Ниобея

Здесь лампа подвесная на скрипучей балке —

двурогая девица с хвостом, как у русалки,

зовут ее Мелюзиной, реже — водяницей,

под сводом над тенями она плывет плотицей

и светом повествует, как люди словесами.

Под этой самой лампой я сиживал часами,

глаз не сводя с Ниобы, Ниобы Неборовской.

Летели искры лампы по потолочным доскам,

и в сапогах промокших бродил ноябрь по лужам,

с листом кленовым в петлице,

с осколком солнца в сердце.

Уже над воротами фонарь был желт и светел.

И скрипнул граб во мраке. Хорал заладил ветер,

семь уцелевших листьев сорвал и бросил в осень,

дворцовой дверью хлопнул, затем рванулся вкось он —

разбил рельеф, метнувшись на тимпан фронтона,

и гулко билось эхо в трубу, в гербы, в знамена.

И морем Средиземным осень подступала.

На барельефах солнце нет-нет и проступало

и высекало искры в ларцах и табакерках,

в гонимых ветром листьях — осенних фейерверках;

те листья дальше, дальше гнал ветер оголтелый.

А ночью холодало. И птицы улетели.

И только там, где ныне столько глаз совиных,

где пел в июньском жасмине хор скрипок соловьиных,

остался блеск, даже ночью, как золотая строчка:

«Я, соловей, певал тут!» — и золото листочка.

А в спальне неборовской, где замки тугие,

в простенках гобелены висели дорогие,

и на одном был остров цвета мокрой мяты

и сильный ветер, судя по зелени примятой,

и видно было, если светильник приближался,

что в глуби гобеленной кабан за ловчим гнался,

как будто на офортах со сценами погони

к поэме поэта Шекспира «Венера и Адонис».

Я долго в Неборове бродил по анфиладам —

Бежал от Ниобеи, оказывался рядом,

кружил и возвращался по проходам низким.

От лампы в Ниобею отлетали искры —

Бетховеновой елки блестки-волоконца,

Шопен их вдохновенный переиначил в солнце.

Дул ветер в гобелене. То выл. То тихнул быстро,

то на басы бросался, то — по всему регистру,

и лес назад отбрасывал, и брал верха легко он

(и гобелен приплясывал в простенке, будто клоун).

Вихрь, заморочив ловчего, играл в ноздрях кабаньих,

вел пурпурную осень, как Вакх свою компанию

сатиров и Шопенов на триумф индийский —

что у министра Гёте в «Элегиях римских»,

где описанье амфор — скрипок низких глуше;

выше — только свечки, Ахерон и души.

— Monsieur Шопен, вот это да

Как попали вы сюда?

— Я со звезд лечу во мгле.

Мне полегче на земле:

клавикорды, старый двор,

что-то вроде в до-мажор

(сущая безделица, милостивый государь),

старых нот старинный лад,

осень, листья вдаль летят.

— Но куда же вы? Как жаль.

Боже мой, в такую даль!

Ваша шляпа. — Merci bien.

— Bon soir, monsieur Шопен.

Месяц в глобус гляделся в библиотечном зальце,

по Средиземному морю водил серебряным пальцем,

вглядывался в Сицилию, Францию мигом обшаривал

и снова спешил в Византию, обследовав пол-полушария,

и резал свои монограммы в колоколах густозвонных,

в медных сердцах Гериона, Николы и Евтифрона,

которым звонить повелела певца Талиарха муза.

Потом бродил по карнизам, углам, зеркалам, аркебузам;

с себя, при помощи ветра, тучу стряхнувши рьяно,

кружил вокруг канделябров и старого фортепьяно,

зыбким потоком сияя, плыл по стене у пилона,

где на другом гобелене был свадебный пир Посейдона,

златом-серебром тканный, словно бы к рифме рифма,

и Меркурий подарки всем приносил с Олимпа.

Тут подошли созвездья, стукнули в окна, робея,

Дева, Стрелец, Возничий, Весы и Кассиопея,

звезды, милые звезды — столько вас поднебесных,

и от века известных, и еще не известных:

Андромеда и Лебедь, Венера, Сириус ясный.

И вдруг все звезды погасли. И месяц гоже погаснул.

И Мелюзина погасла. Дрогнула тьма голубея —

и тогда засветился во мраке лик Ниобеи,

сначала белым свеченьем, потом синевой серебрённой, —

И я узнал этот мрамор. И вскрикнул, словно ребенок,

когда он мать или воду внезапно увидит в березах,

как вновь обретенный берег, песок и привисленский воздух.

Ниоба! Ниоба! Фонарик сквозь сумрачные нагорья!

Ниоба! Ты — Дон! Ты — Висла! Ты — все Средиземноморье

Словно кормчий, который опасным проливом проходит,

а ветер огни погасит, и силы уже на исходе,

и буря крепчает, и столько разных камней подводных,

и Сцилла грозит, и сирены, и нету звезд путеводных,

и последние блики устали на скалах светиться,

и смолкла последняя песня самой последней птицы;

в борта тяжелые волны бьются темно и тревожно,

и огня даже сердцем запалить невозможно,

ночь длится, пути не видно, и страшно, и дело худо,

вокруг непроглядная темень, и помощи нет ниоткуда,

и вдруг в беспредельном небе одна звезда загорится,

и кормчий воскликнет: «Звезда моя!» — и к звезде устремится,

снова весел и полон неодолимой отваги,

ибо звезда кораблик проводит в архипелаге.

Так Ниобея светилась. Ноябрь за ставнями мокнул.

Светало. Утро звучало. Лучи пролетали в окна.

Нашли меня утром. Словно у материнского гроба,

сидел я с лицом в ладонях пред ликом твоим, Ниоба.

Что слезою сияло,

то солнцем взойдет.

Что в землю упало,

ростком прорастет;

что развеяно ветром,

рвется к дому.

За пригорочком

тихий омут.