Нина Горланова в Журнальном зале 1995-2000

– А подарок-то? – перебила Женю Мадонна.

Какой подарок? Да Лабинской-то, боже, обязательно нужен подарок, посуду хотя бы, Рита может достать Лысьвенскую, цветную, но нужно аж по пять рублей с человека...

Наутро Женя проклинал вчерашнюю водку, пил рассол из-под помидор, кричал на Музу, потом мыл шлепанцы, потом уже позвали на день рождения. У Жени было одно желание: не вставать никогда со своей постели, но из кухни пахло жареным мясом, и он пригласил всех к себе, тем более что у него было всего просторнее.

Прибежала к нам Рита Сивуха и стала звать: ох-ах, надо отметить и с Женей познакомиться ближе, такой это интересный человек. Она буквально тянула мужа своими цепкими руками, а меня уговаривала словами о том, как хорошо можно будет выпить.

– Выпить? – переспросил муж. – Не-ет, мне жена не разрешает, вот разве что... посмотреть.

И тут с улицы ворвался скандал, мат, треск. Я взглянула: там били Виталия Неустроева, и били основательно, так что рабочий его черный халат был порван и двумя ранеными крыльями волочился за спиной. Виталия швыряли по двору, бросали то в лужу, то в кучу пустых ящиков, а когда он с треском выбирался оттуда и в ожесточении бросался на противников, все бичи, околачивающиеся около пивного ларька, висли на Виталиных руках: мол, не искалечь, убьешь да сядешь. Почему-то они не висли на противниках Виталия, когда те молотили Неустроева на его рабочем месте. И хотя были они не из нашего двора и по виду приличные, видно, знали уже всю подноготную про то, что Неустроев устроен сразу на двух ставках (еще грузчиком), а работает на одном месте, поэтому в милицию не побежит, шума избежит. Когда драка закончилась и Виталия подняли два бича, повели в подвальчик, он кричал для острастки двора: мол, не дали ему как следует развернуться, висят на руках по пять человек, а то бы он тем двоим как дал... он бы насмерть... он бы... бы...

Мы входили в комнату Жени, когда он был уже навеселе, а Муза в знак примирения – как обычно – обнимала его передними лапами и целовала в бакенбарды. Гоголь со всех сторон смотрел на эту неестественную сцену.

– Как летит время – вот уже и Гоголю 175 лет! А ему и дашь, – начал мой муж, рассматривая настенный календарь 1984 года.

– Вам понятен смысл “Вия”? – резко спросил Женя.

– Я думаю: нужно его рассматривать в контексте всего Гоголя. Хома Брут – сам Гоголь, погубленный... А вот и тренажер “Здоровье”!

– Милый, посмотри, какие плечи у наших местных скульпторов: от стенки до стенки, – дипломатично обратилась я к мужу.

– Нда, содрогательно широки, – простодушно согласился он, наслаждаясь подтягиванием на тренажере. – У нас есть Гоголь работы Кандаурова – с летящим лицом. Надо вам?

– Послушать вас – очень уж вы умные, – буркнула Лабинская. – А книжка по акушерству почему тут валяется?

Женя стал возбужденно рассказывать моему мужу, как он сделает скульптуры: Встреча, Любовь и Рождение человека. Почему это Горькому можно было написать “Рождение человека”, а в скульптуре нельзя! И можно, и нужно. Роженица будет обнаженная, лежащая, хотя уже приподнялась посмотреть ребенка на своей развинченной шее, это у Горького так точно написано: на развинченной шее. А у ребенка уже вышла головка, лицо умное, глаза широко открыты... вся остальная часть новорожденного просвечивает сквозь живот – нужно из прозрачного материала, можно и подсветку сделать.

– А все три скульптуры на вращающемся стенде! – добавил муж.

– Хватит вам, может, – еще раз возмутилась Лабинская.

– Не ворчи, а чтобы подарок понравился – выпей, – внушала ей Мадонна, потроша коробку с посудой: там, среди опилок, притаился набор кастрюль, расписанных нежными цветами шиповника. Женя поморщился при виде этих цветиков, но взял себя в руки и стал гладить кошку, поглядывая на часы. Скоро должна прийти Мила, а он еще хотел полюбоваться Мадонной. Но этот пришелец из соседней квартиры все лезет с разговорами о Роженице:

— Лицо какое? Искаженное болью, в крике? Да, не нужно бояться этого – древние греки боялись, но они ведь исходили из чистой пластичности, без духовности, без психологизма. Дух как проблема разрабатывался во времена христианства, но они опять от тела отказывались, исследовали только дух...

– Представляя его в виде субъекта – бога, – сказал Женя, планируя мысленно вечер (нужно предложить тост на брудершафт – поцеловаться).

А пока Рита говорила тост за здравие именинницы и ее сервиза из Лысьвы. Бокал хорошего портвейна примирил Женю с цветами шиповника: для мещан сойдет. А Лабинская начала ответное слово:

– Эта эмалированная посуда (она говорила: “маринованная”) мне... я... нет, сейчас не буду говорить. Выпила – лишнее скажу.

– Для того и пьем... – глядя в глаза Жене, сказала Мадонна.

Женя гладил кошку и не отпускал взгляд Мадонны. Все выпили.

– А помните, как Гоголь в детстве котенка утопил? – спросил мой муж, закусывая грибной икрой.

Женя сбросил кошку с колен и торопливо начал разливать по следующей:

– Это было когда! В пять лет, а в таком возрасте никто не отвечает.., – нервно начал он заступаться то ли за Гоголя, то ли за себя (и вообще он хотел быть во всем первым, а тут упорно к первенству примазывались некоторые... с не такими уж широкими плечами...).

Выло видно, что чувство собственного достоинства у Жени есть. “Но вот есть ли у него чувство чужого достоинства?” – подумала я. Мои размышления прервал приход Милы, которая стала восхищаться миром в квартире, Жениным гостеприимством и особенно – столом:

– У вас все стоит, прямо как при коммунизме!

– И при коммунизме, наверно, не все будет стоять, – задумчиво сказала Лабинская и с несвойственной ей деликатностью стала тянуть вино из бокала, давая таким образом нам самим понять, что крылось за ее словами.

Мы поняли ее как нельзя лучше, и тут вошел Потоцкий.

– Чего у вас там настежь все открыто? – он был весь в изящных телодвижениях.

Рита кинулась закрывать входную дверь, а Мадонна и Лабинская одновременно подвинулись, освобождая место новому гостю с балетными замашками. Подвинулись и сильно так столкнулись бедрами, но гость сел рядом с Женей.

– Нужна физическая сила, – сказал он.

– Знакомьтесь: Михаил Петрович Потоцкий, – громко сказал Женя, ревниво стреляя глазами по заинтересованному лицу Мадонны. Мила, дай тарелку, вилку, а вот тебе, Миша, стакан – вместо бокала.

Мадонна с Лабинской забегали вокруг гостя, подсовывая ему еду, питье, грудь, бедро... Умоляли не отказываться ни от чего:

– Питаться нужно разнообразно... у нас именины сегодня!

– ... постное мужчине вредно. И за здоровье именинницы!

– Тогда организм: кровь, моча – все обновляется.

Потоцкий выпил, закусил, волнообразными движениями трогая себя в разных местах, и наконец сказал:

– Нашел!

Он достал из внутреннего кармана новомодную гривну работы знаменитых братьев Кролиных. В “Салоне” такая стоила довольно дорого, но Женя увидел, что гривна Потоцкого бракованная: камешки слишком синие. Кролины такие неудавшиеся гривны часто раздавали знакомым – не выбрасывать же керамику.

– Кто виновник торжества? – спросил Потоцкий у Жени.

– Вот эта, старше всех которая.

– Эта вот женщина-грудь? Соседка, что ли?

– Да, да.

Увы, обруч гривны оказался мал для плотной шеи Лабинской, видно, он был предназначен для женщины столь же изящной, как сам Потоцкий. Мила догадалась надеть эту гривну на голову Лабинской как диадему, и именинница по-королевски выпрямила шею. Ритин голос заверещал, ныряя между холмами праздничного шума:

– Здоровье ее величества!

– Ее величества Людмилы Первой! – поддержал тост Женя, имея в виду, что следом можно будет выпить и на брудершафт.

Когда пили, Лабинская вытянула голову вперед – привычка держать ее в вынюхивающем состоянии, на весу, оказалась пагубной для гривны, которая начала скатываться с волос. Но следующий тост вернул голову именинницы в королевское положение, и гривна опять вернулась на место, гордо засияв в кудрях всеми своими тремя слишком яркими камушками. Тост был произнесен за фаворита королевы, и сказал его мой муж, тут же увидевший, что не всеми понят.

– За здоровье ее приближенного мужчины! – добавил он, угасая, потому что понял: опять выразился сложно и сказал не то.

Для Лабинской это было “то”. Если раньше она чисто идеально взирала на Потоцкого, то теперь народившийся разговор о мужчине самым несчастным образом повлиял на состав ее мыслей. Она уставилась на Потоцкого, который, озабоченно и в то же время изящно хмурясь, рассказывал о кражах в мастерских художников:

– Волна краж, уносят самое дорогое: кисти, голландские краски, альбомы по искусству, холсты, совершенно чистые...

– Уж конечно, чистые. Я уверен, что ни одной картины не украли, – сказал жестко Женя.

– Зырянов жаловался, что у него кисти и гравюры унесли.

– Не иначе, как кисти завернули в эти гравюры, – не унимался Женя.

– Послушать вас, уж очень вы все умные! – громко закричала Людмила Лабинская, на которую никто не обращал внимания уже минуты три.

Рита Сивуха после этого вдруг стала подвигать от края стола в центр некоторые хрустальные вещи: пепельницу, салатницы, свой бокал.

– ... а вчера звонят мне домой из милиции: мол, вы ведь слышали, что кражи, хотим поставить сигнализацию, когда вы бываете в мастерской, а завтра со скольки и до скольки точно будете? Я спросил, из какого они отделения милиции. И сразу пауза, а потом гудки “пи-пи-пи”. Понимаешь, кто звонил?

– Воры и звонили! – ахнула в ответ Мадонна, придвигаясь к Потоцкому с неприкрытым любопытством, направленным не только на рассказ о кражах, но и на самого изящного рассказчика.

– Нужно решетку поставить на площадке перед мастерской, то есть остановить их еще на лестнице. Если будут решетку взламывать – из квартиры я услышу, – деловито планировал Потоцкий, – я заказал слесарям, но одному трудно поднять...

Женя как-то без энтузиазма слушал, и Мила решила вернуть то веселье, которое она здесь застала:

– Как хорошо, что мы здесь все собрались, – поднялась она с бокалом в руке. – Это так... в духе всех традиций. Ведь мы дышим одним воздухом, и это нас так роднит. Вот недавно в “Комсомолке” была статья об охране окружающей среды...

Женя слушал и медленно съеживался, держась одной рукой за никелированную стойку “Здоровья”, а другой – за свой стакан. Он отчетливо понял, что Мила всего добьется и никакая Мадонна ее не остановит. Он вдруг заметил, что в ее мозгу горит яркими буквами: “Нам не нужно ждать милостей от (дальше следовал образ Жени), взять их у него – наша задача!” Но тут все выпили за тост Милы, и Женя тоже. Его отпустило.

– Михаил! – крикнула Лабинская. – А ты что скажешь?

Потоцкий вопросительно посмотрел на Женю, и тот прошептал:

– Она будит зверя в любом человеке за пять минут.

Рита толкнула меня в бок: мол, скажи что-нибудь, разряди обстановку, а там и по домам – поздно уже. Я лихорадочно вспоминала, как было написано... было прочитано... э-э, что-нибудь скажу!

– Сегодня я читала о дружбе... исследование. В общем, во все века сетовали, что дружба была раньше и исчезла. Чтоб поддерживать дружбу в античном смысле, современный человек должен многое скрывать. А я предлагаю тост за нашу с Ритой дружбу!

– В которой вы ничего не скрываете? – спросила Мила.

– Да что там скрывать – другой раз лишнее еще сболтнешь – чего и не было, – ответила Рита.

– Ми-ха-ил! – призвала Лабинская.

Потоцкий поднялся и искренним голосом сказал:

– За связь народа и интеллигенции!

Это был его привычный тост для разных банкетов. Видимо, об этом шепчут Женины губы (звука я не слышу).

– Неправильный тост, – сказал мой муж. – Народ включает в себя интеллигенцию и всех остальных. Народ – это как бы лист, а интеллигенция и остальные – две стороны этого листа.

– В чем же отличие? – спросила Мила заинтересованным голосом.

– Интеллигент, он хочет быть хорошим, а остальные хотят жить хорошо. Быть хорошим и жить хорошо – не одно и то же. Кто хочет быть хорошим – тот интеллигент.

– Мы безлошадные, ничего у нас нету, значит, мы интеллигенты? – спросила я.

– Если б мы с тобой были настоящие интеллигенты, мы бы давно ушли – они ведь ее снова изобьют, – ответил муж.

Мила упорно продолжала разговор об интеллигенции, а Лабинская в это время оглядела всех мужиков. Больше всего, по ее мнению, на интеллигента походил Потоцкий.

– ... перед законом все равны: рабочие, интеллигенты, крестьяне, – горячо продолжала Мила, думавшая было сказать “перед природой”, но вспомнила, что к биологии отношение имела она одна. “Не поймут”.

– Рав-вны? – переспросила Лабинская. – Если рав-вны, то пусть Михаил меня поцелует (она сказала так: “по-ца-лует!”).

Тишина назревала, как фурункул: вот-вот прорвет.

– Вы оглохли, что ли? Пшли! – Лабинская схватила Потоцкого за карман брюк и стала тянуть в свою комнату-кровать.

Потоцкий сначала упирался, а потом стал звать на помощь, и Мадонна пришла на помощь. Тогда Лабинская молча развернула свой стан и завезла Мадонне то ли в глаз, то ли в висок.

– Удивительно, – растерялся мой муж, – кровь почему-то из носа пошла.

Но уже заныряли в кутерьме плечи скульптора. Дюжий размах кулака ваятеля пришелся в грудь низложенной королеве. Упала и разбилась об пол гривна-диадема с яркими керамическими камушками. Но Лабинская не только не упала, но, изнемогая от преступной страсти, тщилась схватить через строй бойцов упавшего Потоцкого. Создалась мгновенная композиция, напоминавшая то ли Лаокоона, то ли борьбу за тело Патрокла.

Рита Сивуха ходила среди сражавшихся и деловито собирала свои хрустальные бокалы, время от времени попинывая Лабинскую. Та не оставалась безответной.

Только мы с мужем сидели бездельно среди недопитого и недоеденного.

– Буддо-марксист, иди прикрой котят хотя бы грудью, – сказала я.

Муж обрадовался, что ему нашлось дело, и прижал к себе голову Гоголя, наполненную писком и возней. В эту секунду снаружи раздался призывный автомобильный гудок. Все замерли, прислушиваясь, и Лабинская схватила тут злосчастного живописца и потащила его к себе. Но в пылу она потеряла направление, что, впрочем, бывало и с более опытными воинами, и вылетела на лестничную площадку, все бросились за ними. Лабинская спускалась с сугубой быстротой, волоча за собою тело.

Голова Потоцкого легкими щелчками отмечала путь по лестнице. Погоня приближалась. Первой бежала Мадонна, размахивая портфелем Потоцкого, за нею летел Женя с готовыми кулаками. Рита с двумя бокалами в руках неслась впару с Милой. Последняя кричала:

– Она ведь вас всех третировала! Неужели вы не могли подать на нее в товарищеский суд? Ведь как-то нужно бороться... с общественными пороками! Вот недавно в “Комсомолке” была статья...

Муж мой, прижимая к груди голову Гоголя с котятами, бежал сзади всех, следом прыгала и мяукала кошка, а уж за кошкой шла я.

Лабинская заскочила в “Запорожец”, таща свою бессильную добычу. Остальные нырнули вслед за нею и сразу увязли там, барахтаясь в тесноте, но не в обиде.

– Поехали! – кричал водителю Женя, оказавшийся буквально на коленях Мадонны. – Ты поедешь когда-нибудь на своем драндулете?

Водитель завел машину, и я вместе с Музой поместилась на переднем сиденье.

– Я вам покажу обижать Виталия Неустроева! – раздался сзади грозный голос приемщика посуды – он так и был одет в свой порванный в драке черный халат.

– Скорее! Поехали! – приказала я, на секунду поддавшись страху.

Водитель рванул машину куда-то вперед, стало слышно бульканье в портфеле Потоцкого. Открыли – там оказалось восемь бутылок водки. Михаила растолкали, чтобы спросить разрешения употребить водку по назначению. Художник, очнувшись, бормотал:

– Я поднял образ человека труда на недосягаемую глубину...

Женя выдернул из портфеля тоненький альбомчик из серии “Молодые мастера” – видимо, Потоцкий цитировал текст предисловия – о своем творчестве.

– Я бы этих сталеваров, – листал мой муж этот альбомчик. – Я бы их среди заснеженных гор или живых цветов изобразил, ведь они работают в такой жаре и мечтают...

– Бутылки-то чьи? – спросил у Потоцкого Женя.

– Это я слесарям купил... за решетку к мастерской... от воров.

– Едем по Пиренейскому полуострову, – бодро доложил водитель.

Тут Женя увидел, что вверху голубо и внизу голубо.

– Летим над Атлантическим океаном, – рапортовал водитель.

Женщины тихо глазели в окна. Я обернулась: за “Запорожцем” летел Виталий Неустроев, размахивая черными крыльями порванного халата.

– Смотрите! – шепнула я, показывая на него.

– По небу полночи Виталий витал и тихую песню орал, – начал было мой муж, но тут же перевел разговор: – А сколько времени-то? Уже утро или здесь еще утро?

– Рим, где Рим? – смотрел вниз Женя, вспомнив о великих русских писателях, побывавших в Риме.

– Да пусть его будет, как того бог хочет, – ответил тихо Николай Васильевич, печально помавая длинным носом.

Разлили водку. Водитель отказывался: в небе ему тем более нельзя пить. Нельзя так нельзя. Лабинская ждала своей очереди, бормоча из угла:

– Колено распухло... ребро раздробили... руку из плеча вынесли.

Дали ей выпить, и она смолкла, а спустя минуту вдруг начала:

– Миллион, миллион, миллион пьяных рож

Из окна, из окна, из окна видишь ты...

– Ху а ю? – донеслось неизвестно откуда.

– Что? Кто? – растерялся водитель, но тут же нашелся: – НАСА с нами разговаривает.

– Вы в ракетных служили? – вдруг с уважением спросил Женя.

– Хэв ю зэ водка? – продолжали спрашивать со станции слежения, кажется, через приемник в машине.

– Йес, – ответил водитель. – Только с закуской туго. Заходите, ребята!

Лабинская снова завозилась в своем углу:

– Я вот им скажу, скажу. Вы тут меня избиваете, а они по “Голосу” могут передать. Как вам не стыдно! Женщину ... М-мать! Может, я героев родила...

– А что, если про кооперативный дом им рассказать? – вдруг спросил у Милы Женя.

И тут стало совсем интересно: появились мистер Смит и мистер Джонсон, и мистер Уайес – и все с закуской.

– Проходим плотные слои атмосферы! – раздался голос водителя.

Рита разливала в бокалы водку для гостей.

– Вытри ты бокалы для жертв империализма! – завистливо приговаривал непьющий водитель.

– Послезавтра первое мая – день солидарности... международной, – коряво от волнения начала Мила.

Я обернулась: Виталия Неустроева не было видно.

– Вижу Землю. Какая она красивая! – протянула Мадонна.

Лабинская кашлянула и выплюнула темно-красный комок:

– Вот кровью харкаю... засужу вас...

* * *

Журнальный зал | Урал, 2000 N4 | Нина Горланова

Нина Горланова

Подсолнухи на балконе

Штучка

Виктории Токаревой

Нина Викторовна Горланова родилась в 1947 г. в Пермской обл. Окончила филологический фак-т ПГУ. Член СРП. Печаталась в журналах “Урал”, “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь” и др. Автор четырех книг прозы. Живет в Перми.

I

Извилистые линии на обоях показались ей длинными червями.

А Рогнеда продолжала:

— Если бы мой Володька загулял, я бы ни за что не пустила его обратно! Не знаю, зачем ты дочерям такой пример подаешь: всепрощения...

Извилистые линии на обоях показались Люсе длинными змеями. К счастью, пришел отец Рогнеды (профессор-славист, он, конечно, не мог не назвать свою дочь не Рогнедой!) и принес в подарок шашлычную печку. Люся и не знала, что такие есть — значит, еще дальше от природы! Раньше хоть на шашлыки в лес ездили, а теперь и это в квартире можно. Рогнеда обычно опережала ее мысли.

— Ничего, — сказала она сейчас же. — Подсолнухи нам лес заменят.

— Расцвели? — спросил отец.

— А ты иди — полюбуйся.

Рогнеда так любила своего мужа, что к его дню рождения в середине лета выращивала неизменно на балконе подсолнухи: эти огромные домашние солнца казались прирученными, потому что поворачивали свои головы в сторону гостиной, когда там сидели гости. Впрочем, возможно, Рогнеда рассчитала, где в эти часы бывает солнце, которому послушны цветы подсолнуха.

— Я бы на твоем месте, — продолжала Рогнеда, — привела себя в порядок и поискала надежного спутника жизни. А то на днях был Володькин брат — он где-то встретил тебя, говорит: она ужасно выглядит.

“А могла бы защитить — ответить ему про мои невзгоды”, — подумала Люся. Но Рогнеда не могла так ответить, она была светская женщина и — как сказал бы Лотман — жестко семантизированная. Потому Лотман и занялся светским обществом, что там четкая система условностей.

Рогнеде легко рассуждать о чужой беде, ведь у них с Володей нет детей, а у Люси двое, им отец нужен. А когда есть дети, себя невольно уже ставишь на второй план. Но Рогнеда словно прочла ее мысли:

— Были бы у меня дети!.. Зачем тогда им плохой отец. Выгнала бы я такого, и все, — говоря все это, Рогнеда совала в печь заранее приготовленные кусочки мяса и продолжала учить Люсю жить: — Это со стороны кажется, что все у нас легко, а я все время борюсь за свое семейное счастье, да, недавно вот отказалась заведовать кафедрой, так и сказала ректору: мол, я еще молодая женщина и не хочу в 34 года надеть строгий серый костюм, который состарит меня как минимум дет на десять. Чего доброго, муж меня бросит тогда.

— Не бросит, — успокоила ее Люся. — Кто еще будет ухаживать за его парализованной матерью?

— Тебя бы так парализовало! — воскликнула Рогнеда, манипулируя с шашлычной печью.

Люся вздрогнула: не чересчур ли она терпелива, может — уйти? Рогнеда тут же поправилась:

— Вчера она знаешь каким весом сумочку привезла сюда? В два пуда! Да. Весь свой хрусталь сложила и к нам привезла. Как она его дотащила — уму непостижимо.

— Что: настолько ей полегчало?

— Как сказать, говорить-то она до сих пор не говорит. Только я с моим алогичным мышлением ее понимаю. Когда она показывает 4 пальца и говорит “крр”, я одна догадываюсь, что это она хочет свою красную дорожку длиной 4 метра иметь возле своей кровати.

— Потрясающе! — восхитилась Люся. — Запах какой от шашлыков! Отец твой все-таки очень полюбил Володю.

— А чья заслуга? Помнишь, на свадьбе я заиграла еврейскую старинную мелодию, а папа спросил, что это я такое нерусское играю? Ты помнишь, что я устроила? Сколько бокалов перебила! Два. “Не думала, что мои родители — антисемиты!” Они поняли, что мне лучше никогда слова не говорить против, в то время как слова отца, конечно же, не говорили ни о чем, кроме как о его сносном музыкальном слухе... Зато с тех пор все как шелковые.

В это время вошел Володя, как всегда, напомнивший Люсе дон-кихотика (такая же бородка, аскетическое красивое лицо, только рост другой).

— О чем вы тут? — спросил он, ласково оглядывая Люсю, как, впрочем, стали оглядывать ее почти все знакомые мужчины, узнавшие о ее разводе.

— Свадьбу вашу вспомнили, — сразу перевела разговор Люся в матримониальное русло: мол, я хоть и свободна, но ваша семья для меня свята от свадебных дней до могилы.

— Хорошая была свадьба — почаще бы такие, — сказал Володя.

Люся мысленно упала со стула. Рогнеда быстро нашлась:

— Милый, ты начинаешь новый год жизни со злословия — на счастье, как говорил Пушкин?

“Ну и злая Рогнеда стала, да еще Пушкина в качества базы подает”, — подумала Люся.

II

Для Рогнеды Люся была такой простой, что читать ее мысли не стоило труда. Наверняка возмущается цитатой из Пушкина, а чего возмущаться! Как всякий светский человек, Александр Сергеевич бывал и таким. Да и побыла бы Люська в шкуре Рогнеды! Сегодня пришла в парикмахерскую: фена нет — перегорел. Пришла в другую — перегорел. Да что, начала, у вас за бедность не порок. А они в ответ: у вас дома тоже утюг перегорает. Пришлось написать жалобу, ведь дома — это дома, а тут — на работе — инструмент вышел из строя, и хоть бы что... Рогнеда быстро попробовала кусок шашлыка, потом дала мужу.

— Совеем как настоящий! Совершенно не жуется, — и он бросил на кухонный стол одну резиновую штуку мяса, которая не жуется, — она долго подпрыгивала, как настоящая резина.

— Значит, передержала, — догадалась Рогнеда. — Следующую партию я меньше буду… Иди, милый, не мешай, ты знаешь, какой у меня был день!

Рогнеда сегодня не только заранее приготовила мясо (отец звонил и предупредил о подарке), не только героически выдержала три парикмахерских, но и чуть не попала в переделку на работе. Ее еще вчера предупредили, что сегодня на открытом партийном собрании ей будет вручена благодарность, поэтому обязательно присутствовать. И вот, проклиная эту благодарность, она потащилась на собрание, вся в мыслях о предстоящем дне рождения: за стол она не беспокоилась, сделает, она и раньше любила задавать себе такие задачи, типа “За двадцать минут все для гостей” (все: это пять салатов, яичница с сыром, помидорами, луком, салом, укропом, бутербродами с новомодными двузубыми пластмассовыми вилочками, воткнутыми тут же). Беспокоилась она за программу. Придет отец, придет брат Володьки, обязательно Зина с мужем — все это родные, любимые и требовательные к программе застолья личности. Рогнеда решила обдумать все на собрании и стала выбирать местечко подальше, но из-за этих парикмахерских она пришла слишком поздно: все свободные места были уже придерживаемы для своих да наших, Рогнеде пришлось сесть на самом первом ряду, рядом с занудой библиотекаршей, которая еще со студенческих лет была строга с Рогнедой, и до сих пор, хотя Рогнеда уже два года как сама доцент, та пытается держать себя строго: не упустит случая выговорить за задержанную книгу. И эта библиотекарша вдруг взяла слово да такую речь сказала! Почему это ректор получил выговор, но уже через месяц награждается орденом? Одновременно награждается и его жена, директор библиотеки, — за хорошую работу. Но о какой работе может идти речь, если библиотека уже полгода как затоплена! Книги в подвале в таком состоянии, что их нет смысла сушить, проще выбросить. А все потому, что ректор не разрешал пробраться к спасению книг — ведь это можно было сделать только через сауну!

По залу прошел призрак сауны: стало жарко, парно, как в бане, но никто так и не решился крикнуть: мол, какая такая сауна, откуда взялась и почему никто слыхом не слыхивал?

А выступающая между тем села на свое место — рядом с Рогнедой. Ректор смотрел на Рогнеду. Она понимала, что он ее не замечает, а занят молниеносным сочинением речи-опровержения. Старый демагог был известен своим приемом нападения при любой защите: небось, традиционно ответит так: у нас однопартийная система, товарищи, партия меня наказала, партия и наградила — ей виднее, а кто является противником нашей однопартийной системы, тому не место в рядах работников университета. Все же прекрасно знали, что ректор является не столько поклонником однопартийной системы, сколько — однополой любви. Для этого ему сауна, конечно, понадобилась, как же без сауны…

Тут Рогнеду вызвали на сцену — получать благодарность (грамоту). Ректор, обычно отличавший ее, как и других явных красавиц университета — для маскировки (точно так же для маскировки он был женат — на директоре библиотеки), — смотрел сейчас очень подозрительно. Вручил почетную грамоту, пожал руку и вдруг тихо спросил:

— Вы почему там сели?

Рогнеда растерялась. Подозревает в сговоре с библиотекарями? Ничего себе, влипла! Она вдруг нашлась:

— Там не дует. У меня же остеохондроз!

— А-а, — сказал ректор.

Рогнеда села на свое место. Пронесло или не пронесло? Не хватало только стать врагом собственного ректора! Когда нужно докторскую заканчивать, неужели потратить силы на борьбу и защиту? Ни в коем случае... Одна надежда, что после 27 съезда все переменится, говорят, ректора снимут, поставят Полипова, а это совсем другое дело. И сколько можно терпеть, наконец! Вместо того, чтобы хоть оправдаться, этот ищет заговор, сообщников выступавшей, нападает…

Звонок в дверь прервал размышления Рогнеды, она вспомнила про шашлык: жир капал из мяса вовсю.

— Наверно, соседи пришли — мы на них жиром протекли, — сказала Люся, чтобы хоть что-то сказать — у нее настроение совсем упало от молчания Рогнеды.

III

Но это пришла Зина с мужем.

— Рогнеда, какое платье! Я в салоне для новобрачных видела такие, но туда не пускали без приглашений, — Зина вошла на кухню.

— А я лекцию прочла в бюро обрядовых услуг — о Чукчине.

— О ком?

— О Шукшине, — снисходительно разъяснила Рогнеда, входя в положение Зины, которая не была ни филологом, как Люся, ни доцентом, как Рогнеда. Зина, их одноклассница, всегда была врачом.

— Ну, Люсь, как? — спросила она подругу, приступая к резанию хлеба.

— А я и не догадалась помочь, — подумала вслух Люся. — Все как-то так… Пришел он к нам обратно, понимаешь.

— Как? — в ажиотаже спросила Зина, уже входя во вкус сочувствия (раньше в их троице обычно сочувствовали ей, потому что она первые десять лет работала участковым врачом и на скорой, до тех пор, пока один за другим не последовали два инсульта, после второго из которых муж Зины — юрист — ушел из своей конторы на завод, где теперь получает на конвейере до 300 рублей в месяц). — Он пришел сам? И что сказал? Как это было?

Люся начала неохотно выдавливать требуемые подробности: как муж вошел, снял вязаную шапочку “петушок”, поклонился театрально. “Это называется: “Наше вам с кисточкой”?” — сказала Люся. “Лучше с кисточкой, чем с кистенечком”, — ответив он.

К счастью, тут пришли мужчины за шашлыками.

— Готовы? Кому первому? — спросил отец Рогнеды.

— Дамам. На них испробуем, — мрачно буркнул Вася, муж Зины.

Люся подумала, что Вася — единственный из ее знакомых женатых мужчин не изменил к ней отношения после ее развода. Даже наоборот: совсем никогда на нее не взглянет, тогда как раньше и перекинуться анекдотами мог, и комплимент сделать. Когда мужчины ушли из кухни, Люся сказала:

— Вася переменился ко мне с тех пор, как мой муж загулял.

— У тебя это теперь точка отсчета? Брось! — возмутилась Рогнеда.

— Ты тут ни при чем, он вообще изменился, как ушел на конвейер, но не все же мне на двух работах...

— Зато ты с мая помидорчики с рынка можешь себе позволить, — свои доводы нашла Рогнеда.

У Зины по щеке вьется синий кровеносный сосуд, как река на карте. Он придает ее облику трепетный вид, или Люся стала тоньше чувствовать людей с некоторых пор, только Зина ей казалась не очень счастливой. И Зина, не желая вдаваться в печальные новости, по-деловому отвлеклась на шприцы:

— Для свекрови кипят? Выключить? Давай я поставлю... Лидазу лучше медленно растворять — пенится. Ну и шприц у тебя, как в анекдоте…

— В каком анекдоте? Владика ждем, папочка, сейчас начнем. Ну, в каком анекдоте, Зиночка? Пап, иди к мужикам, мы тут, как три девушки в голубом, посидим.

Анекдот имел оттенок фривольности, но медики почему-то всегда знают много таких “оттеночных” анекдотов. Суть сводилась, впрочем, к игре словами. Когда мужчина пожаловался, что у него плохо все с женой, врач спросил: “Что — не выходит?” — “Выходит хорошо — входит плохо”.

Зина взяла шприц-импотент, в котором был такой “анекдотический” поршень, что-то подкрутила, набрала лидазу и пошла в комнату, где лежала свекровь Рогнеды. Трепетная жилка-река протекла по щеке Зины мимо Люси, излучая какое-то грустное поле. Но Рогнеда была не настроена замечать такие поля.

— Наконец-то Василий стал настоящим мужчиной! А то сколько на жене ехал... Два инсульта ей даром не прошли — вены вон как разбарабанило на щеке. Настоящий мужчина должен зарабатывать деньги.

— И еще кое-что должен настоящий мужчина, — добавила Зина, вернувшись на кухню. — Ты церебромзин когда будешь?

— Потом, — отмахнулась Рогнеда, но, вспомнив, что Зине обязана добытыми дефицитными лекарствами, добавила: — Потом обсудим, а сейчас Владик придет, и сядем. Я вот Люське твоего мужа нахваливаю.

— И зря, — закусала накрашенные губы Зина, все еще колеблясь: беречь краску на них или расслабиться и пооткровенничать с подругами.

— Почему? — Люся помогла Зине убрать осколки ампул со стола.

— Потому что он совсем не прикасается ко мне с тех пор, как ушел на конвейер. Приходит с работы и спать заваливается, — синяя жилка-река забурлила на щеке Зины.

— Привыкнет — все наладится, — легко восприняла новость Рогнеда. — В отпуск вот поедешь, отдохнешь там. Ты в Грузию, кажется? Люблю Грузию за философичность, Армению — за архитектуру...

Зина прервала ее ассоциативный поток:

— Со стороны легко так говорить, а я измучилась. Даже не от самого отсутствия чего-то там. А все кажется немило в нем. Мужчины после тридцати лет ведь уже не дышат, а все сопят ночью, свиристят, фюфюкают, отфыркиваются. Когда я сама не сплю — слышать всю эту симфонию… — Зина почему-то завсхлипывала.

Люся готова была тоже подключаться к бабьему такому рыданью — чисто нервному, конечно, но все равно приятно расслабиться в общей невезухе личных жизней, но Рогнеда быстренько вспомнила, что впереди — застолье, значит, должно быть, как минимум, весело.

— Что это мы плачем по очереди, как три девушки в голубом. Конечно, русский мужик всегда был непредсказуем. Вот я и говорю, что “Обломова” сняли легковесно. Никита не омыл своей кровью...

— А мне Табаков понравился в роли Обломова, — простодушно заявила Люся. — По телевизору, конечно, немного не то...

— А мы на кафедре спорили об этом фильме, такая свара была, у меня — помню — даже лифчик лопнул — так я руками размахивала.

Звонок в дверь прервал женскую болтовню, это пришел Владик, брат Володи.

IV

Владик, с одной стороны, был молодым, но уже выпустившим два сборника поэтом, то есть гордостью родного города, с другой стороны, он уже был дважды женат и столько же раз разведен, что негласно считалось причиной паралича матери (его и Володи). Встреча его с матерью была нежелательна в данный момент, поэтому Рогнеда сразу же увела его на балкон, чтобы потом посадить в гостиной за стол. Несмотря на все эти предосторожности со стороны Рогнеды, Владик вел себя так, словно Рогнеда была причиной паралича его матери: все время подначивая ее чем-нибудь.

— Ну как? Уже согласилась быть завкафедрой? — спросил он, ломая подсолнух, чтобы поставить его в вазу возле себя — он персональное солнце хотел иметь, чтобы было видно всем: это сидит поэт.

— Ничего не согласилась, хотя уже угрожают: мол, вам же хуже!

— Ну, я надеюсь, это последние ломанья перед тем, как слиться с государством: ах, как вы меня насилуете, зачем так грубо!

Отец Рогнеды решил смягчить настрой вечера:

— Видел я вчера ректора. Он говорит: как так получилось, что Рогнеда не хочет быть заведующей? Я ответил: она ректором хочет быть. Божественный салат у тебя, дочь моя!

— Рогнеда божественно готовит, не то что мои предыдущие жены... Музы! Не могли стол накрыть, — брюзжал Владик, любуясь своим персональном солнцем-подсолнухом. — Почему для слуха и зрения есть виды искусства, а для вкуса — нет?

В это время Володя рокотал Люсе на ухо:

— Если вот так рыбу покрыть майонезом — очень вкусно. Ну что: покрыть... так?

— Кабы я не помер! — заявил тут отец Рогнеды.

— А что? — хором спросили его Рогнеда и Зина.

— Так все мы смертны, — отец подмигнул Люсе, отвлекая ее от ухаживаний Володи.

Тотчас Владик начал свои ухаживания. Полуобнимая Люсю за талию, он шептал ей на ухо стихи (скорее всего, не свои):

Свой опыт поэтический итожа,

Пришел я к убежденью одному:

Писать произведенья лучше лежа,

И по возможности — не одному.

Ничто не радовало Люсю в ухаживании братьев — она знала, что это вызвано лишь ее новым положением (свободной женщины). Почему-то в этом она видела что-то унизительное, хотя не старалась сформулировать что именно. Решила уйти домой. Сбежать. И только открыла из гостиной дверь — чуть не упала, как подкошенная страхом. Огромная фигура в белом стояла перед нею. Это, конечно, свекровь Рогнеды стояла и подслушивала, о чем говорят.

— Мы уже привыкли всюду встречать ее, как привидение, — сказала Рогнеда

— И подкрадывается всегда неслышно, — объяснял Володя Владику.

Владик стал целоваться с матерью, что-то знаками ей объяснять. Люся незаметно надела туфли.

— Запомнила мои советы? — неожиданно спросила вдогонку Рогнеда

V

Дома муж ждал Люсю, потому что он купил цветы. Был юбилей их свадьбы: десять лет — но она забыла об этом, а он вот вспомнил.

— Надо же — не забыл! — пыталась быть любезной Люся.

— А я заранее записал в ежедневник, поэтому не забыл, — ответил муж.

— А-а, — обиженно улыбнулась Люся.

— Что ты обижаешься — раньше я и в ежедневник не записывал.

— Закат какой красивый. Прекрасный вечер, — перевела она разговор на пустяковую тему. — Прекрасный!

— В наших силах сделать его еще прекраснее!

Люся сделала вид, что не поняла намека. Ее раздражало в муже почти все, даже то, как он много масла намазывает на хлеб, как сладострастно пьет чай. Она поняла, что ей жалко для него и масла, и чая высшего сорта. Ничего себе новости: жалко стало!..

Дети в детской все еще не заснули, спорили из-за юлы:

— Жадина-говядина! Дай мне!

— Жадина-говядина! Дай мне! — повторил муж с подтекстом.

За стенкой голос дочери:

— Дай! Я крутить умею.

— Я крутить умею, — повторил муж.

Люся бросила шепотом в сторону слово “пошляк”. Она не могла его сказать мужу в лицо: формально-то не придерешься, он скажет, что просто умильно повторяет слова детей. Конечно, не придраться, ведь вот он потягивается, жалуется на усталость и безумное желание спать, но вдруг — положил руку Люсе на колено.

— У меня и в мыслях ничего такого нет, — сказала она ему.

— В мыслях у меня тоже, но откуда-то из-под сознания вылезла рука и на колено…

— От сознания до подсознания все равно доходят вести! — откинула его руку Люся, прикрикнула на детей и легла.

Муж начал говорить что-то про то, что другие женщины радовались бы, что…

— Вечно у тебя какие-то догмы! Другие бы — это одно, а я — совсем другое.

Зинина жилка-река забилась у Люси перед глазами.

Ей приснилось, что они втроем (три девушки в голубом, как цитировала Рогнеда) стоят на балконе и любуются подсолнухами. Вдруг Рогнеда решила, что один уже почти созрел, и стала выбирать семечки из-под желтых пушинок. Люся подошла поближе и с ужасом увидела, что эта голова подсолнуха одновременно является головой ее мужа: вот глаза из-под желтых пушинок показались, а вот и нос… Она проснулась.

“Права Рогнеда — выгнать его я должна”.

Утром везли младшую в садик, и оказалось, что нет ни абонементов, ни трех рублей на штраф. Обычно Люся все обстоятельно собирала в сумочку, а сегодня думала совсем о другом.

— В милицию нас заберут, — испуганно прошептала она.

— Ничего, я буду Машку щипать — она заплачет, и нас сразу отпустят.

“Такое может сказать только родной отец, а вздумай так пошутить кто-нибудь другой — чего бы только я не подумала про него...”

Но все обошлось — в милицию их не забрали. И вечером Люся выгнала мужа, родного отца ее детей.

VI

Все они казались Люсе одинаковыми. После того, как она стала свободной, они так или иначе оказывали ей внимание. С одной стороны, это радовало: одна не останусь! С другой — печалило, что все такие же, как муж, которого пришлось выгнать. С третьей стороны, успокаивало, что второй муж будет не хуже первого. С четвертой стороны, печалило, что верного мужа все равно не найти.

И вдруг привязался к Люсе страшный кашель. Она его антибиотиками, потом — горчичниками, потом пошла-таки к Зине, и та приказала заменить горчичники банками, только они прогревают по-настоящему глубоко. А Люся забилась в истерике: кто же ей банки будет ставить? Мужа выгнала.

— Вот что! — сказала Зина. — К невропатологу сходи. У нас поликлинике сейчас нет, сходи в своей, а?

И Люся пошла.

Что характерно: у хирурга, терапевта или там главного в очередях люди толкаются, кричат, возмущаются, что-то выясняют или, наоборот, отказываются слушать объяснения, а у кабинета невропатолога все тихо, вежливо, словно каждый себя считает более здоровым, чем окружающие. Мол, с этими психами нечего связываться, я с ними лучше вежливо. Хотя и лечит-то невропатолог периферийную нервную систему… Люся повернулась и пошла домой. “Повеситься лучше”. Почему лучше — ничего не лучше, просто захотелось вдруг позвонить в “Службу доверия”. Телефон этой странной службы был когда-то в журнале “Здоровье”, и Люся списала из чисто филологического интереса: мол, как они это там делают, убеждают не делать то есть? Ведь канал-то очень узок — телефон. Ни лица она не увидит, ничего. Услышит слова, сказанные, видимо, особым — убеждающим — голосом. Неужели просто скажут: “Нельзя вам повеситься!”? Но если мужской голос, то он мне поможет, подумала Люся.

Только вечером собралась звонить по этому телефону — Зина пришла.

— А я собиралась тебе звонить, — соврала Люся. — Не у Рогнеды же утешения искать.

— У меня тоже, знаешь... то есть не у меня, а у Васи.

Люся совершение забыла, в чем была проблема в семье Зины — настолько она погрузилась в свои беды,

— А что у него? — спросила она.

— Засилье слабости.

— Почему?

— Из-за конвейера все. Купили уже психотерапию, но там научно все…

Люся знала такие книги: “билирубин... на фоне билирубина”. Ее муж когда-то острил: “Нестоин дает билирубин, на фоне нестоина это позволяет...”

— Вот чем кончается любовь к единственному сыночку, — сказала она.

Когда Зина вышла замуж за Васю, его мать сразу возненавидела невестку за одно ее возникновение из небытия. Не было и не было, вдруг — жена. Зачем это? Внука она звала только местоимением “Это”: “Это здесь у вас ходит”, “Это у меня сломало телевизор”.

— Мама, у него имя есть!

— Да, имя. Костя. Костя сломал, ваш Костенька.

— Миша он.

— Да, Валера.

От свекрови Зина с Васей уехали, жили на квартире, платили семьдесят рублей в месяц, а для этого Зина работала на двух работах, и вот теперь все изменилось. И сыновья подросли, и свекровь неповторимая умерла от инфаркта, но все равно так мало счастья.

VII

Люся одиноко шла возле серой стены с объявлениями. По ту сторону был гарнизон, а по эту — на объявлениях — кипела жизнь: люди меняли квартиры, искали пропавших собак и продавали, продавали, продавали... “Продается ежевика в наборе: мужчина-женщина”. Даже рассада в наборе “мужчина-женщина”… “Пусть на моей могиле эту ежевику посадят...” И опять замелькали спасительные цифры номера “Службы доверия”. Люся оперлась о стену и вздрогнула: холод стены стал заливать ее тело. И сразу всплыл модный тест про лес, строение в лесу и стену. Лес Люся выбрала березовый, строение — шалаш, а со стеной она, конечно, решила бороться путем подкопа.

— Конечно, раз ты жизнь представляешь светлой, то со стеной будешь бороться. Стена — смерть.

Зина, например, говорила, что у стены будет кричать и надеется, что из-за стены ее услышат и придут на помощь. Рогнеда же, найдя в хвойном лесу домики, наплевала на стену, стала бы жить в этих домиках...

Еще так недавно Люся была настроена делать подкоп под стену, и вот уже все изменилось. Значит, тесты не универсальны... К изменившейся ситуации Люся не могла никак приспособиться.

“Я напишу письмо Володе — пусть Рогнеда пишет свою докторскую. Володя все равно ее не бросит из-за парализованной матери... А если бросит, то это будет только справедливо — она же меня настроила выгнать мужа”.

VIII

“Дорогой Володя!

Я пишу тебе потому, что ты любишь Рогнеду и никогда не уйдешь из семьи. А я хотела бы с помощью переписки с тобой как-то сдвинуть время с мертвой точки. С тех пор, как я живу одна с девочками, время стоит на месте. Когда тяжело — оно словно не идет. Я помню, что в радости часы летели молниеносно. Отсюда вечное проклятие богачей — не успевают насладиться жизнью, потому что время их летит. Видимо, когда в жизни будет поровну счастья и несчастья, время будет не лететь, не ползти, а идти нормально. Таким образом видим, что категория времени связана с категорией счастья...”

Послала письмо, и время сдвинулось с мертвой точки — стало интересно ждать ответ. “Покрыть так?” — звучал в голове вопрос Володи, его лицо, похожее на дон-кихотика, стояло перед мысленным взором Люси.

Она ждала ответ Володи, а вместо этого узнала, что у него умерла мать.

На поминках уставшая Рогнеда все-таки нашла минутку похвалить Люсю:

— Выгнала? Молодец! Теперь приводи себя в порядок. Да не ешь ты столько — худеть кто будет?

— Если не есть, где взять силы, чтобы худеть? — заступился Володя.

Люся не решилась спросить, получил ли он ее письмо.

Когда мыли посуду, Рогнеда опять принялась учить жить:

— Ты, надеюсь, интеллигентно себя вела, когда его выгоняла? А, Люсь?

Люся не выдержала:

— Так же интеллигентно, как ты, когда на нас напали те трое — помнишь?

Рогнеда тихо, но четко произнесла:

— А ты — язва, Люська! Не зря муж-то тебя бросил.

Имелось в виду, что Люся жизнью Рогнеде обязана. Так оно и было. Когда Зина, Люся и Рогнеда шли от родного филологического корпуса к остановке автобуса поздно вечером, на них напали три огромных пьяных... трое пьяниц напали, в общем. И Зина вырвалась, убежала, а Люся вдруг начала говорить им:

— Пожалуйста, не трогайте нас, это не по-мужски…

Одна Рогнеда не растерялась: она вырвала у Люси ее сумку с тремя банками зеленого горошка и с размаху стукнула по голове сначала одного хулигана, а потом и другого. Они ошарашенно ей отвечали:

— Ты чего... ты чего... дура!

Рогнеда еще раз дала по физиономии сумкой кому-то и схватила за руку Люсю — они пошли дальше к остановке, где Зина уговаривала двух особей мужского пола помочь девушкам в беде. Особи не рвались реализовать себя в мужском качестве. Но это было уже и не нужно.

Люся хотела встать и уйти, но на кухню пришел убитый горем Владик и повис на шее, глядя, как Рогнеда выскребает из кастрюли остатки поминального блюда:

— Мамочка никогда не выбрасывала пищу! — начал он всхлипывать. — Она все говорила: нельзя ли ее переправить в Конго, голодающим каким-нибудь...

Рогнеда не упустила случая встрять:

— Я тоже говорю: кто переедает, тот грабит развивающиеся страны… — и она кинула говорящий взгляд на Люсю.

— Я просто сулугуни люблю, — ответила миролюбиво Люся, уже зажалевшая Владьку, его покойную матушку и многих других людей.

Тот, кто любит сулугуни,

За едой глотает слюни, —

сочинил на ходу Владька, продолжая обнимать Люсю за шею.

— Рогнеда, брось, Люську не портят два-три килограмма лишнего веса.

IX

Рогнеда стирала белые брюки мужа. Она готовила воду, сыпала порошок, надевала фартук, а сама рассказывала Владику разные забавные истории из своей жизни, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей. После смерти матери Владик почему-то резко сдал, не хотел ночевать в своей квартире, все торчал у брата.

— …в Ленинграде в аспирантуре, а там как раз шел кинофестиваль, и продавали абонементы сразу на несколько фильмов — очень дорогие. А я копила на банкет, поэтому только облизывалась, когда на кухне шли обсуждения того, как Пол Ньюман потрясающе играет. И вот однажды в Перми, в туалете своей собственной квартиры, я развернула “За рубежом”, который неизменно выписывает Володька, и вижу заголовок “Пол Ньюман против войны”. Читаю: Пол Ньюман борется за мир, а к тому же каждое утро обмакивает лицо в таз со льдом, отчего сохранил молодость и красоту. Я звоню Зине и говорю: давай макать лица в таз со льдом, как Пол Ньюман.

— А она любила Бельмондо, — затянул тоскливо Владька, пытаясь перевести весь мир на воспоминание о матери, которой при жизни он уделял слишком мало внимания.

— Ну да, а Зиночка вещает, что так — это роскошь, а вот куском льда протирать по утрам свою физиономию надо, причем — не льда из воды, а из отвара трав, хотя бы, мол, — календулы. А конец сентября. Где и что взять? Я вышла на балкон и — о радость! — увидела, что на университетской клумбе календулы кое-где желтеют. Я взяла сумку и туда, забыв даже, что я тут доцент и меня все знают. И вот стою на клумбе и рву цветики, а ко мне навстречу бегут три бабы и что-то кричат. Ну, я поняла, что сейчас заберут меня в милицию. А они подбегают и кричат: мол, мы давно говорим, что пора. Я смотрю: они с сумками и начинают в эти сумки собирать семена. А поскольку у меня в сумке цветы, я начинаю семена собирать в карманы. Набив карманы, я ухожу, а поскольку карманы оттопырены и так идти по городу нельзя, я начинаю эти семена выбрасывать. Но тут идут мои студенты, и я срочно делаю вид сеятеля с известной картины, ну и размеренно хожу по университетскому городку и эпическим жестом разбрасываю семена календулы. Ну и что ты думаешь?

— Что?

— На следующий год университет весь расцвел календулами — и все благодаря Полу Ньюману… О! Письмо!

Рогнеда закусила губу, потому что была не из тех, кто все всем рассказывает, но, к ее счастью, Владька ничего не заметил, в своих нежных думах о матери, почувствовав, что под журчание Рогнединой истории у него начали складываться строки сонета. Он начал шептать:

— Ты — мое солнышко красное... ясное... нет...

Рогнеда скомкала письмо и ушла с ним в кабинет, и там словно рухнула в пропасть, догадавшись, что это Люськин почерк, значит, Люськино письмо — ее мужу, от нее, Рогнеды, им скрытое. Ничего про чувства! Дикое какое-то письмо про категорию времени, но нет — рядом с категорией счастья… Хитрость такого подхода кому-кому, а Рогнеде была ясна, сердце куда-то обвалилось, но тут с кухни донеслось: “Праматерь природа!” — Рогнеда вернулась к реальности и пошла накричала на Володьку:

— Кто в пьяном бреду сочиняет стихи, а? Иди, проспись, надоела эта пьянка!

Владька ошалел от такой неинтеллигентности, собрался и ушел домой. Рогнеда прошептала вслед: “Бездарь!” — и кинулась к письму. Если бы не белый цвет брюк, она бы, может, и не вздумала выворачивать карманы, а тут побоялась, что слиняет… “Я не о том думаю”. Она решила во что бы то ни стало устранить Люську из жизни мужа, но как это сделать? Со свойственным таким натурам сознанием собственной непогрешимости, Рогнеда ни разу не пожалела о том, что развела подругу с мужем, нет, она быстренько построила дворец из планов знакомства Люси с кем-нибудь другим. Поколебавшись, решила свести-таки Люсю с Игорем, хотя до этого держала его про запас, как-никак ее он любил когда-то безответно, истово, художественно, сравнивая ее не меньше чем с древнегреческими богинями, что не помешало ему в аспирантуре в Ленинграде жениться на античнице Вересовой, с которой он недавно развелся, уехал в годичную командировку в Рим, потом вдруг на два месяца отпуска прикатил в Пермь, где мать корила его днем и ночью, потому что из-за его развода лишилась внуков. Игорь вечерами появлялся у Рогнеды и просил на звонки матери отвечать, что не приходил. Владька тогда сочинил на него штучку:

Мучения искусствоведа

Позабыв про гениталии, думал я пожить в Италии.

Но увы! Там груди, талии, сплошь и рядом гениталии...

Эх вы, древности Италии, провалитесь в гениталии!

У Владьки бывали такие штучки хороши, но он упорно писал и печатал бездарные серьезные вещи, позорил фамилию…

Х

У Люси на работе давали новые книги. Председатель городского клуба книголюбов — новенькая девочка лет двадцати двух — двадцати трех, выпускница педа, все щебетала возле уха Люси о том о сем, явно пытаясь подружиться на почве общих интересов к зарубежной литературе, и вдруг на десятой минуте знакомства заявила, что страстно мечтает собрать всего Дюма. Вот так всегда: стоит познакомиться с выпускницей педа, как она на десятой минуте заявит вам, что страстно мечтает о Дюма, и потом уже как-то даже не знаешь, о чем с ней разговаривать! К радости мечтательницы из педа, Дюма был, и пачку на городской клуб дали. У Люси денег в обрез, и она взяла для себя лишь детскую книгу “Сказки острова Шри Ланка” да еще одну — недетскую — “Манчжурские правители Китая” — для подарка Володе, мужу Рогнеды. “Хотя он и не ответил на мое письмо...”

Люся ехала в троллейбусе и листала “Правителей Китая”, а сзади слышался напор мужского монолога:

— Вышла монография одного физхимика, доктора наук, перевод с английского — он доказывает, что отпечаток личности на научной теории очень велик. Раньше говорили об отпечатке личностном на художественном произведении, теперь оказалось, что в науке все так же...

“Какой непермский разговор”, — подумала Люся и обернулась — сзади сидели Игорь и Володя, которые, увидев Люсю, вдруг наперебой запроявляли интерес к “Манчжурским правителям Китая”. “Смотри: какая Цыань страшненькая”, — брезгливо заявил Игорь, открыв монографию на фотографиях императрицы. “Наоборот — красавица”, — ответил Володя, со страстью Дон-Кихота защищая честь женщины, пусть даже давно умершей. “Ну ты и бабник!” — “Я — интернационалист”. — “Да, бабник-интернационалист”.

— Наверно, не в транспорте надо научные споры двигать! — зло прицыкнула на них соседка Люси — пожилая женщина болезненного вида.

Мужчины начали охотно извиняться, потом повели Люсю к выходу, и она подумала, что оба ей очень нравятся. “Почему бы не пойти по рукам, — мысленно сказала она, думая, что острит сама с собой. — Игорь такой умный, даже не по-пермски как-то... выше... разведен, говорят. И рост его более мне подходит, нежели Володин…”

— Слушайте, у меня там в телевизоре гнездо... У одной лампы гнездо…

— Совьем гнездо, то есть довьем, — предложил Володя. — Вечером, попозже. Тем более что я скоро уезжаю со студентами в колхоз.

Он неизменно возил в сентябре студентов, но сейчас сказал ей “тем более”, значит, как-то связывал этот визит с отъездом, то есть намекал, что перед отъездом обязан побывать у Люси и без разных поводов, “гнезд” телевизора и прочего. Но Люсе уже Игорь казался умнее. Она была так глупа, что, несмотря на неудачный брак с одним умником, продолжала мечтать о новом “умном муже”.

— Давайте пройдемся по этой аллее, — предложила она, потому что Володе пора было сворачивать к своему дому. — Здесь так и тянет прогуляться.

Аллея по улице Крупской была засажена яблонями, рябинами, остролистыми американскими кленами, которые были уже красны в эту пору и рифмовались с краснотой кистей рябины, с красноватыми северными яблочками. И вдруг в конце аллеи показалось странное декоративное сооружение, напоминавшее обглоданные рыбные скелеты. Люся резко затормозила:

— Вам не кажется, что эти рыбные кости в горле застревают?

— В горле аллеи? — спросил Игорь.

— В нашем, то есть в моем... в вашем... ну, я запуталась.

Игорь раньше редко встречал Люсю — Рогнеда была не из тех, кто делится своими знакомыми с кем-либо. Вдруг ему захотелось без Володи пойти вечером чинить “гнездо” в телевизоре. Он отключился от общего разговора, измышляя план-предлог-причину-довод или что-то в этом духе, и не понял, что мимо их троицы прошел муж Люси. Он прошел независимой походкой, кивнул, но чуть оказался сзади, как сразу громко запел:

— Бла-а-га-а-славляю вас… блага-а-гаславля-а-ю...

Люся покраснела, потом посерела, Володя зачастил:

— Только спокойно: не синей губами и не скрипи зубами!

— Всегда он был придурком, — прошептала Люся Володе, — ты же знаешь...

— Не синей губами, поняла? Мы с шампанским придем, наверно, тебе не лишне будет отвлечься.

Игорь все еще путешествовал внутри своей ауры, прокручивая умозаключение, что если женщина приглашает мужчин “вить гнездо” в телевизоре, то своего мужика у нее в доме в данный момент нет.

— Ну, всем известно, в чем смысл жизни, — некстати сказал он.

Володя перебил его:

— Да, всем известно: на каждом перекрестке написано по плакату...

— “Смысл жизни — слева”, — закончила Люся.

— Смысл жизни — в жизни, — не смутился их перебивами Игорь. — Так что до вечера.

Он свернул к дому родителей. Люся спросила у Володи:

— Почему там у них разладилось-то?

— Три дачи жена хотела иметь. Под Москвой, на Рижском взморье и на Крымском побережье. Мало ли: непогода на море, тогда под Москвой... Смотри, какие колени у девушки!

На скамейке сидела молодая женщина, качала коляску и читала журнал.

— Это не девушка, — печально ответила Люся, думая про себя: “Хорошо, что Игорь на горизонте появился”.

— Знаешь, что такое коленки, я понял совсем недавно, как к сорока подошло, а до этого меня коленки не волновали. Подумаешь: у всех коленки. А вот время подошло, и стал замечать.

— Какие вы, мужчины, все испорченные!

— Наоборот! Испорченные, когда не реагируют, когда что-то испорчено, испортилось…

Люся печально кивнула. Они попрощались до завтра, при этом Володя думал о Люсе, а она — о Игоре. Володя еще не знал, что дома его ждет Рогнеда, а у нее заготовлена коронная фраза:

— Если загуляешь, все оборву, что обрывается!

XI

Когда вино, настройщик души, уже настроило всех на мирный лад, Рогнеда сказала:

— Что нам одна бутылка шампанского на всех — по брызгу шампанского на каждого! Пожадничали наши мужчины...

— Так и хочется тебе дать промеж глаз за это… — улыбаясь, сказал Володя.

Люся подумала: “Рогнеда его раздражает — зачем пришла сюда... Ему и в самом деле хочется дать ей промеж... но он якобы шутит”.

— Что-то часто тебе хочется дать мне промеж глаз! — ответила резко Рогнеда.

Люся думала: “Володя ведь не Игорь, который имеет развитое воображение. Он вообразил, как дал своей жене промеж глаз, и все. Развелся. А Володе надо вслух сказать. А иных и это не спасает — им приходится-таки давать жене промеж глаз”.

Люся, так думая, не переставала замечать, как Игорь хотел подать ей салат, уронил бокал, разбил его, стал собирать осколки и георгин сломал в горшке. Она хотела даже обидеться хоть за георгин (этот цветок, богатый родственник ромашки, был как бы противопоставлен подсолнухам, выращиваемым Рогнедой на балконе).

— Я его все лето выращивала… — начала она печально.

— Игорь так волнуется от твоего присутствия, что слишком суетится, вот и происходит разрушение, — сказал Володя.

— Разрушение как знак внимания — это интересно, — подвела итог общему маразму Рогнеда.

Звонок в дверь прервал поток разрушений (материальных и духовных): пришел муж Люси. Бывший муж. Он был так чудовищно одет, что Рогнеда сразу схватилась за сигарету. “У нее зубы редкие, когда курит — дым между зубами идет”, — остраненно заметила Люся, вся замерев за столом.

— Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей женихам тем… — начал мерно выпевать муж, качаясь из стороны в сторону то ли от подражания поэме, то ли от другого совсем.

— Ты ведь пьян, мы милицию вызовем, — сказала Люся не своим каким-то голосом.

— Гневными стала она упрекать Одиссея словами, — продолжал выкрикивать, странно шатаясь, муж. — Тут телевизор работай вовсю, им помогая…

— Телевизор мне друзья отремонтировали, — начала выталкивать мужа Люся. — Иди, давай, домой, что мне — проповедь, что ли, читать тебе?

— Да, и лучше Нагорную.

— Не юродствуй, что ты надел на себя?

Тут Рогнеда увидела, что накинут на плечи не чей иной, как плащ Володи, предварительно потоптанный.

— Нет, я не уйду. Мы с вами поиграем в Одиссея. Я буду Одиссей, а вы — женихи. Или я вас побью, или вы — меня. Начинаю!

Люся продолжала выталкивать мужа, одновременно как бы обнимая его за талию, и он прошептал ей:

— У меня все обдумано. Либо я их побью и останусь, либо они меня побьют — тогда я полежу в больнице, а то жить негде.

— Не кричи! — ответила Люся.

— А мне казалось, что я веско шепчу тебе это...

Тут Игорь врезал ему так, что “Одиссей” упал и бормотал:

— Вот хорошо! Началось! Я снимаю с себя моральную ответственность, — продолжал он, возясь среди вещей.

Володя, человек современный да еще работающий в вузе, совсем не хотел с кем-либо драться в квартире, где есть столько свидетелей. Он взял Игоря под руку, и повел в прихожую, и там стал уговаривать: не всерьез же принимать вызов играть в Одиссея.

Рогнеда почему-то кинулась поднимать Люсиного мужа, приговаривая насчет того, что все свои собрались, что нельзя впадать в детство, в Гомера играть, ибо на свете есть такие писатели, как Джойс.

— Гомер — это сто джойсов, — отряхнулся от рук Рогнеды “Одиссей” и пошел на кухню.

Но Рогнеда пошла за ним и там своими благоуханными руками стала смывать кровь с его лица. “Одиссей” запел:

Если ранило друга — перевяжет подруга

горячую рану его-о-о...

Когда “Одиссей” шел с кухни мимо “женихов”, шепчущихся в прихожей, он вдруг с молодецким уханьем дал по плечу Володе, и тот присел, охнул, но, покривившись своим благородным дон-кихотским лицом, смолчал, говоря всем своим видом: “Ну что с него взять — деревенщина”.

Когда все ушли, а Люся стелила постель, муж журчал, сидя за столом и жадно поглощая все салаты, приготовленные для “женихов”:

— Мир полон женщин, ведь из двух миллиардов один — это половозрелые самки, а если из них половина — верные жены, то все остальные — готовы на половые контакты. Неужели ко всем ты будешь меня ревновать?

Люся запомнила почему-то эти цифры и успокоилась — муж подавил ее большими числами.

XII

На этом этапе мы простимся с нашими героями, тем более что и они распростились и более не дружили домами: Люся с мужем не бывали у Рогнеды с Володей, а те — у этих. Только Зина продолжала бывать у тех и других, все еще на полном серьезе ища у Рогнеды совета, как ей быть со своим несчастным мужем.

— А ты вечером в постели посоветуй ему: “Милый, ты представь, что сейчас должен работать на конвейере, и силы появятся”.

Зина напряженно задумалась над этим советом.

Но то, что из всего этого вышло, является темой уже совсем другого рассказа-штучки.

* * *

Журнальный зал | Октябрь, 2000 N6 | Нина ГОРЛАНОВА, Вячеслав БУКУР

Нина ГОРЛАНОВА ,

Вячеслав БУКУР

Два рассказа

НЮСЯ И МИЛЬТОН АРТЕМ

Например, сидит Нюся на вокзале. Пока она не вошла в зал, все смотрели мимо друг друга, щадя свои силы для сельскохозяйственных работ. Когда Нюся появилась — причем она до этого видела яблоневые цветы на асфальте и по ним восстановила ход свадьбы, которая здесь текла час назад, — все поняли, для чего они занимаются дачными работами: чтобы не умереть и вечно видеть таких девушек, словно выходящих из сияющих раковин.

В зале примерно сорок человек, из них большинство — женщины. Нежный мужской пол исчезает под радиацией жизни. Нюся спешит пересчитать мужчин, которые в наличии. Оказывается, здесь их пятнадцать. Из них большинство пожилые, старше тридцати — они сами собой перестают замечаться, сереют, выцветают и уходят в ненаблюдаемую часть. Осталось четыре молодых. Один сразу скрылся за валом обручального кольца. Другого отметаем за ухабы на лице, хоть он и не виноват. Оставшиеся два — это просто Буриданов осел. Нюся чуть ли не с болью принимает волевое решение: отбрасывает мужественного красавца почти с печатью мудреца плюс будущего надежного главу многочисленной семьи. Ладно, говорит она мысленно, пусть его возьмет кто-нибудь другой, другая . А того, которого Нюся выбрала, она начала облучать сильным сигналящим взглядом, дающим знать, что она уже здесь, вся жизнь сложилась для того, чтобы вот сейчас... Но тут к избранному подошла какая-то с челюстью, и он, дрожа, наклонился над ней, будто она — с челюстью — что-то единственное на свете, будто Нюси вообще на свете никогда не будет. Нюся спохватилась искать того домовитого красавца, но он уже протискивался к выходу. Может, тоже поедет в Жабрии вместе с ней? Но он, проходя мимо, слегка споткнулся и матом прокомментировал свою неуклюжесть. Не нужен! Свободен!

В вагоне электрички Нюся опять за свое. Сидит примерно сотня, как всегда — большинство женщины. Сестры по жизни... И так каждый раз, всякую секунду, ежедневно. А Лена еще в девятом классе ей сказала, что у нее этот выбор и поиск совсем по-другому идет. Брожу-брожу, она говорит, по городу, естественно, никого не считаю... Раз! Вижу лицо! И тут уповаю на судьбу! Если он уплывет за угол, значит, не мой... А Оле в десятом классе мама внушила: “Если хочешь, чтобы прилетели скворцы, нужно построить скворечник ”. И Оля каждое утро полчаса строила перед зеркалом свое лицо: закладывала фундамент в виде тонального крема... нет, сначала котлован (шел в дело скраб). Два вида пудры и три вида теней она накладывала по схеме, приведенной в книге “Красивая навсегда ”.

После окончания школы Нюся пыталась поступить в Институт культуры, чтобы потом быть дизайнером, но в результате в начале сентября уже стояла у ЦУМа и торговала цветами. Через час ей казалось, что прошел день. Оценка всех прохожих (ходячие кошельки) растягивает время неимоверно! Вдруг к обеду она поняла, что уже не ищет никого каждую минуту, как было раньше. Нюся исколола все пальцы розами. А учебник ботаники меланхолически повествовал ей в свое время : “Роза обладает острыми выростами эпидермиса ”. Для Нюси каждый учебник был каким-то немощным старичком предельного возраста, и она, бывало, посреди зубрежки говорила ему: “Держись, друг! Мы с тобой вместе доковыляем до конца этого ужасного сказания” . А Лена говорила, что учебники разговаривают с нею бодрым голосом Дроздова, ведущего телепередачи “В мире животных ”. А Оля уверяла, что автор учебника, падла, захлебывается скороговоркой, как будто он работает ди-джеем на радио “Максимум ”...

На каждый шип розы Нюся смотрела с тревогой, как однажды — на своего одноклассника Тимку, который кинул в рот лезвие безопасной бритвы и моточек ниток, после этого он с хрустом все жевал, а когда стал доставать, то на нитке оказались кусочки лезвия, как бусы нанизаны...

Подошел молодой милиционер, представился : “Артем ”,— и улыбнулся так, что Нюсе показалось — его уголки рта сейчас с треском встретятся на затылке. Так улыбался еще учитель истории, который только недавно окончил университет и на котором старшеклассницы шлифовали свои первые приемы кокетства. Он говорил то, чего нельзя встретить в учебнике истории: “Древние греки были настолько умны, что не изобрели атомную бомбу! ”

У Артема, мильтона, по рельефу щеки сбегал шрам, уходил почти внутрь.

— Мне этот шрам один чеченский боевик подарил, — бросил Артем.

— Дружба народов, — печально сказала Нюся .

И в эту секунду их осенило чувство совместимости: как будто не встретились, а никогда и не расставались.

— Я хотела поступить в институт... чувствую, что Бог в меня что-то вложил, но...

— Кстати, о Боге. У нас есть милиционер на работе, кришнаит, он повесил над умывальником мантру, а ниже плакат — вырезал буквы из газеты: “Мойте за собой посуду! ”

Слова Нюси и Артема были первыми попавшимися, темы тоже, но оба они считывали с лиц друг друга неслучайность этой встречи. Нюся не поступила в институт и пошатнулась внутри себя, а сейчас вот наконец поняла, что выпрямляется там, внутри, словно мысленно опершись на локоть Артема...

Запищала рация, заскребла по барабанной перепонке:

— Артем, в ЦУМе задержание, зайди к Савченке!

— Нюся , я пошел, а ты смотри — Фамиля не выбери, он скупец, а вот этот, с духами, Муханов, философ, преподает в педе... Я скоро приду!

Фамиль и Муханов — два молодых хозяина двух соседних палаток (фруктовой и парфюмерной). Фамиль был лыс, но глазел на Нюсю так, словно не понимал, что лысые составляют второй эшелон, страховой, — за них выходят тогда, когда разбился первый брак. Философ Муханов пересчитывал коробки с духами и говорил:

— Любовь — это восторги жизни перед бездной... Там, в этой точке, осознаешь, как схлестнулись жизнь и смерть... Да вы, дорогая ,— это он своей продавщице, — внимательнее записывайте все, что продали!..

Отец Нюси вечером скажет, что он лично встречал в Перми уже трех философов с практической жилкой — все они имеют свои киоски и продавщиц!.. И все они порядочные люди, а это очень много, это почти все, добавил отец. Но Нюся уже выбрала Артема, хотя в этот же первый вечер Муханов ей звонил, советовал подержать руки в содовом растворе. А утром с ироничной улыбкой якобы рассказывал Артему: “Нюсе звоню — весь трясусь, голос в трубку не заходит... ” На лице Муханова было написано примерно следующее: “Соломон премудрый говорил: бабочка иногда пролетает мимо цветка и садится на дерьмо — утешения нет... ” При этом он не забывал делать замечания своей продавщице: “ Да вы считайте внимательнее! ”

Дня через три Муханов сказал так: “У человека есть выбор, отчего ему надорваться ”,— и у Нюси завяли самые крупные розы, а может, они завяли часом ранее, просто она заметила сейчас. Хозяин (его звали Наби) задешево брал все цветы и почти не огорчался, когда попадалась партия, почти тут же жухнущая, а Нюся почему-то расстраивалась. Еще Нюся чуть не поссорилась с Валентиной, торговавшей духами у Муханова. Эта Валентина окончила филфак и говорила: “Я, право, не знаю, может, вы купите эти? ” Про Артема она выражалась пренебрежительно:

— Мой брат тоже из Чечни пришел, но ни он сам, ни его товарищи, там воевавшие, ни-ког-да не говорят про бои! Все они молчат. И все раненые тоже! Один даже часть печени потерял... Это очень тяжелое ранение!

Нюся защищала своего мильтона: люди ведь разные, одним легче молчать и забыть, Артему легче выговориться ... Он не может в себе консервировать эту бойню.

И Валентина тут же уткнулась в кроссворд, а вскоре спросила:

— Славянский самурай из пяти букв?

— Казак? — предположила Нюся .

— Точно! Второе “ а ”.

И так через день Валентина критиковала Артема — не мог он коньяк из Грозного привезти (они его выпили еще там, коньяк, через месяц после того, как разбомбили завод коньячный). Нюся тут же объявляла Валентине войну: окружала, разбивала и с победой возвращалась за свой прилавок. Коньяк Артем привез, потому что спрятал в одном подвале канистру! Ну, возражала Валентина, его с ранением отправили в Москву, если не врет, как же он мог захватить эту канистру-то?! А очень просто: на другой день друг Артема, знающий про подвал, захватил...

В общем, в ноябре Нюся сказала родителям, что вскоре приведет Артема и надо перед сим покрасить заново дверь в кухню.

— Надо Ленина убрать из туалета, — сказал отец.

Огромный Ленин висел там с весны, чтоб холст разгладился ( Нюся собиралась на нем писать — поверх, но не поступила). Отец Нюси уверял, что со временем это будет антиквариат, чуть ли не в цене Рафаэля, внукам наследство. Нюся хорошо понимала юмор: “ Ты считаешь, надо убрать Ленина, чтобы Артем не женился на мне по расчету? ”

Вокруг ЦУМа летал смоговый дракон, но любовь была, как фильтр, она прокачивала все, поэтому для Нюси и Артема деревья казались зелеными, как будто только что они вернулись из леса, где гостили у своих родственников, и облака были белыми, чтобы их, влюбленных, не огорчать. На самом же деле в этих облаках были примеси соляной и серной кислот.

— Мы купим этот ЦУМ .— Артем сделал обнимающий жест к витрине, вдаль, или это был загребающий жест.

— Как купим? — Нюся вздрогнула, и витрину начало затягивать чем-то таким, словно она опустила веки (на самом деле солнце выбежало к окнам и слепо отразилось в стеклах).

— Ну, летом следующего года я поступлю в Высшую школу милиции и через десять лет буду главой МВД области! Генералом.

— Да, мой генерал?

Даже без увлечения, твердо, ясным обеспеченным голосом Артем продолжил:

— Этот пятиэтажный дом мы купим тоже, в нем будем жить. А этот, соседний, купим для детей. И их гувернеров...

“Тяжело ”,— подумала Нюся .

— А скоро повезу тебя на рыбалку. Место такое знаю, — Артем чувствовал, что почему-то ЦУМ не прошел, — там рыба до того нетерпеливая ! Подойдешь с крючком в руках, а она высигивает аж — хочет насадиться ! В лодке плывешь, только от берега отчалил — тебя по щуке с каждой стороны конвоируют, высматривают, нет ли крючка, чтоб насадиться ...

Нюся покрылась невидимым миру цементом. Он все понял. Значит, рыбы тоже не прошли. Щуки на него грустно посмотрели: “ Извини, не удалось тебе помочь ”,— и уплыли вдаль по Советской улице, пожимая плавниками.

Процесс создания миров завораживал Артема: факты и сведения в виде бревен в голове лежат, грудой, а так — в процессе выдумывания — бревна восстают и складываются в дома, в каждом кто-то живет, и жизнь этого кого-то начинает зависеть от тебя, от того, что ты выдумаешь...

— Боже мой, Нюся, да о какой рыбалке я говорю?! Думаешь, для чего я все это несу? Да чтобы забыть... У меня же все руки в крови! По локоть в крови, да. После Чечни.

— Ты же выполнял приказ...

— Да, конечно, я выполнял приказ... Но почему я не успокаиваюсь?

Тут бы ему замолчать, однако, как у всякого творческого человека, у Артема не было чувства меры. И он сказал блаженно мягким ртом:

— Уеду в Югославию. Там всем по дому дают, кто за них повоевал! А меня будешь ждать?

Тут Нюся повернулась и пошла, пытаясь что-то думать, но в голове после слов Артема не осталось ни одного думающего уголка. Такое свойство имеют речи фантазеров: они гипнотизируют слегка. Отец Нюси говорил, что под воздействием ТВ фантазеров больше стало.

Ну что такое, думал Артем, почему они все меня так не любят? Ведь я же лишь одну из ста мечт рассказываю, а то бы вообще меня в милицию не взяли... Эх, перейти бы в частную охрану! Но там... памперсы надо на свои деньги покупать, в туалет не отлучишься . И все время нужно тренироваться , Нюся тогда другому достанется, а без нее я не могу жить. Проплыли строки из пособия : “Если по вам открыли стрельбу из автоматического оружия, то не думайте, что вы обречены. Реактивные силы, возникающие в дуле, отклоняют автомат вверх и вправо, значит, вы должны начать кувырок влево и вниз... ”

Нюся перешла на Центральный рынок и не вспоминала об Артеме до той минуты, пока снова не увидела его. Это был уже не любящий взгляд, а лишь физический, она его разглядывала, как предмет. Артем пытался сказать ей то и се, но видел, что все бесполезно, она от него отчаливает. Ненадежный причал. А хотел казаться надежным причалом, а может, где-то даже и портом.

После Нюся встретила Валентину, ну, которая говорила: “Я, право, не знаю ” , и она с усмешкой передавала: мол, Артем говорит, что Нюська, наверное, пожалела о нем, ведь его родичи фирму открыли, ему за руководство охраной платят по три тыщи баксов. Но Нюся поступила в то лето в институт, и случайно имя Артема всплыло в ее жизни лишь через три года, когда она праздновала Новый год в одной компании, где было несколько милиционеров. Нюся сразу начала прикидывать, делить на неравные части, отсеивать, в конце остался скромный отряд из трех человек. Тут она спохватилась: она же три дня назад вышла замуж! И пора уже отвыкать от постоянного перебора кандидатур, от этой трудной исследовательской работы. Уже ведь не нужно... Тем более что муж — следователь. И тут вдруг муж посмотрел на нее взглядом профессиональным, как будто послал ей повестку взглядом: мол, дорогая жена, завтра утром в девять ноль-ноль приглашаю на беседу в кухню (подпись, печать). Но Нюся тут же так помяла его локоть: я только с тобой, одним тобой, ты мой единственный Эркюль Пуаро! Ну он тогда это... повестку отозвал.

— Артем сказал, что у его невесты платье будет за четыре тысячи баксов, ну и весь ЦУМ высыпал посмотреть, но никакого платья вообще не было — так, костюм из голубой шерсти, что ли... А еще он обещал нам ящик водки из “ Перм-алко ” , неделю напоминали, расщедрился — купил в ларьке одну бутылку на всех. Бодяжки.

Все смеялись. Нюся решила справедливости ради заступиться за Артема:

— Слушайте, все-таки он ранен в Чечне, можно понять!

— В какой Чечне? Он со мной в Бершети служил, тут, близко...

— А шрам откуда? — Нюся растерянно замерла.

— Шрам? С детства у него этот шрам, Чечня тут ни при чем. Я же в параллельном классе учился с Артемом.

Через неделю Нюся стояла на остановке и ждала троллейбус. Мимо прошел Артем с беременной женой, которая еще долго оглядывалась на Нюсю. В ее широко открытых глазах ужас был смешан с любопытством. Что же Артем сказал ей такое замечательное про нее, Нюсю? Скорее всего история вот такая : я обещала выйти за него замуж, если он даст десять тысяч баксов на открытие своего дела. А потом... и замуж не вышла, и деньги тю-тю. Не вернула баксы! Да мало этого — еще хотела крышу свою на Артема натравить, но не на того напала!

Нюся увидела облако с человеческим лицом: медленно открылся рот, глаз поплыл на затылок, а клочки седины с головы стали течь в сторону Камы.

СЛУЧАЙ НА РАДОНИЦУ

Почему Светлана (Фотина) решила, что он наводчик? А стоял он на их лестничной площадке и читал газету с таким видом, словно ему за это потом заплатят. Ну что вот я грешу — подозреваю, конечно, ему заплатят: разговорами, улыбками, а то и ночью любви вознаградят потом... за зябкое ожидание утром. Но как его любить, если Светлана (Фотина) уже через минуту его не могла вспомнить, как мечтать об этом лице цвета серого крахмала!

Надо было раньше отсечь эти мысли, с досадой подумала она, а то спохватилась, когда церковная ограда уже под носом. Боковым зрением она поймала надпись на доме через дорогу, что-то похожее на стихи. Она повернулась: “Не смогли юнкерсы — победили сникерсы ”. Наверное, это тот самый, у которого борода словно под напором лезет, опять закусил почвеннические удила... И он тут как тут — в церковной ограде стоит с бородой дыбом и раздает свои очередные листки. Он ей мягко улыбнулся как старой знакомой, вручая стихи:

Честная Сербия —

твердости край.

Верность до смерти —

лестница в рай...

( И так обе стороны исписаны густо, впритирку.)

Поэт кланялся всем входящим, и две колонны взгляда выдавливались из его глазниц. Светлана (Фотина) назвала бы этот почерк астматическим из-за крохотных промежутков внутри слов. Светлана (Фотина) была химик, доцент, и она быстро для объективности нарисовала другую картину: в некой мечети стоит горячий горбоносый мусульманин и с болью призывает биться за косоваров против сербов. Искре Даниловне эти стихи покажу! Она сама проблем никогда не решает, но так неожиданно что-нибудь скажет, что твоя позиция выскочит сама собой, а потом твердеет и кристаллизуется .

Вот вчера Искра говорит: “При коммунистах я была молодая, а при демократах мы постарели, что хотят — то и делают ”. При этом она с ожиданием глядит за окно с пятого этажа, словно там собрались массы, которые на полном серьезе так думают. Но это не означало, что она, Искра, за демократов готова сложить свою единственную голову. У Искры Даниловны были два ордена: Красного Знамени и Красной Звезды, на Невской Дубровке ее и ранило, в общем, пенсии ветерана ей хватало . Но, чтоб купить новый телевизор, когда лопнул от старости “Горизонт ” и осколки просвистели мимо чашки с чаем, она попросила взаймы у сына. Хорошо, что рискнула родить во время войны. Она часто со смехом рассказывала, как кормила Аркадия грудью в землянке, а муж, командир танкового дивизиона, крепко в это время спал. Форточка была на уровне с землей почти, и у них хватило ума вывесить наружу гуся, которого ординарец раздобыл для кормящей матери. И вот она кормит, видит: остановились плохо начищенные сапоги, мелькнула рука, и все исчезло вместе с гусем. Она жалобно закричала: “Петя ! Петя !” Он продолжал спать, но командирским голосом крикнул: “Стоять! ” А потом ее укорял: “Ты че — жена военного и не понимаешь? Не “Петя , Петя”, а “Тревога! В ружье! ”” Потом Искра всю жизнь проработала на заводе и вдруг однажды видит: главный инженер в шесть часов утра идет и, оглядываясь, бутылки собирает. Бывший, конечно, главный инженер, а ныне — пенсионер...

Когда Светлана (Фотина) после развода и размена квартиры переехала в этот дом, ее долго не считали своей. Ведь она из центра приехала! Искра Даниловна, приглашая ее по-соседски на Пасху или День Победы, говорила: “А у нас, у мотовилихинских, уже все накрыто, у нас, у мотовилихинских, всегда так! ”

Эти все застолья у Искры Даниловны были испытанием для Светланы (Фотины), потому что там всегда немного подсмеивались над ее выписыванием всех журналов, устремленностью в мир романов или там югославских примитивистов. (Тут нужна реплика в сторону: тем, кто любил этих югославских самобытных гениев — Генералич-старший, младший, Рабузин! — не так-то уж просто было выносить войну в Югославии.) Да и как было не подсмеиваться, если после одного бокала шампанского она могла заявить, что Толстого ставит сразу после Стругацких.

— Которого из Толстых? — спрашивала Искра Даниловна.

— И как ставишь? — прикидывался более пьяным Петр Алексеевич.

Кстати, он так танцевал степ, что ноги, как резиновые шланги, забрасывались одна на другую. Всю жизнь до смерти почти участвовал в художественной самодеятельности (чечеточник). Еще он был кулинар: фаршировал яйца, помидоры, чуть ли не виноград. Как герой Возрождения, говорила Искра. А что, Возрождение — хорошее, что ли, было время, возражала Светлана (Фотина), травили друг друга, как при Сталине, один клан Борджиа чего стоит...

Искра Даниловна переводила срочно разговор:

— А что будет, если в России будут и духовность, и деньги?

— Вывернется как-нибудь.

— Вот за это надо выпить. — И Петр Алексеевич поспорил с женой, что выпьет вино, не коснувшись рюмки руками (не будем описывать сложную механику, как рюмка ставилась на тарелку и пр.).

Подойдя к своему подъезду, она, Светлана, набрала на цифровом замке триста четырнадцать. Когда ставили дверь, все в подъезде, оказалось, помнили значение числа пи (три целых, четырнадцать сотых). Так родился их секретный код. Страшно секретный. Понятно, почему наводчики легко проникают. И вдруг веселье слетело с нее — наводчик все еще стоял на площадке в полутьме и читал уже неизвестно какую по счету газету, а может, ту же самую. Вокруг него слоями нарос неподвижный запах, который молодежь называет конкретным. Если конкретизировать все-таки, то это будет какой-то газовый сплав перегноя зубов, спиртового распада и измученных многонедельной эксплуатацией носков. От мусорки изредка так пахнет, а от нестираных носков всегда, потому что на ногах находятся особые железы, которые конкретным ароматом помогали первобытному человеку находить свое племя .

Светлана вошла к Искре с просфорой и с порога предупредила:

— Там стоит ведь... маргинал! На нашей площадке... маргинал...

— Кромешник, — перевела Искра Даниловна. — Пойдем к Инне Валентиновне, посоветуемся . Она в торговле двадцать лет, понимает...

Они вышли, прошли сквозь сферы конкретного запаха, которые собственную замкнутую вселенную строили здесь. Все рассказали Инне Валентиновне. И она посоветовала: не нужно сегодня ездить на могилки — ТАМ поймут, родные ведь, они не хотят, чтобы вас обокрали. И она оборвала свою речь, а тишина вместо нее многозначительно сказала: “Вы грамотные — думайте ”.

— А я к Пете пойду! — сказала Искра.

— И я к маме пойду, — добавила Светлана (Фотина). — Есть побогаче нас на площадке...

Они имели в виду немаленькую железную дверь в стене, которая по утрам всех будила, с грохотом захлопываясь и выпуская пальцекрута, которого они знали с детства (еще пять лет назад звали Максей). Он разбогател, женившись на дочери нового русского, но по любви.

Ведь целый год копились легкие слезы, чтобы в Радоницу их можно было донести до могилы родной! И они отправились: Светлана — на Южное, а Искра — на Северное кладбище.

Кажется, что везде можно общаться с умершими родными, но... именно в Родительский день Светлана (Фотина) ощущала, что на Южном радость от воспоминаний жизни с родителями в воздухе разлита. И даже если не было хороших у тебя родителей, чужое утешение проливается на тебя (для чего и ездят все разом).

Светлана поспешила вернуться к трем часам: должен был позвонить ее дипломник и отчитаться, как прошел эксперимент с комплексонами. Дипломник не позвонил, но она даже обрадовалась: ощущение от разговора на кладбище с матерью — долгого и доброго — стремительно, как провод, вилось за нею в автобусе (с того места, где лежала могильная плита, до кухни, где Светлана сейчас ставит белоснежный “Тефаль ” на его электрический пьедестал). “Видишь, мама, — говорила она, — хороший чайник я купила, только энергии трескает много — нисколько о нас этот “Тефаль ” не думает... ”

— Света! Света!

Светлана бросилась к соседке, оставляя клочки эмоций на углах мебели. А дело было вот в чем: Искра увидела, что дверь взломана, “Шарпа ” нет, шифоньер разинут настежь. В голове у Искры просто трезвон: вот-вот, сейчас покажутся милые предметы из своих пряталок — немного подшутили, и ладно. Замелькали контуры телевизора туманом в пустом углу, а в открытом шкафу, кажется, самоцветный ворох мелькнул из полупрозрачных одежд. Но сил у Искры не хватало наполнить эти объемы твердыми атомами и вернуть к жизни утраченные предметы. И она надорвалась, зарыдала и заголосила: “Света, Света! ”

— ...мяса пять килограмм! — Искра бросилась к холодильнику — пусто.

Когда Светлана вошла, она так и стояла, держа отвисшую заиндевевшую челюсть пустого морозильника.

... В перерыве между двумя нашествиями горя они вызвали оперативника. Он прорысил на середину комнаты. Обычно у людей в глазах такие точки блестящие стоят, а у него от быстрых движений зигзаги световые, зазубрины!.. Он выпускал световые колючки в Светлану, слушая ее подробный рассказ, где что стояло и как выглядело.

— ...а на телевизоре диагональная царапина.

Она поймала его подозрительный взгляд: не ты ли наводчица, слишком уж хорошо все знаешь!

Она сразу легкую испарину почувствовала на лбу.

— Мы обе видели наводчика — читал на площадке газету целых пять часов! Или четыре.

— Или три, — с сомнением добавила Искра.

Он горько на них посмотрел: “ Бабье, дуры ”.

— Как выглядел наводчик? Портрет! Портрет давайте.

— То горбился, то прямой... Усы такие... Читал газету. На площадке стоял.

— Какие усы: пегие, рыжие, белокурые, черные?

— Обычные усы.

— Вы кем работаете?

— Я доцент университета.

Оперативник сказал обреченным голосом: “Понятно ”. Видно, что в его жизни было много доцентов-свидетелей и толку от них никакого. Научные работники углублены в свои мысли, бескрайние научные просторы, а внешний мир они рассматривают как приложение к вечным законам.

— Вы его найдете, вора? — спросила Искра детским голосом. — Да?

— Не знаю, не знаю, ничего не обещаю! — отрезал оперативник.

— Это надо же: в Радоницу воровать идти! Грех-то какой! Бог его накажет! Ведь что есть более святое... чем пойти на родную могилу... в Родительский день! А они в это самое время людей грабят! Нет, Бог обязательно накажет его! Их! — Светлана бормотала это бесконечно. — Бог накажет за такое!

— Ничего не обещаю, — твердил свое оперативник. — Мало людей у нас. Не хватает средств. Подпишитесь, свидетельница. Вас как зовут?

— По паспорту я Светлана, но в святцах нет этого имени. Так что я Фотина. Однокоренные слова: фотография, фотон, фосфор...

— Хватит! — взмолился оперативник.

— Вот какие у него были усы: псевдоницшеанские.

— Вот этого не надо! — Он выставил руку защитным движением. — У вас есть телефон, Искра Даниловна?

— Телефон у меня ,— ответила Светлана.

Он вяло записал номер.

— Вот увидите: они попадутся , Бог их накажет — в такой день воровать! — Светлана смотрела, как следователь пальцем чертил на лбу какие-то мучительные круги, как бы ловил мысль, которая уходила от него, а если б не уходила, то помогла бы сдвинуть с места это тухлое дело.

— Мы сразу поняли, что он тут не зря стоит, что наводчик! — кричали они ему вдоль лестницы — вслед.

— Портрет, портрет дайте! Я позвоню вечером! — Он словно в два прыжка исчез.

Вечером он не позвонил. Светлана, как и все в подъезде, думала: ограбление — как ползучая заразная болезнь. Завтра это может случиться с каждым, но не дай Бог!

Драма в том, что добро и зло в чистом виде не существуют. Украли злые у добрых? Однако если Господь допустил это, то за что-то... Слова все какие-то примитивные, думала Светлана, но там, где пытаешься дойти до глубины смыслов, сложные слова не нужны. Там, где глубина, там и литература кончается, там начинается вера.

Ну почему вот этот грабеж совпал с Родительским днем? Если бы в другой день ограбили, то понятно — в назидание за что-то... А тут как все понять? Господи, дай мне знать во сне, где же смысл!

Она сначала услышала звонок телефона, а потом уже поняла, что задремала. Звук будто ударил по всему телу снаружи и изнутри. Она — крупно дрожа — сняла трубку.

— А Бог-то нашелся ! — ликующим голосом сказал следователь.

— Как нашелся ? Он всегда был, есть и будет.

— То есть это... телевизор нашелся ! Идите к пострадавшей и скажите.

Светлана протерла глаза, вызвав под веками каскад картин в стиле Хуана Миро.

А следователь веско продолжал:

— Я ведь сразу обещал, что приложу все усилия, чтобы найти вора!

Что-то было не то в его словах. Она притянула к себе из прошлого кусочек Родительского дня, и усталый осыпающийся голос оперативника повторил: “Не знаю, не знаю, ничего не обещаю... не хватает людей ”.

Сейчас голос у оперативника был другой: казалось, что сама телефонная трубка улыбается .

— Завтра в пять часов привезем телевизор и артиста... для следственного эксперимента. Вы будете дома?.. Они продавали без документов “ Шарп ”...

Искра Даниловна первое, что сказала, сомневающимся тоном:

— Наверное, уже что-то там не работает — такой “Шарп ” хороший-то был... — Но наткнулась на Светланин удивленный взгляд и зачастила: — Не врет ведь Маринина — на самом деле оперативники ночами работают, убиваются, ловят... А мясо-то? Мясо не нашли?

Светлана собрала на лбу удивленную гармошку...

Вор вздрагивал, потел и поикивал от каждой вспышки фотоаппарата. Он походил на того, кто стоял на площадке, но был в два раза меньше. А усы были большие, неопрятные, словно они приобрели собственный разум и выбросили в разные стороны длинные волосины как органы чувств. Пришло пять мужиков: вор, участковый, оперативник, конвоир и фотограф. Из них трое были с усами. Значит, сейчас, чтобы раствориться в толпе, надо носить усы.

Этот небольшой взломщик переходил с места на место и показывал:

— Вот так открыл дверь, выломал замок, вот так прошел, этак взял, сюда упаковал... — И все его жесты на ломти резались белесым сварочным сиянием фотовспышек, которые смутно предупреждали о других, более серьезных проявлениях Высшего гнева.

Оперативник в это время говорил на кухне Светлане, кипуче улыбаясь:

— Вчера вы на меня произвели... большое впечатление! — И зигзаги в его глазах округлялись, оплывали.

А ей такого не говорили уже девять лет, три месяца и несколько дней (не было времени сейчас сосчитать точно!).

В голове у нее все приятно смешалось: какой уж тут подсчет дней и часов... Сохраняя на лице привычное выражение преподавателя, она рывками думала: “Серьезного ничего не будет, но хотя бы я знаю, что на меня стойку делают еще... И глаза у него стоящие, и плечи плотные, но вот складки на лице... очень уж семейные! ”

Он коснулся ее руки непривычным движением, гребущим. Казалось: вот-вот последует болевой захват. Это еще больше ее растрогало. Ну насколько эти мужики беспокойны, подумала она с одобрением, почти готовая сдаться . Глаза его горели неслужебно, он весь был стремление к одной ему известной цели.

И тут он сказал:

— Напишите благодарность от всего подъезда, мне это поможет...

Она-то думала, что тут дело такое простое и древнее: мужчина и женщина. А оказалось все сложнее и новее: современный мужик говорит комплименты, чтобы добиться благодарности от начальства и благ для семьи (премия и пр.). Света думала: она — цель для него, а оказалось — средство... для ... Но! “Вот возьму да и откажусь написать благодарность, — подумала она. — Не получит он премии! А вдруг от злобы возьмет у мафии взятку? Спасу я его лучше от этого! Я его спасаю сейчас ”. И она чуть ли не стала привычно искать глазами горящую избу, куда бы войти... Села писать: “Очень благодарны мы все, жильцы... ”

— Вы не то пишете, я продиктую! — поспешно сказал оперативник. — “Начальнику Мотовилихинского райотдела милиции города Перми... Просим вынести благодарность опергруппе вверенного вам подразделения ...”

С лица его сошли все остатки комплиментарности, а на пустое место пролилась служебная радость.

А уже в июле 1999-го они забыли об этом. С выражением маленькой девочки на лице Искра говорила: “Целый куль нарциссов у нас на даче расцвел ”. Светлана: “Зато у вас тюльпаны червь съел, а у нас их море ”. “А зато у нас скоро ирисы пойдут... ”

г. Пермь

•

* * *

Журнальный зал | Октябрь, 2000 N11 | Нина ГОРЛАНОВА

Записи о “Записях”

.

М. Л. Гаспаров. ЗАПИСИ И ВЫПИСКИ. М., “Новое литературное обозрение”, 2000.

.

Личность определяется не тем, что в тебе есть, а тем, чего в тебе нет: ты ее проявляешь, не делая того-то и того-то. Этому и учил Сократа Демоний”.

М. Гаспаров. Записи и выписки

Вот уже много лет я сама каждый день печатаю на машинке так называемые “записи” (под числом). Сон снился такой-то, дети из школы принесли такие шутки, на скамейке тетя Капа сказала вот что, а по телевидению говорят следующее... Прочитала еще то-то и то-то. О прочитанном иногда подробно. О книге Гаспарова у меня много всего написалось.

Мудрейший, остроумнейший Гаспаров выпустил книгу “Записи и выписки”. Я ее наконец-то купила! Частично “Записи” печатались в “НЛО”, мне их восторженно пересказывал в свое время Боря (профессор-литературовед, мой друг). Особенно ему нравились сны, в том числе сон сына Гаспарова о русской литературе. И вот книга в руках. Счастье! Давно не читала столько всего нужного для души! Веселого (так называемый смех сквозь слезы — он самый дорогой). Запись на слово “Прогресс” (одна из): “В младших классах меня били, в старших не били, поэтому я и уверовал в прогресс”. И рядом еще более глубокое замечание: “Для вас прогресс банальность? Но только благодаря прогрессу мы и разговариваем с вами: тысячу лет назад мы бы оба умерли во младенчестве”. Замечу в скобках, что тысячи человек умирают и от прогресса (аварии на АЭС и тому подобное), поэтому тоже не могут разговаривать друг с другом... А вот совсем открытие для меня: “За свободу не нужно бороться, свободе нужно учить” (жаль, что нет сноски — кавычки есть, а автор изречения не назван!). Есть несколько высказываний на слово “свобода”. В том числе одно такое: “На чукотском языке нет слова “свободный”, а есть “сорвавшийся с цепи”” (дальше — про Кубу). Меня поразило, что свобода М. Гаспарова, увы, тоже порой... чуть не под это определение подпадает, даже по два раза перечитываю, глазам не верю. Так я от восторгов быстро перешла к грустным размышлениям. “Если бы она (мать) захотела, чтобы я убил человека, я убил бы: помучился бы, но убил”. Но, друзья мои, есть же презумпция невиновности! Мать еще не захотела, чтоб М. Г. убил человека! Зачем же об этом говорить? Я понимаю, что теоретик тем и отличается от практика, что все время теоретизирует, прокручивая в уме разные схемы. Но есть и пределы! Не надо привносить зло в этот мир. Его предостаточно и без нас. По возможности не добавляйте... Сыну М. Г. говорит, что цели в жизни нет, а есть одни причины. Но если вы верите в прогресс (а видно по другим записям, что верите), то скажите хоть: мол, для прогресса будем стараться! Зачем же про отсутствие целей?! Этак у читателя тоска на сердце заведется... и завелась у меня.

Но все же пишу я глупость! Никого ничему нельзя учить. И об этом сам

М. Гаспаров: “Все можно сделать, если захотеть, только захотеть нельзя, если не хочется” (Дневник А. И. Ромма, РГАЛИ).

Или: “Павлик Морозов”. “Не забывайте, что в Древнем Риме ему тоже поставили бы памятник. И что Христос тоже велел не иметь ни матери, ни братьев. Часто вспоминают “не мир, но меч”, но редко вспоминают, зачем”. А я не уверена, что Христос одобрил бы Павлика Морозова. Он в пятой заповеди велел чтить отца и мать! Почему мы не должны забывать, что в Древнем Риме Павлику тоже поставили бы памятник? О таком и забыть можно... чтоб не соблазнять малых сих. Все время надо думать: не соблазняю ли я малых?.. (я так думаю).

Иногда я, конечно, снова от радости вся светилась, читая (в следующий раз). “Порядок”: “Восп. дочери о Шолом-Алейхеме: “Когда все у него на столе расставлено в порядке, он не пишет: сидит и любуется на порядок””. Это уж точно! У меня где-то есть запись, что “когда скатерть красиво положена на стол, то все время хочется еще на миллиметр ее сдвинуть, чтоб еще идеальнее ровно легла, а потом видишь, что переборщил, двигаешь назад — и так весь день!” Но тут же листаю книгу и вижу: “Отцеубийство”. ““Это воздаяние добром за зло” (записи Хаусмена). Я вспомнил начало рассказа Бирса: “Однажды я убил моего отца, и по молодости лет это произвело на меня сильное впечатление. Я пошел посоветоваться к полицейскому начальнику. Он меня понял: он и сам был отцеубийцей с большим стажем...”” (конец не цитаты, а конец записи М. Гаспарова).

Ребята, если это юмор, то на глубине нет юмора! Где убийство, там нет юмора. Я так полагаю, что даже М. Гаспаров, который мысленно, в порядке бреда, думает, что убил бы кого-то, если бы мать приказала (о чем сам написал черным по белому), то даже он не смог бы стать отцеубийцей в теоретическом таком рассуждении! Зачем же нам он предлагает сей бред Бирса? Бирса мы читали и отбросили, от Гаспарова ждали не этого... увы.

И вдруг открываю (на своей закладке) про дружбу: “Дружба казалась мне актом односторонним: если Александр дружит с доктором, это не значит, что доктор дружит с Александром”. Я тут вырвала кусочек, не полностью привела, а лишь то, что меня взволновало. Дело в том, что я сама так “односторонне” дружу со многими! Одна подруга говорит всем, что я ее приятельница, а для меня она не приятельница, а именно подруга. И дело не в разнице понимания терминов, дело именно в односторонности дружбы. Всегда кто-то дружит более страстно, более ревностно... Но после моего радостного всплеска — снова горе: “А что если ахматовский “Реквием” — такие же слабые стихи, как “Слава миру”?” Да не восклицайте вы: “А что если”, — когда речь идет о кровном, о памяти убиенных невинно! Если считаете, что стихи плохие, то докажите, и мы примем к сведению. А если не доказали, то молчите хотя бы! Зачем снова без нужды привносить демонизм в нашу душу! Вот я никак этого не понимаю. Честное слово!..

И так я читала книгу М. Гаспарова, радуясь и недоумевая. А кое-где — не понимая вообще. “Муха-цокотуха”. Однако в тексте про нее ни слова. Но — в подтексте, может? Тут ума мне не хватило, значит? А кому хватит? Все ли уж меня умнее на сто голов? Я так думаю, что не все, для таких, как я, средних, можно и нужно кое-что попонятнее. Но тут я могу и ошибаться. Только я так любила “Занимательную Грецию” и “Избранные статьи”, что жадно стала глотать “Записи”, а в них — много для меня неприемлемого. О чем и хотела сказать.

Нина ГОРЛАНОВА

Sat, Apr 7th, 2012, via SendToReader