Часть третья

— 14 — Коэн

Едва освещённая редкими фонарями мощёная булыжником улочка с крошечными магазинчиками, теснящимися витрина к витрине. Верхние этажи зданий нависают над мостовой, днём создавая тень, а ночью так закрывая небо, что улочка принимает вид туннеля.

В этот поздний час она пустынна, витрины магазинов, торгующих старинными монетами, полудрагоценными и драгоценными камнями, а также различными древними артефактами, сейчас темны. Между запертыми ставнями верхних этажей то тут, то там пробивается тонкая линия жёлтого света.

Джо осторожно шагает по неровной мостовой, придерживая на плече шлёвку длинного кожаного футляра.

Жутковато одному шагать во тьме, особенно если вокруг слышны звуки, издаваемые невидимками.

Керамика об пол. Мать-перемать. И взвизги! отстающие по времени от щелчков ремня.

И собственные удивительно громкие шаги, и шаги эха. Сотни глаз могут сейчас наблюдать за тобой, но ты этого не знаешь…

Джо остановился перед лавкой, над дверью которой висит старая деревянная вывеска в виде оправы гигантских очков с левым красным и правым зелёным стёклами, и вязью выцветших золотых букв:

ОПТИКА КОЭНА

Линзы под заказ. Точные объективы для всех мыслимых целей. Телескопы для романтиков и перископы для вуайеристов.

Джо наклонился и заглянул в витрину: длинная подзорная труба блеснула латунью.

Слева от входа в лавку была ещё одна дверь — отдельный вход в жилые помещения наверху. Джо приподнял бронзовую «руку Фатимы» и трижды опустил её; по улице прогремело эхо. Джо подождал, и потянулся было стучать ещё как вдруг понял что в двери на уровне глаз открыта небольшая панель.


— Кто это? — прошептал женский голос на арабском.

Джо никого не видел в темноте. Он наклонился к смотровому окошку.

— Я пришёл увидеть мистера Коэна, — ответил он на английском.

— Завтра он будет в лавке, — женщина тоже перешла на английский.

«Голос молодой. Должно быть, та младшая сестра, о которой говорил Лиффи».

— Я пока обхожусь без очков, мисс. Пожалуйста, скажите мистеру Коэну, что меня послал Лиффи.

Панель бесшумно закрылась, и через мгновение так же тихо открылась дверь.

Джо вошёл. В темноте коридора он смутно углядел только верхнюю половину лица.

«Шарф? — проницательно подумал Джо. — Выходила, и только вернулась?»

— Я не знаю никого по имени Лиффи, — прошептала молодая женщина. — Кто вы и чего хотите?

— У меня особое дело к вашему брату, мисс Коэн. Моя фамилия Гульбенкян. Я обращаюсь к неравнодушным людям за помошью для армян-беженцев из Малой Азии.

— Вы опоздали с благотворительностью на двадцать лет, барев дзес аргели.

— Пару часов назад я сказал бы также, но Лиффи доказал мне обратное. Я говорил Лиффи, что та бойня давно отсталась в прошлом, а мир перешёл к более масштабным, так можно ли ожидать, что мистер Коэн вспомнит геноцид армян? Но Лиффи улыбнулся и пожал плечами, — вы знаете, как он это делает, — и сказал, что ваш брат в заботе о беженцах найдёт способ, так сказать, пронзить время. Лиффи сказал, что у вашего брата долгая память, как и у всех каирских Коэнов.

Так что пожалуйста, мисс Коэн, только передайте ему, что меня прислал Лиффи; я уверен, мистер Коэн понимает, что Лиффи не из тех, кто посылает праздных посетителей.

— Я говорила вам, что не знаю никого по имени Лиффи.

— Его знает мистер Коэн. Конечно, я мог бы представиться старым другом Стерна, но это было бы преждевременно; спешка в Леванте — не дело. Я подожду здесь, пока вы переговорите с братом.


Джо слышал её неровное дыхание, а его глаза адаптировались к темноте. Напротив, вытянувшись по-струнке, стояла высокая молодая женщина, из-под шарфа выбивались волосы.

— Всё в порядке, — добавил он, — Я потратил на ожидание большую часть своей жизни. Ожидание какого-то ответа, который вдруг да придёт ко мне. Я даже провёл несколько лет в пустыне, в ожидании и размышлениях о человечестве и Стерне. Удивительно, насколько разносторонний человек этот Стерн.

Вы не возражаете, если я закурю?


Джо достал сигарету и зажёг спичку, чтобы она могла видеть его лицо. Он старался не смотреть на неё. Некоторое время она колебалась.

«Надеюсь, шпион-неумеха, ты повернулся к ней нужной стороной», — сказал себе Джо.

— Я вернусь быстро, — предупредила она.

— И я это очень ценю.

Он задул спичку.

* * *

Они сидели в задней комнате лавки, сидели в окружении ящиков со стеклом, примерочных лорнетов и шлифовальных кругов.

Коэн был высоким, худым и угловатым, понятно, евреем. Тёмная прядь волос постоянно падала ему на лоб. Обутый в изношенные тапочки, в целом он создавал впечатление человека элегантного. Отчасти наверное потому, что жесты его были прямо-таки грациозны. Красивый человек, даже чересчур красивый, пожалуй.

Коэн приятно улыбнулся, поправляя прядь волос длинным и тонким указательным пальцем.

«Ну блять, — подумал Джо, — не палец, а рыболовный крючок; селёдки наверняка укладываются штабелями. Только вот он, похоже, рыбу не любит».

— Хорошо, — сказал Коэн. — Хотя уже за полночь, я рад возможности встретиться с человеком, носящим такую фамилию. Моя сестра сказала мне, что вы новый начальник Британской Секретной Службы на Ближнем Востоке, или «Секции А. М. в Малой Азии»[53], или полуночный ковбой или… что там ещё? Кто в этой части мира может уследить за появлением всех мутных разведывательных подразделений? Я определенно не могу. Как говорит ваш друг Лиффи, это похоже на иллюзию преломляющихся в бесконечность искажённых изображений.

— Не разъясните, мистер Коэн? При мне он о таком не упоминал.

— Вот как? Ну, он имеет в виду блики пустынного солнца в перегретой голове. Он говорит, что там рождается множество маленьких миров, отличающихся друг от друга в деталях. Он называет их отражениями. Так какой мир, принц-ворон, является вашим, и какое он имеет отношение к моему?

— Если прямо, — сказал Джо, — то я пришел обсудить увеличительное стекло, которое ваш прадедушка сделал в девятнадцатом веке.

Коэн с облегчением рассмеялся.

— И это всё?

— Да. Представьте себе, только это. Но, видите ли, это было очень мощное увеличительное стекло, настолько мощное, что позволяло видеть сквозь годы. Настолько мощное, что может сказать нам: кто вы, и кто я, и почему вы сейчас консультируете меня здесь, в Каире.

— Я не знал, что консультирую вас.

— Это так, — сказал Джо, — никаких сомнений. Так вот, это увеличительное стекло таково, заметьте, что когда человек прикладывает его к глазу, то глаз за стеклом становится шириной в два дюйма. А такой большой глаз видит многое. Ваш прадед, основатель «Оптики Коэна», сделал это стекло для своего друга, английского ботаника, который шароёбился в этих краях в девятнадцатом веке, человека по имени Стронгбоу. Пока всё понятно?

Коэн улыбнулся.

— Да.

— Хорошо. И этот человек был из тех, что один на тысячу. Стронгбоу начинал карьеру как ботаник, но вскоре странствия взяли над ним верх, — «Остапа понесло», как говорится, — и он стал исследователем-энциклопедистом всей этой части мира, засовывая всюду свой нос и используя увеличительное стекло, чтобы лучше рассмотреть путевые достопримечательности. Затем, после сорока примерно лет, Строгбоу решил поменять свою жизнь ещё раз, и роздал свои мирские блага, как это делают святые люди, ведь вещи бесполезны на их путях.

И вот, Стронгбоу решил отдать лупу одному из своих самых близких друзей, который был и большим другом вашего прадеда, чёрному египтологу по имени Менелик Зивар. Вы следите за мыслью?

— Да.

— Прекрасно. Теперь уже Зивар смог использовать её с пользой — при расшифровке заключённых в камень древних песен, молитв и проклятий. И он делал это, пока не умер, и лупа была положена ему на грудь, в саркофаг. Зивар намеревался провести века в склепе под общественным садом рядом с Нилом; место находится здесь, в Каире. И этот Зивар, видите ли, этот старый, мать его рабыню, Менелик, так привык разговаривать с мумиями, что ввиду ухудшения зрения не придумал ничего лучше, чем отправиться в загробный мир с лупой в руке. Чтобы не упуская деталей разглядеть вечность. Вот что он сделал, и теперь у него на груди лежит превосходное и волнующее воображение устройство, данное ему давным-давно его старым другом Стронгбоу, а изготовленное большим другом их обоих, превосходным мастером-оптиком по имени Коэн… вашим прадедом.

Коэн улыбнулся.

— Превосходное и волнующее? — переспросил он. — Вы выбрали весьма необычные эпитеты для описания увеличительного стекла.

— Так и есть, — сказал Джо. — Это увеличительное стекло превосходно, его сделал таким ваш прадед. И ботаник-энциклопедист, святой человек Стронгбоу, и чёрный бывший раб, ставший археологом, Менелик Зивар. Все три великих друга ковырялись вилкой во времени, так сказать, чтобы насладиться результатом — ирландским рагу из истории; хотя ни один из них ирландцем не был.

— Но вы ведь ирландец, не так ли, мистер Гюльбенкян?

— Это верно, и в некоторых вещах моё происхождение не сказывается, в других же — совсем наоборот. Погода влияет на ирландцев, как старая рана. Когда на дворе темнеет, начинаешь чувствовать скованность у основания черепа; довольно скоро она подкрадывается к глазам, наползает на мозг. И единственным способом остановить приближающийся паралич…

— Хотите чего-нибудь выпить?

— Не хочу говорить «нет», раз уж вы об этом вспомнили.

Коэн полез в шкаф и достал бутылку и стакан.

— Арак пьёте?

— Благодарю. Может, перейдём на «ты»?

Коэн налил и оставил бутылку на столе рядом с Джо.

— Давай, ирландец Гульбенкян, — пробормотал он. — Это звучит.

Джо пригубил половину стакана, и лицо его разгладилось.

— Ты так думаешь? Тем не менее, мне гораздо приятнее мечтать, чем для воплощения мечты что-то делать.

— Как и большинству, полагаю. Значит, на самом деле тебе не нужны благотворительные взносы для армянских беженцев из Малой Азии?

— Ну, в долгосрочной перспективе могут понадобиться. Но я признаю, что это была небольшая уловка. «Крышка», как говорит Лиффи. По его словам, секретные агенты всегда используют то или иное прикрытие, маску. Опять же, как и большинство людей…

Но мы отвлеклись. Стронгбоу, старина Менелик, твой прадед Коэн. Они составляли замечательный триумвират, когда были молоды. Когда они были примерно твоего возраста, должно быть.


Джо снова отхлебнул, искоса глядя на собеседника.

— В те дни, — продолжил он свой рассказ, — эти трое друзей каждое воскресенье приходят днём в арабский ресторан, который выбрали для себя на берегу Нила, и пируют там на террасе над рекой. Едят и пьют, а потом — просто пьют. И делятся наполеоновскими планами на будущее. А когда день подходит к концу, и они в стельку пьяны, они через перила террасы сигают в реку, чтобы, рыгая и пузырясь, дрейфовать с довольной улыбкой на мордах.

Молодые боги Нила наслаждаются последними лучами солнца, так сказать…


Длинные тонкие пальцы Коэна рисовали в воздухе виньетки. Он улыбнулся и покачал головой.

— Извините, но вы, должно быть, ошиблись, мистер Гульбенкян. Вы, должно быть, имеете в виду других троих мужчин, потому что я точно знаю, что мой прадед по воскресеньям обедал дома. Это семейная традиция.

* * *

— Правильно, — сказал Джо, — он никогда не делал ВСЕГО, мною описанного, однако:

Коэн всё-таки сидит с друзьями в ресторане, но, уже будучи семьянином, он проводит там только полдня, а затем идёт домой. Обедать со своей молодой женой и маленьким сыном, как ты и сказал. После обеда предлагает жене прогуляться у реки. И в ходе этой приятной прогулки они видят фелюку с готовым прокатить их лодочником, и сын просит и Коэн соглашается и вся семья поднимается на борт.

Вечер.

И это просто случайность, что Коэн слышит отрыжку плывущих по великой реке своих мертвецки пьяных друзей Стронгбоу и Зивара. И Коэну удаётся выловить их из воды, и он укладывает их проспаться на палубе. А если бы Коэн не сделал этого, то Стронгбоу и Зивар могли бы плыть дальше по Нилу и выйти в море и навсегда потеряться в истории, что было бы потерей для всех нас.

Вот так проходили те воскресенья.

И это была воскресная роль Коэна, важная, потому что без него те двое не увидели бы понедельник…

Он был хорошим семьянином, пробормотал правнук.

— О, он определенно был таким, — сказал Джо, — как и все мужчины клана каирских Коэнов. И благочестивый путь привёл его к роли патриарха своего клана, и сделал очень богатым человеком. И это после того, как его одно время считали сумасшедшим из-за его снов.

Однажды ночью ему приснились два загадочных сна: первый — выходящие из Нила семь жирных коров, съедаемых семью тощими, которые вышли следом; а следующий сон — семь полных колосьев пшеницы, пожираемых семью тощими колосьями.

Коэн улыбнулся, расслабляясь.

— Слышу ли я эхо из Библии?

— Так и есть, в те дни божественные послания частенько дублировались. Твой прадед хорошо знал Книгу и египетскую историю своего народа и ему не нужен был пророк, чтобы разъяснить сны. Итак, на следующее утро этот Коэн отправился на поля Египта, чтобы купить зерно. Видишь ли, он решил от шлифовальных кругов перейти к жерновам.

Коэн изобразил пальцами какую-то фигу, а на лице его появилось удивлённое выражение.

— Правда-правда, — продолжил Джо. — А в те годы в Египте были хорошие урожаи, зерна хватало, и вот, этот Коэн всё глубже и глубже залезал в долги, чтобы скупить всё что мог. И он продолжал делать это в течение семи лет, и, естественно, у людей вошло в привычку называть его «Очумелый Коэн», потому что кто станет поступать так как он в здравом уме?

Очевидно, никто. Очевидно, только подопечный Бога, принимающий послания из эфира.

Итак, «Очумелый Коэн» продолжал маниакально скупать зерно, ни на минуту не забывая о своих снах. И вот, о чудо, в Египте внезапно произошёл ужасный поворот к неурожаям, которые не прекращались целых семь лет.

И в течение этих семи лет между Египтом и голодом стоял очумелый Коэн.

Джо откинулся на спинку стула и улыбнулся.

— Похоже, он таки был избранным.

Я закругляюсь…

Сохраняя веру и помня о моём тёзке, он сколотил огромное состояние… благочестивый игрок. Твой прадед.

Коэн задумчиво кивнул.

— Тебя зовут Джозеф?

— Чаще всего Джо. Также я — О'Салливан Бир. Но пёстрых одежд, — как мой тёзка, — я не ношу.

Коэн снова кивнул.

— У тебя тоже одиннадцать братьев, Джо?

— Думаю, больше. Вернее, раньше было больше. За прошедшие годы часть из них, насколько я знаю, попадала с крыш домов в Новом Свете.

Коэн посмотрел на Джо и нарисовал в воздухе круг.

— Я не понимаю, какое отношение это имеет к нам сегодняшним.

— Сейчас объясню. Давай вспомним трёх молодых джентльменов из девятнадцатого века, близких друзей, которых звали Зивар, Коэн и Стронгбоу. Зивар был христианином, Коэн — иудеем, а Стронгбоу был на пути к тому, чтобы стать мусульманским святым. Итак, для этой части мира мы имеем что-то вроде представительного собрания.

Коэн засмеялся.

«Дружелюбный парень, — подумал Джо, — и пока всё хорошо».

Он добавлял в стакан арака, когда Коэн указал на разложенные в мастерской инструменты.

— Говорят ли эти инструменты о большом богатстве?

— Не говорят. Но я слышал каирскую поговорку, которая объясняет нынешнее положение вашей семьи: Немного безумия — опасная штука. Вспомни Коэнов… что мол сын старого сумасшедшего Коэна, который имел таки немного ума и был известен как «полоумный Коэн», потратил семейное состояние в компании друга по имени Ахмад и двух красивых молодых женщин, известных как «сёстры». Часть оставленного твоим прадедом состояния ушла на ипподромы и казино, а часть — на шампанское… Так что позже, когда твой отец достиг совершеннолетия, ему пришлось найти занятие, чтобы прокормить себя, и к какому ремеслу лучше обратиться, как не к тому, с которого Коэны начали свою бытность в Египте? Оптические линзы. Так что твой отец приехал в этот дом, где начинал ваш прадед и воскресил старую вывеску…

Из грязи в князи и обратно в течение четырех поколений и более чем века.

Коэн улыбнулся, открывая серебряный портсигар. Он предложил его Джо, который взял сигарету и зажег спичку для них обоих.

— Ты тоже странствующий ирландский историк, Джо?

— Меня больше интересует настоящее, так что давай продолжим историю и представим твоего отца молодым человеком.

В то время, перед Первой мировой войной, старый Менелик Зивар живёт в склепе под сквером рядом с Нилом. По воскресеньям он принимает там гостьей. И так как о старом Менелике мало кто слышал, мы не должны удивляться, что большинство приходивших на чай были детьми бывших друзей.

Коэн слегка нахмурился.

— Так, например, — сказал Джо, — приходил внук его старого друга, твой отец. И сын другого старого друга — драгомана по имени Ахмад, также Ахмад. И сын еврейской пастушки и великого исследователя Стронгбоу, молодой Стерн. И ещё приходили сёстры, старше других гостей и единственные, кто знал старого Менелика в расцвете лет.

Таков был внутренний круг, собиравшийся вокруг саркофага в воскресные дни перед Первой мировой войной.

Были и другие, кто заходил время от времени, но сегодня нам не нужно беспокоиться о них.

Коэн совсем перестал улыбаться, но сохранял самообладание. Джо восхищался им. «Влияние Стерна, — подумал Джо. — Несомненно, я абсолютно прав. Какой я умный».

— И после того, как друзья допивали чай, — Джо продолжал, — они доставали музыкальные инструменты и готовились к еженедельному концерту, который был так дорог сердцу старого Менелика. Ибо, как говаривала та мудрая живая мумия в своей пятитысячелетней могиле: «Я бы не хотел провести загробную жизнь без музыки. Вечность просто свернётся без музыки. Изучите представление любого народа о великом запредельном, даже самое смутное, и в глубине смысла вы услышите звучание мелодии…»

Итак, Стерн настраивал свою скрипку, а затем, чтобы привлечь всеобщее внимание, стучал по саркофагу ключом Морзе. И старый Менелик был в предвкушении музыки, и она воспаряла от скрипки… И присоединялись и Ахмад, и твой отец, и сёстры… твой отец вдумчиво играл на гобое, который мы сейчас видим здесь отдыхающим на стене.

Джо помолчал.

— Но у твоего отца не было шанса научить тебя играть, не так ли, Дэвид?

— Не было, — буркнул Коэн. — Не терплю музицирование.

* * *

Джо отхлебнул арака. Коэн был по-прежнему спокоен, и его спокойствие напоминало Джо о Стерне. И в самом деле, с того самого момента, как Джо вошёл в дом, он почувствовал невидимое воодушевляющее присутствие Стерна. Это означало, что Стерна здесь любили и заботились о нём, и Джо был благодарен за это. Но чтобы Коэн заговорил о Стерне, Джо нужно было вызвать его доверие, а это было нелегко, потому что Коэн никогда не сказал бы ничего, что могло бы навредить Стерну. Джо был в этом уверен, и это только усиливало его уважение к Коэну.

«Что ж, — подумал он, — я установил все возможные связи с прошлым, и теперь мне осталось только молиться, чтобы он хоть что-нибудь рассказал».

Джо потянулся к цилиндрическому кожаному футляру, расстегнул молнию, достал подзорную трубу Ахмада и раздвинул её на всю длину.

Коэн озадаченно уставился на подзорную трубу, а затем на Джо.

* * *

— И теперь, — сказал Джо, — мы подошли к другому превосходному устройству, также изготовленному здесь, в «Оптике Коэна».

Устройству для увеличения или уменьшения, а также полезному для рассматривания сути вещей… Я надеюсь, сработает.

Джо приставил к глазу неправильный конец подзорной трубы. И посмотрел на Коэна.

— Вот таким образом мир выглядит исключительно чистым и опрятным. Ты когда-нибудь задумывался, почему?

— Почему? — спросил Коэн.

— Потому что маленькая кучка выглядит опрятно. Вот почему мы так стараемся уменьшить количество вещей, поместить их в категории и дать им ярлыки — чтобы мы могли притвориться, что знаем их, и они нас не потревожат. Привести в порядок… Это успокаивает нас, естественно, ведь кто захочет вечно жить среди хаоса?… Ну, на самом деле не так долго, потому что мы не отвечаем за всё и не можем понять всё на свете. Мы играем в маленькую игру; как, бывает, дети выстраивают свои игрушки и дают каждой имя и сообщают игрушкам, что они собой представляют и почему… и мы притворяемся, что можем делать так с жизнью, выстраивая по-своему усмотрению людей и говоря себе, что они делают, и называем это историей.

Мы упорядочиваем хаос, когда раздаём имена.

Джо опустил подзорную трубу.

— Знаешь что, Дэвид?

— Что?

— Жизнь совсем не такая. У нас не получится повесить бирку на Стерна и оценить его дела. Десять или двадцать противоречивых прилагательных, возможно, опишут все его стороны, но насколько это поможет нам определить его сущность?

Джо покачал головой.

— Правда Стерна так же сложна и хаотична, как и сама жизнь. И он человек, и он собрался умереть.

* * *

Джо погладил подзорную трубу.

— Хорошее качество изготовления. Сделана твоим отцом для его друга Ахмада. Того самого Ахмада, который сейчас служит портье в библейских руинах под названием «Отель Вавилон».

Коэн в замешательстве и неуверенности смотрел на подзорную трубу.

— Но почему? …?

— Ты имеешь в виду, почему твой отец сделал это для Ахмада? Да потому что в те дни Ахмад был королём бульваров, а королю полагается присматривать за своим королевством. Конечно, в то время подзорная труба была шуткой, зато теперь Ахмад, поднимаясь в субботу вечером на крышу отеля «Вавилон», использует её чтобы искать свой потерянный город. Как евреи стремятся восстановить потерянную родину.

Коэн опустил глаза. Джо заговорил очень тихо.

— Твой отец погиб во время Первой мировой, я знаю. И знаю, что он служил в британской армии. Палестинская кампания?

— Да, — прошептал Коэн.

— Значит, молодым. Примерно твоего возраста?

— Да. Это был странный несчастный случай. Турки уступали Иерусалим британцам без боя, но скрывавшийся в горах турецкий дезертир зачем-то выстрелил в отца. Один выстрел, потом он бросил винтовку и сдался. Неграмотный человек, крестьянин. Он не знал, что его армия уже покинула город.

— Твой отец и Стерн были одного возраста?

— Да.

— И после этого Стерн позаботился о твоем воспитании, да?

Коэн поднял глаза и посмотрел на Джо.

— Как ты догадался?

— Потому что именно так поступил бы Стерн. Это путь Стерна.

Коэн опустил глаза и с большим чувством произнёс:

— Если бы не он! Он поддерживал мою мать и дал нам возможность сохранить «Оптику Коэнов», а потом, когда моя мать умерла, он заботился об Анне и моём образовании… обо всём.

Коэн взял серебряный портсигар.

— Это принадлежало моему отцу. Стерн передал его мне, ещё когда я был ребёнком. Я не знаю, как Стерну удалось его восстановить.

Коэн протянул Джо вещицу, гравированную вязью некой надписи.

— Это был подарок от Стерна моему отцу в день его зачисления в университет. Ты читаешь на иврите?

— Нет, но это я могу прочесть. «Жизнь», или имя твоего отца — «Khayim». Или то и другое.

Коэн забрал портсигар и с беспокойством посмотрел на Джо.

— Наверное, пора сказать мне, зачем ты здесь?

— Да, пора, — сказал Джо, — только вот думаю, что придётся начать с самого начала.

Итак, я был намного моложе тебя когда мы со Стерном впервые встретились в мифическом городе.

Коэн улыбнулся.

— Где, говоришь, ты встретил Стерна?

Джо кивнул.

— Ты не ослышался. Я встретил его в мифическом городе.

Джо тоже растянул губы в очаровывающей улыбке пьяной лягушки.

— А теперь, как ребёнок со своими игрушками, давай дадим ему имя? Назовём его… Иерусалим.

* * *

Джо откинулся на спинку стула и отхлебнул из стакана, давая Коэну время осмыслить сказанное. Коэн опёрся локтями о стол, утвердил подбородок в ладонях и глубоко задумался.

«Он мне нравится, — подумал Джо, узнавая в собеседнике мелочи, которые напоминали ему Стерна. — Он мне нравится, и почему бы и нет, он мог бы быть сыном Стерна».

Наконец Коэн шевельнулся.

— Он был здесь вчера. Почему бы тебе не связаться с ним? Поговорить напрямую?

— Ты берёшься это устроить?

— Да, есть способ оставить ему сообщение, и он свяжется со мной в течение двадцати четырёх часов. Это достаточно быстро?

— Может и так, — сказал Джо, — но я не уверен, что это так. Ты же знаешь, каков Стерн. Если я поговорю с ним сейчас, он, вероятно, поблагодарит за информацию, а потом, — не желая втягивать в неприятности, — встанет и уйдёт. Если я не смогу показать ему, что уже в игре, он не захочет делиться своими проблемами.

— Ты доверяешь этому человеку, Блетчли? — спросил Коэн.

— Он делает свою работу. Сейчас его бизнес — Стерн.

— Но ты не знаешь, какая часть работы Стерна его интересует.

— Верно, — сказал Джо. — Всё, что я точно знаю, так это то, что Блетчли смертельно боится чего-то, что знает Стерн, или чего-то, — хрен редьки не слаще, — что может знать Стерн.

— Стерн работал с монахами… Но почему возникли какие-то подозрения? Что их спровоцировало?

Джо пожал плечами.

— Неважно. Блетчли не собирается объяснять мне, почему повёл бизнес против Стерна, и Стерн мне этого тоже, наверняка, не скажет. Так что я должен выяснить это сам.

— Но что нужно Блетчли? — спросил Коэн. — Может, это как-то связано с работой Стерна для Еврейского агентства?

Джо отрицательно покачал головой.

— Не Палестина и не Еврейское агентство. Основная забота Британии — война, значит это как-то связано с немцами.

Давай рассмотрим польскую историю Стерна.

Коэн выглядел озадаченным.

— Ты имеешь в виду, как раз перед началом войны?

— Да. Полагаю, ты знаешь, что он сбежал из тюрьмы в Дамаске, чтобы попасть в Польшу, но знаешь ли ты, что побег едва не стоил ему жизни?

— Нет. Я понятия не имел, что это было настолько опасно.

— Было. Разве ты не заметил разодранный большой палец на руке?

— Да конечно, но это был несчастный случай. Он объяснил мне, как его угораздило, но я точно не помню…

— Не случай, — сказал Джо. — Он сделал это, выбираясь из тюрьмы, притом что в течение двадцати четырех часов его должны были и так освободить. Он когда-нибудь говорил с тобой о поездке в Польшу? Почему он так отчаянно торопился?

Коэн нахмурился.

— Всё, что я помню, это то, что он был очень взволнован.

— Взволнован?

— Ну, да. Как будто он сподобился принять участие в чём-то очень важном, как будто там произошёл некий бесценный прорыв. Ты же знаешь, как «хвастлив» Стерн. Он чуть проговорился только потому, что едва мог сдержать своё волнение. Я помню, как Анна сказала, что чудесно видеть его прежним. Таким жизнерадостным и беззаботным, таким восторженным. Мы всегда помнили его таким, каким он был раньше.

— Раньше?

— До того, как на него обрушились перемены последних лет, до того, как всё стало так давить на него.

«Ах да, — подумал Джо, — когда Стерн был буйным и беззаботным. Как прежде…»

И собственные воспоминания увлекли Джо сквозь прошедшие годы.

* * *

Конечно, не только Стерн изменился с тех пор, как Дэвид и Анна были моложе. Сами они выросли и научились видеть глубже, чувствовать сложность Стерна и видеть противоречия в том, что он делал.

В детстве они видели только доброту и любовь Стерна. Думать не думали о его переездах по съёмным углам с одиноким потрёпанным чемоданом, связанном куском старой верёвки; чемоданом, в котором хранилось всё, что у него было своего в этом мире. В детстве они знали совсем другого Стерна.

Как и собственный сын Джо, Бернини. Когда Джо виделся с ним в Нью-Йорке, Бернини много говорил о Стерне, особенно дорожа детскими воспоминаниями…

— Стерн? — Бернини восторженно улыбнулся. — О! Большой и всегда весёлый медведь. Помню, как мы ходили встречать его корабль в Пирее; трапы звенят, повсюду шум и путаница, люди носятся туда-сюда, и вдруг среди пассажиров появляется Стерн, смеётся и шагает по трапу с руками, полными подарков, чудесных подарков отовсюду.

Безделушки, амулеты, благовония и — для Бернини — маленький костюм шейха, и Великая пирамида из строительных блоков, с секретными проходами и потайными сокровищницами. И редкие вина и деликатесы, и тонкий золотой браслет, который произвёл особое впечатление на Мод; она была так тронута его простотой.

А потом, после того как все подарки рассмотрены, Стерн открывает первую бутылку шампанского и начинает колдовать на кухне, и мы предвкушаем предстоящий пир, традиционный в ночь его прибытия пир. И дом наполнен смехом и восхитительными ароматами специй со всех стран Средиземноморья.

Бернини счастливо улыбнулся.

— Пиры Стерна! Говорят, с похожим размахом в прежние времена русские встречали Новый Год, пока там у них не ввели столь долгие праздники, что самый смак запаха мандаринов стал успевать улетучиваться…

Да. И пир продолжается два или три дня, — только шампанское и деликатесы, — и дни летят один за другим… и вот Стерн уже машет нам рукой с палубы уходящего корабля и улыбается, как всегда… смеётся, как всегда.


Это Бернини запомнил. Он не знал, о чём поздними ночами при свечах в узком саду у моря разговаривали Стерн и Мод. Не подозревал, что Стерн снова растратил все свои деньги…

Стерн?

О да, Бернини знал Стерна. Он был большим жизнерадостным человеком, чьё появление всегда означало игрушки, пиры и, прежде всего, волшебство. Изысканную магию бесконечных сказок о чудесах, которые ребёнок может однажды встретить и даже сотворить сам… так что Джо не удивился тому, каким Коэн и его сестра помнили Стерна своего детства, когда Стерн ещё не помрачнел под тяжестью своего бремени. Ведь Стерн всегда старался скрыть тёмные уголки своего сердца, и маленькие Дэвид и Анна не подозревали, что у него на душе. Но теперь, в последние несколько лет, они начали это видеть…

* * *

Джо поднял глаза.

— Бесценно, говоришь? Стерн вёл себя так, будто добился в Польше какого-то бесценного прорыва? Но есть только одна вещь, которую Стерн считает бесценной. Жизнь. Только это.

— Да, — пробормотал погружённый в свои мысли Коэн.

— А что ещё ты помнишь о его поездке в Польшу? «Пырский лес» что-то тебе говорит? Место, известное как «дом в лесу», недалеко от Варшавы?

— Извини. Ничего.

— Ладно, давай пока отложим Польшу в сторону. Давай поговорим о кодах.

— Коды? — Коэн насторожился.

— Да, коды. Или это запретная тема?

— Нет-нет, — ответил Коэн, возможно, слишком быстро.


Джо кивнул, вспомнив опасения Ахмада, что Стерн, — потому что у него нет больше сил продолжать своё дело, — может начать трепать языком направо-налево, зная, что рано или поздно это обязательно его убьёт.


— Ну что ж, — сказал Джо, — видишь ли, я уже знаю, что Стерн в последнее время много говорит о кодах, но я также знаю, что он всегда был очарован ими, и что существует много их разновидностей, не так ли? Коды, шифры, правила, ритуалы.

Кодексы права и поведения, кодексы, применимые к тайным метОдам мышления, и так далее. Можно даже ожидать, что под поверхностью вещей мы тоже найдём некие коды.

И некоторые коды кажутся настолько универсальными, что мы готовы вырезать их в камне, в то время как другие настолько неясны, что их не передашь словами. Таковы личные кодексы, о существовании которых мы можем даже не знать, потому что большую часть времени нам и не нужно знать. Потому что большинство из нас может прожить всю свою жизнь без столкновения с некоторыми ситуациями…

Коэн беспокойно пошевелился.

— Что за ситуации?

— О, я не знаю. Что-то экстремальное; скажем, что-то большее, чем просто двусмысленное. Что-то, выходящее за рамки добра и зла в своего рода ничейную страну морали, где нет ощутимой разницы между «хорошо» и «плохо», или «ужасно» и «не так уж и страшно»; где человек остаётся в компании внутреннего, глубинного себя.

Коэн нетерпеливо пошевелился.

— Это слишком абстрактно, я не понимаю, что ты пытаешься сказать. Можешь уточнить?

Джо кивнул.

— Думаю, что могу, постараюсь. Наверное, мне самому не хочется представлять себе такое Богом забытое место, потому что оно меня пугает; и это правда, Дэвид. Иногда мне не нравится вспоминать, где я был…

Джо прервался. Коэн беспокойно раскачивался взад и вперёд. Но Джо знал, что должен продолжать, и избежать этого было невозможно.

— Я постараюсь быть более конкретным, Дэвид. Представь, что твой личный код основан на благоговении перед жизнью. Никогда не причинять вреда и не приставать к людям со своим вИдением и, конечно же, право принимать жизнь оставлять женщинам. Но когда вдруг наступит момент, что если ты прикажешь кого-то убить, то многие спасутся. Что ты сделаешь?

— Прикажу, — сказал Коэн с облегчением. — Но разве речь не о войне? какая-нибудь войне? Почему ты говоришь об этом и мучаешься из-за этого? Разве сейчас мужчины каждодневно не принимают такие решения в песках к западу отсюда? В Европе? По всему миру?

— Да. Да поможет нам Бог. Но что делать, если ситуация вроде такая же, да не совсем? Что делать, если ты остался один на один с девочкой, увечной и умирающей, и нет никакой надежды на её спасение и её боль невыносима, и она шепчет: «пожалуйста», и есть нож и ничего другого в мире, потому что мира нет, и ты взял в руки нож и откинул ей голову, а её горло перед тобой уязвимо, как и любая жизнь, а жизнь это… Ты сделаешь? да поможет нам Бог. А?

Коэн, возможно, закричал бы, если бы Джо вдруг не вздрогнул, не застонал и в диком резком движении не сжал кулаки. На какое-то мгновение Джо показался совершенно измученным и неспособным продолжать. Коэн поёрзал в кресле, посмотрел на пол.

— Это ужасно, — прошептал он, — ужасно. Как можно ответить на такой вопрос? Нечестно говорить об этом абстрактно. — Коэн поправил прядь волос. — Слишком абстрактно. Идёт мировая война и страдания неисчислимы и мы все это знаем, так в чем же смысл? Этот разговор о маленькой девочке…

Внезапно он что-то почувствовал, поднял глаза и увидел, что Джо пристально смотрит на него.

— Правильно, — мягко сказал Джо. — В этом мире не так много людей, у которых есть вера Стерна. И это была огненная ночь на краю света, когда я видел, как он взял тот нож двадцать лет назад в Смирне. Ночь смерти и криков и Стерн был один и я был один и маленькая девочка лежала между нами и у меня не было сил прикоснуться к этому ножу и я бы не стал сегодня. Во многом мне далеко до Стерна, как и тебе, как и большинству. И об этом больше нечего сказать…


У Джо на лице дёрнулась мышца. Он отвёл взгляд и опустил глаза.

Теперь он казался спокойнее, но зато Коэн дрожал. Никогда прежде Коэн не видел ничего похожего на то, что сейчас увидел в глазах Джо и услышал в его голосе, — проявление чуждого Мира, о существовании которого он не хотел даже знать. И когда Коэн сидел и смотрел на незваного гостя, его вдруг поразило, каким маленьким был Джо.

Он не думал об этом раньше, потому что Джо произвёл на него впечатление. Но Коэн заметил это сейчас, и ему это показалось странным… такой маленький худой человек, даже хрупкий на вид.

Джо сидел тихо, уставившись в пол. Потом медленно поднял глаза.

* * *

— Коды, — сказал Джо. — Возьмём Роммеля. Его называют «Пустынный Лис» из-за того, что он предвидит каждое движение британцев. У него нет и половины британских сил, но каким-то образом ему постоянно удаётся собрать броню в нужном месте в нужное время. А действительно ли он так умён?

Или кто-то читает для него британские коды?

Коэн пошатнулся, потрясённый.

— О чем ты сейчас говоришь?

— Коды. Может, что-то под названием «Чёрный код»? Но подожди, пойдём шаг за шагом. Давай на минуту предположим, что Стерн считает победу союзников неизбежной.

— Бабушка Сара надвое сказала, — ляпнул Коэн.

— Я знаю, но давай предположим, что Стерн по каким-то причинам смотрит на это так. Например, он может считать, что гитлеровские армии погибнут в России, как это сделали наполеоновские. Потому что американцы неизбежно вступят в войну против стран Оси. Или, проще говоря, потому что Стерн не верит, что зверь внутри нас может победить. Потому что он верит в Святой Город и его вера непоколебима.

— Стой, — прошипел Коэн.

— Нет, подожди, медленно. Стерн мог бы так думать. И если перед войной он был уверен, что Гитлер проиграет, тогда давай сделаем ещё один шаг и скажем…

— Стерн еврей, — крикнул Коэн. — Его мать еврейка и он еврей и нацисты убивают тысячи евреев.

— И тогда, предположим, есть способ, — продолжал Джо спокойно, — спасти большое количество евреев, дав немцам что-то взамен…

Коэн вскочил на ноги.

— Способ, — прошептал Джо, — чтобы эти тысячи и тысячи евреев не стали… миллионами.

Коэн уставился на Джо, сложив руки на груди.

— Миллионы? Миллионы? Да ты сошёл с ума! О чём ты вообще говоришь? Нацисты — стая зверей с безумным вожаком, но страна — это Германия. Целая Германия! Моя семья оттуда, они жили там веками. Нацисты — монстры, но немцы не варвары. Они не монголы, и сейчас не тринадцатый век.

— Верно, двадцатый, и немцы методичны, трудолюбивы и аккуратны. Они хорошо организовываются, усердно работают, уделяют внимание деталям, ведут тщательный учёт. Это не монгольские орды.

Вены на шее Коэна вздулись.

— И что?

— И поэтому я должен узнать о Стерне и «Чёрном коде», — тихо сказал Джо, опустив голову.

— Убирайся! — взвизгнул Коэн.


А потом он наклонился, схватил подзорную трубу и взмахнул ею.

Удар пришёлся Джо по башке и сбил его со стула. Он рухнул на пол, опрокинув поднос с линзами, отчего вокруг вдребезги билось стекло. Джо упал лицом вниз.

Он вытянул руку и, порезав её об осколки, неуклюже поднялся на четвереньки. В голове послышался рёв, и боль стала сильнее и глубже. Он задохнулся, выплевывая кровь. Вслепую протянул руку, ухватился за верстак и кое-как поднялся на ноги. В глазах было темно. Покачиваясь, задыхаясь и кашляя кровью Джо попытался оглядеться и разглядел-таки рядом смутное пятно высокой фигуры. Чужая рука вывернула руку Джо, сунула ему под мышку подзорную трубу, и толкнула через всю комнату.

Джо хромал, шатался, натыкался на разные предметы. Острый металлический угол врезался ему в бедро, и раздались новые «бздынь-бздынь-бздынь». Джо ударился головой о дверь и тяжело повис на ней.

Коэн через другую дверь что-то говорил своей сестре. Джо нашёл дверную ручку, повернул её и, пошатываясь, вышел в тёмный коридор, где чуть не упал. Он поймал себя, нащупал стену, прислонился к прохладным камням и прижался лбом, стараясь восстановить дыхание.


Кто-то вошёл в коридор вслед за ним и закрыл за собой дверь мастерской. Джо коснулась рука, и голос Анны прошептал:

— Теперь всё в порядке, Я помогу вам. Идёмте.

Джо позволил вести себя по тёмному коридору. И когда они доскреблись до двери на улицу, Анна придвинулась ближе. Казалось, хотела что-то сказать.

— Говори в правое ухо, — пробормотал Джо. — Оно над правым плечом.

Ухо ощутило тёплое дыхание.

— Простите его, — прошептала она. — У моего брата много забот, он постоянно «на-взводе», а Стерн нам как отец. Возможно, вы могли бы вернуться завтра.

— Нет. Это ничего не изменит.

— Похоже, — согласилась она. — Я слушала и слышала, что вы сказали. И думаю, вы ошибаетесь насчёт Стерна, но я также думаю, что вы хотите ему помочь.

Она колебалась.

— Тут дело такое, — прошептал Джо, — если правду не узнаю я, её придут искать другие, а им будет наплевать на Стерна.

«О, скажи, — внутренне взмолился Джо, — Боже, скажи наконец».

Джо покачнулся и прислонился к стене.

— Пожалуйста, послушай меня, Анна. Я знаю, что Стерн был вам обоим как отец, и то, что я сказал, для вас немыслимо. Но посмотрите на нацистов. Я понимаю, что и ты, и твой брат слишком молоды, чтобы принять такое. И это не то, что любой здравомыслящий человек хотел бы когда-либо слышать, да поможет нам Бог…

Джо в отчаянии протянул руку и схватил её за руку.

— Но послушай меня ради Стерна, Анна, потому что он скоро умрёт. В человеческой душе есть глубины за гранью воображения, и хотя ты думаешь, что знаешь Стерна — ты знаешь его с одной стороны. А он сложнее, я-то знаю, я видел… И да, он может обменять свою душу, и может быть уже сделал это. Боже, помилуй…

— Пожалуйста, попытайтесь успокоиться, — прошептала она.

— Я пытаюсь, я… Просто я ни хрена не вижу и не слышу и в голове гудит и вокруг темень. И, знаешь, я боюсь… боюсь…

Он ослабил хватку на её руке, но не отпустил.

— Анна? Прости меня за то, что я говорю такие вещи. Мне жаль, что я должен был сказать их, но Стерн такой, какой есть… Анна? Боюсь, Стерн разваливается на части, и я хочу узнать правду о нём. Хоть какую-то мелочь, Анна, просто что-то, чтобы продолжать, пока ещё есть время. Молю…

Когда заскрипел засов входной двери, Джо зарыдал.

И напоследок услышал:

— При мне он никогда ничего не говорил о Чёрном коде, но когда мы втроём завтракали несколько недель назад он кое-что сказал. Стерн был в хорошем настроении, мой брат как раз вышел из комнаты, а Стерн внезапно рассмеялся. Я сейчас вспомнила его замечание, оно тогда показалось мне странным.…

— Да?

— Он сказал, что Роммель, должно быть, тоже сейчас наслаждается завтраком со своими дружками. Сначала я думала, что слышала слово «жучки», и подумала про скорпионов, но сейчас до меня дошло что это было не так. Это всё-таки были «дружки». Он не объяснил, и я не знаю, что это значит, но может это приведёт вас к чему-то. Американский военный атташе в Каире — полковник Джад.[54]

— И?

— Дэвид не слышал этого.

Пожалуйста, постарайтесь помочь Стерну, постарайтесь помочь ему. До свидания.

У Джо не было времени поблагодарить её. Анна напоследок сжала его руку, дверь за ним закрылась и он остался один на один с ночным городом.

— 14.1 — Блетчли

Блетчли пытался изобразить озабоченность и сочувствие. Нижняя губа по-верблюжьи уползла на-сторону, а единственный глаз гротескно выпучился.

«Циклоп, как есть циклоп. А только что была этакая обеспокоенная камбала», — по-христиански смиренно подумал Джо.

Мимика полумёртвого лица Блетчли выражала эмоции наизнанку, и заинтересованная озабоченность выглядела презрительной ухмылкой.

Неудивительно, что маленькие дети бежали от него. Неудивительно, что незнакомцы в ужасе отводили глаза. Под маской Франкенштейна мог быть пушистый зайчик, но как разъяснить это каждому встречному-поперечному? Поэтому Блетчли улыбался миру как получалось, и мир стабильно его отторгал.

Блетчли смотрел на забинтованное ухо Джо.

— Вы их разглядели?

— Нет, — сказал Джо. — Обычные ночные грабители, полагаю. Я даже не знаю, сколько их было.

Блетчли вздохнул.

— Пожалуйста, не шарахайтесь ночью по пустынным переулкам. Если вам нужно выйти на прогулку, оставайтесь в районе где есть какая-то жизнь, где ходят патрули. Нет никакого смысла так рисковать.

Блетчли достал платок, сдвинул повязку и принялся отирать пустую слезящуюся глазницу. Пока он это делал, Джо думал про вылизывающегося, пытаясь блюсти презентабельный вид, израненного в битвах за любовь старого кота. Конечно, Блетчли был ещё не стар. Он просто производил такое впечатление из-за увечий.

— Я не подумал о том, что выгляжу преуспевающим, — сказал Джо.

Блетчли глянул поверх платка и увидел, что Джо улыбается, насмехаясь над собой. Он тоже, хрюкая как Сандра Буллок, хохотнул.

— Ну, для европейца вы не выглядите таким уж преуспевающим. Но процветание относительно, не так ли? Для местных бандитов вы — желанная добыча, хоть что-то.

Теперь, помимо Ван-Гога, вы начали походить на всех нас.

Блетчли продолжил громко хрюкать. Джо улыбнулся.

— Я? Как это так?

— Ухо, — сказал Блетчли. — Из-за бинтов кажется, что его не хватает. Возможно, вы не слишком хорошо помните вашу встречу с Уотли в Монастыре, но у Уотли только одна рука.

— Да? Отчётливо я не помню. Однорукий Уотли, — вы говорите, — И помнят люди, что некогда это был самый опасный гайнфайнтер Запада? Это звучит как одна из песен Лиффи.

Блетчли зевнул.

— Это странно, если подумать, но у каждого монаха какой-нибудь части тела да не хватает. Калеки, все как один.

Джо разжмурил глаза и склонил голову набок, в ухе звенело.

— Правда? Как вы думаете, может существует какой-то секретный циркуляр, предписывающий что имеющий увечье годится для разведки — Intelligence Service?

Блетчли фыркнул.

— За одного битого двух небитых дают? Может, вы и правы, я раньше об этом не думал.[55]


Блетчли поправил повязку и убрал платок. Лицо его исказило презрение.

«Не ссы, шпион. Он так выражает беспокойство», — напомнил себе Джо.

— Наверное, мы должны показать вас врачу?

— Не стоит беспокоиться, — сказал Джо. — Ничего особенного, а Ахмад, похоже, хорошо разбирается в бинтах.

— Да, работник недооценённых талантов. Насколько я помню, войну он прошёл волонтёром-медбратом; прошлую войну, не эту. В основном за рулём «Скорой помощи». По-видимому, это подходило человеку с литературными наклонностями.

— С такими как у Ахмада? больше подошла бы гражданская война в Испании, — сказал Джо. — Вы когда-нибудь были в Испании?

Блетчли выглядел смущённо.

— Нет. Я всё лечился.

Джо, гримасничая, поскрёб ногтями сквозь бинты.

— Чешется, зараза, — сказал он.


Блетчли и Джо, как обычно, сидели в маленькой подвальной комнате на дальней стороне заднего двора отеля «Вавилон». Низкий потолок, одинокая лампочка, электроплитка, чайник, заварник и две помятые металлические чашки. Как всегда, у Блетчли под локтем лежала газета, а на дворе стояла ночь — привычное для монахов время конспиративных встреч.

— Что нового, чего нет в газетах? — спросил Джо.

— Ничего хорошего, — сказал Блетчли. — Катастрофы следуют одна за другой. Бир-Хашайм захвачен, удерживавшие его части Свободной Франции и Еврейской бригады разбиты[56], и теперь похоже, что Роммель сможет изолировать Тобрук. Мы должны попытаться удержать линию фронта в Эль-Аламейне.

— А Тобрук, если придётся, выдержит осаду?

— В прошлом году это удавалось в течение семи месяцев. Сейчас вряд ли получится выдержать столько, но Роммель не должен этого знать.

Блетчли посмотрел на стол.

— Конечно, есть и другие вещи, которые он не должен знать, этот былинный египетский богатырь, Пустынный Лис.

— А линия Эль-Аламейна?

— Это зависит от нескольких факторов, но в основном от поставок расходных материалов. И наших, и их. Если у Роммеля хватит топлива для танков и он нас забодает, то мы затопим дельту Нила, потеряем Канал и эвакуируем всё, что сможем, в Палестину и Ирак.

Последствия немыслимы.


Джо взглянул на газету.

— Как насчет личных столбцов? Есть новости получше?

Лицо Блетчли исказилось пустотой, глаз расшаперился. Джо знал, что это выражение печали.

— Всё в порядке, Бобик сдох. О Бир-Хашайме прессе пока не сообщали, так что не трепите языком. О`кей?

— Угу.

Блетчли колебался.

— Мы пытались провести крупномасштабную операцию в тылу врага; задействовали парашютистов-десантников, диверсантов-подрывников. Хотели добраться до наиболее важных баз, которые используются для набегов на Мальту.

Абсолютный провал.

Они ждали нас… Поджидает нас, сволочь, вот так.


Блетчли тупо уставился на свою металлическую чашку, и провёл с Джо минуту молчания. Потом Джо продолжил доклад о проделанной работе, не упоминая Коэнов и не вдаваясь в подробности об откровениях Ахмада.

Блетчли слушал краем уха, перебивая; будто его больше интересовали впечатления Джо от старого Каира. Джо это казалось странным, но таковы были манеры Блетчли.

«Бес его поймёт, в какую сторону сейчас шевелятся его мозговые извилины за этой маской лица», — смирился Джо и заткнулся.

Блетчли двигал своей металлической чашкой, подталкивая её то на несколько дюймов в одну сторону, то на несколько дюймов в другую.

Скрежет чашки был единственным звуком в комнате.

«Спокойная ночь, — подумал Джо. — покров темноты, монах. Лампочка заменила свечу, газета — палимпсест… А люди всё те же».

— Вам не следует судить себя строго, — наконец сказал Блетчли. — В конце концов, вы пробыли в Египте чуть больше двух недель, а ваше задание сложное. Никто не ожидает результатов сразу, и две недели едва ли достаточное время, чтобы оглядеться вокруг.

Джо кивнул.

— Я знаю, но мне почему-то кажется, что я в Каире намного дольше. Наверное, из-за того места, где вы меня поселили…

Блетчли зло нахмурился. «Задумался, значит», — определил Джо.

— Это странное старое сооружение, — пробормотал Блетчли.

Он поднял глаза от чашки.

— У вас всё ещё чешется ухо?

— Да.

— Разве это не означает, что кто-то сейчас о тебе говорит?

— Надеюсь, что нет, — сказал Джо. — Я должен быть здесь неизвестным гостем. Негоциант А.О.Гульбенкян, проездом.

Блетчли продолжал хмуриться.

— Странное прикрытие, — сказал Джо. — Чья это вообще была идея?

— Две недели ничего не значат. — ответил Блетчли невпопад. — Не стоит слишком рано ожидать слишком многого.

«Зачем повторять? — задумался Джо. — О чём это он?! Роммель на пороге Египта, а Блетчли говорит, что ещё есть время. Это не имеет смысла; или он больше не беспокоится о Роммеле, читающем британские коды? Что изменилось, о чём я не знаю?»

Блетчли толкал свою чашку туда-сюда. Встреча, похоже, закончилась. Джо встал и задержался у стола.

— Ну, тогда я пойду своей дорогой?…

Он направился к лестнице. Блетчли смотрел в стол.

— Постойте, Джо, я могу найти вам другое жильё. Этот несчастный случай… здесь не лучшая часть города. Что вы на это скажете?

Джо пожал плечами.

— Не думаю, что это имеет значение. Останусь в «Вавилоне», но всё равно спасибо.

Джо поднялся по узкой лестнице и вышел в переулок. Позже он часто вспоминал тот тихий момент в маленьком голом подвале и беспокойство Блетчли, его вопросы о благополучии Джо и предложение другой комнаты в другом месте. Тогда это звучало как мелочь, но не имел ли Блетчли в виду нечто большее? Что-то гораздо более важное?

Может, прими Джо предложение о переезде, и это бы изменило и сохранило жизнь?

Две жизни? Три жизни?

* * *

Как только Джо шагнул в ночь, он услышал вдалеке грохот грузовиков — на дорогах за пределами города, за пирамидами, теснились всевозможные орудия, повозки и эвакуаторы, броневики и бесчисленные грузовики, битком набитые измученными спящими людьми. В Каир стремились раненые и отставшие от своих подразделений солдаты, ошмётки провальных походов в западную пустыню.

Звёздное небо над британским посольством, как над Сикстинской капеллой, закрывала дымовая клякса — посольские дьяки жгли документы.

Огромная толпа желающих убежать собралась перед британским консульством в надежде получить транзитные визы в Палестину.

Город будоражили слухи о том, что британский флот уже готовится уйти из Александрии в гавани Хайфы и Порт-Саида, чтобы спастись от наступающих танкистов Роммеля.

Отпечатки пальцев войны.

И по всему Каиру слышны шёпоты:

Скоро он сюда добёрется? Когда Его ждать?

* * *

Но Джо не думал о Роммеле. Джо занимал рассказ Блетчли о провале спецоперации в тылу врага. Потому что именно эта миссия должна была держать Стерна подальше от Каира в течение двух недель, а её крах означал очевидное возвращение Стерна. Если не учитывать возможную гибель, да?

Когда закончилась эта спецоперация? Несколько часов назад? Несколько дней назад?

В любом случае, Стерн должен был вернуться в Каир. И теперь все дела Стерна подошли к концу. Блетчли позаботится об этом. Блетчли, который несмотря на новости с фронта обрёл сейчас медитативное спокойствие. Так что у Джо оставалось очень мало времени. И, к сожалению, исход для Стерна будет одинаковым; без разницы — что там Джо успеет узнать.

Неизбежный конец для Стерна, конец таинственного плетения его многолетнего путешествия.


Джо вспомнил сегодняшнее предрассветное утро, когда Лиффи, пронервничав всю ночь за бутылкой, увидел его хромающим по Рю Клапсиус к отелю «Вавилон». Лиффи бросился на помощь.

— Что-то пошло не так?

— Да, получилось слегка через жопу. Не дыши на меня.

Лиффи вскрикнул. А когда узнал, что произошло, прикрыл таки рот ладонью.

— Это так непохоже на Дэвида.

Насилие. Это ужасно! Мы декларируем, что ненавидим насилие, а оно может захватить и нас.


И он схватил Джо за руку, и, обведя рукою весь мир, словно пророк из древности, который только что прозрел грядущее разрушение Иерусалима, изрёк:

— Что бы Стерн ни сделал ради всех нас, Джо, ты должен доказать, что это правильно. Даже не важно, будем ли мы единственные, кто узнает правду; да даже одного из нас будет достаточно.

Потому что у меня такое навязчивое чувство, что если Стерн не прав в том, что он сделал, то ни для кого не остаётся никакой надежды в этой чудовищной бесконечной войне.

— 15 — Сёстры

— Цветы, — гремел Ахмад. — Цветы являются ключом к этим конкретным царственным дамам, поэтому вы должны с особой тщательностью выбрать запах. Милые старушки, сколько их знаю, всегда были бесстыдно сентиментальны.

Ахмад поднял голову и, обдумывая задачу, повёл носом.

— А ещё лучше, возьмите два букета, — сказал он Джо. — Пусть они близнецы, и им за девяносто лет, но это не значит, что они мирно ладят. Они всегда подъёбывали друг друга, и я подозреваю, что до сих пор конкурируют за внимание, особенно когда с визитом приходит незнакомый человек.

Если подумать, почему бы не доверить составление букетов мне? Хотя это было давно, я был знаком с их вкусами, а также с дизайном плавучего дома, который, насколько мне известно, остался неизменным по сегодняшний день. На рубеже веков я сам декорировал их жилище в стиле модерн; не помню точно, когда, но одна из сестёр, несомненно, помнит. Они делят память на двоих. В Каире бытовало даже популярное изречение, особенно любимое лодочниками:

«Не бойтесь, на Ниле ничто не может быть потеряно навсегда. То, что забывает Сфинкс, помнят сёстры».

Другими словами, всё вижу …всё слышу …а что и кому я скажу? В некотором роде, две этих старых дорогуши похожи на сам Нил — в тихом омуте…


Два букета.

В потемневший от времени плавучий дом, — некогда барку удовольствий а-ля Калигула, — где две древние крошечные близняшки живут воспоминаниями; промежуточная станция Джо в его поисках истины о Стерне.

Перспектива посещения Джо легендарных сёстер помогла Лиффи выйти из мрака апокалиптического настроения. И он с наслаждением взялся валять дурака, подбадривая Джо.

Ахмад, Лиффи и Джо встретились для тактического планирования похода к бабушкам в узком дворике позади отеля «Вавилон» на закате. И заодно поужинать среди ползучих лиан и цветов, шелеста старых газет и шороха чучундр в кучах мусора по углам.

Под пальмой сгустились тени. Ахмад торжественно подаёт чай, разлитый в тяжёлые чашки серебряного сервиза, который когда-то принадлежал старому Менелику. Сервиз используется только по особым случаям, и Ахмад одет в костюм.

— Чай, — объявляет он своим гулким голосом, указывая на чашки. — Время чая; и нужно ли мне хвастаясь эрудицией указывать на то, что огромные империи, поднявшись, западали на такие странные ритуалы, как этот?

А теперь, друзья: кто что возьмёт? Сливки, сахар?

Прежде чем Джо успел что-нибудь сказать, Лиффи быстро плеснул в свою и его чашки из маленькой карманной фляжки. И заблестел в сумерках рекламой стоматолога.

— Новое изобретение, — быстро объяснил он Ахмаду. — Хитрая комбинация эссенций, заменитель сахара и сливок. Используется, говорят, в глухой пустыне Нового Света, где Хопи называют это ирландским чаем. Хочешь попробовать?

Огромный нос Ахмада дёрнулся над столиком. Сморщился.

— Коньяк?

Лиффи кивнул.

— Египетский коньяк?

Лиффи снова кивнул.

— Пф. Плачевно. Пейте-ка сами вашу жалкую «Ирландскую надежду», без меня. А пока давайте перейдём к делу, к общему делу, единственному, о котором стоит сегодня говорить. Итак, прежде чем Джо сможет передать цветы, он должен войти в дверь. И как он добьётся, чтобы его впустили?

А вот как!

Ахмад полез за пазуху, достал драный кусок картона и церемонно положил на стол. Картонка была сильно испачкана, буквы надписи едва различимы. Лиффи и Джо, наклоняясь, стукнулись лбами.

— Что бы это могло быть? — удивлённо спросил Лиффи. — Это какой-то секретный пропуск? Твоя собственная фальшивка, пригодная для любого места во вселенных Жизни и Смерти? Поэтому надписи такие тусклые? Или это карт-бланш, завещанный тебе на смертном одре последним фараоном для доступа ко всем тайным гробницам? Или первое издание «Десяти заповедей»? Или, быть может, приглашение на именины королевы Виктории?… Что это такое, Ахмад? Что за любопытный документ?

— Официальное приглашение, — торжественно объявил Ахмад, — на грандиозный костюмированный Гала-Концерт, который состоялся в склепе старого Менелика в честь его девяносто пятого дня рождения. Это была музыка, и если что-то и поможет Джо подняться по трапу, то — это.

— Поможет? — удивленно спросил Джо. — Чтобы прочитать это приглашение, понадобится криминалист.

— Никто и не должен его читать, — сказал Ахмад. — Нужно только признание размера и формы и тактильное ощущение. И картонка будет признана ими, — теми, кто в тот день радостно уходил под землю, так сказать.

— Отлично, — сказал Лиффи. — Отлично. Приглашение экономит время… ну да, конечно. А теперь, Джо, позволь мне кратко рассказать тебе о последних разведданных, полученных мной на базаре. Но сначала предупреждение:

Сестёр посещают только ночью. Все информаторы сходятся на этом.

— Ночью? — задумчиво повторил Ахмад. — Это, осмелюсь сказать, должно быть правдой.

Лиффи кивнул Ахмаду.

— Точно. Плюс сегодня ожидается полнолуние, а лунатики по определению безумны.

Джо повернулся к Лиффи.

— Может быть, бабушки просто из тщеславия? Чтобы солнечный свет не подчёркивал морщины?

— Возможно, — согласился Лиффи. — Или, другой вариант, информация, если ею поделятся эти крошечные близнецы, может быть понята только во внезапном проблеске интуиции, вызванном светом луны.

В любом случае, — продолжил он, — ночь — это подходящая физическая среда для такого похода. Ночь, с её странным эхом и успокаивающим бризом с Нила. Если кто-то попытается навестить сестёр в любое другое время, то, согласно надёжным сплетням, их там просто не будет. Конечно, на самом деле они будут где-то там, на барке; они десятки лет не сходили на берег. Но на барке столько же скрытых коридоров, сколько и в Великой Пирамиде, поэтому когда сёстры не хотят чтобы их видели, они так же недоступны, как и Хеопс.

Хотя этого, по крайней мере, отыщет человек будущего; если оно будет, будущее…

— Ну-ну, Лиффи, ведь только что ты был так весел. Хеопс… да это просто прототип человека, помешанного на эрекции, — пробурчал Ахмад с презрением, размешивая сахар, — Кролик.

— Согласен, тьфу на него, — сказал Лиффи и снова повернулся к Джо. — Что же касается самого плавучего дома, — тёмной громады, маячащей в конце трапа, — то это видение некоторым образом связано с одним из королевств Запада… Похоже, что плавучий дом в течение некоторого времени имел особые отношения с ведомствами плаща и кинжала. Есть люди, утверждающие, что без этой барки в этой части мира не было бы британской разведки. Совсем ничего; ничего, кроме болтовни и песка. Поэтому я предполагаю, что когда-нибудь это будет первый корабль-музей в Леванте.

Лиффи деликатно коснулся концами пальцев одной руки пальцев другой, словно обнимая помелу[57]. В его глазах появился безумный блеск.

— А теперь мы приближаемся к самому началу тайных дел. Дышите ровно, пожалуйста, позвольте мышцам шеи расслабиться и представьте 1911 год.

Ахмад вздохнул.

— Этот год стоит упомянуть, — пробормотал он. — Не такой грандиозный, как 1912, но всё равно — спектакль был потрясающий.

— Именно, — сказал Лиффи, энергично кивнув Ахмаду. — Я вижу, что с тобой мы на твёрдой почве. Ну вот.

Он снова повернулся к Джо.

— Ты спросишь, что в том году такого особенного? Ну, во-первых, именно тогда Черчилль впервые получил Адмиралтейство. И в течение своего первого года на новом посту он имел перед собой две цели. Во-первых: перевести флот с угля на нефть, а во-вторых: сделать некий плавучий дом своим тайным флагманским кораблём.

Лиффи запыхтел и надул щёки а-ля Черчилль. Он втянул голову в плечи и решительно посмотрел на Джо.

— Как известно, молодой человек, я добился первой цели. Но мало кому известно, что я достиг и второй цели. Этот плавучий дом действительно стал моим секретным флагманом, и очень приятной дачей вдали от дома. Как только условия были согласованы, я немедленно отправил моим новым товарищам по оружию приветственную телеграмму:

Египет, Каир, Нил, сёстрам.

ЛЕДИ,

РАД ПРИВЕТСТВОВАТЬ ВАС.

ЭТА ПРОГУЛКА БУДЕТ ПОВЕСЕЛЕЕ,

ЧЕМ ПОСЛЕДНИЙ БОЙ «КИТАЙСКОГО ГОРДОНА» В ХАРТУМЕ.[58]

подпись: Ваш старый приятель, Уинстон.

На следующий день на мой стол первого лорда Адмиралтейства легла ответная телеграмма:

ТЫ МАЛЕНЬКИЙ ВЫСКОЧКА-ХЕРУВИМЧИК.

В 1885-ОМ ТЫ ЕЩЁ ХОДИЛ В КОРОТКИХ ШТАНИШКАХ.

ОТКУДА ТЕБЕ ЗНАТЬ, ЧТО В ТЕ ГОДЫ СЧИТАЛОСЬ ЗАБАВНЫМ.

НО РАЗ ТЕПЕРЬ ТЫ ОТВЕЧАЕШЬ ЗА ЛОДКИ ИМПЕРИИ,

ЖЕЛАЕМ ТЕБЕ, ДАВАЯ ПАР В КОТЛЫ, ТВЁРДО ДЕРЖАТЬ РУКУ НА ДРОССЕЛЕ.

СЕМЬ ФУТОВ ПОД КИЛЕМ, И ПУСТЬ НЕ ТАЩИТ ТВОЙ ЯКОРЬ.

БУДЕМ РАДЫ ВИДЕТЬ ТЕБЯ НА БОРТУ, ВИННИ.

подпись: Соединённые Штаты и Нил.

Лиффи рассмеялся.

— Потрясающе, — сказал он своим нормальным голосом. — Похоже, они знали всех, в своё время. Но помните, только ночью. Фантасмагория, блять.

* * *

— А, и ещё кое-что, — добавил Ахмад.

Подбирая тему для начала беседы, будьте осторожны, не ляпните каких-либо вольных замечаний о Екатерине Великой или Клеопатре, или о потерянных семейных состояниях, или о дяде Джордже. Я не знаю, чувствительны ли ещё эти вещи, но к чему рисковать? Конечно, в разговоре не может быть и речи о каком-либо намёке на рост, — это немедленное изгнание из их королевства.

Да вы и сами себе не позволите такое, понятно.

Ахмад расплылся в счастливой улыбке, вздохнул.

— Это, без сомнения, просто глупые старушки. Но они редкая пара и как правило очень дружелюбны. А когда вы познакомитесь поближе, то и симпатичны.

— Именно, — согласился Лиффи, кивая. — Все слухи подтверждают, что они были такими задолго до того, как Черчилль сменил шорты на брюки и потянулся к штурвалу.

Да. Теперь давайте пройдёмся с самого сначала и убедимся, что мы ничего не упустили, ведь тебе, Джо, нужно будет извлечь сведения из воспоминаний, которые включают в себя всё прошлое.

Лиффи откашлялся.

— Так вот, в начале был Египет и Нил и Сфинкс и пирамиды… Но также, как ни странно, были и две крошечные любопытные женщины, близнецы, а звали их: Большая Белль и маленькая Элис.

И в начале времён эти сёстры, которые и на самом деле родились сёстрами…

* * *

Элис провела «старинного соратника Ахмада по гребле, можно сказать — свояка» в необычную гостиную — просторную старомодную комнату-солярий на палубе. Высокие узкие окна поднимались от пола до потолка, пара французских дверей была распахнута на узкую веранду над водой. Луна в этот поздний час уже зашла, но так как солярий состоял в основном из окон и все занавеси были раздвинуты, то звёзд и их отражений от воды было бы более чем достаточно, чтобы осветить зал. Однако здесь мерцали также несколько свечек, но они, похоже, были зажжены для романтичности, — бросить на сцену мягкую игру теней.

— Свободу закрепощённым! — входя в каюту прогремела Большая Белль, не обращаясь ни к кому конкретно; заявление, по-видимому, было простой любезностью, призванной заменить замечание о погоде.

Из двух низкорослых сестёр Большая Белль оказалась пониже. Но более телесной, так сказать, что, возможно, объясняло, почему родная сестра наедине называла её «Большая Жопа». В сырости ночи обе древние женщины были одеты в старые шали и парусиновые тапочки.

Большая Белль остановилась перед Джо, и с хмурым выражением лица протянула ему стакан.

— Вы сказали: «виски», молодой человек. Этот подойдет? ирландский, но, должна предупредить, протестантский. Джеймсона.

Справитесь?

— Мне по силам, — сказал Джо. — Не умирать же от жажды из-за межплеменной вражды.

Большая Белль сменила гнев на милость и уперла руки в боки. Стоя, она казалась примерно такого же роста, как сидящий Джо, притом что Джо сам был ростом с сидящую собаку.

— Хорошо, — прогремела она. — Я всегда ценила мужчин, которые приходя к женщине оставляют политику и религию за порогом.

Щебечущие звуки понеслись из другого конца каюты:

— К женщинам, — взволновалась маленькая Элис. — Когда мужчина приходит к женщинам. Ты не хуже меня знаешь, Белль, что Джо пришёл к нам обоим. Он принес два красивых букета, или ты пытаешься игнорировать это?

Маленькая Элис мило улыбнулась Джо.

— Вы должны простить мою сестру, — чирикнула она. — Белль такая маленькая, бедняжка, что иногда пытается забыть, что рядом есть более высокие женщины. Простим ей, это её природа. Я почти пять футов ростом, понимаете, и у меня всегда была гибкая фигура.

Большая Белль продолжала стоять перед Джо, положив руки на бёдра, красуясь.

— Ты не на волосок не выше четырёх футов одиннадцати дюймов, — крикнула она через плечо, — и ты худая с самого рождения.

Маленькая Элис выпрямилась на стуле.

— Ну, по крайней мере, я не четырёх футов десяти дюймов, как некоторые, и я не толстею, как некоторые сосательницы конфет.

— Лучше конфеты, чем молочный бардак, который ты устраиваешь, — прогремела Белль через плечо.

— Творог очень полезен, — выкрикнула Элис. — И это всегда поддерживало меня в тонусе.

— Гибкая? — прогремела Белль. — Как может кто-то, кто ростом в четыре фута одиннадцать дюймов, быть гибким? В любом случае, я уверен, что Джо пришел сюда не для того, чтобы услышать о твоей одержимости худобой, анорексичка.

Белль улыбнулась Джо.

— Вы должны простить мою сестру. Она думает, что худоба её молодит. Не может принять свой возраст, никогда не могла. Младшие сёстры… они такие. Элис отчаянно молодится.

— А насколько она вас моложе? — спросил Джо нормальным тоном.

— Насколько моложе? — сказала Белль. — На восемь минут, примерно. Но по тому, как она это воспринимает, можно подумать, что у нас разница в сорок лет.

— Некоторые шепчутся потому, что боятся, что их ложь услышат, — крикнула Элис, — Где твоё вязание, Белль?

Белль оставила Джо и пошла искать корзинку. Джо отхлебнул виски и огляделся.

* * *

Большая часть мебели была сделана из светлого воздушного плетения тростника, выкрашенного в белый; призрачного и невещественного среди отражений звёзд и огоньков свечей.

Иногда в мерцании света проявлялся какой-нибудь красивый завиток красного дерева, прочно укоренившийся среди плавающих плетёных форм.

В одном конце комнаты висел небольшой портрет Екатерины Великой, в другом — Клеопатры. Сильно выцветшие, они были исполнены пером и чернилами и, очевидно, одной рукой. Екатерина буравила зрителя властным и надменным взором самодержавной императрицы, а Клеопатра игривой улыбкой намекала на чувственные наслаждения, вызывая фривольные мысли о тайнах восточного гарема.

Оба портрета представляли будто разные ипостаси королевы Виктории в резвые дни её молодости. Словно девчонка баловалась переодеваниями. Это впечатление усиливалось тем, что молодые лица на обоих портретах были похожи… И девичья фигура Екатерины Великой была заметно громоздче девичьей фигуры Клеопатры.

В углу гостиной стоял красивый старинный клавесин.

Всё вместе являло волшебную в свете звёзд обстановку, несмотря на изрядное количество втиснутых сюда плетёных стульев и диванов. Джо прикинул, что здесь могли бы найти себе место тридцать или сорок человек.

Теперь, когда в комнате находились только трое, Джо ощущал себя словно в пустом концертном зале.

Веселье и смех давно ускользнули вниз по течению, и оставили призрачно пустые плетёные формы напоминаниями о других мирах и других эпохах, забытых повсюду и сохранившихся только в сердцах этих двух крошечных древних женщин.

Большая Белль нашла своё вязанье и со скрипом устроилась под портретом Екатерины Великой. Маленькая Элис, склонив голову под портретом Клеопатры, задумчиво кивнула, глухая тетеря, а звук скрипа нёсся над водами. Джо улыбнулся обоим хозяйкам и посмотрел через открытые французские двери на ночную реку.

* * *

— Ты ушиб ухо, — мрачно сказала Белль. — Пытался услышать что-то сквозь замочную скважину?

— Примерно так, — ответил Джо.

Белль продолжила его рассматривать.

— Ты напоминаешь мне дядю Джорджа, — объявила она внезапно. — Он носил короткую бороду и рубашку без воротника, и частенько у него на голове была импровизированная повязка. У него были такие же цвет волос и телосложение, и он был примерно твоего возраста, когда отправился свататься к русалке.

«Господи, — подумал Джо. — Держу пари, он проиграл семейное состояние, баловался с несовершеннолетними и допился до смерти. Но нравился сёстрам дядя Джордж или нет?»

Белла серьёзно на него смотрела.

«О, Боже, помоги, — подумал Джо, — проклятие дяди Джорджа на мне. Может быть, этот распутник ласкал своих прелестных юных племянниц? Или наоборот, дружески улыбался им, проходя по мрачным коридорам родового гнезда, прежде чем запереться в своём кабинете и разжечь спиртовку, чтобы бормотать там над Парацельсом и бренчать мензурками, изобретая водку? А может быть, изначально дядюшка был респектабельным джентльменом, и только на исходе своих дней вырвался в ночь, чтобы нападать на девушек в деревенских избах? До того, как украл фамильные драгоценности и сбежал на поезде… из Петербурга в Ниццу, чтобы там, на пару с Достоевским, в припадке пьяной истерии всё проиграть?»

«Ну я и нахуевертил!» — подумал Эдвард Уитмор, поправляя копирку между листами папируса с водяными знаками Шушенской птицефабрики.

Лицо Белль смягчилось.

— Бедняжка пил до изумления, но мы всегда его очень любили, — сказала она, словно читая мысли Джо.

— Трижды ура негодяю! — у Джо отлегло от сердца. «Он пил, но разве не все широкие душой русские пили или любили до изнеможения? Конечно, они бедняжки; и мы очень их любим».


Джо улыбнулся.

— Красивый у вас клавесин. На нём вы играете, Белль?

— О нет, это инструмент Алисы. Мой — тот маленький, что лежит на клавесине. Это что-то вроде старомодного фагота — bassoon.

— Известен как a piccolo faggotina — педик (faggot) Пикколо, — весело крикнула Элис. — Белль и её педик.

В старые времена говорить такое было не принято. Белль, однако, это не останавливало. И, заметьте, то, как она произносила «название инструмента» выходя в салон к гостям, нельзя было истолковать превратно. Правда-правда.


Маленькая Элис тряхнула кудрями.

— Тебе нравятся пастушки? — она поманила Джо.

Большая Белль, изучая вязание, повела носом.

— И как бедняга должен понимать это, Элис?

Моя сестра, — крикнула она Джо, — имеет в виду фарфоровые фигурки на столе рядом с собой.

Джо подошёл посмотреть. Покрутил фигурки в руках, одной залюбовался.

— Ах! — Воскликнула маленькая Элис, теребя угол шали. — Это пасхальный подарок от одного сербского принца.

— Подарок на день рождения, — поправила Белль. — И вряд ли он был принцем.

Маленькая Элис вздёрнула подбородок и мило улыбнулась Джо, поправляя сохранившиеся кудри волос.

— Белль у нас вреднючка, но ничего не может с этим поделать.

Маленькая Элис ласково посмотрела на сестру.

— Развязывай общение с Джинном, дорогая. Ты знаешь, что сказал доктор.

— Сменим доктора[59], — решительно провозгласила Большая Белль, и маленькая Элис вздохнула, прежде чем продолжить:


— Возможно, этот фарфор и был подарком на мой день рождения, но я до сих пор, как будто это было вчера, помню сербского принца. Его старший брат проиграл семейное состояние, замки, поместья и всё остальное, а затем улизнул в Ниццу, где жил в позоре и в арендованной чердачной каморке, время от времени пристраивая в местные газеты статьи о балканских интригах. Дмитрию пришлось пойти работать на Каирскую биржу, но он никогда не держал зла на своего старшего брата. Кажду весну он ездил в Ниццу, чтобы расплатиться с кредиторами брата. Дмитрий хотел бы дать ему денег, но знал, что он их просто проиграет. Однажды тёмной зимней ночью старший брат Дмитрия умер от чахотки, оставив записку, в которой говорилось: «Прости меня, младший». Дмитрий плакал, но на самом деле для всех это было благословение.

— Брат Дмитрия умер в день летнего солнцестояния, — заявила Большая Белль. — Попал под коня, когда с зашоренными глазами преследовал по людной улице задницу молодого французского морячка. Что касается Дмитрия, то он не был аристократом. Он раскрутился, начав в 1849 с кафе на перекрёстке — «Пирей».

— А я сказала, что он работал на бирже, — размышляла маленькая Элис, — да не всё ли равно? В любом случае, сегодня я могу представить его так, как будто видела вчера.

По лестнице клуба Фондовой биржи спускается пухлая фигура джентльмена в белом, блестящем от глажки, халате, размахивающая мухобойкой с длинной ручкой слоновой кости. Подбегают лоточники и, подобострастно обращаясь «господин барон», предлагают спаржу и манго.

Конечно, он не был аристократом. Просто богатый грек, которому удалось нажиться на хлопке.


— Аннексия Крыма, — прогремела большая красавица. — Чёртовы турки. Организовали там колонию под названием «Аляска».

— Но щедрый человек, — размышляла маленькая Элис. — Приходя, он всегда дарил мне фарфоровых пастушек.

Большая Белль подняла глаза от вязания.

— О ком ты говоришь, дорогая? Один из твоих кавалеров?

Элис сморщила нос.

— Ну вот те здрасьте. Моя сестра — старая беспамятная курица, Джо. — И продолжила громче, — Да, Дмитрий. Тот богатый брокер с Балкан, чью национальность я всегда путаю. Я просто не могу привести Балканы в порядок, а кто может? Был ли он сербом или албанцем или хорватом или ещё каким монголом, надрачивающим на фантастическое историческое величие своего народца? Ты помнишь его, Белль.

— Конечно. Возможно, я знала его лучше, чем ты, хотя была для него всего лишь сестрой любовницы. Нацеливаясь на крупную сделку, он всегда приходил ко мне за советом.

— Ну, кем он был, Белль? Албанцем?

— Нет. Он был черногорским крестьянином, который начал ползти вверх в 1849 году из «Пирея». Он был чем-то вроде пирата. Дмитрий, да. Желанный улов. Многие посматривали. Женился поздно. И единственный хлопок, который он когда-либо видел воочию, должно быть, был в нижнем белье его детей. Сам он носил шелк…

Приходя ко мне за советом, порою себя не контролировал. Через некоторое время мне пришлось отказаться от встреч с ним наедине.

Большая Белль повернулась к Джо.

— Вы должны простить мою сестру. Она всё выдумывает. Ветреная фантазёрка.

— Нет, — подскочив на стуле крикнула маленькая Элис, и добавила себе под нос: — Вот толстая жопа.

— Что? — поинтересовалась Белль поверх вязания.

— Димитрий подарил мне этот фарфор в 1879 году, — размышляла Элис. — Я помню, потому что в тот год он попросил меня переехать на виллу, где была гостиная в турецком стиле. Всё в турецком стиле: и мебель, и бархат, и лампы из розового и синего богемского стекла… И всё было выцветшим, пыльным и непрозрачным, а комнаты первого этажа пропахли корицей и арабской кухней.

— Ты опять всё выдумываешь, — сказала большая красавица. — В 1878 году умер Пий IX. Ты пытаешься сдвинуть даты, чтобы казаться моложе, чем ты есть.

— Зато не толстожопая, — прошептала маленькая Элис.

Белль ласково посмотрела на сестру.

— Я имею тебе сказать, что мужчины, с которыми я была знакома, предпочитали женщин с мясом на костях.

— Тра-ла-ла, — прощебетала Элис. — И особенно на тех, на которых женщины сидят?

Они бы не стали приходить к тебе в гости, если бы не мечтали о пухлой попке. Поэтому ты и была известна как «Большая» Белль.

Белль удовлетворенно улыбнулась.

— И по этой самой причине я никогда не слышала от мужчин ни одной жалобы. Они всегда оставлись довольны и часто бывали в восторге.

— Уверена, что бывали, — сказала Элис. — А почему бы и нет? Такие мужчины всегда предпочитали тебя.

— Одним мужчинам нравятся женщины в теле, — ответила Белль, — а другие, насколько я помню, предпочитали сидя в кафе пообсуждать твои прелести. Маленькую красотку Элис и её милый маленький рот. О, я помню.

— Ты говоришь это только теперь? Но как ты узнала, о чём они говорили в кафе, Белль? Я всегда считала, что посиделки в кафе — для простецов. Или ты тогда выходила в город, чтобы встретиться со своим биржевым маклером?

— И я тогда сделала хорошее дело. Если бы я этого не сделала, то не могу представить, где бы мы были сегодня. Только Господь знает, что было бы с нами, если бы наше будущее было в твоих руках.

— Твоя правда, Белль.

— Этот плавучий дом был подарком кому? И кто последние сорок лет платил по счетам?

Элис вскинула голову.

— Деньги никогда ничего для меня не значили. В душе я всегда была цыганкой. Кого волнуют деньги? Пыль!

Белль повела носом.

— Тебе легко так говорить. Всю жизнь ты витала в мечтах.

— Димитрий, — размышляла Элис. — Помню, его халат гладила работница-копт. У неё на запястьях были татуировки коптского Креста, а говорила она по-итальянски, потому что её воспитывали монахини.

— А почему Креста, а не лягушки?[60] Впрочем, и знать не хочу такое, — сказала Белль. — Тебе почему-то всегда нравилось общаться со слугами.

— Потому что я всегда находила их интересными, вот почему. Интереснее, чем люди, которые делают визиты, расхаживают по гостиным и выставляют свой пуп напоказ, проветривают. А от слуг можно узнать удивительные вещи. Это в комнатах прислуги я научилась читать карты Таро и линии рук.

— Проветривают пуп? Что это значит?

— А то и значит, буквально. Да плюс к тому этот хорват или кем он там был, этот Дмитрий, был ужасным занудой. О, Белль, так и было. Хоть раз признай это.

— Он был черногорцем и сказочно богат, и будь у тебя хоть капля здравого смысла, ты могла бы попросить у него в подарок ту виллу, и он бы тебе её дал; а не только эти маленькие фарфоровые безделушки.

— Деньги-деньги-деньги, ничего кроме денег. Мне нравятся мои пастушки, и мне наплевать на деньги.

— Конечно, почему бы и нет? Ведь сестрица Белль всегда рядом, и мы обеспечены.

— Но он был таким занудой, Белль. Всё, о чём он мог говорить — это о своих исследованиях генеалогии Балканской аристократии. Ну, действительно, кто может свихнуться на такой смехотворной идее-фикс? Это, да ещё его «мазни», как он их сам называл — дешёвые картины, которые он покупал в Европе, приписывая авторство неизвестным ученикам различных мастеров семнадцатого века. Кто может так? Действительно — Димитрий. Этот хорват.

— Сейчас ты его хаешь, но я имею сказать, что акции, которые я посоветовала ему подарить тебе на Рождество, приносили отличные дивиденды в течение десятилетий. Вплоть до последней войны. Спасибо за внимание.

— Ты должна поблагодарить меня, Белль. Если и были какие-то дивиденды, то я их заработала. Ты знаешь, он однажды сказал мне, что Албания — это хорошее место для покупки картин? Ха-ха, подумала я, теперь всё ясно. Это же известная распутным русским князьям и беспринципным левантийским арт-дилерам сказка о похищенных шедеврах и тайном замке высоко в албанских Альпах. Но когда я спросила его, почему именно Албания — хорошее место для покупки картин, он ответил, что они там, видите ли, дешёвые! Да неужели?! Конечно, картины в Албании были дёшевы, почему бы и нет? Какую картину вы могли найти в Албании шестьдесят лет назад? Или сегодня, если на то пошло? Конечно, они были дешёвыми, ещё бы.

— Хватит болтать, Элис, — сказала Белль. — В Албании нет Альп. Ты так разволновалась только потому, что у нас гость мужского пола. Но ты давно не пятнадцатилетняя кокетка. Перестань ёрзать и постарайся успокоиться.

Хочешь хереса?

— Хочу. От воспоминаний о Дмитрии меня мучает жажда. Помню, когда я жила у него на вилле… Всегда этот липкий крахмалистый привкус вставал колом у меня в горле за час перед тем, как гости придут на ужин. И от этого не было никакого спасения. А позже, между супом и рыбой, как раз когда я вроде начинала нормально глотать, Дмитрий подкрадывался ко мне и, шевеля бровями, шёпотом звал прогуляться по саду, в кусты. Между супом и рыбой, заметьте, и мне приходилось придумывать оправдание перед гостями. Действительно, Дмитрий… Хорват. Ты права, Белль, в нём не было ничего аристократического.

Белль отложила вязанье и, взяв в правую руку графин, подошла к креслу Элис.

Джо заметил, что её левая рука как-то странно свисает, и ещё она подволакивает левую ногу.

— Это всё? только полстакана. Когда моё горло так пересохло.

— Твои нервы, дорогая. Помни, что сказал доктор.

— Он глупый молодой дурак.

— Так оно и есть, но мы знаем что бывает, когда пьёшь слишком много хереса. Вспомни, что случилось вчера вечером с Дмитрием.

— Я помню, — сказала Элис. — Ужин подходил к концу, и пора было подавать десерт, когда Дмитрий направился к моему концу стола и пошевелил бровями и прошептал обычное приглашение… А я встала, улыбнулась гостям, большинство из которых были его деловыми партнёрами, и громко сказала:

— Пожалуйста, извините нас, дорогие гости, но Дмитрий настаивает, чтобы мы удрали от вас в сад, где за кустиками он даст мне попробовать его собственный пикантный десерт, липкий и крахмалистый, блям-блям.

Вы пока приступайте к десерту без нас, а мы вернемся через минуту. Дмитрий всегда очень быстр.

Маленькая Элис засмеялась.

— И это был последний раз, когда я видела Дмитрия и его скучных гостей, биржевых маклеров.

— Элис, — нежно сказала Белль. — Постарайся вести себя хорошо. Я просто не могу представить, что о тебе думает Джо.

Белль медленно, напряжённо возвратилась на своё место.

Элис залпом опустошила бокал и улыбнулась Джо.

— В тот вечер я выпила слишком много хереса, признаю, и я возбудима. А ещё, как говорит Белль, я — импульсивный, переменчивый и непрактичный человек. Но мы такие, какие есть, не так ли? Белль хорошо разбирается в фактах, бумагах, цифрах и тому подобном, а я — нет. Когда я вспоминаю что-то, то думаю о цветах, узорах и впечатлениях. Просто я такая, какая есть.

Белль продолжила вязанье. Джо заметил её любящий взгляд на сестру.

— Ты прекрасно рисовала когда-то, — сказала Белль.

— О нет, ты мне льстишь, но мне самой нравилось, вот что важно. Это был способ самовыражения. Я тогда верила, что к пятидесяти годам стану признанным художником.

Маленькая Элис опустила глаза.

— Но не вышло, — добавила она тихим голосом.

— У сестры искалеченные руки, — тихо сказала Белль. — Артрит. Это началось много лет назад. Очень несправедливо.

— Ну, — пробормотала Элис, — мы не можем получить от жизни всё. И есть, конечно, причина, почему что-то должно быть так, а не иначе. По крайней мере, я всегда себе это говорю.

Она улыбнулась светлой улыбкой.

— Я мечтательница. Белль права. Когда я была маленькой, то просыпалась рано и убегала в поля, чтобы почувствовать ветер в волосах, а потом залезала куда-нибудь на дерево, чтобы шпионить за людьми. Ясно-понятно что на самом деле я не шпионила за ними, просто мне нравилось смотреть поверх стен. Я ненавижу стены, я не-на-ви-жу стены. Я лазала по деревьям, заглядывала в чужие дворы и сочиняла истории о том, чем заняты люди за стенами. Когда по утрам я выходила из дома, Белль ещё была в постели, но когда я возвращалась, она сидела на крыльце и читала книгу. Белль прочитала всё детство. Мама называла её «книгочеем». Белль была усидчива и не игруча, как другие дети.

Тебя всегда манил запах книг, не так ли, дорогая?

И я никогда не могла этого понять. Я хотела бегать, исследовать мир и жить как цыганка, и никогда не понимала, как кто-то может весь день сидеть сиднем.

Белла сморщила нос. Она довольно принюхалась.

— Ты глупая. Как ты думаешь, что такое чтение? Я могу в книгах объехать вокруг света.

— Исторические книги, — сказала Элис. — Ты всегда читаешь историю. И когда я возвращалась, мы с тобой сидели на крыльце, а мама выносила нам печенье и молоко, и я рассказывала вам с мамой всё, что видела, а вы говорили, что я всё выдумала. А потом ты рассказывала мне истории из своих книжек, и я говорила, что ты сама их придумала.

Элис засмеялась.

— Что за парочкой мы были. Так сильно отличались с самого раннего возраста.

— Да, — прошептала Белль. — Дядя Джордж всегда так говорил. Он повторял, что никогда не поверит, будто мы — такие разные — близнецы.

— А в дождливые дни, — сказала Элис, — ты вытаскивала на крыльцо табурет и забиралась на него и притворялась императрицей на троне, помнишь? Великая императрица всего сущего, а я была твоей фрейлиной и приносила твои драгоценности.

— Ты ведь не возражала? — спросила Белль.

— О, нет, мне очень нравилось. Особенно, когда ты просила подать корону и я подносила её на подушке. Я ждала в дверях, пока министры займут свои места, а потом очень осторожно — только б не уронить! — шла между ними. И возлагала корону на твою голову. О, я была так горда доверием. А потом, отпустив министров, мы шли в спальню, и ты драпировала меня шарфами и шалями, и я танцевала перед зеркалом и тобой. Интересно: почему я всегда представляла Клеопатру танцующей в прозрачных вуалях?

— Не знаю, — сказала Белль. — Возможно, ты где-то видела фотографию. Или синема «Тридцать первое июня», там привидение леди Джейн… а, нет — это позже. …И ты была такой красивой.

— Да ну?! не красивой.

— Но ты была такой! Прекрасной маленькой мечтой; ты просто парила в воздухе.

— Нет, — прошептала Элис, — я была сама собой. Но книги никогда и не утверждали, что Клеопатра красива, не так ли?

— Они говорили только, что она очаровательна и в ней есть лёгкость. И это то, что всегда привлекало меня — лёгкость, свет. Любой дурак может родиться с красивым лицом. Это ерунда.

Внезапно руки Белль замерли над вязанием. Она уставилась в пол, и Элис сразу это заметила.

— Что случилось, дорогая? Боли?

— Нет. Я думала об игре в Великую императрицу всего сущего, почти девяносто лет назад. Каким глупым это кажется.

Императрица чего, спрашиваю я вас? Нашего маленького крыльца?

Белль загрустила.

— Так было хорошо, — тихо сказала Элис. — Ты была Ею, ты же знаешь.

— Я была кем, дорогая?

— Императрицей нашего крыльца. Для меня это было так.

— Ах, — Белль закатила глаза. — Ну, думаю, это уже кое-что.

— Ещё какое «кое-что». Я больше никогда в жизни не была так горда ответственностью, как тогда, когда вносила корону в твой королевский зал и министры склоняли головы, а я входила, высоко держа подушку и так боясь споткнуться! Но ты улыбалась мне, Белль, и я верила, что не споткнусь и всё будет хорошо.

Это были самые счастливые моменты в моей жизни, — прошептала маленькая Элис, — и ими останутся. Навсегда.

* * *

Когда часы в гостиной пробили три четверти, Белль извинилась и ушла принимать лекарства. Как только она вышла из комнаты, Элис подошла к Джо и села рядом. Она положила руку ему на плечо.

— Наклони голову, пожалуйста. Я хочу посекретничать.

Джо так и сделал.

— Это касается моей сестры. Я знаю, что иногда она кажется ворчливой, но у неё такие ужасные боли! Сначала она сломала одно бедро, потом другое, а потом все эти операции, когда вставляли пластины и спицы, и врачи сказали, что она никогда больше не будет ходить, потому что в нашем возрасте ничего не заживает. Но они ведь не знали Белль, верно? Когда Белль решает что-то сделать, она сжимает зубы и делает.

Маленькая Элис тепло улыбнулась.

— После всех этих операций Белль решила, что снова пойдёт. И она продолжала пробовать и пробовать, плотно сжав губы и сопя носом, и, наконец, пошла! Врачи сказали, что это чудо, но я знала, что это — Белль.

Белль делает вид, что не верит в чудеса. Она предпочитает думать, что слишком рациональна для таких вещей.

Маленькая Элис весело рассмеялась, а потом вновь стала серьёзной:

— Она только снова научилась ходить, как у неё случился инсульт. Вот что ты заметил в её походке, она частично парализована. Обычно это я приношу ей лекарства, но сегодня она не захотела моей помощи, потому что ты здесь. И вот почему я позволила ей принести тебе виски и налить мне хереса, потому что она очень хотела сделать это сама. Гордая Белль, вот такая. Она желает сохранить образ.

Я решила, что тебе следует знать. Чтобы ты не думал о ней плохо.

— Я никогда и не посмею, — сказал Джо.

— И у неё есть писательский талант, представь. Она создавала красивые рассказы на французском и русском языках, которые выучила в основном самостоятельно, по книгам. И остроумные комедии, которые заставляли вас смеяться ещё долго после представления. Всем знакомым нравилось. Белль собиралась переплюнуть Жорж Санд, а я — Веласкеса.

Мы с ней строили такие планы! делились мечтами…

Маленькая Элис посмотрела на свои руки.

— Мечты эти для нас обоих остались мечтами. Но Белль не переставала писать. Работа, которая стала для неё самой значимой, — это история жизни Александра Македонского для детей; она трудится над ней долгие годы. Три или четыре тома готовы, но до конца ещё писать и писать. Там у неё всё рассказано просто и прямо, чтобы ребёнок мог понять и суметь оценить великие достижения. Белль описывает не столько военные победы, сколько путешествия по чужим землям, и обычаи странных народов, с которыми встречался Александр. Чтобы дети поняли, что значит желать, стараться и не полагаться на судьбу. Когда-нибудь Белль закончит эту историю, я знаю.

Элис застенчиво подняла глаза.

— А может и нет? Может быть, Белль не хочет кончать. И история Александра Великого будет длиться вечно, как Нил?

Маленькая Элис улыбнулась.

— Это правда, что характер зависит от того, где живёшь, что ешь и какие пьёшь жидкости. А мы живём здесь так долго, что уже плывём сквозь время, словно во сне.

О да, мы древние и знаем это. Иногда мне кажется что мы стары как пирамиды, столько всего прошло мимо нас.

Она засмеялась.

— Но я опять разболталась, не так ли? Белль права, я ничего не могу с собой поделать. Но, видишь ли, я никогда не собиралась стареть, и даже сейчас не чувствую себя старой, хотя выгляжу на все свои сто десять лет, примерно. Я знаю, это прозвучит странно, но внутри я чувствую себя точно так же как тогда, когда ребёнком по утрам убегала из дома и возвращалась и видела Белль сидящей на крыльце, читающей, а мама выносила нам печенье и молоко. Внутри я всё та же.

Маленькая Элис нахмурилась.

— И я никогда не могла представить себя живущей как те маленькие старушки, которых ты наверняка здесь видел. Они не выходят на-люди до захода солнца, а потом, как старые вороны, шебуршатся на углах пустых улиц. И собирают сплетни, лепеча на французском языке с греческим или армянским акцентом, или сирийским или мальтийским. А дни они проводят за раскладыванием пасьянса или игрой с товарками в сырости тёмной комнаты, заставленной тяжёлой мебелью в мавританском стиле — в арабесках и перламутре, слабо мерцающем в сумраке сквозь пыльную жирную грязь.

Я ненавижу тёмные комнаты, — шептала маленькая Элис. — И не хочу выглядеть старой вороной в нелепой старомодной шляпе, и я ненавижу эти утомительные карточные игры и тяжёлую мрачную мебель. Мне нравятся лёгкие и воздушные вещи.

Я знаю, что стара как холмы, но не желаю стареть! Я чувствую, что остаюсь прежней.

Маленькая Элис улыбнулась.

— Ну вот, я снова болтаю без умолку. Скажи, тебе нравится Египет? Всё так изменилось с тех пор, как мы сюда попали.

По-молодости мы с Белль служили театру и поэтому не вышли замуж. В те времена актрисы семей не заводили. Сейчас-то всё по-другому.

— Вы, должно быть, были очень молоды, когда приехали в Египет, — сказал Джо.

— О да, были. Девушки с белыми камелиями в блестящих тёмных волосах. И та первая наша сверкающая зима незабываема! А ведь прошло почти три четверти века.

— Это было так давно?

— Да. Мы приехали на первое представление «Аиды». Не как богатые туристы или приглашённые гости. Тогда мы были бедны и не знали в Египте ни души. Мы приехали побыть рабынями, двумя маленькими рабынями на заднем плане. «Аида» давалась в честь открытия Суэцкого канала в оперном театре вице-султана, и в Каир собрались гости со всего мира, и ни один из них ни за что не заплатил ни копейки. Всё великолепие было бесплатно предоставлено вице-султаном — хедивом Исмаилом. Магазины и отели со всего Египта пересылали счета министру финансов, и он безропотно платил. Тогда же была проложена удобная дорога к пирамидам, чтобы императрица Эугения могла навестить их, проехав в карете.

Маленькая Элис кивнула.

— И рабыни из «Аиды» привлекли определённое внимание; потому что мы близнецы, полагаю. И вскоре нас стали звать на обеды и на парусные прогулки по вечернему Нилу, а потом появились и прекрасные дома, виллы, полные фарфора и самых ценных ковров будто музеи. И у Белль была своя резиденция, а у меня — своя. И, скажу тебе, резиденция моя была просто роскошной…

Мы с сестрой привыкли навещать друг друга в экипажах или встречаться на реке. А по вечерам сидим в отдельных оперных ложах, в первом ярусе, с грудями, покрытыми бриллиантами. И общество наблюдает за тем, во что мы одеты и какие джентльмены рядом с нами, и кто из них пользуется успехом…


Маленькая Элис застенчиво улыбнулась.

— В те дни мы с сестрой были на-слуху. Теперь, полагаю, люди даже не знают, что мы ещё живы.

— Знают, — сказал Джо. — И рассказывают всевозможные сказки о таинственных сёстрах из плавучего дома на Ниле.

Маленькая Элис радостно захлопала в ладоши.

— Правда? Все ещё помнят? Даже несмотря на то, что нам по сто десять лет?

Она задумалась:

— Какого рода эти сказки? И каково начало нашей истории?

— Ах, пролог — это самая загадочная часть. Никто не утверждает, что знает точно, откуда вы на самом деле, но одна история говорит, что вы русские принцессы, бежавшие от семейного скандала. Мол, ваш дядя проиграл в Ницце всё достояние семьи, и в Санкт-Петербурге одной холодной зимней ночью вас обоих запихнули в опечатанный поезд, на Финляндском вокзале, и вы уехали за границу с одним чемоданом на двоих и больше в Россию не возвращались.

— Это похоже на роман девятнадцатого века, — радостно прошептала Элис.

— Так и есть. А совершенно другая интригующая история рассказывает о венгерских актрисах, которые вызывали в Париже фурор. И ещё одна история начинается в Венеции, другая — в Вене, и так далее и тому подобное. Историям нет конца и одна другой экзотичнее.

Маленькая Элис улыбнулась, глядя на искалеченные артритом руки.

— Только представить, — пробормотала она. — Разве это не прекрасно… Дядюшке Джорджу это бы понравилось, — добавила она с большим чувством.

— А кто такой «дядюшка Джордж», — спросил Джо, — если вы не возражаете?

— Нет, я не возражаю. Мы очень любили его и оба любим вспомнить о нём. Раньше это было не так легко вспоминать… Он был братом мамы и единственным нашим родственником. Дядя Джордж управлял пабом в деревне где мы выросли. Когда мы с Белль были детьми, то скребли в пабе полы, приносили дрова и мыли посуду. Нам тогда было интересно находиться в таком взрослом месте.

— Значит, вы из Англии?

— Да, из маленькой деревушки недалеко от Йорка. Наш отец работал на фабрике и погиб в результате несоблюдения техники безопасности. Мама отвезла нас в родную деревню. Единственное, что мы знаем о нашем отце, это то, что он был работягой и много пил, считая себя несчастным. Мама не любила вспоминать о нём, это дядя Джордж рассказал нам всё, что мы знаем. По-видимому, наш отец, когда напивался, превращался в быдло и бил маму; мы однажды подслушали, как мама и дядя Джордж говорили об этом.

Мама шила лоскутные одеяла на продажу, но в основном мы выживали за счёт дяди Джорджа. Он был холост и помогал нам едой, одеждой и прочими вещами. И подарки, которые Дед Мороз дарил нам на Рождество, и подарки на день рождения — все были от дяди Джорджа.

И жили мы в его коттедже. Домик был маленький, поэтому дядя переселился в сарай. У дяди Джорджа были две золотые руки, и, скрючено сидя у окошка, он строгал для нас замечательные по качеству вещи: кровати там… а деревянные лошадки! И была у него одна… лужёная глотка!


Маленькая Элис смотрела на свои руки.

— Но он был к нам добр… А однажды в канун Нового года это бобр утопился в пруду. Не дожив до сорока двух лет. «Пройдя по жизни чуть за половину». Спустился ночью под берег и утопился и его нашли на самый Новый год. И после этого мама сказала, что хочет навсегда покинуть деревню, она сказала, что больше не может там жить.

У неё были свои планы, и мама их осуществила. Она продала коттедж и долю дяди Джорджа в пабе, и мы уехали в Италию, что в те времена было неслыханной вещью для таких как мы простых людей, бедных и необразованных; и не зная никого там. Но мама была храброй женщиной, она хотела, чтобы её дочери в своей жизни чего-то достигли.

Так мы попали в тёплые края — потому что мама любила солнце. А загорелый итальянец, которого она подобрала, дал нам уроки пения.

Маленькая Элис наклонила голову.

— Странно, правда, что о нас выдумали экзотические сказки?…

Я скажу тебе честно, Джо: мы сами поощряли такое с самого нашего приезда сюда.

Маленькая Элис взглянула на Джо.

— Две маленькие девочки, — прошептала она. — Две маленькие девочки мыли пол паба в деревне недалеко от Йорка, давным-давно. А потом научились пению, что позволило им продать себя в рабство. Так всё и началось — будто само собой, и так оно и идёт.

Внезапно её улыбка исчезла, и с детским выражением лица она вопросительно посмотрела на Джо.

— Так что понятно, почему мы не уехали отсюда? а остались в Каире, древней столице того сказочного царства, что «за три-девять земель».

— Ничего удивительного, — сказал Джо. — Ведь далеко не у всех есть шанс стать царицей Нила.

Маленькая Элис уставилась на свои корявые руки.

— О, да, — прошептала она, — О, да. И это я повторяла себе, когда сидела в оперной ложе и меня разглядывали и завидовали моим бриллиантам, а я не чувствовала ничего, кроме ярости и печали оттого что никогда не смогу выйти замуж. И позже, когда я возвращалась домой, на какой бы вилле это ни было, а мужчина возвращался к своей семье, и слуги уже спали, потому что было очень поздно, и я оставалась одна… слёзы мои текли на постель.

Мы не можем иметь в жизни всё, так что помни, как тебе повезло. Подумай о хороших вещах, которые имеешь, и просто помни. Помни.

…Или, другой вариант, — как говорил дядя Джордж, — можно взять от жизни всё, что захочешь. Если готов за это платить…


Джо протянул руку и снял слезу с её щеки.

— Вот так, — пробормотал он, — вот так. И поэтому мы помним, и поэтому мы платим.

И какая удалась для меня сегодня прекрасная ночь — быть здесь, с вами, в этой чудесной комнате посреди звёзд.

* * *

Большая Белль откашлялась в дверях. Медленно вошла и широко улыбнулась:

— Ну вот, что это такое? Я отлучилась всего на минуту, а вы уже держитесь за руки?

— Полностью моя вина, — сказал Джо. — Мы говорили о прошлом, а я, признаться, безнадежно сентиментален.

— Ты ирландец, — прогремела Белль.

— Что ж, это верно.

— Ну, тогда не будь излишним в словах, мы слышали тебя и в первый раз. Теперь позволь мне взять стакан и наполнить по-новой.

— Уже поздно, а нам ещё необходимо поговорить.

Элис отошла к своему стулу. Белль вернулась с новым стаканом виски.

— Выпьешь ещё?

— Не вопрос. Вы вносите большую лепту в благополучие бедного ирландца.

— Такой стакан, — прогудела Белль. — А если не до краёв, какой смысл мужчине пить?

Теперь к барьеру, Джо: ты терпеливо сидишь, позволяя двум старухам вести себя так, как они привыкли, а сам почти не открываешь рта. А это значит, что ты пришёл сюда не для того, чтобы слушать нашу болтовню. Думаю, у тебя есть к нам какие-то вопросы. А?

— Собственно говоря, да. Я собираю некие факты.

— Факты? — прогремела Белль. — Факты, говоришь? Мы с Алисой прожили в общей сложности почти двести лет, и всё, что происходит в Каире — это сплетни. Если мы и знали кое-какие «факты», так они касались мужчин; в своё время.

Скажи-ка мне вот что, Джо: ты работаешь на этого Блетчли?

— Отчасти, да.

— И чего, или кого, касаются твои вопросы?

Джо переводил взгляд с одной сестры на другую.

«Надо прямо, — подумал он. — Они честно пьют джин, и подают виски прямо в руки, и называют Дмитрия быстрым хорватом. Так что сейчас не время для околичностей».

Джо переводил взгляд с одной сестры на другую.

— Стерн, — сказал он. — Мои вопросы касаются Стерна.

Спицы Белль перестали щёлкать. Сёстры тотчас насторожились, а с реки донеслось «брекекекс квакс-квакс».

— Греческая. Утки принесли, наверное, — услышала Элис.

— Стерн — наш очень дорогой друг, — сказала Белль немного погодя.

— Я знаю об этом, — ответил Джо. — Вот почему я здесь.

— Ты ему кто?

— Мы с ним друзья, но я не видел его несколько лет.

— Где вы познакомились?

— В Иерусалиме.

— В связи с чем?

— Я работал на него некоторое время, так и подружились.

— Работал на него? Чем занимался?

— Контрабандой оружия в Палестину. Для Хаганы.

Большая Белль зашевелилась.

— Ты что-нибудь знаешь о скарабеях?

— Близко знаком только с одним, — ответил Джо, вспоминая рассказы о рыбалке. — Здоровенный такой каменный скарабей с загадочной улыбкой на морде лица.

Белль изучала Джо внимательнее.

— Что значит для тебя «Дом героев Крымской войны»?

— Я жил там, пока не встретил Стерна.

Маленькая Элис была так взволнована, что едва могла сидеть на месте. Белль улыбнулась.

— А в карты ты играешь? — спросила она напоследок.

— Давненько я не брал в руки… Но когда-то играл, в покер. Двенадцать лет подряд.

Большая Белль просияла, а маленькая Элис разразилась крещендо щебечущих звуков.

— Это Джо, — прогремела Белль, — ирландец, который жил на крыше. Свободу Ирландии! Почему ты сразу не сказал, кто ты? Мы много слышали от Стерна о том Джо.


Белль схватила бутылку джина и хлебнула прямо из-горлА.

Рот маленькой Алисы открылся.

— Белль… что случилось?

Белль шумно выдохнула и облизнулась.

— Я знаю, дорогая, это неприлично. Прости меня.

— Но Белль, в натуре! Я не видела такого шестьдесят пять лет.

Белль засмеялась.

— Шестьдесят семь, дорогая.

— Я считаю не с того раза, когда ты впервые собиралась провести ночь с Менеликом, — сказала Элис. — А с того дня, когда Менелик прислал записку, в которой умолял тебя провести тихий вечер в склепе при свечах — отпраздновать его уход с полевых раскопок.

— Я поняла, дорогая.

И какое это было величественное приглашение для молодой женщины, которой в ту пору было не больше двадцати лет.

Иероглифы, выгравированные Менеликом на тяжёлой каменной плите собственной рукой, с сопровождающими переводами на демотическом египетском и древнегреческом языках. Собственный Розеттский камень любви Менелика. Только подумать о том, сколько времени ему понадобилось, чтобы превратить эту тяжёлую базальтовую плиту в приглашение! Ни одна молодая женщина в здравом уме не могла бы ответить на это чем-то менее громким; да, я сказала «Да».

— Я помню, — Элис закатила глаза.


— Неужели, — Белль показала сестре язык, — и я тоже.

Нечасто жених посвящает женщине слова, вырубленные в камне:

«Женщине моей мечты, несравненной красавице.

Самой дорогой.

Сегодня я ухожу из активной археологии в подполье.

Не могли бы Вы помочь мне открыть проход в мою будущую жизнь в склепе у Нила, который станет моим новым домом? Среди его многочисленных прелестей — просторный саркофаг, облицованный пробкой, который будет служить и моей кроватью, и спальней. Достаточно большой, моя дорогая, а также вневременной; и нужно ли добавлять, что таких больше не делают?

Жду через час после заката, моя самая прекрасная раскрасавица. И мы будем лелеять друг друга целую ночь.

А до того момента, пока не услышу Ваш стук в дверь моего анонимного склепа, остаюсь Вашим самым пылким и преданным поклонником над- или под- песками Египта.

Со всей любовью, Менелик Зивар.

P. S. Не трудитесь выбирать платье. После целеустремленной египтологической жизни в моём распоряжении вся история, и мы можем бродить где угодно, примеряя такие костюмы, манеры и позы, которые могут соответствовать нашим целям, настроениям, вкусам и, самое основное, нашим грандиозным проектам любви в вечности».


Белль вздохнула.

— Нет, таких приглашений больше не увидишь, так же, как не встретишь такого человека, как Менелик.

Менелик был особенным, и его необычное приглашение было только затравкой других необычных прелестей того вечера. Я ожидала, что саркофаг будет немного тесноват для экскурсии по истории, которую имел в виду Менелик, но он это предусмотрел. До того, как потекло шампанское и Менелик полез лапать руками и достал баклажан и принялся макать его туда-сюда.[61]

— Белль! Я просто не знаю, что сказать. Я имею в виду, реально! Что подумает Джо?

— Я знаю, дорогая, но Менелик в этом деле был акробатом, и теперь нет смысла это скрывать. Я никогда прежде не знала ничего подобного, он был просто везде и сразу.

Должно быть, он наловчился сгибаться проводя раскопки древних гробниц. Не говоря уже о том, что большую часть времени он копал в темноте, на ощупь.

О, кончики пальцев Менелика! Даже сейчас я содрогаюсь при мысли о них.

— Белль? С тобой всё в порядке?

— Я прекрасно чувствую себя, дорогая. Я не чувствовала себя так хорошо шестьдесят пять лет. Это будто первый прорыв Джинна во-внутрь, когда глотаешь его прямо из бутылки. Бесподобно. Мне никогда не нравилось потягивание из бокалов, всё это наше стремление казаться леди. Менелик говорил, что есть только один способ справиться с джином. «Так же, как ты поступаешь со мной, — говорил он. — Просто крепко схватить парня, — скользкого негодяя, — и проглотить его».

— Белль!

Большая Белль рассмеялась.

— Какой был человек! Кто ещё мог подарить волнующую ночь в саркофаге? в саркофаге, изначально принадлежавшем матери Хеопса. О да, не было ни минуты покоя, пока я была с Менеликом, а он извлекал изыски из пяти тысяч лет египетской истории. Когда я думала что всё это, пришедшее через века, утомило его, он вдруг как-то извивался и снова шептал мне: «Знаешь, что они делали во времена XII династии? Нет? Ну, это довольно мудрёно. Нужно согнуть эту ногу сюда, а эту руку вот сюда… давай, а другой рукой…» О, да. О, да! Оооооо…

— Белль!

Большая Белль вздохнула.

— А потом он извлёк реквизит для механического приспособления, изобретённого во времена более ранней династии, — оно складывалось из нескольких священных реликвий… О, Менелик. Даже думать о нём утомительно. Может быть, мне стоит выпить ещё? я чувствую жажду. Эти воспоминания…

Белль резко подняла бутылку джина и снова глотнула. Потом вздохнула и поставила бутылку обратно на стол.

— А почему ты сразу не сказал нам, что ты — тот самый Джо?

Ну ладно, ладно. Перейдём к делу.

И зазвенели вязальные спицы. Элис взглянула на сестру и, вздрагивая и хлюпая, поправила шаль. Белла прочистила горло:

— Ты готова, Элис?

— Готова, Белль.

Белль посмотрела на Джо.

— Стерн в беде?

— Да.

— Думаешь, это серьёзно?

— Да.

— Насколько серьёзно?

Джо посмотрел на неё, потом на Элис.

— Боюсь, что это конец.

Пальцы Белль свело. Она посмотрела на реку.

— Я отказываюсь в это верить, — сказала она. — Но пожалуйста, спрашивай.

* * *

— Я нахожусь на зыбкой почве, — сказал Джо, напоминая себе, что с пьяными старухами нужно говорить по-проще. — Есть несколько разрозненных кусочков, но пока нет представления об общей форме того, что я ищу. Вы могли бы сравнить это с работой Менелика, когда он находил части целого, а затем пытался собрать его в кучу. Полагаю, всем время от времени приходится заниматься ремеслом а-ля египтолог, и разгадывать некоторые иероглифы; как, например, мужу, заглянувшему в телефонную книжку жены и вопрошающему: Дорогая, а кто это у тебя записан — Ох. Ах. и Эх. Пфф.? Код, так сказать, который я не могу расшифровать, потому что для него нет Розеттского камня.

— Чегоо? — спросила Белль.

— Извините, я о жизни Стерна. Вы хорошо знаете Стерна, и понимаете, что разгадать его жизнь — это не то же самое, что просеять песок сквозь пальцы правой руки на левую руку и подтереться. Разгадка должна быть простой, потому что Стерн только человек. Но я пока не знаю, как читать эти иероглифы.

— Греческое слово, означающее «сакральное письмо», — пробормотала Белль.

Джо кивнул.

— Да, греческое. Как и многие другие вещи в этой части мира.

— Но письмена, которые обозначает это слово, гораздо старше, — размышляла Белль.

— Гораздо старше, — сказал Джо. — Даже вчерашний день может быть загадкой, подобно истории древности, не так ли?

— Или даже после дневного сна, с похмелья, — пробормотала Элис. — Иногда всё, что происходило до сна, похоже на сон. И Менелик, благослови его Господь, первым подтвердил бы это.

— Правда, — сказал Джо. — Так вот, как и Менелик, я должен сдуть пыль со смальты, подвигать кусочки и посмотреть, смогу ли я сделать из них картину.

— Пациентка Белль, — сказала Элис. — Она собрала много пазлов. У меня совсем нет терпения, но зато я иногда чувствую закономерности. Они просто приходят ко мне извне.

— Так что у тебя уже есть, Джо? — спросила Белль.

— Есть такое: Роммель знает то, чего не должен знать. Как будто может читать британские шифровки. Некий «Чёрный код», вероятно; и в это может быть вовлечён полковник Джад, американский военный атташе в Каире.


Белль прикрыла глаза ладонью, а через несколько мгновений убрала руку.

— Ничего не приходит в голову. А тебе, Элис?

Элис мечтательно глядела в сторону двери. Джо и Белль проследили за её взглядом.

— Дверь, Элис?

— Нет, дверной упор.


Белль и Джо изучали дверной упор. Он был сделан из дерева и расписан вручную; небольшая вертикальная картина изображала двух оживлённых девушек, улыбающихся из прошлого столетия, с длинными кудрями волос из-под цветочных шляп и с зонтиками. Их расклешёные платья и небо над ними были выкрашены пастелью, выцветшей за три четверти века под светом Египта.

— В те дни мы носили с десяток нижних юбок, сказала Элис. Сколько нам было лет, когда я это нарисовала?

— Четырнадцать, — ответила Белль. — Мы тогда жили в Риме.

— Верно. Только посмотри на эти шляпы, Белль, и эти нелепые платья. Как нам вообще удавалось передвигаться в таком виде?

— Ка-как? неуклюже. Мы были очень ограничены в свободе движений.

— О, я просто ненавидела носить все эти юбки. И обратите внимание, как черна земля, это не здешний красный песок. О, как это странно вспоминать теперь.

— Это очень странно, Элис, что ты вдруг вспомнила Италию.

— Понятия не имею: почему. Белль, а разве мы не стали считать себя взрослыми, когда начали так одеваться?

— Да, стали.

— Вот именно. Нам было всего по четырнадцать лет, а итальянцы всегда были… И когда Джо упомянул Чёрный код, чёрная земля на этой картине напомнила мне, Белль, итальянский секс.

— Давнишний секс, дорогая? Боюсь, это довольно обширная тема. Или ты думаешь о чём-то, что мы могли слышать недавно?

— Да, совсем недавно. Возможно, в течение последнего года. О, это сводит меня с ума, язык сводит.

Почему мы должны быть такими старыми и помнить так много вещей? Но ты должна знать, о чём я думаю, Белль. Секс. Рим. Разве ты не помнишь?

— Нужно перебрать в памяти сотни случаев, дорогая, но какой из них сейчас у тебя на уме? Попробуй сузить круг поиска. Какой именно это был секс?

— Итальянский. Соблазнение. Опыт, насмехающийся над невинной молодостью. Бедная молодая уборщица и обходительный пожилой мужчина. Он тратит на неё деньги и воплощает её мечты о тряпках и блестяшках, а затем ведёт её к себе в апартаменты с видом на Пьяцца Навона и при свечах даёт мезальянсные клятвы, стягивая с девушки юбки и авансом беря кое-что взамен.

Только подумай, Белль, подумой. Я знаю, ты можешь вспомнить.


Внезапно спицы Белль щелкнули.

— Конечно… Элис, ты нашла ответ!

Маленькая Элис застенчиво улыбнулась. Белль повернулась к Джо с торжествующим выражением лица.

— Разве она не чудо? Чёрный код — это американский шифр, который итальянцам удалось заполучить в Риме. Они украли его из американского посольства с помощью уборщицы, работавшей в ночную смену. Это случилось пять или шесть месяцев назад, примерно в начале года, и американцы видимо ещё не знают об этом. Теперь: можно предположить, что итальянцы передали свою добычу союзникам, немцам. Какая работа у военного атташе?

— Он докладывает о военной ситуации в стране пребывания, — ответил Джо.

— Ха, — выдала Элис. — Мы с Белль похожи на этих секретных военных.

— Действительно, — сказала Белль, — атташе.

Но давайте предположим, что полковник Джад добросовестно выполняет свою работу. Он отправляет отчёты в Вашингтон? Его доклады, естественно, включают синопсис британских планов, расположение частей, их силу и боевой дух. Он отправляет свои отчёты по коммерческим каналам, а это значит, что практически любой клерк египетской телеграфной компании имеет к ним доступ. Или какой-нибудь жук сидит на трассе телеграфного кабеля. Кроме того, вполне вероятно, что полковник отчитывается в конце каждого рабочего дня.

— Чёрным кодом, — щебетнула Элис.

— Итак, — заключила Белль, — ночь немцы тратят на расшифровку и перевод, а утром рядом с селёдкой на завтрак Роммелю кладут отчёт полковника Джада.

И вот вам весь секрет сверхъестественного предвидения пустынного Лиса. Он умеет читать.

Белль улыбнулась, Элис улыбнулась, а Джо охуел. Он перевел взгляд с одной сестры на другую и негромко присвистнул.

— Ну, что думаешь? — спросила Элис у Джо.

— Я думаю, что вы двое просто поразительны. И, думаю, Чёрный код когда-нибудь присоединится к коду Хаммурапи как ещё один кусок истории Ближнего Востока.

— Ну вот, с одним вопросом разобрались, — весело щебетнула Элис.

Белль уверенно щёлкнула спицами.

— Следующий, — сказала она.

* * *

Джо кивнул и нахмурился.

— Блетчли молчит, и со Стерном я пока не говорил. Дело в том, что мне не ясна роль Стерна.

— Тогда задавай вопросы, — предложила Белль. — Разве не для этого ты здесь?

— Это так, и надо сказать, что с вами я чувствую себя как древнегреческий турист, пришедший навестить Сфинкса.

Маленькая Элис засмеялась.

— Да ладно, мы не настолько загадочные. Просто две забытые старушки.

Джо улыбнулся.

— Вы двое — легенда.

— Может и так, для посторонних, — ответила Элис, глянула на пальцы своих рук, и смех затих. — Только посмотри на них, — грустно прошептала она. — Уродливые когти Бабы-Яги.

— Ну-ну, — сказала Белль тихим голосом. — Мы не должны зацикливаться на несчастьях, дорогая. Ведь во многих других вещах жизнь была очень добра к нам.

Элис посмотрела на сестру, которая улыбнулась ей и ободряюще кивнула.

Белль сидела на стуле очень прямо.

«Какая железная леди, — подумал Джо. — Два сломанных бедра, частично парализована, но не рассыпается. А всё благодаря своей воле, стержню души; она не сдастся, потому что знает, что нужна младшей сестре. Потому что в одиночестве маленькая Элис растает как прекрасный сон.

Какой Элис была в детстве? Ветер в голове. Тянулась за пением птиц, готовая взлететь к солнцу и вечно парить… если бы на крыльце её не ждала старшая сестра; от которой сейчас остался только ум, только душа. Тем драгоценнее она для Элис. Боже, помилуй их».


Белль повернулась к нему.

— Ещё есть вопросы?

— Да. Мне интересно, знал ли Стерн всё это время, что немцы читают Чёрный код?

— Не сразу. Он узнал об этом не так давно; как и мы, через итальянцев. Итальянцы хороши во многих вещах, но война не для них. Уинстон однажды, подыскивая определение делу безнадёжному, выдумал фразу «Итальянский блицкриг»; им тогда как раз наваляли французы.

Обожаю итальянцев — люди, неспособные вести войну, благословенны. В любом случае, мы с Элис знали только, что этот американский шифр был украден в Риме. Мы не знали, к чему это может привести, и не знали о полковнике Джаде. Но Стерн догадался бы обо всем этом. И, что более важно, немцы должны были знать, что Стерну известно об их способности читать Чёрный код.

— Вы в этом уверены?

— Теперь да. Это достаточно просто разложить, в ретроспективе. Он ведь работал и нашим и вашим. Поэтому, если бы он поговорил с англичанами, немцы сразу бы поняли, кто выдал их секрет.

Я уверена, что исключительная ценность Стерна для союзников заключалась в том, что ему полностью доверяла и другая сторона.

Эта его необычайная способность внушать доверие…

— Я в курсе, — сказал Джо.

— Так что, зная, что Чёрный код помогает британцам в игре как Кокорину и Мамаеву наркотики, Стерн оказался в двусмысленном положении.

— Привычном для него. А вы двое не подозревали это?

— Да, мы оба это почувствовали. Мы видели, что его корёжит, но от чего именно? может, съел чего-нибудь.

— Как вы думаете, — сказал Джо, — Стерн собирался рассказать британцам? Хотя… это будут наши пустые домыслы.

— Нифига не домыслы, — ответила Белль. — Причина, по которой несколько дней назад Стерн вернулся в Каир, именно в этом. Опять же, мне это стало ясно только сейчас. Он долго надеялся, что британцы раскроют правду о Чёрном коде по другим каналам, из другого источника.

Он ждал и молился об этом. Но когда последняя военная операция британцев закончилась провалом, он решил, что больше не в праве ждать.

— Да, мне известно об этом, — сказал Джо. — Операция против немецких и итальянских баз, используемых для блокады Мальты. Блетчли рассказал. Стерн, вероятно, должен был служить диверсантам-коммандос связным в тылу врага.

— Он был опустошён, когда вернулся в Каир, — продолжала Белль. — Воистину несчастен. Он сказал, что опасается, что война повернётся в пользу немцев. Поэтому решил поговорить с Блетчли.

Джо был озадачен.

— Тем не менее, когда я вчера вечером разговаривал с Блетчли, тот не сказал мне даже о возвращении Стерна.

— Нет, Блетчли не знал, что Стерн вернулся, или, по крайней мере, тогда не знал. Как оказалось, Стерну не нужно было ехать в Блетчли. Как только Стерн появился в Каире, он понял, что то, чего он так отчаянно ждал, наконец-то произошло. Британцы узнали о взломе Чёрного кода.

— Это объясняет спокойствие Блетчли, — сказал Джо. — Но Блетчли почему-то не снял подозрения со Стерна. Иначе зачем продолжать мою миссию?

Джо озадаченно кивнул сам себе. Но Белль ничего не сказала, и он заметил, что её лицо было бесстрастным, она смотрела на вязание.

«Беда», — подумал Джо, поняв, что сестры что-то от него утаивают.

* * *

Что бы это могло быть? — задумался он. — Очевидно, они защищают Стерна. Но от чего?

И почему Блетчли ничего не сказал, раз британцы узнали об итальянской утечке? ведь это вроде сняло подозрения со Стерна.

Значит, Стерн беспокоил Блетчли и по другой причине.

Иероглифы жизни Стерна. Джо всё ещё не мог их прочесть.

А потом… Белль упомянула о других каналах. Одно дело, если это информатор низового звена, а вдруг — кто-то повыше в монгольской иерархии? Поэтому-то Блетчли ничего и не сказал Джо? Потому что этот «Штирлиц» очень ценен?

* * *

Белль молчала.

— Меня смущает время, — сказал Джо, — последовательность событий. Чёрный код был украден в Риме в начале этого года?

Белль кивнула.

— Не раньше? — засомневался Джо.

Белль покачала головой.

«Не подходит», — подумал он.

Именно тогда трое мужчин в белых льняных костюмах нарисовались в Аризоне, примерно в то же время, когда немцы получили в свои руки Чёрный код.

Итак, очевидно, что Блетчли изучил досье Стерна, выбрал имя Джо и попросил завербовать Джо по другой причине. История с «Чёрным кодом» просто совпадение, умело использованное Блетчли, чтобы скрыть свою настоящую озабоченность от Джо.

«Не доверяет, Кощей».

И Джо опять припомнил неясный эпизод жизни Стерна — польскую историю.

* * *

Белль сидела с поджатым ртом.

— Я не хочу совать нос в чужие дела, — сказал Джо и подумал: «хи-хи», — но, похоже, вы не раз видели Стерна за последние дни.

— Это правда, — сказала Белль. — Он приходит к нам в гости довольно часто. Но это не имеет никакого отношения к Блетчли или к тому, что он делает для Блетчли. Стерн навещает нас с того дня, когда приехал поступать в Каирский университет.

— Я этого не знал. Честно говоря, мне он никогда о вас не рассказывал. Обидно, да.

Белль улыбнулась.

— Вот такой он. Защищающий тех, кого любит. И я полагаю, сегодня ты увидел некоторые другие стороны Стерна.

— Да. Многие. И у меня такое чувство, что самое важное ещё впереди.

Белль свела брови и посмотрела на Джо.

— Как долго ты находишься в Каире?

— Чуть больше двух недель.

— Такое короткое время… Скажи мне, как ты относишься к тому, что узнал о Стерне?

Джо пожал плечами.

— Это трудно выразить словами, потому что жизнь Стерна сложнее, чем у большинства муравьёв.

Все жизни — как нити гобелена; души людей проносятся сквозь годы, каждая со своими устремлениями, — плохими ли, хорошими, — чёрными, белыми, разноцветными. И повсюду под лицевой стороной могут быть маленькие узлы запутанного смысла, связывающие цветные нити, но важен только развёрнутый гобелен.

Так что печаль моя о Стерне заключается в том, что я, возможно, никогда не разберусь в его жизни.

Даже не взгляну на гобелен в целом… Вот что я чувствую.

Белль кивнула, пристально глядя на Джо. Он ждал.

«Пытается решить, что делать, — думал он. — Бабки точно знают, что мне нужно, но защищают Стерна так, как это делают все».


Маленькая Элис пошевелилась.

— Он был таким красивым мальчиком. Я хорошо помню нашу первую встречу здесь, в этой самой комнате. Его привёл Менелик. Отец Стерна и Менелик были большими друзьями, и когда Стерн приехал в Каир учиться, Менелик стал ему как дядя. Он привёз Стерна сюда в первый же день, как тот из пустыни попал в Каир…

В эту самую комнату. А Стерн был так молод, силён и чист, так полон решимости быть честным и добрым по-жизни. И прекрасные идеалы, и удивительный энтузиазм. Конечно, у него были и другие стороны; я полагаю, они были бы у любого, кто вырос в пустыне, в шатре на пыльном склоне холма в Йемене, где не было других детей, чтобы играть. В глазах Стерна пересыпалось какое-то безмерное одиночество; возможно, тавро бесплодной пустыни, которая песчинками глубоко внутри организма навсегда осталась с ним. Тишина, безмолвие… ну, разве что, блеяние козы в цепких руках подростка.

Но в нём было много тепла и нежности, потому что люди были дороги ему; из-за детского одиночества, я полагаю. И надо было видеть и слышать, как он говорит, — это наполняло радостью. Ты ничего не мог с собой поделать, тебя просто смывало. Это то, чем может быть жизнь, рядом с ним ты чувствовала это. Эту радость и красоту и свободу и изысканную музыку, рождённую в тишине пустыни.

Хотя жизнь не такова для большинства из нас, не радостна. И всё же через тернии мы порой попадаем в какое-то маленькое место, где нам легко дышать, и остаёмся там.

Никто не сделал столько, сколько хотел бы, никто не добился всего, о чём мечтал; кроме наркоманов. Мы понимаем это, когда оглядываемся назад.

Нужно было только взглянуть на Стерна, чтобы понять, что людьми может быть создано намного больше по-настоящему красивых вещей. Он нёс надежду, которой делился с тобой. Надежда. Ты чувствовала это. Ты знала.

И в тот его первый день в Каире он стоял воон в тех открытых дверях над рекой, его глаза сияли, и он сказал: как замечательно видеть всю эту воду. И рассмеялся и добавил, что это может показаться нам глупым, но когда ты вырос в пустыне, видеть столько воды — просто за гранью воображения и наверное можно мыться даже чаще, чем раз в несколько лет под дождём. Действительно удивительно, — сказал он, смеясь. — Воистину, это дар Божий. Его дар разнообразия; великолепия и безобразия.

И он стоял там в открытых дверях с сияющими глазами, смеясь и глядя на Нил, и, как голодный человек, попавший к большому столу, просто пировал всем этим. И он делился с нами своими прекрасно-душными планами великих свершений.

Надеялся. Надеялся…

Помимо имени «Стерн» он тогда носил и арабское имя, не помню какое. Менелик помнил, но Менелик мёртв.

Стерн, худой взволнованный мальчик, у которого всё впереди, наполняющий сердца наши радостью, его радостью, даром смотреть, видеть, чувствовать и любить.

Да, мы поняли это в тот день. Менелик, Белль и я, мы все это чувствовали, хотя никто из нас не сказал ни слова. Но мы понимали магию момента. Наблюдая за ним, слушая его, мы узнали, что он дорог этому миру, и так будет всегда.

Драгоценный. Особенный человек.


Минута молчания.

Наконец Белль продолжила вязанье и снова раздались ритмичные щелчки.

— Что там ещё ты хочешь узнать? — спросила она.

— Несколько вещей, — сказал Джо.

* * *

Джо почесал бороду. Он взял свой пустой стакан, покрутил, вздохнул и поставил на место.

— Поездка в Польшу. Почти три года назад, незадолго до начала войны. Некий «бесценный прорыв». Я убежден, что это лежит в основе создавшегося сегодня положения, потому что Стерн бежав из тюрьмы проявил безрассудство, а это не его путь.

Вам что-нибудь об этом известно?

Элис посмотрела на Белль, чьё лицо было бесстрастным.

— И почему он так поступил, как ты думаешь? — спросила Белль через минуту.

— Чтобы спасти жизни, — сказал Джо. — Чтобы сохранить жизни других.

— Во-первых, — сказала Белль, — есть вопрос, который мы должны задать. Насколько для тебя важно узнать об этом?

— Очень.

— Очень, да. Все вещи кажутся важными, но в итоге часто оказывается, что многого лучше бы и не знать. Ты можешь удивиться, что мы с Элис считаем важным, когда оглядываемся на прожитую жизнь.

— Я думаю, мне надо знать, — сказал Джо.

Элис вздохнула.

— И я тоже, — сказала она, — и Белль тоже. Я переведу деликатную манеру сестры, Джо: на кой оно тебе надо? Что если знание укоротит твою жизнь?

— Я понял, и ответ будет тот же. Я приехал в Каир, чтобы узнать правду о Стерне, вот и всё.

— А почему это так важно для тебя?

— Потому что он этого заслуживает. Потому что ему приходит капут, а он заслуживает свидетеля правды своей жизни.

— Но почему? Почему ты принимаешь это так близко к сердцу?

— Потому что он исследовал человеческую душу глубже, чем кто-либо из моих знакомых. Потому что со стороны похоже, что его жизнь прошла впустую, а я не могу принять это, не зная наверняка, так ли это. Потому что давным-давно, в Смирне, когда началась новая эпоха геноцида, я видел как он перерезал горло маленькой девочке. И этот момент преследует меня оттого, что пока я не вижу смысла в жизни Стерна, я не вижу, где вообще может быть смысл.

— Задрал ты со своей девочкой. Мне чудится, что я слышу и зрю как Аськин подвывает, царапая маникюром клавиши цвета слоновой кости. Смысл обязательно должен быть? — спросила Белль.

— Нет.

— Для тебя или для кого-то ещё?

— Нет.

— Ты думаешь, что осмысленная жизнь даётся каждому человеку по праву рождения?

— Нет. Но я чувствую, что мы должны бороться и искать.

— И всё же ты сам, Джо, назвал жизнь Стерна хаотичным гобеленом. И что ты ожидаешь найти в такой огромной международной сети нитей и цветных лучей, путей душ и их стремлений?

— Возможно, ничего.

— Но что бы ты хотел там отыскать?

— Ответ, что такое жизнь и как её следует прожить.


Белль уставилась на него, а затем отвернулась к реке. Элис тоже стала смотреть на реку, и среди призрачных в мягком свете свечей плетёных кресел, среди бледных теней, смешанных с отражениями звёзд не опять, а снова воцарилась тишина.

«Теперь ждём, — подумал Джо. — Ткань соткана, и они решают, что сказать, а что скрыть, чтобы защитить лелеемую ими редкую хрупкую вещь».

Голос маленькой Элис разрушил тишину:

— Как сильно мы стремимся к одному!

* * *

Белль резко щёлкнула спицами.

— Хорошо, — сказала она. — Ладно, юный Джо, мы дадим тебе то, что ты хочешь. Но всё, что мы скажем тебе сейчас — только ради Стерна. Это не касается войны; ни этой войны, ни какой-либо другой, потому что мы не желаем иметь к этому никакого отношения. Только ради Стерна, потому что мы любим его и потому что он всегда был для нас почти как сын, а такой любви нет предела.

Белль помолчала. Элис встала и смотрела на неё.

— На протяжении многих лет, — продолжила Белль, — мы знали многих беспокойных путешественников из многих стран. Когда людей заносило к нам, сюда, они всегда бывали тронуты безвременьем этого места.

И в этом нет ничего нового для Египта. Ещё Александр Великий, приступая к изменению мира, искал здесь ответы. К его времени паломничество в Египет уже было традицией; люди приезжали посмотреть на загадочные пирамиды и Сфинкса и великую реку в поисках разгадки «откуда есть пошёл» человек, человеческой и женской природы.

Греческое слово «энигма» — значит загадка, что-то неясное.

— Говорить завуалированно, — пробормотала маленькая Элис. — Говорить намёками.

— Да, — сказала Белль. — Как ни странно, древние греки считали, что такова природа повествования о жизни. Пересказывать сказку, говорить о жизни — значит говорить туманно, потому что главное — заманчивое и неуловимое — лежит за пределами сферы ясного света разума. Греки передавали истины рассказывая сказку, миф.

И свойство сказок таково, что кто бы их ни рассказывал, это всегда получаются не просто картинки, а нечто большее.


Белль скептически оглядела Джо.

— Мы знаем имя первого великого греческого рассказчика, не так ли? Или, по крайней мере, время и традиция дали имя этому слепому анониму, который должно быть сидел в пыли на обочине дороги, как испорченный телефон пересказывая то, что выхватил из болтовни прохожих. Ты, Джо, упомянул Смирну, а это ведь тот самый город, где, как говорят, родился Гомер.

Гомер своими мёртвыми глазами видел сверкающие морские пейзажи, видел ландшафты, топографию древнего мира. А люди шли мимо него, воображая, что это их путь в свете дня наполнен движением. Когда на самом деле Гомер был тем, кто по-настоящему — разумом — видел путешествие, потому что он был слеп, а они только жили.

И этот образ слепого Гомера, видящего больше, чем великие герои, о которых он рассказал, видящего больше, чем те, у кого есть глаза, сам по себе загадка. Долгие века его былины передавались на-слух. Тёмные места и иносказание, что-то опущено, а что-то может быть скрыто за списком кораблей.

Воот… теперь мы подобрались к гримуару, который ты сейчас ищешь в Каире.

Белль остановилась, глядя на Джо.

— Сегодня? В этом веке? Стерн? Внезапная поездка в Польшу перед самой войной? Бесценный прорыв?

«Энигма» — это название немецкой шифровальной машины. Незадолго до начала войны польская разведка добыла одну из таких. Стерн узнал о её существовании, и то, что машина должна быть передана британцам. Потому и поехал в Польшу. Он не был на самой встрече в «доме в лесу», но сыграл определенную роль в том, чтобы она состоялась. Что там конкретно происходило я не могу тебе сказать, потому что мы с Элис этого не знаем. Знаем только, что помимо поляков на встрече присутствовали трое мужчин, прибывших из Лондона, и что двое из них были экспертами-криптографами. Третий человек, скорее наблюдатель, чем участник, был там под видом профессора из Оксфорда.


Джо закатил глаза.

— Он вяжет, — неожиданно сказал он.

Белль и Элис уставились на него.

— Что такое? — спросила Белль, поведя плечами.

Джо смутился. Про «вяжет» он брякнул автоматически. Джо нервно провёл рукой по лицу, как будто смахивая паутину; когда Джо делал это движение, ему пришло в голову, что недавно он видел подобные жесты у Лиффи и Коэна.

— Ты знал об англичанах? — спросила Белль.

— Да нет. Просто пришла такая мысль, вот и всё. Простите, что прервал вас, я не специально.

— Не юли, засранец. Кто вяжет? — спросила Белль.

— Третий англичанин, который притворялся профессором из Оксфорда. Вообще-то он шотландец.

— Откуда ты это знаешь?

— Я встречался с ним. Он вяжет, слушает и почти ничего не говорит. И курит крепкие сигареты, вернее, вдыхает через табак, не зажигая. Его называли Минг. Он явно какой-то вождь, из высших руководителей, такой у него характер. Когда я видел его, он путешествовал с американцем и канадцем; одного с ним уровня начальники, надо полагать; назвались Большим и маленьким Биллами.

— Откуда ты знаешь, что твой Минг — тот же человек?

— Просто у меня такое чувство, что так должно быть.


Белль с любопытством смотрела на Джо.

— Ты начинаешь походить на Элис, — сказала она уважительно. — И где ты его видел?

— На вершине горы в Аризоне, — сказал Джо. — Под землёй, но в небе. В Киве.

— Где?

— Индейцы хопи называют их Кива, это такая священная пещера.

Меня приехали вербовать шпионить за Стерном. Когда эти трое пришли ко мне, я пошутил, что они как три парки. Первая плетёт сеть жизни, вторая отмеряет её, третья — режет. Я спетросянил так потому, что Минг вязал, слушал и мало говорил. Оказалось, что он вязал для меня, шаль, в подарок.

Перед тем как покинуть столовую гору, я отдал эту шаль, — добавил Джо. — Простите, я не хотел вас прерывать. Пожалуйста, продолжайте.

Но Белль не стала продолжать. Она зачарованно смотрела на Джо.

— Ты отдал шаль? Кому?

— Маленькой индианке.

— Почему?

— Да просто так. Я стоял у края горы, солнце садилось, и маленькая девочка вышла из тени и встала рядом со мной. Я взял её за руку, а в воздухе холодало, поэтому я укутал её в шаль, и девочка постояла со мной ещё некоторое время. Мы молчали и смотрели на последний свет дня. А когда стемнело, она пошла домой, а я пошел в Киву на встречу со старейшинами племени.

Я отдал ей шаль, потому что было холодно, — добавил он. — Перед отъездом с Месы. Я тогда размышлял: уезжать или нет, ехать ли мне в Каир.

— Ты думал о Стерне, — сказала Белль, — и об умирающей двадцать лет маленькой девочке в Смирне. Той, кого Стерн…

Белль остановилась и уставилась на свои колени.

— Да, вы правы, — сказал Джо. — Той ночью я много думал о Стерне.

Джо снова нервно провел рукой по лицу.

— Так что произошло на тайной встрече в лесу под Варшавой? Поляки согласились передать «Энигму» англичанам?

Белль откинулась на спинку стула.

— Да. Механизм доставили в Британию, и с тех пор англичане читают шифровки немцев. Секрет этот поистине бесценен. Но Стерну он известен, а разве британцы могут оставить это как есть, когда Стерн живёт двойной жизнью? Секрет слишком важен.

А из-за того, что Стерн связан с сионистами, необходимо заглядывать и в завтрашний день. Сегодня британские и сионистские интересы совпадают, но до войны этого не было и, возможно, не будет после. Таким образом, учитывая всё вместе взятое, британцам придётся положить конец создавшейся ситуации.

У маленькой Алисы вырвался крик.

— Конец, — прошептала она, глядя на реку. — Конец Стерна, ах…

* * *

Джо поднялся на ноги и беспокойно зашагал по комнате.

— Теперь всё достаточно ясно. Блетчли отправил меня проверить знакомых Стерна, выяснить, кто из вас может знать об «Энигме». Естественная предосторожность для такого профессионала, как Блетчли. Он не хочет идти против Стерна, пока не будет уверен, что сможет прихлопнуть всех одним махом. Он не может позволить себе кого-то упустить, поэтому ему нужно собрать все кусочки этой мозаики. А затем…

Боже мой! — воскликнул Джо, — я копал Стерну могилу. Я лез в прошлое Стерна, чтобы Блетчли смог его достать…

Джо опустился на стул. Он сжал руки, пытаясь взять себя в руки, и вдруг вспомнил, где находится. Посмотрел на одну сестру, потом на другую.

— Опасность, — сказал он. — Существует опасность для всех, с кем я общался в Каире.

Очевидно, Блетчли наблюдал за мной гораздо пристальнее, чем я себе представлял, поскольку в этом весь смысл привлечения именно меня. Теперь и вы в опасности, из-за Джо. Мы должны…

Белль покачала головой.

— Нет.

— Но это так! говорю вам. Если Блетчли подозревает…

— Нет, — повторила Белль. — Мы прозрели эту ситуацию до того, как ты приехал сюда, Джо. Поэтому мы и спросили тебя, насколько важно для тебя узнать правду о поездке Стерна в Польшу. Мы с самого начала знали, к чему это может привести, как и Стерн. Так что сегодня ничего не изменилось ни для него, ни для нас, но многое изменилось для тебя и тех других, с кем ты ещё общался.

К сожалению, наши действия всегда цепляют сторонних. Цвета и нити гобелена тесно переплетены, поэтому, что бы мы ни делали, мы действуем на других; как правило, без их ведома. И часто, как ты в этот раз, несознательно. Но такова природа душ и устремлений, не так ли, Джо? Каждое действие отдается эхом во многих местах, во многих жизнях.

Джо вскочил на ноги.

— Но вы двое, мы должны…

Белль снова остановила его.

— Нет, не мы, Джо. Нам нечего бояться. Просто оглянись вокруг, и сам поймёшь.

Мы с Элис из совершенно другого времени. Мы уже прожили свою жизнь, и никто не может сделать нам ничего по-настоящему существенного.

Да и сомневаюсь я, что Блетчли осмелится принять такое бессердечное решение.

Белль медленно кивнула и продолжила тихим голосом:

— Но это даже не главное. Мы с Элис давно не участвуем ни в чём, разве ты не видишь?

Джо рухнул в кресло. Он поднял глаза и увидел, что Белль и Элис наблюдают за ним.

— Извините. Мне очень жаль, но я…

— Всё в порядке, — вдруг прошептала маленькая Элис. — Не бери на себя столько, Джо, просто дай сестре договорить; она, понимаешь, растеклась «мысию по дереву».

— Да, прошу прощения. Пожалуйста продолжайте, Белль.

Белль кивнула.

— Это может показаться странным, но правда Стерна для нас важнее, чем война; эта война или любая другая. Его жизнь значит для нас больше, чем весь шум всех великих армий, которые опустошают мир ради благородного дела, благослови их, и ради злого дела, будь они прокляты.

Честно: нам с Элис до лампочки, что огромное количество невинных людей сейчас страдают и умирают.


Грустная улыбка играла на лице Белль.

— Это может показаться тебе эгоистичным, Джо, и даже оскорбить тебя. Но мы не философы, Элис и я, и для нас это так. Конечно, мы хотели бы для мира лучшего, и мы знаем, какая это ужасная трагедия, когда звериные кошмары охватывают людей. Но мы оба уже очень старые, Джо.

Мы живём слишком долго, нам не объять заботой всю землю и всех топчущихся на ней. Наставшие времена — трагедия человечества, но мы слишком малы, а наши глаза слишком стары и тусклы, чтобы вобрать эту грандиозную стробоскопическую картину. Мы не императрица Белль и фараон Элис. Мы просто две сестры, не бывавшие замужем и не рожавшие детей.

Мы вымыли полы и спели и сыграли другие роли в опере жизни. Мы уже сделали всё, что нам было по-силам.

Мы любим Стерна, нашего несбывшегося сына.

Мы бы сделали для него всё, что угодно, но сейчас мы ничего не можем для него сделать, кроме как оплакать.

Когда тьма сгущается вокруг нас, в наших сердцах мы плачем о нём. И плачем за него…

* * *

Джо сидел, обхватив голову руками, думая о многом. Ахмад, Лиффи, Дэвид и Анна, Блетчли и его крепость с бандой анонимных монахов. И Мод и Стерн и тихая каирская площадь, где они проводили вечера. Думал Джо и о молодом Стерне, стоящем у огромного речного простора и смеющемся, с сияющими глазами… Пиршество Стерна у шведского стола жизни.

Джо почувствовал, как две крошечные ручонки мимоходом легли ему на плечи. Сёстры коснулись Джо и двинулись к инструментам; большая Белль шла впереди, маленькая Элис задержалась:

— У нас есть привычка заканчивать вечера музыкой. Музыка вызывает хорошие воспоминания. Это успокаивает и помогает уснуть.

Прощай, Джо, и уходи когда захочешь. Молодые люди всегда так делают…

Чарующие звуки наполнили призрачный солярий этого необычного плавучего дома на якоре у берега Нила. Маленькая Элис вызывала яркие трели из клавесина, а Большая Белль — мрачные ноты из маленького фагота. Джо смотрел на реку и слушал их бессловесную элегию, иносказательную декламацию в конце долгой ночи..

— 16 — Две свечи

Как только Джо покинул плавучий дом, он углядел одного из двух своих соглядатаев. Джо помахал ему рукой и зашагал быстрее.

Автобус, несколько пересадок — и хвосты, вроде, сброшены. Конечно, шпики доложат Блетчли, но сейчас это не имело значения. Джо был зол, слишком зол и высматривал у прохожих бегающие глазки.

Ничего. Никого. Неужели Блетчли отправил следить за Джо только двоих?

Вряд ли. Значит, они подмениваются. Звонят ждущим впереди и предупреждают о подходе Джо.

Да нет, чушь, у Блетчли не хватит монахов, а в Каире — телефонных будок. Блетчли, возможно, и задействует больше народу, но только тогда, когда будет уверен, что Джо ударился в бега. А пока Блетчли этого знать не мог.

«Монахи, — думал Джо. — Тайный орден посвящённых, с собственными правилами и иерархией, со стороны выглядящий как остальные монашеские ордена, но внутренне не похожий ни на какой другой. Монахи, блюдущие обеты послушания, молчания, нищеты и непорочности. Мистическое братство с тайными целями, анонимные монахи войны… Кровавые анонимные монахи войны.

Где же третий шпик, основной хвост?»

Джо ускорил шаг, повернул за угол и заметил его. Маленький человечек неуклюже двигался по другой стороне людной улицы.

Джо почувствовал прилив адреналина. Теперь он сам стал охотником.

Джо вошёл в ближайшее кафе, спросил где можно позвонить и направился вглубь, где рядом с пожарным выходом висел телефонный аппарат. Джо оглянулся, и выскользнул обратно на ту же улицу. Там он, скрываясь за грузовиком, перешёл на другую сторону.

Шпик слился с толпой ожидающих автобуса кайренов. Он раскрыл газету и делал вид, что читает её, наблюдая за кафе, куда пару минут назад вошёл Джо. Джо подкрался сзади и положил подбородок ему на плечо, надавил. Мужичок не проронил ни звука.

«Сдержанный товарищ, — подумал Джо. — Я знаю, что тебя учили смотреть врагу прямо в глаза, но что если сумасшедший положил свой подбородок тебе на плечо? к такому ты не готов».

Джо улыбнулся.

— Меня зовут Гульбенкян. Не возражаете, если я быстренько взгляну на заголовки; хочу узнать, что Роммель получил этим утром на завтрак?

Люди на автобусной остановке, любопытствуя, повернулись. Маленький человек взял себя в руки и заговорил с негодованием.

— Простите? Вы чего-то хотели? я не расслышал.

«Слишком поздно, братец кролик, — подумал Джо. — Забудь, что тебя учили не проявлять эмоций. Сумасшедшие непредсказуемы».

Джо улыбнулся шире.

— Я хотел узнать секрет успеха Роммеля, — сказал он. — В вашей газете напечатано, что он ему подали к столу?

— Извините, — сердито ответил шпик.

Он свернул газету и попытался отойти от Джо, но Джо крепко уцепился сзади и двигался вместе с ним, так и держа подбородок на его плече. Джо заметил, что шпик прихрамывает. Народ расступился, образовав круг. Джо ухмыльнулся, искоса глядя в лицо маленького человечка.

— Вы не поверите, но я провёл бессонную ночь, слушая рассуждения Екатерины Великой и Клеопатры о том, во что Пустынный Лис суёт свой нос с утра пораньше? Большинство людей может предположить, что это карты военных действий, ну, или селёдка. Однако это совсем не так. Роммель шерстит информацию.

Маленькому человечку удалось наконец отстраниться от Джо, и теперь он стоял напротив, сжав кулаки. Вокруг собралась большая толпа, люди толкались и лезли поближе, пытаясь выяснить что происходит. Джо поднял руки и отступил назад, крича в толпу.

— О достойные кайрен! благородные сыновья и дочери Нила. Великий освободитель приближается к Каиру, и угнетателям скоро придёт конец. Но как вы думаете, что этот агент британского империализма сейчас прошептал мне на ухо? Какую клевету он распространяет среди бела дня?

Толпа затихла и придвинулась. Джо продолжал:

— О достойные кайрены! Этот человек говорит, что пустынный Лис каждое утро суёт свой нос в маленьких мальчиков. Кайрены! разве такие гадости можно говорить о великом генералиссимусе, танкисте-освободителе? Да разве величайший на свете генерал не в праве завтракать тем, чем захочет?

Толпа сердито загудела. Джо снова замахал руками и закричал:

— И истинно говорю вам: великий генерал-фельдмаршал, бронетанковый спаситель, наш Роммель, может есть на завтрак всё, что захочет, и будь проклят британский империализм. И я говорил это раньше и скажу снова и, независимо от того что ОНИ могут со мной сделать, я буду продолжать повторять:

Роммель на завтрак имеет, что хочет.

Имеет, что хочет,

Имеет, что хочет…

Послание Джо вызвало у полуголодных кайренов немедленный отклик. Джо в нескольких словах сумел выразить основное в мечтах каждого бедного гиппо о лучшем будущем: жратва, много и стабильно. Поэтому Джо не удивился, когда несколько смелых голосов с голодухи подхватили революционный лозунг, а уже в следующее мгновение и вся толпа разразилась громоподобным скандированием, требуя адекватного завтрака.

Сотни сжатых кулаков поднялись против утренних, пока серых, а не голубых небес:

Имеет, что хочет,

Имеет, что хочет…

Вскоре Джо заметил, что на другой стороне улицы, готовясь подавить бунт в зародыше, выстраиваются полицейские. Толпа росла, орущие люди метались туда-сюда, гудели бибикалки и сирены. Джо подмигнул растерянному монаху Блетчли и скрылся в толпе. Пробежав квартал, он остановился и прислонился к ближайшей стене. Голова Джо кружилась, будто он бежал несколько часов.

«Глупый трюк, — подумал он. — Зачем я это сделал? Надорвался, значит. Психически».

Ночка с сёстрами была переполнена умственным трудом, а теперь волнение схлынуло. Впервые с тех пор, как Джо сошёл на берег, он почувствовал, что может видеть вещи ясно.

В квартале за спиной Джо революционные призывы сменились воплями избиваемых.

Джо поперхнулся и опёрся о стену, его вырвало.


Поливая много-конфессиональный тротуар протестантским виски с католическим желудочным соком, Джо размышлял о человеке, которого только что унизил, о маленьком хромом человеке.

«Наверняка у него протез, — думал ясновидящий Джо, — Он потерял ногу в танке? В танках мало места, и малорослики предпочтительнее. Да и если вдруг обосрутся — навалят поменьше Ильи Муромца.

Малыш плохо справился; новичок, наверное. Вероятно, сначала он повоевал, потом лечился и учился ходить…

Джо представил, как на стол Блетчли легло досье инвалида. Танкиста залатали и выпнули из больницы, а он хотел приносить пользу родине. Блетчли глядит в досье и видит там себя двадцать пять лет тому назад — ведь каждый получает свою собственную войну. Блетчли тогда тоже хотел остаться в армии, он знал, каково инвалиду; сжалился и сделал ему предложение.

Потом подготовка в монастыре… И вот — Блетчли отправляет его на улицу.

Да поможет нам Бог, но именно так это и работает. Отдай родине ногу и, если тебе повезёт, то потом сможешь гулять по улицам, всё просто.

Парень просто делал свою работу, а я сделал из него врага, я сделал это. И хуже всего, что я, — такой умный, — при этом наслаждался собой… Умно, конечно, на глазах у толпы унизить калеку».


Блевать больше было нечем и, чувствуя себя опустошённым и пристыженным, Джо вынул платок. Проходящий мимо итальянский диверсант прервал свою многоэтажную молитву к деве Марии и поинтересовался у Джо направлением к ближайшей комендатуре, добавив наставление о необходимости закусывать выпивку. Получив краткое объяснение и в глаз, диверсант всхлипнул, взглянул на швейцарский хронометр и походкой Квакля-Бродякля отправился куда сказано, — «нахуй — это прямо, а потом направо», — продолжив призывать десять казней египетских на голову Жака Ива Кусто.

Времени у Джо оставалось мало.

* * *

Переулки Старого Каира выглядели так, будто крысы грызли дома и снаружи. «Вавилон» ждал Джо за углом.

Джо повернул, и путь преградила фигура измождённого араба; длинные путанки волос скрывали лицо, грязный выцветший плащ лохматился дранью прорех. Араб отчаянно царапал воздух перед собой, его безумные глаза горели отражением двух солнц. Рот чужого привёл Джо в ужас, араб щёлкал зубами, просто-таки грыз солнечный свет. Джо отступил было, но клешня чужого хлестнула вниз и зацепила плечо, костлявые пальцы обожгли кожу. Джо вздрогнул в коленях. Лицо араба было всего в нескольких дюймах… дикий отшельник, заблудившийся в веках. Но глаза показались Джо знакомыми…

— Лиффи? мать твою.

Ещё мгновение глаза чужого горели безумием, затем когти его соскользнули с плеча Джо, и вся таинственность исчезла.

Я, — ахнул Лиффи, — …приступ астмы …давай отойдём сюда.

Он оттащил Джо в переулок.

— Сдыхаешь, клоун? — участливо поинтересовался Джо.

— …уже лучше …не могу вернуться в отель …поговорим вон там.


Лиффи затащил Джо в закуток, отделённый от переулка потрёпанной занавеской. Там были маленькие голые столики, стойка с выстроенными в ряд бутылками, стулья; за стойкой имелось зеркало, его сейчас протирал бармен. Пол блестел от разбрызганной, чтобы прибить пыль, воды.

Бармен видел вошедших в зеркале; кривовато отражающее, как в доме ссыльно-поселенца Ульянова, оно было очень старым. Догадливый Джо догадался, что Лиффи привёл его в какой-то бар для непритязательных посетителей; вероятно, приют работяг. Сейчас, за исключением его владельца, бар был пуст. Лиффи, хрипя и брызгая слюной, заказал кофе.

Джо обнаружил, что смотрит в туманную зеркальную даль, очарованный искажениями. Странная мысль промелькнула в его голове. «Что, если я буду сидеть здесь рядом со Стерном, глядя в зеркало?… И ещё: почему во второй главе, согласно показаниям бармена, кофе заказывал я? впрочем, бармен тогда не протрезвел. А Вивиан? на аэродроме меня вроде встречал конски здоровый мужик. Или мне так представлялось из-за его зубов… Теперь передо мной худой, маленький Лиффи. Ладно, — решил Джо, — будем считать, что за истекшие две недели он поистёрся об Синтию»[62].

Лиффи потащил его к столику подальше от входа. Он был бледен и задыхался. Джо взял друга за руку.

— Я могу для тебя что-нибудь сделать?

Лиффи закрыл глаза, жуя воздух.

— …уже лучше …проходит …паническая атака.

Джо оглянулся на бармена. Тот ставил турку на огонь, снимая, как только пена начинала пузыриться; позволял пене утихнуть и снова возвращал в огонь, кипятя смесь кофе и сахара трижды.

Цвет постепенно вернулся на лицо Лиффи, он открыл глаза и уставился на Джо, тот вопросил:

— Лучше?

— Да, — прошептал Лиффи. — Я уже думал, что ты никогда не появишься.

— Что это за костюм на тебе?

— Это со вчерашнего вечера. Я делал работу для жуков-плавунцов и не успел переодеться. Ждал тебя.

Бармен, потрёпанный жизнью араб с заплывшими глазками, принёс две чашечки кофе. Как только он отошёл, Лиффи наклонился к Джо.

— Я боюсь. Кое-что случилось.

— Что?

— Ахмад, — прошептал Лиффи. — Вчера вечером, после работы, я подался к тебе. Я не думал, что ты останешься у сестёр на всю ночь, и собирался подождать в твоей комнате, но так и не попал туда. Когда я вошёл в «Вавилон», Ахмада не было на месте и что-то ещё было не так, я чувствовал это. Мне показалось, что в отеле вообще никого.

Джо сжал руки под столом.

— Ты осмотрелся?

— Не внутри, побоялся. Я постоял и подумал, что вдруг он во дворике? обошёл вокруг и забрался на стену.

Руки Лиффи дрожали. Он опустил глаза.

— Ахмад, — прошептал Лиффи. — Он лежал там. Весь скомканный. Подзорная труба была у него в руке, а тромбон — рядом.

У Джо защемило в животе.

— Мёртв?

— Он лежал лицом не в мою сторону. Ноги и голова вывернуты; канотье я не увидел, кстати.

И я… я ушёл ждать тебя. Я ждал несколько часов, но к отелю больше не подходил.

— Во что он был одет, Лиффи?

— В свою выцветшую рубашку цвета лаванды.

Лиффи поник головой. Он убрал руки со стола и спрятал их, голос его дрожал.

— Я знаю, о чём ты думаешь. Ахмад никогда не подымался на крышу без парадного костюма. А его шляпа?

Лиффи схватил Джо за руку, умоляя.

— Может, он полез туда по внезапной прихоти, бзик? И просто потерял равновесие?

Джо накрыл своей рукой руку Лиффи.

— Несчастный случай? — в отчаянии взывал Лиффи.

— Нет, — сказал Джо, крепче сжимая руку друга.

— Нет? — Лиффи почти взвизгнул. — Нет?

Джо схватил его за плечо. Слезы катились по лицу Лиффи.

— Его столкнули? Такого безобидного человека? Но какой смысл, Джо? Какой в этом смысл?

Джо поднялся и бросил на стол несколько монет.

— Нет времени, мне нужно уходить.

— Куда?

— Мне нужно кое с кем встретиться.

— С кем? — В глазах Лиффи стоял ужас. — Назови имя. Я ведь всё равно узнаю.

— Дэвид, — прошептал Джо.

Лиффи вскочил на ноги.

— Тогда я пойду с тобой. Я…

— Ты не должен, Лиффи, не сейчас. Будет лучше, если я пойду один.

— Лучше? Дэвид? …Лучше?

— Чорт с тобой! тогда давай поторопимся.

Джо направился к потрепанной занавеске, отделяющей бар от переулка; внимание Джо привлекло отражение в зеркале за барной стойкой — видение призрачной фигуры, летящей в зазеркалье. Развеваются волосы, вздымается плащ… и измученное лицо светится в полумраке… Лиффи в полёте сквозь время. Вечный Жид в одной из своих масок… Или Адам.

* * *

Дверь в «Оптику Коэна» была приоткрыта. Джо толкнул её, звякнул колокольчик. В магазине никого не было.

Полуоткрытая дверь в дальней стене вела в мастерскую, где Джо недавно разговаривал с Коэном. Мастерская тоже оказалась пуста, а дверь в задней части мастерской закрыта. Джо постучал, подождал, потом повернул ручку.

За дверью была кладовка, место, где Анна подслушивала разговор Джо с братом. Кладовка была заставлена коробками, завалена изношенными шлифовальными кругами, на стене висели не тикающие часы.

Анна, уставившись в пол, сидела там на ящике. Она растерянно подняла глаза.

— Я только что узнала… Вы были там?

Она тупо посмотрела на Джо, и он отрицательно покачал головой. Тогда она взглянула на Лиффи.

— Тебя там тоже не было? Вижу… С ним никого из вас не было.

— Нет, — мягко сказал Джо. — Что случилось?

— О!.. Его сбил грузовик. Только что приходили полицейские, сказали. Он переходил улицу в неположенном месте. Они говорят, никто не виноват.


Анна опять тупо уставилась в пол. Джо услышал рядом приглушённый вскрик, и Лиффи вдруг опустился на колени рядом с Анной, обнял её, и они оба принялись раскачиваться вперёд-назад, и рыдать …и рыдать.

Джо посмотрел на неподвижные стрелки часов и почувствовал, что идёт ко дну.

* * *

Крошечная греческая церковь, в которую они пришли искать убежища, была пуста. Неф здесь, как принято, был свободен от мебели и лишь несколько деревянных стульев с высокой спинкой, как троны на собрании осторожных средневековых королей, стояли у стен. Прохладный полумрак пронзали крики играющих на улице ребятишек.

Лиффи сидел на троне, положив руки на колени, безжизненный с тех пор, как они покинули Анну. Джо беспокойно ёрзал на соседнем троне, думая о том, какой строгой кажется крошечная церковь без священника и молящихся, без песнопений и благовоний, но с призраками в тенях по углам. Лиффи зашевелился и прошептал:

— Джо? Что ты будешь делать теперь?

— Ну, я сегодня вечером попытаюсь увидеть Стерна. А пока мне нужно убежище. В другую эпоху эта церковь была бы подходящим местом, но, к сожалению, конвенция больше не соблюдается. Святые места со временем теряют святость; как могила Пана, например… Поэтому нужно искать другое.

Лиффи смотрел на низкий купол, на фреску, изображавшую Христа-Пантократора, Параклита или Заступника, смотрящего на пришедших огромными рыбьими глазами.

— Можно попробовать спрятаться в мавзолее старика Менелика, — прошептал Лиффи.

— Но Ахмад хранил там своё оборудование. Разве Блетчли не подумает об этом месте?

Лиффи пожал плечами.

— У него нет причин для этого. Я думаю, если монахи туда и сунутся, то просто подёргают дверь и забудут о мавзолее. Это место ничего не значит ни для кого из них. Ценного там нет ничего; стоит только небольшой ручной печатный станок, настолько старый и изношенный, что никто, кроме Ахмада, не мог бы на нём работать. Ну и тряпки там есть кой-какие, подберёшь себе штаны, с лампасами.


«Дай Бог, чтобы не сунулись. А штаны, куртку какую — это хорошо бы, для конспирации», — подумал Джо.

— Но как я попаду туда?

— У меня есть ключ. Однажды Ахмад давал мне свой, — надо было по-работе, — а я боялся его потерять и сделал сразу два дубликата.

— Ишь ты, и паранойя бывает полезна. Ты хочешь сказать, что ходил туда один?

— Иногда, чтобы убежать от всего. Ахмад сжалился надо мной и позволял мне пользоваться склепом. Я ходил туда почитать; не отца и мать — книги.

Джо удивленно посмотрел на него.

— Что же ты там читал, Камасутру?

— Бесчувственная ты скотина, Джо. Бу́бера[63] я там читал, в основном. Там тихо, и я чувствовал себя покойно.

Джо кивнул.

— Я вот думаю о жуках-плавунцах, — прошептал он, — задаюсь вопросом: а не могут ли они как-то помочь.

Лиффи поднялся на ноги, не отрывая глаз от фрески с Христом.

— Зачем им помогать тебе, нам?

— Потому что я сомневаюсь, что они замешаны в деле Стерна. И потому что между ними и монастырём наверняка есть соперничество — такова человеческая природа. И ещё потому, что в прошлом Стерн работал на них, не совсем чужой. И потому что Мод работает там. Я знаю, что она занимается только переводами, но это всё равно значит, что они ей доверяют. Есть ли там офицер, которого ты знаешь с хорошей стороны?

— Майор, — пробормотал Лиффи. — Он единственный, с кем я могу связаться. Мы ладим, и я думаю, что он подчиняется непосредственно полковнику, эквиваленту Блетчли. Я дам тебе номер его телефона, ты притворишься мной и попросишь о срочной встрече. У нас есть такая договоренность на крайний случай.

— Я не смогу подражать твоему голосу.

— Тебе и не надо. Всякий раз, когда я звоню ему, я пародирую разных политических ястребов и пичужек; да и качество телефонной связи пока далеко от идеала.

Джо кивнул. Лиффи по-прежнему таращился на фреску над головой.

— Джо? Что ты будешь делать, если вдруг со склепом Менелика не срастётся? Если тебе нужно будет найти другое место, чтобы спрятаться?

Куда ты отправишься?

— Я думал об этом и, полагаю, мне придется попробовать попроситься в плавучий дом. Сёстры бы меня приняли, надеюсь. Тут беда в том, что Блетчли подумает о такой возможности; засада.

— И что?

— Так что мне остаётся надеяться, что старина Менелик сможет спрятать меня там, в своей пяти тысячелетней истории.

Лиффи посмотрел скептически.

— Я знаю, — прошептал Джо, — эта надежда не имеет надёжного основания. Однако, куда мне деваться?

Лиффи не ответил.

— Ты вот что: когда они придут задавать вопросы, — добавил Джо, — просто скажи им правду. Скажешь, что я много говорил с Ахмадом, и что однажды я разговаривал с Дэвидом, и что я ходил к сёстрам. Но ты не знаешь никого другого, кого ещё я мог видеть, и не знаешь, что сёстры сказали мне. И это правда, ты не знаешь, Лиффи, вот и всё. Это не твоё дело. Это дело между мной и Стерном и Блетчли, и так было с самого начала. Так что просто скажи им правду, и Блетчли не доставит тебе неприятностей, когда поймёт, как обстоят дела. В Блетчли нет ничего плохого, просто у него такая работа, бизнес. Так что просто скажи правду, Лиффи, и всё будет хорошо.

Лиффи кивнул, развязал висевший на шее маленький кожаный мешочек и вложил в руку Джо ключ.

Он посмотрел на Джо долгим взглядом, а потом прошептал:

— Есть одна вещь, которую я всё-таки должен знать. Стерн… всё правильно? Правильно ли он сделал — то, что сделал? Ты должен сказать мне правду ради Ахмада, ради Дэвида… ради нас всех.

Джо улыбнулся.

— Мы никогда в этом не сомневались, Лиффи. Глубоко внутри, никто из нас никогда не сомневался в этом. Стерн на нужной стороне, правой стороне.

Жить. Надеяться. Это лицевая сторона.

И мы знали это, Лиффи, ведь мы знали его. Помнишь, что ты сказал мне о Стерне, когда мы впервые говорили с тобой о нём? Как вы встречались в баре и сидели там, разговаривая ни о чём. И никогда не говорили о войне? И ты сказал, что ему нравились твои имитации голосов, что они его смешили. И ты сказал, что это много для тебя значило, смех такого человека, как Стерн. Ты сказал, что это делает тебя счастливым. Ты помнишь?

— Да.

— А потом ты сказал кое-что ещё, Лиффи. Ты помнишь?

— Да. Я сказал, что смеялся Стерн необычно, кого бы я не пародировал — хоть Гитлера, хоть Муссолини: Стерн смеялся беззлобно, с нежностью в глазах.

— Правильно, — сказал Джо, — и так оно и есть. Так что теперь бояться нечего, потому что всё будет хорошо.

Джо улыбнулся. Лиффи посмотрел на него. Остался последний вопрос: когда они встретятся снова и где? Но они понимали друг друга слишком хорошо, чтобы беспокоиться об этом, и просто посидели несколько минут на-дорожку.

Наконец Джо неохотно сжал руку Лиффи и соскользнул с трона.

— Пора мне, — прошептал он.

Лиффи вместе с ним поплёлся к выходу. Там была небольшая подставка для молитвенных свечей, и Лиффи остановился, чтобы зажечь две из них, одну для Ахмада и одну для Дэвида. И Лиффи с Джо постояли, глядя на свечи, прежде чем обнялись и расстались. И там Джо оставил его, хрупкого человека в изодранном плаще, со струящимися по лицу спутанными волосами, скорбящего отшельника из пустыни, склонившегося над мерцающими свечами памяти, любви.

Лиффи плачет об Ахмаде и Дэвиде. Лиффи снова призрачный пророк, хрупкий человек, поражённый ужасным знанием имён вещей… его древнее пыльное лицо покрыто слезами, блестящими, как крошечные ручьи, пытающиеся напоить пустыню.

— 17 — Сувениры

Толпы бездомных пилигримов бродили во внешних коридорах института ирригационных работ.

Все они были заняты поисками воды. Или по крайней мере, стали бы утверждать такое, если бы их остановило и вопросило лицо начальствующее.

Кого тут только не было! коридоры шлифовали славяне и румыны, датчане и греки, бельгийцы и армяне, голландцы. Паломники, забредшие далеко от родного дома, они шатались по коридорам неприкаянно, как говно в проруби; мальтийцы и чехи, французы и норвежцы, киприоты и мадьяры и ляхи, и с ними странники неведомого гражданства и сомнительной наружности, говорящей о помеси «снега с мотоциклом» и, иногда, албанские крестьяне.


По словам Лиффи, во внешних отделах института ирригационных работ трудились без расписания и перерыва на обед. А вот у служащих внутренних офисов, где обреталась Мод, была принята сиеста; они пережидали жару и возвращались в институт вечером.

Поэтому, приняв в тот день все меры предосторожности, — на цыпочках прокравшись по улицам Каира и, вроде, не подцепив хвост, — Джо мышью сидел в маленькой гостиной. Когда открылась входная дверь, он услышал, как Мод положила какие-то пакеты и пошла по коридору, тихо напевая себе под нос. Окно комнаты, где сидел Джо, было закрыто ставнями от солнца и жары.

Мод вошла в гостиную и замолчала.

Уставилась на Джо.

В изумлении поднесла руку ко рту…

Джо сделал шаг вперёд.

— Это я, Моди. Я не хотел тебя напугать.

Она сощурилась в знакомой Джо улыбке.

— Джо? Это ты? Это действительно ты?

Он сделал ещё один шаг, потянувшись к её рукам; её зеленые глаза были ярче, чем он помнил. Сверкающие, потрясающие. «Я куколд, — подумал Джо, — ****острадалец, эх». А вслух сказал:

— Я не собирался заявляться без предупреждения, Мод, но писать не мог, а другого способа сообщить тебе не придумал. — Он улыбнулся шире. — Это сюрприз, не правда ли? Двадцать лет спустя, кто бы мог подумать?

Она смотрела на него с любопытством. Он смущённо оглядел комнату.

— Уютно тут у тебя.

Наконец она нашла несколько слов.

— Но как? …почему? …что ты здесь делаешь?

Джо кивнул, улыбаясь.

— Я знаю, это странно: домой пришла, тут я сижу. Нарисовался — хер сотрёшь. Как будто мы виделись в прошлом месяце или, на крайняк, прошлой зимой.

Как поживаешь? Ты прекрасно выглядишь.

Она засмеялась. Джо помнил её смех, но не его удивительную колоратуру.

— Я в порядке, но всё-таки: что ты здесь делаешь, Джо? Теперь ты в армии? Я думала, что где-то в Штатах. Ты поранил ухо. Дай-ка мне посмотреть на тебя.


Мод отстранилась и изучала его, держа за руки. Засмеялась и сморщила нос, — мелкое это движение сначала удивило Джо, но потом он вспомнил и его; просто давно не видел.

Он смущённо отвёл взгляд.

— Ты знаешь меня, Моди.

— Твои глаза, я бы узнала твои глаза где угодно, но не думаю, что узнала бы тебя, встреть случайно на улице. Твоё лицо сильно изменилось, и ты вроде похудел; хотя толстым ты никогда и не был.

Джо засмеялся.

— Это морщины, они стали глубже. Но ты выглядишь точно так же. Я узнал бы тебя где угодно.

— О нет, — сказала она, освобождая одну руку и откидывая назад волосы. — Я полностью изменилась… Но, боже мой, неужели прошло двадцать лет? А кажется и недолго, я ещё не чувствую себя настолько старой… Ты выглядишь солиднее, возраст тебя изменил.

— Солиднее из-за того, что на мне надето?

— Твоё лицо. Я не заметила, что на тебе надето.


Она засмеялась.

— Одежда всегда сидела на тебе, как на корове седло. Помнишь ту забавную старую униформу, которую ты носил в Иерусалиме? Ту, что подогнал тебе древний францисканский священник-ирландец, который участвовал в Крымской войне?

— Да, святой пекарь, конечно. Он носил тот мундир под Балаклавой.

— Вот именно. Тот, кто выжил в безумной атаке лёгкой бригады. Лошадь под ним была убита, а он был слишком пьян, чтобы бежать вперёд на своих двоих; и за то, что остался в живых, он получил медаль «За героизм». Затем подался в священники и отправился в Святую Землю. И с тех пор он пёк хлеб, традиционно только в четырёх формах: Креста, Ирландии, Крыма и Иерусалима — четырёх заботах своего сердца.

Мундир был велик тебе, Джо.

Джо кивнул, улыбаясь.

— И я всё ещё ношу чужие мундиры. Этот лепень, например, принадлежит странствующему армянскому торговцу коптскими артефактами, или, по крайней мере, так утверждают мои документы. Кстати о птичках: общеизвестно, что армяне, — как народ, — первыми приняли христианство. В четвёртом веке.

— Очень интересно. Хочешь что-нибудь выпить?

— Это было бы замечательно.

— Стакан лимонада? У меня есть немного.

— Конечно. Как же! ирландец и лимонад. Неси.


Но она не пошевелилась, а продолжала зачарованно смотреть на Джо.

— Нет, не думаю, что узнала бы тебя на улице, если бы не посмотрела в твои глаза. Всё остальное в тебе изменилось. Лицо вообще не узнать, настолько оно измождённое.

Ты похож на человека, который пришёл из пустыни.

— Это неудивительно, потому что так и есть. Из Аризонской пустыни. Там я нашёл индейское племя, которое приняло меня.

— Ты говорил мне, что когда-нибудь это сделаешь.

— Ага. Идея запала мне в голову, когда я услышал о твоей бабушке-индианке. Помнишь, я всё время спрашивал тебя о ней?… Моди, куда делись годы? Куда они делись?

— Я не знаю. Но вот ты появился внезапно, и опять задаёшь вопросы. Ты всегда искал какие-то ответы. «А тебе было хорошо? А как хорошо?» Тьфу!

— Я был молод, Моди.

— Да… и мы были счастливы, почти. И ты ничем не мог насытиться, ты хотел всего и сразу! и так, и эдак. И я, наверное, тоже, и, возможно, это было неправильно. Мы оба были так молоды и так много хотели; слишком многого, неизвестно чего. А ты остался прежним, всё ищешь ответы?

— В некотором смысле, остался. Но ищу уже по-другому.

— Да, в тебе теперь чувствуется спокойствие, ты стал твёрже.

— В хорошем смысле, внутри. Должно быть, меня изменила пустыня.

— Возможно.

Она задумчиво посмотрела на свои руки.

— Ты ведь заботился там о своей душе, не так ли?

— Пожалуй.

— Да, это заметно. Это видно по твоим глазам и лицу, и, полагаю, все мы по-своему озабочены этим. Теперь, с годами, я стала чаще задумываться… О боже, мы были так молоды тогда. Мы были очень молоды, Джо, и мы почти ничего не знали о жизни… О боже. Мы были детьми, играющими на полях Господа, и для нас не было ни дня, ни ночи, ни тьмы, ни света, а только любовь и радость быть вместе и желание быть вместе…

Она уставилась в пол.

— Это было прекрасно, — прошептала она, — Длилось недолго, но прекрасно.


«Если не учитывать, что ты старше меня на десяток лет, твой первый брак и ребёнка от чокнутого албанца, то всё верно», — пораскинул мозгами Джо и обнял бывшую свою бабу за плечи.

— Я принёс несколько фотографий, Мод, несколько фотографий Бернини. Я взял их у него перед отъездом из Штатов. Он играет в бейсбол; на поле его называют «кэтчер» — ловец. Ты можешь представить, что наш сын делает это, как любой американский мальчик? Он был очень взволнован, когда я сказал ему, что собираюсь увидеться с тобой.

Он шлёт тебе свою любовь. А также вот это.

Джо достал из кармана браслет — тонкую золотистую ленту без каких-либо гравировок, сделанную из рандоля.

— Он сам его выбирал у цыганки. Я предлагал свою помощь, но он отказался. Сказал, что эта вещица тебе понравится, потому что она простая, а ты предпочитаешь простые вещи. А потом он много говорил о маленьком домике в Пирее у моря, где вы когда-то жили. И настоял на том, чтобы заплатить за браслет из своих денег. Он говорит, что уже достаточно учён, чтобы иногда получать за это деньги. На уроках труда учащиеся чинят часы, а школа платит им немного, чтобы поощрить их. У него всё хорошо, Мод. Я сам ходил в мастерскую и смотрел, как они чинят часы, он всё делает правильно. По другим предметам он не успевает, но это ничего.

О, он просто сокровище, наш маленький Бернини.


Мод взяла браслет и, надев на руку, залюбовалась. «Интересно, знает ли Джо, что Стерн однажды подарил мне такой браслет, только золотой. И, конечно же, Бернини этим простым подарком говорил ей, что помнит о Стерне… А Джо не дурак, значит догадывается…»

Джо увидел, как по плечам Мод пробежала дрожь. «Какие щуплые плечики, бедняжка».

— А теперь расскажи, Моди, что ты делаешь в Каире?

Тут у неё на глаза навернулись слёзы. Она покачала головой, словно отрицая неприятности.

— Иногда мне так страшно, — прошептала она. — Он уже не маленький, не ребёнок, и всё равно я так за него боюсь! Мир не создан для таких аутистов, как он. Нормальному-то жить сложно.

Джо крепко обнимал её и думал: «Мы с тобой на-пару тогда бухали целый месяц; хорошо ещё, что родился ребёнок, а не зверушка». Мод плакала и качала головой, не в силах избавиться от эха, которого не хотела слышать.

— Моди, я знаю, что ты чувствуешь, и это правильно, что ты чувствуешь себя так, ты его мать. Но также верно и то, что люди добиваются успеха разными способами. Просто дух захватывает от того, как некоторые лезут по головам, а Бернини — прекрасный парень, и у него всё получится. Не имеет значения, что он не умеет читать и писать, или что не запоминает цифры. Это означает только, что ему не стать бухгалтером, и не сидеть в пыльном офисе. А с другой стороны, вон, Гомер был слеп и не умел ни читать, ни писать, а видел всё, что надо, и намного лучше, чем большинство из нас. Я имею в виду, что у Бернини есть и другие таланты, а вокруг есть изобильный чудесами мир. И он найдёт в нём место, я верю в это.


Мод перестала плакать, подняла глаза и улыбнулась.

«Боже мой, какая ты красивая, — подумал Джо. — Вот женщины: вроде дура дурой, а всегда как-то устроится. Эту аж два мужика любят. Как хорошо, что этот забавный народ есть на свете, а то как бы мы, люди, жили без них? Приму жизнь как есть и сделаю, что смогу. Это трудный путь, но, слава Богу интересный».

Она подняла руку. Джо улыбнулся.

«В прежние времена, — думал он, — чтобы привлечь внимание, ты бы дотронулась до кончика моего носа. Этот твой способ сблизиться с людьми — лучшее, что когда-либо создал Бог».

Мод смущенно опустила руку.

— Лимонад. Я забыла про лимонад.

— Это я не напомнил.

Она засмеялась.

— Бедный Джо. Ты приходишь в гости жарким днём и даже не получаешь чего-нибудь прохладного. Извини, я буду через минуту.

* * *

Пока её не было, он бродил по комнате, разглядывая маленькие сокровища, простые вещи, которые говорили о годах поисков своего угла. Сувениры из Смирны, Стамбула, с Крита, островов и Аттики, а теперь и Египта. Часть вещиц он помнил по Иерусалиму и Иерихону, Мод даже сохранила морскую раковину с берега залива Акаба.

И снова Джо обнаружил, что его мысли скользят назад сквозь годы. В Иерусалим, где они встретились, и в Иерихон, куда отправились осенью, — когда ночи стали холодными, — потому что в Иерихоне всегда лето, а Мод собиралась родить ребёнка. Маленький домик недалеко от Иордана, в окружении цветов и лимонных деревьев; пьянящий лимонный аромат у реки надежды и обещания любви в вечности.

Но в Иерихоне у них ничего не вышло. Джо был в разъездах, перевозя оружие для неведомого бандита по имени Стерн, и Мод впала в отчаяние, боясь, что однажды Джо не вернётся и любовь снова будет отнята у неё. Опыт. А Джо был тогда слишком молод, чтобы понять её страхи, и Мод недостаточно взрослая умом, чтобы их объяснить. Она бросила Джо даже не оставив записки, потому что слова были слишком болезненны для того, что терялось…

Мод, переполненная печалью, брела по тропинке от маленького домика и цветов, унося маленького сына, которого она назвала Бернини, надеясь, что когда-нибудь он построит красивые фонтаны и лестницы… По крайней мере, у неё остался Бернини.


И потянулись годы беспокойных странствий, тянулись и тянулись, и Мод уже казалось, что они никогда не закончатся. Стерн вошёл в её жизнь из-за того таинственного поворота судьбы, что столь часты в древних землях Восточного Средиземноморья, где все люди, кажется, рано или поздно встречаются, возможно, потому, что все они здесь странники, а эти края, эти места — предназначены для поиска.

Стерн и Мод впервые встретились в унылый полдень под струями унылого дождя. Мод пришла смотреть на бурлящие воды Босфора, чувствуя себя слишком слабой, чтобы продолжать жить, слишком усталой, чтобы взять себя в руки и попытаться снова, слишком потрёпанной и одинокой для усилий. Тьма сгущается, и из-за занавеса дождя выходит незнакомец, подходит к перилам рядом с Мод и начинает тихо говорить о самоубийстве, просто потому, что он так хорошо понимает это печальное решение, эту преследующую одиноких идею… В тот день Стерн спас ей жизнь, и Мод смогла попробовать ещё раз.


Ещё раз был маленький домик в цветах, на этот раз в Пирее, у берега синего моря. Там они с Бернини были счастливы, а Стерн приезжал в гости.

И теперь, когда она оглядывалась назад, эти годы в Пирее виделись ей самыми лучшими, самыми счастливыми. Бернини был ещё мал, так что не имело большого значения, что он отличался от других детей.

Но всё закончилось… Началась война.

Стерн помог найти работу Мод и выбрал для Бернини школу в Америке. Спец-школу, где Бернини учится ремеслу, чтобы когда-нибудь суметь прокормить себя. Стерн, так как у Мод не было денег, предложил заплатить за обучение.

Она согласилась, потому что для Бернини это было лучшее, что можно желать. И она всегда благодарила за это Стерна, хотя подозревала, что средства, к бабке не ходи, выделил Джо. Потому что у Стерна таких денег не было, а Джо был из тех, кто умел их добывать. Таким образом, у Бернини появились два отца, два человека, чьи жизни на протяжении многих лет были неразрывно связаны с жизнью Мод…


«Эхо, — подумал Джо. — Отголоски солнца и песка и моря и винного источника на берегу залива Акаба… отголоски давнего месяца на Синае…»

Джо поднёс раковину — маленькое сокровище Мод — к уху, и прислушался…

* * *

Она вернулась с кухни, села рядом с Джо и откинула назад волосы.

— Чего ты вдруг так уставился?

Джо улыбнулся.

— Ничего.

— Я сделала что-то странное?

Джо засмеялся.

— О, лимонад. Я забыла про лимонад. Как глупо с моей стороны. Ужасно, как блуждает мой разум.

— О чём ты там думала?

— Бернини. Размышляла над твоими словами. Я понимаю это, ты знаешь.

— Конечно, понимаешь, Моди. Иногда мне кажется, что все всё понимают, только вот как берутся делать — так всё через жопу. А ведь у каждого из нас есть внутреннее понимание всего прошлого и будущего. Достаточно, чтобы кто-то просто напомнил нам о вещах, которые мы уже знаем. И, в свою очередь, нам надо передать это знание другим. Стерн научил меня этому, а потом я узнал об этом побольше, семь лет проведя в пустыне.

Звуки пустыни тихие, нужно слушать очень внимательно. И только тогда, даже если реальность уже внутри тебя, можно услышать её шёпот.

— Джо, я знаю, Бернини особенный. Просто сегодня я сбита с толку твоим появлением.

— Да, так много сожалений, Моди. Что мы имели и что потеряли, что с тех пор делали и что не сделали… Это сбивает с толку, я знаю, и это печально.

«Ему про Фому, он — про Ерёму. Где это видано, чтобы женщина о чём-то сожалела?», — это Мод подумала, а произнесла вот такое:

— Милый Джо, есть ещё кое-что, — тихо сказала она. — Ты не говоришь мне, почему ты здесь, в Каире. Это из-за Стерна? наверняка. И я полагаю, что ты не можешь сказать, и, честно говоря, я боюсь услышать… Стерн много значит для меня, и всегда будет значить, и этого ничто не может изменить… Но Джо? Скажи мне только одно.


Она отвернулась и покачала головой. Слезы заблестели в её глазах.

— О, какая разница, не стоит ничего говорить. Я уже знаю ответ.

— Нет, Моди, всё равно спроси. Некоторые вещи лучше обсуждать прямо, а не намёками; даже когда мы знаем ответы.

Она уставилась в пол.

— Хорошо… Прошлой ночью я видела Стерна. Мы с ним отправились в пустыню и просидели всю ночь у пирамид, а он говорил со мной так, будто всё кончено, и даже сказал, что это последняя ночь в его жизни. Я пыталась сказать ему, что мы не можем знать наверняка, но он утверждал, что уверен, а на рассвете сфотографировал меня «Лейкой», чтобы я могла…

Но, Джо, это правда? Для Стерна всё кончено?


Джо кивнул…

— Да.

— Ты имеешь в виду, что нет никакого способа… вообще никаких шансов?

— Не с тем, что случилось. Нет.

— О, я не хотела ему верить. Так трудно представить, что это происходит со Стерном, который и с самых опасных заданий всегда умудрялся вернуться. Почему-то ты никогда не думаешь…

Джо взял её за руки.

— Но откуда ему это известно? — спросила она. — Откуда ему это известно?

— Этому у меня нет объяснения. Он просто знает, что всё, кирдык.

— О боже, я чувствую себя такой потерянной…

— Моди, попытайся услышать меня, мне нужна твоя помощь. Я перелетел Атлантику в позе эмбриона, наслушался разных сказок, меня травили снотворным и вином — и всё это для того, чтобы узнать правду о Стерне, а времени почти не осталось. Помоги мне увидеть Стерна и я узнаю правду от него самого. Это может создать тебе проблемы с людьми, на которых ты работаешь, даже серьёзные проблемы. Но ты можешь сделать это для меня? ради Стерна, ради всех нас.

Мод опустила голову.

— …Я могу передать ему сообщение.

— Где он сейчас? Ты знаешь?

Мод повернулась и посмотрела на закрытое окно. Тонкие линии солнечного света обрамляли его сплошную темноту.

— Там, — прошептала она. — Там, одетый как нищий. Он сидит там будто внутри разрушенного города своей мечты.

Он так старался найти своё святое место! ему не удалось, но он никогда не переставал верить, Джо. А сейчас произошло что-то ужасное. Он сидит там и думает, что потерпел неудачу. Он видит свою жизнь превратившейся в руины, и считает, что старания ни к чему не привели, и вся боль и страдания были напрасны.

Он одет в лохмотья нищего. Он не боится, но одинок и побеждён, а он не должен так себя чувствовать… О, Джо. О боже.


Мод отёрла слезы.

— Прошлой ночью он сказал так много вещей, которых никогда раньше не говорил. Некоторые из них я уже знала, и ему не нужно было повторять, но некоторых я не знала, не гадала. Он решил, что потерпел неудачу, а я не смогла убедить его, что это не так. Я чувствовала себя совершенно беспомощной.

Мод всхлипнула.

— Стерн, лучший из людей. Стерн. Он так много делал для других, а теперь думает, что всё было зря…

Джо, не дай ему умереть с таким поганым чувством… заставь его посмотреть иначе. Пусть он увидит, что дорог людям.

Мод вскочила на ноги.

— Подожди, я принесу лимонад. Мелочи должны продолжаться… они должны продолжаться, иначе остановится жизнь.

* * *

Когда Джо ушёл, Мод уселась поудобнее, и принялась вертеть на запястье тонкий браслет. «Какая странная штука жизнь, — думала она, — какая противоречивая». Браслет напоминал ей о ремесле, изучаемом Бернини — починке часов. А время было тем, во что живущий ощущениями Бернини даже не верил.

И ещё она задалась вопросом, что, — в такое время как сейчас, — может означать этот дар от сына. Может быть, эта простенькая вещица станет последним воспоминанием о многих мирах, о бабочках в животе, которые она знала со Стерном, с Джо?

Мод одна, в полумраке, вертит узкую ленточку браслета и размышляет о смысле любви… О чуде, которое нужно ценить превыше всего…

Бывает, только-только найдёшь потерянное — и потеряешь снова на долгие, долгие годы.

— 18 — Крипта и Зеркало

— 18.1 — Склеп

Древний просторный склеп старика Менелика прячется под общественным садом у Нила.

Тайное звукоизолированное хранилище, обнаруженное египтологом в девятнадцатом веке, в самом начале его блестящей анонимной карьеры. Склеп был избран бывшим рабом и экспертом по граффити в качестве своего дома для престарелых, когда он решил отказаться от света солнца и общества мёртвых фараонов и навсегда уйти в подполье.

Посреди склепа стоит массивный каменный саркофаг, который когда-то принадлежал матери Хеопса, вместительный, выложенный пробкой. Саркофаг много лет служил старому Менелику уютной спаленкой. На куче подушек отправился Менелик проводить вечер жизни, попивать чаёк в тишине и иногда процарапывать иероглифы, вспоминая шальную многолетнюю славу. Успокаивающее чрево саркофага в своё время естественным образом превратилось в гробницу старого Менелика, когда огромная каменная крышка опустилась на место; Менелик планировал, что навечно.

У дальней от входа в склеп стены расположился ручной печатный станок.

Если не считать станка, склеп точно такой же, каким был во времена старого Менелика:

В углу стоит клавесин.

Тут и там расставлена мебель викторианских времён, некогда выкрашенная в цвет Шервудского леса; краска отслаивается. Меблировка полностью состоит из крепких парковых скамеек, чудовищно тяжёлых из-за чугунных планок, связывающих ножки.

Скамейки расположены так, чтобы, когда Менелик каждое воскресенье открывал свою гробницу, посетителям можно было свободно передвигаться.

Стены склепа сплошь покрыты иероглифами и изящными, — на любителя, — настенными росписями.


На скамейке рядом с Джо лежит книга, забытая Лиффи. «Бубер, — глянул Джо на обложку. — Замечательный старый чудак, который искренне верит, что человек и Бог могут общаться. Неудивительно, что Лиффи любит ускользать от хаоса на поверхности и вести здесь тихую беседу. Почему бы и нет? Хаос никогда не приносил народу хорошее. Хотя, кто этот народ теперь удерживает?»

В руке Джо хрустела пачка иностранной валюты. Купюры были взяты наугад из аккуратных стопок, сложенных вдоль стен хранилища. Фальшивые неисчислимые суммы болгарских левов, румынских бани и турецких парас.[64]

«Балканы, — думал Джо. — Как говорит Элис, там всегда была сомнительная государственность, и деньги сомнительные; львы и бани. Львы и бани? Париж?»

Он изучал купюры, чувствуя, что что-то в них не так.

«Монеты», — дошло до него. В балканской реальности такой номинал выпускался только в монетах, а Ахмад изменил реальность. Поэтический подход.


Джо сунул фальшивки в карман и откинулся на спинку скамейки. Его внимание привлекла аляповатая вывеска над железной дверью входа в склеп.

ДВИЖУЩАЯСЯ ПАНОРАМА.

Это была доска с неровными по белому фону печатными буквами зелёного цвета, сильно выцветшими, естественно. Откуда взялся этот знак и почему старик Менелик счёл нужным повесить его над дверью своего дома престарелых? Какие воспоминания она вызывала у величайшего археолога и специалиста по подземным граффити?

Джо нахмурился.

«В этом знаке есть что-то грустное. И что-то зашифрованное. Это не просто случайное украшение, учитывая, что склеп много значил для многих людей. Конечно, в гробнице и должно быть загадочно. Но всё равно: держу пари, что этот знак несёт скрытое послание».

ДВИЖУЩАЯСЯ ПАНОРАМА.

«На что это может намекать? Фараон? Нил? Или что-то вроде „мене, текел, упарсин“?

Кто знает? Лучше спросить об этом Стерна. Если сомневаешься, лучше спросить эксперта — сапоги пусть тачает сапожник, а в розетку пусть лезет электрик».


Джо беспокойно обернулся. Со стороны печатного станка послышался звук.

…лёгкое трение металла о металл …и тихий хруст.

«Невозможно, — подумал он, — я только сменил штаны».

Тем не менее, часть механизма двигалась, начиная цикл печати.

«Боже мой, сейчас не время сходить с ума. Успокойся, Джо, с тобой просто играют тени умерших. Пустяки».

Привод станка провернулся. Тяги и рычаги методично задвигались вверх и вниз, в стороны и назад, вокруг и внутрь. Раздался громкий стон, а затем машина забренчала и выплюнула прямоугольный клочок бумаги. Листик этот потрепетал и поплыл вниз, на пол.

«Послание из прошлого», — подумал Джо, вскакивая на ноги и бросаясь к листку…

…свеженапечатанной греческой купюры. Сто драхм.

Перевернув странную банкноту, он обнаружил, что на другой её стороне напечатана другая валюта… Албанская. Десять тысяч леков.

«Ха, — подумал он. — На Балканах, как обычно, инфляция. И не помогут албанцам захваченные ценности классической Греции, как и косоварам православные. Всё, чем когда-то восхищались люди цивилизованные, попало в руки варваров и больше не ценится, факт…»


Джо резко крутнулся на месте и оглядел склеп. Толстая железная дверь была по-прежнему надёжно заперта, массивная каменная крышка саркофага осталась на месте. «Если вам кажется, что всё в порядке — значит вы чего-то недоглядели».

ДВИЖУЩАЯСЯ ПАНОРАМА.

В склепе раздался смех, громкий, раскатистый смех.

Из отверстия в стене за печатным прессом появилась рука; расширяя отверстие, она вынимала кирпичи.

Джо сдержался, и своих не отложил.

Вскоре из тьмы появилась призрачная голова и торс в вековых лохмотьях мумии. Пыльное лицо, похожее на маску, повернулось к Джо; свирепые тёмные глаза блестели в полумраке над глазком дула пистолета.

«Помогите», — просипел Джо бог весть кому.

Револьвер исчез. Призрачная фигура проползла вперёд, и перед Джо встал Стерн, смеясь стряхивая пыль с изодранного плаща и качая своей слоновьей башкой.

— …извини, Джо. Я не хотел тебя напугать.

— Не хотел?! А деньги ты нахрена печатал? На случай, если придётся платить за дорогу в вечность?

— …случайно, Джо, — ржал Стерн.

— Случайно, говоришь? Ну ладно, после семи лет в пустыне я тоже случайно зашёл сюда поздороваться. Так хелло! странник.


Они обнялись.

* * *

И присели на скамейку возле саркофага. Стерн вытащил пробку из бутылки арака, понюхал, и передал бутылку Джо.

— Годы в пустыне могут утолить жажду души, но не тела. Пей.

Джо улыбнулся и взял бутылку, любуясь ею. Когда Стерн порылся в ящике у печатного станка, а затем торжествующе поднял бутылку, это не особенно удивило Джо.

Он искоса взглянул на Стерна.

— Мы с вами уже встречались, не так ли? Два нищих бродяги с бутылкой на скамейке общественного парка.

Стерн улыбнулся.

— Ты утолил свою жажду чудес?

— Нет пока.

Джо выпил, покрутил головой и закашлялся.

— Боже мой, это сильная штука, Стерн. Она помогает печатному станку мыслить яснее?

Стерн засмеялся.

— Ахмад холил свой станок и утверждал, что арак является лучшим чистящим средством.

— А так же первоклассным растворителем; и мозгов, и Балканской реальности.

Зачем ты прокрался сюда как грабитель, в память о Менелике?

Стерн выпил, закурил сигарету и пустил кольцо дыма плыть над саркофагом.

— Я боялся, что за парадным входом будут следить.

— А этот секретный проход всегда был там? С того времени, как построена гробница?

— Нет, Менелик прорыл его на всякий пожарный. Судя по всему, он им не пользовался.

— Верно, слишком пыльно, как пыльно и само прошлое. Просто я не знал, что здесь есть другой выход, и это меня напугало.

Стерн пошевелился, перенося вес с одного полужопия на соседнее.

— Но разве не всегда есть другой выход, Джо, даже если его достаточно трудно найти?

Джо тихонько присвистнул и скорчил рожу.

— И вот ты, Стерн, начинаешь серьёзный разговор первым. Ты хитрый, ты знаешь это? Сколько я тебя помню, ты всегда рассматривал вещи неоднозначно, аверс-реверс. Думаю, сам ты однозначен, прям, а твои закидоны — это скорее метод поиска пути. Наверное, это профессиональная привычка, из-за основного твоего бизнеса.

Пыльное лицо Стерна смягчилось.

— И какое же это бизнес, Джо? Революция и контрабанда?

— Вот я и думаю, какой?


Джо расслабился впервые за несколько недель. Передавая друг другу бутылку, они пили и говорили о прошлом. В течение этих лет разлуки туда-сюда приходили письма, но неизбежно многое осталось невысказанным. Со стороны Стерна потому, что его заботы нельзя было доверить бумаге и почтовой службе, а со стороны Джо потому, что его переживания откровений было нелегко описать. Такой разговор мог длиться и длиться, и Стерна, похоже, это устраивало. Но Джо так много хотел узнать, что, наконец, прервал товарища.

Он встал, снова сел, сделал из бутылки большой глоток.

— Стерн? Одолжи мне одну сигаретку.

Стерн протянул ему пачку. Джо закурил и закашлялся.

— Ужас. Лёгкие выворачивает.

Стерн наблюдал за ним. Джо взглянул на шрам на большом пальце Стерна и отвернулся.

— Чего ты? — спросил Стерн.

— Я думал об отеле «Вавилон», и «Оптике Коэна». Полагаю, ты уже знаешь.

Стерн заговорил; медленно, запинаясь и отстранённо, что обеспокоило Джо.

— Ты имеешь в виду Ахмада?… Да, я знаю об этом, и знаю о Дэвиде… Я хотел увидеть Анну, но понял, что не могу. Дэвид был таким замечательным молодым человеком, таким, каким был и его отец. И Ахмад, ну, мы с ним пуд соли съели. Ахмад был одним из первых, кого я встретил в Каире, вместе с Белль, Элис и отцом Дэвида. Все они были друзьями Менелика…

Стерн посмотрел на саркофаг. Джо ждал продолжения, но не дождался.

«Тишина, — подумал Джо. — Мёртвая тишина. Лучше рёв возмущения, чем это, лучше что угодно, чем оглушительная тишина. Он слишком спокоен, и мне это не нравится».

— Ахмад и Дэвид — это дело рук Блетчли, как я понимаю, — сказал Джо.

Стерн кивнул.

— Так что же будет дальше? — спросил Джо.

Стерн пошевелился, поколебался.

— Кто следующий? Ну, давай подумаем. Как много ты уже знаешь?

— Большую часть. Я знаю про «Энигму».

— Значит, главное.

— И что?

— Блетчли делает то, что считает правильным. Борется с нацистами, со злом.

— Ну?

— Так что я следующий, — сказал Стерн.

Джо посмотрел на него. «Слишком ты спокойный, Стерн».

— И всё? Сдашься вот так просто?

Стерн пожал плечами.

— Да, наверное. К сожалению, даже путь к хорошей цели может быть морально сомнителен. Добро и зло не так просты, как хотелось бы.

Стерн снова улыбнулся своей странной улыбкой.

— Но скажи мне, Джо, почему ты позволил втянуть себя во все это? Я здесь завидовал твоей размеренной жизни в Аризоне. Мне казалось, что именно так человеку и следует распорядиться отпущенным судьбой временем.

— Я не знаю. Потому что это казалось мне правильным. И я считаю, что начатое дело надо доводить до конца.

— Твоё стремление дойти до конца меня не удивляет, — сказал Стерн. — С того момента, как я увидел тебя на площади рядом с Мод, я боялся, что ты не отступишь.

— А до того, как увидел меня, ты знал, что я в Каире?

— Нет, я понятия не имел, это был шок. Когда я увидел тебя, то сразу понял: зачем ты здесь, кто это устроил и чего ждать дальше. Надо мной долго висел этот Дамоклов меч поездки в Польшу; как говорится: «многознание приводит к беде». Я, правда, не ожидал, что они решат найти и привлечь тебя; но, если подумать, твоё участие имеет смысл, не так ли?

— Думаю, так оно и есть, Стерн.

Скажи-ка, когда мы впервые встретились лицом к лицу, и ты, сидя с протянутой рукой, играл нищего, когда я сжалился и дал тебе денег, зачем ты, бессовестный негодяй, их взял?

Стерн засмеялся.

— Я был голоден. А гордости у меня, как у Фальстафа.

— Ну, ладно, опустим. Но почему ты не связался со мной после той встречи?

— Я думал об этом, но надеялся, что ты найдёшь достаточно, чтобы доставить Блетчли некоторое удовлетворение, и не пройдёшь весь путь. Я просчитался.

Джо потянулся за бутылкой.

— Бывает. И что же нам теперь остаётся, Стерн, паре неудачников? Когда мы осушим последнее в нашей жизни стекло. Просто обдумываю это и пытаюсь взять себя в руки, прежде чем отправиться из подземелья наверх. Мы попадём под грузовик или полетим с крыши?

Стерн раскрыл ладони и посмотрел на них.

— Возможно. возможно. Это опасно — жить среди людей, не так ли? В пустыне у вас может закончиться еда или вода, и чтобы умереть понадобится перетерпеть некоторое время. В цивилизованном обществе процесс выгодно ускоряется.

Стерн улыбнулся.

— Но я бы не торопился думать, что это наш последний напиток.

— Нет? Ну, я рад это слышать, мне никогда не нравился возглас: «Закрываемся!». Тогда, сколько беззаботного времени у нас впереди?

— Не знаю, — сказал Стерн. — Полагаю, у нас есть только несколько часов, а пока можно расслабиться.

— Это может показаться странным, Стерн, но факт в том, что я уже расслаблен. Прошлой ночью мне поспать не довелось, но чувствую я себя прекрасно.

— Ты провёл ночь с Белль и Элис, знаю.

— Почти всю, но как ты узнал? Ты ведь не следил за мной? или следил.

— Нет, но у меня есть друзья-товарищи — нищие. Попрошайничество развивает внимательность.

Джо кивнул… «Секретная армия Стерна. У некоторых есть танки, у некоторых монахи, у Стерна — нищие».

Стерн продолжал:

— Мне так же сообщили, что утром ирландец устроил в Каире ужасный переполох. Чуть ли не бунт.

— Было дело, — Джо глотнул арак. — Пока при памяти: я что хотел сказать… То письмо, что ты написал мне о смерти брата. Это прекрасное письмо, Стерн, и я не забуду твоего участия.

Брат был человек своеобразный, себе на уме. Но знаешь, я спрашивал о его смерти у Блетчли, и он дал мне понять, что ты специально ездил на Крит, чтобы узнать, что случилось с этим О`Салливаном. Это правда?

Стерн неловко пошевелился.

— Может быть.

— Ты сделал это или нет?

— Я ездил, да, — сказал Стерн.

— Спасибо. — Джо поковырял в носу и прилепил козявку к скамье. — А как насчёт Блетчли?

— Он мне нравится. Он порядочный человек.

— Ты ему доверяешь?

— Он делает свою работу; да, я ему доверяю.

— И теперь его работа — это мы?


В ответ Стерн протянул руку и коснулся руки Джо.

«И тишина, — думал Джо, — и мёртвые с косами стоят».

— Ну хрен с ним, — сказал Джо, — Есть ещё одна вещь, которая меня беспокоит. Эта вывеска над дверью!

Стерн повернулся взглянуть, потом заговорил, словно издалека:

— «Панорама» раньше была недорогим рестораном на открытом воздухе над рекой. Облюбованная драгоманами веранда, ограждённая решётками с виноградными лозами и цветочными горшками, и бассейн с утками, и клетка с павлинами, и крепкое тёмное вино в кувшинах, и огромные блюда с пряной бараниной… Столетие назад трое молодых людей взялись проводить там долгие воскресные дни, есть, пить, общаться, и им это так понравилось, что стало для них традицией, как для врача и его друзей тридцать первое декабря и баня.

— А, так вот о какой панораме речь. Я слышал об этом ресторане, но не знал его названия. И трое молодых людей — это твой отец, Стронгбоу, и Менелик, и Коэн, который позже стал широко известен как сумасшедший. Трое молодых людей каждое воскресенье отправлялись в ресторан, прежде чем отправились каждый в своё путешествие. И они возвращались в «Панораму» целых четыре десятилетия, и это был легендарный сорокалетний разговор на берегу Нила.

— Да, — размышлял Стерн, — это продолжалось сорок лет, пока мой отец не стал арабским святым. Но подойдя к концу своей долгой жизни он решил, что хочет увидеть Менелика в последний раз. Коэн к тому времени уже умер. Отец отправился из Йемена в Каир и, в один воскресный день незадолго до Первой мировой войны, он и Менелик пришли в старый ресторан.

— И они нашли эту вывеску?

— Да, — сказал Стерн. — Эту вывеску и пустое место.

Джо тихонько свистнул.

— Так как они тогда поступили? Пошли искать другой ресторан?

Стерн покачал головой.

— Нет, они никуда не пошли. Они были слишком стары, чтобы пить, и слишком стары, чтобы вкусно жрать, и знали они друг друга так хорошо, что не было смысла даже говорить. Так что они просто сели на пустыре, прислонились к вывеске спиной и весь день наслаждались видом. Время от времени один из них посмеивался над воспоминаниями, которые приходили ему на ум, и так прошёл день. Потом, когда солнце начало садиться, они встали и ушли, Менелик вернулся в свой саркофаг, отец — в свою палатку в Йемене. И так они попрощались с девятнадцатым веком.

Джо очень тихо свистнул.

— Ну это прямо как в сказке, — сказал он. — «И после сорока лет честных, хриплых разговоров на берегу Нила, глубоко под землей висит приглашение в сказку».

Удивительно, как такая необъятность круговорота времени может уместиться в столь краткой легенде.


И панорама действительно двигалась… и конечно, так было и есть.

* * *

Стерн помрачнел.

Тяжело поднялся на ноги и начал расхаживать по склепу, не обращая внимания на Джо и всё остальное, его глаза лихорадочно бегали, догоняя какой-то мираж.

Джо зачарованно смотрел на него, встревоженный внезапным превращением Стерна.

«Див, как есть див. За ножик бы не схватился».

Джо тихо сидел, разглядывая лицо Стерна, исхудавшее до кости. Жёсткие плети истончившихся рук. Лицо человека, которого всегда преследовал голод, безжалостный неутоляемый голод, зовущий за горизонт.

Здесь, сейчас, Стерн был нищим. «Он настоящий нищий, — пришёл к выводу Джо. — У Стерна это не просто маскировка. Сейчас он, — в лохмотьях, хромающий, — тот самый нищий духом человек».

Стерн был одновременно многими людьми во многих местах, поистине всеобъемлющим и изменчивым демоном, который отважился так глубоко проникнуть в глубины человеческой души, что каждый звук, который он слышал там, давно стал лишь отголоском стука его собственного сердца. Странное и загадочное присутствие его коснулось жизней многих людей.

Джо знал нескольких таких. Одного или двух в Иерусалиме, одного в Смирне, а теперь и в Каире.

И Мод.

Никто не был ближе к Стерну, чем она.

А сколько других людей было в других местах? Скольким людям помогли его участие и любовь? Сколько жизней отмечено встречей с ним…

«Беспокойная душа, — подумал Джо, наблюдая, как Стерн расхаживает туда-сюда. — Шило в заднице».

Возможно, его душа задержалась на пороге святости.

Ведь, как говорил поэт, этот порог ужасен…

* * *

Стерн повернулся.

— Я должен выбраться отсюда. Я больше не могу здесь оставаться.

Джо поднялся на ноги.

— О`кей. Куда мы направимся?

Стерн на мгновение задумался.

— Есть одно место, куда я начал ходить много лет назад, ещё когда был студентом, арабский бар. Он маленький, в переулке. Там будет безопаснее, чем где бы то ни было. Это место недалеко от отеля «Вавилон», что хорошо — Блетчли не будет искать нас так близко от твоего дома.

— Чудно. И за прилавком там будет висеть старое треснутое зеркало.

— Да, зеркало, как в любом баре. Как ещё можно пить одинокому посетителю, если вдруг бармен — трезвенник.

— Это да. Идём?

— Только дай мне минутку.

— Конечно, — сказал Джо, — я пока осмотрю чудесный печатный станок Ахмада. Кто знает? Может, после того, как мы с тобой уйдём отсюда, никто больше не увидит эту волшебную машину. Склеп запросто может остаться запертым навсегда, и тогда придёт конец греческим лекам и албанским драхмам и Балканской реальности в целом. Кто может знать, а вдруг?

Джо, болтая чушь, краем глаза видел, что Стерн рванул в другом направлении, присел на корточки у столика со свечой, сгорбился и сосредоточенно зашебуршил чем-то. Перед ним на столике лежал открытый чорный футляр.

«Боже милостивый, — подумал Джо. — Морфий».

Джо зажмурил глаза и принялся вертеть ручку печатного станка, заваливая пол купюрами «Банка приколов Ахмада».

ДВИЖУЩАЯСЯ ПАНОРАМА.

«Боже, помилуй Стерна, — тихонечко шептал Джо. — Он так старался, он давал и давал, а теперь ему просто больше нечего дать. И когда придёт время, пусть ночью на пустыню спустится вихрь, и пусть благословенная тишина рассвета будет на песках, где сотрутся его следы. А до того — дай ему покоя, всего лишь чуть-чуть мира перед концом…»

— 18.2 — Бар

* * *

Опять арабский бар, сейчас с посетителями.

Стерн и Джо сидят за стойкой, в пол-оборота к треснувшему тёмному зеркалу.

«Теперь мне с первого раза нужно сделать всё правильно, — думает Джо. — Нужно коснуться разных тем, а у нас не так много времени, так как начать? Я должен помочь Стерну поверить в себя.

Зеркало. Зеркало… Видит всё, слышит всё, а кому и что оно скажет?»


Джо усмехнулся и обвёл рукой бар.

— Так это твой тайный мир, Стерн? Это то место, о котором ты мечтал в юности? Дрянное освещение, конечно, годится для мечтаний. Лучше-то мы не нашли. А ведь нам придётся провести здесь наши последние часы.

И говоря о полутьме, Стерн, есть кое-что, что давит на меня всё больше и больше с тех пор, как я приехал в Каир. Это связано с тем фактом, что каждый человек играет роль секретного агента, в какой-то степени. С собственными предательствами и собственной личной преданностью и собственным секретным кодом, скопированным с частного хостинга — семьи. И с обычным статусом в этом мире, — не отличающимся от моего собственного в Каире, — транзитным.

Вот Ахмад, например. Когда вы смотрели на него, то видели только молчаливого меланхоличного человека, раскладывающего пасьянс или клюющего носом над газетами. Но когда он открывал секретную дверцу в свою тайную пещеру… ну, целый мир внезапно оживал прямо у вас на глазах.

Мне посчастливилось мельком заглянуть в этот частный мирок. А для других людей Ахмад останется тем, кем казался, молчаливым странноватым человеком, о котором и вспоминать не стоит.

Тайная пещера Ахмада содержит его секретный инвентарь. Старый помятый тромбон, скажем, служил ключом к коду Ахмада, оживляя забытые мелодии. А картонный чемодан со стихами — это «чёрный ящик», сохраняющий воспоминания, расшифровать которые мог только Ахмад.

Так что мне кажется, что в толпе нет обычных людей, и нет невинных в игре жизни. Мы все — двойные и тройные агенты, — этакие паучки, — со своими источниками информации и незаметными нитями контроля, пытающиеся плести тайные сети чувств и действий…

Ахмад? Малоподвижный молчаливый бесчувственный человек? Ахмад? Этот красноречивый поэт-романтик?

Хранитель мифического потерянного города.

Нет, Ахмад был совсем не тем, кем казался. И мы все маскируемся, Стерн. Нами управляет пробитая в детстве, в пору взросления, перфолента. И мы защищаем источники нашей силы и храним их в тайне друг от друга.

И не является ли предательство, как сказал Ахмад, самой болезненной раной из всех, а самоотречение самым худшим видом предательства? Единственный грех, который мы никогда не сможем простить себе, и потому единственный грех, который мы не способны простить другим.

И этот метод секретного агента используют все, — из страха, я знаю, — из страха, что другие могут обнаружить, кто мы на самом деле. Нас настоящих.

Но мы-то с тобой не боимся, Стерн. Так что же в нас истинное… какая часть нашего «я» выводит нас за пределы очевидного сходства с другими и сближает с той фигурой, о которой мы говорили ранее, Кто этот таинственный незнакомец, который появляется в зеркале за стойкой бара, когда мы задумываемся в одиночестве, и смотрит… Кто этот незнакомец и почему так трудно быть одиноким?


Стерн пошевелился, потягивая напиток. Улыбнулся.

— Ну, я полагаю, другая часть хранится в том самом зеркала за стойкой; память образов и голосов. Когда ты смотришь на это зеркало, ты видишь там только меня и себя. А я, так как прихожу сюда с давних пор, вижу там много людей.

«Ага, — подумал Джо. — И медленно тянем рыбку…»

— Так скажи мне, ты видишь там первую женщину, которую когда-либо любил?

Стерн опустил глаза.

— Да.

«Вот оно. Опять всё упирается в бабу, мне даже немного скучно, — подумал Джо, — И теперь Стерн слушает эхо и напрягается, чтобы услышать начало. Медленно, шёпоты из глубины…»

— Ты можешь её видеть, Стерн? Интересно, как её звали.

— Элени.

— Ах, какое прекрасное имя! Имя из древних времён, несущее красоту для всех и особенно для Гомера, который пустил из-за неё в плавание добрую тысячу кораблей.

И где ты влюбился в неё, и кто она была?

— Это было в Смирне. Она была из старой греческой семьи денежных мешков. Мы поженились. Это было очень давно.

Джо был поражён. Он и не знал, что Стерн был женат.

— Расскажи?

— Это было, когда я впервые вернулся из Европы, и только начинал заниматься революционной деятельностью. Мы полюбили друг друга, поженились, и какое-то время всё шло чудесно. Но моя бродячая жизнь, наша молодость — возникло недопонимание, начались ссоры… Она бросила меня, вернулась, а потом ушла навсегда.

— Где она сейчас?

— Умерла. Она умерла много лет назад.

— Получается, молодой?

— Так и есть, — прошептала Стерн. — Слишком молодой.

— А от чего, болела?

Стерн беспокойно повернулся и посмотрел на Джо.

— Я не уверен. Проглядел небесные знамения.

Стерн резко отвернулся от Джо и пристально посмотрел в тёмное зеркало. Поднял руку и потянулся к зазеркалью, словно пытаясь что-то нащупать.

— Не у всех получается, — прошептал он. — Не все могут…

* * *

Он был в Афинах, когда услышал, что Элени умирает. Она бросила его во время Первой мировой войны, бросила его и Смирну и уехала жить в Италию. Она ненавидела войну, убийства и, значит, работу Стерна, хотя именно её дядя, Сиви, вовлёк Стерна в это грязное дело.

Много лет спустя, в Афинах, Стерн случайно встретил их общего знакомого, который недавно видел Элени.

— Боюсь, для неё всё кончено, Стерн. Элени спивается, разговаривать с ней бесполезно; долго так продолжаться не может. Она убивает себя.

А год назад Стерн сам стал наркоманом, хотя ещё не признавал этого — шёл период отрицания.

В ту ночь в гостиничном номере отеля думая об Элени, он признался себе, что зависим — начался период принятия, смирения с судьбой. В ту ночь он разобрал себя на запчасти и сложил обратно, так было надо.

Потом помолился, как сумел.

Он вспоминал, какой красивой была Элени, когда они впервые встретились на вилле Сиви у моря. И долгие ночи любви той первой весны и лета и осени и зимы. Нежность, волнение, «я туда попал?» — вот это вот всё.

Своеобразная молитва-послание к Элени. Возможно, однажды Элени тоже сможет вспомнить времена их чудесной любви.

Стерн вернулся к самому началу, в один весенний день в Смирне перед Первой мировой войной…

* * *

Солнечный день. Двое влюблённых, наебавшись и пообедав, бродят у гавани. Заходят в маленькое кафе, пустынное в этот час сиесты. И садятся за маленький столик в тени, под дуновения ветра с воды, в окружении тёплых красок брусчатки и парапета на голубом фоне.

Внезапный звук «шлёп!». Элени и Стерн поворачиваются, и рядом видят…

Увлечённые любовью кошки соскользнули с крыши и упали, рухнули на булыжники. Кот недвижим. Кошка пытается приподняться на передних лапах; задние, видимо, отнялись. Она тихо хрипит.

Стерн встаёт и, пошатываясь и спотыкаясь, бредёт прочь — заблевать небольшой сквер. Элени бежит за ним, обнимает и крепко прижимается…

Романтика.

* * *

Да, Стерн всё это помнит и носит в себе. Однажды он даже представил Элени будто тульпу, и она смотрела на него, как живая, и они снова были молоды и влюблены, и мир раскрывался для них. И они будут вечно идти по берегу Эгейского моря, с вином…

И морфием, ага.

Что-то вроде молитвы в течение той долгой Афинской ночи. Яркие и тёмные моменты любви, счастья и печали…

Стерн надеялся, что его шёпот дошел до Элени и хоть как-то укутал её, когда тьма сгустилась и конец её приблизился.

И воззвание помогло, потому что вскоре после этого Элени, напевая «Кто может сравниться с Матильдой моей…», скатилась по лестнице с третьего этажа на первый и свернула шею.

* * *

Джо покачал головой, ошеломлённый откровением Стерна.

— Как-то всё это трудно принять, — сказал он наконец. — Я просто никогда и не думал, что у такого, как ты, может быть жена.

Стерн, возёкая по стойке левой рукой, нащупал свой стакан искалеченной правой ладонью.

— Ну, это было давно. Мы никогда не избавимся от общего, — с данным судьбой человеком, — прошлого; но мы продолжаем жить, как можем, если можем. И это не вопрос: мужик-не мужик или «что, больше-то женщин нет?». Я не знаю, что решает такие вещи. Люди придумывают всевозможные ответы про «вторые половинки» и плетения судьбы, но меня они не устраивают; бог весть. Элени была прекрасным человеком, вот и всё.

Она могла бы дать миру так много, и была не слабее, чем остальные, так почему это случилось с ней?

— Да, — сказал Джо, — вечные непонятки.

— И что это вообще за чувство? — спросил Стерн. — Вера в то, что во всём есть смысл, в провидение.

Стерн опять повозёкал рукой по барной стойке.

— Я всегда завидовал людям, у которых есть эта вера, но у меня её нет. Жизнь представляется мне хаотичной, и только в ретроспективе обретает, вроде бы, осмысленность. Конечно, это может означать, что я просто тупой.

Мне, однако, приятней думать, что осмысленности нет, и поиск её — это потребность мечтающих существ. Нас.

Стерн пожал плечами.

— Когда мы оглядываемся назад, — сказал он, — мы понимаем, что нашу жизнь определили некоторые поворотные моменты, случайные в том числе.

Я свернул не туда.

* * *

Стерн достал из кармана потёртый ключ Морзе и принялся пристраивать в равновесии на кончике пальца.

Джо улыбнулся.

— Кусочек прошлого всё ещё путешествует с тобой?

— А?

— Ключ.

Стерн посмотрел на гладкую металлическую полоску, отполированную до мягкого блеска жиром кожи и кожей его пальцев.

— Я и не заметил, что вынул его. Кажется, я отвлёкся, или, лучше сказать, расслабился. Впервые с начала войны.

Джо кивнул. «Это и хорошо, и плохо, — подумал он. — Хорошо потому, что он оглянулся назад. Плохо потому, что он сдался».

Стерн прищурившись смотрел на ключ, как будто пытаясь что-то услышать, потом убрал его.

— Нет никаких неодушевленных предметов, — пробормотал Стерн. — Всё вокруг постоянно шепчет, просто у нас нет времени слушать. В пустыне всё по-другому. В пустыне у тебя есть время, и ты слушаешь долго и упорно; особенно, если от этого зависит твоя жизнь.

Джо наблюдал за ним.

— К чему эти мысли, Стерн?

Стерн нахмурился, елозя на стуле.

— Я не уверен. Наверное, я думал о доме, о том, что это понятие значит для тех, кто потерял свой дом из-за войны… Я понимаю их. Можно привыкнуть быть вдали от дома. Можно даже и не вернуться, если придётся. Но есть огромная разница между этим и отсутствием дома вообще.

— Я понимаю, о чём ты говоришь, Стерн, но никогда бы не подумал, что ты считаешь себя бездомным. Ведь, куда бы ты ни пришёл, ты можешь выдать себя за местного. Более того, за человека любого общественного положения.

Джо улыбнулся.

— В конце концов, ты не всегда был нищим в лохмотьях. Насколько я помню, некоторые другие твои воплощения бывали даже величественными.

— Я могу выдать себя за автохтона. Но будучи один ощущаю, что место не моё.

— И это возвращает нас к чужаку на базарах и в пустынях, одиноко бредущему и среди шума, и среди тишины. Что всё это значит, Стерн? К чему эти мысли сегодня, и что за неодушевленный предмет ты имел в виду двумя абзацами выше?

Стерн нахмурился, пошевелился.

— Ковёр. Я думал о ковре.

Джо наблюдал за ним.

— Ковёр. Просто ковёр?

— Да. Ковры напоминают мне о доме. Большая часть моей жизни прошла в таких местах, как это; голые комнаты с голыми полами и почти без мебели, не места для жизни. Это всего лишь мелочь, одна из тех, о которых мы почти никогда не задумываемся. Одна из тех материальных деталей, которые много говорят о нас; странно.

Например, твоя красноватая шляпочка, Джо. Та, которую ты носил в Иерусалиме. Она сохранилась?


— Да.

— Она у тебя здесь, в Каире?

— Да.

— И ты её носишь?

— Я надевал её, когда в отеле «Вавилон» видел мир с помощью чудесного дара лиц и дара пьяного языка Лиффи. И когда сидел с Ахмадом во дворике отеля, в нашем крошечном оазисе, и слушал вместе с ним песни звёзд, как сказала бы Гвинет Пэлтроу.

— Зачем ты её надевал, Джо?

— Привычка, я полагаю. Должно быть, мне просто в ней удобно.

— И неудобно иногда тоже?


— О, да. Годы меняют людей. Воплощения приходят и уходят; и не всегда мне легко вспомнить, где побывали эти «другие» в моём теле, и что они делали, и что им в то время казалось важным. Конечно, некоторые их действия стали решающими.

И не говори мне, что надо меньше пить; «Судьба играет человеком…»

Так это то, что ты имел в виду? Что моя красная шерстяная шляпа — это способ напомнить себе, что и пацан с ружьём на холме в Южной Ирландии, и одержимый игрой в покер молодой человек в Иерусалиме, и знахарь индейцев хопи, и агент контрразведки, известный как «армянин Гульбенкян», — все эти странные типчики, — каким-то неясным образом связаны?

Более того, что все они выросли из мальчика, который провёл свое детство, мотаясь в рыбацкой лодке по приливам у островов Аран? Что все эти парни, несмотря на прошедшие годы, сохраняют что-то общее? А именно меня, потому что они во мне?

Ты это имел в виду?


Стерн засмеялся.

— «…а человек играет на трубе». Помянем.

Да, ты нашёл способ выразить это, Джо — протяжённость во времени. Что-то вроде этого я и хотел сказать.

«Конечно, — подумал Джо, — что-то вроде этого, но что именно? О каком ковре ты думаешь и почему? Вся Европа потеряла ковёр под ногами, но ты явно имеешь в виду один конкретный…»

— Ну конечно, — сказал Джо. — В этом смысле ничто не будет неодушевлённым. И старая шерстяная шляпа, и блестящий ключ Морзе, если прислушаться, расскажут свои истории.

Андерсен, вон, их записывал.

Но ты говорил о голом полу, ковре и бездомности. А мне кажется, что тот, кто вырос как ты, в юрте, не должен обращать внимания на полы.

Итак, раз ты задумался об этом сейчас, то где был этот голый пол?

А, пока при памяти, я всё хотел спросить, Стерн… Ты пил верблюжью мочу?


— Да.

— И как оно?

— Ну, не медовый кадавр, но типа того.

— Ага, спасибо. Теперь ответь на половой вопрос.

— В Смирне.

«Тогда это должно быть связано с Элени, — подумал ясновидящий Джо. — Или с её дяде-тётей Сиви, которое втянуло Стерна в игру в контрабандистов».


Стерн продолжил:

— На вилле Сиви, в спальне для гостя, которую он всегда выделял мне, когда я у него останавливался. Длинная комната с высоким потолком, высокими французскими дверями и небольшим балконом с видом на гавань. После того, как Элени ушла от меня, я часто проводил на этом балконе сначала утро, когда гавань оживала, а затем поздний вечер, когда только случайный путник мог ковылять вдоль набережной. Мне нравились тишина, покой, Новый Свет утра и Старый Свет звёзд. Гавани всегда завораживали меня кораблями, прибывающими издалека и уходящими в неизвестность. Любое путешествие под солнцем мыслимо, каждый пункт назначения в мире возможен.

Стерн улыбнулся.

— Это что-то древнегреческое во мне — влечение к тому, что лежит за горизонтом. Или что там может лежать, если ты посмеешь искать.

— И греческое тоже, Стерн? Быть англичанином, арабом и йеменским евреем недостаточно для тебя? Ты хочешь сродниться и с греками?

— Почему бы и нет, — сказал Стерн. — В любом случае, в этой части света сохранилась часть Древней Греции. В конце концов, греки были теми, кто ходил повсюду; и за пределы. Свет. И море. Основное — тот удивительный свет, который заставляет вас думать, что вы видите бесконечность. Это тянуло греков всё дальше и дальше. И не только по поверхности Терры. Их интересовало то, что лежало за пределами — сущность вещей. Душа стала их морем, и путешествие никогда не заканчивалось. Возвращение домой в Итаку было лишь предлогом для Одиссеи, важным считалось само путешествие. Гомер видел это.

— Гомер, Стерн? Он родился в Смирне. Но ты начал с балкона, — лез в душу хитрюга Джо.

Стерн нахмурился.

— Спокойное место на поверхности, — сказал он, — но душа моя не была в мире. Элени бросила меня навсегда, и я ещё не привык. Без Элении и Смирна для меня была пуста. Пока я был в отъезде, путешествовал, всё было не так плохо. Но всякий раз, как я возвращался в Смирну чтобы увидется с Сиви, я мог думать только об Элении. Каждый обоссаный угол городских домов хранил память о ней; и куда бы я ни посмотрел — везде видел её…

Я не контролировал это, не мог преодолеть. В Смирне потеря Элении давила меня, просто рвала душу. Всё, что я хотел делать, когда был там, — это прятаться под одеялом. Сиви попытался помочь, но не мог — я ведь не голубой. Дни пугали меня, особенно солнечный свет в ясные дни… Солнечный свет Гомера. А ночами бывали по-настоящему чорные моменты, когда ничто не имело значения, и казалось совершенно разумным просто закончить всё это… просто закончить это. Конец всему…

Бывало, намылю верёвку, но как подумаю, что Сиви потом возьмётся обмывать меня, в говне…


Стерн замолчал и наклонился вперёд, пристально глядя в тёмное зеркало.

— 18.3 — «Валет теней» под ковром

* * *

Конец декабря. Одна из последних ночей того тёмного года, когда Элени ушла от него навсегда.

Стерн только что вернулся в Смирну, чтобы провести каникулы и отпраздновать с Сиви крещение. Сиви каждый вечер старался устроить какое-нибудь мероприятие, чтобы Стерн не оставался один.

Но в тот вечер друзья пригласили Стерна на ужин, так что Сиви отправился в театр. Стерн смог провести в доме своих друзей всего несколько часов, прежде чем мужество покинуло его и он вернулся на виллу.

В ту ночь он был странно спокоен, и, — когда сидел на балкончике, глядя на огни на воде и слушая звуки моря, — к нему естественным образом пришло решение. Никакого драматизма. Напротив, решение казалось Стерну разумным и обыденным. Начинался Новый, бессмысленный без Элени, год.

Стерн зашёл в комнату, взял пузырёк с таблетками и проглотил их одну за другой, без воды. Затем набулькал стакан виски и сел на край кровати насладиться напитком. Закурил сигарету.

Поступок, вызванный невыносимым отчаянием?

Нет, вовсе нет. Стерн был спокоен. Привычные выпивка и сигарета перед сном. Всё как обычно, только на этот раз он не проснётся.

Стерн глядел через открытые французские двери на гавань, не особенно и грустный. Какое облегчение! «Покойся с миром». На волнах гавани качался мягкий свет, тихие голоса живых доносились из темноты и нежная ночь обнимала Стерна…

«Это так просто», — думал он, затягиваясь дымком.

Важные решения всегда просты, в отличие от мелочей; попробуй, вон, выбери и наклей обои. Смерть утешает, смерть — это мир, а вот жизнь — увы…

* * *

Дальше провал в памяти, а на следующее утро Стерн, язви его ети! — проснулся. Сиви, вернувшись из театра, обнаружил Стерна у кровати стоящим воронкой кверху, с мордой в блевотине. Сиви сразу догадался, что произошло, сделал Стерну клизму и, позвав домработницу, с её помощью затолкал его под холодный душ. Затем, держа Стерна под-локоток, больше часа водил по комнате туда-сюда. И только потом, когда опасность миновала, позволил лечь спать.

Экономка рассказала об этом Стерну на следующий день, когда он расспрашивал её: видела ли она его пипиську. Что касается Сиви, то он вёл себя как обычно — весело смеялся и шутил, пытаясь совратить мужика.

Но всякий раз, когда Стерн возвращался в Смирну и заходил в свою спальню на вилле Сиви, он поднимал угол нового ковра рядом с кроватью и смотрел на пятно на половицах, несмываемое пятно, сделанное его рвотой — прошлой жизнью, вышедшей из него, чтобы он мог существовать дальше.

* * *

— Я обычно закрывал дверь, садился и глядел на пятно, пытаясь найти какой-то смысл в этой карте моей жизни. Но, как ни старался, разводы ни во что не складывались. Люди, занимаясь самовнушением, в форме облаков и то видят гораздо больше.

Сначала мне тяжело было находиться в комнате из-за пятна. Оно стыдило и пугало меня. Я постоянно помнил, что оно там, под ковром, и очень осторожно обходил это место. Но через какое-то время я однажды обнаружил, что стою на нём… Это и обрадовало меня, и огорчило потому, что означало, что я научился жить с пятном.

Психика делает то, что должна делать, когда что-то ужасное становится повседневным спутником. Делает, чтобы человек выжил, забыл…

Но была у меня и другая причина для грусти: всякий раз, когда я оказывался на этом пятне, я вспоминал и о своём детстве; пыльный Йемен, как далеко от него я забрался!

А куда?

Я стоял рядом с кроватью в комнате чужого дома, рядом с открытыми на шумящую гавань дверями… Но почему именно эта гавань и эта комната?… Я задал себе вопрос — где ты?

Ответ не радовал… Я был где угодно. Я стоял на карте, которая была мной, моей жизнью, островом сокровищ.

А был просто где-то… не на своём месте.


Стерн отвернулся от зеркала.

— Что касается попытки самоубийства, первой попытки, то она заставила меня задуматься о многих вещах. Что она значила? что я узнал о себе, и о человеке, и о Сиви.

Сиви был мудр.

Его поведение наутро, — как будто ничего не случилось, — позволило мне продолжать жить…

Столь глубокая мудрость хрупка, ей часто невозможно принять жестокость жизни, побороть внутренние страхи. Вот Сиви и сошёл с ума… Но это другая история, ты знаешь.

И тогда я понял, как сильно мы стараемся не расти. Как отчаянно хотим сохранить в сердце детскую уверенность в завтрашнем дне, чтобы храбро смотреть на мир.

«За себя бы говорил, — подумал Джо, — не все такие инфантильные, как мы с тобой».

У нас не получается принять мир, — продолжал Стерн, — нет понимания. Вместо этого есть песчаные замки детства, к которым в молодости мы пристраиваем башню или две, и вал или ров попозже. А своим детям передаём те же самые пустые мечты о розовом рае.


Стерн нахмурился.

— Отчего мы не понимаем, что глупо цепляться за вещи, за сохранение порядка вещей? И что на самом деле нет никого более реакционного, чем революционер?

«Не понял», — подумал Аськин.

— Человек, который жаждет порядка, оправдывает насилие, убийства и репрессии.

Изображения, — сказал Стерн, — …вещи, которые мы представляем. Эти сонмы эфирных чудес и ужасных чудовищ, рождённых нашим непостижимым воображением. А ведь: «Не сотвори себе кумира»! Вера во всё и ни в что — проклятие нашего века.

Мы усердно играем благочестивых отшельников, которые отказываются видеть и делать реальное, и отказываются слушать эхо того, что было до нас. Наше высокомерие так огромно, что мы даже меняем прошлое, — просто словами, просто учебниками, — и это выглядит жалко.

Но мы знаем гораздо меньше, чем думаем, о свободе воли и ответственности человека и его вине. Мы, в нашем высокомерии, реализуем предположения, которые требуют сотен тысяч погибших, миллионов пострадавших. Наш век хочет жертв… и хуже того, это, кажется, нужно.

«Да ты охуел?!»

Ты сейчас наверняка подумал, что я ****утый. Объясню: наша вина сегодня так велика, что мы обязаны практиковать масштабные гекатомбы.

Ради чего? Почему мы чувствуем вину настолько неумолимо, что она заставляет нас вознести Гитлера и Сталина? чтобы они устроили нам бойню. Свобода настолько тяжела, что мы создаём концентрационные лагеря и целые политические системы, которые есть ни что иное, как тюрьмы народов. Огромные нечеловеческие машины обрабатывают человеков, делая «человека будущего».

Мы боимся свободы, мы превращаем мир в огромную исправительную колонию.

Мы отчаянно жаждем вернуть порядок животного царства… наши утраченные невинность и невежество.

Революция. Мы даже не можем понять, что это такое, и к чему она ведёт. Мы говорим, что революция означает «изменение», но это намного больше, намного сложнее, и, да! намного проще.

Это похоже на перемену от ночи ко дню, на вращение Земли вокруг Солнца. И вращение нашей звезды вокруг непознаваемого центра; вместе со всеми миллиардами звёзд, галактиками и самой Вселенной. Изменение вечно и в действительности нет ничего, кроме революции. Всё движение — это революция, как и время. И хотя законы этого движения невероятно сложны и находятся вне, результат их воздействия на нас прост. Для нас всё очень просто.

Мы пришли к рассвету только для того, чтобы увидеть, как он превращается во тьму. И мы переживём тьму, чтобы познать свет… И опять, и опять!

Революция… Верить в человечество? или в умирающих богов, и богов, которые терпят неудачу?

Невинность — вот источник нашего греха, нашей надежды и нашего проклятия. Из невинности рождаются и добро, и зло; и жить с этим — наша судьба. Ибо Бог, который есть, и все боги, которые когда-либо были и будут — они внутри нас, видят нашими глазами и слышат нашими сердцами и говорят нашими языками… Я знаю. Я, как и любой…

* * *

Стерн замолчал. Мышцы на его лице напряглись, глаза беспокойно метались.

«В его голове, — подумал Джо, — сейчас наверное гудят сирены, хлопают сигнальные ракеты, гремит стрельба. Человек выглядит так, когда слишком долго находится в осаде.

Шок, человек хочет спрятаться, залезть в ракушку, — сказал бы врач.

Душа болит, — сказал бы Лиффи».

Джо положил руку на руку Стерна.

— Знаешь, когда я недавно сказал про Ахмада и Дэвида, меня удивило, что ты так спокоен. Но я напомнил себе, что мы с тобой за минувшие семь лет прожили очень разные жизни. Моё время прошло в тишине, и не мне тебя учить, как принимать смерти близких.

В вопросах чувств люди склонны думать, что другие должны относиться к своим проблемам так, как они относятся к своим; это попытка привести окружающих к собственным размеру и форме, к общему знаменателю. Человеческая природа… Удобно было бы стандартизировать людей; чтобы их понимать, а значит — контролировать. Так что я должен постоянно напоминать себе, что ты живёшь в своей пустыне, с собственными кровавыми правилами.

Смерти друзей — это плохо. А что ещё хуже? для тебя.

— Звуки, которые издают люди, — прошептал Стерн. — Звуки, которые они издают, когда лежат разорванные и умирающие. Это то, к чему никогда не привыкнешь, и если один раз услышать, то уже не забыть.

— Да. Но чему удивляться в той ничейной стране, в которой ты живёшь всю свою жизнь.

А ведь большинство людей никогда такого не слышали. Самое паршивое, что за свою жизнь слышит большинство людей — это нытьё, всхлипы и оправдания; типа «не виноватая я». Не тот животный звук из глубины…

Ты помнишь наш разговор, что выдаваемые в народ абстракции — это проекция авторского «эго»? Склонность переносить личное на общее.

Вот почему Маркс, скажем, — который, посидев и поразмыслив, предвидел будущий взрыв в низших слоях общества как научную необходимость, — страдал запорами? «Историческое движение сдерживаемого кишечника объективно определяется бурлением диалектического горшочка». Ты помнишь это высказывание?

Стерн взглянул на Джо и отвернулся.

— Звучит знакомо, — пробормотал он.

— Я так и думал, потому что это твои слова.

— Мои?

— Да. Ты выдал это однажды ночью, когда мы сидели в Иерусалимском баре за топливом для ламп. В ту ночь, как и сейчас, я напился до чёртиков. Тоже называлось «арабский коньяк». Ну как эти два столь далёких понятия собрались вместе?

Поговорим о противоположностях. Арабский коньяк? Арабконьяк? На слух это вызывает революцию в голове, настоящую революцию, не говоря уже о суматохе в желудке.

Но да, ты сказал это однажды, а Ахмад совсем недавно повторил. Насколько я помню, ты цитировал своего отца.


Стерн беспокойно заелозил на стуле и жестом попросил бармена наполнить стаканы. Джо с улыбкой коснулся руки Стерна.

— Но я не могу отпустить тебя слишком легко, Стерн, не так ли? Я имею в виду: с чувством, что ты потерпел неудачу. Я помогу тебе. Давай пока оставим Маркса и войну в стороне. «Скажи мне что-нибудь, скажи». Когда ты был молод, ты когда-нибудь думал о том, чтобы уйти в пустыню, стать отшельником, как, в конечном итоге, сделал твой отец? Или что-то в этом роде? Быть одному легче, чем иметь дело с людьми.

Стерн выглядел удивлённым.

«По крайней мере, я его расшевелил», — подумал Джо.

«Что у нас за мода? пить без закуски», — подумал Стерн.

— Нет, — сказал Стерн. — никогда не думал.

— Интересно, почему?

Стерн посмотрел на лужицу, расплывшуюся по барной стойке.

— Недостаточное ощущение вины. Мой отец искал пустыню. А я там родился.

— Хорошо. Итак, мы говорим о сожалении. Всё обернулось не так хорошо, как ты надеялся.

Стерн вздрогнул.

— А? Что, во имя всего святого, ты имеешь в виду, Джо?

— Обернулось ужасно. Наихудшим образом. И всё же то, что ты сделал за последние несколько лет, в сто раз больше того, что делает большинство мужчин за всю свою жизнь. И не спорь. Жаль только, что мало людей знает об этом. Блетчли, Белль, Элис, и я, и Мод, и Лиффи в какой-то мере, и некоторые другие, мне неизвестные. Немногие, в лучшем случае — горстка; и им нельзя поделиться с другими. Может быть, шепчут самим себе, — грустное соло, — и смотрят вдаль.

Тебя это не беспокоит? хоть чуть-чуть. Это было бы вполне естественно.

Стерн провел пальцем по лужице, очертив круг.

— Да, — сказал он. — Беспокоит, наверное.

— Ну конечно, Стерн, почему бы и нет. Любой хотел бы знать, что оставил после себя что-то стоящее, нечто большее, чем золото и недвижимость, что-то осязаемое сердцем.

Тем не менее, любой другой человек мог бы гордиться собой, если бы сделал то, что ты. А ты даже не считаешь себя достигшим многого.

Джо положил руку на руку Стерна.

— Скажи мне, почему ты заговорил сегодня о Сиви? Прошло много времени, десять лет с тех пор, как он умер, двадцать — с тех пор, как сошёл с ума. На первый взгляд, эти события выглядят более чем отдалёнными, чтобы сегодня вечером занимать так много места в твоих воспоминаниях.

Или оттуда берёт начало твоя «польская история»?…

Ахмад назвал это так, знаешь ли, и он имел в виду не только саму поездку. Возможно он о чём-то догадывался потому, что смотрел на вещи с дальней дистанции. И был уверен, что исток под песками времени…

Всё началось в Смирне?

— 18.4 — Бар \ Монолог Джо

* * *

Стерн рисовал круги.

«Подбадриваю, не помогает.

Нет смысла говорить голодному человеку, что он не голоден.

Вспышки и сирены, возможно, немного ослабли в его мозгу, но он по-прежнему ожидает следующего шквала огня. Он устал душой, это точно».

— Стерн?

— Я думаю, это потому, что он многому меня научил. И потом, тот период в Смирне — Элени и Сиви, и чудесные времена, которые у нас были до… И Эгейское море. И я был тогда молод, и я был влюблён…

И всё вместе делало ощущения интенсивнее. Всё казалось яснее, чётче. Даже самые ерундовые события переживались всей душой.

— Ты о кошках?

— К примеру, да. Но потом начинаются перемены, и части перестают составлять целое… Как будто со стены осыпается мозаика. Мы с Элени отдаляемся друг от друга и видим ужасную боль в глазах другого, и ничего не можем с этим поделать. Мы оба беспомощны…

Элени ушла. И в Смирну пришла тьма, и массовые убийства, и Сиви съехал с катушек, и всё там для меня закончилось, и ничего не оставалось делать, кроме как продолжать жить.

— Н-нда, — сказал Джо. — А теперь весь мир — это смирна. Но ты не новичок в этой ночи, Стерн. Ты уже давно знаешь эту тьму.

Стерн смотрел на прилавок.

«Алло, центральная?», — подумал Джо, наблюдая за Стерном. Он ждал, и прошла долгая минута, прежде чем Стерн поднял глаза:

— Это правда. И иногда я могу оглянуться назад чуть отстранённо. В конце концов, жизнь всегда была почти такой же. Три тысячи лет назад на тех же самых берегах греки уже прошли через всё это, бушевали и плакали. А потом всё равно строили корабли, и отправляли их в плавания. По крайней мере, те, кто не заперся в клетке ужаса… В прошлом подобное происходило много-много раз. И много раз люди сидели, — вот так, как мы с тобой, — и один пытался увидеть страшное глазами Гомера, глазами эпоса, а другой пытался ему помочь.

Я знаю всё это, Джо, я знаю это. Просто порой бывает так…

Стерн медленно повернулся и посмотрел на Джо, и никогда еще Джо не видел таких усталых глаз.

— …просто иногда я не могу чувствовать равновесие, Джо. Слишком темно вокруг. И я просто не могу больше притворяться, что выход есть.

Это конец, Джо, ты понимаешь? Я оглядываюсь назад и не вижу, что сделанное мной хоть что-то значит…

«Слишком близко, — подумал Джо, — мы подошли слишком близко, чересчур. Отпустим чутка».

— Ну, я знаю, я чувствую это в тебе. Ты слишком долго жил в бешеном темпе новейшей истории. Большинство людей проводит свою жизнь в других эпохах, бормочет, что «раньше было лучше». Животные консервативны, и мы предпочитаем делать всё так, как делали это в прошлый раз; потому что в таком случае больше шансов не накосячить. И я понимаю, что ты имеешь в виду, — застой, — и парадокс насилия, растущего из невинности, из песчаных замков.

Да, пророки углубляются в детство расы и превращают воспоминания в видения будущего, представляя публике прекрасный порядок воображаемого Эдемского сада.

И философы такие же сволочи.

У нас, похоже, вошло в привычку слишком много рыться в голове, не прислушиваясь к отголоскам извне и играя с идеями, как дети с игрушечной пирамидкой. Попробуйте это колечко, или другое, а если белое не идёт, попробуйте чорное; и если Бог не будет делать эту работу, попробуйте Гитлера и Сталина.

Слова, Стерн. Это просто слова.

Как будто, дав чему-то имя, мы дали ему место и поместили его в это место. Как будто повторение заклинаний может освободить нас. Как будто мы имеем дело не с людьми, с идеями…

Вот настоящая проблема, не так ли, Стерн? С идеями-то легче иметь дело, чем с живыми людьми, потому что идеи — это слова, их можно пронумеровать, определить и переработать по своему вкусу, назначить цвета и игровое значение, — пешка-ферзь, — и убрать в ящички.

Итак, мы имеем дело с идеями и притворяемся, что имеем дело с чем-то реальным. А Ленин-мумия, и Гитлер-будущая мумия тысячелетнего Третьего Рейха, — если Гитлер победит, — оба-два… под пирамидами черепов.

Резня, вот так сюрприз сюрпризов! на пути к замку из песка.

Н-нда. Мне нужно ещё выпить. Арабконьяк! бармен.

И поскольку люди такие, какие есть, мы выбираем путь игры с идеями, строительными блоками наших пирамид. Они так хороши для возведения нашей собственной Вавилонской башни! Чистые и простые линии, логически, — упорядоченным образом, — идущие вверх…

Причина, Стерн? Логика? Прикоснитесь к человеческой душе в любом месте, которое имеет для неё значение, и вы знаете, насколько разумный ответ ожидать. Крик! — вот то, что вы получаете, крик отчаяния и надежды.

Но мы притворяемся и делаем вид, что можем громоздить идеи одну на другую.

И люди убивают людей ради… Ради чего, Стерн?


— Джо, я…

— Нет, подожди, Стерн. Я проделал долгий путь, чтобы, смакуя запахи трущоб, выпить с другом немного лампового топлива. Долгий путь во времени и в пространстве, так что ты не жди, что я легко тебя отпущу. Я здесь, я настоящий, и тебе придётся иметь дело со мной. Со мной, Стерн.


Джо держал Стерна за руку и улыбался.

«Попался», — подумал Джо.

— И вот мы здесь; бар — лучшее место, чтобы расшевелить душу в тёмные часы войны. Мы вдвоем сидим недалеко от Нила и сокрушаемся о вечно говняном положении дел. Проходят века, вокруг всё меняется, и в тоже время — ничего не меняется в человеке. У древних египтян было что, тридцать династий примерно? И конец каждой из них — это конец эпохи. И каждый раз кто-то сидел над рюмкой и размышлял о постоянстве, о спирали истории.

Джо оглядел комнату, поморщился.

— Простой бар.

За исключением зеркала.

Думаю, я выпью ещё один бокал, даже если ты пока не готов. Но почему ты улыбаешься, Стерн? Потому что мы сидим здесь уже четыре или пять тысяч лет? И почему эта улыбка уступает место смеху?

Джо указал на зеркало.

— И что мы только что видели в этом старом фильме?…

Мы начали с голого пола в баре, потом добрались до морских пейзажей и до Гомера. А это привело нас к ковру в Смирне. И Элени, и Сиви…

Я имею в виду, Боже мой, Стерн, что это за история века, которую ты рассказываешь мне сегодня? Морфий, самоубийство, алкоголь, убийства, отчаяние, безумие… Что это? Что за история, ради всего святого?


Стерн улыбался своей странной улыбкой, лицо его выражало смирение.

— Возможно, ты видишь это яснее, чем я, Джо.

— Да ты хоть представляешь, что ты дал людям, просто будучи тем, кто ты есть? Помнишь слова Сиви в ту ужасную ночь в Смирне? Когда он бредил?

— Нет.

— Найди Стерна, — сказал он. Позови Стерна, — вот что твердил Сиви, сходя с ума. Вот к чему он тянулся по пути вниз. К тебе, Стерн, и разве ты не знаешь этого, чувак? Разве не знаешь, что ты всегда был нужен многим-многим людям?

— 18.5 — Бар \ граната из Австралии

Стерн хмурился и, борясь с усталостью, борясь с собой, рисовал пальцем круги.

А где-то снаружи в темноте подымалась суматоха… Крики, проклятия и пьяный смех — солдаты, выжившие в пустыне, радовались отсрочке от гибели или, что порою хуже, увечья.

Посетители бара нервно смотрели на потрёпанную «входную занавеску». Бармен тоже с беспокойством взглянул туда. И Джо обернулся.

— Что это там такое?

Стерн сказал, не поднимая глаз:

— Ничего особенного. Наверняка какие-то солдаты гулеванят в увольнительной; счастливые, потому что живы пока…

— А… Ну, Стерн? — сказал Джо. — Я до тебя достучался? Ты ведь много сделал, не так ли? Всё было не зря, ага? «Не напрасно было»?

— Твоё мнение, мнение других людей… что оно мне? Если сам я чувствую иначе.

— Стерн, мать твою, твоя мечта о единой мирной новой нации Ближнего Востока не удалась. Ну и что? Пока не удалась; «скоро сказка сказывается…».

Ты противостоял политике больших государств. А что есть политика? — это прикрытие интересов; болтология, пропаганда — только слова, код для общественных механизмов, которые на деле не механизмы и не могут ими быть, потому что деталями в них являемся мы, люди. Не абстракции — мы; а общества не сведёшь к логическим системам через слова, коды, ярлыки… Обществознание, как наука, пока в зачаточном состоянии. Так что, что дальше будет? кто знает.

Чего я не пойму, Стерн, так это того, что ты путаешь реальность и кукольный театр. Ты, кто всю дорогу варился в этом бульоне и знает о шифрах и масках; о том, что реально, а что нет…


Крики снаружи доносились всё громче, драчуны приближались. Джо снова повернулся ко входу, ничего не увидел и продолжал:

— Ты хотел образования новой страны, Стерн? Пограничников, визы и таможенников в красивой форме? Это то, к чему сводится твоя мечта? Мечта Стерна, который провёл свою жизнь, пересекая границы и доказывая, что они вымышлены, произвольны, бессмысленны? Других людей смущает реальность, Стерн, — им так удобнее, — но ты то знаешь истину.

Разве границы — это то, что искали древние греки? Разве поэтому они отправляли свои корабли? Их «Море Неизведанное» была душа человеческая, — ты сам сказал это, и вся твоя жизнь свидетельствует, что истинно важно только то, что внутри людей. Не номер паспорта, не место работы, не соблюдаемый дресс-код, не цвет страны на карте, не принадлежность к какой-либо религиозной конфессии…

Твой любимый Иерусалим есть и всегда был для всех людей мечтой о мире.[65]

Прикоснитесь к человеческой душе, и вы услышите отчаяние и надежду, и хотя эта недвижимость, — планета под нашими ногами, — может быть для нас всем, на деле это просто пылинка в уголку непостижимой Вселенной. Однако если отбросить высокомерие исключительности, исчезнет и уверенность в том, что для существования человечества есть какая-то цель, оправдание. А ты давал людям надежду, Стерн.


С улицы донёсся звук бьющегося стекла — солдатики от избытка чувств расколотили кому-то окошко. Стерн со своего места видел вход, а Джо приходилось крутиться.

— Чёрт бы побрал этот шум.

— Ничего страшного, Джо, обычная каирская ночь. Люди празднуют, потому что живы… Праздник жизни.

— Я знаю, знаю; дионисийский. А завтра человеку стекло вставлять; даже хорошие намерения конфликтуют и противостоят друг другу.

В ответ Стерн улыбнулся, во взгляде его была безмятежность.

«Какой странный и парадоксальный человек, — подумал Джо. — Загадочный и страстный, как сама жизнь».

Джо вспомнился момент, когда он не признал Стерна в образе нищего, бомжа, а всё же — главного приза для всех великих армий…

…анонима. Человека.

Глаза Джо заволокло пьяными слезами и он крепко схватил Стерна за руку.

— Ах, всё было правильно, Стерн. Ты же знаешь, я вижу вещи насквозь. Мы многое прояснили за эту ночь; мы сделали это, Стерн. И теперь ты знаешь, что всю жизнь делал важное дело. Ты — герой.

А меня ты уважаешь?

Стерн кивнул и улыбнулся своей странной улыбкой.

— Уважаю, Джо, отцепись.

Ты говоришь: важное, нужное дело… Может и так, Джо.

Мы сами создаём в наших сердцах небеса и преисподнюю; сон разума… Слаб человек.


Крики австралийцев раздались прямо за занавесом входа.

И кулак Стерна врезался в грудь Джо. Уух!

Джо слетел с табурета и спиной врезался в стену.

Ослепительный свет.

Рёв! посыпались осколки стекла и обломки мебели.

Всё в дыму.

И люди вокруг кричат, и бросаются бежать…

Джо вытащил из щеки вонзившуюся щепку, потом, шатаясь, поднялся на ноги и уставился на пустое место, где вот только что сидел Стерн.

И крики, и топот ног, и бар мигом опустел, а рёв всё звенит и звенит в голове Джо.

Среди криков ужаса звонко выделяется один: «В баре убило нищего, какого-то нищего…». Крик разносится в ночи снова и снова, «нищий был убит, нищий…»

Нищий… нищий…

Джо стоит, глядя на то место, где был Стерн. А Стерн ушёл. Ушёл в грохоте разбивающегося стекла, ослепляющего света и эха удаляющегося топота шагов. Джо улыбается и шепчет:

«В конце концов он всё понял и принял. Я видел это — в его глазах».

Крики снаружи стихли. Внутри бара и пыль и хаос и Джо трудно дышать и гул в ушах. Но Джо улыбается.

Нищий… нищий…

Загрузка...