерегайся летучих мышей, так что ли? Остерегайся местных летучих мышей, дитя моё».

— Суть в том, — говорил Блетчли, — что газ поможет вам расслабиться в незнакомой обстановке, а также послужит мерой предосторожности. Вы будете слышать всё, что говорит Уотли, и сможете задавать любые вопросы, которые у вас возникнут, но ваше впечатление о голосе Уотли будет немного искажено. Шеф предпочитает этот путь.

— Быть искаженным? — спросил Джо. — Почему?

— Дышите ровно.

Блетчли надел Джо маленькую резиновую маску. Джо задышал, с каждым вдохом становясь сильнее. Через несколько мгновений дверь открылась. Однорукий человек, одетый в безукоризненно накрахмаленные хаки, двигался по краю поля зрения Джо. Действительно ли это был пресловутый Уотли во плоти?

— А это, должно быть, наш новый армянин из «пурпурной семерки», — произнес голос издалека, — который проделал долгий путь из Аризоны, чтобы присоединится к нам. Нет, пожалуйста, Джо, не утруждайте себя; сидите, где сидите. Вы предпочитаете чай без сахара, правильно?

Джо кивнул. «Остерегайся летучих мышей», — подумал он.

— Так, — продолжал голос, — я рад, что Вы наконец-то с нами. Теперь давайте не будем терять время, давайте сразу же перейдём к сути вещей. Мы здесь, чтобы поговорить о Стерне — о человеке, агенте и обо всём. Да, обо всём…

После того как инструктаж в огромном кожаном кресле с «длягазом» на лице закончился, Джо очутился на узкой каменной террасе, расположеной, должно быть, довольно высоко, потому с неё открывался прекрасный вид на пустыню. Одну из стен террасы украшала шкура бенгальского тигра, а вдоль двух других стояли пальмы в горшках.

Они с Блетчли сидели рядышком в шезлонгах, стоящая на столике перед ними бутылка хранила джин, а камуфлированный брезентовый тент над головами — тень. По цвету неба Джо догадался, что приближаются сумерки.

— …и по этим причинам, — говорил Блетчли, — я не думаю, что вы должны расстраиваться жесткостью Уотли, когда он говорит о Стерне. Страсти в военное время накаляются, а бедняга Уотли так и не оправился от потери правой руки из-за немцев. Однажды он сказал мне, что до сих пор чувствует как дёргаются пальцы на отсутствующей руке. Особенно указательный, на спусковом крючке. Он сказал, что палец никогда не перестаёт дергаться.

«И не перестанет», — подумал Джо.

Он понятия не имел, о чём был разговор с Блетчли и с чего он начался. В руке оказался полупустой стакан, Джо понюхал его. Хининовая вода. Блетчли наклонился вперёд и неторопливо добавил джина в свой стакан, потянулся и улыбнулся, расслабляясь. Джо чувствовал себя будто пассажир лайнера, направляющегося на Восток, в Индию. Он и Блетчли были случайными знакомыми, сидели вместе на палубе, болтали и пили перед закатом, убивая время до поздней трапезы, когда нужно будет пойти переодеться.

«Оставайся на открытом пространстве, дитя моё», — подумал Джо.

— Вы немного поспали, должны уже чувствовать себя получше, — сказал Блетчли.

— Да, но я все ещё не понял чем именно встревожен Уотли.

— Ну, я это заметил, но не думаю, что Уотли намеренно уклонялся от ответа. Я не особо в курсе, но у меня сложилось впечатление, что он хочет, чтобы вы взялись за дело без предубеждений о роли Стерна. Взгляд со стороны, так сказать.

— Стерн, — пробормотал Джо, глядя на пылящую пустыню. — Посмотреть так, будто я — это кто-то извне.

— Именно.

— Или кто-то с другой стороны, — добавил Джо. — А что, если немцы вдруг проявят особый интерес к Стерну? Или уже… Что могли уже придумать немцы? Что они могли обнаружить?

— Полагаю, что-то в этом роде, — сказал Блетчли. — Я не знаю, в чём конкретно заключается суть операции, но моё впечатление о её общем направлении примерно такое же, как сложилось у вас.

«Вот так, — подумал Джо. — Монастырь заставляет меня играть роль, похожую на роль немецкого агента. Посмотреть на деятельность Стерна с точки зрения другой стороны. Но почему? У монахов и так полно забот, нужно вести операции против немцев. Зачем утруждать себя проведением операции против Стерна, одного из своих? Информация, которой он располагает, должна быть очень важной. Даже решающей, как выразились трое мужчин в белых льняных костюмах. — Джо поразила одна мысль. — А не касается ли эта информация самого Монастыря? Вот почему эти монахи так молчаливы. Потому что Стерн знает об этом месте что-то, чего не знает никто. И если немцы когда-нибудь узнают…»

Блетчли отхлебнул из бокала и заговорил о закатах на море. Они снова были на пассажирском лайнере, плывущем в Индию.

«Меняет тему, — подумал Джо. — Блетчли не хочет, чтобы я слишком интересовался конкретной информацией Стерна. Доложите о Стерне в целом, вот и всё. Так я не узнаю самородок, даже когда наткнусь на него. Если у меня вообще получится».

Джо обнаружил, что снова отъезжает, теряя связь с реальностью.

— Скоро уже поедем, — сказал Блетчли. — Я не люблю ездить по ночам. Это перенапрягает мой глаз.

«Тебе это не нравится, но ты делаешь это», — подумал Джо, в его голове мелькнул образ, что-то, что Лиффи мимоходом упоминал. Да! Лиффи ассистировал Блетчли на встречах с агентами. Блетчли, сидя за рулём, выступал просто как водитель, в то время как Лиффи играл роль начальника и расспрашивал человека в соответствии с инструкциями Блетчли. Агент концентрировался на Лиффи, а Блетчли слушал и наблюдал через зеркало заднего вида. Простой и старый трюк, но эффективный.

«Игра, — подумал Джо, — теперь понятно, почему мы сидим здесь, на палубе корабля, окружённые охотничьими трофеями и пальмами в горшках. Блетчли здесь настоящий шкипер, и он — тот, кто отвечает за эту операцию и за Монастырь, а Уотли просто кто-то из персонала, его заместитель, вероятно… Но зачем столь сложная игра? Кругом война, приближается Роммель. Почему в такое время они смертельно боятся Стерна? В конце концов, это лишь один человек, не больше».

— Вы когда-нибудь слышали о сёстрах? — спросил Блетчли.

Джо попытался ещё подумать сквозь лихорадку.

— Вы имеете в виду странных сестер? Это старое определение судьбы?

Блетчли рассмеялся.

— Нет, это не имеет ничего общего с фольклором. Я имел в виду двух женщин-близняшек. Некоторое время назад они считались царствующими королевами Каирского общества. Теперь ведут довольно замкнутый образ жизни. Говорят, они живут в плавучем доме на Ниле.

— Я о них не слышал.

— Но фамилия Менелика, того египтолога, знакомого Стерна, — «Зивар» — что-то значит для вас, не так ли? Когда-то Зивар тоже был фигурой светской.

— Да, я слышал о старом Менелике. И что насчёт него?

Блетчли не ответил. Он встал на ноги и потянулся.

— Нам пора, Джо. Я не люблю ездить по ночам. Это беспокоит мой глаз.

О монастыре у Джо остались размытые воспоминания. Не помнил он толком и обратную поездку через пустыню с Блетчли, не помнил ни как они приехали в Старый Каир, ни как Ахмад помогал ему подняться в комнату. И не знал, что Лиффи пришёл к нему в тот вечер, чтобы побыть сиделкой.

Лиффи тихо мурлыкал себе под нос в то время как Джо метался в лихорадке на узкой койке, в то время как за стойкой администратора на первом этаже Ахмад глядел на пожелтевшие листы раскрытой всегда на единственной странице газеты тридцатилетней давности, в то время как ночь звёздоворотом кружилась над загнивающей руиной, известной как Отель «Вавилон».

— 8 — Мод

Мод заперла заднюю дверь и начала спускаться по наружной лестнице в переулок, где несмотря на поздний час всё ещё играли соседские дети. Как только они услышали её шаги, так смеясь и с криками бросились вверх, пытаясь угадать, в какой руке она прячет конфеты. А потом из жёлтого света окна высунулась их мать, и Мод пришлось заговорить с ней. Затем она заглянула в открытую кухонную дверь, чтобы перекинуться несколькими фразами на французском со старым дедом, главой семьи.

Переулок вывел Мод на скрытую за более оживленными улицами тихую маленькую площадь. Мод пересекла её, обмениваясь приветствиями с группками гуляющих соседей по кварталу, которые после жестокой дневной жары рабочего дня наслаждались здесь тянушим с реки вечерним бризом.

Стоя в дверях маленького ресторанчика, Мод улыбнулся официант.

Нет, сказал он, сегодня для неё нет почты. И да, его сын очень хорошо справляется, уже в десять лет помогает на кухне. Ещё несколько месяцев, и он начнёт учить мальчика накрывать на стол… Официант несколько скованно наклонился ближе:

— Ты придёшь сегодня на ужин?

— Да, если всё хорошо, — сказала она, понимая, что он имеет в виду.

— О, я так рад…

Она прошла дальше по брусчатке площади, вошла в другой маленький ресторанчик и села за столик в углу. Здешний официант, топчась у стола, вытер его три или четыре раза прежде чем предложить меню.

— Будете пирожные? сегодня они у нас особенные. Принести?

— Это было бы кстати, — сказала она.

Официант расцвёл: она никогда не ела сладкого если была одна, а значит ожидала друга. Официант склонился к Мод и тихо спросил напряжённым голосом:

— Дела идут хорошо? Он… всё в порядке?

— Да, — сказала Мод, улыбаясь.

— О-о, хвала Богу, это просто прекрасно…

Официант, бормоча что-то себе под нос, пошёл за кофе, а Мод посмотрела на маленькую неровную площадь, с подъёмом выходящую к оживлённой улице за углом. Она никогда не переставала удивляться интересу людей к благополучию Стерна, даже тех, кто едва его знал.

Она потягивала кофе, наслаждаясь ощущением ежевечернего ритуала в своём квартале, и прислушиваясь к звукам ночи, ожидая. Вскоре над бормотанием гуляющих возвысился его голос, более глубокий, чем остальные, и вот он пробирается между столиками, приветствуя официанта и бросая несколько слов в троицу стариков-завсегдатаев, отчего те смеются, заставляя чашки греметь… Стерн, наконец-то. Большая тёмная голова и таинственная улыбка, широко поставленные глаза и неугомонные руки, которые всегда тянулись и прикасались, прикасались…

Он скользнул в кресло рядом и положил руку на плечо Мод.

— …Я немного припозднился, но ты же знаешь каково сейчас офисному клерку. Бумажной работы всё больше и больше. Иногда мне кажется, что вопреки словам «Завета» именно бухгалтеры наследуют Землю.

Стерн улыбнулся. Официант поставил перед ним стопку араки и, похоже, не хотел уходить; Стерн по-арабски сделал ему замечание, которое Мод не поняла, а официанта заставило рассмеяться. Стерн кивнул ему, отпустил плечо Мод и ощупал свои карманы.

— Куда я подевал сигареты? …где-то забыл, должно быть; пойду схожу к киоску, тут за углом. Тебе ведь пока будет чем заняться, не так ли? Сказать официанту, чтобы поторопился с пирожными? …Я буду через минуту.

Поднявшись, Стерн нырнул в кухню и переговорил с официантом, затем повернулся, вышел из ресторана и быстро зашагал через площадь на улицу.

Две или три минуты спустя он уже возвратился и, садясь, накрыл ладонь Мод своей ладонью. Он всегда старался прикоснуться к ней, когда был рядом. Его пальцы двигались очень медленно, мягко. Ласкать, чувствовать… Её взгляд отчего-то упал на искалеченный большой палец Стерна.

Уже давно перестала она замечать это увечье. Но тут её вдруг поразил невыносимо острый контраст грубых шрамов и нежных поглаживаний. Однажды Стерн рассказывал ей, как это случилось: …он пытается что-то исправить, и его большой палец скользит, ловит, отрывает и разрывает им плоть… и она показалась… Мод не помнила подробностей.

Стерн улыбался тепло, радостно, его глаза впитывали её всю.

— …так хорошо быть с тобой, — прошептал он, — так правильно; это жизнь, какой она и должна быть.

За разговором он протянул руку и погладил её волосы. В этом жесте не было ничего необычного, и со стороны никто не заметил бы изменений в его манере речи, но Стерн теперь шептал на непонятном окружающим диалекте критских горцев. Мод понимала его достаточно хорошо. Стерн использовал диалект только тогда, когда в общественном месте ему нужно было сказать Мод что-то личное.

— …Я не хочу, чтобы ты волновалась, но сегодня я не совсем один. За мной следят.

Она почувствовала внутри укол.

— Как долго это продолжается?

Стерн пожал плечами.

— …несколько дней.

— Но кто они такие, Стерн? Всё в порядке?

— …О, да. Просто несколько человек из монастыря.

Только это, подумала она, осознавая, что его руки непрерывно двигаются, поглаживая ее, касаясь стола и стакана и пачки сигарет и кольца на руке Мод… Сегодня Стерн больше обычного трогал мир вокруг себя, как будто боясь его потерять. Не хочу отпускать его, хочу касаться…

— Но почему следят, что это значит, Стерн? Ты знаешь?

— …ну, сегодня вечером я должен буду уехать из города, и они, вероятно, хотят убедиться, что я отправлюсь благополучно.

Он резко рассмеялся.

— …знаешь, наверняка в надежде, что я не вернусь.

Она нахмурилась, подумав, что в последнее время его юмор стал так горчить, что перестал ей нравиться, но Стерн смотрел на площадь и не заметил её недовольства. Пошарив в кармане, он достал старый телеграфный ключ Морзе и принялся вертеть его туда-сюда, другой рукой уцепив Мод за плечо.

— Что случилось, Стерн?

— …м-м-м. Ты в последнее время не замечала поблизости никого чужого?

— Нет.

— …а твои соседи, дедуля, он не упоминал, что видел кого-то?

— Нет… Соседи тоже за мной наблюдают? Ты это имеешь в виду?

— Так мне сказали… Но для тебя нет никакой опасности, они друзья, а наблюдают только из-за твоей связи со мной.

Она посмотрела на него, не понимая смысла происходящего. Стерн прежде старался не говорить с ней о работе, которую выполнял для монастыря. Однако в последнее время у него проскальзывали кое-какие намёки, что тревожило Мод.

— …не проговорись в своем офисе. Если жуки-плавунцы не в курсе, то зачем их расстраивать? И сама ты ничего не видела, так что скрывать тебе и нечего. Конечно, если что-то покажется необычным, будет разумно сказать об этом соседскому дедуле. Он всё время рядом, знает кого надо и сообщит куда надо, если что …но в любом случае, происходящее между мной и монахами не твоя забота…

Стерн не закончил. Он улыбнулся своей таинственной улыбкой и сменил тему разговора.

Вечер длился, Стерн много пил. А потом слишком быстро наступила полночь и их время быть вместе закончилось. Стерну опять было пора уходить.

— Я знаю, ты должен спешить, — сказала Мод, — но есть ещё одна вещь, которую ты не сказал. Как ты?

Вопрос затормозил вечную суетливость Стерна. Он наклонился над столом, уперев взгляд в скатерть, и даже руки его успокоились.

— …я устал, Мод …истощён. И не столько физически… Знаешь, это странно. Я всегда думал, что с моими-то привычками тело сдаст первым. Но нет, дух подкосило раньше… в любом случае, меня не будет около двух недель, так что…

Они вышли из ресторана, и Мод потянулась к Стерну, и он крепко её обнял, пытаясь молча передать всё то, что не мог выразить словами. Когда он отступил назад и напоследок сжал её руку, он улыбнулся, а затем быстро двинулся вверх по площади …неровный шаг, кивок гуляющим людям или слово то тут, то там… Стерн обернулся и помахал Мод, огромная тёмная башка на фоне городского полуночного неба… Дойдя до поворота на улицу, он оглянулся в последний раз…

«Пропащий. — Она глубоко вздохнула, глядя ему вслед. — Как странно. Много лет наши расставания были такими мучительными, а сейчас, когда идёт война и опасность велика как никогда, между нами почти всё спокойно. Даже мирно. Почему? — Она задумалась. — Потому что от нас мало что зависит? И в такое время это действительно единственный способ жить? Жить, когда выбор взят из ваших рук, и монетку бросают за вас».

В ту ночь она едва не до рассвета засиделась на своём балкончике, как бывало всегда, когда Стерн уходил на задание. На этот раз две недели, сказал он, но кто знает? Кто может быть уверен? да ещё с таким человеком, как Стерн.

Миссия. Жуки-плавунцы всегда используют этот термин, как и монахи. Все шпионы говорили «миссия», но не Стерн. Он говорил «путешествие»… Отправляюсь в путешествие… Мне нужно кое-куда съездить.

Стерн… Джо… как сильно во многих отношениях они отличались друг от друга, хотя были очень близки когда-то. Много лет назад в Иерусалиме Джо часто говорил с ней о своем Великом Друге Стерне, и она вспомнила, как удивилась, когда они со Стерном пересеклись в Стамбуле.

После того как Джо столько наговорил о нём, Мод и не знала: кого ожидала увидеть? вероятно, какого-то джинна.

Они со Стерном говорили о всяких мелочах, смеялись, и по очереди молчали. И оба оказались так похожи и в своей тяге друг к другу, и в умении тихо наслаждаться краткими встречами. Стерн, откидывая волосы назад, шутил о бухгалтерских книгах… Будто клерк в своём поношеном костюме.

А Джо? Почему это сегодня она вдруг о нём вспомнила? Может потому, что она всегда в это время года нет-нет да думала о нём, особенно… вспоминая их давнюю поездку на Синай и их месяц, проведенный в крошечном оазисе на берегу залива Акаба. Блестящие воды и горячие пески и потрясающие закаты и бризы всёисцеляющего моря и тишина рассвета в начале любви…

Да, наверное поэтому она и подумала о Джо сегодня. Время года, и шпион Стерн уезжает, как часто уезжал контрабандист Джо, работая на торговца оружием Стерна… Совпавшие мелочи. Уловки памяти, смешивающие годы.

Она сидела на своём маленьком балконе, глядя на большой Каир и думая о многом, но прежде всего о Стерне.

Голос, глаза, постоянные прикосновения… может ли быть что он разрушается, как рушится мир? Стерн, со своей пожизненной мечтой о Великой мирной новой нации на Ближнем Востоке; это его видение пошатнулось но устояло в чудовищной бойне Первой мировой только для того, чтобы быть разбитым в безумии Второй войны. Теперь никто не хотел слушать Стерна, слышать о его безнадёжных мечтах, ни арабы, ни евреи …никто. И всё же Стерн, зная это, годами продолжал делать то, что делал. Почему? Зачем он продолжал, если этому пути не было видно конца?

Мод вдруг рассмеялась — над собой, над собственными размышлениями.

Почему делает своё дело Стерн? …а почему любой человек продолжает пытаться донести своё до других, хотя другие всегда вне нас? хотя коснуться жизни других людей мы можем лишь вскользь? хотя наша собственная жизнь проходит в вечной неудовлетворённости, и то что мы имеем — не более чем тень того чего мы жаждем?

Так что понятно почему люди, даже случайные знакомые, так душевно относятся к Стерну. Они видят в нём то, что хотели бы видеть в себе. Его отказ принять жалкие пределы обыденности, его вызов судьбе и веру в идеалы…

«Мы должны стать иными, — говорил он. — Уже недостаточно оставаться тем, кто мы есть. Мы, в отличие от любого животного, умеем мечтать. Мы научились выходить за пределы себя, и поэтому можем решать кем мы станем. И не важно, насколько это нас пугает, у нас просто нет другого выхода…

И большая тёмная голова Стерна откидывается назад, и таинственная улыбка появляется на его лице.

— …так что мы теперь не только вправе менять себя. Мы должны измениться. Наше детство как расы заканчивается, и нет пути назад, нет спасения в варварстве, нет способа потерять себя в бессмысленности нашего животного прошлого. Теперь мы обязаны стать свободными, чтобы вообще быть. Ребенок внутри нас инстинктивно предпочитает клетку, и войны этого века — последние истерики нашего затянувшегося детства, но войны не могут продолжаться бесконечно, и мы все это чувствуем. Наши игрушки-убийцы стали слишком умными, и наши поля смерти покрыли всю Землю, и теперь мы должны либо повзрослеть, либо отказаться от жизни. Я имею в виду: полностью уничтожить себя…»

О да, — думала Мод. — Стерн и его непобедимые мечты, и легионы маленьких людей, которые черпают Надежду из огня, пожирающего его. Из души Стерна, с тёмными уголками алкоголя и морфия и рушащейся верой в осуществление его видения грядущего… Он сказал, что устал. Он сказал, что устал.

С маленького балкона Мод смотрела на мягкие огни сонного города, думая о пустыне в нескольких милях отсюда, где на бесплодных песках в слепой ярости убивали друг друга огромные армии, словно свирепые животные, рвущие и царапающие в ночи.

Бедный Стерн, — думала она, — бедные мы все. И станем ли мы похожими на него? …или для нас это слишком? и нам не выжить.

— 9 — Менелик

Джо проснулся в крошечном номере отеля «Вавилон» воскресным утром, провалявшись в лихорадке с вечера пятницы. Большую часть этого времени Лиффи просидел за столом рядом с койкой Джо, присматривая за больным. Джо попросил воды и, выпив, стал рассказывать о своей поездке в монастырь. Пока он говорил, Лиффи неловко ёрзал, и лицо его всё больше и больше скукоживалось. Наконец он открыл рот и громоподобно рыгнул, за чем последовал взрывной шквал бульканья и вздохов. Он слабо улыбнулся, похлопав себя по животу.

— Как тебе такое рассуждение, Джо: ты говоришь, «Блетч»? Ну, это зловеще, ещё как, но не могу сказать, что ты меня удивил. Впрочем, уже ничто связанное с войной меня не удивляет. Даже если циклоп Блетч — всевидящий аббат Монастыря. Это безумие, вот и всё. Это всё безумие и я постараюсь не думать об этом…

И тут снова шумно забурлило его нутро.

Джо спросил Лиффи, доводилось ли ему слышать о двух женщинах, известных как сёстры.

— Слышал, конечно, — сказал Лиффи, — но это тебе ничего не даст. Каждый, кто хоть раз бывал в Каире, что-нибудь да слышал об этих львицах прошлого, настолько старых, что ходят слухи, будто они когда-то были близки со Сфинксом; естественно до того, как его обратили в камень. Но, как обычно с волшебными историями, эта случилась давным-давно, и теперь легендарные сёстры в уединении живут в плавучем доме на Ниле, над течением вод наблюдая за течением времени… Но что же мы имеем в итоге? Блетчли подался в философы? Потерял хватку и решил, что тёмная година войны — это самое подходящее время разгадывать загадки Нила и Сфинкса? Серьёзно? Мне это кажется маловероятным.

Джо кивнул.

— Да, конечно, но Блетчли умеет за множеством слов скрывать важное. Последнее, что он упомянул почти на одном дыхании, это старика Менелика и сестёр, но вот почему? И какая может быть связь между ними и сегодняшним Стерном?

Лиффи задумался.

— Сегодня, время, — пробормотал он. — Здесь и сейчас… Это интересный вопрос, не так ли? потому что кто знает, что здесь и сейчас в голове у кого-то другого… О!

Лиффи улыбнулся и присвистнул.

— Подожди, дай-ка подумать! В голове Сфинкса Стерн стоял на смотровой площадке, которую Менелик смастерил для себя в прошлом веке. А ведь это не единственное тайное место, дорогое сердцу старого мудреца. В городском саду над Нилом есть его склеп, древний мавзолей, где он провёл последние годы своей жизни. Как насчёт него, Джо? Подойдёт?

Джо потёр глаза.

— Как по мне, это звучит подходяще. А как насчёт этого? — Он посмотрел на бутылку джина на столе.

— Ну что ж. Сегодня Ахмад использует этот склеп как свою секретную мастерскую, место, где он хранит печатный станок, гравировальные инструменты и так далее. Я до этого дойду. Но сначала припомни: когда Блетчли упомянул старика Менелика и сестёр, не указал ли он на что-то, что могло их объединять?

Джо нахмурился.

— Пожалуй… вот: «старик Менелик тоже был в своё время светской фигурой».

Рука Лиффи выстрелила, и он едва не сделал Джо похожим на Блетчли.

— Точно. И кто, совершенно случайно, оказывается у нас экспертом по всем каирским социальным вопросам, имеющим отношение к прошлому?… Кто, как ты думаешь? Ахмад? Почему Ахмад? Да конечно Ахмад и никто другой! Ведь его специализация — колонки светских сплетен в газетах тридцатилетней давности… Итак. Похоже Блетчли хочет сказать, что для того чтобы узнать правду о Стерне, надо сначала узнать правду о старике Менелике и сёстрах. И ключом к этому станет экскурс в прошлое Ахмада, ведь именно он держит в руках ключ от склепа Менелика. От своей подпольной мастерской, от законспирированной правды, или «Искры».

Лиффи пукнул.

— Слишком окольный путь? «Нормальные герои всегда идут в обход». Держу пари, эта задача оказалась не по зубам «Энигме» Блетчли и его монахам. Поэтому-то ты единственный человек, живущий в отеле «Вавилон» кроме самого Ахмада. Это устроено Блетчли. Так что твой путь начинается с нашего местного отшельника прямо здесь, в отеле «Вавилон». И ясно, что на этом этапе путешествия на восток все дороги ведут к Ахмаду.

Лиффи глубокомысленно кивнул.

— Да, Блетчли постарался своим хитровыебаным монашеским способом дать тебе понять, что это путешествие не столько в пространстве, дитя моё, сколько во времени. Главное не реки, горы и пустыни, которые нужно пересечь, а воспоминания, которые нужно исследовать. Восстановить прошлое, заглянуть в пещеры и обозреть открытые пространства, смотреть и слушать, отмечая местные пословицы и поговорки… Сейчас, Джо, ты должен узреть саму идею этого рушащегося скита, где ты единственный постоялец. Опустевшего Вавилона, который ты делишь только с одним человеком… Короче говоря, что это за «Отель Вавилон», дитя моё? И кто есть Ахмад, и чем он занят в этих руинах, в то время как по всему миру бушует ужасная война?

Лиффи рассмеялся, потом посерьезнел.

— Отчасти я тебе завидую, Джо. Я не слишком хорошо знаю Ахмада, но чую, что у него за душой есть целые миры, а возможно, даже целая тайная Вселенная. И, похоже, старый Менелик каким-то образом оказался в центре далёкого иероглифического прошлого, своего рода Чёрного Солнца, вокруг символа которого некогда вращалось множество жизней. И поскольку Ахмад обладает странной способностью перемещаться из этого мира в другой и обратно, тебе не стоит ожидать последовательного повествования об искомом. Потому что ты намерен исследовать память Ахмада, не так ли? а память по стреле времени распределена неравномерно, не так ли? и владелец памяти, Ахмад, он посередине, между прошлым и будущим. Тебе, Джо, предстоит иметь дело исключительно с проблесками истины и предположениями и осколками и черепками, как мог бы назвать их Менелик. Из этих разрозненных фрагментов мы и попытаемся восстановить чашу, тот хрупкий сосуд, что когда-то в других эпохах содержал вино других жизней… Полагаю, этого следовало ожидать; в конце концов, мы находимся в Египте. Черепки, да; удачное сравнение, по-моему. Джо, как считаешь?

Джо улыбнулся.

— Боже мой, Лиффи, как много дел твоё воображение нашло для меня в день воскресный.

Лиффи закатил глаза и потом кивнул.

— Действительно. Что ж, поскольку нельзя трудиться, давай рассмотрим твой бизнес умозрительно. Мои дела подождут, хотя на сегодня у меня запланирован откровенный разврат, кувырки голых потных тел… Н-нда, так с чего мне начать? Рассказать ли тебе об Ахмаде, или об отеле «Вавилон», или о музыке времени? Подожди-ка, есть у меня идея, и это начало будет не хуже любого другого. Итак, почему бы не начать с пианолы?

Лиффи фыркнул и засмеялся.

— Ты видел это чудо, я знаю, что видел. Там, внизу, под десятилетиями пыли, стоит она — Пианола всего сущего. И что, во имя всего святого, она там делает?

Джо дёрнулся, словно собираясь встать, а Лиффи отвернулся и уставился на бутылку джина на столе.

— В этой бутылке заперт Джинн? — спросил он.

— Вполне вероятно, — пробормотал Джо.

— И ты хочешь его выпустить? Освободить его?

— Это казалось не такой уж плохой идеей.

Лиффи нахмурился и энергично покачал головой.

— Сначала бизнес, Джо. Пианола имеет приоритет. Ну вот. Каждое воскресное утро, после того как сидя на высоком табурете за стойкой Ахмад выпьет кофе и сжуёт кунжутные вафли, он на часок запускает пианолу. Ахмад называет это: «перебирать прошлое». И пианола перебирает своими шпенёчками последний сохранившийся перфорированный рулон с мелодией «Дом, милый дом». Можно сказать, Ахмад вкушает ностальгию по ушедшей эпохе.

Лиффи выглядел задумчивым.

— Есть у него и своё ремесло, им он занимается в секретной мастерской в мавзолее старого Менелика. Там, внизу, Ахмад — мастер подделки, непревзойдённый фальшивомонетчик, считающийся лучшим в Египте. Деньги — его специальность, огромные кучи фальшивых денег для фанатичных монахов. И фальшивые монахи распространяют фальшивые миллионы. Делает Ахмад также и удостоверения личности и кое-что ещё, например, купоны на бесплатные напитки. Ты не помнишь, как я подмигивал жандарму в аэропорту? «Скажи, что тебя послал Ахмад, и ты не пожалеешь?»

— Ты имеешь в виду, что эти купоны действительно работают? — спросил Джо.

— Всегда. Где угодно в Каире.

— Почему?

Лиффи причмокнул своими живыми губами.

— Они работают, потому что отец Ахмада, тоже Ахмад, был известным в Каире драгоманом, ведущим в этих краях гидом и переводчиком для туристов и чем-то вроде крёстного отца для занимающихся сутенёрской или алкогольной торговлей. Здесь до сих пор почитают его имя, потому что, как основатель «Благотворительного общества драгоманов», он явился одним из предтеч современного египетского национализма. Так вот, Ахмад-па в прошлом веке по долгу службы слонялся по верандам туристических отелей, и как-то зимой у него случился жаркий роман с молодой немкой. А Ахмад-младший, наш Ахмад, из-за этого стал яростным антигерманским вегетарианцем.

— Как так?

— А вот так. Эта молодая немка стала его матерью, но вскоре после рождения Ахмада-младшего бросила обоих Ахмадов и вернулась в Германию. Она думала, что так будет лучше для всех, однако некоторые политические враги Ахмада-па распустили слух, что она сбежала домой, потому что не могла жить без ежедневного поедания длинных толстых кровяных колбас своего Отечества. Наш Ахмад услышал этот злобный слух будучи ещё чувствительным юношей, и воспринял его как личное оскорбление, прочитав какой-то сексуальный подтекст в тяге своей матери к большим германским кровяным колбасам. Он так и не простил бедняжке, что она предпочла их ему. И уже никогда не прощал ни женщин вообще, ни Германию вообще, ни мясо… Я бы сказал, что мясной вопрос снова стоит в повестке дня. И есть способ решить его. Помните старого бледного коня, Джо? Я имею в виду мясо. Мясо, просто мясо. Даже одухотворённого Ахмада беспокоит мясной вопрос… Да, мясо, дитя моё. Обдумайте это хорошенько, пока будете закалять свой дух в пещерах и на открытых воздуху пространствах…

Лиффи передохнул.

— Далее: Как мне хорошо известно… Как я знаю не хуже других… Чорт! Как ни скажи, но… нашего Ахмада обычно называют поэтом, хотя никто не видел, чтобы он писал стихи. Называют так из-за его отношения к жизни, наверно. Далее: Точно знаю, что помимо всего прочего Ахмад очень увлечён Движением.

— Что за движение? — спросил Джо.

— Мой дорогой друг, Движение — это Движение. Оно объясняет лицу заинтересованному события истории, а очень заинтересованному — помогает эту историю творить. Движение в натуре революционно, ослепительно инновационно, оно для общего блага служит продвижению отдельных лиц. Движение ломает старый порядок вещей и обновляет нас, это своего рода политический лифт, транспортирующий молодых никто туда, где они станут старше и кем-то. Уверен, что ты слышал о людях, вовлечённых в Движение. Привлекательный человек[36] из рекламы 30-х годов например. Помнишь такого? Лихой француз в берете, с сигарой в зубах? Который в моменты кризиса подымается на интеллектуальные баррикады чтобы подвести итог, говоря: абсурдна ли жизнь, или жизнь смешна — не сорта ли говна? Но если всё это кажется тебе запутанным, Джо, почему бы не расслабиться и не оставить размышления Ахмаду? Я уверен, что он сам расскажет тебе всё, что ты захочешь знать о Движении, и под этим я подразумеваю действительно всё. Согласно убеждениям последователей Движения…

Лиффи кивнул сам себе, раскидывая мозгами.

— Так в чём сокрыт секрет пирамид, мастер? В каждой вещи, дитя моё… Я должен также добавить, что Ахмада хорошо описали как «египетского джентльмена в плоской соломенной шляпе, который стоит под небольшим углом ко Вселенной».

— Кто это его так описывает? — спросил Джо.

— Да тут, на улице — хозяйка танцевавшего в прошлом живота, — ответил Лиффи. — Очень милая женщина, зарабатывающая на жизнь продажей молодых и нежных жареных цыплят, а также служащая официальным историком гудения на Рю Клапсиус.

— А, понятно.

— Да. И причина того, что Ахмад никогда не снимает своё канотье, как говорит эта женщина, состоит в том, что эта его вещь — память из предыдущей эпохи, когда Ахмаду довелось быть рулевым и капитаном речной гоночной команды «Благотворительного общества драгоманов», противостоявшей в гонке британскому флоту. В 1912 году, в традиционном свирепом соревновании по гребле, известном как «Ежегодная Нильская Битва за Злачные места»[37], британский флот впервые здесь был побеждён в своей собственной игре. И кем! Это сделали… бармены и сутенёры. И никогда прежде, отмечает хозяйка живота, Рю Клапсиус не гудела так воодушевлённо. Естественно, ведь это был обнадёживающий триумф для всех истинных кайренов[38], знаменательный для египетского национализма день. Итак, яхтсмен Ахмад носит драгоценный сувенир в память о легендарной победе.

Лиффи нахмурился.

— Но что было, то прошло и теперь он тихий[39], наш Ахмад. Он похож на огромного кота, вылизывающего свои воспоминания. Так что, хотя согласно подсказкам Блетчли все пути ведут к Ахмаду, я всё-таки предлагаю обращаться с ним мягко, помня его связь со Стерном. Много лет назад они были очень близки, но случилось какое-то предательство, и это всё ещё весьма щекотливая тема. Я так и не докопался до сути.

Лиффи встал. Его лицо просветлело.

— Вчера вечером я звонил Синтии, надеясь на примирение, и она сказала, что может и обратит на меня своё внимание, если сегодня днём я появлюсь у неё на пороге в образе кого-то ей подходящего, не себя, увы… Я подумываю сыграть роль французского офицера колониальных войск. Ну, знаешь, эти офицеры спахи[40] из алжирской кавалерии. Они носят развевающиеся красные плащи… Неотразимо в воскресный день, не правда ли?

— Охуительно, — сказал Джо, улыбаясь, — Ветерка тебе.

— Если ты выздоровел, то есть… я тебе больше не нужен. И кстати, кажется, за тобой ещё кто-то присматривает. Я тут заметил болтающегося по улице молодого парня. У него отсутствует бОльшая часть пальцев, и он конечно может быть просто искал на обед нежного молодого цыплёнка, или не может быть… Тебе интересно?

— Пока нет, — сказал Джо. — Ещё слишком рано.

Лиффи рассмеялся.

— Это странно, но когда мы укладываемся спать Синтия всегда так говорит. Ещё слишком рано. Сначала пообщаемся. Расскажи мне сказку.

— И ты?

Лиффи энергично кивнул.

— Тогда я рассказываю эротические истории из своих путешествий. А сегодня я заявлюсь к Синтии в вихре красного плаща и расскажу ей о том, как на протяжении многих лет офицеры спахи ебут Алжир. Ха, я отправляюсь за приключениями, — радостно прогремел Лиффи, выскакивая за дверь и грохоча вниз по шаткой лестнице.

Загадочный Ахмад в это время сидел за стойкой администратора отеля «Вавилон» и аккуратно раскладывал пасьянс на развёрнутую тридцатилетнюю газету.

Судя по тому, что видел Джо, пасьянс-солитёр и газеты тридцатилетней давности были его единственным развлечением вне обязанностей администратора или забот фальсификатора.

Ахмад был крупным мужчиной, выдающихся на улице Рю Клапсиус размеров. В дополнение к потрёпанной плоской соломенной шляпе он носил большие круглые черепаховые очки, надёжно прикрепленные к ушам одинаковыми бантиками шерстяной красной нити. Ярко-рыжие волосы Ахмада были окрашены по его собственному рецепту, очевидно, поскольку цвет их был слишком ярким, а оттенок неровным для работы профессионального парикмахера.

Немолодое лицо Ахмада оставалось гладким, и из глади этой вырастал огромный нос. Крупные спокойные руки создавали общее впечатление большой уверенной силы.

Лицо сохранило детское нетерпение, как будто его любопытство к жизни было ещё свежим и понимание сформировалось не полностью, из-за чего он выглядел не столько как пожилой мужчина, сколько как постаревший мальчик.

Вплоть до этого воскресенья Ахмад в присутствии Джо ни разу не раскрывал рта больше необходимого. Но Джо надеялся, что это только из-за природной застенчивости Ахмада и рассчитывал расшевелить его. Джо спустился вниз, поздоровался, и в завязавшемся разговоре упомянул, что однажды в Иерусалиме слышал много историй о знаменитом египтологе и почитаемом чёрном мудреце, известном миру как Менелик Зивар.

И неудивительно конечно, что упоминание имени Менелика Зивара способно кардинально преобразить обыденность любого дня в душевный подъём. Для немногих знакомых с ним лично счастливчиков он навсегда останется человеком поразительных непревзойдённых достижений, героем легендарных масштабов. Во всех отношениях — незабываемым.

Джо знал о Менелике Зиваре только то, что услышал в Иерусалиме десять лет тому назад. Но связь Ахмада со старым Менеликом, как оказалось, была гораздо более личной и неразрывна с его собственными самыми сокровенными заботами.

Менелика Зивара угораздило родиться в дельте Нила в начале девятнадцатого века чернокожим рабом без имени. В возрасте четырёх лет его бросили на хлопковое поле и велели: «Работай, бой!», и он наверняка делал бы это до поносного конца своих дней — около двух десятилетий в лучшем случае — от дизентерии, холеры или брюшного тифа. Но каким-то образом ему удалось научиться писать несколько слов, в том числе и фамилию владевшей им семьи плантаторов, и мальчик принялся царапать это граффити на каждой доступной стене.

Вскоре один из Зиваров обратил внимание на вездесущее приветствие и был им польщён. Он перевел боя с полей в свой особняк и приставил следить за опиумной трубкой. Теперь у мальчика было время, и он продолжил учиться читать и писать, пользуясь хозяйской библиотекой из двадцати любовных романов и восьми сказок. Научившись, мальчик почувствовал что заслужил право на имя, и выбрал для себя «Менелик», в честь первого негуса — мифического императора Эфиопии.

Грамотность не только развила воображение Менелика, но и принесла другую награду — хозяин был так ошеломлён успехами боя в самообразовании, что освободил раба. Менелик отправился в Каир, где выучил европейские языки, чтобы работая драгоманом прокормить себя. А между туристическими экскурсиями изучать иероглифы. Затем Менелик переключил своё внимание на археологию. Взяв под контроль опиумный рынок Каира, он использовал шальные деньги для финансирования весьма затратных раскопок, и вскоре стал ведущим египтологом века, чародеем подземного царства.

Тем не менее, приобретя в опиумной войне привычку анонимности, Менелик позволял молодым распутникам семьи Зивар приписывать себе его замечательные открытия. Предпочитая оставаться на заднем плане, он давал людям мудрые советы: где стоит копать, и сколько потом курить опиума чтобы лучше оценить найденные сокровища.

Блестящая в тени карьера Менелика продолжалась до тех пор, пока ему не исполнилось девяносто, но ещё задолго до этого юбилея он полностью ушёл в подполье, выбрав одно из своих открытий в качестве дома для престарелых. Эту просторную древнюю гробницу и теперь можно найти рядом с Нилом под оживленными аллеями общественного сада. Там старик Менелик привечал немногих близких ему людей, пока не умер. Там, полёживая в царском саркофаге, он и остался ждать загробного суда.

И так закончилась удивительная жизнь, начавшаяся давным-давно с детского граффити, в тот особенный день девятнадцатого века, когда маленький чёрный раб по имени «бой» осмелился поднять глаза над хлопковой плантацией и процарапать на стене барака те слова, которые он выбрал чтобы освободить магию своей тоскующей души:

— 10 — Ахмад

Ахмада интересовала только крошечная часть сделанного Менеликом за долгую жизнь.

Сильно восхищал Ахмада исключительно тот период, когда молодой Менелик начал изучать иероглифы. Ведь именно в ту давнюю зиму Менелик и отец Ахмада задумали идею создания первого «Благотворительного общества драгоманов», предшественника египетского национализма двадцатого века.

— Такое ви́дение! — говорил Ахмад Джо. — А в каких героических битвах им пришлось сражаться, чтобы вывести людей на улицу! В те времена драгоман мог найти работу только в зимний туристический сезон. Оставшуюся часть года ему приходилось выживать. Зимой-то богатые европейцы готовы были заплатить почти любую цену за услуги драгомана. А потом?

— Что потом? — спросил Джо.

— Приходит весна, — прогремел Ахмад. — Самый поганый сезон. Как и лето, и осень.

Тогда туристы избегают жаркий Каир. И если зимой драгоманы, едва ступив на веранду туристического отеля, бывали обласканы состоятельными европейцами, наслышанными о развратном Леванте, то теперь эти рабы похотей иностранных эксплуататоров были безжалостно презираемы. В отелях им сначала показывали пальцы, сложенные в грубом итальянском жесте, а потом выталкивали с веранды. Издевательство! Драгоманы становились ненужными.

Надо было видеть, что мой отец и Менелик сделали тогда здесь, в Каире. Они всё изменили. И, как Троцкий и Ленин, перевернули мир с ног на голову. Они бесстрашно прошли по всем кафе, убеждая своих собратьев-драгоманов, что пришло время встать, и громко выступить против невыносимых вынужденных отпусков. Их послушали. О, это было время душевного подъёма, время, когда в воздухе ощущалось электричество.

— Представляю, — сказал Джо. — Молнии интеллекта мечутся по Каиру, арабская весна.

Ахмад повернулся к нему, глаза его горели, а голос дрожал от волнения.

— Идём на таран! — прогремел он. — До той поры драгоманы были просто баранами без вожака. Всё изменилось после того, как мой отец и Менелик затеяли Движение. А как возникла идея этого великого революционного крестового похода, спросите вы? этого народного джихада.

— Бьюсь об заклад, началось с чего-то незначительного, — сказал Джо. — Так всегда оказывается.

Ахмад стал мрачен и задумчив.

— Да. Со страстных воззваний моего отца:

«Нужно выйти из кафе на улицы, — говорил он. — Если вы хотите, чтобы ваша сила чувствовалась, объединяйтесь. Если вы хотите быть услышанными, объединяйтесь. Есть только один способ изменить историю — объединение!»

— Лозунг сквозь века, — сказал Джо. — Но долго ли Менелик занимался политикой? Я слышал, что он работал драгоманом только одну зиму или около того. Чтобы сводить концы с концами пока изучал иероглифы. Я ошибаюсь?

Лицо Ахмада потемнело.

— Менелик ушёл в подполье, вот и всё. Вниз, в могилы. Но и там он продолжал борьбу.

— А, понятно.

— И сердцем он всегда был с моим отцом и Движением, — сказал Ахмад, и начал предлагать множество излишне сложных оправданий, чтобы объяснить быстрый уход Менелика из Движения.

Джо понял, что не ошибся: на самом деле, хотя идея «Благотворительного общества драгоманов» изначально принадлежала Менелику, он потерял интерес к Движению из-за своего увлечения египтологией.

Ахмад сказал, что чёрный учёный ушёл в подполье.

Но Джо видел, что Ахмаду не хотелось заглядывать в подземную жизнь.

А почему Ахмад не мог признать ценность скрытых песками Египта истин и принять уход Менелика? Да потому что сильно хотел верить, что основание каирского «Благотворительного общества драгоманов» было самым ярким событием XIX века, ведь так считал его отец.

— Демократия в действии, — гремел Ахмад, возвращался весь его прежний энтузиазм. — Мой отец и его друзья-драгоманы обсуждали в кафе создавшееся положение, предлагали планы действий. И звучали великолепные речи и яркие манифесты. Тогда было время перемен, и велись разговоры даже о создании нового государства или нового мирового порядка, посвящённого чистым идеалам драгомании.

И так мы создали верандаизм, — громыхнул Ахмад. — И радикальный ноктюрнализм и революционный реструктурализм гостиничного лобби, и гуманистическое крыло ревизионистов, призывающих к отказу от мебели и сидению на корточках… О, всё это было. И все фракции согласовали и приняли общую программу действий. И наконец затем, взревев разъярённым криком и растянув боевые транспаранты, угнетённые драгоманы Каира поднялись — все, как один рассердившийся человек — и вышли из кафе на улицы; они больше не хотели терпеть. И так родилось Международное братство драгоманов и сутенёров. Или просто: Братство, как называли их сочувствующие. Или «белочки»[42], как называли их злобные недоброжелатели. А моего отца называли — «друг бельчат», представляете?

— Никогда не было никакого уважения к меньшинствам, — сказал Джо.

Массивный нос Ахмада вспыхнул. Ахмад втянул им воздух, сжимая свои мощные кулаки.

— Я должен сказать вам, что для отца всё обернулось плохо. В последние годы жизни он отошёл от Движения и под конец вообще отказывался видеться с кем-либо, даже с Коэном и сёстрами. А это весьма озадачивает. Когда-то частой темой каирских сплетен были их полуночные плавания по Нилу. Те похабные нежные ночи, когда все четверо наряжались в карнавальные костюмы и буйно проводили время, попивая шампанское из алебастровых чаш чистого лунного цвета.

— Петь свои песни звёздам и ласкать ночь чувственным смехом?

— О да, когда-то они были друзьями, но однажды мой отец совсем перестал выходить из дома и отказался видеться даже с ними…

Ахмад опустил глаза.

— Помимо забот о Движении, отцу нужно было зарабатывать на хлеб. Его визитной карточкой было нижнее бельё, лучшее эротическое бельё, импортируемое им из Европы. А когда он ограничил свой мир порогом дома, то перестал надевать нижнее бельё. Ходил голышом и бубнил:

«Фантазии умерли. И иллюзии свернулись сами в себя, как свиток».

Ахмад опустил и голову.

— А всё потому, что Движение предали. Так он говорил и повторял:

«Это уже не то, что раньше, это уже не то, что раньше».

И в озлоблении стал курить больше конопли и это усиливало его аппетит и он ел всё больше и больше… Он так растолстел, что выглядел сделанным из жира. Весь раздулся. Отвратительно, как Мишлен.

Ахмад нахмурился.

— С молодости отец носил бороду, тридцать лет холил её и лелеял. Но когда он опрометчиво решил её сбрить, знаете что он нашёл под своей бородой?

— Боже мой, — сказал Джо, — что?

— Крохотный скошенный подбородок, — прогремел Ахмад. — И отец забинтовал лицо, чтобы скрыть этот изъян. И стал похож на мумию. В те годы его прозвали Ахмад-толстяк и, вполне естественно, что меня называли — Ахмад-худой. И так как все окружающие звали нас так, то мы и сами переняли эту привычку.

«Как ты сегодня, толстяк?», — спрашивал я. «Мне одиноко и горько, — отвечал он, — а как худой?»…

Ахмад печально покачал головой.

— Когда ты чувствуешь себя проигравшим, мир давит на тебя, оскорбляет и унижает. Я видел как это случилось с моим отцом, и это было ужасно. Он стал затворником, и я ничем не мог ему помочь. Он раскладывал «солитёр» и читал старые газеты и лицо у него было забинтовано, как у мумии и он курил коноплю и никогда, тряся седеющими мудями, не выходил из своей комнаты.

«По крайней мере, пасьянс-то меня не предаст, — говорил он. — По крайней мере, тридцатилетние газеты не могут лгать».

Ахмад тяжело осел, его голос затих.

— А в конце осталось единственное, что доставляло ему удовольствие — колокольчики ослов. В те дни в Каире хватало ослов, и он любил слушать веселый перезвон их колокольчиков. Ничто другое не могло облегчить его ужасное одиночество.

Ахмад отвёл взгляд.

— Конец наступила осень. Нил, неся верхний слой почвы Эфиопского нагорья, всё ещё был красным; ночи больше не были наполнены песчинками пустыни и стали прохладными. Вода в великой реке быстро убывала, а из моего отца утекала жизнь. К тому времени, после операции на горле, он уже не мог говорить.

«Поднимите меня с подушек, — написал он вечером на бумажном листке. — Позвольте мне в последний раз услышать прекрасные колокола»

…И на этом всё закончилось. Он умер у меня на руках.

Ахмад медленно поднял глаза, его огромное мальчишеское лицо измученно смотрело на Джо, а голос шептал:

— Понимаете? Я участвую в Движении для того, чтобы почтить память моего отца, хотя в глубине души знаю, что это не более чем фарс, когда-то использованный кем-то, использующийся сейчас. Занимаюсь этим, чтобы оправдать своё существование… В жизни каждого есть своё Движение. Но, в конце концов, какое это имеет значение? Какая разница, как прожить отведённое тебе время?

…Но чего я не могу понять, так это почему мой отец не провёл свою жизнь с ослиными колокольчиками? Почему он не делал их или не продавал или не занимался чем-то ещё, катаясь на осле, раз он любил эти весёлые звуки больше всего на свете?

Губы Ахмада задрожали. Боль исказила его массивное лицо.

— Почему люди не делают то, что делает их счастливыми? Почему они позволяют себе попасть в ловушку? Почему бы им просто не жить…

Ахмад закрыл лицо руками и тихо заплакал.

Ахмад шумно высморкался.

— Пожалуйста, простите мне эту слабость.

Он снова высморкался. Лицо его просветлело.

— Послушайте, могу я в качестве извинения предложить вам аперитив?

— Ты, должно быть, умеешь читать мысли, — сказал Джо. — Значит оставишь отель пустым?

— Нет, не совсем так. Мой городской дом расположен так удобно, что совмещать работу и дом не проблема, — сказал Ахмад, исчезая за прилавком.

Джо подумал, что Ахмад достаёт сандалии, и повысил голос.

— Городской дом, говоришь? Это значит, что есть и загородный дом?

— Сейчас нет. Но до войны я владел небольшим коттеджем на краю пустыни. Последняя война, то есть не эта. Моя война. Коттедж был восхитительным маленьким убежищем, где я по выходным отдыхал душой. В те дни я не только писал стихи и играл в теннис, но и участвовал в гонках. У меня был один из первых в Каире трёхколёсных велосипедов, одна из тех быстрых машин, которых вы больше не увидите на дорогах; переднее колесо почти такое же высокое, как человек. И вот я в своих блестящих гоночных очках несусь по какой-нибудь дороге у реки в любое время дня и ночи, два белых диска очков отражают солнце или Луну, а я мчусь со смехом, этакий трёхколёсный Сфинкс… О да, в те дни я был самой скоростью. «Держите свои шляпы, — говорили люди, — едет Ахмад».

Представьте: в садах вдоль Нила поедают салаты и жареных голубей праздные толпы гиппо. Кругом ярко-алые цветы и священные белые цапли. По красной земле перед вами расползаются змеи и прыгают неуклюжие сизые птицы, с сердитыми криками взлетая в самый последний момент. Идёт гонка от пирамид до Нила. И представьте себе волнение, прокатывающееся по толпам болельщиков у финиша, и поднимающийся торжествующий крик, когда из пустыни появляется первый велосипед. И все, как один, подхватывают кричалку: «Держите шляпы… едет Ахмад!».

— Представляю, — сказал Джо.

— Скорость, — пробормотал Ахмад. — Быстрее и быстрее, мне всегда хотелось ещё.

Он сделал паузу.

— Работая в то время декоратором интерьеров, я очень заботился о своём внешнем виде. Но не только поэтому — я являлся ещё и лидером Братства, а это означало, что люди шли ко мне за советом. В те дни в Каире бытовала поговорка: «Если сомневаетесь, спросите Ахмада».

Ахмад всё что-то шарил за прилавком. Джо слушал его, наблюдая за большим потрёпанным котом, сидевшим на брусчатке тротуара у самого входа в отель. Рыжеватый кот, щурясь, облизывал лапы. Внезапно он прервал гипнотическое занятие и уставился прямо на Джо.

— Должно быть, у тебя был чудесный дом.

— Ох да, — голос Ахмада был приглушённым. — Как поёт Лиффи: «Прохладные ночи и жаркие дни». Но потом пришла небывалая песчаная буря и всё испоганила. И когда однажды как обычно на выходные я приехал в своё убежище, то обнаружил что ничего целого там не осталось.

— И ты решил не восстанавливать?

— У меня не было выбора. Это случилось во время войны; и вкусы людей менялись и всё менялось и мой бизнес по декорированию интерьера шёл от плохого к худшему. Скоро я больше не мог заработать ни пенни. Появились новые — молодые и дерзкие — дизайнеры, а я вышел из моды.

Джо подпрыгнул от неожиданности, когда над стойкой вдруг появилась голова Ахмада. Глянув из-под потрепанного канотье, он снова скрылся из виду и продолжил:

— Теперь трудно представить, что некогда я был в моде. С помощью друзей мне какое-то время ещё удавалось поддерживать видимость успеха, но их жизнь тоже кардинально менялась. Некоторые сменили область деятельности и приспособились, другие же просто блуждали и больше никогда не были востребованы. Также и я — просто бродил по улицам, надеясь увидеть знакомое лицо, заходил в кафе… Так бывает в военное время, пусть даже сражения идут где-то за тысячи миль. Привычный мир исчез, и ты загнан в угол, и одиночество печально трогает лапкой твоё сердце… Грустно, потому что ты-то считал, что твой маленький мир будет вечен. Потому что ты никогда не понимал, насколько он хрупок… насколько хрупким является всё важное для тебя, что целостность существует только в твоём собственном воображении. Но вот твой сон вдруг разбивается вдребезги, и ты остаешься с маленькими кусочками в руках, и пустота, огромная как ночь пустота вползает в твою душу…

Ахмад со вздохом поднялся из-за прилавка.

— Я долго говорил об этом со своим другом Стерном… Стыдно, но я попросту потерпел неудачу и не знал, как жить дальше. Помню, я вышел из кафе и посмотрел вверх, а там — в чёрном полированном небе — медленно кружили вороны.

Помолчав, Ахмад заговорил более лёгким тоном.

— И что я сделал? Ну, я решил попробовать заняться незатейливым бизнесом. Я поставил своей целью доход, добычу, всё остальное не имело значения. Будь прокляты сироты и голодные вдовы. Скулящие неудачники, пусть добывают себе пропитание как хотят; остальным не легче. Если Карнеги мог душить бедняков и, имея в год десять миллионов, бросать в толпу монетки и быть за это почитаем, почему не могу я?…

Джо инстинктивно дёрнулся от стойки — в поле его зрения вдруг появилась макушка. Ахмад уткнулся своим огромным носом в край прилавка и приподнял канотье.

— Рыба с картошкой, — сказал Ахмад. — Жирная рыба и левантийские чипсы. Вы видели фургончик Лиффи?

— Конечно, — сказал Джо. — «Ахмадмобиль»?

— Именно. Раньше он принадлежал мне. А изначально, в Первую Мировую войну, фургон использовали как скорую помощь. Он достался мне по-дешёвке, потому что был военным излишком, как и я сам. Ну вот, у меня теперь был фургон, хитро оснащённый чаном для жарки во фритюре и холодильником для рыбы, и моей целью было добиться успеха. В одиночку подняться к вершине, стать «Карнеги жирной рыбы и жирных чипсов». И я поехал по изрезанным колеями закоулкам большого Каира, весело звеня колокольчиком скорой помощи, готовый на месте принять заказ и тем облегчить работу домохозяйкам. И так я стал первым на Ближнем Востоке инициатором современного бизнеса быстрого питания.

— Это удивительно, — сказал Джо.

— И я был также инициатором того, что можно было бы назвать мусульманским передвижным праздником.

— Это ещё более удивительно, — сказал Джо.

— Ну, во всяком случае, это мне так казалось. И какое-то время я думал, что «Ахмадмобиль» станет привычным бытовым словом на улицах Каира. Но тут… как там у китайцев: «Собака взялась ловить мышей».[43]

Огромный нос Ахмада дёрнулся, словно унюхав отвратительный запах.

— Я выбрал плохой способ зарабатывать на жизнь, зря сунул в капитализм свой нос. Капитализм — это скользко. Поэзия и кипящее масло просто не смешиваются. Вы, европейцы, поняли это уже ко времени инквизиции.[44]

— Значит, тебе не повезло? — спросил Джо.

— Ну, я ездил по округе, звеня колокольчиком скорой помощи и представляя себя сказочным Крысоловом. Чтобы сократить расходы я испробовал все мыслимые уловки. Неделями жил в этом вонючем фургоне и спал на носилках, как жертва с поля боя, надеясь лучше почувствовать капитализм. Но всё что я чувствовал — грязь, дым. И дух мой был сломлен.

Я насквозь пропитался жиром, но это не помогло мне стать новым Карнеги. Нужно было смириться.

Ахмад слабо помахал канотье и скрылся. Джо несколько раз глубоко вздохнул, прочищая легкие. Большой рыжеватый кот так и таращился на него с улицы.

— Я всё верно предвидел, — вскричал Ахмад, — но опередил своё время и пролетел. Люди неохотно меняют привычки. Вот почему вИдение никогда не окупается, а поэзия никогда не приносит стабильный доход. Если вы хотите зарабатывать, надёжнее идти проторенным путём, раз людей устраивает и они платят за это. А ещё лучше, — тут он заговорил совсем тихо, — повторить то, что было сделано очень давно. Например, три или четыре тысячи лет назад, как поступил сумасшедший Коэн. Вот это действительно может принести хорошие деньги.

— Алё? — Джо не расслышал.

— Я говорил, что я владею секретом успеха бизнесмена в этой части мира. Только сам использовать его не могу, не моё это, эх…

— И каков секрет?

— Недоверие и обман — вот кодекс поведения делового человека в Леванте.

Из-под стойки снова появилась макушка Ахмада. Он положил на стойку свой нос, а очки его подпрыгивали вверх-вниз. Похоже, он тихо смеялся.

— Потому что в глубине души каждый настоящий левантинец знает, что если мир вокруг хотя бы наполовину так коварен, как он сам, то миру следует быть очень внимательным. Иными словами, у нас много общего с великими мира сего. Гитлер, Сталин, Чингисхан…

И Ахмад, посмеиваясь, опять скрылся из виду.

Джо принялся беспокойно вышагивать взад-вперёд по вестибюлю, удивляясь: какого рожна Ахмад ведёт беседу, прячась под стойкой? Конечно хорошо, что он на удивление разговорчив. Но почему он прячется? Неужели он настолько застенчив, что может говорить открыто только если большую часть времени остаётся вне поля зрения?

— И что было дальше?

— Я был в долгах, а бравшие в долг домохозяйки деньгами со мной не расплачивались. В этом бизнесе у меня не было будущего. Я окончательно понял это однажды вечером, когда вошел в кафе, и ни одна душа не узнала меня. Это кафе было наше привычное место, и мы с Коэном и Стерном всегда ходили туда посидеть в кругу друзей. А сейчас меня отказываются признавать?… Мне было не только стыдно, мне было и стыдно, и унизительно. Я был ничем, и знал, что я ничто.

Ахмад застонал за прилавком.

— Ну а на следующее утро я устроился на временную работу. Если бы мне кто-нибудь предложил её раньше, я счёл бы это шуткой. Но вот я устроился, и шутка затянулась, и стала началом моей собственной Великой Депрессии, предвещающей мировую. Как обычно, я опередил своё время.

И снова Ахмад погрузился в молчание под стойкой.

— Какая работа? — спросил Джо.

— Должность администратора в грязном борделе, позже анонимно приобретённом секретной службой со мной в нагрузку, вот в этом гниющем строении, в котором мы с вами сейчас находимся, нелепо названном отелем «Вавилон».

Голова Ахмада вынырнула над прилавком. Он приподнял подбородок и уставился на Джо, лицо его было невыразительно, канотье съехало набок.

— Однако с тех пор я смирился со своей участью, и иногда мне даже удаётся найти в себе немного юмора: я говорю себе, что нахожусь здесь в Вавилонском плену, — он улыбнулся и опустил голову.

Прошло ещё немного времени.

«Это невыносимо», — подумал Джо, подпрыгнул и перегнулся через стойку, чтобы подглядеть чем там занят Ахмад.

Тот стоял на четвереньках спиной к Джо и вынимал винты крепления одной из панелей декоративной обшивки. Панель эта, в отличие от соседних, давно потеряла лак.

— Возможно вам интересно, почему я не поддерживал себя подделкой документов. Мог бы, ведь у меня неплохо получается. Спросите любого в городе и он скажет, что никто не зарабатывает больше чем поэт Ахмад. Тонкие линии и чёткие детали, точные портреты и искусные завитки…

Джо подпрыгнул — над стойкой снова выросло лицо Ахмада, на этот раз ухмыляющееся.

— Вам это интересно? Почему я не выложил себе фальшивыми бумажками путь к огромному богатству?

— Да, конечно, — сказал Джо, переводя взгляд с Ахмада на шпионящего кота.

«Месмерист какой-то», — пришёл к выводу Джо.

— Я так и думал. Но для меня, видите ли, это занятие — лишь ради искусства, и мне было бы неудобно тратить добытые так деньги на проживание. Благородная бедность среди фальшивых богатств — вот жизнь поэта Ахмада.

Он уставился на Джо, уткнувшись в стойку подбородком.

— Итак, пришло время аперитива, так что, пожалуйста, спуститесь до моего уровня жизни.

— Не понял.

— Лезьте в дверцу под стойкой. Вы сейчас на пороге того, что в готических романах называлось «тайной комнатой».

Джо перебрался к Ахмаду. Панель была снята со стены, открывая достаточно большое квадратное отверстие. Ахмад зажёг свечу и держал её сейчас перед чёрной дырой. Улыбка мальчишеского восторга осветила его лицо, когда он начал шептать:

— Этот таинственный шкаф, в который мы собираемся войти, остался от старых времён, когда отель был ещё борделем. Считайте это местной сокровищницей. Следуйте за мной, но будьте осторожны. «Оставь надежду, всяк сюда входящий», а ещё: Пригнись, или потеряешь голову.

Ахмад засмеялся.

— Avanti populo, — прошептал он, — «обратного пути у жизни просто нет». Спускаемся в подземный мир.

Секретный шкаф Ахмада в XIX веке сыграл значительную роль в истории Движения.

— Одно из самых первых прав, завоёванных Братством, — прошептал Ахмад, поведя свечой. — Именно здесь драгоманы начали свою долгую борьбу за освобождение из объятий туристок и туристов.

— Как это? — прошептал Джо.

— Ну, когда грабители-полицейские окружали район, нубиец-портье запускал на пианоле «Дом, милый дом», предупреждая таким образом драгоманов наверху, в спальнях. Они сразу бросали своих клиентов и мчалась сюда. Здесь они до ухода полиции проводили время в безопасности и с джином. Таким образом, их не могли арестовать по сфабрикованному обвинению.

— А клиенты не возражали, что их арестовывали без тех, кто их сюда привёл?

— Клиенты были состоятельными иностранными туристами, и магистрат их отпускал, естественно. Улыбки для туристов и добыча с попавшихся мудаков. Обычный двойной стандарт.

Ахмад хихикнул и прополз в отверстие, Джо последовал за ним. Камера оказалась довольно большой для «шкафа»; маленькая комната, позволяющая стоять в полный рост, но лишённая окон. Ахмад объяснил, что его жильё занимает несколько подвальных помещений, а это он использует для прослушивания музыки и выполнения упражнений. К потолку был закреплён турник, а на полу было достаточно места, чтобы крупный мужчина мог вытянуться и отжаться. У стен пыльными кипами были навалены газеты; насколько Джо мог видеть, самые свежие из них датировались 1912 годом. Повсюду были беспорядочно расставлены десятки предметов любого размера и формы, как местных восточных, так и попавших сюда из викторианской Англии. Запах лаванды пропитывал эту пещеру насквозь.

Ахмад расплылся в счастливой улыбке.

— Моё собственное маленькое логово, — сказал он, раскладывая два крошечных холщовых стула.

Джо кивнул, ошеломлённый окружающим бардаком. Ахмад тем временем прочистил горло, видимо, обдумывая то что собирался сказать. Он казался гораздо более нервным, чем перед входом, и когда наконец заговорил, в голосе его слышна была тонкая нотка бравады.

— Итак, вы приехали из Америки, не так ли?

— Да, — пробормотал Джо, его глаза в трансе блуждали по комнате.

— Ну, разве это не странное совпадение? Мир действительно очень мал. Так уж случилось, что однажды мне подарили полное издание сборника писем Джорджа Вашингтона, всего около тридцати с лишним томов. Очень увлекательное чтение.

— Неужели?

— Правда-правда. Вот например: знаете ли вы, что вставные зубы Вашингтона были сделаны из зубов гиппопотама? Он пробовал зубы моржа, слоновую кость и коровьи зубы, но предпочитал бегемота. «С гиппо, — говорил он, — мне можно даже арахис и леденцы».

— Даже арахис и леденцы? — пробормотал Джо. — Президент Вашингтон?

— Поэтому он выбрал гиппо.

— И я уверен, что это мудрое решение, — пробормотал Джо, который всё ещё был так ошеломлен захламленностью, что не мог сосредоточиться на том, что говорил Ахмад.

Ахмад снова откашлялся.

— Серьёзный туризм начался в Египте около 700 года до н. э… Ваше желание приехать и посмотреть достопримечательности вполне понятно. Но будьте осторожны: любопытство чревато. Почти у всех в Европе девятнадцатого века был сифилис, и если мы забудем об этом, то обмороки и тусклое освещение Викторианской эпохи станут для нас просто причудливыми странностями.

— А ведь действительно.

— Или вот: викинги, — добавил Ахмад, — Викинги когда-то были самыми свирепыми мародёрами в мире, но спустя всего лишь тысячелетие большинство датчан-мужчин, похоже, могут заниматься балетом.

— «Ностальгический танец», — пробормотал Джо. — И это правда.

— Варвары грабили базары Востока, да…

— Кстати, о балете и танцах, вам интересно, где можно найти лучший танец живота в Каире? Конечно, моя информация может быть немного устаревшей, но перед последней войной лучший танец живота можно было найти в… как бы это назвать, аппендикс рыбного рынка?… Короче, в районе рыбного рынка, в маленьких рюмочных. В те дни танец живота всегда сопровождался запахом рыбы. И считался непристойным…

Ахмад широко улыбнулся, но улыбка тотчас же исчезла. Он потёр огромный нос и смущенно уставился в пол.

— Невозможно, — пробормотал он. — Я просто не могу больше этого делать.

Джо пошевелился и посмотрел на этого большого мягкого человека.

— Прости меня, — сказал он, — боюсь, я отвлекся на всё, что у тебя здесь есть; это, наверное, как залезть внутрь человеческой головы. Но что ты не можешь сделать? Что тебе кажется невозможным?

— Пытаться быть вежливым и помочь вам чувствовать себя комфортно. Я очень рад что вы здесь, среди моих вещей, просто я не знаю о чём говорить. Это не так, как когда стоишь у стойки. Здесь всё, что у меня есть, и я не привык делиться этим ни с кем. Не то, чтобы я не хотел, я очень этого хочу. Но я стал ужасно неуклюжим, и всё что я говорю — это не совсем то что я хочу сказать. Просто так давно никого не было… ну, я имею в виду…

Ахмад сжал кулаки и уставился в пол, его голос затих.

Джо протянул руку и коснулся его руки.

— Мне понятно это чувство, — сказал он, — но всегда есть о чём поговорить. Даже здесь, где всё так много значит для тебя.

Лицо Ахмада исказилось от боли, и слова вырвались из него.

— Я не хочу показаться дураком, наглухо застрявшим в прошлом. Что я могу рассказать вам такого, что могло бы вас заинтересовать? Да хоть кому-нибудь? Что?

Ахмад сложил на коленях огромные кулаки.

— Вы понимаете, — прошептал он, — что приключения в моей жизни теперь ограничиваются вылазками на улицу к зелёнщику? Что мне приходится планировать ежедневный поход за свежими овощами, стараясь подготовиться к любым непредвиденным обстоятельствам? И что возвратившись домой, в безопасность, я произношу благодарственную молитву за то что мне не причинили вреда? И что когда я готовлю ужин из этой маленькой кучки овощей, я понимаю что эти овощи представляют собой сумму моих достижений за весь день?

Ахмад уставился на свои колени.

— И если это достижение кажется вам скудным, то знайте, что для некоторых даже поход к овощному ларьку при свете дня — опасное путешествие, мучительное предприятие требующее мужества.

Ахмад покачал головой.

— По тем же причинам я только ночью отваживаюсь идти заниматься искусством изготовления ненастоящих денег и документов. Потому что улицы тогда пустынны, и я могу невидимкой проскользнуть сквозь тени мимо поджидающего меня лиха.

Я уверен, вы поняли мою ситуацию. И учитывая это, о чем я могу говорить? что могло бы вас заинтересовать.

— Довоенное время, — сказал Джо. — Это целый ушедший мир. Так же как в этот самый момент меняется сегодняшний мир, а это всегда меня интересовало: как и почему. Не мог бы ты рассказать мне об этом? О том времени, когда ты встречался со Стерном?

Ахмад пожал плечами.

— Расскажу, если вам это действительно интересно… В начале нас было трое, ядро. Но Стерн время от времени выпадал из поля зрения. За день или два до его исчезновения вы замечали, что он становится беспокойным, а однажды утром его уже не было. Где Стерн? — спрашивал кто-нибудь, и ответ всегда был один и тот же: «Он уехал в пустыню, но скоро вернётся». И, как день и ночь, Стерн всегда возвращался. Ещё одно утро или ещё один вечер, и он опять сидит за одним из столиков в нашем маленьком кафе, улыбается, смеётся и ведёт себя в обычной своей возмутительной манере.

Ахмад остановился.

— Это было до того, как он чересчур увлёкся политическими идеалами. Но уже начал «путешествовать по-работе» в левантийской политике. Стерн тогда был студентом, только недавно оторвавшимся от мамкиной титьки в Йемене.

— А он говорил с тобой об этих своих внезапных исчезновениях? — спросил Джо.

— О да, потому что мы были близки, а также из-за моего маленького убежища на краю пустыни. Он иногда спрашивал разрешения погостить недельку — пока меня там нет — и посторожить заодно. Я разрешал, с радостью. В те дни у него было мало денег, и это меньшее, что я мог сделать для друга.

— В те дни? — размышлял Ахмад. — У Стерна никогда не было денег, он просто не мог удержать их в руках. Как только появлялось немного, он сразу же тратил их на друзей.

Ахмад улыбнулся.

— «Пустые руки и ясные глаза и шёпот надежды», — как говаривал Коэн. И Стерн никогда не ночевал в моём коттедже. Вместо этого он бродил по дюнам и ночевал в пустыне, как бедуин. Так было всегда… Общаясь со Стерном, кажется что понимаешь его, но Стерн непрост.

Джо улыбнулся, пытаясь подбодрить.

— Это о Стерне, — сказал Джо. — Ты сказал, вас было трое?

Ахмад нетерпеливо кивнул.

— Конечно, ещё Коэн. Не тот, что под полуночным парусом ходил по Нилу с сёстрами и моим отцом, а его сын. Примерно ровесник Стерна.

— И каким он был?

— О, колоритным негодяем. Элегантный, остроумный и любим дамами, они не могли устоять перед его длинными тёмными ресницами. Он так же очень одаренный художник. Временами бывал немного угрюм, но это делало его более привлекательным для дам. Красивый и капризный молодой художник.

Они со Стерном были уже знакомы, когда к ним присоединился я. Гораздо более неуклюжий чем они, почти во всех отношениях… да во всём! кроме музыки, но для настоящей дружбы как раз я оказался необходимым ингридиентом. И это было таинственно, даже волшебно, когда мы втроём были вместе. Все это замечали, и наши имена упоминались на одном дыхании, потому что казались неразлучными. Послушав Верди, мы бродили по бульварам в треуголках и развевающихся плащах, со словом здесь и улыбкой там, наши глаза пылали от предвкушаемого озорства, от того веселья, которое бросало нас на удивительные тротуары жизни.

Ахмад мягко улыбнулся.

— Лицом об асфальт. Позже Коэн откололся от нашей группы, чтобы жениться и создать семью. Как ни странно, мужчины в его роду всегда так поступали.

Ахмад засмеялся, потирая колени.

— Печально известная семья каирских Коэнов… Но послушайте, что я за хозяин сегодня? Где ваш аперитив и где наша музыка?

Ахмад вскочил на ноги. Он порылся за стопкой газет и достал пыльную бутылку бананового ликёра, по всей видимости такую же старую как газеты. Немного покопавшись в другом месте, добыл два маленьких бокала, а затем пошурудил в пыльной куче пластинок, искореженных временем. Выбрав одну, он положил её на старый граммофон с заводной рукояткой и начищеной медной трубой, энергично крутнул рукоятку, и вот, словно издалека, послышался слабый дребезжащий голосок. Ахмад тотчас же присел на корточки, сдвинул канапе набок, и сунулся в трубу, как дрессировщик в пасть льва.

— Белиссимо, — сказал он с глубоким удовлетворением. — Это «Фауст» Гуно, партию Мефистофеля поёт болгарин. И великолепно поёт. Послушаем песенку про бычка?…

На стене напротив Джо висел большой плакат времён Первой мировой войны, призывавший к вступлению в Ассоциацию молодых мусульман.

«МЫ ХОТИМ ТЕБЯ», — говорил с плаката мулла в зелёной чалме, костлявым пальцем указывая на зрителя. За его спиной пухлые мусульманские юноши, развалившись под цветущим деревом во дворе каирской мечети, хвастались друг перед другом золотыми часами. Ряды заводских дымовых труб вдалеке гнали густой белый дым, а над пирамидами мчался маленький триплан Экзюпери, несущий утреннюю почту в Каир. В целом, жизнь на плакате била исключительно чистым ключом.

Ахмад извлёк голову из жерла патефона и проследил за взглядом Джо.

— Что мы получаем от искусства? Зачем оно нас преследует? — слегка оглохнув, он кричал. — Я убеждён, что большинство абстракций — это аллюзии на наш внутренний мир, и поэтому мы — само время. Ибо основа смысла жизни несомненно находится в нашем воображении, а не в реальности…

Он засмеялся.

— А это значит, что реальность нереальна.

Скрипучая ария наконец подошла к концу. Ахмад остановил граммофон, взял бутылку с лавандовой жидкостью и присобачил к ней распылитель. Побрызгал, и комнатёнку заполнили большие облака сладко пахнущего тумана.

— Дезинфицирующее средство, — сказал он, снова садясь. — Знаешь, эти старые здания… Но сказать по правде, мне совершенно безразлично, кто правитель мира — Антоний или Октавиан. Что меня интересует и к чему я всегда стремился, так это всепрощающая чистота понимающего сердца… Да, но как и все люди, размышляющие о жизни, я часто чувствую страх и одиночество.

Ахмад смотрел в пол и молчал.

— Ты ещё пишешь стихи?

Ахмад вздохнул.

— Нет. Долгое время я пытался дурачить себя, но слова не оживали, как бы я ни старался. После этого я решил, что буду хотя бы на вторых ролях, и начал работать над поэтическим словарём. Но бросил и эту затею. Последняя запись в моём словаре — «Александр Великий». Мне оказалось слишком больно сидеть ночь за ночью размышляя обо всем, что Александр успел сделать за столь короткую жизнь.

Ахмад повернулся к Джо и грустно улыбнулся.

— Я смирился; я поэт, который не может писать стихи. Мне даны душа и чуткость, но не талант. И много таких как я, которые живут в своих маленьких уголках, смирившиеся. Опечаленные тем, что не судьба внести свой вклад, создать малую толику красоты, которая могла бы жить в чьём-то сердце… Это однако не значит, что надо ложиться и помирать. А знаете, в чём настоящая трагедия неудавшихся творцов? Мы привыкаем к этому! Мы не выходим за пределы жалости к себе, и просто терпим в наших пещерах. Окружённые маленькой вселенной привычных вещей…

— Я часто задавался вопросом, — Джо почесал нос, — каково это — вырасти среди всех этих чудес древности, пирамид, Сфинкса и всего остального. Как это влияет на вас?

— Это влияет на вкус, — сказал Ахмад.

— Ты имеешь в виду, что меньше обращаешь внимания на моду?

— Об этом не знаю. Я имел в виду вкус во рту.

— О!

— Тот факт, что вы никогда не знаете, кто или что в очередной раз залетит вам в рот.

— М-м?

— Да. Положим, вы идёте по улице, и вдруг горячая сухая пыль ввинчивается вам в рот и покрывает язык, но кто или что это? Какой-то уголок пустыни отправил часть себя, чтобы вы могли ощутить его запустение? Или это принесло из древней гробницы? Или песчинка на ваших зубах — останки единорога XVII династии? Или последнее воспоминание о неведомом народе гиксосов?

Ахмад улыбнулся.

— Прах к праху. В пустыне похоронена и забыта лишь часть прошлого. Другая его часть хранится в наших желудках. И хотя мы вроде бы живём днём сегодняшним, внутри у нас — дни минувшие.

Ахмад нахмурился.

— Таким образом, прошлое всегда с нами, и особенно во время войны, когда так много прошлого, казалось бы, разрушается. Только взгляните на этот старый картонный чемодан в углу. Я купил его тридцать лет назад в вечерней вокзальной спешке, когда собрался в Александрию на рандеву к одной весёлой вдове. Тогда я был молод, силён и ещё не уродлив, и теперь этот хлипкий чемодан напоминает мне о мальчике в костюме цвета корицы, потёртом костюме, потому что мальчик был беден. О костюме, который скрывал штопаное нижнее бельё и безупречное тело.

А знаете, что сейчас хранится в этом чемодане? Две папки бесполезных стихотворений, сборник каракулей, забытая сноска к хронике совести расы. Другими словами: вся моя жизнь…

Ах, Каир, Каир, это знойное место полутьмы за закрытыми до захода солнца окнами. Каир, где выложенные белой плиткой террасы днём отражают яростную жару, а в темноте — успокаивающий стук копыт лошадей, тянущих старые повозки. Этот Каир под сияющим зимним солнцем и ветрами из пустыни, приносящими и ужасную жару лета и прохладные ночи и бризы с реки…

Да, мой Каир, моя жизнь. Все грандиозные схемы установления порядка — здесь являются частными, и объявленные универсальными филосовские системы умещаются в размеры моего шкафа. И поэтому, уезжая, кайренам не найти себе места у другой реки, ибо город следует за нами, и мы стареем в тех закоулках, где растратили нашу молодость.

Ахмад уставился вдаль.

— Всё впустую… Осталось только это тело, этот потрепанный и потускневший медальон, висящий на моей душе. Сколько раз я праздновал чудо дара жизни! Благословение… или бремя? И оплакивал ускользнувшие сокровища, конечно. Я растратил свою молодость понапрасну…

Джо отрицательно покачал головой.

— Напрасно, Ахмад? Это не то, что я здесь увидел, и совсем не то, что я от тебя услышал.

Ахмад зашевелился.

— Что вы имеете в виду? Что вы увидели, что услышали?

Джо засмеялся и широко раскинул руки, охватывая маленькую переполненную пещеру, где в пыльных кучах лежала большая часть жизни Ахмада.

— Ах, Ахмад, мир, созданный тобой — вот то, что я увидел и услышал, а какой поэт мог надеяться на большее? И когда я смотрю в сердце этого мира, я вижу широкий бульвар, по которому шагают трое молодых людей. И слышу их разговор. Они настоящие друзья и всегда вместе, элегантные, остроумные и несравненные в своих шалостях, три бесстрашных восточных царя. Один из них художник, другой поэт, а третий — мечтатель из пустыни. И люди стекаются послушать этих трёх царей, хоть мельком увидеть их возмутительные выступления. Ибо там где Коэн и Ахмад и Стерн — там смех и слёзы. На тротуарах жизни они играют главные роли в опере цветов и красок, и поэзии, и любви. И они хозяева бульваров и все это знают; все, кто когда-либо видел их вместе.

— И это то, что я вижу, — сказал Джо. — И это то, что я слышу.

Ахмад глядел в пустоту, глаза его блестели за стёклами очков, огромная голова смотрела навстречу воображаемому ветру, потрепанное канапе было явно под небольшим углом ко Вселенной. Ахмад серьёзно кивнул направо и налево, словно приветствуя спутников своей юности, и потянулся рукой туда, где среди тёмной груды обломков покоился древний помятый тромбон. Ахмад торжественно поднёс к губам пыльный инструмент, погладил его, выдул пробную ноту и поднялся на ноги.

И прозвучал меланхоличный взрёв, мощный глиссандо. А затем звук покатился вниз в затяжном салюте величию мира, затерянного во времени.

— 11 — Тромбон

Когда наступила ночь, Джо и Ахмад переместились во внутренний двор отеля «Вавилон». Ахмад развёл небольшой костер и, умело смешав зерна, специи и овощи во множестве маленьких блюд, приготовил вегетарианский ужин, который оголодавший Джо нашёл восхитительным.

Что же касается Ахмада, то он был рад, что у него есть повод готовить для кого-то, ведь ему не доводилось принимать гостей с тех самых пор, как его крошечный домик на краю пустыни был сметён ветрами во время прошлой войны заодно с остальной частью тогдашней жизни Ахмада.

Итак, они расположились в маленьком дворике, там, где виноградная лоза и цветы. Притулились, как бедуины под пальмой, вокруг тлеющих углей маленького костра. В трущобах большого города они нашли для себя отдалённый оазис, шепчутся под звездами и без конца потягивают из чашек крепкий и сладкий кофе. Длится ночь, и Ахмад с ностальгией пересказывает Джо разные случаи из своего прошлого. В успокаивающей темноте он потихоньку открывает ящички своей памяти, и из безмолвной игры теней за пределами маленького круга света вызывает в необъятность ясной египетской ночи людей и события.

Помимо рассказов о забавных курьёзах своей собственной жизни, Ахмад вспоминает о Менелике, сёстрах и мужчинах клана каирских Коэнов. Все эти люди в прошлом были тесно связаны со Стерном, и вскоре Джо начал видеть в жизни Стерна нити этих связей. Джо припомнил пророчество Лиффи, что для Джо настал момент, чтобы отправиться в путешествие во времени. Сеть Стерна охватывала более века, не все попавшие в неё сейчас были среди живых, и всё же их присутствие ощущалось по-прежнему так сильно, что беспокоило подсознание знавших их людей, проникая сквозь qwerty.

На следующий вечер они снова пришли во дворик, чтобы просидеть в этом крошечном оазисе до самого рассвета. Ахмад продолжил вызывать призраков из теней у костра и, рассмотрев, отправлять их обратно — в темноту и небытие. А когда Ахмад отвлекался на кофе, остановки на дороге его памяти перемежались долгой тишиной. Тогда Джо смотрел на огонь и пытался расшифровать сообщение от Стерна, которое Ахмад нёс на протяжении десятилетий, как кот галактику.

Во всём, что говорил Ахмад, были подсказки, следы на песке и клочки разорванных писем. Джо расшифрует это позже, когда, раскрывая правду о Стерне, отправится дальше.

Когда придёт время оглянуться назад и поразмыслить над странствиями Стерна, сетью линий, в переплетении рисунка которых проявится то, что искал Стерн.

Когда великий город просыпался, Джо уходил в свой номер и, прежде чем заснуть, сонно размышлял об одиссее Стерна.

Ахмад? …Стерн?

Несомненно, это путешествие во времени, как и предупреждал Лиффи. Не горы, реки и пустыни, которые придётся пересечь, а воспоминания, которые нужно исследовать.

Джо обратил внимание на то, как последовательно менялось поведение Ахмада когда они попали из коридора отеля «Вавилон» в тайное логово Ахмада, а затем в цветущий дворик. Ахмад с каждым шагом всё больше открывал своё сердце. С каждым следующим наступлением тьмы, с каждым вечером, когда последний солнечный свет умирал и приходил час разбивать лагерь под звёздами.

Почему Ахмад так быстро открылся?

Чем больше Джо думал об этом, тем больше ему казалось, что может быть только одно объяснение — Стерн. Ахмад знал, что Джо не враг Стерну, и, очевидно, чувствовал необходимость поговорить о нём, что-то сообщить Джо. Но почему Ахмад так сильно в этом нуждался? Что вдруг заставило его преодолеть многолетнюю привычку молчания?

Воспоминания, прошлое… Осколки и черепки, как сказал Лиффи. Попытка восстановить чашу… сосуд, в котором в иную эпоху хранилось вино других жизней.

Да, в своей странной манере, через пень колоду, Ахмад даст Джо кончик нити.

Джо слушал ночью, спал днём, а остальное время — в течение нескольких суток — размышлял над фрагментами воспоминаний Ахмада, пытаясь охватить разумом сплетённую Стерном за десятилетия трудов сеть.

Так неуловимо… время. Стерн вовлёк в свою жизнь много людей, побывал во множестве мест; сеть его очень обширна. И теперь, когда война и всё рушится, он умирает…

Джо с Ахмадом предстояло провести под звёздами во дворике отеля «Вавилон» только несколько ночей. И всё же, когда Джо потом оглядывался назад, они расширялись во многие миры, далёкие-далёкие, словно рассеяные по всей вселенной.

Секретной вселенной Ахмада, как выразился однажды Лиффи.

Джо узнал, что Ахмад познакомился со Стерном через Менелика. Стерн тогда изучал арабистику в Каирском университете; перед тем, как отправиться в Европу и задолго до того, как он взялся за осуществление своей мечты о великой новой нации на Ближнем Востоке, состоящей из мусульман, христиан и евреев. Ахмад был свидетелем становления Стерна из мальчика и буяна в непоколебимо преданного идее революционера.

Джо радовала открытость Ахмада. Ранний период жизни Стерна прежде был для него загадкой. И вот, после стольких лет близкого знакомства со Стерном, ему теперь было странно слышать о неуклюжем молодом человеке, совершавшем, как и все в своё время, глупые ошибки. Или представить юного Стерна надувшимся от обиды из-за задетого тщеславия. Или нелепо выпендривающимся, когда окружающим очевидно, что он сел в лужу.

Джо слушал у костра описания Ахмадом этих давних сценок, и даже переживал их вместе с рассказчиком. Джо понимал, что никогда бы не смог воспринимать их так, не знай он Стерна достаточно близко.

«Это любопытно, — думал он, — что тот, кого мы любим и уважаем и восхищаемся, часто кажется нам таинственным и недосягаемым. Как будто он уже с пелёнок видит жизнь яснее, чем мы, и ни разу не был смущён и напуган. Как будто он сразу охватил жизнь орлиным взором и понял её насквозь, а не как мы — без конца спотыкающиеся о тысячу мелочей».

Прошлое человека. Эти мгновения печалей и радостей ложно упорядочены в ретроспективе, давая наблюдателю кажущуюся непрерывность жизни. Как строфы поэмы.

Естественная тоска — выйти за рамки, разгадать вселенскую тайну — иногда рождает имя исторического масштаба, например, Стерн.[45]

Что, если именно эта людская тоска вызвала наше представление о Боге? …и создала всё божественное в человеке?

Жестокость и сострадание, порок и святость.

— Война? — размышлял Ахмад однажды вечером. — Честно говоря, я не обращаю на это особого внимания. В этой части света всегда что-то происходит.

Что касается немцев, то о них нельзя думать иначе, как о варварах, монгольских ордах нового времени. И, к сожалению, нашествие варваров выгодно нам, отчасти, потому что когда враги у ворот, нам некогда судить себя. Дикость находится за городскими стенами, а мы можем радоваться нашей праведности.[46]

Но что это за варвары? Что за мужчины и женщины, которые между убийствами слушают сороковую симфонию?

Мы можем счесть, что это новшество нашей развившейся к современности чувствительности, но это не так. Зверь живёт внутри каждого, он зародился там миллион лет назад. Многие из нас могут легко перекинуться, озвереть. Особенно те, кто во времена перемирий — ведь варвары всегда где-то за стенами угрожают нам — кто во времена перемирий всего лишь разглагольствует с трибун. Что касается меня, я рад, что не отношусь к людям, облечённым властью; с моими страхами и навязчивыми идеями это было бы опасно для общества.

Ахмад улыбнулся.

— Другими словами, здешние небеса спасают нас от прихода к власти людей, умеющих мечтать, и слишком отрывающихся от реальности. Особенно неудачливых художников, худших из многих плохих. Все тираны представляются мне несостоявшимися художниками того или иного рода…

Как и большинство людей.

— Люди так меняются, — говорил Ахмад другим вечером. — Меня всегда поражает, насколько. Стерн раньше любил порассуждать о поэзии, опере и смысле жизни, потом им овладела жажда перемен, и теперь он выглядит вечно озабоченным. Ненормально оживлённым. Мечется из одного места в другое, не успеешь поздороваться.

— Ты ещё встречаешься с ним? — спросил Джо.

— О да, он присылает записку, и мы встречаемся в склепе. Раньше мы пили арак и трепались о старых временах. А сейчас, когда Стерн появляется там в воскресенье, мне как-то грустно, и он чувствует тоже самое, я знаю… Он говорит о Роммеле, шифрах — всё по делу. Он одинок, и я одинок рядом с ним.

— Ты имеешь в виду склеп старого Менелика?

— Да, мавзолей старика Менелика, мою мастерскую. Место, где я храню печатный станок и изготавливаю поделки. У Стерна тоже есть ключ от склепа, и иногда в воскресенье он приходит туда когда меня нет. Я всегда могу сказать, был ли он там, потому что какая-то мелочь будет не на своём месте. Так он даёт мне знать, что тоже помнит.

— Что помнит?

Ахмад вздохнул и уставился в огонь.

— Те давние воскресенья. Те прекрасные дни, когда мы бывали там все вместе. Коэн и я и Стерн и сёстры, и ещё один или двое друзей. Воскресный день был днём Менелика. Конечно, к тому времени Менелик был уже очень стар, но ему нравилась молодёжь. Немолодые, мягко говоря, сёстры были исключением, но они всегда были наособицу во всём, за что бы ни брались.

По лицу Ахмада пробежала мальчишеская усмешка.

— Гробница открыта каждое воскресенье, от первого крика осла до последнего плюха крокодила! Вы не пожалеете о потраченном времени! Вход бесплатный, но только для избранных!

Я до сих пор вижу Менелика, величественно сидящего в своём огромном саркофаге, который в последние годы жизни был и его кроватью, Менелика, задумчиво разливающего чай и мудрость, а мы сидим вокруг него, разинув рты.

Для всех нас это мероприятие было кульминацией недели.

— У вас у всех были свои ключи от склепа?

Ахмад резко захихикал.

— Ключи? Ах да, у тех, кто составлял ближний круг. Артрит Менелика не позволял ему лишний раз вылезать из саркофага.

Ахмад продолжал посмеиваться. Джо улыбнулся.

— Что такое? Над чем ты смеёшься?

— Мне вспомнились подземные истории Менелика. Целые горсти бесстыдных сказок. Он утверждал, что почерпнул их из иероглифических надписей, которые читал во многих, разграбленных им за долгую карьеру, гробницах. Другими словами, грязным шуткам Менелика было четыре или пять тысяч лет. Он, хитрец, также добавлял, что отказывается от ответственности, если истории что-то потеряли в переводе. Но если что и было изменено, мы-то этого не знали. Менелик был очень забавным человеком, со своими тараканами, конечно.

Джо улыбнулся и кивнул.

Не ханжа, значит.

«В СВОЁМ огромном саркофаге» — три раза: ха!

И ключи от склепа, когда-то розданные внутреннему кругу. Стерн всё ещё владел одним из этих ключей.

А остальные?

Ахмад помрачнел.

— В склепе, — прошептал он, возвращаясь к воспоминаниям, — спустя примерно час посиделок, Стерн распаковывал свою скрипку, раздавал ноты, и мы настраивали инструменты. Менелик ждал в саркофаге, расправляя складки савана и в предвкушении улыбаясь своим потрескавшимся ликом ушебти. Он так любил музыку! Стерн доставал талисман — старый ключ Морзе — и стучал им по саркофагу, чтобы привлечь всеобщее внимание, а затем играл вступительные ноты, и Коэн и сёстры и я и остальные присоединялись всем оркестром, и начинался наш воскресный музыкальный вечер в яме…

Прекрасно, — пробормотал Ахмад. — Гармония и изысканность перед войной. Последней.

Ахмад встряхнулся и потушил костёр.

— Но видите, как время всё меняет? Как мог кто-то из нас представить тогда, что Стерн займётся тем, что не единожды приведёт его в тюрьму? Или что он станет рисковать жизнью, из тюрьмы убегая?

— Когда это было?

— Летом 1939 года, незадолго до начала войны. И этот безрассудный побег был прелюдией к польскому путешествию Стерна. Я считаю, эта история подводит итог не только Стерну, но и самой войне. Итог отчаянный, непонятный, своего рода безумный…

Ахмад начал извиваться и поворачиваться у огня.

— Быть может, — сказал он, — у вас сложилось ложное впечатление, что мои жизненные неудачи упираются в материальное, но это не так. Неудачи духовные гораздо более глубоки и болезненны, Джо.

Ахмад сжал кулаки, костяшки пальцев побелели.

— Я говорю о Стерне, разумеется. Разве не всё всегда возвращается к нему?

В голосе его слышалось отчаяние.

— Я совершил преступление, — прошептал он. — Я всегда был чувствительным человеком и знаю, что есть поступки непозволительные, особенно по отношению к тем, кого любишь. Когда ты ведешь себя так, как я поступил со Стерном, ты разрушаешь что-то глубоко внутри человека. И когда ты это делаешь…

Ахмад запнулся, крепче сжимая мощные кулаки.

— Я имею в виду, что ты не должен унижать того, с кем ты близок, потому что это больше, чем может вынести человек. Мы можем пережить поражение в битве с врагом, но мы не оправимся от оскорбления тем, кого мы любим. И неспособность дать любовь, когда это необходимо, должна считаться одним из самых страшных грехов. Ибо не умея отдавать, мы нарушаем саму нашу человеческую сущность, и становимся нЕлюдями…

Ахмад снова запнулся, и на этот раз казалось, что он не сможет продолжать. Он занялся добавлением щепок в огонь, сдвинул канотье под другим углом, затем сменил тему.

«Медленно, медленно», — подумал Джо. Но, по крайней мере, Ахмад наконец-то начал раскрывать запретную тему, о которой упоминал Лиффи, причину непоправимого разрыва поэта со Стерном, каким-то образом связанную с польским путешествием Стерна.

— Я знаю, почему они привезли вас в Каир, — шепнул однажды вечером Ахмад. — Никто мне ничего не говорил, но я знаю.

Джо посмотрел на него и промолчал. Ахмад потыкал палкой в огонь, полетели искры. Проследив за ними, Ахмад зашептал снова.

— Для меня это очевидно, Джо. Монастырь привлёк вас, потому что они опасаются связей Стерна с националистами в египетской армии, «Свободными офицерами»[47], которые хотят, чтобы британцы покинули Египет.

Ахмад нервно оглядел усыпанный мусором двор. Несколько мгновений он внимательно вслушивался в ночь, затем наклонился ближе к Джо.

— О, я знал всё об этих связях, и всегда предполагал, что Монастырь тоже. Монахи смотрели на них сквозь пальцы, потому что Стерн для них ценен. Но теперь Монастырь опасается, что Стерн зашёл слишком далеко и присоединился к националистам в египетско-германском заговоре, ставящем целью передачу британских кодов немцам. Ну, нет смысла отрицать, что Стерн мог бы добыть такую информацию. Стерн имеет контакты на всех уровнях египетского общества, и, учитывая альтруизм Стерна, многие из этих людей наверняка в долгу перед ним. Да и шантаж возможен, теоретически.

Ахмад снова нервно оглядел маленький дворик.

— Слушайте меня внимательно, Джо: раз или два за последние месяцы Стерн упоминал что-то под названием «Чёрный код». Я предполагаю, что это какой-то британский шифр, потому что Стерн сказал, что значительной частью своего успеха Роммель обязан тому, кто даёт ему возможность читать этот Чёрный код.

Тут ведь вот ещё какое дело: сионисты не доверяют Стерну из-за его сотрудничества с арабами, хотя сами тоже спят и видят, что британцы уходят с Ближнего Востока.

Ахмад мрачно покачал головой.

— Монахи, Роммель, арабские и еврейские фанатики — у них у всех есть причины желать смерти Стерна, и ему просто некуда приткнуться. Так что, может, и не имеет значения что вы будете делать. Не хочу это говорить, но, наверное, уже слишком поздно.

Ахмад грустно посмотрел на Джо, содрогнулся и отвернулся. Джо взял его руку в свои.

— Я знаю это, Ахмад. Но всё равно надо попробовать. Даже если уже поздно, мы должны надеяться… Потому что ещё осталось, Ахмад? Что ещё? ничего…

И были моменты неожиданных откровений Ахмада.

— Иногда я пытаюсь думать о своей матери просто как о человеке. И задаюсь вопросом, оправдывает ли эту женщину то время, что она заботилась обо мне, малыше.

По общему мнению, она была необразованной крестьянкой, которой посчастливилось однажды зимой попасть в Египет служанкой в немецкую семью, и не посчастливилось забеременеть. И понятно, что было бы ошибкой, если бы она взяла меня с собой в фатерланд. Коричневый ребенок на маленькой ферме в Германии, ага. Но из-за того, что именно она была моей матерью, вся моя жизнь пошла наперекосяк.

Детьми мы начинаем жизнь с ложного представления о том, что наше появление на свет важно для всего света, и поэтому придаём вселенское значение разноцветным ниточкам нашего детства, предполагая, что они являются частью уникального таинственного гобелена, а не ещё одним дрянным человеческим лоскутом в одеяле мира. Вера иррациональна, и ребёнку приходится потратить значительную часть своей жизни, набить кучу шишек, чтобы осознать своё место. Но к тому времени жизнь уже может войти в колею, не ту колею, что нужно…

Достаточно посмотреть на меня, чтобы понять это. Смотрите, разве можно предположить, что это какая-то служанка, с мыслями не сложнее, чем о том, какую колбасу подавать на стол, явилась причиной существования закомплексованного поэта, который видит во дворике отеля «Вавилон» висячие сады Семирамиды?

Ахмад покачал головой.

— Нет. Полная чушь. А я, понимаете ли, потратил тысячи часов кипя от обиды на маму, и что? Почему я посвятил думам о ней так много времени своей жизни? Зачем выстраивал абсурдное объяснение её огромного значения в схеме вещного мира?

Ирония судьбы была понята мной слишком поздно. Эта моя сверхчеловеческая мать, эта мифическая женщина никогда не существовала. Ужасная ирония, но в моём возрасте уже нет времени это исправить…

Я просидел жизнь на берегу реки, ожидая что что-то произойдет, думая, что терпением можно чего-то достичь, но прошло время, и я постарел, и в конечном итоге остался в одиночестве.

Ахмад посмотрел на костёр.

— Судьба, моя беспощадная судьба. И жизнь, моя бесцельная жизнь.

И снова и снова Ахмад возвращался к польскому путешествию Стерна.

— …отчаянный побег из тюрьмы в Дамаске …слух из Стамбула, что Стерн появился на Босфоре …его путешествие в Польшу с таинственной миссией огромной важности …и, наконец, тайное собрание в доме в =wood snear Варшавы, за несколько дней до вторжения Гитлера…

Ахмад уставился на огонь.

— После поездки в Польшу Стерн пытался оправдаться передо мной за свой поступок.

Мы, как обычно, встретились с ним в склепе в воскресный день. Стерн толковал мне, что его взгляды изменились, и обосновывал необходимость этого путешествия. И я видел, как много значило для него разъяснить это мне; он старался изо всех сил, чтобы для меня его объяснение звучало разумно.

Но я не мог заставить себя принять это, понимаете? Тем более там, в склепе, где мы когда-то спорили о том, спасёт ли мир красота. Мне было больно видеть как он изменился, и как я изменился, как всё изменилось. Поэтому я считал своим долгом сказать ему, что следует остановиться. Конечно, это было неправильно с моей стороны, ужасно неправильно. Я должен был позволить ему пойти дальше, и — неважно, сколько боли он причинил мне своим рассказом — просто принять это как некую истину, правду Стерна. Ведь, какой бы она ни была, — возможно, это евангелие современного мира.

Но я не смог, Джо. У меня не хватило смелости. Я думал только о себе и злился из-за того, что мне придётся чего-то лишиться в этом грядущем мире. Стерн понимал мои страхи, потому что знал, что сам был важной для меня частью мира; частью, которую я любил, а теперь должен был навсегда потерять. Возможно, даже самым ценным лоскутком… Кто знает.

По-путнему, я должен был выслушать его, нравится мне это или нет, а после — обнять. Как в прежние времена, когда мы были друзьями, и ничего не скрывали друг от друга, смеялись, плакали и всегда поддерживали товарища.

Ахмада сглотнул, голос его понизился до шепота.

— Я этого не сделал. Вместо этого я попросил его заткнуться. Но Стерна было не заткнуть, он всё продолжал попытки подобрать слова, которые позволили бы мне его понять. А потом…

Ахмад опустил голову.

— …потом я набросился на него. «Заткнись, — кричал я. — Заткнись!» И силы покинули его, и он обмяк всем телом, и глаза его затопила жалобная печаль; печаль, без надежды на искупление.

Я подвёл его, Джо. Когда-то нас было трое, трое молодых друзей, неразлучных и разделяющих чувства и мечты друг друга; Коэн, я и Стерн. Коэн уже много лет как мёртв, а теперь я отвернулся от Стерна. Я уничтожил часть его жизни, забрав из его воспоминаний одного бедного человека — себя. И жестоко крикнул ему, что наши общие воспоминания теперь мертвы.

Стерн… Пропащий. Он остался совершенно одинок…

Ахмад некоторое время молчал.

— Сразу я не осознавал всей чудовищности своего поступка, но постепенно до меня дошло. Дошло, и медленно грызёт моё сердце.

И вот, когда мы сидим здесь, глядя в огонь, и сила ночи в её владениях безгранична, сидим, прижавшись к маленькому пятнышку света, два крошечных ничтожных существа, подвешенных на ниточках судьбы в царстве бесконечности и черноты на «жизни краткий миг», я вижу в пламени костра лицо Стерна, горящее светом истины.

А я предал его.

Отказался принять таким, какой он есть. Не имея мужества, я отвернулся от него. Отвернулся, оставляя наедине с мучениями, страданиями. Бросил друга. Своего друга… и даже больше — человека.

Ахмад вздрогнул.

— И польская история Стерна, начавшаяся однажды в воскресенье в склепе у Нила, так и не была доведена до конца. И это мой провал и провал всего мира.

Глупо, однако, обвинять придуманный не нами мир, потому что «мир» — это лишь метафора и абстракция. В судьбе каждого человека случается момент побыть демиургом, делать то, что правильно, и дарить любовь, когда дарить кажется невозможным а любовь представляется невыносимым издевательством. У всех нас однажды бывает этот момент. А подвернувшийся мне я умудрился испортить, я его просрал.

Ахмад посмотрел на ладони своих сильных рук.

— Это самый короткий момент в нашей жизни. И самый простой. Возможность достать до небес, или рухнуть в преисподнюю. Навеки…

— Кто знает, что на самом деле делает Стерн? — пробормотал Ахмад в одну из ночей, незадолго до рассвета.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Джо.

Ахмад наклонился над тлеющими углями.

— То и имею: кто знает? Что нам известно? что у него везде связи, и что он работает на англичан, в основном. Но может быть у Стерна есть что-то помимо этого, какая-то высшая цель? Может, им ведётся собственная сверхсекретная кампания…? А если нам допустить мысль, что это касается дел божественных?

С начала войны он всё чё-то намекал мне. И только недавно я вроде связал эти его ниточки в единый коврик. Во-первых, у него постоянно на уме судьба евреев в Европе. И, возможно…

Ахмад скривил губы.

— Предположим, он предал англичан и имеет сношения с нацистами. С этими монгольскими ордами, которые штурмуют врата цивилизации. …Стерн говорит, что в Европе исчезают целые общины евреев, и намекает на невыразимые зверства. Стерна, как и Лиффи, преследуют образы пустых железнодорожных вокзалов, с которых люди тёмными ночами отправляются в забвение и на муки.

И он говорит, что союзники ничего не делают, потому что нет достаточно убедительных для них доказательств. И он говорит, что больше нет времени ждать свидетельств о смерти, какой-то статистики, которая убедит наших занимающих высокие посты бухгалтеров.

Ну, я ничего не знаю о статистике, как науке. Но с начала войны через отель «Вавилон» прошло много агентов, и некоторые из них бежали из Европы, и некоторые из них были евреями. И я задавал вопросы и смотрел в глаза, и видел в них черноту. Так что если Стерн и связан с нацистами, то это ради вывоза евреев из Европы. Не может быть другой причины, по которой такой человек как он, заключил бы сделку со злом… Но одному Богу известно, что он отдаст нацистам взамен. Я даже думать об этом не хочу… Свою душу, наверное.

Ахмад рухнул на землю и закрыл лицо руками. Его сотрясали сильные рыдания.

— Понимаете, Джо? Это совсем не похоже на Стерна, выдавать мне такие секреты. Он не болтун. А если он говорил мне, то мог и кому-то ещё. А он ведь должен был сообразить, что рано или поздно об этом узнает Монастырь. …И примет меры.

Ахмад уставился на потухший огонь.

— Но я отказываюсь верить, что Стерн… потому что он знает, что это убьет его. Я боюсь, что он может растеряться, и это пугает меня, ведь Стерн был для меня опорой. Мне хочется, как в молодости, знать, что «он улетел, но обещал вернуться».

В тени маленького дворика Ахмад потянулся к мёртвому костру.

— Надеяться… надеяться. Мы можем попусту растратить весь дар жизни. Но не надежду. У нас должна оставаться надежда. А иначе к чему над нашими головами этот круговорот небес?

Ахмад зашевелился в ночной тишине и наклонил голову, прислушиваясь к отдаленным курантам.

— Трудно говорить обо всём этом, — пробормотал он. — Молчание — вот то, что мне привычно, тогда как Стерн…

Ахмад прервался поправить канотье.

— Мы выбрали в жизни такие разные пути… Из-за неудачи на поэтическом поприще я связался с мафией и живу как крот. А Стерн, даже несмотря на то что его провалы бывали посерьёзнее моих, — потому что он рисковал всем, — Стерн никогда не отворачивался от хаоса и тщетности бытия…

Ахмад посмотрел на Джо.

— Я отвык разговаривать с людьми.

Эти долгие ночи, Джо, эти часы с вами в маленьком оазисе, который мы придумали для себя… и всё, что я произнёс с тех пор, как вы подошли к обшарпанной стойке администратора отеля «Вавилон» и спросили про старика Менелика, каждое слово, которое я вам говорил… скажите, вы чувствуете, что всё это ведёт к одному… одному конкретному моменту времени?

Джо видел в глазах Ахмада блеск, игру огня…

«Может быть, сейчас», — подумал он.

— Да, Ахмад, мне кажется, я это почувствовал. Из крохотных мгновений соткан мир? И мы. А Стерн пытается найти все те вещи, которые составляют момент времени, и придать им должные размер и форму. И ничего не упустить… Ну, это огромная задача, конечно. Столь же огромная, как и это полуночное небо над нами.

Ахмад торжественно кивнул.

— Да, это так, и поэтому я собираюсь попробовать рассказать ещё раз. Но на этот раз я начну с главного.

С голой правды.

На лице Ахмада появилась улыбка.

— Но сначала скажите, Джо, удалось ли мне обойти в моих воспоминаниях этот момент? Неудавшийся поэт сохранил немного тщеславия… А? ладно. Итак, главный момент. Возможно, у вас уже есть догадки «где», «когда» и «кто или что»?

— Я понял, Ахмад — это то, что тобой опущено… «где» — в мавзолее старика Менелика, «когда» — не в прошлом месяце, но и не слишком много лет назад, а последнее… ну, это должен быть Стерн и его польская история.

Но в центре, в глазу Вселенского урагана, я вижу тебя, Ахмад.

Ахмад посмотрел на Джо. Через некоторое время он повернулся к огню и поставил канапе под другим углом. Затем, как будто в трансе, — тягучей речью, затихающими словами, — начал шептать.

— …это произошло сразу после начала войны, в конце 1939 года. Мы со Стерном были в склепе, это было именно в тот день, когда он попытался оправдаться передо мной. Я кричал на него… «Мы все умираем в одиночестве и без оправдания», — кричал я, насмехаясь над бедным раненым существом теми словами, что он сам когда-то сказал мне. И после моих слов случилось озарение, предвидение:

…Стерн тем летом повредил на руке большой палец, ужасно разорвал его. Ко времени нашей встречи в склепе исцеление шло несколько месяцев и тёмно-фиолетовые полосы на его плоти превращались в шрамы. Уродливые шрамы. Глубокие. Я не видел Стерна около года, но новая рана не стала для меня неожиданностью. Стерн всегда что-нибудь находил… порез и синяк от очередного избиения… и ещё порезы и новая неуклюжесть, вызванная рукой или ногой, которая не работает должным образом… он всегда находил на жопу приключений. Ни я, ни он особого внимания на такие вещи никогда не обращали. Это было частью его образа жизни. И разодранный палец был просто ещё одним сувениром из последней вылазки, этого польского приключения. Невнятной сноски к истории начала Второй мировой войны.

…хотя, помимо того совпадения, что война началась с Польши, надо учитывать и Дамаск. Что-то существенное произошло со Стерном с тех пор, как я видел его в последний раз, произошло не по дороге в Дамаск, а на пути из Дамаска. Простите литературному человеку его тщеславие, но ирония этой параллели важна для меня. В ретроспективе, естественно.[48]

…в любом случае, увечье Стерна, необъяснимо для меня тогда, вдруг привлекло и удерживало моё внимание …уродливые, глубокие, твердеющие шрамы… И Стерн говорил, и я прокричал ему свои отвратительно эгоистичные слова, и наша трагедия, казалось, подошла к концу. Он неохотно собрался уходить …сломленный, усталый, одинокий. А я бушевал внутренне и весь внутри плакал, уже переполненный сожалением и стыдом, чувствуя, что проклял себя тем, что сделал…

Когда вдруг Стерн остановился у двери склепа и поднял руку к старому знаку, висящему над входом. Знаку, украденному Менеликом из времени Pax Romana; у римлян он значил то же, что у русских подкова. Стерн коснулся его изуродованным пальцем с сизыми шрамами…

…это и был главный момент — когда глаза наши встретились. И прозрели грядущее.

Мы теперь знали…

Ахмад сидел неподвижно перед костром, большая мрачная фигура была совершенно неподвижна. Вокруг ширилась и росла тишина, и Джо вдруг испугался, что настроение Ахмада уходит.

— Что было дальше? — прошептал он.

— …я знал, говорю вам. Наши глаза встретились, и мы оба это поняли. И тогда Стерн протянул руку и схватил меня за плечо, и рука его была сильна, как хорошая сторона его имени[49]; суровый и решительный и непреклонный перед лицом того, чего нельзя избежать. Даже сейчас я чувствую на своей шкуре хватку этой руки… руки с изуродованным пальцем. И он посмотрел мне в глаза и улыбнулся своей улыбкой, сильной и стойкой, — несмотря на нашу размолвку, — грустной, но загадочной улыбкой, которую я всегда хранил в своём сердце, всегда. И он кивнул мне… «Да», — сказал он… Только одно это слово.

А потом время пошло, и рука его упала, и дверь в склеп открылась и закрылась, и он исчез.

Ахмад вздрогнул, как будто его ударил порыв ветра из тёмных уголков пустыни. Он склонил голову, голос его задрожал, но ему удалось продолжить.

— …сколько времени ему осталось после этого? Недели? Месяцы? Может, даже год или два? …Неважно. Стерн должен был умереть. Стерн стал тем, кто должен умереть. Всё было решено и знак был дан и мы оба поняли…

Ахмад снова погрузился в молчание. Джо по-прежнему боялся испортить себе настроение, но ещё больше боялся упустить момент. «Торопись», — подумал он.

— Но что дало тебе прозрение, Ахмад? Что ты узнал? И что случилось со Стерном в Польше?

Ахмад пошевелился и дотронулся до носа, склонив голову и глядя в огонь. Его глаза мерцали отраженьем огня, пока он искал в пламени ощущения, звуки и формы построения фраз. И на этот раз он заговорил поразительно ясно и звонко.

— …случилось то, что наш мир подошёл к концу. Случилось так, что мы слишком много душевных сил потратили на переживания о Первой войне и проиграли во Второй. В конце концов, варвары оказались слишком сильны для нас. Они пришли и штурмовали врата цивилизации и сокрушили, торжествуя… Раньше нам удавалось отбиться. Однажды мы сумели. Но сейчас уже не так. Стерн и я, мы сдались и всё закончилось. Ворота вот-вот распахнутся и мы упадём, наши силы иссякли, наши жалкие доспехи расколоты, жизнь вытекает из нас. А вокруг гулким эхом уже отдаётся смех злобных и безжалостных варваров, первобытный бессмысленный смех шакалов, насмехаясь над нами и оставляя нас умирать.

Ахмад поднял голову. Он провёл над костром раскрытой ладонью, словно предавая огню свои мучительные откровения.

— …значит, видение. Видение того, что было и будет. Видение, которое захватило нас обоих, родилось в тот момент, когда наши глаза встретились… Но в дальнейшем Стерн вёл себя по-прежнему, как будто у него девять жизней. Тревожащие окружающих намёки в его поведении появились совсем недавно, в последние месяцы. Даже сёстры долго не замечали, что он начал раскалываться …распадаться.

Огонь потрескивал, и Ахмад уставился на него, заворожённый пламенем, и снова погрузился в молчание. Джо беспокойно ждал. Скоро из его груди вырвался горестный хрип, а затем, стараясь успокоиться, Джо прошептал.

— Но Ахмад, что же случилось в Польше? Что там делал Стерн?

Ахмад отвёл взгляд от огня, его транс был нарушен. Он поменял позу, поправил шляпу, кончиком указательного пальца коснулся носа.

— Ваши вопросы, Джо, могли бы быть конкретнее: Какие пункты и подпункты у пакта Стерна с нацистами? если он его заключил. На сколько позиций сдвигаются цифры Чёрного кода в зависимости от того, сколько евреев живо в двадцать пятое число каждого месяца? А семнадцатого числа следующего месяца?

Нет, Джо, я ничего не знаю об оргиях, устроенных на рабочем месте главбухами стран Оси, об этих осквернениях души, которыми щекочут нервы современные варвары. Царствующее Мещанство радует только романтика дебета-кредита. Бухгалтеры пересчитывают абстрактные числа, пересчитывают с вниманием к деталям, с заботой о категориях и о трупах категорий …падение нравов, как эти вещи называют кабинетные историки-теоретики.

Нет, нет, Джо, мне нечего рассказать вам об этом. Всё, что мне известно, это то, что он ездил в Польшу, чтобы сделать что-то важное, и он это сделал, и исход для него и для меня решён. А за деталями вам придётся пойти к другому. Я не бухгалтер, я не способен с помощью чисел взвесить человеческие души. И не политолог-аля-кургинян, который, логически объясняя массовое убийство, способен притворяться, что так рождается новый Супермен, или Советмен. Стерн может постоять за себя в битве с этими чудовищами абстрактных теорий, но я не могу. Есть мир, который я вижу, чувствую и знаю, а новый бухгалтерский порядок — не мой мир. Мы противостоим варварам каждый по-своему, Стерн и я. Он во многих местах, а я в своей душе.

В моей душе. Видите ли, Стерн действительно больше, чем я. Моя душа заперта в одном человеке — во мне, тогда как Стерн всегда был многими, щедр душой.

Джо кивнул. Он знал, что бесполезно пытаться вытянуть из старого поэта то, чего нет.

Знания Ахмада были огромны, но в основном это было самопознание. Сфера интересов и влияния Стерна, пересекаясь со множеством других, сферу Ахмада включала в себя целиком.

— Ахмад, я хочу, чтобы ты знал, как много для меня значит то, что ты поделился со Стерном своими чувствами к нему, своей любовью. Но всё же я не понимаю…

Ахмад прервал его:

— Да, я знаю, о чём вы. Вас удивляет, почему то, что Стерн сделал в Польше, заодно с его жизнью приводит к концу и мою. Это то, что вы хотите спросить, Джо, не так ли? …И что я могу сказать, что может вас удовлетворить? Вам трудно понять, но мы братья, Стерн и я. Обратите внимание: тот момент в склепе, когда наши глаза встретились и мы оба узнали нашу судьбу, случился уже после того, как я наорал на него, верно? Другими словами, даже после нашего непоправимого разрыва мы как были так и остаёмся братьями.

Но видите ли, Джо, я подвёл его, я так чувствую. И неважно, что думают другие. То, что мы чувствуем, то и истинно, реально и подлинно, именно это существует, и это наша Вселенная. Никуда не денешься.

Я всегда был одинок в этом мире, Джо. Мой отец умер, когда я был молод, и я не знал свою мать, и не было у меня братьев и сестёр, но потом вдруг появились Коэн и Стерн, и стали моей жизнью, здесь, в этих закоулках Каира. Одна музыка звучала в наших сердцах, и мы были неразлучны. И каждое моё действие и чувство вызывало в моих друзьях резонанс, как и их во мне. А потом Коэн был убит, и Стерн ушёл, но я всё ещё…

Ахмад наклонил голову, прислушиваясь к звукам ночи. Он мягко улыбнулся.

— Я поэт, Джо, и боюсь, что не смогу объясниться лучше, чем уже сделал. Но, пожалуй, добавлю: мои чувства к Стерну не лишены эгоизма…

Я говорил вам о надежде; Стерн давал мне энергию быть собой, просто быть. И питал эту надежду, она жила во мне. Надежда на душевное богатство в человеке, во всех человеческих существах. И когда эта надежда уйдет, уйдет и жизнь …из меня.

Так что же за польская история, спросите вы? Отвечу, что знаю: три лета назад, когда уже вот-вот должна была начаться война, в тюрьме Дамаска Стерн взял свою жизнь в руки, взвесил, сбежал из тюрьмы и отправился в Польшу. А в Польше он делал «то, что должен, и будь что будет — вот заповедь рыцаря». Тем не менее, учитывая, кто я, и то, что я чувствую к нему, и то, что мы были связаны на протяжении многих лет …ну, он также делал нужное Ахмаду, как оказалось. И наверняка продолжает, не задумываясь обо мне специально. В конце концов, Стерн важен в этом мире. Так важен, как мало кто когда-либо был.

Но Джо, как бы то ни было, я рад, что он дал мне. Я рад, что он влиял на меня. Предоставленный сам себе я бы многое в жизни упустил, а так хоть что-то.

Я мечтал дарить красоту, но не получилось. Потерпел неудачу в том, чего хотел достичь, и от меня останется лишь пыльная пещера, содержимое которой будет свидетельствовать о множестве потерянных снов и несбывшихся приключений.

Но подождите, послушайте! Ведь просто общаясь со Стерном, я опосредованно принимал участие в том, чтобы дарить красоту многим-многим людям. Поэтому может быть даже здесь, когда вокруг хаос войны, сейчас, рука Бога ласково касается моей души?

Может такое быть?…

Ахмад медленно кивнул. Он улыбнулся и оглядел маленький дворик.

— Изуродованный большой палец. И такой маленький и в то же время огромный мир. Из колодца, из глубокой пещеры мы хорошо видим таинственное небо, и мы мечтаем… А Стерн? …А я? Честно говоря я понятия не имею, считает ли Стерн что прожил свою жизнь не зря.

Но послушайте меня, Джо, и вместе со мной прочувствуйте этот обалденный размах нашей величественной Вселенной. Один момент времени, мой разговор со Стерном в склепе, дар знания — оправдывает для меня всю мою жизнь. Это действительно дар из даров. Ибо без него мы шебуршимся во прахе. Но с его помощью мы, — как создания, способные воплощать розовые сны, — занимаем своё место в величайшем из всех механизмов и становимся едиными с поэзией Универсума.

Ахмад посмотрел в небеса на востоке. Близился рассвет, Ахмад понял, что их совместное с Джо путешествие в прошлое подходит к концу.

— Если мне случается бодрствовать в этот час, я всегда вспоминаю о Стерне. Я знаю, что сейчас он принимает морфий …печально это. Но эта его беда — бремя только последних лет десяти. И я напоминаю себе обо всём, что ему пришлось вынести, и вспоминаю хорошие стороны Стерна. И думаю о том, что часть его притулилась где-то в уголку возле моего сердца, и шепчет своим мягким голосом, что моя исповедь услышана и я прощён.

Моя память хранит много ликов этого человека, за столько то лет! С бульваров и из кафе тех буйных ночей, когда он, я и Коэн пили, хвастались и бредили о свершениях, мечтая попасть в вечность. Но превыше всего я ценю один образ Стерна. Поразительный образ, который говорит о месте человека во Вселенной, видение, навсегда ошеломляющее лёгкостью разгадки тайны предназначения.

Это воспоминание о молодом человеке, в печали или радости приходящем в пустыню, и играющем на скрипке, пронзая взором из глаза Сфинкса предрассветную темноту. Человеке одиноком, парящем в сильной мрачной музыке, в тех удивительных фугах трагедии и тоски, которые могут исходить только из души настоящего человека.

Стерн играет пустыне «для тех, кто свалился с Луны» …и его слушатели — непознаваемый Сфинкс и несущиеся сквозь пространство за седьмым куполом небес звёзды.

А напоследок Ахмад приберёг торжественный ритуал, которого придерживался в память о мечтах своей юности.

Каждую субботу, ближе к закату, он принимал ванну, надевал заштопанную рубашку и старый костюм, застёгивал блестящие запонки, повязывал вокруг шеи пятнистый галстук и обувал ветхие, некогда лаковые, туфли.

Крашеные рыжие волосы с помощью воды расчёсаны вниз, потрепанная плоская соломенная шляпа держится на голове под странным углом, с подзорной трубой в одной руке и старым помятым тромбоном в другой — Ахмад являет собой благородное зрелище спокойного достоинства.

Медленно, — потому что в силу возраста ему это трудно, — он поднимается по лестнице на плоскую крышу отеля, где часами сидит в мягком вечернем бризе, попеременно то разглядывая город сквозь подзорную трубу, то играя на тромбоне. Он утверждает, что видит сверху маленькие людные площади, где в юности проводил вечера. Он даже говорит, что может разобрать название того кафе, где он когда-то имел успех, до глубокой ночи развлекая друзей героическими куплетами и внезапными всплесками песен из любимых оперных арий.

Одинокий теперь Ахмад. И меланхолические звуки тромбона волнуются над мерцающими огнями великого беспокойного города.

И Джо конечно понимает, что совершенно неважно, может ли Ахмад действительно разглядеть это маленькое кафе или он только воображает, что видит их живьём. Их, живых, смеющихся, среди музыки и поэзии, и нет дна у бокала вина и дружбы, и ждут чудеса любви, мягкий воздух…

Большой город перекликается сквозь время с теми давними вечерами, когда Ахмад ещё молод и силён, и всё у него впереди. Когда целый мир простёрся перед ним чистой скатертью.

— 12 — Нищий

Джо закурил, и прислонился спиной к стене здания напротив ресторанчика, о котором рассказал ему Лиффи. Обычного для Каира ресторана, но Джо был неожиданно очарован спокойствием этого места и, можно сказать, уютом. День убывал, время шло к вечеру.

Вокруг тихо шевелился жилой квартал, спрятавшийся за оживлёнными торговыми улицами. Ещё несколько минут назад Джо проталкивался сквозь орущие толпы, уворачиваясь от сигналящих такси и блеющих овец и способных плюнуть верблюдов и плюющих газолином грузовиков, отбирал рукав френча у коптского торговца, огибал солидного греческого купца, наступал на ноги ругающимся на своём, албанском, пастухам, гнавшим ошарашенных коз подальше от пьяных австралийских и бухих в говно новозеландских солдат[50], блюющих рядом с индийскими вояками, обжирающимися сладостями. Итальянские банкиры и армяне и турки и евреи предлагали Джо свои услуги; когда рядом разъезжались тележки продавцов орехов и фруктов, продавец свежевыжатого сока нечаянно облил Джо рекламным продуктом, а босой кули толкнул тяжёлым пыльным мешком…

И нищие бродили там в надежде насобирать к закату монеток на ужин, и добавляли к гвалту торгующих громкие имена богов и пророков.

Тихий квартал. Женщина несёт корзинку овощей. На пороге родного дома уселась старая карга, качает головой и бормочет о своём, о девичьем, а рядом стоят три товарки и сетуют, что вот: бедолажка осталась одна, а в Египте не заведены пока заведения для престарелых маразматиков.

Мужчины здесь, как полагается, сидят за столиками кафе и читают газеты. Пятна тени перемежают пятна живых цветов на маленьких балконах и за полуоткрытыми ставнями. Мощёный тротуар забрызган — дети наполняют бутылки водой из общественного водопровода, а сверху — с высоты второго, третьего этажей — на них капает с развешанного на просушку белья. И сидит в сторонке одинокий нищий.

Джо направился к ресторану, месту, где большинство клиентов, несомненно, знали по имени.

Джо заглянул внутрь. Потрёпанные жизнью кайрены ужинали там с достоинством, подолгу задерживаясь с каждым блюдом, оттягивая ежевечерние прятки за газетами. Маленький человечек в сером костюме ритуально приветствовал официанта, снимая красную феску и делая вид что выбирает столик, по которому елозил локтями последние двадцать лет.

Джо отступил в тень. В таком именно месте он и представлял Мод и Стерна встретившимися поужинать и распить графин вина, а после — перейти через площадь в кафе, потому что на десерт Мод любила сладкое. Джо хотел бы быть с ними, сидеть за одним из этих крошечных столиков, пить кофе и разговаривать, да просто побыть вместе под звёздами.

Благословенная, столь редкая в Каире тишина маленькой площади. Джо понимал, как это должно нравиться Мод и Стерну.

Люди входят и выходят, и заняты обычным, далёким от войны, делом. Чечевичная похлёбка с ячменной лепёшкой, сигарета, бокал вина, маленькая чашка сладкого кофе.

Смеются дети. Женщины, сбивая дневную пыль, пригоршнями расплёскивают воду по площади. От далёких криков с больших улиц сюда доносится только гул. Одинокий нищий отводит вгляд…

Да, ничего особенного, выбор Стерном места для встреч не удивил Джо. Естественный для Стерна выбор, ведь самым странным в этом человеке было то, что он во многих отношениях казался совершенно обыденным. Яркая фигура, жившая в воображении Ахмада, в реальности поблёкла с годами. И Джо подумал, что если Стерн сейчас вдруг появится, то, вероятно, смаху его будет и не узнать. Ведь Стерн давно похож на любого другого здесь. Например: вон на того человека, который снял поношенный пиджак, чтобы уберечь от случайных соусных пятен. Или на того, что сейчас берёт сдачу у официанта. Или на клерка, нырнувшего в переулок. Стерн такой же, как все эти люди, которые просто скребутся по жизни и не более того.

«Созидание жизни»[51].

Джо вспомнились слова Стерна. Слова, давным-давно прозвучавшие в Иерусалиме в ответ на вопрос Джо о главной цели Стерна. Слова, услышанные молодым Джо, когда он нащупывал свою новую дорогу, а Стерн имел за плечами многолетний тяжёлый жизненный опыт.

Конечно, человек, который под разными именами фигурировал в досье Блетчли и во многих других документах, на деле сильно отличался от жителей этого квартала. Горние тропы Стерна не просматривались из тихого омута, в котором попёрдывали эти мужчины и женщины. И всё же Стерна угнетали те же, что и у них, страхи, и поддерживали те же надежды. Он хотел изменений к лучшему, а для этого старался повлиять на людей так, чтобы они сами захотели стать лучше.

У него случались маленькие успехи и большие неудачи. И когда он уйдёт навсегда, заметно здесь ничего не изменится.

А пока Стерн приходил в этот маленький ресторанчик, чтобы в конце дня скрыться от шума толпы, встретиться с Мод и поговорить обо всём и ни о чём, и молча разделить минуты тишины.

А Мод?

Джо тоже легко представлял её здесь. Мод живёт скромно, соответствуя кварталу. Её достаточно помотало по свету, да и возраст мог уже склонять к покою. Джо считал, что она никогда не хотела ничего кроме как быть собой, заботиться о себе одной и жить полной жизнью, а что уж там это значило — о том знают только женщины.

Наверняка, — думал наивный Джо, — она пытается разобраться в совершённых ею ужасных ошибках. В скольжении своей жизни, в противоречивых путешествиях надежды и нужды, встречах и расставаниях. Пытаясь противостоять раненым демонам прошлого. Не сбежать от них, потому что от себя не убежишь, но стараясь познать себя. Странная женщина, жаждущая одновременно независимости и любви — в конце концов, это объяснение всех её странствий. От Блэкмаунта, маленького городка угольщиков в Пенсильвании, до и через горы Албании в Афины и Иерусалим и Смирну и Стамбул и на Крит; и вот теперь — Каир. Всю жизнь она пыталась найти своё место.

Джо глядел на узкую улочку. Он видел угасающий свет, и всё вокруг казалось ему правильным. Правильное место, чтобы Мод и Стерн приходили провести здесь вечер. После всех этих лет борьбы, боли и любви, проигрышей и новых попыток, это было подходящее место для того, чтобы в разгар ужасной войны два человека встречались праздновать жизнь. Говорить и посидеть молча, улыбаться и смеяться, делиться сохранившимися мечтами и строить планы на будущее. Когда за углом бушует и, возможно, умирает привычный мир. Только повернуть за угол…

…мимо неподвижно сидящего на брусчатке нищего.

Кто этот нищий? да просто человек из неведомой эпохи, без дома, без паспорта и никому на свете не нужный. Любой человек есть нищий из ниоткуда, и однажды вернётся в небытие. И всё же, как ни странно, за него всегда ведутся войны, за приз для великих армий — человека, который всем чертям назло переживёт их страшные победы. И из брошеного оружия построит храм, а из панцирей, шлемов и касок изобразит вазоны для цветов.

Безымянный нищий в пыльных лохмотьях видит в сумерках своё безграничное владение. Привычно сетуя, что и накормить не накормили, и, как ни старались, не сумели научить ловить рыбу. А то ли его самого, то ли другого — он и не помнит…

Так думал Джо, шпионя по наводке Лиффи.

Джо отошёл подальше от ресторана, ожидая. И вдруг она показалась в конце улицы, маленькая энергично-шагающая женщина. Джо хорошо помнил эту её походку, она совсем не изменилась.

Мод остановилась поприветствовать официанта и её лицо осветилось улыбкой; привычное Джо выражение заинтересованности, беспокойства благополучием тоже остались прежними. Её слова вызвали у официанта ответную улыбку.

Джо тоже улыбнулся, ничего не мог с собой поделать: в прежние времена Мод старалась следить за модой, хотя чувство вкуса не было ей дано. А теперь она, очевидно, просто сдалась. И всё же она была прекрасна, Джо не мог поверить глазам, насколько красивой она стала с годами.

Такое сильное лицо и такой выразительный взгляд, прямой и добрый.

Она прошла в ресторан мимо Джо, и Джо отвернулся, смущённый. Словно и не было двадцати лет разлуки. Теперь она казалась ему незнакомкой, хотя и не чужой. У них были общие воспоминания и общий сын.

Два десятилетия назад и меньше года вместе… но всё же.

Ему хотелось подойти к ней сзади и прошептать её имя, увидеть её улыбку и заглянуть в глаза.

«Моди, это я… Моди».

Вместо этого ему пришлось отвернуться. Как он мог объяснить Мод своё появление здесь? Что он имел право сказать о Стерне? Что мог сказать с уверенностью? Нет, пока о Стерне он знал недостаточно.

Джо разволновался и быстро пошёл прочь. Мод только казалась незнакомкой, но не была ею. Он знал её, конечно, знал, и она знала его.

Нищий на углу протянул Джо руку с прочерченными грязью будто древняя карта таинственными линиями жизни и любви. Джо дал ему монету, лишь мельком глянув в тёмное лицо, и продолжил путь в раздумьях о себе и Мод. Так он прошагал несколько кварталов, прежде чем посреди бурлящей толпы встать столпом.

Нищий.

Это было несуразно. В пыльных лохмотьях был… Стерн.

Стерн?

Джо понятия не имел, как долго простоял посреди тротуара. Потом было повернулся…

Нет, уже нет смысла возвращаться, Стерн за это время конечно ушёл. Но что он там делал?

Присматривал за Мод? И почему он в Каире, если Блетчли сказал, что его не будет минимум две недели?

Блетчли хитрит?

Да нет. Джо был уверен, что тот не мог солгать о поездке Стерна; никакого смысла. Таким образом, Стерн, должно быть, вернулся в Каир вопреки и без ведома Блетчли. Джо начинал думать, что Стерн может пойти почти куда угодно, и никто об этом не догадается. Стерн маскируется куда лучше Лиффи. Личины Лиффи — лишь часть его роли, в то время как Стерн перевоплощается в себя самого, просто другого себя.

И теперь Стерн знал, что Джо в Каире, а это означало, что он должен догадаться, для чего привлекли Джо. Это несколько запутывало дело, потому что сам Джо не был уверен, зачем здесь именно он.

Если только… в одном из драматически закрученных оборотов речи Ахмада не крылось чего-то большего. А что если Ахмад намекал на нечто реальное, когда говорил об обмене Стерном души?

Джо, чувствуя себя потерянным, плыл сквозь толпу. Всё пошло слишком быстро, а Джо надо было выпутаться из сетей прошлого, загораживающих сегодняшнего Стерна…

Может, поговорить с Блетчли?

Нет, это слишком опасно. Джо не хотел быть вестником того, что Стерн вернулся в Каир. Что-то пошло не так; причины возвращения Стерна неизвестны.

Поговорить с Лиффи?

Да, и по другим причинам. После общения с Ахмадом Джо начало снедать неприятное ощущение, что Лиффи не может сказать ему всё, что знает о Стерне. Наверняка Лиффи что-то скрывает оттого, что по-своему заботится о пусть и не особенно близком, но друге.

Ахмад, Лиффи, они инстинктивно хотели защитить Стерна, защитить ту хрупкую сущность, которую он нёс в себе ради других. Джо чувствовал, что иных причин для умалчивания быть не должно, и чем раньше он поговорит с Лиффи, тем лучше.

Джо остановился у телефона-автомата, не сводя глаз с молодого египтянина, который в открытую вёл его по приказу Блетчли. Джо не беспокоило, что Блетчли узнает о сегодняшней рекогносцировке места встреч Стерна и Мод.

Единственное, шпик наверняка доложит Блетчли что Джо, увидев Мод, был выбит из колеи.

Он набрал номер Лиффи и позволил телефону прогудеть трижды, прежде чем разорвал связь. Затем повторил. Если всё хорошо, Лиффи через час будет в оговорённом месте.

Джо исхитрился сбросить хвост и направился в сторону бара, расположившегося на речном берегу. Джо раньше там не бывал, европейцы вообще редко туда забредали.

«Убежище строго для подонков, — предупреждал Лиффи. — Для тех, кто катится вниз, Джо. Отбросы общества и конченые бедолаги-алкоголики прячутся в тени речного берега; не от загара, есссно. Там своего рода родной дом для тех, кто не был дома с тех пор, как вавилоняне захватили Иерусалим, что произошло около 586 года до нашей эры, вроде… Пещера, в которой малоизвестный энергичный актёр и бывший шаман племени хопи могут спокойно побормотать, выдувая закодированные дымовые сигналы. Конечно, ни один уважающий себя представитель высшей расы по доброй воле туда не зайдёт. Так что? это место для нас, Джо! Мы скажем: „сим-сим“, и нас примут в Клуб без проверки наших всё одно липовых документов».

Джо улыбнулся, вспомнив о Стерне. Улыбка — хоть какое-то облегчение нарастающего внутри Джо напряжения. Стерн, одетый как нищий?

Хорошее настроение длилось недолго, Джо почувствовал, как напряглись мышцы живота.

«Страх, — подумал он. — Чему удивляться, всё это пугает меня до смерти. Задачка весьма заковыристая и проще не станет.

Коды. Стерн за столько-то лет должен хорошо знать к какому человеку какой код подобрать, и как разблокировать, если надо. Потому что: чем всю дорогу занимался мастер Стерн? — чу! криптологией, расшифровкой человеческой души. Разве что, ставки в игре выросли.

Однако, для начала выясним: за каким бесом Стерн сегодня вырядился в такие лохмотья, какие редко увидишь даже в журналах мод и модных журналах».

Когда Джо вошёл в бар, Лиффи уже подпирал стойку. Он улыбнулся Джо.

— Добрый вечер, мистер Гюльбенкян, — Лиффи использовал имя из фальшивого транзитного паспорта, выданного Джо Блетчли, паспорта натурализовавшегося гражданина Ливана армянского происхождения, странствующего торговца. — Добро пожаловать в мир низших классов. Как проходит погоня за коптскими артефактами?

— Давай выйдем, — сказал Джо.

Они вышли из бара и отошли в сторонку от гуляющих — по дорожкам общественного сада у Нила — людей.

— Катастрофа? — с беспокойством прошептал Лиффи.

— Не настолько плохо, — ответил Джо. — Кризис. Однако, всё же не время для водки.

— Что случилось?

— Стерн вернулся в Каир. Я видел его возле того ресторана, куда ты меня направил. Возможности поговорить со Стерном у меня не было, потому что я не врубился, что это он. Он замаскировался, как Любовь Орлова, вытолкнутая на сцену в русском фильме «Весёлые ребята». Блетчли утверждал, что Стерн уедет на две недели, а он в Каире. Почему? И, внезапно, у меня теперь нет пары недель для спокойной работы. Я планировал предварительно поразнюхать, а затем уже пойти к сёстрам; выходит, что придётся сократить круги. Что ты об этом думаешь?

В ответ Лиффи только кивнул. Он, замкнувшись, смотрел прямо перед собой, что было на него не похоже. Джо осенила одна мысль.

— Кажется, моя новость для тебя уже не новость, Лиффи. Ты знал, что Стерн вернулся в Каир?

Лиффи ничего не ответил. Некоторое время они шли молча, затем Лиффи прошептал:

— Я не знал этого наверняка.

«О боже», — подумал Джо…

— Послушай, — тихо сказал он, — Блетчли должен очень скоро узнать, что Стерн не там, где должен быть, и это приведет к разного рода неприятностям. А моё дело… раз! и безнадёжно; потому что времени больше нет, а я ведь только начал и просто не успею помочь Стерну. Так что если тебе есть что сказать…

Лиффи застонал.

— О-о, послушай, Джо, я чувствую себя близким тебе, но одновременно близким и к Стерну; это не только бизнес. Я ничего не понимаю в происходящем и не хочу понимать. Лиффи — всего лишь реквизит, я же тебе говорил.

— Понимаю. И уважаю за то, что ты не хочешь вмешиваться в дела Стерна и мои; вставать на чью-либо сторону, если придётся.

— Только потому, что я бы всё испортил. Я отдаю себе отчёт, что не очень хорош в таких вещах, мягко говоря. Можно было бы ожидать, что потратив столько времени на игры с маскировками я стал настоящим шпионом, но это всё туфта.

То, что делают монахи и жуки-плавунцы, для меня — тёмный лес, и я не воспринимаю это всерьёз. Участвовать в этой игре увлекательно, но как бы я ни старался, не могу убедить себя, что во всём этом есть какой-то смысл. Может быть, это потому, что большую часть времени здесь я наряжен в нелепый костюм какой-нибудь нелепой роли. Это странно, но для меня это как быть с Синтией.

— В каком смысле, Лиффи?

— Ну, ты же знаешь, она предпочитает видеть меня в романтичном образе. А я и не возражаю, делаю вид, что это просто игра.

— А разве это не так?

— В том-то и дело. Синтия для меня не игра, она для меня реальна. Когда ночью мы держимся друг за друга, это реально. А шляпа с пером и ботфорты, которые она стягивала с меня сегодня — просто веселье. Понимаешь, Джо?

— Конечно, Лиффи. Ничто в мире не является таким реальным, как женщина, которую держишь в руках. Это настолько близко к смыслу жизни, насколько возможно. Рядом не стояло с философическими штудиями, которые всегда были и будут второсортным занятием.

— Но как ты с этим справляешься?

— Никак, — сказал Джо. — И я знаю, что не могу себя сдерживать, и потому давным-давно сознательно одинок.

Но мы отвлеклись. Я приехал сюда, потому что верю в Стерна, и кто-то должен узнать правду о нём, чтобы он не умер, думая, что всё сделанное было напрасно. Кто-то должен за него свидетельствовать, и не имеет значения, ты, или я, или Мод, или кто-то ещё. Так надо, да поможет нам Бог.

Они сидели на берегу, глядя на блики света на воде. Лиффи, словно озябнув, дрожал, а когда заговорил, голос его был таким слабым, что Джо едва мог расслышать.

— …вчера некто намекнул мне, что Стерн только что вернулся в Каир …некто мне доверяющий, кто никогда бы не подумал, что я проболтаюсь.

— Этот человек связан с разведкой?

— Да, — прошептал Лиффи, — но не с нашей. По крайней мере, я так думаю, точно я ни в чем не уверен.

— Этот человек знает на кого ты работаешь?

— Да.

— Он хорошо знает Стерна?

— Да. Так я с ним и познакомился. Через Стерна.

— Почему он тебе доверяет?

Лиффи посмотрел на Джо.

— Потому что я еврей, и он знает меня. Тебя это удивляет?

— Да нет. Значит, твой знакомый работает в «Еврейском агентстве»[52]?

Лиффи сделал рукой нервный жест, будто убирая с лица паутинку.

— Да.

Джо кивнул.

— Ты знаешь с чем он там работает?

— Политика, — Лиффи вздохнул. — Думаешь, Стерн мог стакнуться с сионистами?

— Вполне вероятно, — сказал Джо.

Лиффи снова нервно провёл рукой по лицу.

— Джо! Я больше не знаю, что правильно, а что нет, понятия не имею…

Не понимаю! Почему всё так сложно? Сложно-то как!

Почему герои не такие, как на военных плакатах? Это просто работа, так давайте её сделаем. Почему жизнь не может быть такой?… Я не знаю, как быть. Разве ты не можешь сказать мне: к чему приведёт «это», а к чему — «то», чтобы я мог сделать правильный выбор?

— К сожалению, — Джо покачал головой. — Я бы хотел, Лиффи, но ты знаешь не хуже меня, что никто не может сделать это для нас, не сейчас, когда ставки так важны. Надо самим принимать решения и нести за это ответственность. Помехи от шума мира нам не унять, и всё же мы должны найти в нём своё место и утвердить наши имена в книге жизни. А если мы не сделаем этого, выйдет так, будто нас и не было вовсе. Екклезиастовский шум вокруг повторяет одно и то же: ничто не имеет значения, так зачем что-то решать, а потом ещё и делать? Стерн, я, ты… какая разница? Как может один человек иметь значение?… Но ты знаешь, Лиффи, ЧТО ЭТО НЕПРАВДА. «Никто, кроме нас»…

Между ними снова воцарилось молчание. Долгое молчание. Лиффи много раз нижней губой проверил наличие верхней и наоборот; затем, наконец, выродил:

— Его зовут Коэн. Он ещё совсем молод. Я расскажу тебе о нём всё, что смогу, и ты сможешь попытаться увидеться с ним сегодня.

Лиффи вдруг повернулся и схватил Джо за руку, и гримаса боли на его лице взволновала Джо.

— Джо?… О, Боже, помилуй нас!

— Я всё понимаю, Лиффи. И, честно говоря, мне не хочется ничего узнавать о Коэне, и я молюсь, чтобы и для него, и для всех нас всё закончилось хорошо.

Лиффи покачал головой, руки его упали, а в глазах были слёзы.

— Не будет хорошо, не может быть. Мы зашли слишком далеко; и я имею в виду не только Стерна, тебя и меня, или Коэна, или Ахмада. Слишком много маленьких пятен света на этой огромной реке, слишком много отражений звёзд. Вон тому отражению восемьсот лет, а вот этому — две тыщи. Слишком много в мире маленьких звуков, которые в вихре времени будут потеряны навсегда, слишком много маленьких отголосков, которые будут удалены из книги жизни.

Не только Стерн не выживет, а и многие из нас; и многое другое произойдёт…

— Я знаю, — прошептал он, закрывая лицо руками.

Джо ничего ему не сказал, а просто крепко обнял.