Нить, сотканная из тьмы

24 сентября 1874 года

Папа говаривал, что любую историю можно превратить в сказку, вопрос лишь в том, с чего начать и чем закончить. В этом, говорил он, вся премудрость. Возможно, его истории было нетрудно вот так просеять, подразделить и классифицировать — великие жизни, великие труды — и каждой придать изящный, блестящий и законченный вид, словно литерам в типографском наборе.

Если б сейчас папа был рядом! Я бы спросила, с чего он начал бы рассказ, к которому я нынче приступаю. Я бы разузнала, как изящно поведать историю тюрьмы Миллбанк, вместившей столь много разных судеб и столь необычной по форме, тюрьмы, в которую ведет мрачный путь из множества ворот и петлистых проходов. Начал бы он с возведения стен узилища? Я так не смогу, потому что уже забыла дату постройки, которую мне сообщили сегодня утром; кроме того, острог столь прочен и древен, что невозможно представить время, когда он не восседал на унылом пятачке близ Темзы, отбрасывая тень на тамошнюю черную землю. Возможно, папа начал бы с того, как три недели назад меня посетил мистер Шиллитоу, или с того, как нынче в семь утра Эллис подала мне серое платье и накидку... Нет, разумеется, в папином начале не фигурировали бы дама и ее горничная, нижние юбки и распущенные волосы.

Пожалуй, он бы начал с ворот Миллбанка — места, которого не минует всякий посетитель, прибывший на экскурсию по тюрьме. Что ж, пусть это будет и моим началом: меня встречает привратник, который отмечает мое имя в каком-то здоровенном гроссбухе, затем караульный проводит меня через узкую арку, и я готова ступить в собственно тюремные угодья...

Однако перед тем вынуждена притормозить и чуть повозиться со своей однотонной, но широкой юбкой, которая зацепилась за какую-то выступающую железяку, то ли камень. Думаю, папа не стал бы докучать вам юбочными подробностями, но я это делаю, поскольку именно в тот момент, как отрываю взгляд от своего подметающего землю подола, впервые вижу пятиугольники Миллбанка, которые своей внезапной близостью производят жуткое впечатление. Смотрю, и сердце бьется сильнее, наползает страх.

Неделю назад мистер Шиллитоу передал мне план Миллбанка, который с тех пор пришпилен к стене у моего письменного стола. На схеме тюрьма обладает странным очарованием: пятиугольники выглядят лепестками геометрического цветка, а порой напоминают разноцветные секции раскрасок, какими забавляются в детстве. Разумеется, вблизи Миллбанк теряет очарование. Размер тюрьмы огромен, а линии и углы, воплощенные в стенах и башнях из желтого кирпича и окнах за жалюзи, выглядят чьей-то ошибкой или извращением. Кажется, будто здание планировал человек, охваченный кошмаром или безумием, либо оно и задумано для того, чтобы свести с ума его обитателей. Уж я бы точно свихнулась, если б служила здесь надзирательницей. Как бы то ни было, я трепетно следовала за своим вожатым и только раз замедлила шаг, чтобы оглянуться и посмотреть на клинышек неба. Внутренние ворота Миллбанка расположены у соединения двух пятиугольников, к ним добираешься сужающейся гравийной дорожкой, чувствуя, как стены с обеих сторон надвигаются, будто сходящиеся скалы Босфора. Тени от желтушных кирпичей имеют цвет кровоподтека. Земля под стенами сырая и темная, словно табак.

Из-за нее воздух казался прокисшим, но стал вовсе тухлым, когда меня ввели в тюрьму и заперли за мной ворота. Сердце мое заколотилось еще сильнее и продолжало бухать, пока я сидела в унылой комнатушке и наблюдала за надзирателями, которые, хмуро переговариваясь, мелькали в дверном проеме. Наконец появился мистер Шиллитоу; я пожала ему руку и сказала:

— Рада вас видеть! А то уж я стала бояться, что меня примут за новенькую заключенную и отведут в камеру!

Он рассмеялся и ответил, что подобных недоразумений в Миллбанке не случалось.

Затем мы вместе отправились в тюремные строения, поскольку мистер Шиллитоу решил, что лучше всего сразу препроводить меня в кабинет начальницы женского отделения, главной надзирательницы мисс Хэксби. По дороге он объяснял наш маршрут, который я пыталась мысленно соотнести со схемой, но планировка тюрьмы так своеобычна, что вскоре я запуталась. Знаю, что в пятиугольники, где содержали мужчин, мы не входили. Лишь миновали ворота, что вели к тем корпусам от шестиугольного здания в центре тюрьмы, где располагались кладовые, лазарет, кабинеты самого мистера Шиллитоу и всех его подчиненных, изоляторы и часовня.

— У нас тут прямо настоящий городок! — сказал мой провожатый, кивнув на окно, за которым ряд труб исторгал желтый дым, зарождавшийся в топках тюремной прачечной. — Полное самообеспечение. Полагаю, мы бы успешно выдержали осаду.

Он говорил с гордостью, хотя сам же усмехнулся, и я ответила ему улыбкой. Если я оробела, когда внутренние ворота отсекли меня от света и воздуха, то теперь вновь занервничала, когда мы углубились в тюрьму и тот вход остался в начале тусклой и запутанной тропы, по которой одной мне в жизни не вернуться. На прошлой неделе, разбирая бумаги в папином кабинете, я наткнулась на альбом с тюремными зарисовками Пиранези² и целый час тревожно их рассматривала, представляя мрачные и ужасные сцены, которые поджидают меня сегодня. Разумеется, все было иначе, нежели в моих фантазиях. Мы просто шли чередой опрятных побеленных коридоров, на перекрестках которых нам салютовали надзиратели в темных тюремных мундирах. Но именно аккуратность и похожесть коридоров и людей вселяла беспокойство: можно было десять раз провести меня одним и тем же путем, и я бы о том не догадалась. Обескураживал и здешний мерзкий шум. Постовой отпирает взвизгнувшую петлями решетку, потом захлопывает ее и грохочет засовом, а пустые коридоры полнятся гулким эхом других решеток, запоров и щеколд, дальних и ближних. Кажется, будто тюрьма пребывает в центре незримого нескончаемого шторма, от которого звенит в ушах.

Мы подошли к старинной клепаной двери с оконцем, оказавшейся входом в женский корпус. Надзирательница, впустившая нас, сделала перед мистером Шиллитоу книксен; поскольку она была первой женщиной, которую я встретила в тюрьме, я не преминула внимательно ее разглядеть. Моложавая, бледная и весьма неулыбчивая дама была одета в серое шерстяное платье, черную мантильку, серую соломенную шляпку с голубой лентой и тяжелые черные башмаки на сплошной подошве; вскоре я пойму, что это тюремная униформа. Заметив мой взгляд, женщина снова сделала книксен, а мистер Шиллитоу нас представил:

— Мисс Ридли, старшая надзирательница. Мисс Приор, наша новая Гостья.

Следуя за мисс Ридли, я услышала размеренное металлическое звяканье и заметила, что, подобно мужчинам-надзирателям, дама носит широкий кожаный ремень с латунной пряжкой, возле которой на цепочке подвешены до блеска затертые тюремные ключи.

Безликими коридорами она провела нас к винтовой лестнице, поднимавшейся на вершину башни, где в светлой, белой и полной окон круглой комнате располагался кабинет мисс Хэксби.

— Вы поймете, насколько логична такая планировка, — говорил мистер Шиллитоу, когда мы, задыхаясь и багровея, взбирались по ступеням.

Конечно, я это сразу поняла: из башни, возведенной в центре пятиугольных дворов, обозреваешь стены с зарешеченными окнами, которые образуют внутренний фасад женского корпуса. Комната самая обычная. Голый пол. Меж двух стоек провисла веревка — граница для заключенных, ибо дальше — письменный стол. За ним что-то писала в большой черной книге сама мисс Хэксби — «тюремный Аргус», как с улыбкой назвал ее мистер Шиллитоу. Увидев нас, она встала, сняла очки и тоже сделала книксен.

Дама миниатюрная, идеально белые волосы. Острые глазки. К побеленной кирпичной стене за столом намертво привинчена эмалированная табличка с потемневшим текстом:

Когда входишь в эту комнату, возникает неодолимое желание тотчас пройти к изогнутому окну и обозреть открывающийся внизу вид. Заметив мое нетерпение, мистер Шиллитоу предложил:

— Пожалуйста, мисс Приор, взгляните.

Секунду я изучала дворы, а затем всмотрелась в неказистые тюремные стены с рядами прищурившихся окон.

— Не правда ли, весьма необычный и устрашающий вид? — спросил мистер Шиллитоу. — Перед вами вся женская тюрьма: за каждым окном одиночная камера с узницей.

— Сколько сейчас человек на вашем попечении? — обратился он к мисс Хэксби.

Двести семьдесят, был ответ.

— Двести семьдесят! — повторил мистер Шиллитоу, качая головой. — На секунду представьте сих несчастных женщин, мисс Приор, и все темные кривые дорожки, что привели их в Миллбанк. Здесь воровки, проститутки и оскотиненные пороком существа, коим неведомы стыд, долг и прочие возвышенные чувства, — да-да, можете быть уверены. Общество сочло их преступницами и передало нам с мисс Хэксби под нашу неусыпную заботу...

«Но как обеспечить ее надлежащим образом?» — спросил директор.

— Мы прививаем им верные навыки. Учим молиться, учим благопристойности. Однако в силу необходимости большую часть времени они проводят в одиночестве, в окружении камерных стен. Кто-то здесь на три года... — Мистер Шиллитоу кивнул на окна перед нами. — Кто-то на шесть или семь лет. Вот они: заперты и размышляют. Можно удержать их языки, занять их руки, но души, мисс Приор, их презренные воспоминания, низменные мысли и подлые устремления мы устеречь не в силах... Верно, мисс Хэксби?

— Да, сэр.

— И все же он полагает, что Гостья сможет оказать на них благотворное воздействие? — спросила я.

Определенно, был ответ. Он в том уверен. Сии беззащитные души сродни детям или дикарям, они впечатлительны, нужен лишь ладный шаблон, чтобы их сформировать.

— Этим могли бы заняться наши смотрительницы, но смены их долги, обязанности тяжелы. Порой заключенные ожесточаются и подчас бывают грубы. Но если сей труд возьмет на себя дама, мисс Приор, если она придет к ним! Дайте им лишь понять, что она оставила свою обустроенную жизнь единственно для того, чтобы их навестить и поинтересоваться их жалкими судьбами! Стоит им увидеть разительный контраст между ее речью, манерами и их убогим поведением, как они оробеют, размякнут и покорятся... Я был тому свидетелем! Это видела мисс Хэксби! Тут вопрос воздействия, сострадания, податливой восприимчивости...

И дальше в том же духе. Разумеется, большую часть этого я уже слышала в нашей гостиной, и тогда, под хмурые взгляды матери и медленное тиканье часов на каминной полке, его речь выглядела превосходно. После кончины вашего бедного батюшки вы прискорбно бездеятельны, мисс Приор, сказал мистер Шиллитоу. Он заглянул, чтобы забрать комплект книг, который дал отцу, и не понял, что я не ленива, но больна. Тогда я этому порадовалась. Однако теперь, когда передо мной были эти блеклые тюремные стены, когда я чувствовала взгляды мисс Хэксби и мисс Ридли, которая, сложив руки на груди, стояла у двери, а на ремне ее болталась цепочка с ключами, теперь мне стало невыразимо страшно. На мгновенье захотелось, чтобы они разглядели мою слабость и отправили домой, словно мать, которая во избежание обмороков и криков в притихшем зале увозила меня из театра, видя мою чрезмерную взволнованность спектаклем.

Они не разглядели. Мистер Шиллитоу все говорил об истории тюрьмы, ее режиме, персонале и посетителях. Я слушала и кивала, мисс Хэксби тоже покачивала головой. Немного погодя где-то в тюремных корпусах прозвонил колокол, отчего все трое одинаково шевельнулись, и мистер Шиллитоу заметил, что слишком разговорился. Колокол был сигналом, по которому заключенные выходили во двор; мистер Шиллитоу оставлял меня на попечение надзирательниц, но просил днями непременно к нему заглянуть и поделиться впечатлениями. Он взял меня за руку, однако удержал, когда я хотела проследовать за ним к столу.

— Нет-нет, постойте еще немного. Мисс Хэксби, будьте любезны, составьте компанию нашей Гостье. Ну, мисс Приор, смотрите в оба, тогда увидите нечто!

Надзирательница придержала дверь, и его поглотил сумрак башенной лестницы. Мы с мисс Хэксби встали у окна, мисс Ридли расположилась по соседству. Внизу простирались три земляных двора, разделенных высокими кирпичными стенами, что бежали от главной башни, точно спицы тележного колеса. Над нами висело грязное городское небо, исполосованное солнечными лучами.

— Славный денек для сентября, — сказала мисс Хэксби, вновь переводя взгляд на дворы.

Я тоже смотрела вниз и ждала.

На время все замерло — дворы, как и все вокруг, были безнадежно унылы: сплошь песок и гравий, ни былинки, чтоб задрожала под ветерком, ни жучка-червячка, чтоб склевала птица. Но через минуту-другую в углу одного двора я уловила шевеленье, повторенное в соседних дворах. Открывались двери, выходили узницы; пожалуй, я еще не видела столь необычного и впечатляющего зрелища: с высоты люди казались крохотными, точно куклы в часах или бусины на нитке. Заключенные протекли во дворы и вытянулись тремя большими бесшовными петлями; через секунду я бы уже не сказала, кто вышел первой, а кто последней, ибо все были одеты совершенно одинаково: бурый балахон, белый чепец, на шее бледно-голубой шарф. Все брели единым унылым шагом и разнились лишь в позах: кто-то понурился, кто-то прихрамывал; одни бедолаги, внезапно озябнув, съежились и обхватили себя руками, другие обратили лица к небу, а одна, показалось мне, даже подняла глаза к нашему окну и взглянула на нас в упор.

Перед нами были все заключенные, почти три сотни: по девяносто женщин в каждом большом кружащем ряду. В углу каждого двора стояла пара надзирательниц в темных накидках — они обязаны наблюдать за узницами до конца прогулки.

Мне показалось, что мисс Хэксби с неким удовольствием разглядывает ковыляющих женщин.

— Видите, как они знают свое место, — сказала начальница. — Заключенные должны сохранять определенную дистанцию. Тот, кто ее нарушит, получает взыскание и лишается послаблений. Из старух, больных, немощных или совсем молоденьких девочек (Прежде у нас были девочки лет двенадцати-тринадцати, верно, мисс Ридли?) смотрительницы организуют особый круг.

— Как тихо они идут! — сказала я.

Мне пояснили, что заключенные должны хранить молчание во всех частях тюрьмы; им запрещено говорить, свистеть, петь, мычать, «а также производить любые самовольные звуки», кои не требуются для изложения просьбы к смотрительнице или Гостье.

— Сколько им так ходить? — спросила я.

Час.

— А если дождь?

В случае дождя прогулка отменяется. Для смотрительниц это тяжелые дни, ибо от долгого заточения в четырех стенах узницы «егозят и становятся дерзкими».

Мисс Хэксби говорила, а сама пристально вглядывалась в заключенных: одна петля пошла медленнее, не согласуясь с кругами в соседних дворах.

— Из-за этой... — она назвала имя женщины, — весь ряд идет расхлябанно. На обходе не забудьте переговорить с ней, мисс Ридли.

Меня поразило, что мисс Хэксби различает женщин; когда я об этом сказала, она улыбнулась и ответила, что весь их срок ежедневно видит заключенных на прогулке «и уже семь лет, как начальница, а перед тем была старшей смотрительницей Миллбанка, а до того служила рядовой надзирательницей в тюрьме Брикстон». В общем и целом в остроге она провела двадцать один год, что больше совокупного срока нескольких осужденных. Однако некоторые из тех, кто сейчас гуляет, ее пересидят. Она видела, как они садились, но, смеет надеяться, уже не увидит, как они выходят...

Я спросила, не легче ли управляться с такими заключенными, ведь они хорошо знают тюремные порядки.

— О да, — кивнула мисс Хэксби. — Не правда ли, мисс Ридли? Ведь мы предпочитаем тех, у кого большие сроки?

— Уж так, — ответила надзирательница. — Мы любим долгосрочниц с одним преступлением — ну всяких там отравительниц, детоубийц и обливательниц купоросом, кого судьи помиловали и уберегли от веревки. Будь они все такие, смотрительниц можно распускать по домам, заключенные сами бы себя сторожили. Самое беспокойство от всякой шелупони — воровок, проституток, фальшивомонетчиц, вот уж чертовки, мисс! От роду бедокурят и ничего другого не хотят. Этим лишь бы увильнуть от правил да выдумать, как посильнее нам досадить. Дьяволицы!

Она говорила очень спокойно, но сами слова заставили меня поморщиться. Возможно, дело было лишь в связке ключей, что висела на ее поясе и временами немелодично брякала, однако и в голосе мисс Ридли мне послышались стальные нотки. Он походил на засов, который выдергивали из гнезда резко или плавно, но с непременным лязгом. Секунду я разглядывала ее, затем вновь повернулась к мисс Хэксби, которая лишь кивала, соглашаясь с коллегой, и теперь слегка улыбнулась.

— Вот увидите, как смотрительницы привязываются к своим подопечным! — сказала она, сверля меня острыми глазками, и чуть погодя спросила: — Мы кажемся вам суровыми, мисс Приор?

Разумеется, добавила она, я составлю собственное мнение о характерах заключенных. Мистер Шиллитоу просил меня стать для них Гостьей, за что она ему благодарна, и я могу проводить с ними время, как считаю нужным. Однако она должна сказать мне то, что сказала бы любой даме или господину, кто явился бы проведать ее подопечных.

— Будьте бдительны, — с невероятным нажимом произнесла мисс Хэксби. — Будьте бдительны, общаясь с заключенными!

Я должна следить, сказала она, за своими вещами. В прежней жизни многие острожницы были воровками; если оставить на виду часы или носовой платок, у них возникнет искус возврата к старым привычкам, а потому желательно подобные вещицы не выставлять напоказ, но прятать подальше, как я «скрывала бы кольца и безделушки от глаз служанки, дабы не зарождать в той беспокойных мыслей о краже».

Необходимо также следить за темой бесед. Нельзя рассказывать о жизни и событиях за тюремными стенами, даже о том, что пишут в газетах, — это в особенности, сказала мисс Хэксби, поскольку «газеты здесь запрещены». Возможно, кто-нибудь станет искать во мне наперсницу и советчицу; в таком случае я должна подать совет, какой дала бы смотрительница, — «устыдиться своей вины и размышлять о благонравной жизни в будущем». Нельзя ничего обещать заключенной, нельзя принимать никаких предметов и сообщений для передачи родным и друзьям на воле.

— Если заключенная скажет, что ее мать больна или при смерти, если отрежет локон и станет умолять передать его как весточку умирающей, вы должны отказать. Согласитесь, и осужденная обретет над вами власть, мисс Приор. Зная о вашем проступке, она станет использовать вас для всяческой злонамеренности.

На ее веку в Миллбанке, сказала мисс Хэксби, была пара таких прискорбных случаев, которые закончились весьма печально для всех участников...

Вот, пожалуй, и все предостережения. Я выразила за них признательность, однако во все время речи мучительно помнила о присутствии мордатой неразговорчивой надзирательницы и чувствовала себя так, словно благодарила мать за строгую рекомендацию, когда Эллис еще убирала со стола. Я вновь обратила взгляд на двигавшихся по кругу женщин и молчала, думая о своем.

— Вижу, вам приятно на них смотреть, — сказала мисс Хэксби.

Она еще не встречала гостя, кому не нравилось бы наблюдать за прогулкой. На ее взгляд, зрелище оказывает целебное воздействие — будто смотришь на рыбок в банке.

После этого я отошла от окна.

Кажется, мы еще немного поговорили о тюремных правилах, но вскоре начальница, взглянув на часы, сказала, что теперь мисс Ридли могла бы сопроводить меня для ознакомления с камерами.

— Сожалею, что не могу показать их сама, но у меня громадье утренней работы, — вздохнула мисс Хэксби, кивнув на объемистый черный том на своем столе. — Это «Книга характеристик», куда я должна занести все рапорты моих смотрительниц. — Она надела очки, и ее острые глазки стали еще острее. — Сейчас я узнаю, насколько в эту неделю узницы были благонравны и насколько грешны!

Мисс Ридли повела меня к сумрачной лестнице. Этажом ниже мы миновали еще одну дверь.

— Что там за комнаты? — спросила я.

Личные апартаменты мисс Хэксби, где она обедает и почивает, ответила надзирательница, и я подумала, каково лежать в тихой башне, когда за окном со всех сторон вздыбились тюремные стены.

На плане, пришпиленном возле моего стола, я вижу отметку башни. Кажется, могу определить и маршрут, каким вела меня мисс Ридли. Она шла весьма резво, без колебаний выбирая дорогу в однообразных коридорах, точно стрелка компаса, что неизменно указывает на север. Мисс Ридли сообщила, что общая протяженность тюремных коридоров три мили, а на вопрос, не трудно ли их различать, фыркнула. В первое время, сказала она, вечером новенькая смотрительница преклоняет голову к подушке и видит один и тот же белый бесконечный коридор.

— Так продолжается с неделю, а затем она уже превосходно ориентируется. Через год даже мечтает для разнообразия заблудиться.

Сама мисс Ридли служит здесь уже дольше мисс Хэксби. Может справлять службу даже с завязанными глазами.

На этих словах она улыбнулась, но весьма кисло. Лицо у нее белое и гладкое, точно лярд или воск, глаза блеклые, с набрякшими веками без ресниц. Еще я отметила ее очень чистые, гладкие руки, которые она, видимо, оттирает пемзой. Ногти аккуратно срезаны до мяса.

Больше мисс Ридли не разговаривала, пока мы не достигли жилой зоны, то есть решетчатой перегородки, впустившей нас в длинный, промозглый и по-монастырски тихий коридор, где располагались камеры. Коридор футов шесть шириной, пол посыпан песком, стены и потолок в известковой побелке. Высоко слева — так высоко, что даже мне не заглянуть, — протянулся ряд окон с толстыми стеклами, забранными решетками, а по всей противоположной стене шли двери: дверь за дверью, дверь за дверью, все абсолютно одинаковые, будто темные неразличимые входы, среди каких порой мечешься в ночном кошмаре. В коридор они пропускали чуточку света и некое амбре. Этот смутный, но мерзкий запах я уловила еще на дальних подступах к зоне и слышу даже сейчас, когда пишу в дневнике! Несло затхлой вонью того, что здесь называют парашей, и стоялым духом от множества дурно пахнущих ртов и немытых ног.

Мисс Ридли известила, что мы находимся в первой зоне, отряде «А». Всего здесь шесть отрядов — по два на каждом этаже. Отряд «А» составлен из вновь прибывших, которых тут называют «третий класс».

Матрона ввела меня в первую пустую камеру, похлопав по косяку с двойной дверью: деревянная, с засовом и железная решетка на личине.

— Днем решетки заперты, а двери открыты — так на обходе мы видим заключенных, да и вонь в камерах слабее, — объяснила мисс Ридли, закрывая обе двери, отчего комната сразу потемнела и будто съежилась.

Подбоченившись, надзирательница огляделась и сообщила, что камеры здесь весьма приличные: просторные и «выстроены на совесть» — стены двойной кладки, которая не дает переговариваться с соседом...

Я отвернулась. Даже в сумраке беленая камера была столь неприглядна и так гола, что и сейчас, закрыв глаза, я вполне отчетливо ее вижу. Под потолком единственное оконце желтого стекла, затянутое сеткой, — наверняка одно из тех, на которые мы с мистером Шиллитоу смотрели из главной башни. Возле двери эмалированная табличка с перечнем «Правил для заключенных» и «Молитвой преступников». На некрашеной деревянной полке кружка, миска, солонка, Библия и духовная книга «Спутник узника». Стул, стол, свернутая подвесная койка, да еще лоток с холщовыми мешками и красными нитками и ведро-параша под обшарпанной эмалированной крышкой. На узком подоконнике старый казенный гребень, в обломанных зубьях которого застряли волоски и перхоть.

Как оказалось, лишь этим гребешком камера отличалась от других. Личные вещи были запрещены, а казенные — кружки, миски, Библии — требовалось содержать очень аккуратно и выкладывать рядком по единому образцу. Совместный с мисс Ридли обход камер первого этажа, унылых и безликих, подействовал крайне угнетающе, к тому же от здешней геометрии у меня закружилась голова. Разумеется, жилая зона повторяет пятиугольные линии внешних стен, отчего имеет странную планировку: едва мы достигали конца одного белого и унылого коридора, как оказывались в начале другого, точно такого же, лишь уходившего под неестественным углом. На пересечении двух коридоров устроена винтовая лестница. В месте соединения жилых зон поднимается башенка, в которой надзирательница каждого этажа имеет свою комнатушку.

Все это время за окнами слышалось размеренное шарканье ног в тюремном дворе. Когда мы добрались до самого дальнего ответвления жилой зоны, вновь ударил тюремный колокол, отчего ритм шарканья замедлился, а потом сбился; мгновенье спустя захлопали двери, заскрежетали щеколды, прилетело хрусткое эхо шагов по песку. Я взглянула на мисс Ридли.

— Заключенные идут, — невозмутимо сказала она.

Шаги скрипели уже громче, потом еще громче и еще громче. Наконец они стали невозможно громки, но узниц, которые были совсем рядом, мы не видели, потому что в нашем походе трижды сворачивали за угол.

— Точно призраки!

Я вспомнила рассказы о римских легионерах, которые подчас разгуливают в подвалах Сити. Наверное, в последующих веках, когда тюрьма исчезнет с лица земли, в ее развалинах будет гулять такое же эхо.

— Призраки? — переспросила мисс Ридли, как-то странно меня разглядывая.

Тут из-за угла показались заключенные, вдруг став невероятно реальными — не призраки, не куклы и не бусины в связке, какими выглядели прежде, но сгорбленные женщины и девушки с грубыми лицами, на которых возникало покорное выражение, когда, подняв взгляды, они узнавали мисс Ридли. Впрочем, меня они рассматривали весьма откровенно.

Разглядывали, но все четко разошлись по камерам. Следом шествовала надзирательница, запиравшая решетки.

Кажется, ее зовут мисс Маннинг.

— Мисс Приор впервые у нас, — представила меня мисс Ридли, и надзирательница кивнула — ее уведомили о моем приходе.

Как мило, что я решила проведать их девочек, улыбнулась она. Не угодно ли мне с одной переговорить? Да, пожалуй, ответила я. Надзирательница подвела меня к еще не закрытой камере и поманила ее обитательницу:

— Эй, Пиллинг! Тут новая Гостья тобой интересуется. Иди покажись! Давай шустрее!

Узница подошла и сделала книксен. После резвого кружения во дворе лицо ее раскраснелось, над губой чуть блестела испарина.

— Назовись и скажи, за что сидишь, — приказала Маннинг, и женщина тотчас ответила, чуть запнувшись:

— Сьюзен Пиллинг, мэм. Осуждена за воровство.

Мисс Маннинг показала на эмалированную табличку, висевшую перед входом в камеру, где значились тюремный номер, категория, статья и дата освобождения заключенной.

— Сколько вы уже здесь, Пиллинг? — спросила я.

Семь месяцев, ответила узница. Я кивнула. Сколько ей лет? Я ожидала услышать, около сорока, но, оказалось, двадцать два года. Опешив, я снова кивнула. Как ей тут живется? — задала я следующий вопрос.

Весьма сносно, был ответ; мисс Маннинг к ней добра.

— Не сомневаюсь, — сказала я.

Повисло молчание. Чувствуя на себе взгляды заключенной и надзирательниц, я вдруг вспомнила, как мать бранила меня, двадцатидвухлетнюю, за неразговорчивость, когда ездим с визитами. Следует справиться о здоровье детей, поговорить о развлечениях хозяйки, о ее живописи или шитье. Отметить покрой ее платья...

Взглянув на грязно-бурый балахон Сьюзен Пиллинг, я спросила, как ей здешнее одеяние. Оно саржевое или полушерстяное? Тут вперед выступила мисс Ридли и приподняла юбку узницы. Платье полушерстяное, сказала она. Чулки — синие с малиновой каймой, очень грубые — шерстяные. Одна нижняя юбка фланелевая, другая саржевая. Тяжелые башмаки, сказали мне, в тюремной мастерской стачали заключенные-мужчины.

Пока надзирательница перечисляла предметы одежды, узница стояла неподвижно, как манекен, и я сочла себя обязанной нагнуться и пощупать складку ее платья. Оно пахло... ну, как и должно пахнуть полушерстяное платье, которое в подобном месте целый день носит вспотевшая женщина, а потому следующий вопрос был о том, как часто здесь меняют одежду. Платье — раз в месяц, ответили надзирательницы. Нижние юбки, сорочки и чулки — раз в две недели.

— А как часто вам дозволено мыться? — Я адресовала вопрос заключенной.

— По желанию, мэм, но не чаще двух раз в месяц.

Я взглянула на ее исцарапанные руки, которые она держала перед собой; интересно, часто ли она мылась, до того как попала в Миллбанк?

Еще я подумала: о чем же нам говорить, если бы нас оставили в камере вдвоем? Но вслух сказала:

— Что ж, возможно, я опять вас навещу, и тогда вы расскажете, как проводите здесь свои дни. Вам бы хотелось?

Очень, тотчас ответила узница и спросила, не собираюсь ли я пересказывать истории из Писания.

Мисс Ридли пояснила, что другая Гостья приходит по средам, читает заключенным Библию, а потом задает вопросы по тексту. Я ответила Пиллинг, что читать не стану, но буду только выслушивать, надеясь узнать их истории. Узница взглянула на меня, однако ничего не сказала. Мисс Маннинг отправила ее обратно в камеру и заперла решетку.

Покинув эту зону, еще одной винтовой лестницей мы поднялись на следующий этаж к отрядам «С» и «D». Здесь содержат штрафников: неисправимых нарушителей режима, тех, кто провинился в Миллбанке или за проступки был выслан из других исправительных учреждений. В этой зоне запирают обе двери, отчего в коридорах темнее и смрад гуще. Надзирательницей здесь дородная бровастая женщина по имени — надо же! — миссис Притти.³ Точно хранитель Музея восковых фигур, она шествовала впереди нас, останавливаясь перед дверьми камер наиболее страшных и занимательных личностей, чтобы поведать об их преступлениях.

— Джейн Хой — детоубийца, мэм. Злюка из злюк...

— Феба Джекобс — воровка. Поджигала свою камеру...

— Дебора Гриффитс — карманница. Помещена сюда за плевок в капеллана.

— Джейн Сэмсон — самоубийца...

— Самоубийца? — переспросила я.

— Травилась опием, — прищурилась миссис Притти. — Семь попыток, в последний раз спасена полицейским. Осуждена за нарушение общественного благоденствия.

Я молча смотрела на закрытую дверь.

— Гадаете, откуда мы знаем, что сейчас она не пытается наложить на себя руки? — доверительно склонившись, спросила надзирательница. Вообще-то, я об этом не думала. — Вот, гляньте.

На каждой двери имеется железная заслонка, которую в любой момент можно откинуть, чтобы проконтролировать обитателя камеры; служители называют ее «смотрок», а заключенные — пупок. Я вознамерилась заглянуть в дырочку, но миссис Притти меня остановила, сказав, что близко соваться нельзя. Эти бабы такие коварные — бывали случаи, когда надзирательниц ослепляли.

— Одна девица сточила ложку и...

Я заморгала, поспешно отпрянув от двери. Надзирательница улыбнулась и мягко открыла заслонку.

— Думаю, вас-то Сэмсон не поранит. Гляньте, только осторожненько...

В этой камере окно закрывали железные жалюзи, отчего в ней было темнее, чем в нижних помещениях, и вместо подвесной койки имелась жесткая деревянная кровать, на которой сидела заключенная Джейн Сэмсон. Из мелкой корзинки, что стояла на ее коленях, она выбирала пряди кокосового волокна. Примерно четверть пука была разобрана, но рядом с кроватью стола корзинка больше, в которой узницу поджидала новая работа. Сквозь прутья оконной решетки пробивалась капелька солнца. Его лучики, полные ворсинок и кружащейся пыли, превращали обитательницу камеры в сказочного персонажа — этакую смиренную принцессу, которую на дне озера усадили за непосильную работу.

Женщина подняла взгляд, смигнула и потерла запорошенные ворсинками глаза, а я отступила от двери, и смотрок закрылся. Интересно, подумала я, хотела ли она подать мне знак или окликнуть?

Мисс Ридли повела меня дальше, и мы поднялись на последний этаж, где нас встретила тамошняя надзирательница — темноглазая женщина с добрым и серьезным лицом, которую звали миссис Джелф.

— Пришли взглянуть на моих бедняжек? — спросила она, когда мисс Ридли меня представила.

Большинство ее заключенных составляют те, кого здесь именуют «второй класс», «первый класс» и «звезда»; они работают при открытых дверях, как женщины из отрядов «А» и «В», но их труд легче — узницы вяжут чулки или шьют сорочки, им разрешено пользоваться ножницами, иголками и булавками, что считается проявлением большого доверия. Залитые утренним солнцем камеры показались светлыми и чуть ли не веселенькими. Завидев нас, их обитательницы вставали и делали книксен; меня и здесь разглядывали весьма откровенно. Наконец я сообразила, что они точно так же высматривают детали моей прически, платья и шляпки, как я изучаю их наружность. Наверное, в Миллбанке даже траурное платье покажется модной новинкой.

Многие заключенные этого отряда имели большие сроки, о чем так одобрительно отзывалась мисс Хэксби. Теперь и миссис Джелф нахваливала своих подопечных — мол, здесь наиспокойнейшие женщины во всей тюрьме. Многих, сказала она, еще до конца срока переведут в тюрьму Фулем, где режим чуть мягче.

— Они же у нас прямо ягнятки, правда, мисс Ридли?

Та согласилась, что этих заключенных не сравнить со швалью из отрядов «С» и «D».

— Уж где там! Вон одна сидит — убила мужа, который был с ней жесток, — поди сыщи другую такую благонравную! — Надзирательница кивнула на камеру, где узколицая женщина терпеливо разматывала спутанный клубок пряжи. — У нас, знаете ли, и дамы сидят. Дамы, совсем как вы, мисс!

Я этому улыбнулась, и мы пошли вдоль ряда камер. Из дверного проема одной донесся тоненький крик:

— Мисс Ридли? Это вы? — Женщина прижалась лицом к прутьям решетки. — Ой, матушка, вы еще не говорили обо мне с мисс Хэксби?

Мы подошли ближе, и мисс Ридли связкой ключей ударила по решетке; железный грохот заставил узницу отпрянуть.

— А ну-ка тихо! — рявкнула надзирательница. — Ты что ж думаешь, у меня других дел мало? По-твоему, у мисс Хэксби только и заботы, что слушать твои байки?

— Да я ничего, матушка... — запинаясь, торопливо сказала женщина, — просто вы обещали переговорить. Утром мисс Хэксби половину обхода потратила на Джарвис и меня не повидала. А братец дали показания в суде, и требуется словечко мисс Хэксби...

Мисс Ридли снова ударила по решетке, и заключенная опять вздрогнула.

— Бабонька цепляется к любому, кто пройдет мимо камеры, — шепнула мне миссис Джелф. — Хлопочет о досрочном освобождении, бедняжка; только, думаю, сколько-то годков еще посидит... Ладно, Сайкс, отстань от мисс Ридли... Лучше пройдите вперед, мисс Приор, а то она и к вам привяжется... Ну же, Сайкс, будь паинькой и берись за работу!

Однако узница гнула свое, мисс Ридли ее распекала, а миссис Джелф покачивала головой. Я прошла дальше по коридору. Тюремная акустика придавала удивительную отчетливость жалобному нытью заключенной и ворчанью надзирательницы; все женщины в камерах прислушивались, но, увидев меня перед своей решеткой, опускали взгляды и продолжали шить. Глаза их казались невероятно тусклыми. Лица — бледными, шеи, руки и пальцы — ужасно худыми. Я вспомнила слова мистера Шиллитоу о том, что сердце узницы слабо, впечатлительно и требует ладного шаблона, чтобы его сформировать. И тотчас ощутила, как бьется мое сердце. Я представила, как его вынимают из моей груди, а в разверзшуюся скользкую дыру впихивают грубое сердце одной из этих женщин...

Я коснулась горла, ощутив цепочку медальона, а затем уже пульсирующую жилку, и пошла чуть медленнее. Впереди была арка, отмечавшая поворот в следующий коридор; она скрыла меня от надзирательниц, но углубляться в новый проход я не стала. Привалившись спиной к побеленной тюремной стене, я поджидала своих провожатых.

Вот здесь-то через секунду и произошло нечто любопытное.

Я стояла у первой двери из новой череды камер, возле моего плеча была заслонка глазка-«пупка», а чуть выше — эмалированная табличка со сведениями о заключенной. Лишь она говорила о том, что камера обитаема, ибо узилище источало поразительное безмолвие, казавшееся глубже всей тревожной тишины Миллбанка. Впрочем, не успела я вполне ему удивиться, как оно было нарушено. Нарушил его вздох, всего один, но показавшийся идеальным, сродни вздоху в рассказе; в этой обстановке он так дополнял мое собственное настроение, что подействовал на меня весьма странно. Я забыла о мисс Ридли и миссис Джелф, которые в любую секунду могли появиться для продолжения экскурсии. Забыла историю о беспечной стражнице и заточенной ложке. Отодвинув заслонку, я приникла к смотровой щели. Девушка в камере была так неподвижна, что я затаила дыхание, боясь ее испугать.

Откинув голову и закрыв глаза, она сидела на деревянном стуле. Забытое вязанье лежало на ее коленях, руки были слегка сцеплены, а повернутое к окну лицо ловило жар солнца, озарившего желтое стекло. В солнечном луче резко выделялся тюремный знак — войлочная звезда, небрежно вырезанная и криво пришитая к рукаву ее бурого платья. Из-под чепца выбилась прядь светлых волос, бледное лицо оттеняло линии бровей, губ и ресниц. Определенно, в ней была схожесть со святой или ангелом с картины Кривелли.⁴

Я разглядывала ее с минуту; за все это время она не пошевелилась и глаз не открыла. В этой неподвижности было нечто набожное, и я, вдруг смутившись, решила, что она молится, и уже хотела отвести глаза. Но вот она шевельнулась. Расцепила и подняла к лицу руки; в огрубелых от работы ладонях мелькнул цветной блик. Она держала цветок — фиалку на поникшем стебельке. Поднесла к губам и подышала на нее — пурпурные лепестки дрогнули и будто засияли...

Глядя на девушку, я почувствовала тусклость окружавшего ее мира, где были узницы в камерах, надзирательницы и даже я сама. Казалось, все мы нарисованы одними и теми же блеклыми красками, но вдруг по ошибке на холсте возник один яркий мазок.

Я не стала гадать, как в здешнем бесплодном месте фиалка отыскала дорогу к этим бледным рукам. Меня пронзила лишь пугающая мысль: в чем же преступление этой девушки? Я вспомнила об эмалированной табличке, что покачивалась над моей головой. Бесшумно закрыв глазок, я подняла на нее взгляд.

Там под тюремным номером и категорией значилось преступление: «Мошенничество и насилие». Дата поступления заключенной — одиннадцать месяцев назад. Срок освобождения через четыре года.

Четыре года! Четыре тюремных года — это, наверное, ужасно долго. Я уже хотела окликнуть узницу, чтобы узнать ее историю, но тут в коридоре послышались голос мисс Ридли и скрип ее башмаков, перемалывающих песок на холодных плитах пола. И я замешкалась, подумав: что будет, если девушку застанут с цветком? Конечно, его отберут, а жалко. Я вышла навстречу служительницам и сказала — в общем-то, правду, — что устала и для первого раза посмотрела достаточно.

— Как вам угодно, мэм, — только и ответила мисс Ридли.

Развернувшись на каблуках, она повела меня обратно; когда решетка коридора захлопнулась, я лишь раз глянула через плечо на тот поворот, испытывая двоякое чувство — радость и острое сожаление. Ничего, сказала я себе, бедняжка все еще будет там, когда я вернусь на следующей неделе.

Надзирательница подвела меня к башенной лестнице, и мы опасливо начали кружной спуск в мрачные нижние приделы, отчего я чувствовала себя Данте, который за Вергилием следует в Ад. Я перешла под опеку мисс Маннинг, а затем караульного, препроводившего меня через первый и второй пятиугольники; оставив записку мистеру Шиллитоу, я миновала внутренние ворота и зашагала по клину гравийной дорожки. Теперь стены пятиугольных корпусов расходились, но неохотно. Солнце набрало силу, и кровоподтеки теней стали гуще.

Я поймала себя на том, что опять разглядываю безрадостные тюремные угодья — голую темную землю с пятачками осоки.

— Скажите, а цветы здесь растут? — спросила я караульного. — Маргаритки или... фиалки?

Ни маргариток, ни фиалок, ответил страж, ни даже одуванчиков. Не хотят расти на здешней земле. Слишком близко к Темзе, «чистое болото».

Так я и предполагала, сказала я и вновь задумалась о том цветке. Может, он пробился сквозь расщелину в кирпичной стене женского корпуса?.. Не знаю.

Вообще-то, я недолго над этим думала. Караульный проводил меня до внешних ворот, где привратник нашел мне извозчика; теперь, когда камеры, запоры, тени и зловоние тюремной жизни остались позади, было невозможно не ощутить собственную свободу и не возблагодарить за нее. Все-таки правильно, что я поехала сюда, и хорошо, что мистер Шиллитоу ничего не знал о моей истории. Его неведение и неведение заключенных удержат ее на своем месте. Я вообразила, как мое прошлое накрепко пристегивают ремнем...

Вечером я поговорила с Хелен, которую привез мой брат. Они заглянули к нам по дороге в театр, с ними были еще несколько их приятелей — все разодетые, и Хелен выделялась среди них своим серым платьем. Когда они приехали, я спустилась в гостиную, но оставалась там недолго: после прохладной тишины Миллбанка и моей комнаты толпа голосов и лиц казалась невыносимой. Однако Хелен отвела меня в сторонку, и мы немного поговорили о моей поездке. Я рассказала, как нервничала, когда меня вели одноликими коридорами, и спросила, помнит ли она роман мистера Ле Фаню,⁵ где наследницу выставляют безумной.

— На секунду я вправду подумала: вдруг мать сговорилась с мистером Шиллитоу и теперь он хочет меня запутать, чтобы оставить в тюрьме?

Хелен улыбнулась, но обернулась посмотреть, не слышит ли меня мать. Потом я немного рассказала о заключенных. Наверное, они страшные, сказала Хелен. Ничуть не страшные, ответила я, всего лишь слабые женщины...

— Так выразился мистер Шиллитоу. Он сказал, что я должна их сформировать. Это моя задача. Послужить им духовным образцом.

Слушая меня, Хелен разглядывала свои руки и крутила кольца. Я смелая, сказала она, и эта работа определенно отвлечет меня от «всех прежних горестей».

Нас окликнула мать — что это мы такие серьезные и притихшие? Днем она с содроганием выслушала мой рассказ и заявила, чтобы я не вздумала донимать гостей тюремными подробностями.

— Хелен, не позволяй Маргарет рассказывать о тюрьме! — сказала она теперь. — Видишь, тебя ждет муж. Вы опоздаете на спектакль.

Хелен сразу отошла к Стивену, он поцеловал ей руку. Я еще немного посидела, а затем ускользнула к себе наверх. Раз о моем визите нельзя говорить, то уж описать его в дневнике я определенно могу...

Я исписала двадцать страниц и, перечитав их, понимаю, что мой путь по Миллбанку был не так уж извилист. Во всяком случае, он яснее моих путаных мыслей, которые заполняли последний дневник. Хоть этот будет иным.

Половина первого. Слышу, как горничные поднимаются в мансарду, а кухарка грохочет засовами — наверное, отныне я буду иначе воспринимать этот звук!

Вот Бойд закрывает дверь и проходит задернуть шторы — я могу следить за ее перемещениями, словно потолок стеклянный. Стукнули расшнурованные ботинки. Заскрипел матрас.

Темза черна, как патока. Видны огни моста Альберта, деревья Баттерси-парка, беззвездное небо...

Полчаса назад мать принесла мое лекарство. Я сказала, что хочу еще немного посидеть, пусть оставит флакон, я приму позже, но она не согласилась. Мол, «для этого я еще не вполне здорова». Пока рано.

Мать отмерила в стакан капли и покивала, глядя, как я проглатываю микстуру. Теперь я слишком устала, чтобы писать, но, пожалуй, слишком растревожена, чтобы уснуть.

Да, мисс Ридли была права. Я закрываю глаза и вижу лишь промозглые белые коридоры Миллбанка и двери камер. Как там узницы? Думаю о Сьюзен Пиллинг, Сайкс, мисс Хэксби в тихой башне и девушке с фиалкой, чье лицо было так прекрасно.

Интересно, как ее зовут?

2 сентября 1872 года

30 сентября 1874 года

Материн запрет на рассказы о тюрьме продлился лишь до этой недели, поскольку все наши гости желали услышать мои описания Миллбанка и его обитателей. Всем хотелось душераздирающих деталей, от которых пробирает озноб, но память моя четко сохранила картины совсем иного рода. Меня скорее донимает заурядность факта, что в двух милях от Челси, там, куда можно добраться на извозчике, раскинулось громадное, темное и мрачное здание, в котором заперты полторы тысячи мужчин и женщин, вынужденных пребывать в молчании и покорности. Я ловлю себя на том, что вспоминаю о них, занимаясь чем-нибудь вполне обычным: пью чай, потому что хочется пить, беру книгу или шаль, потому что свободна от дел или озябла, и вслух произношу стихотворную строчку лишь затем, чтобы получить удовольствие от прекрасных слов. Я делаю это сотню раз на дню и вспоминаю узников, которым ничего этого не дано.

Скольким из них снятся в холодных камерах фарфоровые чашки, книги и стихи? В эту неделю Миллбанк являлся мне не раз. Снилось, будто я заключенная и в своей камере аккуратно выкладываю в ряд нож, вилку и Библию.

Однако от меня ждут других деталей; мое разовое появление в тюрьме гости считают своего рода забавой, но мысль о том, чтобы вернуться туда в другой, третий, четвертый раз, повергает их в изумление. Лишь Хелен воспринимает меня серьезно.

— Как! — восклицают все другие. — Неужто вы и вправду хотите поддержать тех женщин? Ведь там воровки и... всякое хуже!

Гости смотрят на меня, потом на мать. Как можно, спрашивают они, мириться с моими походами туда? Разумеется, мать отвечает:

— Маргарет всегда поступает как ей вздумается. Ведь я сказала: если ей потребно занятие, работу можно найти дома. Есть отцовские бумаги — его превосходные записи, которые нужно разобрать...

Я объяснила, что бумагами займусь позже, а сейчас хочу испытать себя в нынешнем деле и хотя бы посмотреть, что у меня получится. Услышав это, мамина подруга миссис Уоллес одарила меня этаким пытливым взглядом, и я задумалась, насколько она осведомлена или догадывается о моей болезни и ее причинах.

— От врача я слышала, что для хандрящей души нет лучшего снадобья, чем благотворительность, — сказала миссис Уоллес. — Но острог!.. Боже, там один воздух чего стоит! Это же рассадник всяческой хвори и заразы!

Я вновь вспомнила одноликие белые коридоры и голые-голые камеры. Наоборот, возразила я, в помещениях очень чисто и прибрано, и моя сестра спросила: если там чисто и прибрано, тогда для чего острожницам мое сочувствие? Миссис Уоллес улыбнулась. Она всегда любила Присциллу и даже считала ее красивее Хелен.

— Возможно, дорогая, — сказала она, — и ты задумаешься о милосердных визитах, когда выйдешь за мистера Барклея. В Уорикшире есть тюрьмы? Представить только: твое милое личико среди каторжан — вот уж будет опыт! Есть такая эпиграмма... как же там?.. Маргарет, ты должна знать: поэт говорит о женщинах, рае и аде.

Она имела в виду строчки:

Когда я их произнесла, она воскликнула: Вот! Надо ж, какая ты умница! Ну да, если б ее заставили прочесть все книги, что прочла я, она бы состарилась по меньшей мере на тысячу лет.

Мать сказала, что Теннисон⁶ очень верно выразился о женщинах...

Все это происходило нынче утром, когда мисс Уоллес пришла к нам на завтрак. Затем они с матерью повезли Ирис на первый сеанс — позировать для портрета, который заказал мистер Барклей. Он хочет, чтобы к приезду в Маришес после медового месяца портрет висел в их гостиной. Для работы он нанял художника в Кенсингтоне, у которого есть своя студия. Мать спросила, не хочу ли я поехать с ними. Если кто и желает посмотреть картины, так это Маргарет, сказала Прис. Глядя в зеркало, она провела пальцем в перчатке по бровям. Ради портрета сестра слегка притемнила брови карандашом и надела голубое платье, скрыв его темной накидкой. Мать сказала, что сошло бы и серое, поскольку платья никто не увидит, кроме художника мистера Корнуоллиса.

С ними я не поехала. Я отправилась в Миллбанк, чтобы всерьез начать посещения заключенных.

Очутиться одной в женской тюрьме было не так страшно, как мне представлялось: во сне тюремные стены казались выше и мрачнее, а проходы уже, чем были на самом деле. Мистер Шиллитоу советует приезжать раз в неделю, а день и час выбирать самой; он говорит, я лучше пойму жизнь острожниц, если увижу их в разных местах и узнаю все правила, которые они должны соблюдать. На прошлой неделе я была здесь очень рано, сегодня же приехала позже. К воротам я подъехала без четверти час, и меня снова провели к суровой мисс Ридли. Она как раз собралась надзирать за доставкой тюремного обеда, и я сопровождала ее до конца процедуры.

Зрелище впечатляло. Когда я приехала, прозвонил колокол; по его сигналу надзирательница каждой зоны отбирает четверых заключенных, с которыми отправляется в тюремную кухню. Мы с мисс Ридли подошли к ее дверям, когда там уже собрались мисс Маннинг, миссис Притти, миссис Джелф и двенадцать бледных узниц, которые стояли, сложив перед собой руки и глядя в пол. В женском корпусе своей кухни нет, обеды забирают из мужского отделения. Поскольку мужская и женская зоны абсолютно изолированы друг от друга, женщинам приходится тихо ждать, когда мужчины заберут свою похлебку и кухня опустеет.

— Они не должны видеть мужчин, — объяснила мисс Ридли. — Таковы правила.

Все это время из-за двери, запертой на засов, доносились шарканье тяжелых башмаков и невнятное бормотание, и я вдруг представила мужчин как гоблинов: с рыльцами, хвостами и бороденками...

Потом шум стих, и мисс Ридли стукнула ключами в дверь:

— Все чисто, мистер Лоренс?

После утвердительного ответа женщины гуськом прошли в открывшуюся дверь. Сложив руки на груди, тюремщик-кашевар наблюдал за женщинами и посасывал щеки.

После темного холодного коридора кухня показалась огромной и невыносимо жаркой. В спертом воздухе плавали малоприятные запахи, на посыпанном песком полу темнели пятна пролитой жидкости. Посреди комнаты выстроились три широких стола, на которых стояли бидоны с мясной похлебкой и подносы с ломтями хлеба. По отмашке мисс Ридли пара заключенных подходила к столу, брала бидоны и поднос для своего отряда и неуклюже отступала в сторону. Назад я пошла с подопечными мисс Маннинг. Все заключенные первого этажа уже стояли у своих решеток, держа наготове жестяные кружки и плошки; пока черпаком разливали похлебку, надзирательница прочитала молитву, что-то вроде «Благослови-Господи-хлеб-наш-и-сочти-нас-достойными-его», но, по-моему, узницы совершенно ею пренебрегли. Вжавшись лицами в решетки, они лишь безмолвно пытались разглядеть продвижение бидонов по коридору. Получив пайку, отходили к своим столам и осторожно присыпали еду солью из солонок, что стояли на полках.

Обед состоял из мясной похлебки с картошкой и ломтя хлеба в шесть унций — все отвратительного вида: куски черствого пригорелого хлеба походили на бурые кирпичики, картофелины, сваренные в кожуре, были в черных прожилках. Бидоны остывали, и мутное варево подернулось белесой пленкой загустевшего жира. Тупые ножи не оставляли даже следа на бледном хрящеватом мясе, и многие узницы сосредоточенно рвали его зубами, как дикари.

Однако все принимали еду весьма охотно; лишь некоторые как-то скорбно смотрели на похлебку, выливавшуюся из черпака, а другие подозрительно тыкали в мясо пальцем.

— Вам не нравится обед? — спросила я узницу, которая этак обошлась со своей бараниной.

Она сказала, что ей противна мысль о руках, в которых побывало мясо в мужской зоне.

— Ради озорства мужики хватают всякую гадость, а потом суют лапы в нашу похлебку...

Женщина повторила это несколько раз и больше со мной не разговаривала. Я предоставила ей бурчать в кружку и отошла к надзирательницам, стоявшим у входа.

Мисс Ридли немного рассказала о разнообразии тюремного меню: например, по пятницам, учитывая, что среди узниц много католичек, всегда бывает рыба, а по воскресеньям дают пудинг на сале. На мой вопрос, есть ли в тюрьме иудейки, она ответила, что всегда найдется несколько жидовок, которым в радость доставить «особые хлопоты» в их кормежке. Подобные жидовские выкрутасы встречались и в других тюрьмах.

— Однако со временем подобная чушь напрочь отпадает, — сказала мисс Ридли. — По крайней мере, в моей тюрьме.

Когда я описывала ее брату и Хелен, они улыбались.

— Ты преувеличиваешь, Маргарет! — засомневалась Хелен, но Стивен покачал головой и сказал, что в суде постоянно встречает полицейских матрон такого сорта.

— Эта ужасная порода выведена для тиранства, они уже рождаются с цепью на поясе. Когда у них режутся зубы, мамаши вместо соски дают им ключи.

Он обнажил свои зубы — ровные, как у Присциллы; а у меня вот зубы кривоваты. Хелен засмеялась.

— Не знаю, — сказала я. — Может, она и не прирожденный тиран, но в поте лица старается овладеть этой ролью. Наверное, завела секретный альбомчик с вырезками из «Справочника Ньюгейтской тюрьмы».⁷ Точно, у нее есть такая книженция. Она украсила ее этикеткой «Прославленные тюремщики» и темными ночами вздыхает над ней, как поповна над журналом мод.

Хелен смеялась до слез, отчего ресницы ее потемнели.

Однако сегодня, вспомнив об этом, я поежилась, ибо представила, каким стал бы взгляд мисс Ридли, узнай она, что послужила для увеселения моей невестки. Да уж, в пределах Миллбанка матрона вовсе не комична.

С другой стороны, жизнь тюремщиц — даже мисс Ридли и мисс Хэксби — чрезвычайно убога. Они заточены здесь почти как осужденные. Сегодня мисс Маннинг поведала, что они вкалывают, точно судомойки; им выделены комнаты для отдыха, но каждодневные дежурства изматывают так, что сил остается лишь для того, чтобы дотащиться до постели и рухнуть в сон. Кормят их тюремной едой, как острожниц, а смены очень тяжелы.

— Пусть мисс Крейвен покажет вам руку, — рассказывала мисс Маннинг. — Там синяк от плеча до кисти — о прошлую неделю в прачечной зэчка саданула.

Чуть позже я познакомилась с мисс Крейвен, и она показалась мне почти столь же ожесточенной, как ее подопечные, которые, по ее словам, все «злые, точно крысы, глаза б не смотрели». На мой вопрос, не лучше ли сменить занятие, коль служба так тяжела, она ответила горьким взглядом.

— Хотела бы я знать, на что еще сгожусь после одиннадцати лет в Миллбанке! Нет, видно, топтать мне зону, пока не сдохну.

Лишь миссис Джелф, надзирательница отрядов с верхних этажей, кажется мне по-настоящему доброй и едва ли не ласковой. Невероятно бледная, измученная хлопотами, она выглядит то на двадцать пять, то на сорок лет, но никогда не жалуется на тюремную жизнь и лишь говорит, что многие истории, которые ей приходится выслушивать, чрезвычайно трагичны.

Я поднялась на ее этаж в конце обеденного часа, когда зазвонил колокол, вновь призывавший узниц к работе.

— Пора мне по-настоящему стать Гостьей, миссис Джелф, — сказала я. — Рассчитываю на вашу помощь, поскольку изрядно нервничаю. — Дома на Чейни-уок я бы в том никогда не призналась.

— Буду рада присоветовать, мисс, — ответила миссис Джелф и повела меня к острожнице, которая, по ее словам, наверняка обрадуется посещению.

Ею оказалась пожилая женщина по имени Эллен Пауэр — самая старая заключенная разряда «звезда». Когда я вошла в ее камеру, она поднялась, уступая мне свой стул. Разумеется, я просила ее не беспокоиться, но она не захотела сидеть в моем присутствии, и в результате мы обе стояли. Понаблюдав за нами, миссис Джелф кивнула и вышла из камеры.

— Я должна вас запереть, мисс. Кликните, когда захотите выйти, — бодро сказала она, пояснив, что надзирательницы слышат зов, где бы ни находились.

Я смотрела на ключ, поворачивавшийся в замке, когда миссис Джелф запирала решетку. Вспомнилось, что именно она оберегала меня в моих страшных снах о Миллбанке.

Я перевела взгляд на Пауэр и увидела, что та улыбается. Эта женщина провела в тюрьме три года, ее срок кончался через четыре месяца; осудили ее за содержание дома терпимости. Рассказывая об этом, Пауэр тряхнула головой и фыркнула:

— Тоже мне дом! Всего-то комната; бывало, парни с девушками заглянут и сидят там, целуются, боле ничего. Внучка моя сновала туда-сюда — порядок наводила, у нас всегда были цветы, свежие цветы в вазе. Дом терпимости! Ребятам же надо куда-то своих милашек привести? Что ж им, посередь мостовой целоваться? И если по доброте душевной они сунут мне шиллинг да цветочки, когда уходят, — разве ж то преступление?

В ее изложении это вовсе не выглядело чем-то греховным, но я, помня предостережения надзирательниц, сказала, что не вправе судить о приговоре. Пауэр махнула рукой с сильно распухшими костяшками и ответила, мол, понятно, это «дело мужское».

Я пробыла с ней полчаса. Пару раз она возвращалась к прелестям разврата, но я все же свела разговор к менее щекотливым темам. Вспомнив неряшливую Сьюзен Пиллинг из отряда мисс Маннинг, я спросила Пауэр, как ей здешние порядки и одежда. Узница секунду подумала, затем тряхнула головой и ответила:

— За порядки не скажу, поскольку в другой тюрьме не сидела, однако, на мой вкус, тут весьма сурово — так можете и записать, — (я взяла с собой блокнот), — мне плевать, кто это прочтет. Насчет одежи скажу прямо — шибко скверная. И вот еще беда: сдашь ее в прачечную, но обратно свое никогда не получишь, а всучат тебе рванье в пятнах, мисс, и хошь носи, хошь голяком мерзни. Что касаемо исподнего, уж такое грубое, прямо скребет, и уж так застирано-заношено, что там и не фланель вовсе, а так — одна видимость, которая ничуть не греет, а, говорю же, от нее лишь скребешься. О башмаках худого не скажу, а вот что титьки нечем поддержать, уж извиняйте мои слова, так это некоторым молодицам просто мука. Старым-то перечницам вроде меня не особо беспокойно, а вот девицам, мисс, без корсета тяжко, уж так тяжко...

В таком духе она продолжала и, кажется, получала удовольствие от беседы, но в то же время говорила с неким затруднением. Речь ее спотыкалась. Временами Пауэр замолкала, часто облизывала или отирала рукой губы и откашливалась. Вначале я подумала, что она это делает из вежливости, поскольку иногда я не спеша за ней записывала. Но потом сбои стали такими странными, что я опять вспомнила Сьюзен Пиллинг, которая запиналась, прокашливалась и подыскивала обычные слова, отчего я решила, что она просто весьма туповата... Наконец я стала прощаться и отошла к решетке, а Пауэр, вновь споткнувшись на обычном «благослови вас Господь», опухшей рукой подперла щеку и покачала головой.

— Наверное, думаете — вот же глупая старуха! — сказала она. — Даже собственного имени выговорить не может! Бывало, мистер Пауэр проклинал мой язык, говорил, он проворней гончей, учуявшей зайца. Вот бы муженек сейчас потешился, глядя на меня, а, мисс? Целыми днями не с кем словом перемолвиться. Порой думаешь, язык-то засохнет да отвалится. Иной раз и впрямь боишься забыть свое имя.

Она улыбнулась, но глаза ее заблестели и стали жалкими. Замявшись, я сказала, что, наверное, сама выгляжу глупой, ибо не догадалась, насколько тяжки молчание и одиночество.

— Мне-то кажется, что все вокруг лишь безумолчно трещат, — призналась я. — Радуешься, когда можешь уйти к себе и помолчать.

В таком разе надо почаще приходить сюда, тотчас ответила Пауэр. Я обещала непременно зайти, если ей угодно, и пусть тогда она говорит, сколько заблагорассудится.

Пауэр опять улыбнулась и вновь пожелала мне доброго пути.

— С нетерпением буду вас ждать, мисс, — сказала она, когда надзирательница отпирала решетку. — Приходите скорее!

Затем я посетила еще одну узницу, которую опять выбрала миссис Джелф.

— Я очень боюсь за эту несчастную горемыку, — тихо сказала она. — Уж больно тяжело переносит тюремные порядки.

Девушка вправду выглядела ужасно и вздрогнула, когда я к ней вошла. Ее зовут Мэри Энн Кук, она осуждена на семь лет за убийство своего ребенка. Ей еще нет двадцати, в тюрьму попала в шестнадцать; наверное, некогда она была красавица, но теперь и на девушку-то не похожа, ибо так бледна и костлява, словно белые тюремные стены высосали из нее соки и цвет, превратив в безжизненное существо. На просьбу поведать свою историю она откликнулась вялым рассказом, будто уже много раз все излагала надзирательницам, Гостьям или же только себе, отчего история превратилась в ничего не значащую сказку, что стала реальнее воспоминаний. Мне хотелось сказать ей, что я понимаю, каково пребывать в подобной сказке.

Девушка родилась в католической семье, мать умерла, отец вновь женился, и ее с сестрой отдали в услужение в один невероятно роскошный дом. Хозяева — дама, господин и три их дочери — были очень добры, но еще имелся сын, «и вот он, мисс, добрым не был. Мальчиком он лишь дразнил нас — подслушивал под дверью, когда мы укладывались спать, и врывался к нам в комнату, чтобы испугать. Мы не жаловались, а вскоре его отправили в школу, и мы с ним почти не виделись. Однако года через два он вернулся совершенно другим — стал еще хитрее и огромным, едва ли не как отец...». По словам Кук, молодой человек требовал тайных свиданий и предлагал стать его любовницей, но она отвергла все домогательства. Потом девушка узнала, что он предлагал деньги сестре, и, чтобы «спасти младшенькую», уступила притязаниям, а вскоре поняла, что ждет ребенка. Место пришлось оставить, сестра же ради молодого человека от нее отвернулась. Кук отправилась к брату, однако невестка ее не приняла, и ее поместили в богадельню. «Родилась девочка, но я не любила ее. Она так походила на него! Я хотела, чтобы она умерла». Мэри отнесла ребенка в церковь и попросила окрестить; когда священник отказался, она сама его окрестила — «наша вера это допускает». Потом она сняла комнату, не сказав о ребенке, которого завернула в платок, чтобы заглушить его крики; ткань слишком плотно облегала личико младенца и убила его. Тельце обнаружила хозяйка. Кук положила его за штору, где оно пролежало неделю.

— Я хотела, чтобы она умерла, — повторила девушка. — Но я не убивала и огорчилась, когда она погибла. Суд разыскал священника, к которому я ходила, и заставил его свидетельствовать против меня. Понимаете, вышло так, будто я с самого начала хотела уморить ребенка...

— Какая страшная история, — сказала я надзирательнице, выпустившей меня из камеры.

Миссис Джелф сопровождала кого-то из узниц в кабинет миссис Хэксби, и ее сменила мисс Крейвен — матрона с корявой физиономией и ушибленной рукой. Отпирая решетку, она смерила Кук взглядом, и та покорно опустила голову, вновь принимаясь за шитье. Куда уж страшнее, оживленно подхватила мисс Крейвен, когда мы шли по коридору. Уж такие, кто гробит собственных младенцев, даже слезинки не стоят.

Девушка выглядит очень юной, сказала я, но мисс Хэксби говорила, что порой здесь бывают совсем дети.

Верно, кивнула надзирательница, вот уж диво-то дивное. Была одна, которая первые две недели каждую ночь ревмя ревела из-за куклы. Прям всю душу вывернула.

— Однако сущий бесенок, когда в настроении! — засмеялась мисс Крейвен. — И до чего ж поганый язык! Даже в мужской зоне не услышишь словечек, какие знала та малявка!

Она все похохатывала. Я отвернулась. Мы прошли почти весь коридор, впереди маячила арка, что вела к одной из башен. За ней виднелся край темной решетки, и я узнала то место: на прошлой неделе я стояла там перед камерой девушки с фиалкой.

Я замедлила шаги и небрежно спросила об узнице из первой камеры в следующем коридоре. Мисс Крейвен о ней что-нибудь знает?

Говоря о Кук, надзирательница морщилась. Теперь она вновь скривилась.

— Селина Дауэс, — сказала матрона. — Странная бабенка. В глаза не глядит, вся в себе — боле ничего не знаю. Слывет самой покладистой заключенной. За все время ни малейших нарушений. Темна, вот что я скажу.

— Темна?

— Аки вода во облацех.

Я кивнула, вспомнив слова миссис Джелф. Возможно, Дауэс благородного происхождения? Мисс Крейвен рассмеялась:

— Да уж, вся из себя леди! Никто ее не любит, кроме миссис Джелф, но та мягка, для любого найдет доброе словечко; заключенные тоже ее сторонятся. Тут народ быстро, как говорят, «корешится», однако с ней никто не сошелся. Наверное, опасаются. Кто-то раззвонил, что писали о ней газеты, — слухи-то проникают, как ни бьемся! Бабы вообразили всякую чушь. Одна визжала, дескать, ночью из камеры Дауэс слышатся странные звуки...

— Какие звуки?

— Привидения, мисс! Девица-то — спиритка, так их, кажись, называют?

Я остановилась, удивленно, но и с некоторым испугом уставившись на мисс Крейвен. Надо же, спиритка! И где — в тюрьме! Что она натворила? За что ее посадили?

Надзирательница пожала плечами. Вроде пострадала какая-то дамочка, тоже девица, да еще кто-то помер. Чего-то там было странное. Выставить дело убийством не удалось, только насилием. Вообще-то, кое-кто говорит, что обвинение против Дауэс — чушь собачья, состряпанная ловким законником...

— В Миллбанке вечно такое болтают, — фыркнула мисс Крейвен.

Наверное, согласилась я. Свернув за угол, мы вошли в коридор, и я увидела эту Дауэс. Как и в тот раз, она сидела на солнышке, но теперь, опустив глаза, тянула нитку из спутанной пряжи.

— Вы позволите?.. — взглянула я на мисс Крейвен.

После унылого сумрака коридора беленые стены камеры, вспыхнувшие на солнце, показались ослепительными. Прикрывшись рукой, я зажмурилась и не вдруг сообразила, что Дауэс не встала и не сделала книксен, как другие узницы, не отложила работу, не улыбнулась и ничего не сказала. Она лишь подняла взгляд и посмотрела на меня с каким-то снисходительным любопытством, продолжая медленно перебирать моток грубой пряжи, словно четки, по которым отсчитывала молитвы.

Заперев решетку, мисс Крейвен удалилась, и тогда я сказала:

— Кажется, вас зовут Дауэс? Как поживаете?

Не отвечая, она лишь смотрела на меня. Ее черты были не столь правильны, как показались в прошлый раз, — чуть скошенным бровям и губам не хватало симметрии. В тюрьме обращаешь внимание на лица в плотном обрамлении чепцов, ибо платья женщин унылы и одинаковы. Замечаешь лица и руки. Изящные руки Дауэс обветрились и загрубели. Обломанные ногти были покрыты белыми пятнышками.

Она все молчала. Ее неподвижность и немигающий взгляд натолкнули на мысль, что она просто-напросто придурковата или немая. Я сказала, что приехала в Миллбанк познакомиться с заключенными и надеюсь, ей будет приятно поговорить со мной...

Собственный голос казался мне очень громким. Я представила, как он разносится по тихому коридору и узницы, оторвавшись от работы, поднимают головы и, наверное, усмехаются. Помню, я отвернулась к окну, а затем кивнула на солнечные блики, скользившие по белому чепцу и кривобокой звезде на рукаве девушки:

— Любите солнышко?

— А что, нельзя? — тотчас ответила она. — Надеюсь, дозволительно получить кроху тепла и света? Бог свидетель, как их не хватает!

От горячности ее тона я заморгала и растерянно потопталась на месте. Оглядевшись, я заметила, что стены уже не слепят, солнечное пятно съеживается и камера становится сумрачней и промозглей. Солнце неумолимо съезжало за тюремные башни. Неподвижная и безгласная, точно столбик солнечных часов, узница вынуждена смотреть, как с каждым днем оно скрывается все раньше и раньше. Круглый год добрая половина ее обители пребывает во мраке, точно обратная сторона Луны.

Эта мысль лишь усугубила неловкость от того, что я стою перед Дауэс, когда она продолжает дергать пряжу. Я подошла к ее койке и потрогала свернутый тюфяк. Если мне любопытно трогать ее вещи, заметила девушка, лучше взять что-нибудь другое — миску или кружку. Тюремные правила предписывают держать постель свернутой. Ей бы не хотелось после моего ухода заново все укладывать.

Я тотчас убрала руку.

— Конечно-конечно, — сказала я. — Простите.

Дауэс опустила взгляд к деревянным спицам. Я поинтересовалась, над чем она трудится, и девушка равнодушно подняла с колен блеклое вязанье:

— Солдатские чулки.

Говорила она хорошо. Я даже вздрагивала, если она вдруг запиналась на слове, что происходило с ней гораздо реже, чем с Эллен Пауэр или Кук.

— Кажется, вы здесь уже год? — спросила я. — Знаете, вы можете отложить работу, пока разговариваете со мной, мисс Хэксби разрешила. — (Дауэс опустила вязанье, но продолжала тихонько дергать пряжу.) — Стало быть, вы здесь год. Каким он вам показался?

— Каким? — Изгиб ее рта стал круче. Она огляделась и спросила: — А каким он показался бы вам, как вы считаете?

Вопрос застал меня врасплох — я теряюсь от него и сейчас! — и я замешкалась с ответом. Потом вспомнила нашу беседу с мисс Хэксби и сказала, что, вероятно, мне было бы тяжело, но, памятуя о своем дурном поступке, я бы, наверное, радовалась одиночеству, чтобы прочувствовать свое раскаяние. И обдумать дальнейшее.

— Дальнейшее?

— Как стать лучше.

Она молча отвернулась, чему я весьма порадовалась, ибо мне самой собственные слова показались пустышкой. Тускло-золотистые завитки на ее загривке были светлее локонов Хелен, и я подумала, как красиво смотрелись бы ее волосы, если их хорошенько вымыть и уложить. Солнечное пятно вновь разгорелось, но продолжало беспощадно уползать, как одеяло с озябшего сони, разметавшегося в тревожном сне. Девушка подставила лицо теплому лучу.

— Не хотите немного поговорить? — спросила я. — Может быть, это вас утешит.

Она молчала, пока не исчез солнечный квадратик. Затем мгновенье безмолвно меня разглядывала, а потом сказала, что мое утешение ей не требуется. Мол, имеются «свои утешители». И потом, с какой стати ей что-то рассказывать? Разве я поведаю о своей жизни?

Она пыталась говорить твердо, но не сумела: голос ее задрожал, выдав не высокомерие, а браваду, за которой пряталось обыкновенное отчаяние. Заговори я ласково, и ты расплачешься, подумала я. Однако я не хотела ее слез и постаралась придать своему тону максимальную живость. Что ж, сказала я, мисс Хэксби запретила обсуждать целый ряд тем, но, как я поняла, моя персона в сей перечень не входит. Если интересно, могу подробно о себе поведать...

Я назвалась и сказала, что живу в Челси на Чейни-уок. У меня женатый брат и сестра, которая вскоре выйдет замуж, а сама я не замужем. Сон мой плох, и потому я долго читаю, или пишу, или стою возле окна и смотрю на реку. Я изобразила задумчивость:

— Ну, что еще? Пожалуй, и все. Не так уж много...

Прищурившись, Дауэс смотрела на меня. Наконец отвела взгляд и улыбнулась. Зубы у нее ровные и очень белые — как пастернак, по выражению Микеланджело, но губы шелушатся и обкусаны. Она заговорила естественнее: спросила, как давно я стала Гостьей и зачем взялась за это дело. Для чего ездить в Миллбанк, когда можно бездельничать в своем доме в Челси...

Вы полагаете, дамам следует жить в праздности? — осведомилась я.

На моем месте она бы уж точно лентяйничала, ответила Дауэс.

— О нет, вы бы не стали, будь и впрямь схожи со мною! — сказала я.

Вышло громче, нежели я хотела; Дауэс моргнула. Наконец она отложила вязанье и пристально на меня посмотрела; мне даже захотелось, чтобы она отвела свой неподвижный взгляд, ибо от него становилось как-то тревожно. Дело в том, что праздность не по мне, сказала я. Два праздных года были так пусты, что сделали меня «совсем больной».

— Вот мистер Шиллитоу и посоветовал мне приезжать сюда. Он старый друг моего отца. Навестив нас, он заговорил о Миллбанке. Рассказал о здешней системе, о Гостьях, и я подумала...

Что же я подумала? Под взглядом Дауэс я и сама не знала. Я отвернулась, но все равно его чувствовала. А потом она очень спокойно сказала:

— Вы пришли сюда, чтобы посмотреть на тех, кому хуже вашего, и надеетесь, что это вас излечит.

Я в точности помню ее слова, ибо, хоть грубые, они были так близки к истине, что у меня загорелись щеки.

— Что ж, — продолжала Дауэс, — смотрите на меня: я достаточно жалка. Пусть смотрит весь мир — это часть моей кары.

В ней опять появилась гордыня. Я что-то пробубнила: дескать, своими визитами я надеялась не усугубить, но облегчить суровость наказания, однако узница тотчас повторила, что ей не требуется мое утешение. Есть много друзей, готовых ее утешить, едва в том возникнет нужда.

— У вас друзья? — выпучилась я. — Здесь?

Дауэс закрыла глаза и театрально провела рукой по лбу.

— Мои друзья тут, мисс Приор.

Ох, я уж и забыла! Теперь же вспомнила, и щеки мои вновь остыли. Дауэс сидела, крепко зажмурив глаза; помню, я дождалась, когда она их откроет, и тогда сказала:

— Ну да, вы же спиритка. Мисс Крейвен меня просветила. — (Узница чуть наклонила голову.) — Значит, друзья, что вас навещают, это — духи? — (Дауэс кивнула.) — И когда же они... являются?

Духи всегда вокруг нас, ответила она.

— Всегда? — Кажется, я улыбнулась. — Даже сейчас? Даже здесь?

Даже сейчас. Даже здесь. Но они «предпочитают не показываться или же порой не обладают силой...».

Я огляделась и вспомнила самоубийцу из отряда миссис Притти — Джейн Сэмсон в мареве кружащихся ворсинок. Стало быть, в камере Дауэс вот так же кишат духи?

— Но ваши друзья обретают мощь, если пожелают? — спросила я.

Они черпают силу от нее.

— И тогда вы их отчетливо видите?

Порой они лишь говорят.

— Иногда я только слышу слова, вот здесь. — Рука вновь легла на лоб.

— Вероятно, они навещают вас за работой? — спросила я.

Дауэс покачала головой. Нет, духи приходят, когда вокруг тихо и она пребывает в покое.

— Они к вам добры?

— Очень, — кивнула узница. — Приносят гостинцы.

— Вот как? — Теперь я определенно улыбнулась. — Они приносят гостинцы? Духовные?

Всякие, пожала она плечами, духовные, земные...

Земные подарки! Например, какие?..

— Например, цветы, — сказала Дауэс. — Розу. Иногда фиалку...

В этот момент где-то в коридоре грохнула решетка, и я подскочила, но моя собеседница осталась невозмутимой. Она заметила мою улыбку, однако смотрела спокойно и говорила просто, почти небрежно, словно ей было все равно, что я думаю о ее словах. Но последним заявлением она будто воткнула в меня булавку, и я сморгнула, чувствуя, как деревенеет лицо. Разве я могла сказать, что тайком за ней подглядывала и видела, как она подносит к губам цветок? Я пыталась найти ему объяснение и не смогла, а потом совсем о нем забыла.

— Что ж... Ну... — глядя в сторону, промямлила я и наконец с отвратительно наигранной веселостью выговорила: — Будем надеяться, мисс Хэксби не прознает о ваших визитерах! Она вряд ли сочтет наказанием условия, в которых можно принимать гостей...

«Не сочтет наказанием?» — тихо переспросила Дауэс. Разве можно выдумать большую кару? Неужели так думаю я, которая благоденствует, но знает, как они здесь прозябают и вкалывают, во что одеты и что едят?

— Когда взгляд надзирательницы липнет к тебе крепче воска! Когда вечная нужда в воде и мыле. Когда забываешь самые обычные слова, потому что мир твой так сузился, что можно обойтись сотней рубленых фраз: «камень», «похлебка», «гребень», «Библия», «спица», «тьма», «узница», «прогулка», «смирно», «внимание», «поглядывай!». Когда лежишь без сна... только это не ваша бессонница в кровати возле камина, в окружении родных и... слуг... Нет, когда тело твое ломит от холода, а в камере двумя этажами ниже вопит женщина, которую мучат кошмары или алкогольный психоз, либо надрывается новенькая, не веря, что ее остригли и наглухо заперли!.. Разве можно чем-то облегчить эту муку? Разве кара меньше, если иногда приходит дух и губами касается твоих губ, но тает, прежде чем родится поцелуй, и оставляет тебя во тьме, гуще прежней?

До сих пор в памяти живы ее слова, я будто слышу их, произнесенные запинающимся свистящим шепотом, ибо из-за страха перед надзирательницей их нельзя выкрикнуть во всю мочь и нужно подавлять гнев, чтобы только я их расслышала. Теперь я не улыбалась. И ответить не могла. Кажется, я загородилась плечом и сквозь железную решетку смотрела на гладкую и пустую побеленную стену.

Потом я услышала ее шаги. Она подошла и подняла руку, словно хотела меня коснуться.

Но я отпрянула к решетке, и рука ее упала.

Я не хотела огорчить ее своим визитом, сказала я. Видимо, другие узницы, с кем я говорила, менее вдумчивы либо закалены былой жизнью на воле.

— Простите, — сказала она.

— Вам не за что извиняться. — Было бы нелепо, если б она и вправду винилась! — Может, мне лучше уйти?..

Дауэс не ответила, а я все смотрела в темнеющий коридор, пока не поняла, что больше она ничего не скажет. Тогда, ухватившись за прутья решетки, я кликнула надзирательницу.

Подошла миссис Джелф. Она взглянула на меня, потом за мое плечо. Дауэс вернулась на место и уже вновь тянула пряжу из клубка.

— До свиданья, — сказала я.

Она не ответила. Лишь когда надзирательница запирала решетку, она подняла голову, и я увидела, как дергается ее тонкое горло.

— Мисс Приор, — позвала Дауэс и, глянув на миссис Джелф, пробормотала: — Мы все тут плохо спим. Пожалуйста, вспомните о нас в своей бессоннице.

Ее щеки, которые до сих пор были бледны, как алебастр, зарозовели.

— Непременно, Дауэс, — сказала я. — Непременно.

Шагая рядом, надзирательница коснулась моей руки.

— Пройдем по камерам, мисс? — спросила она. — Желаете увидеть Нэш, или Хеймер, или Чаплин — нашу отравительницу?

Но больше я ни к кому не зашла. Я покинула зону, и меня проводили к мужскому корпусу. Там я случайно встретила мистера Шиллитоу.

— Ну как вам у нас? — спросил он.

Надзирательницы любезны, ответила я; кое-кто из узниц, похоже, рад моим посещениям.

— Разумеется, — сказал мистер Шиллитоу. — Они вас хорошо приняли? О чем они говорят?

О своих мыслях и чувствах.

— Вот и славно, — кивнул директор. — Безусловно, вам надо укреплять их доверие. Нужно, чтобы они почувствовали ваше уважением к ним в их нынешнем положении, что поспособствует уважению к вам в вашем статусе.

Я на него вылупилась. После беседы с Селиной Дауэс меня еще потряхивало. Я сказала, что сомневаюсь в себе.

— Наверное, я все же не обладаю познаниями и характером, необходимыми Гостье...

Познаниями? — переспросил мистер Шиллитоу. Я разбираюсь в человеческой природе, а другого знания от меня здесь не требуется! Неужели служители знают больше моего? Неужели в их натуре больше сострадания?

Я вспомнила неотесанную мисс Крейвен и то, как Дауэс сдерживала свой пыл, боясь нареканий.

— По-моему, некоторые... растревожены... — сказала я.

Такие всегда найдутся! — ответил мистер Шиллитоу. Но известно ли мне, что самые недисциплинированные узницы в итоге лучше других откликаются на проявленный к ним интерес, ибо чаще всего они-то и есть наиболее восприимчивые. Если я столкнусь с трудной личностью, поучал директор, я должна «сделать ее своей особой целью». Именно ей нужно уделить наибольшее внимание...

Он меня не понял, но поговорить нам не удалось, потому что за ним пришел караульный. Прибыли дамы и господа, которых предстояло сопроводить в экскурсии по тюрьме. Я увидела их на гравийной дорожке перед воротами. Мужчины стояли чуть в стороне, изучая кирпичную кладку желтой стены пятиугольника.

Как и в прошлый раз, после тюремной духоты воздух показался необыкновенно чистым, а день прекрасным. Солнце ушло от окон женского корпуса, но стояло еще высоко. Выпустив меня из ворот, страж хотел свистнуть извозчика, но я его остановила и прошла к парапету набережной. Говорили, там есть причал, с которого тюремные корабли увозят осужденных в колонии, и я решила взглянуть на него. Это деревянный помост с темной зарешеченной аркой, что ведет в подземный проход, соединяющий причал с тюрьмой. Я недолго там постояла, представив, каково узницам, заточенным в тех кораблях, а затем медленно пошла, опять вспоминая Дауэс, Пауэр и Кук. Я прошла всю набережную и лишь раз остановилась напротив дома, где человек удил на леску рыбу. На его ремне висели две тощие рыбешки с ярко-розовыми ртами и серебрившейся под солнцем чешуей.

Я не спешила, полагая, что мать еще занята с Прис. Но оказалось, она уже час как вернулась и выглядывала меня. Сколько же времени, интересно знать, я бродила по городу? Она уж хотела послать Эллис на поиски.

Перед тем я немного дулась на нее, но теперь решила больше не кукситься.

— Прости, мама, — сказала я и в виде епитимьи выслушала рассказ Присциллы о сеансе у мистера Корнуоллиса.

Сестра вновь показала свое голубое платье и представила позу на портрете: в ожидании возлюбленного юная девушка с букетом цветов повернулась лицом к рассвету. Мистер Корнуоллис дал ей держать кисти, но на портрете это будут лилии... Тут я вспомнила о Дауэс и странных фиалках.

— Лилии и фон он дорисует, пока мы путешествуем за границей, — щебетала сестра.

Присцилла рассказала, куда они собираются. В Италию. Она говорила о том без тени смущения; видимо, для нее Италия не значит того, что некогда значила для меня. После этого я сочла свою епитимью вполне совершенной. Я ушла к себе и спустилась, лишь когда Эллис позвонила к ужину.

Но кухарка приготовила баранину. Ее подали к столу остывшей, подернутой пленкой жира; вспомнив прокисший запах тюремной похлебки и подозрения узниц насчет грязных рук, в которых она побывала, я лишилась аппетита. Я рано встала из-за стола и провела час в папиной комнате, разглядывая книги и гравюры, а потом еще час сидела у себя и смотрела на экипажи, проезжавшие по нашей улице. Видела прибытие мистера Барклея: помахивая тростью, он задержался на крыльце и помял листок, чтобы смочить пальцы и пригладить усы. Он не знал, что я наблюдаю за ним из окна. Потом я немного почитала, а теперь вот пишу.

В комнате совсем темно, горит лишь настольная лампа, но дюжина блестящих поверхностей отражает ее свет, и если повернуть голову, в зеркале над камином я вижу свое вытянутое желтоватое лицо. Но я не поворачиваюсь. Я смотрю на стену у стола, где теперь рядом с планом Миллбанка пришпилена гравюра. Я нашла ее в папином кабинете в альбоме из Уффици:⁸ об этой картине Кривелли я подумала, когда впервые увидела Селину Дауэс, только на ней не ангел, как мне помнилось, но более поздняя «Истина». Она представлена строгой и грустной девушкой, у которой в одной руке зеркало, а в другой — солнце в виде пылающего диска. Теперь гравюра будет висеть у меня. А что такого? Она красивая.

30 сентября 1872 года

Миссис Льюис (не миссис Джейн Льюис из Клеркенуэлла с увечным сыном)... Эту даму привел ко мне мистер Винси, сказав, что было начал сеанс, но скромность не позволяет ему продолжить; кроме того, его ждет другая клиентка. Увидев меня, дама сказала:

— О, как она молода!

— Однако вполне звезда, — не мешкая, ответил мистер Винси. — Восходящая звезда нашей профессии, уверяю вас.

Мы провели вместе полчаса, ее горе в том... Что каждую ночь в 3 часа ее будит дух, который приходит и кладет руку на ее грудь там, где находится сердце. Лица его она не видит, только чувствует кончики холодных пальцев. Дух являлся так часто, что его пальцы оставили на груди следы, которые она не хотела показывать мистеру Винси.

— Но мне-то можно показать, — сказала я, и тогда дама расстегнула платье, и я совершенно отчетливо увидела пять отметин: красных, точно нарывы, но не вздувшихся и сухих. Я долго на них смотрела, а потом заявила:

— Так, абсолютно ясно, что ему надобно ваше сердце, верно? Можете ли вы как-то объяснить, зачем оно ему?

— Понятия не имею и хочу одного — чтобы он убрался, — ответила она. — Рядом спит муж, и я боюсь, что эти визиты его разбудят.

Они были женаты всего 4 месяца.

Я твердо на нее взглянула и сказала:

— Теперь возьмите мою руку и скажите правду: вы же прекрасно знаете, кто этот дух и почему он приходит.

Разумеется, она все знала: когда-то парень был ее мужем, но она его бросила ради другого, после чего он уехал в Индию, где и умер. Рассказывая, она плакала.

— Неужели это вправду он? — спросила дама.

Необходимо лишь выяснить час его смерти, сказала я.

— Голову дам на отсечение, это произошло в три ночи по английскому времени.

Бывает, дух пользуется всеми свободами потустороннего мира, сказала я, но все равно остается заложником часа своей смерти.

Затем я приложила руку к отметинам над ее сердцем.

— Как он вас называл?

Куколка, ответила она.

— Да, теперь я его вижу: благородный юноша... он плачет... Показывает мне руку... в ней ваше сердце, на котором отчетливо видно имя Куколка, но буквы черны как смола... Он во тьме, где его удерживает стремление к вам... Юноша хочет вырваться, но ваше сердце тянет его вниз, точно свинцовое грузило.

— Что я должна сделать, мисс Дауэс? — воскликнула она. — Скажите, что?

— Вы сами отдали ему сердце, и нечего теперь горевать, коль он хочет оставить его себе. Надо уговорить, чтобы он его выпустил. Иначе каждый раз, когда муж вас целует, дух юноши будет вставать между вами, чтобы ваши поцелуи достались ему.

Посмотрим, сказала я, не удастся ли мне чуть ослабить его хватку. Пусть дама заглянет в среду.

— Сколько я вам должна? — спросила она.

Коли угодно оставить деньги, ответила я, плата причитается мистеру Винси, поскольку вообще-то она его клиентка.

— В нашем заведении, где практикуют несколько медиумов, требуется, знаете ли, кристальная честность.

Однако после ухода дамы мистер Винси отдал деньги мне.

— Похоже, вы ее впечатлили, мисс Дауэс, — сказал он. — Гляньте, сколько оставила — целый червонец.

Мистер Винси вложил мне в руку монету, нагретую его ладонью, и засмеялся: мол, денежка с пылу с жару. Я не хотела принимать деньги, поскольку миссис Льюис была его клиенткой, но он сказал, не выпуская моей руки с монетой:

— Вы сидите здесь одна-одинешенька, никто к вам не приходит, и это заставляет мужчину вспомнить о его джентльменских обязанностях.

Я хотела высвободить руку, но он лишь крепче ее сжал и спросил:

— Она показала вам отметины?

Тогда я сказала, что, кажется, слышу в коридоре шаги миссис Винси.

Он исчез, я спрятала монету в коробку, а день прошел очень скучно.

4 октября 1872 года

Еще миссис Партридж — 5 духов-младенцев: Эми, Элси, Патрик, Джон, Джеймс, никто из них не прожил на этом свете более дня. Дама пришла под черной кружевной вуалью, которую я попросила откинуть.

— Я вижу, что сияющие лица деток окружают ваше горло, — сказала я. — Вам невдомек, что вы носите их как ожерелье.

Однако в том ожерелье я увидела прогал еще для 2 бусин.

Тогда я опустила ее вуаль и сказала:

— Крепитесь...

Работа с этой дамой меня опечалила. Я сказала швейцару, что слишком устала и больше никого не приму, после чего закрылась в своей комнате. Сейчас 10 часов. Миссис Винси улеглась в постель. Мистер Катлер, чья комната этажом ниже, упражняется с гирями, мисс Сибри поет. Приходил мистер Винси — я слышала шаги на площадке и сопенье за дверью. Сопел минут 5. Что вам угодно, мистер Винси, спросила я, и он ответил, что пришел взглянуть, не сбилась ли дорожка на лестнице, ибо я могу споткнуться и упасть. Дескать, хозяин обязан этим заниматься даже в 10 вечера.

Когда он ушел, я заткнула скважину чулком.

Потом сидела и думала о тетушке, со смерти которой завтра исполнится 4 месяца.

2 октября 1874 года

Третий день идет дождь — холодный и занудливый; потемневшую реку он превратил в пупырчатую крокодилову кожу, на которой, утомляя глаз, неугомонно качаются и подпрыгивают барки. Я надела старую шелковую шапочку папы и сижу, закутавшись в плед. Из глубины дома доносится взвинченный голос матери, которая бранит Эллис — наверное, та разбила чашку или расплескала воду. Вот грохнула дверь, свистнул попугай.

Птица — подарок сестре от мистера Барклея. Попугай сидит на бамбуковой жердочке в гостиной. Мистер Барклей учит его говорить «Присцилла», но тот пока лишь свистит.

Нынче все в доме наперекосяк. От дождя подтопило кухню и протекло в мансарде, но главная неприятность — Бойд уведомила о своем уходе, и теперь мать ярится оттого, что накануне сестриной свадьбы придется нанимать новую служанку. Вот же странно: Бойд прослужила у нас три года и, казалось, была всем довольна, но вчера заявила матери, что нашла другое место и через неделю уйдет. Она прятала глаза, плела какую-то небылицу, но мать видела ее насквозь и поднажала, после чего Бойд в голос разрыдалась. Дело в том, сказала она, что ей страшно оставаться в доме одной. Дескать, после смерти папы дом «сделался странным», и пустой кабинет отца, где она должна убирать, наводит на нее ужас. Ночью не заснуть, потому что доносятся скрипы и другие необъяснимые звуки, а раз чей-то голос прошептал ее имя! Уже много ночей она не спит, ибо насмерть перепугана, страшно даже прокрасться из своей комнаты в комнату Эллис; и вот результат: как ни жаль нас покидать, но нервы ее совершенно издерганы, и она уже нашла себе новое место в доме на Мейда-Вейл.

В жизни не слыхала подобного вздора, сказала мать.

— Привидения! — возмущалась она перед нами. — Надо ж додуматься — в нашем доме призраки! Уму непостижимо, чтобы паршивка вроде Бойд этак марала память вашего несчастного отца!

Было бы весьма странно, сказала Присцилла, если б папин призрак для прогулок выбрал мансарду прислуги.

— Ты засиживаешься допоздна, Маргарет. Ты ничего не слышала?

Только храп Бойд, ответила я, но вполне возможно, что перепутала его с хрипом ужаса...

Прекрасно, что все это я нахожу забавным, сказала мать. А ей вот не до смеха, ибо теперь нужно найти и обучить новую служанку!

Она снова послала за Бойд, чтобы еще немного ее постращать.

Дождь всех заточил в доме, перебранка вяло продолжалась. Я уже не могла этого вынести и, невзирая на погоду, отправилась в Блумсбери — в читальню Британского музея. Там я заказала книгу Мейхью о лондонских тюрьмах, записки Элизабет Фрай о Ньюгейтской долговой тюрьме и еще пару книг, рекомендованных мистером Шиллитоу. Интересно, сказал служитель, помогший их отнести, почему самые изнеженные читательницы неизменно заказывают столь жестокие книги? Он прочел на корешках названия и улыбнулся.

В груди чуть заныло, когда я вошла в зал, но уже без папы. Читальня совсем не изменилась. Те же читатели, которых в последний раз я видела два года назад, все так же вцеплялись в те же мягкие фолианты, все так же щурились над теми же скучными книгами и по-прежнему вели все те же маленькие ожесточенные баталии с той же нелюбезной обслугой. Вот господин, который сосет свою бороду, вот другой, кто вечно подхихикивает, вот дама, которая перерисовывает китайские иероглифы и хмурится на перешептыванья соседей... Все на своих старых местах, застыли под куполом, точно мушки в янтарном пресс-папье.

Интересно, кто-нибудь из них меня помнит? Лишь один библиотекарь хоть как-то это проявил.

— Это дочь мистера Джорджа Приора, — сказал он юному служителю, когда я стояла возле окошка выдачи. — Мисс Приор и ее батюшка несколько лет были нашими читателями... Ох, прямо вижу, как старик требует свои книги. Мисс Приор помогала ему писать исследование о Ренессансе.

Служитель ответил, что знаком с этим трудом.

Я заметила, что другие библиотекари, кто меня не знал, обращались ко мне «мадам», а не «мисс». За два года из девушки я превратилась в старую деву.

Нынче так много развелось вековух; по-моему, раньше столько не было. А может, они вроде призраков, которых разглядишь, только став одним из них?

В читальне я не засиделась — все ерзала, к тому же из-за дождя в зале было довольно темно. Однако возвращаться домой к матери и Бойд не хотелось. Взяв извозчика, я отправилась в Гарден-Корт, надеясь, что погода удержит Хелен дома. Так и оказалось: со вчерашнего дня ее никто не навещал, и она жарила в камине гренки, скармливая Джорджи корочки.

— Смотри, вот твоя тетя Маргарет, — сказала Хелен и поднесла мне малыша, который уперся ногами в мой живот и брыкнулся.

— Ой, какие у нас красивые толстые ножки! — засюсюкала я. — Какие пухлые румяные щечки!

Однако выяснилось, что щека покраснела, потому что резался новый зуб, причинявший беспокойство. Я усадила малыша на колени, но он расплакался, и Хелен передала сына няньке, которая его унесла.

Я рассказала о Бойд и привидениях, затем мы поговорили о Прис и Артуре. Интересно, Хелен знала, что они собираются провести медовый месяц в Италии?.. Полагаю, она узнала о том задолго до меня, но молчала. Туда всякий может поехать, коль захочет, сказала Хелен.

— По-твоему, все должны затормозить перед Альпами лишь потому, что некогда сорвалась твоя поездка в Италию? Не заставляй сестру из-за этого переживать. Твой отец был и ее отцом. Думаешь, ей было легко отложить свадьбу?

Я сказала, что помню, как Присцилла билась в припадке, когда стало известно о болезни папы, и все потому, что она получила дюжину новых платьев, которые теперь приходилось вернуть и заменить на черные. А как со мной поступили, когда плакала я?

Не глядя на меня, Хелен ответила, что мои слезы — нечто иное.

— Присцилла была самой обычной девушкой девятнадцати лет. Она пережила два трудных года. Мы должны радоваться, что мистер Барклей проявил такое терпение.

Вам со Стивеном повезло больше, весьма кисло заметила я, на что Хелен спокойно ответила:

— Да, Маргарет, нам повезло, что ваш отец застал наше венчанье. Присцилле этого не суждено, но свадьба пройдет лучше, когда ее не подгоняет болезнь вашего несчастного отца. Пожалуйста, дай ей порадоваться.

Я отошла к камину и протянула руки к огню. Нынче Хелен строга, сказала я; видимо, такой ее сделали хлопоты с малышом и материнские обязанности.

— Да уж, миссис Приор, вы прямо как моя мать. Не будь вы столь чувствительной, вы бы...

Хелен вспыхнула и попросила меня заткнуться. Но в зеркале над камином я видела, что она смеется, прикрывшись рукой. По-моему, она не краснела с тех пор, как была просто мисс Гибсон, сказала я. А помнит ли она, как мы хохотали и заливались румянцем?

— Папа говорил, что твое лицо — будто червы с игральной карты, а мое — точно бубны. Ты помнишь, Хелен?

Она улыбалась, но к чему-то прислушивалась.

— Джорджи! — сказала она, хотя я ничего не слышала. — Бедняжка, его мучает зубик!

Звонком Хелен вызвала служанку Бернc и велела принести малыша, а я вскоре уехала.

6 октября 1874 года

Нынче записывать совсем не хочется. Сославшись на головную боль, я поднялась к себе и жду, что вот-вот с лекарством заявится мать. Я провела удручающий день в тюрьме.

Там меня уже знают и встречают приветливо.

— Неужто опять к нам, мисс Приор? — увидев меня, спросил привратник. — Я уж думал, вы всего вдосталь навидались, а вот, поди ж ты, как острог притягивает тех, кому не надобно здесь служить.

Я заметила, что ему нравится называть тюрьму старинным именем; по тому же принципу караульных он зовет сторожатыми, а надзирательниц — блюстительницами. Как-то раз он поведал, что прослужил здесь привратником тридцать пять лет, через его ворота прошли тысячи осужденных и ему известны все самые ужасные и отчаянные истории Миллбанка. Нынче опять лило как из ведра, и он стоял у окна сторожки, проклиная дождь, превращавший тюремную землю в жидкое месиво. Грунт удерживает воду, сокрушался привратник, и сводит на нет все людские старания.

— Паршивая тут земля, мисс Приор, — вздохнул страж. Он поманил меня к окну и показал место, где в первые годы существования острога предполагалась сухая канава, наподобие крепостного рва с подъемным мостом. — Однако земля воспротивилась. Едва узники все осушат, как Темза просочится — и наутро канава полнехонька темной воды. Так в конце концов и закопали.

В сторожке я немного погрелась у очага, а затем направилась в женский корпус, где меня, как обычно, препроводили к мисс Ридли, чтобы вместе с ней продолжить знакомство с тюрьмой. Сегодня мне показали лазарет.

Как и кухня, он размещен в центральном шестиугольнике, поодаль от женского корпуса. В палате стоит резкий запах, но тепло и просторно; видимо, пребывание здесь для узниц отрадно, ибо это единственное место, где они собраны вместе для иных целей, нежели работа и молитва. Однако и тут они должны хранить молчание. Задача надзирательницы не допускать разговоров; для буйных больных имеются изоляторы и кровати с ремнями. На стене картина с изображением Христа в разбитых оковах и строкой «Твоя любовь объемлет нас».

Лазарет рассчитан человек на пятьдесят. Мы застали узниц двенадцать-тринадцать, большинство из которых выглядели совершенно больными: не могли даже приподнять голову, лежали в забытьи или вздрагивали и зарывались лицами в серые подушки, когда мы проходили мимо. Мисс Ридли обвела всех тяжелым взглядом и возле одной кровати остановилась.

— Вот, полюбуйтесь, — пригласила она, показав на женщину с забинтованной ногой: синевато-багровая лодыжка распухла до толщины бедра. — С этакими хворыми мне цацкаться некогда. Ну-ка, Уилер, поведай мисс Приор, что с тобой случилось.

Узница набычилась.

— Извольте видеть, мисс, ножом порезалась.

Я вспомнила тупые ножи, которыми заключенные перепиливали куски баранины, и взглянула на мисс Ридли.

— Расскажи, как вышло, что началось заражение, — приказала надзирательница.

— Ну, это... — Уилер чуть присмирела, — ржа в рану попала, она и воспалилась.

Мисс Ридли фыркнула. Поразительно, сказала она, что только у нас не попадает в раны, чтобы их воспалить.

— В ранке лекарь нашел обломок железной пуговицы, которую Уилер туда засунула, чтобы нога распухла. И копыто уж так разнесло, что пришлось его резать, чтобы достать пуговицу. Только и дела лекарю что нянчиться с этакой!

Мисс Ридли покачала головой, а я вновь посмотрела на вздувшуюся ногу. Ниже бинтов ступня совершенно почернела, а белая пятка потрескалась, точно сырная корка.

Позже я поговорила с больничной надзирательницей, которая рассказала, что узницы «шельмуют как хошь», только бы оказаться в лазарете.

— Изображают припадки, — делилась матрона. — Случись достать стекло, жрут его, чтоб юшка из них полилась. Бывает, вешаются, когда знают, что их успеют вовремя сдернуть.

Однако было по меньшей мере два-три случая, когда узницы не подрассчитали и задохнулись. Вот уж погано. Одни это делают от тоски, другие — чтоб присоседиться к подружке, которая уже попала в лазарет, а третьи — «просто ради того, чтобы вокруг них маленько поплясали».

Разумеется, я не сказала, что некогда и сама пыталась этак «сшельмовать». Видимо, я переменилась в лице, что надзирательница заметила, но неверно истолковала.

— Здешний народ не то, что мы с вами, мисс, — сказала она. — Они свою жизнь в грош не ставят...

Надзирательница помоложе готовилась провести дезинфекцию палаты. Здесь это делают с помощью хлорки, куда добавляют уксус. Матрона плеснула из бутылки, отчего сразу шибануло в нос, и с миской в руках двинулась вдоль ряда кроватей, точно священник с кадилом. От едкой вони сразу защипало глаза, и я отвернулась. Мисс Ридли вывела меня в коридор, после чего мы направились в зону.

Там было непривычно оживленно, камеры полнились гулом голосов.

— В чем дело? — спросила я, утирая все еще слезившиеся глаза.

Мисс Ридли объяснила: нынче вторник — в этот день я здесь еще не бывала, — а по вторникам и пятницам у заключенных уроки. В отряде миссис Джелф я встретила одну из учительш. Меня представили, мы пожали руки, и женщина сказала, что слышала обо мне, — я подумала, от кого-то из заключенных, но, оказалось, она читала папину книгу. Кажется, ее зовут миссис Брэдли. Она подрядилась обучать заключенных, у нее три молоденькие помощницы. Ассистентки всегда молоденькие и каждый год новые, ибо, едва начав работу, выскакивают замуж и уходят. Судя по ее манере разговора, она сочла меня старше, чем я есть.

Учительша катила тележку, доверху груженную книгами, грифельными досками и бумагой. Она сказала, что обитательницы Миллбанка в большинстве своем весьма невежественны: «не знают даже Писания», кое-кто читает, но писать не умеет, другие же не могут ни того ни другого, и вообще в этом отношении они, на ее взгляд, сильно уступают мужчинам.

— Эти книги, — кивнула она на тележку, — для более развитых женщин.

Я склонилась рассмотреть потертые и сильно измятые учебники, представив, сколько на их веку было загрубелых в работе рук, которые бездумно или раздраженно мусолили и загибали их страницы. Показалось, я вижу знакомые заголовки: «Правописание» Салливана, «Катехизис по истории Англии» и «Универсальный наставник» Блэра, — точно, по велению мисс Палвер девочкой я заучивала из него наизусть. Когда Стивен приезжал на каникулы, он хватал мои книги и смеялся — дескать, они ничему научить не могут.

— Разумеется, совсем новые издания заключенным давать нельзя, — сказала миссис Брэдли, заметив, как я щурюсь на призрачные заглавия. — Они так небрежны с книгами! Вырывают страницы, чтобы использовать в самых разных целях.

Учительша поведала, что узницы делают из них папильотки, дабы накрутить скрытые чепцами обрезанные волосы.

Пока надзирательница запускала миссис Брэдли в ближайшую камеру, я взяла «Наставник» и перелистала его рассыпавшиеся страницы. В этой специфической обстановке вопросы учебника казались странными, и все же я уловила в них некую поэтичность.

Из дальнего конца коридора донеслись унылое сбивчивое бормотанье, хруст песка под тяжелыми башмаками и окрик мисс Ридли:

— Стой смирно и отвечай, как велено!

Я вернула книгу на тележку и пошла по коридору, временами останавливаясь, чтобы взглянуть на узниц, которые что-то бормотали, хмурясь над печатными страницами. Вот мягкосердая Эллен Пауэр, вот скорбная католичка Мэри Энн Кук, задушившая своего ребенка, вот неуемная Сайкc, которая донимает надзирательниц вопросами о своем освобождении. Дойдя до арки на повороте коридора, я услышала негромкий знакомый голос и прошла чуть дальше. Селина Дауэс. Она читала наизусть какой-то библейский отрывок, стоя перед дамой, которая слушала и улыбалась.

Не помню, что это был за текст. Меня поразила ее речь, казавшаяся столь странной в тюремном окружении, и невероятно смиренная поза: она стояла посреди камеры, аккуратно сложив руки на переднике и низко опустив голову. Когда я о ней думала — если вообще вспоминала, — она представала девушкой с картины Кривелли — худенькой, строгой и торжественной. Иногда вспоминались ее слова о духах и подарках, тот цветок и встревоженный взгляд. Но сегодня, когда она, опустив взгляд долу, стояла перед элегантной дамой, когда под вязками тюремного чепца дергалось ее тоненькое горло, шевелились обкусанные губы, Дауэс выглядела такой юной, беспомощной, печальной и истощенной, что мне стало ее жалко. Она не замечала, что за ней наблюдают, пока я не сделала еще шаг; тогда она подняла взгляд и смолкла. Ее щеки вспыхнули, а я почувствовала, как загорелось мое лицо, и вспомнила ее слова: мол, пусть на нее смотрит весь мир, ибо это часть ее кары.

Я хотела уйти, но учительша меня тоже заметила, встала и кивнула. Мне угодно поговорить с заключенной? Сейчас они закончат. Подопечная все выучила назубок.

— Продолжайте, — обратилась она к узнице. — Вы прекрасно справляетесь.

Я бы могла пронаблюдать, как кто-то другой спотычно декламирует, получает одобрение и вновь погружается в молчание, но видеть за этим Дауэс не хотела.

— Что ж, коль вы заняты, я загляну к вам в другой раз, — сказала я и, кивнув наставнице, попросила миссис Джелф сопроводить меня к дальним камерам, где целый час навещала узниц.

О, час этот был тягостным, а все заключенные меня удручили! Первая узница отложила работу, встала и сделала книксен; пока миссис Джелф запирала решетку, она угодливо кивала, но, едва мы остались одни, притянула меня к себе и, обдав зловонным дыханием, зашептала:

— Ближе, ближе! Нельзя, чтоб они услыхали! Если услышат, они меня искусают! Так искусают, что я закричу!

Она говорила о крысах. Дескать, по ночам она чувствует на лице их холодные лапки и просыпается, когда крысы ее кусают; узница завернула рукав платья и показала отметины — наверняка следы собственных зубов. Но как же крысы проникают в камеру? — спросила я. Надзирательницы запускают, был ответ.

— Держат за хвосты и пропихивают через «пупок». — Узница имела в виду смотрок на двери. — Я вижу, как белеют их руки. Одна за другой крысы шлепаются на каменный пол...

Не переговорю ли я с мисс Хэксби, чтобы крыс убрали?

Непременно поговорю, сказала я, чтобы только успокоить несчастную, и ушла. Однако следующая узница выглядела почти столь же безумной, и третью — проститутку по имени Джарвис — вначале я приняла за слабоумную, ибо она беспрестанно ерзала, избегала моего взгляда, но в то же время ее тусклые глаза скользили по моей одежде и прическе. Наконец, словно не стерпев, она взорвалась: как я могу одеваться столь блекло? Боже, платье мое уныло, как надзирательское! Будто мало того, что они тут одеты как чучела; окажись она вновь на воле и смоги наряжаться по своему вкусу, умерла бы, но не надела платье, подобное моему!

Как она бы оделась на моем месте? — спросила я, на что получила мгновенный ответ:

— Платье из французского газа, накидка из выдры и соломенная шляпка с лилиями.

А обувь?

— Шелковые туфельки с лентами до колен!

Но это скорее наряд для званого вечера или бала, мягко возразила я. Не станет же она так одеваться для посещения тюрьмы, верно?

Не станет? Когда такой ее увидят Хой и О'Дауд, и Гриффитc, и Уилер, и Бэнкс, и миссис Притти, и мисс Ридли? Еще как станет!

Под конец она так распалилась, что меня это встревожило. Я представила, как по ночам узница лежит в своей камере и мучительно перебирает детали воображаемого платья. Когда я шагнула к решетке, чтобы позвать надзирательницу, она вскочила и подошла ко мне совсем близко. Теперь ее взгляд был вовсе не тусклым, но скорее хитрым.

— Славно мы поговорили, мисс, правда? — сказала она.

— Да, — кивнула я и снова двинулась к решетке.

Джарвис подошла вплотную. Куда я теперь направляюсь? — поспешно спросила она. В отряд «В»? Если так, не буду ли я столь любезна, чтобы передать весточку ее подруге Эмме Уайт? Джарвис протянула руку к моему карману, где лежали блокнот и перо. Вот бы страничку из моей тетрадки, которую я «одним мигом» просуну сквозь решетку камеры Уайт. Пол странички!

— Она моя кузина, мисс, я вам клянусь, спросите любую надзирательницу.

Я отпрянула к решетке и оттолкнула назойливую руку.

— Весточку? — переспросила я в смятении.

Но ведь она прекрасно знает, что я не должна передавать записки! Что подумает обо мне мисс Хэксби, если я это сделаю? И что она подумает о ней после этакой просьбы? Джарвис чуть отстранилась, но продолжала канючить: убудет, что ль, мисс Хэксби, если Уайт прознает, что подружка Джейн о ней думает? Извиняйте, ныла она, что просила попортить вашу тетрадку; но словечко-то можно передать?.. всего лишь словечко... только и надо — шепнуть Уайт, что подружка Джейн Джарвис о ней думает и хочет, чтобы та это знала!

Я помотала головой и застучала по прутьям решетки, подзывая миссис Джелф.

— Вы знаете, что просить об этом нельзя, — сказала я. — И мне очень жаль, что вы так поступили.

После этого хитрый взгляд узницы стал угрюмым, она отвернулась и обхватила себя руками.

— Ну и черт с тобой! — бросила Джарвис вполне отчетливо, но так, чтобы не расслышала надзирательница, хрустевшая башмаками по песку.

Даже странно, что ее брань меня почти не тронула. Я лишь смигнула, и узница скисла от моего спокойного взгляда. Подошла надзирательница.

— Берись-ка за шитье, — мягко сказала она и, выпустив меня, замкнула решетку.

Джарвис потопталась на месте, затем подтащила к себе стул и взялась за работу. Она уже не выглядела кислой и угрюмой, но лишь такой, как Дауэс, — несчастной и больной.

Было слышно, что юные помощницы миссис Брэдли еще пробираются через камеры отряда «Е», я же спустилась в зону «Первого класса», которую обошла в сопровождении мисс Маннинг. Разглядывая заключенных, я поймала себя на том, что пытаюсь определить, кому же из них так хотела передать послание Джарвис. Наконец я весьма безразлично спросила:

— У вас есть заключенная по имени Эмма Уайт?

Имеется такая, ответила мисс Маннинг, угодно навестить? Я покачала головой и, замявшись, сказала, что просто одна узница из отряда миссис Джелф очень ею интересуется. Кузина, как бишь ее... Джейн Джарвис?

— Про кузину это она вам сказала? — фыркнула мисс Маннинг. — Она ей такая же родственница, как я!

Уайт и Джарвис известны всей тюрьме как «подружки» — «что там твои влюбленные»! Во всех тюрьмах, где доводилось служить мисс Маннинг, всегда найдутся зэчки, которые этак «дружат». Все из-за одиночества. Она своими глазами видела, как крутые бабы чахнут от любви, потому что втрескались в какую-нибудь девицу, а та воротит нос или уже обзавелась подругой, которой отдает предпочтение.

— Глядите, мисс, чтоб кто-нибудь не попытался сделать подружку из вас! — засмеялась мисс Маннинг. — Бывало, зэчки влюблялись в своих надзирательниц, и тогда приходилось отправлять их в другие тюрьмы. Когда их увозили, они закатывали такую истерику — чистая комедия!

Она вновь хохотнула и повела меня дальше; на душе остался осадок, ибо я уже слышала разговоры надзирательниц о «подружках» и сама употребляла это слово, и было неприятно обнаружить его именно такое, неизвестное мне значение. Еще было противно, что меня хотели вслепую использовать в роли посредника тайной страсти Джарвис...

Мисс Маннинг подвела меня к решетке и шепнула:

— Вот вам Уайт, о ком так печется Джейн Джарвис.

Я заглянула в камеру и увидела дородную желтолицую девицу, которая шила холщовый мешок, щурясь на ряд кривых стежков. Заметив нас, она встала и сделала книксен.

— Все в порядке, Уайт. О дочке что-нибудь слышно? — сказала мисс Маннинг и, повернувшись ко мне, добавила: — Ее дочурка осталась на попечении тетки. Но та дурного нраву — верно, Уайт? — и мы боимся, что девчонка тоже пойдет скверной дорожкой.

Вестей не получала, ответила Уайт. Наши взгляды встретились, но я отвернулась и, оставив мисс Маннинг у решетки, попросила другую надзирательницу сопроводить меня к выходу. Не терпелось уйти, и даже сгущавшиеся сумерки и дождь, омочивший мое лицо, меня обрадовали, ибо все, что я сегодня видела и слышала — больные, самоубийства, сумасшедшая с крысами, «подружки», смех мисс Маннинг, — показалось чудовищным. Я вспомнила, как после первого посещения тюрьмы вышла на свежий воздух и вообразила, будто мое прошлое накрепко пристегнуто и забыто. От дождя накидка моя отяжелела, темные юбки с налипшей к подолу грязью стали еще темнее.

Домой я вернулась на извозчике и долго с ним расплачивалась, надеясь, что мать это увидит. Она не увидела, поскольку в гостиной экзаменовала новую служанку. Девушка — приятельница Бойд, но постарше; она уверяет, что очень хочет занять вакансию, а с привидениями ей возиться некогда. Полагаю, Бойд, замученная матерью, ее подкупила, ибо на прежнем месте девушка получала жалованье лучше. Впрочем, она сказала, что готова поступиться шиллингом в месяц ради отдельной комнатки и собственной кровати, поскольку сейчас ей приходится квартировать с кухаркой, у которой «дурные привычки»; кроме того, ее подруга служит в доме неподалеку, и хочется быть к ней поближе.

— Не знаю, не знаю, — сказала мать. — Второй горничной не понравится, если вы вздумаете манкировать своими обязанностями. Известите подругу, что навещать вас нельзя. Я также не потерплю, чтобы в ущерб службе вы сами бегали по гостям.

И в мыслях не держала! — ахнула девушка, и мать согласилась на испытательный срок в месяц. Приступать в субботу. У новенькой лошадиное лицо, зовут ее Вайгерс. Приятное имя, а вот Бойд мне никогда особо не нравилось.

— Жаль, что она такая дурнушка, — сказала Прис, глядя в окно на уходившую служанку.

Я улыбнулась, но затем возникла ужасная мысль. Я вспомнила Мэри Энн Кук, которой домогался хозяйский сын, и подумала, что в доме бывают мистер Барклей и мистер Уоллес, порой заглядывают приятели Стивена... Нет, хорошо, что девушка не красавица.

Вероятно, матери пришла схожая мысль, ибо в ответ на реплику Прис она покачала головой и сказала, что Вайгерс будет хорошей служанкой. Дурнушки всегда отменно служат и более преданны. Разумная девушка, она будет точно знать свое место. И наконец-то кончится этот вздор насчет скрипа ступеней!

Прис посерьезнела. Конечно, в Маришесе ей предстоит управляться с кучей служанок.

— В некоторых солидных домах и сейчас заведено, чтобы слуги спали в кухне на лавках, — сказала миссис Уоллес, когда вечером они с матерью сели за карты. — С детства помню, как наш поваренок спал на ларе со столовым серебром. Кухарка была единственной из прислуги, у кого имелась подушка.

Непостижимо, удивилась она, как можно выносить, что у меня над головой шебаршит горничная. Я ответила, что готова с этим мириться ради вида на Темзу из моего окна; кроме того, опыт подсказывает, что горничные — если не запуганы до одури — обычно так устают, что сразу засыпают мертвым сном.

— Вот так и надо! — воскликнула миссис Уоллес.

Мать просила ее не обращать внимания на мои высказывания по теме прислуги.

— В этом вопросе Маргарет разбирается так же хорошо, как в уходе за коровой, — сказала она.

Затем матушка сменила курс и спросила, может ли кто объяснить ей любопытный факт: предположительно в городе обитает тридцать тысяч бедствующих белошвеек, но среди них приходится выискивать единственную, кто способен ровно прострочить полотняную накидку дешевле чем за фунт... И так далее.

Я надеялась, что появятся Стивен с Хелен, но они не приехали — видимо, их удержал дождь. Я прождала до десяти, затем поднялась к себе, и мать принесла мне лекарство. Платье я сняла и, укрывшись пледом, сидела в ночной сорочке, отчего был виден мой медальон. Естественно, мать его заметила и начала:

— Ей-богу, Маргарет! У тебя столько прелестных украшений, но ты ни разу их не надела, а все носишь это старье!

— Это же папин подарок, — ответила я, умолчав о хранившемся в медальоне локоне светлых волос, про который она не знала.

— Уж больно он неказист! — буркнула мать и спросила, почему же в память об отце я не ношу броши и кольца, которые она заказала после его смерти.

Я не ответила и спрятала медальон под рубашку. На голой груди он показался очень холодным.

В угоду матери я выпила хлорал, заметив, что она бросила взгляд на рисунки, пришпиленные у стола, и мою тетрадку, которую я прикрыла, заложив ручкой страницу.

— Что это? — спросила мать. — Что ты пишешь?

Она стала нудить, что допоздна засиживаться над дневником нездорово, что это меня изнурит и вернет к мрачным мыслям. «Если хочешь видеть меня бодрой, зачем даешь мне снотворное?» — подумала я, но вслух ничего не сказала. Лишь убрала тетрадь, а после ухода матери снова ее достала.

Пару дней назад мистер Барклей взял отложенный Присциллой роман, полистал его и рассмеялся. К писательницам он не расположен. Говорит, женщины могут написать лишь «сердечные дневники»; эта фраза ко мне прицепилась. Я вспомнила свой последний дневник, в котором было столько крови моего сердца и который сгорал так же долго, как, говорят, сгорают человеческие сердца. Я хочу, чтобы этот дневник был иным. Чтобы он не возвращал меня к собственным размышлениям, а действовал как хлорал — не допускал мыслей вообще.

Ах, так бы все и было, если б не сегодняшние странные напоминания от Миллбанка! Как и прежде, мысленно я вновь прошла коридорами женского корпуса, однако это не принесло успокоения, но заострило мой мозг, словно крючок, за который цеплялись и червяками извивались все возникавшие мысли. «Вспомните о нас в своей бессоннице», — в прошлый раз сказала Дауэс, и вот теперь, лежа без сна, я исполняю ее желание. Я думаю обо всех узницах в мрачных тюремных пределах, только в моем воображении они не молчаливы и неподвижны, но беспокойно мечутся в камерах. Они ищут веревки, чтобы обвязать свое горло. Точат ножи, чтобы взрезать свою плоть. Через два этажа проститутка Джейн Джарвис взывает к Уайт, а Дауэс шепчет странные тюремные стихи. Мысленно я уловила строчки и, кажется, буду вместе с ней читать их всю ночь напролет.

12 октября 1872 года

Здесь мистер Винси вписал: «Вы — медиум-спирит, ищущий свой подлинный дом? Тогда вы найдете его на...» — и дает адрес своей гостиницы. Он получил эту книжицу от господина из Хэкни и собирается передать знакомому с Фаррингдон-роуд. Мне он принес ее тайком и сказал: «Заметьте, этакие вещицы я показываю не всякому. Скажем, мисс Сибри ее не получит. Подобные книги я держу лишь для тех, к кому расположен».

15 октября 1874 года

Ездила в Миллбанк. За воротами я увидела кучку стражников и двух надзирательниц — мисс Ридли и мисс Маннинг, чьи форменные платья были скрыты накидками из медвежьего меха; обе подняли капюшоны, поскольку было зябко. Заметив меня, мисс Ридли кивнула. Ожидалась доставка заключенных из следственной тюрьмы и других острогов, и они с мисс Маннинг пришли забрать узниц.

— Ничего, если я подожду с вами? — спросила я, ибо еще не видела, как здесь принимают новеньких.

Мы ждали, караульные дыханьем согревали руки, а затем от сторожки донесся крик, послышались цокот копыт и грохот железных колес, и во двор, переваливаясь на гравии, въехала мрачная колымага без окон — тюремный фургон. Поздоровавшись с возчиком, мисс Ридли и старший караульный пошли открывать дверцы.

— Первыми выведут женщин, — сказала мисс Маннинг. — Сейчас, глядите.

Плотнее запахнув накидку, она шагнула к фургону, я же осталась на месте, чтобы рассмотреть выход заключенных.

Их было четверо: три девушки, совсем юные, и средних лет женщина с кровоподтеком на скуле. Руки, накрепко скованные кандалами, они держали перед собой и, неловко соскочив с высокой ступеньки фургона, секунду стояли и озирались, щурясь на блеклое небо, устрашающие башни и желтые стены Миллбанка. Лишь женщина смотрела безбоязненно, но она, как выяснилось, была привычна к этому виду; когда узниц сбили в неровный строй и приготовились увести, я заметила, как сузились глаза мисс Ридли.

— Так, снова ты, Уильямс, — сказала она, и побитое лицо женщины омрачилось.

Я двинулась следом за группкой, которую замыкала мисс Маннинг. Девушки все так же испуганно озирались, и одна, обернувшись, что-то шепнула соседке, но ее тут же одернули. Их неуверенность напомнила мое первое посещение тюрьмы; еще и месяца не прошло, но как же я свыклась с унылыми безликими коридорами, что некогда так ошеломляли, с караульными и надзирательницами, решетками и дверьми, щеколдами и засовами, каждый из которых чуть по-иному лязгает и щелкает, грохочет и скрипит, в зависимости от размера и предназначения! Странно, однако мысль об этом вызвала удовлетворение, смешанное с тревогой. Вспомнились слова мисс Ридли о том, что теперь она с завязанными глазами пройдет все коридоры, и мое сочувствие к бедным надзирательницам, скованным суровым распорядком не меньше заключенных.

Я чуть ли не обрадовалась тому, что попадаю в женский корпус через вход, который не знала, и прохожу в помещения, где прежде не бывала. В первой комнате располагалась надзирательница, в чьи обязанности входило проверить бумаги всех вновь прибывших и занести сведения о них в толстый тюремный гроссбух. Женщину с фингалом она тоже одарила тяжелым взглядом.

— Можешь не представляться, — буркнула приемщица, водя пером по странице. — Чего теперь отчебучила?

Мисс Ридли читала сопроводительную бумагу.

— Воровство, — бросила она. — Злостное сопротивление аресту. Четыре года.

Приемщица покачала головой:

— Ведь только в прошлом году вышла, а, Уильямс? Помню, так надеялась получить место в доме набожной леди. Что случилось-то?

Мисс Ридли ответила, что кража имела место именно в доме набожной леди, а полицейский, производивший арест, был атакован предметом из ее похищенного имущества. После надлежащей записи по всем пунктам Уильямс велели отойти и вызвали следующую заключенную — темноволосую девушку, смуглую, как цыганка. Приемщица что-то дописала в книгу и мягко спросила:

— Ну, черноглазка, как зовут-то?

Джейн Бонн, двадцати двух лет, осуждена за подпольные аборты.

Имени следующей узницы не помню, двадцать четыре года, уличная воровка.

Третья — семнадцатилетняя девушка, которая взломала подвал лавки и устроила там поджог. Едва приемщица стала задавать вопросы, она расплакалась, размазывая по лицу слезы и сопли; мисс Маннинг подала ей салфетку.

— Ничего-ничего, — сказала надзирательница. — Это сейчас все чужое, вот ты и плачешь. — Она разгладила кудряшки на бледном лбу девушки. — Ну, будет, будет.

Мисс Ридли молча наблюдала. Заметив ошибку в начале страницы, приемщица охнула и, нахмурившись, стала ее исправлять.

Когда здесь все дела были завершены, узниц повели в следующую комнату; поскольку никто не сказал, что мне следует отправиться в жилой корпус, я решила проследовать за ними, дабы воочию наблюдать всю процедуру. Во второй комнате стояли лавка, на которую узницам приказали сесть, и одинокий стул. Он весьма зловеще высился посреди комнаты рядом с небольшим столом, где лежали гребень и ножницы. Увидев их, девушки разом вздрогнули.

— Не зря трясетесь! — злобно ухмыльнулась Уильямс. — Здесь-то вам волосья и обкорнают.

Мисс Ридли на нее прикрикнула, но слова побитой уже возымели действие, и узницы прямо обезумели.

— Пожалуйста, не обрезайте мне волосы, мисс! — крикнула одна. — Прошу вас!

Мисс Ридли взяла ножницы, пару раз ими щелкнула и взглянула на меня.

— Можно подумать, я собираюсь выколоть им глаза, да, мисс Приор? — Она уставила ножницы на дрожащую поджигательницу и потом указала ими на стул. — Давай, садись. — Узница замешкалась, и тогда надзирательница рявкнула страшным голосом, от которого даже я вздрогнула: — Сюда иди! Или позвать охранников, чтобы держали тебя за руки за ноги? Они только что закончили смену в мужских отрядах, так что чикаться не будут.

После этого дрожащая девушка неохотно встала и пересела на стул. Мисс Ридли сдернула с нее шляпку и запустила пальцы в волосы, выбирая шпильки и распуская пряди; шляпка перешла к приемщице, которая, насвистывая и гоняя во рту белую мятную лепешку, сделала запись в своем гроссбухе. Давно немытые, рыжевато-каштановые волосы узницы задубели, засалились и потемнели. Почувствовав их на шее, она вновь заплакала, а мисс Ридли со вздохом сказала:

— Дуреха! Обрежем-то всего до скулы. Да и кому здесь на тебя смотреть?

Естественно, после этого девушка расплакалась пуще. Тем временем надзирательница расчесала сальные пряди, собрала их в кулак и приготовилась отрезать. Я вдруг ощутила собственные волосы, которые менее трех часов назад тем же манером расчесывала и поднимала Эллис. Казалось, будто каждая прядь встала дыбом и рвется из заколок. Было ужасно сидеть и смотреть, как щелкают ножницы, как вздрагивает и рыдает девушка. Это было ужасно, и все же я не могла отвести взгляд. Вместе с тремя испуганными узницами я зачарованно и пристыженно смотрела на матрону, которая подняла кулак с безвольно повисшими отрезанными волосами; на мокрое лицо девушки упало несколько прядок, и я дернулась вместе с ней.

Мисс Ридли спросила, желает ли заключенная, чтобы волосы сохранили... Оказывается, обрезанные волосы хранят вместе с личными вещами, которые можно получить обратно при выходе на волю. Девушка взглянула на подрагивающий «конский хвост» и покачала головой.

— Ладно. — Мисс Ридли бросила волосы в плетеную корзину, угрюмо сказав мне: — У нас зазря не пропадут.

Затем стрижке подвергли остальных: Уильямс покорилась с поразительным хладнокровием, воровка тоже расплакалась, а черноглазая подпольная повитуха, обладательница целой шапки длинных, густых и черных как смоль или патока волос, сыпала бранью, дергала головой и брыкалась так, что на помощь запыхавшейся и побагровевшей мисс Ридли были призваны мисс Маннинг и приемщица, которые держали ослушницу за руки.

— Вот так вот, дрянь ты этакая! — сказала наконец мисс Ридли. — Ну и волосищи у тебя, прям не ухватишь!

Она подняла руку с черными прядями, и приемщица, пощупав их, восхищенно заметила:

— До чего ж хороши-то! Что твой конский волос! Мисс Маннинг, надо бы ниткой перехватить. Ох, славный шиньон выйдет, ох, славный! — Затем она повернулась к девушке. — Рожу-то не криви! Сама же обрадуешься, когда через шесть лет получишь их обратно!

Мисс Маннинг достала тесемку, волосы перевязали, и девушка вернулась на свое место на лавке. На ее шее остался красный след, процарапанный ножницами.

Я высидела процедуру, все больше чувствуя себя странно и неловко; временами узницы исподтишка бросали на меня испуганные взгляды, словно гадая, что за страшная роль отведена мне в их заточении... В борьбе с цыганочкой мисс Ридли обронила:

— Фу, стыдоба, ведь леди Гостья смотрит! Уж к тебе-то она точно не придет, узнав, какого ты нраву!

По завершении стрижки она отошла вытереть тряпкой руки, и я тихо спросила, что предстоит дальше. Будничным тоном надзирательница ответила, что сейчас узницы разденутся и пойдут мыться, а потом на осмотр к тюремному лекарю.

— Надо проверить, нет ли у них чего с собой, — сказала она.

Порой острожницы запросто прячут «плитки табака и даже ножики». После осмотра они получат тюремную одежду, к ним обратятся мистер Шиллитоу и мисс Хэксби, а в камерах навестит капеллан мистер Дэбни.

— Потом, мэм, сутки к ним никто не придет. Это поможет им лучше осмыслить свои проступки.

Надзирательница повесила тряпку на прибитый к стене крючок и через мое плечо воззрилась на жалких узниц.

— Ну-ка, скидайте платья, — приказала она. — Шевелись, гляди веселей!

Женщины, точно бессловесные овечки, покорные стригалям, тотчас поднялись с лавки и завозились с крючками одежды. Мисс Маннинг поставила перед ними четыре деревянных лотка. Секунду я наблюдала, как маленькая поджигательница стягивает лиф платья, выставляя напоказ грязное исподнее, а «цыганка», подняв руки, демонстрирует темные подмышки и в беспомощной стыдливости отворачивается, чтобы расстегнуть крючки корсета.

— Пойдете смотреть, как они моются, мэм? — спросила мисс Ридли, пригнувшись и обдав мою щеку своим дыханием.

Я сморгнула и, глядя в сторону, сказала, что лучше пойду в жилой корпус. Надзирательница отстранилась; уголок ее рта дернулся, а в блеклых глазах проскользнуло нечто вроде кислого удовлетворения или насмешки.

— Как вам угодно, мэм, — сказала она.

Не глядя на узниц, я вышла. Мисс Ридли окликнула надзирательницу, проходившую по коридору, и велела ей сопроводить меня в женский корпус. По дороге сквозь приоткрытую дверь я увидела помещение, служившее, вероятно, приемной лекаря: мрачную комнату, где стояли высокий деревянный топчан и стол с разложенными инструментами. Находившийся там господин — видимо, лекарь — не обратил на нас внимания. Стоя возле лампы, он подрезал ногти.

Меня сопровождала надзирательница по имени мисс Брюэр. Она показалась мне слишком молодой для матроны, но потом выяснилось, что она вовсе не стражница в обычном смысле, а секретарь капеллана. Накидка ее иного цвета, чем у охранниц, а манеры и речь мягче. В ее обязанности входит заведование тюремной почтой. Заключенным, сказала она, разрешено отправить и получить одно письмо в два месяца, но их так много, что почту приходится разносить практически ежедневно. Это наиприятнейшее дело из всех, какими занимаешься в тюрьме. Никогда не прискучит видеть лица женщин в тот момент, когда останавливаешься перед камерой и вручаешь письмо.

Кое-что из этого я наблюдала сама, поскольку мисс Брюэр как раз предстояло разнести почту и я пошла с ней: узницы, которых она подзывала, вскрикивали от радости, хватали письма и прижимали их к груди и губам. Лишь одна взглянула испуганно, когда мы подошли к ее решетке. Мисс Брюэр поспешно сказала:

— Не пугайтесь, Бэнкс. Для вас ничего.

Потом секретарша объяснила мне, что у этой заключенной очень плоха сестра и она каждый день ждет о ней известий. Вот это, сказала мисс Брюэр, единственная неприятная часть работы. Будет весьма печально принести такую весть, поскольку «о содержании письма она, разумеется, узнает прежде Бэнкс».

Все письма, которые получают и отправляют заключенные, проходят через кабинет капеллана, где мистер Дэбни или она сама их проверяют.

— Получается, вы знаете всю жизнь этих женщин, — сказала я. — Все их тайны и планы...

Секретарша покраснела, будто сама об этом никогда не задумывалась.

— Письма должны быть прочитаны, — ответила она. — Таковы правила. Но, знаете, пишут о самых обычных вещах.

Минуя штрафную зону, башенной лестницей мы добрались на последний этаж, и тут мне пришла одна мысль. Пачка писем становилась все меньше. Было письмо для старушки Эллен Пауэр; получив его, она мне подмигнула:

— От внученьки. Не забывает меня.

Таким манером мы приближались к повороту коридора, и тогда я спросила мисс Брюэр, нет ли письма для Селины Дауэс. Секретарша заморгала. Для Дауэс? Нет, ничего! Как странно, что я спросила, потому что это, пожалуй, единственная узница, которая никогда не получает писем!

«Никогда?» — переспросила я. «Никогда», — подтвердила секретарша. Получала ли Дауэс письма, когда только поступила сюда, мисс Брюэр не знает, ибо тогда здесь не служила. Но определенно, что за последние двенадцать месяцев узница не получила и не отправила ни одного письма.

— Разве нет друзей и родных, кто бы помнил ее? — спросила я.

Мисс Брюэр пожала плечами.

— Если и были, она с ними порвала либо они знать ее не хотят. — Улыбка ее стала натянутой. — Понимаете, кое-кто их здешних обитательниц держит свои тайны при себе...

Сказано это было довольно сухо, и секретарша двинулась дальше; когда я догнала ее, она читала письмо узнице, которая, видимо, сама его прочесть не могла. Однако слова мисс Брюэр заставили меня призадуматься. Я прошла чуть дальше ко второму ряду камер. Ступала я тихо, и прежде чем Дауэс меня заметила, я пару секунд наблюдала за ней сквозь прутья решетки.

Раньше я не особо задумывалась, есть ли на воле человек, который по ней тоскует, навещает ее и шлет ей ласковые письма, полные обычных мелочей. Теперь я знала, что никого нет, и окружавшее ее одинокое безмолвие показалось еще гуще. Видимо, мисс Брюэр и не подозревала, насколько она права: Дауэс хранит свои тайны при себе даже здесь, в Миллбанке. Еще я вспомнила и теперь поняла слова другой надзирательницы: хоть Дауэс и красива, никто никогда не пытался сделать ее своей «подружкой».

Я смотрела на нее, и меня окатило волной жалости. Ты вроде меня, подумала я.

Ах, если б, подумав так, я прошла дальше. Я жалею, что не ушла. Но она подняла голову, улыбнулась, и в глазах ее я увидела ожидание. После этого я уже не могла уйти. Я подала знак миссис Джелф, стоявшей дальше по коридору; когда она, достав ключ, открыла решетку, Дауэс отложила спицы и поднялась мне навстречу.

На сей раз первой заговорила она, едва матрона оставила нас одних и поспешила к своим делам.

— Я рада, что вы пришли, — сказала узница и добавила: — Жаль, что мы не повидались в прошлый раз.

В прошлый раз? — не поняла я.

— Ах, да! Но вы были заняты с учительшей.

— С этой!

Дауэс презрительно тряхнула головой и сказала, что ее здесь считают вундеркиндом, потому что к обеду она еще помнит строчки из Писания, произнесенные на утренней службе в церкви. А чем же еще заполнить пустые часы?

— С большей радостью я бы поговорила с вами, мисс Приор. Боюсь, в нашу последнюю встречу я не заслужила вашей доброты. С тех пор я мечтала... ну, вы сказали, что могли бы стать моим другом. Здесь мало поводов вспомнить, что такое дружба.

Ее слова меня порадовали, вызвав к ней еще большую приязнь и жалость. Мы немного поговорили о тюремных порядках.

— Может быть, со временем вас переведут в менее строгую тюрьму, например в Фулем? — сказала я.

Дауэс лишь пожала плечами и ответила, что одна тюрьма ничуть не лучше другой.

После этого можно было ее оставить, пойти к другой узнице, и тогда сейчас я была бы спокойна, но она слишком меня заинтриговала. Наконец, не сдержавшись, я сказала, что одна матрона поведала мне — разумеется, в самой сочувственной манере, — будто она вовсе не получает писем...

Правда ли это, спросила я. Неужели за стенами Миллбанка нет никого, кто проявил бы участие к ее страданиям? Дауэс секунду молча разглядывала меня, и я подумала, что в ней опять возникла гордыня. Но потом она сказала, что у нее много друзей.

Да-да, друзья-духи. Она уже говорила. Но ведь на воле должны быть и другие, кто скучает по ней?.. Дауэс опять пожала плечами и ничего не ответила.

— Разве у вас нет родных?

Есть тетушка-дух, сказала она, которая временами ее навещает.

— А нет ли у вас живых друзей? — спросила я.

Вот тут она все же слегка взъерепенилась: интересно, много ли друзей навестило бы меня, окажись я в Миллбанке? Общество, в котором она прежде вращалась, великосветским не назовешь, но оно не было и миром «воров и громил», не понаслышке знакомым большинству здешних обитателей.

Кроме того, «малоприятно, когда тебя видят в подобном месте». Общество духов, которые ее не осуждают, предпочтительнее тех, кто лишь посмеялся над ней в ее «злосчастье».

Похоже, она продуманно выбрала это слово. Я же невольно вспомнила иные слова, означенные на эмалированной табличке перед входом в камеру: «Мошенничество и насилие». Другие узницы, которых я порой навещаю, сказала я, находят успокоение в том, что рассказывают о своем преступлении.

— И вы хотите, чтобы я рассказала о своем? — тотчас спросила Дауэс. — Что ж, извольте. С той лишь разницей, что преступления не было! А только...

— Только — что?

— Была только глупая девушка, которая испугалась духа, и еще дама, которая испугалась вида девушки и умерла. А во всем этом обвинили меня.

Это я уже знала от мисс Крейвен. Почему же девушка испугалась? — спросила я. Чуть замявшись, Дауэс ответила, что дух повел себя «скверно» — именно так она выразилась. Дух повел себя скверно, а дама, миссис Бринк, увидев все это, сильно перепугалась...

— У нее было слабое сердце, о чем я вовсе не знала. Она упала в обморок и потом умерла. Мы с ней дружили. На суде никто об этом не вспомнил. Все лишь хотели найти понятную для себя причину происшедшего. Мать девушки заявила, что ее дочери и бедной миссис Бринк был причинен вред, и тогда все решили, что дело во мне.

— Когда виноват лишь... скверный дух?

— Да. — Но какой судья, вздохнула она, какие присяжные — если только они не собраны из спиритов, а, видит бог, как бы этого хотелось! — поверят ей? — Они лишь сказали, что дух здесь ни при чем, ибо духов не существует. — Дауэс покривилась. — В конечном счете дело свели к мошенничеству и насилию.

А что говорила девушка, та, пострадавшая? — спросила я. Девушка определенно почувствовала духа, ответила Дауэс, но растерялась.

— Мать ее богата и наняла юриста, который развернул все как надо. Мой же адвокат был плох, но стоил мне всех моих денег, которые я заработала, помогая людям... Все деньги пропали — вот так, зазря!

Но если девушка видела духа?

— Она его не видела. Только чувствовала. Однако... на суде сказали, что она чувствовала мою руку...

Сейчас я вспоминаю, как она стиснула изящные руки, поглаживая пальцами покрасневшие костяшки в цыпках. Разве нет друзей, кто бы ее поддержал? — спросила я, и рот ее дернулся. Друзей было много, ответила Дауэс, и они называли ее «мученицей тяжбы», но лишь вначале. Как ни жаль, но завистники есть «даже среди спиритов», и некоторые были очень рады видеть ее унижение. Другие просто испугались. В результате ее признали виновной, и не нашлось никого, кто бы замолвил за нее слово...

В этот момент она выглядела ужасно несчастной, нежной и юной.

— Однако вы настаиваете, что виноват дух? — спросила я. Она кивнула. Кажется, я улыбнулась. — Тогда очень несправедливо, что вас отправили сюда, а он разгуливает на свободе.

О нет, воскликнула она, не стоит думать, что Питер Квик свободен! Дауэс смотрела мимо меня на железную решетку, запертую миссис Джелф.

— В том мире свои наказания, — сказала она. — Питер заточен во мраке, как и я. И так же ждет, когда кончится его срок, чтобы выйти на волю.

Такими были ее слова, и сейчас, когда я их записываю, они кажутся еще страннее, чем в ту минуту, когда она серьезно и честно, пункт за пунктом отвечала на мои вопросы, следуя собственной четкой логике. И все же, услышав фамильярное «Питер», «Питер Квик», я опять заулыбалась. Разговаривая, мы подошли друг к другу довольно близко. Теперь я чуть отступила, и она, заметив это, понимающе на меня взглянула.

— Думаете, я притворяюсь или играю, — сказала Дауэс. — Считаете меня хитрой актеркой, как все другие...

— Нет. Я так не думаю, — тотчас возразила я, ибо ни тогда, ни сейчас подобной мысли не возникало.

Я покачала головой. Дело лишь в том, что я привыкла думать о материях совсем иного сорта. О повседневных вещах. Видимо, мой разум «плохо подготовлен к тому, что граничит с невероятным».

Теперь улыбнулась она, но еле заметно. Ее разум, сказала Дауэс, познал чересчур много невероятного.

— А в награду меня отправили сюда...

Дауэс обвела рукой камеру, словно этим коротким жестом хотела передать мучительность своего пребывания в суровой, бесцветной тюрьме.

— Вам здесь ужасно тяжело, — помолчав, сказала я.

Она кивнула.

— Вы считаете спиритизм некой фантазией, — проговорила Дауэс. — Но вот вы здесь, и вам не кажется, что реальным может быть любое, коль существует Миллбанк?

Я оглядела голые белые стены, свернутую койку, парашу, на которой сидела муха. Не знаю, ответила я. Жестокость тюрьмы не делает спиритизм реальнее. По крайней мере, тюрьма — это мир, который я вижу, обоняю, слышу. А вот духи — может быть, они и реальны — ничего для меня не значат. Я не знаю, как о них говорить, не умею.

Можно говорить как угодно, сказала она, потому что любой разговор о них «придает духам силу». Однако лучше их послушать.

— И тогда, мисс Приор, вы можете услышать, как они говорят о вас.

Я рассмеялась. Обо мне? Видимо, на небесах и впрямь выдался очень спокойный день, если там нечего обсуждать, кроме Маргарет Приор!

Дауэс покивала и чуть наклонила голову. Я уже заметила манеру, в какой менялись ее голос, интонация, поза. Это происходило очень мягко — не в стиле актрисы, которая хочет, чтобы любой ее жест разглядели в темном переполненном зале, а словно в тихой музыкальной пьесе, когда чуть меняется тональность.

Так было и сейчас, когда я улыбалась и говорила, как же должен быть скучен мир духов, если я — их единственная тема для разговора! Взгляд Дауэс выражал терпение. В нем появилась умудренность. Потом она мягко и очень спокойно сказала:

— Зачем так говорить? Вы же знаете, что есть духи, кому вы очень дороги. Особенно одному — он сейчас с нами и стоит к вам ближе меня. Вы ему всех дороже, мисс Приор.

Я выпучилась, чувствуя, как перехватило дыхание. Это вовсе не походило на разговоры о подарках и цветах от духов: казалось, мне плеснули в лицо водой или ущипнули. Глупо вспомнилась Бойд, которая слышала папины шаги на лестнице в мансарду.

— Что вы о нем знаете? — спросила я. Она не ответила. — Вы догадались по моей черной накидке...

— Вы умны, — сказала Дауэс и добавила, что ее способность не имеет ничего общего с умом. Для нее это так же естественно, как дышать, видеть сны, есть. Такой она остается даже здесь, в Миллбанке! — Знаете, это странно. Все равно что быть губкой или... Как называются существа, которые не хотят, чтобы их видели, и меняют окраску под цвет окружения? — (Я не ответила.) — В былой жизни я привыкла считать себя именно таким существом. Порой ко мне приходили больные, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я чувствовала ее ребенка в себе. В другой раз пришел господин, который хотел поговорить с духом сына; когда бедный мальчик явился, я почувствовала, как из груди вышибло воздух и сдавило голову так, будто сейчас она взорвется! Оказалось, мальчик погиб под рухнувшим зданием. Понимаете, его последние ощущения испытала я.

Дауэс приложила руку к груди и подошла чуть ближе.

— Когда ко мне приходите вы, мисс Приор, я чувствую вашу... скорбь. Ощущаю как тьму, вот здесь. Какая же это мука! Вначале я подумала, что эта скорбь вас опустошила и вы пусты, совсем пусты, как яйцо, из которого выдули содержимое. Но вы не пусты. Вы полны... лишь захлопнуты и накрепко заперты, точно шкатулка. Что же здесь такое, что нужно так скрывать?

Она постучала себя по груди. Затем другой рукой чуть коснулась моей...

Я дернулась, словно ее пальцы несли какой-то заряд. Глаза ее расширились, она улыбнулась. По чистой, самой случайной случайности ее пальцы наткнулись на медальон под моим платьем и стали ощупывать его контур. Я почувствовала, как натянулась цепочка. Движение пальцев было таким неуловимым и вкрадчивым, что сейчас, когда я это пишу, мне кажется, что ее пальцы проследовали по линии звеньев к моему горлу, забрались за воротник платья и вытащили медальон наружу, но ничего этого не было: ее рука оставалась на моей груди и лишь слегка прижималась. Чуть склонив голову набок, Дауэс стояла абсолютно неподвижно и будто прислушивалась к биению моего сердца сквозь золотой медальон.

Потом лицо ее как-то странно переменилось, и она зашептала:

— Он говорит:» Свою тревогу она повесила на шею и не хочет снять. Предайте — пусть снимет». — Дауэс кивнула. — Он улыбается. Он был умен, как вы? Да, был! Однако ныне он познал много нового и... о, как он жаждет, чтобы вы были с ним и тоже это познали! Но что он делает? — Лицо ее вновь изменилось. — Он качает головой, плачет и говорит: «Не так! Ох, Пегги, это было неправильно! Ты соединишься со мной, соединишься, но не так!»

И сейчас, когда я пишу эти слова, меня бьет дрожь, но ей не сравниться с той, что колотила меня, когда я их слушала, когда чувствовала на своей груди руку Дауэс и видела ее такое странное лицо.

— Хватит! — поспешно сказала я и, отбросив ее руку, отпрянула к решетке; кажется, я ударилась об нее спиной, потому что железо задребезжало. — Довольно! Вы несете вздор!

Дауэс побледнела и смотрела на меня с неким ужасом, словно увидела всю картину: плач и крики, доктор Эш и мать, резкий запах морфия, мой распухший язык, в горле трубка... Я шла сюда с мыслями о несчастной узнице, но она швырнула меня обратно к моему собственному слабому «я». Она смотрела на меня, и теперь жалость была в ее глазах!

Я не выдержала ее взгляда. Отвернулась и прижалась лицом к решетке. Кликнула миссис Джелф — получилось визгливо.

Надзирательница появилась тотчас, будто ждала неподалеку, чтобы молча меня выпустить. Она бросила короткий встревоженный взгляд за мое плечо — видимо, расслышала в моем крике нечто странное. Я вышла в коридор, решетку вновь заперли. Дауэс механически перебирала моток пряжи. Она смотрела на меня, и, казалось, ее взгляд еще полнится ужасным знанием. Я хотела сказать что-нибудь вполне обычное, но не могла. Я жутко боялась, что, если произнесу хоть слово, она опять заговорит — о папе, или от него, или как он — и расскажет о его печали, гневе и стыде.

Поэтому я лишь отвернулась и ушла прочь.

На первом этаже я встретила мисс Ридли, сопровождавшую узниц, за приемом которых я наблюдала. Если бы не женщина с разбитым лицом, я бы их не узнала — в унылых платьях и чепцах они стали неотличимы от других. Я посмотрела, как за ними запирают решетки и двери, и отправилась домой. У нас была Хелен, но сейчас мне не хотелось с ней говорить; я сразу прошла к себе и заперлась. Впустила только Бойд — нет, не Бойд, она ушла, а новую горничную Вайгерс, которая принесла воды для умыванья; позже пришла мать со склянкой хлорала. Я уже так продрогла, что по спине ползают мурашки. Вайгерс не знает, что я засиживаюсь допоздна, и потому несильно растопила камин. Но я буду сидеть, пока не сморит усталость. Я прикрутила лампу и временами кладу руки на абажур, чтобы согреться.

Медальон висит в шкапике подле зеркала — единственного блестящего предмета среди гущи теней.

16 октября 1874 года

Всю ночь снились кошмары, и утром я пробудилась в смятении. Приснилось, что отец жив: я выглянула в окно и увидела его — облокотившись на парапет моста Альберта, он с горечью смотрел на меня. Я выбежала и крикнула ему: «Боже мой, папа, мы думали, ты умер!» «Умер? — переспросил он. — Я два года провел в Миллбанке! Меня поставили крутить ворот, и мои башмаки напрочь протерлись — вот, смотри». Он поднял ногу — из ботинка без подошвы выглядывала потрескавшаяся натруженная ступня; как странно, подумала я, по-моему, прежде я никогда не видела папиных ног...

Сон нелепый, но определенно совсем иной, чем те, что мучили меня после папиной смерти, когда я видела, как сижу на корточках возле его могилы и взываю к нему сквозь свежий холм. Я открывала глаза — и, казалось, еще чувствую прилипшую к пальцам землю. Однако нынче мне было страшно; когда Эллис принесла воды, я удерживала ее разговорами, пока наконец она не сказала, что ее ждут дела и вода стынет. Тогда я встала и окунула руки в тазик. Вода еще не вполне остыла, и, протерев запотевшее зеркало, я, как обычно, взглянула, на месте ли мой медальон... Медальон исчез! И я не знаю, где он. Помню, вчера я повесила его рядом с зеркалом, хотя потом, может быть, брала и вертела в руках. Точно не помню, когда же наконец я легла, но в том ничего странного — воздействие хлорала! — однако уверена, что медальон в постель не брала... Зачем? Стало быть, он не мог оборваться и затеряться в простынях, к тому же я тщательно перетряхнула всю постель.

И вот теперь весь день я чувствую себя ужасно голой и несчастной. Утрата того, что висело над сердцем, ощущается как боль. Я спрашивала Эллис, Вайгерс и даже Прис. Только матери ничего не сказала. Сначала она решит, что медальон стащил кто-то из служанок, а потом сочтет моей причудой — сама же говорила, что столь неказистую вещицу я храню с гораздо более красивыми украшениями, — и подумает, что я опять заболела. Ни она, ни кто другой не сможет понять всю странность моей потери в такую ночь — после такой встречи и такого разговора с Селиной Дауэс!

Теперь уже я сама начинаю бояться, что вновь заболеваю. Возможно, сказывается действие хлорала. Может быть, я встала, взяла и куда-то засунула медальон — как Франклин Блейк в «Лунном камне».¹⁰ Помню, папа улыбался, читая эту сцену, но помню также историю одной нашей гостьи. Покачивая головой, она рассказала про свою бабку, на которую опий так подействовал, что та во сне встала, кухонным ножом резанула себя по ноге, после чего опять улеглась в постель и едва не умерла от потери крови.

Вряд ли я бы сделала нечто подобное. Думаю, медальон все же взял кто-то из служанок. Возможно, Эллис порвала цепочку и боится сказать? В Миллбанке одна узница рассказывала, что сломала хозяйкину брошь и хотела отнести в починку, но ее поймали с украшением и обвинили в воровстве. Может, Эллис этого боится? Наверное, испугалась и просто выбросила медальон. Теперь его найдет мусорщик и отдаст своей жене. Та грязными ногтями откроет медальон, увидит в нем локон блестящих волос и на секунду задумается, чьи они и зачем хранились...

Медальон подарил мне папа, но я не огорчусь, если Эллис его сломала или теперь им владеет подружка мусорщика, — пусть остается у нее. В доме тысячи вещей напоминают об отце. Я переживаю из-за локона Хелен, который она срезала и велела хранить, пока жива ее любовь ко мне. Я боюсь лишиться его, потому что — Бог свидетель! — и так уже почти потеряла Хелен.

3 ноября 1872 года

Я думала, сегодня никто не придет. Погода держится столь скверная, что уже 3 дня вообще никто не заходит даже к мистеру Винси и мисс Сибри. Мы тихо общались друг с другом, устраивая в гостиной темные круги. Пробовали материализацию. Говорят, сейчас каждый медиум должен к ней стремиться, в Америке о том просят все клиенты. Прошлым вечером пытались до 9 часов, но ни один дух не явился; в конце концов мы зажгли свет и попросили мисс Сибри спеть. Сегодня пробовали опять, вновь ничего не произошло, и тогда мистер Винси показал нам, как медиум может выдать свою руку за конечность духа. Вот как он это делал.

Я держала его левое запястье, а мисс Сибри думала, что держит правое. Но по правде, мы держали одну и ту же руку, потому что мистер Винси устроил такую темень, хоть глаз коли.

— Свободной рукой я могу делать что угодно, например это... — сказал он и пальцами коснулся моей шеи, отчего я завизжала. — Видите, как недобросовестный медиум может одурачить клиента, мисс Дауэс. Представляете, насколько реальной покажется моя рука, если я заранее ее сильно нагрею, или остужу, или намочу?

Пусть он это покажет мисс Сибри, сказала я и пересела от него. Впрочем, я довольна, что обучилась этому трюку.

Было уже часа 4-5, дождь лил все сильнее, и мы окончательно уверились, что никто не придет.

— Не позавидуешь нашей доле! — сказала мисс Сибри, глядя в окно. — Для живых и мертвых мы должны быть на месте в любой момент, когда им заблагорассудится прийти. Знаете ли вы, что нынче в пять утра меня разбудил дух, хохотавший в углу комнаты? — Она потерла глаза.

Знаем мы этого духа, подумала я. Он вылез из бутылки, а ты загоняла его в ночной горшок и смеялась. Однако подобную мысль я никогда не выскажу вслух, потому что мисс Сибри добра ко мне еще больше тетушки.

— Верно, наше призвание тяжко, — вздохнул мистер Винси. — Вы согласны, мисс Дауэс?

Потом он зевнул и сказал, что коль ждать некого, мы вполне можем застелить стол скатертью и сыграть в карты. Но едва он достал колоду, как прозвенел колокольчик.

— Вот тебе и поиграли! — пробурчал мистер Винси. — Наверняка это ко мне.

Но когда Бетти вошла в комнату, она посмотрела на меня. С ней была дама, которую сопровождала собственная служанка. Я встала, а дама, схватившись за сердце, воскликнула:

— Вы мисс Дауэс? О, я знаю, что это вы!

Взгляды миссис Винси, мистера Винси, мисс Сибри и даже Бетти обратились ко мне. Однако я была удивлена не меньше, и единственное, что мне пришло в голову, — это мать той женщины, которую я принимала месяц назад и кому предсказала смерть ее детей. Вот что выходит, когда ты слишком честна, подумала я. Все же надо быть как мистер Винси. Наверное, от горя женщина что-нибудь с собой натворила, и теперь мать хочет обвинить в том меня.

Лицо дамы выражало душевную боль, в которой, однако, сквозила радость.

— Думаю, нам лучше пройти в мою комнату, — сказала я. — Правда, она на самом верху. Вы не против подняться по лестнице?

Дама с улыбкой взглянула на свою служанку и ответила:

— Подняться? Я искала вас двадцать пять лет. Неужели теперь какие-то ступеньки меня остановят?

Я решила, что она слегка повредилась в уме, однако привела ее в свою комнату, где дама огляделась, затем посмотрела на свою служанку, а потом вновь уставилась на меня. Она выглядела настоящей леди: очень белые ухоженные руки в старинных, но очень красивых перстнях. На вид ей было лет 50-51. В черном, еще чернее моего, платье.

— Кажется, вы не понимаете, зачем я к вам пришла? Странно. Я думала, вы догадались, — сказала дама.

— Наверное, вас привело сюда какое-то горе, — ответила я.

— Меня привел сон, мисс Дауэс.

Вот так и сказала: ее привел ко мне сон. Три ночи назад ей приснились мое лицо, имя и адрес гостиницы мистера Винси. Ей в голову не приходило, что сон вещий, однако нынче утром она развернула «Медиум и рассвет» и увидела объявление, которое я поместила там 2 месяца назад. Оно заставило ее отправиться в Холборн на мои розыски, и вот теперь, увидев меня, она поняла, что подразумевали духи. А я вот ничего не понимаю, подумала я и выжидающе воззрилась на даму и ее служанку. Тогда дама сказала:

— Ты видишь это лицо, Рут? Ты видишь? Как считаешь, показать?

— Думаю, непременно, мэм, — ответила служанка.

Из кармана пальто дама достала какую-то вещицу, обернутую куском бархата, развернула, поцеловала и показала мне. Это был портрет в рамке, который она протянула мне, едва не плача. Я на него взглянула, а дама и служанка не спускали с меня глаз.

— Теперь вы понимаете, не правда ли? — спросила дама.

Однако я видела только золотую рамку в ее дрожащей белой руке. Но когда она дала портрет мне в руки, я вскрикнула.

Дама кивнула и вновь схватилась за грудь.

— Нам так много нужно сделать, — сказала она. — Когда начнем?

Немедленно, ответила я.

Дама отправила служанку ждать на площадке, а сама провела со мной час. Ее зовут миссис Бринк, она живет в Сайденхеме. Весь путь до Холборна она проделала только ради меня.

6 ноября 1872 года

13 ноября 1872 года

17 ноября 1872 года

Когда нынче я вышла из транса, меня била дрожь, и миссис Бринк, уложив меня в постель, держала руку на моем лбу. Она велела своей служанке принести стакан вина из запасов мистера Винси, но поданное питье обозвала дрянной бурдой и приказал Бетти сбегать в пивную купить чего-нибудь получше.

— Из-за меня вы перетрудились, — сказала миссис Бринк.

Дело не в том, ответила я, обмороки и нездоровье у меня часты; тогда она огляделась и сказала, что это неудивительно — пожалуй, всякий расхворается, поживи он в моей комнате.

— Ты только взгляни на этот светильник! — обратилась миссис Бринк к служанке, имея в виду лампу, которую мистер Винси покрасил суриком, отчего та дымилась. — А этот грязный ковер! А постельное белье!

Она говорила о старом шелковом покрывале, шитом тетушкой и привезенном мной из Бетнал-Трин. Миссис Бринк покачала головой и, взяв мою руку, сказала, что я слишком редкостное сокровище, чтобы хранить меня в столь скверной шкатулке.

17 октября 1874 года

Нынче вечером состоялся весьма любопытный разговор касательно Миллбанка, спиритизма и Селины Дауэс. К обеду у нас был мистер Барклей, позже приехали Стивен с Хелен, а потом миссис Уоллес — играть с матерью в карты. Поскольку свадьба уже близка, мистер Барклей просит, чтобы все называли его Артуром, и теперь Присцилла из вредности зовет его просто Барклей. Сейчас много разговоров о доме и угодьях в Маришесе, о том, как все будет, когда она станет тамошней хозяйкой. Присцилла научится ездить верхом и править коляской. Я живо представляю сестру в пролетке, с кнутом в руке.

Она говорит, что в ее доме нам всегда будут чрезвычайно рады. Там столько комнат, что можно приехать всем разом и это никого не стеснит. Кажется, там обитает незамужняя кузина, «с кем я наверняка сойдусь», — весьма умная дама, которая «наряду с мужчинами» выставляет в энтомологических обществах свои коллекции бабочек и жуков. Мистер Барклей — Артур — написал ей о моем участии к заключенным, и кузина ответила, что будет весьма рада со мной познакомиться.

Миссис Уоллес поинтересовалась, когда последний раз я ездила в Миллбанк.

— Как там тиранка мисс Ридли и старушка, что теряет голос? — спросила она, подразумевая Эллен Пауэр. — Бедняжка!

— Бедняжка? — фыркнула Присцилла. — Похоже, она тронутая. Вообще, все, о ком рассказывает Маргарет, выглядят слабоумными. — Не понимаю, сказала далее сестра, как это я выношу их общество. — Тебе и с нами-то вечно невмоготу.

Это было сказано для Артура, который, сидя у ее ног на ковре, с ходу ответил: все потому, что я знаю — Присцилла не сообщит ничего достойного внимания.

— Сплошное сотрясение воздуха, правда, Маргарет? — Естественно, теперь он зовет меня по имени.

Я улыбнулась, но смотрела на Присциллу, которая поймала и ущипнула его руку. Она сильно заблуждается, сказала я, называя узниц слабоумными. Все дело в том, что их судьбы весьма отличаются от ее собственной жизни. Представляет ли она, насколько сильно это отличие?

Присцилла ответила, что ничего представлять не собирается, это я только и делаю, что воображаю подобные вещи, чем мы с ней и разнимся. Тут Артур своей огромной ручищей обхватил оба ее тонких запястья.

— В самом деле, Маргарет, — встряла миссис Уоллес, — неужто все они под одну гребенку? И все их преступления — сплошная мелочовка? Нет ли у вас там нашумевших убийц? — Она улыбнулась, обнажив зубы в темных вертикальных трещинках, точно клавиши старого пианино.

Обычно убийц вешают, ответила я, однако рассказала о Хеймер, которая сковородкой избила свою хозяйку, но вышла на свободу, когда было доказано, что госпожа с ней жестоко обращалась. Присцилле, добавила я, следует помнить о подобных казусах, когда станет хозяйничать в Маришесе. Ха-ха, ответила сестра.

— Еще там есть узница, — продолжала я, — настоящая леди, которую считают украшением зоны; так вот она отравила мужа...

Артур тотчас выразил надежду, что в Маришесе ничего подобного не случится. Ха-ха, сказали все.

Посмеявшись, они заговорили о другом, а я все думала: сказать, что еще там есть странная девушка-спиритка?.. Вначале решила, не стоит, а затем подумала — почему бы и нет? В конце концов я все же рассказала, и брат тотчас небрежно заметил:

— Ах, да, спиритка. Как, бишь, ее зовут? Гейтс?

— Дауэс, — поправила я, слегка удивившись.

За пределами Миллбанка я никогда о ней не говорила. И слышала это имя только от надзирательниц. А Стивен покивал — конечно, он помнит это дело. Обвинителем был мистер Локк — «прелестный человек, сейчас ушел на покой. Было приятно с ним поработать».

— Мистер Хэлфорд Локк? — вмешалась мать. — Однажды он был у нас на обеде. Помнишь, Присцилла? Хотя нет, ты была еще слишком мала, чтобы сидеть с нами за столом. Маргарет, ты помнишь?

Я не помню. И рада этому. Я переводила взгляд с матери на Стивена, а потом уставилась на миссис Уоллес, которая сказала:

— Спиритка Дауэс? Так я ее знаю! Это же она ударила по голове дочь миссис Сильвестр... или придушила... в общем, чуть не убила...

Я вспомнила картину Кривелли, на которую иногда с удовольствием поглядываю. Сейчас казалось, будто я робко вошла с ней в комнату, а ее у меня выхватили, и она пошла по рукам, залапанная грязными пальцами. Я спросила миссис Уоллес, хорошо ли она знала пострадавшую. Та ответила, что знавала ее мать — «весьма пакостную» американку, дочка же обладала прелестными рыжими волосами, но была бледна и конопата.

— Какую бучу подняла миссис Сильвестр из-за той спиритки! Правда, та все же сильно издергала девицу.

Я передала слова Дауэс: девушка не пострадала, но только напугалась, а ее вид испугал еще одну даму, которая умерла. Ее звали миссис Бринк. Это имя знакомо миссис Уоллес? Нет, не знакомо.

— Дауэс решительно утверждает, что во всем виноват дух, — сказала я.

На ее месте он бы утверждал то же самое, усмехнулся Стивен; вообще-то он даже удивлен, что подсудимые столь редко прибегают к подобной отговорке. Дауэс показалась мне вполне бесхитростной, поделилась я. Разумеется, ответил брат, спириты должны выглядеть простодушными. Этому они нарочно обучаются для своего ремесла.

— Все они одна шайка-лейка, — оживился Артур. — Скопище прохиндеев. И весьма неплохо зарабатывают охотой на простофиль.

Я коснулась своей груди там, где должен бы висеть медальон; сама не знаю зачем — чтобы привлечь внимание к потере или, наоборот, скрыть ее. Я взглянула на Хелен, но она, улыбаясь, разговаривала с Прис. Вряд ли все спириты нечестивцы, сказала миссис Уоллес. Однажды ее подруга участвовала в спиритическом круге, и медиум рассказал много такого, чего просто не мог знать: о ее матери, о сыне кузины, погибшем в пожаре.

— Всем известно, что у них имеются особые книги, — заявил Артур. — Этакие гроссбухи с именами, которыми они обмениваются. Вероятно, в одном значится имя вашей подруги. А где-нибудь есть и ваше.

Миссис Уоллес аж вскрикнула:

— Синяя книга спиритов! Вы серьезно, мистер Барклей?

Сестрин попугай встопорщил перья.

— В доме моей бабушки, — сказала Хелен, — на повороте лестницы есть место, где, говорят, можно встретить призрак девушки, которая упала со ступеней и сломала шею. Собираясь на бал, она спускалась в шелковых туфельках.

Призраки! — заворчала мать. Похоже, в этом доме ни о чем другом не говорят. Отчего бы в таком разе нам не пойти в кухню, чтобы поболтать со слугами...

Чуть погодя я перешла к Стивену и под шумок общего разговора спросила, вправду ли он считает Селину Дауэс полностью виновной.

— Она в Миллбанке, — усмехнулся брат. — Стало быть, виновна.

Я напомнила, что вот так же он отвечал в детстве, чтобы поддразнить меня; из него уже тогда лез адвокат. Я заметила, что Хелен за нами наблюдает. Жемчужные серьги в ее ушах выглядели каплями воска; я вспомнила, как, бывало, смотрела на них и представляла, что они тают от жара ее горла. Присев на ручку кресла Стивена, я спросила, зачем же считать Селину Дауэс такой испорченной и расчетливой.

— Ведь она так молода...

Я вовсе не об этом, ответил брат. В суде, сказал он, частенько видишь девочек лет тринадцати-четырнадцати — таких маленьких, что приходится подставлять им ящики, чтобы присяжные их разглядели. Однако в делах этих девочек неизменно маячит взрослый, мужчина или женщина; молодость Дауэс говорит, возможно, лишь о том, что она «попала под чье-то дурное влияние». Я возразила, что девушка выглядит очень уверенной; если кто на нее влиял, то лишь духовно.

— Что ж, — сказал Стивен, — тогда, возможно, она хочет кого-то выгородить.

То есть человека, ради которого она согласна пять лет жизни провести в тюрьме? В Миллбанке? Такое случается, сказал брат.

— Ведь Дауэс весьма красива и молода? Так, может, «дух», замешанный в деле, — теперь я его припоминаю — какой-нибудь парень? Знаешь, большинство призраков, исполняющих трюки на сеансах, — это актеры, укутанные в муслин.

Я покачала головой: да нет, он ошибается! Я просто уверена в этом!

Тут я поймала его изучающий взгляд, который словно говорил: что ты знаешь о страсти, которая заставит красотку сесть в тюрьму ради своего парня?

И впрямь, что я знаю о подобных вещах? Рука моя опять поползла к груди и, скрывая жест, оттянула воротник платья. Брат вправду считает спиритизм чепухой? — спросила я. А всех спиритов — мошенниками?

Стивен вскинул руки:

— Я не говорил все, я сказал большинство. Это Барклей считает их всех бандой жуликов.

С мистером Барклеем мне говорить не хотелось.

— Каково твое мнение? — опять спросила я.

Стивен ответил, что его мнение не отличается от мнения всякого разумного человека, получившего все доказательства: большинство спиритов, несомненно, обычные шарлатаны; возможно, некоторые пали жертвой болезни или мании — Дауэс вполне может быть одной из них, и тогда ее следует пожалеть, нежели осмеивать; но другие...

— Мы живем в век чудес. Я могу пойти на телеграф и связаться с человеком на такой же станции по другую сторону Атлантики. Как это происходит? Не знаю. Пятьдесят лет назад подобное считалось абсолютно невозможным и противоречило всем законам природы. Однако, получая телеграмму, я не считаю, что меня одурачили и сообщение отстучал малый, спрятанный в соседней комнате. В отличие от некоторых священников, я также не допускаю, что господин, адресующийся ко мне на спиритическом сеансе, в действительности есть замаскировавшийся дьявол.

Но телеграфные аппараты, возразила я, соединены проводами. Уже есть инженеры, ответил брат, считающие возможным создание схожих аппаратов, которые работают без проводов.

— Возможно, в природе существуют провода — этакие волоски... — Стивен пошевелил пальцами, — столь тонкие и странные, что ученые не имеют для них названия, ибо пока даже не видят их. Может быть, лишь утонченные девицы вроде твоей любезной Дауэс способны улавливать эти провода и слышать переданные по ним сообщения.

— Послания от мертвых? — спросила я, на что Стивен ответил: коль скоро умершие существуют в иной форме, нам определенно потребуются весьма редкостные и необычные средства, чтобы их услышать...

Если это так и Дауэс невиновна, начала я... Нет, он не говорил, что так оно и есть, он лишь сказал: возможно.

— Даже если бы так было на самом деле, это еще не означает, что ей можно верить.

— Но если она вправду невиновна...

— Коли так, пусть ее духи это докажут! Мне было бы интересно сразиться с ними. Ведь остается вопрос слабонервной девицы и до смерти напуганной дамы. — Стивен потянулся за печеньем, которое на тарелке разносила Вайгерс, вызванная звонком матери. — Однако я все же думаю... — он стряхнул с жилета крошки, — что был прав в своей первой версии. Красавца в муслине я предпочитаю невидимым волоскам.

Подняв взгляд, я увидела, что Хелен все еще за нами наблюдает. Наверное, ей было приятно, что я держусь со Стивеном приветливо и непринужденно, поскольку так, знаю, бывает не всегда. Я бы к ней подошла, но мать позвала ее к карточному столу, где уже сидели Прис, Артур и миссис Уоллес. С полчаса они играли в «двадцать одно», потом миссис Уоллес закричала, что у нее выиграли все пуговицы, и отправилась наверх. На обратном пути я ее перехватила и вернула к разговору о миссис Сильвестр и ее дочери. Какой показалась ей девушка, спросила я, когда она видела ее последний раз. По словам миссис Уоллес, девица была «в полном раздрызге»; мать сосватала ей жениха с кудлатой черной бородой и красными губами, и всем, кто справлялся о ее самочувствии, эта рыжая мисс Сильвестр отвечала одно: «Я выхожу замуж» — и совала под нос руку, где было кольцо с изумрудом размером с куриное яйцо.

Я спросила, где живут Сильвестры, и миссис Уоллес удивленно выгнула бровь:

— Уехали обратно в Америку, моя дорогая.

Она встретила их лишь раз, когда еще шел суд; почти никто не знал, что они продали дом и распустили прислугу, — мамаша пребывала в невиданной спешке, чтобы увезти и выдать дочь замуж.

— Думаю, где тяжба, там всегда скандал. Видимо, в Нью-Йорке этакие вещи воспринимают не столь остро.

Тут мать, наставлявшая Вайгерс, спросила:

— Что такое? О ком вы говорите? Надеюсь, не о призраках?

Отсвет игрального сукна превращал ее шею в зеленое жабье горло.

Я лишь покачала головой, чтобы не мешать болтовне Присциллы, которая, взяв сдачу, завела:

— В Маришесе... В Италии...

Возник бессвязный разговор о свадебном путешествии. Я смотрела в огонь камина, Стивен клевал носом над газетой. Потом я уловила слова матери:

— ...Не бывала, сэр, и не имела желания! Неудобства поездки, жара и тамошняя еда для меня невыносимы.

Она все еще рассказывала Артуру о папиных путешествиях в Италию, когда мы были маленькими, о предполагавшейся поездке, в которую он хотел взять меня и Хелен как помощниц. Вот уж не знал, что Хелен такая ученая, сказал Артур, а мать ответила: именно благодаря работе мистера Приора она оказалась среди нас!

— Хелен посещала лекции мистера Приора, там Маргарет ее встретила и привела в наш дом. С тех пор она стала нашей желанной гостьей и любимицей мистера Приора. Разумеется, мы не знали — правда, Присцилла? — что она бывает у нас ради Стивена... Не красней, Хелен, дорогая!

Я стояла у камина и все слышала. Видела, как вспыхнула Хелен, но мои щеки оставались холодны. В конце концов, я столько раз слышала эту историю, что уже почти поверила в нее сама. Кроме того, слова брата заставили меня призадуматься. Больше я ни с кем не говорила, но перед тем как подняться к себе, растолкала Стивена из дремы и сказала:

— Ты говорил о парне в муслине... Так вот, я видела тюремную почтальоншу, и знаешь, что она сказала? За все время в тюрьме Селина Дауэс не получила и не отправила ни единого письма. Тогда скажи: кто добровольно отправится в Миллбанк, чтобы выгородить любимого, который ничего не присылает — ни письмеца, ни весточки?

Брат не нашелся, что ответить.

25 ноября 1872 года

Нынче был ужасный скандал! Весь полдень я провела с миссис Бринк и припозднилась к обеду. Мистер Катлер довольно часто опаздывает, но никто не возникает. Когда я проскользнула к столу, мистер Винси заметил:

— Надеюсь, мисс Дауэс, Бетти не все скормила собакам и что-то оставила для вас. Мы уж решили, что вам теперь зазорно есть с нами.

Уверена, сказала я, такой день никогда не настанет, на что он ответил:

— Ну да, вы же с вашим редким даром способны заглянуть в будущее, чтобы такое говорить.

Дальше мистер Винси завел про то, что 4 месяца назад я была счастлива получить местечко в его заведении, а теперь, кажется, положила глаз на что-то получше. Он передал мне тарелку с кусочком кролика и вареной картошкой, и тогда я сказала:

— Конечно, вовсе не трудно найти что-нибудь лучше обедов миссис Винси.

Все опустили вилки и посмотрели на меня; Бетти засмеялась, и мистер Винси отвесил ей оплеуху, а миссис Винси завопила:

— Ох! Никогда еще меня так не оскорбляли за собственным столом мои же постояльцы! Ах ты, паршивка! По доброте душевной муж взял тебя на постой за ничтожную плату! Думаешь, я не видела, как ты строишь ему глазки?

— Ваш муж похотливый козел и шарлатан! — сказала я и запустила мистеру Винси в голову картофелиной со своей тарелки.

Попала или нет, я не видела. Просто выскочила из-за стола и взлетела к себе наверх, где бросилась на кровать и плакала, а потом смеялась, а после меня стошнило.

Ко мне заглянула лишь мисс Сибри, которая принесла хлеба с маслом и глоток портвейна из своей порции. Было слышно, как внизу разоряется мистер Винси. Он орал, что больше не пустит под свой кров девчонку-спиритку, даже если она придет с собственным папашей.

— Говорят, они обладают силой, может, оно и так! — кричал он. — Но молодица, охваченная спиритической страстью, — упаси вас Господь, мистер Катлер, увидеть такое!

21 октября 1874 года

Интересно, хлорал вызывает привыкание? Мне кажется, мать отмеряет все большие дозы, чтобы я стала еще квелее. Сон мой беспокоен: я слышу чей-то шепот, вижу чьи-то тени. Они меня будят, я вскакиваю и в смятении озираю пустую комнату. Потом с час лежу, надеясь, что меня вновь сморит усталость.

Это все из-за потери медальона. Из-за него я беспокойна ночью, из-за него я уныла днем. Уж и не знаю, что с тобой творится, сказала мать, когда нынче утром я не могла вникнуть в какую-то мелочь, связанную со свадьбой Присси. Матушка полагает, что якшанье с грубыми узницами Миллбанка меня оглупляет. Назло ей я поехала в тюрьму, и вот теперь сна ни в одном глазу...

Сначала мне показали тюремную прачечную. Это жуткая комната с низким потолком, где жарко, сыро и зловонно. Здесь огромные звероподобные катки, чаны, где варится крахмал, а под потолком натянуты веревки, с которых, роняя капли, свешиваются бесформенные желтоватые простыни, сорочки и нижние юбки, но что из них что — определить невозможно. Уже через минуту я почувствовала, как жаром стягивает лицо и кожу на голове, и больше там не выдержала. А вот надзирательницы говорят, что работу в прачечной узницы предпочитают любой другой. Прачек лучше кормят — для поддержания сил дают яйца, свежее молоко и мясо сверх рациона. К тому же, работая вместе, они могут перекинуться словом.

После жара и суеты прачечной зона показалась особенно холодной и унылой. Я не обходила камеры, но лишь зашла к двум узницам, которых прежде не навещала. Первая из них, по имени Тулли, считалась тюремной «леди» и сидела за махинации с поддельными драгоценностями. Едва я вошла, она взяла меня за руку и сказала:

— Ну наконец-то толковый собеседник!

Однако спрашивала лишь о том, что пишут в газетах, а я, разумеется, не могла нарушить запрет.

— Но наша дорогая королева пребывает в здравии? — спросила Тулли. — Уж это вы можете сказать?

Она поведала, что дважды была приглашена на званые вечера в Осборне,¹¹ и упомянула имена пары великосветских дам. Я их знаю? Нет. Тогда она поинтересовалась, «кто мои родные», и, по-моему, стала ко мне прохладнее, когда я сказала, что папа был всего лишь ученым. В заключение она спросила, не могу ли я повлиять на мисс Хэксби в вопросе корсета и зубной пасты.

С ней я не задержалась. А вот другая узница понравилась мне гораздо больше. Ее зовут Агнес Нэш, в Миллбанк она попала три года назад за сбыт фальшивых монет. Это дородная девица с темным мохнатым лицом, но красивыми ярко-голубыми глазами. Когда я вошла в камеру, она, не сделав книксена, уступила мне свой стул, а сама всю беседу стояла, привалившись к свернутому тюфяку. У нее белые и очень чистые руки. На одном пальце нет двух фаланг — «оттяпала собака мясника, когда я была совсем махонькой».

Она ничуть не стыдилась своего преступления и рассуждала о нем необычно:

— Я родом из семейства воров. Фраера считают нас злыднями, но для своих мы хороши. Я приучена украсть, коли нужно, и, скажу без стеснения, много раз воровала, однако особой нужды в том не было, потому как братец мой дока в энтом ремесле и содержал нас в достатке. — Далее она сказала, что «спалилась» на фальшивых монетах. Фальшивомонетничеством она занялась по той же причине, что и многие девушки, — работа легкая и приятная. — Мне припаяли сбыт, но энтим я никогда не утруждалась, сидела себе дома и работала формы, а уж сплавляли другие.

В зоне мне уже доводилось слышать скрупулезные разграничения преступлений по степени, виду и качеству. Стало быть, ее преступление менее тяжкое? — спросила я и получила ответ: никто не утверждает, что оно менее тяжкое, оно такое, какое есть.

— В энтом деле мало кто смыслит, — сказала Нэш. — Потому-то я и загремела сюда.

То есть? — не поняла я. Как ни крути, изготовление фальшивых денег незаконно, ведь так? Помимо всего прочего, это нечестно по отношению к тем, кому они достаются.

— Нечестно, верно. Только неужто вы думаете, что вся наша фальша отправляется ввашкошелек? Что-то попадает, не спорю, это уж, значить, вам не свезло. Но в основном мы тихо шуруем липу меж собой. Скажем, я суну монетку дружку за жестянку табаку. Он сбагрит ее своему корешу, а тот всучит Джиму или Сьюзи за кусок ворованной баранины. Сьюзи или Джим сплавят монету обратно мне. Дело-то семейное, никому никакого вреда. Однако мировые тугоухи: им говорят «фальшивомонетчица», но они слышат «воровка», а я за это расплачиваюсь пятью годами...

Я сказала, что прежде не задумывалась о существовании подобной воровской экономики, но доводы Нэш в ее защиту чертовски убедительны. Узница согласно кивнула и рекомендовала мне поднять эту тему, когда в следующий раз буду ужинать с судьей.

— Вот через энтаких дам, как вы, я и хочу мало-помалу развернуть дело на свой манер.

Сказано было без улыбки. Я не могла понять, шутит она или говорит всерьез. Впредь, сказала я, буду очень внимательна к шиллингам в своем кошельке, и тогда Нэш улыбнулась:

— Валяйте. Поди знай, может, и сейчас в вашем кошельке лежит один, сработанный мною.

Но когда я спросила, как выделить такую монету среди остальных, Нэш заскромничала и ответила, мол, есть маленькая подсказка, однако...

— Я, знаете ли, даже тут обязана сберегать свое ремесло.

Взгляд узница не отводила. Надеюсь, спросила я, по выходе на волю она не собирается вернуться к прежнему занятию? Нэш пожала плечами: а что ж еще-то делать? Ведь сказано — она сызмальства приучена к ремеслу. Родня не станет с ней нянькаться, коль она вернется исправившейся!

Какой стыд, сказала я, не найти в себе иных мыслей, кроме как о преступлениях, которые она совершит через два года.

— Да, срамно, — согласилась Нэш. — А чем еще-то заняться? Разве что считать кирпичи в стенах или стежки в шитье... Это я уже сделала... Или гадать, как там мои дети без матери... И это было. Шибко тяжело о том думать.

Следует подумать, сказала я, почему ее дети остались без матери. А также вспомнить все свои прежние неправедные пути и куда они ее завели.

Нэш рассмеялась.

— Думала, — сказала она. — Цельный год. О том все думают — любую спросите. Первый год в тюряге — страшная вещь. Клянешься чем угодно, мол, скорее уморишь себя и родню голодом, нежели еще раз согрешишь и окажешься здесь. Готова любому обещать что хошь, вот до чего раскаиваешься. Но только в первый год. Опосля раскаянье уходит. Ты не думаешь: «Не сделай я энтого, не попала бы сюда», нет, ты думаешь: «Кабы я все провернула ловчее...» Замышляешь жуткие мошенства и кражи, что замутишь на воле. Ты думаешь: «Вы засадили меня сюда, потому как сочли грешницей? Так пропади я пропадом, если через четыре года не покажу вам, что такое настоящий грех!»

Сказала и подмигнула. Я молча на нее таращилась и наконец выговорила:

— Только не ждите, что мне приятно слышать подобное.

Не переставая улыбаться, Нэш с ходу ответила, что ничего такого и не ждала...

Когда я встала, она откачнулась от тюфяка и прошла со мной три-четыре шага до решетки, словно провожая из камеры.

— Я рада, что поболтала с вами, мисс, — сказала Нэш. — Так вы попомните насчет шиллингов-то!

Непременно, ответила я, выглядывая в коридоре надзирательницу. Нэш кивнула.

— Вы теперь к кому? — спросила она.

Казалось, вопрос задан без умысла, и я осторожно ответила:

— Наверное, к вашей соседке — Селине Дауэс.

— Ах, к этой! — фыркнула Нэш. — Что с призраками... — Она закатила красивые голубые глаза и опять рассмеялась.

Теперь она нравилась мне гораздо меньше. Сквозь решетку я кликнула миссис Джелф и затем пошла к Дауэс. Ее лицо показалось мне бледнее прежнего, а руки определенно еще больше покраснели и огрубели. Мое плотное пальто было наглухо застегнуто, я ни словом не обмолвилась о медальоне и не вспоминала сказанное Дауэс в прошлый раз. Но я сказала, что думала о ней. А также размышляла над тем, что она рассказала о себе. Могу ли я узнать о ней больше?

Что мне хотелось бы узнать? — спросила она.

Может быть, она подробнее расскажет о своей жизни до того, как попала в Миллбанк?

— Как давно вы стали... такой?

Дауэс наклонила голову.

— Какой?

— Вот такой. Как давно вы видите духов?

— Ах, это! — Она улыбнулась. — Пожалуй, с тех пор, как вообще стала видеть...

И она рассказала, как это произошло с ней, когда она была юной, жила с теткой и часто болела; однажды, когда она особенно сильно расхворалась, к ней явилась дама. Оказалось, это была ее покойная мать.

— Так мне сказала тетушка.

— И вы не испугались?

— Тетя сказала, бояться нечего, потому что мама меня любит. Оттого и пришла...

Эти визиты продолжались до тех пор, пока тетушка не решила, что следует «наилучшим образом использовать ее способность», и стала водить ее в спиритический круг. Там были стуки, вопли и всякие духи.

— Вот тогда я вправду немного испугалась, — рассказывала Дауэс. — Не все духи были добры, как мама!

Сколько же ей было лет?

— Кажется, тринадцать...

Я представила худенькую и невероятно бледную девочку, которая кричит «Тетя!», когда накреняется стол. Удивительно, что пожилая женщина подвергала ребенка таким переживаниям! Когда я об этом сказала, Дауэс покачала головой и ответила, что тетя поступила правильно. Было бы гораздо хуже встретиться с духами совершенно одной, что случается с некоторыми спиритами-одиночками, — уж она-то знает. Постепенно она привыкала к тому, что видела.

— Тетушка держала меня при себе, — говорила Дауэс. — Болтовня других девочек о самых обычных вещах казалась мне глупой, а сверстницы, конечно, считали странной меня. Изредка я встречала среди них кого-нибудь похожего на себя. Конечно, ничего хорошего, если человек сам не знает о своих способностях или, хуже того, догадывается о них, но боится...

Ее пристальный взгляд заставил меня вздрогнуть и отвернуться.

— И все же круг помог мне развить свои способности, — поспешно сказала Дауэс.

Вскоре она уже знала, как отвадить «подлых» духов и связаться с добрыми; чуть позже они стали передавать ей послания «для своих любезных земных друзей». Какая же это радость людям, правда? Плохо ли получить добрую весточку, когда горюешь в печали?

Я вспомнила о пропавшем медальоне и послании, которое она передала мне, однако же об этом мы не говорили. Я лишь сказала:

— Значит, вот так вы стали медиумом. И люди платили вам деньги?

Дауэс весьма твердо ответила, мол, «в жизни пенса не взяла» для себя; порой клиенты оставляли подарки — так это совсем другой коленкор, и сами духи частенько говорили, что брать деньги вовсе не зазорно, коль они способствуют спиритической деятельности.

Рассказывая о той поре своей жизни, Дауэс улыбалась.

— Хорошее было время, хотя тогда я это вряд ли понимала, — говорила она. — Тетя меня покинула — перешла, как мы говорим, в мир духов. Я по ней скучала, но тоски не было, ибо там она пребывала в довольстве, какого никогда не знала на земле. Некоторое время я жила в Холборне — в пансионе семейства спиритов, которые сначала были ко мне добры, но потом, к сожалению, переменились. Я делала свою работу и приносила людям большую радость. Встречала много интересных личностей — умных людей вроде вас, мисс Приор! Вообще-то, несколько раз я бывала в домах Челси.

Я вспомнила аферистку, хваставшую визитами в Осборн. В окружении тюремных стен гордость Дауэс выглядела ужасно.

— И в одном из тех домов вышел неприятный случай с девушкой и дамой, в котором вас обвинили? — спросила я.

Дауэс отвернулась и тихо ответила: нет, это произошло в другом доме, в Сайденхеме.

Потом она спросила, известно ли мне о переполохе, который случился на утренней молитве. Джейн Петтит из отряда мисс Маннинг швырнула в капеллана молитвенником...

Ее настроение изменилось. Я с сожалением поняла, что больше она ничего не расскажет, а мне хотелось подробнее узнать о том «скверном» духе — Питере Квике.

Слушая рассказ, я сидела неподвижно. Теперь, отвлекшись, я почувствовала, что озябла, и плотнее запахнула пальто. От движения из кармана высунулся блокнот, привлекший внимание Дауэс. Все время, что мы говорили, ее взгляд возвращался к моему карману, а когда я собралась уходить, она спросила, зачем я всегда ношу с собой тетрадку. Собираюсь написать об узницах?

Я ответила, что блокнот всегда со мной — привычка с тех времен, когда я помогала в работе отцу. Без тетрадки мне как-то не так, а некоторые записи я потом переношу в свой дневник. Та тетрадка — мой самый близкий друг. Я поверяю ей все сокровенные мысли, в ней мои тайны.

Дауэс кивнула: мол, она сама как моя тетрадка — тоже никому не скажет. С таким же успехом я могу поведать свои сокровенные мысли здесь, в камере. Кому передавать-то?

Сказано это было вовсе не угрюмо, а почти весело. Можно рассказать духам, заметила я. Дауэс вздохнула и наклонила голову.

— Ах! Они и так все видят. Даже страницы вашей секретной тетради. Даже если вы пишете... — на секунду смолкнув, она легко провела пальцем по губам, — в сумраке комнаты, затворив дверь и притемнив лампу.

Я сморгнула. Как странно, сказала я, именно так я пишу в своем дневнике; Дауэс коротко глянула на меня и улыбнулась: все так пишут. На воле она тоже вела дневник и всегда писала темными ночами, когда уже тянет зевать и клонит в сон. Вот сейчас в своей бессоннице она могла бы писать ночь напролет, а нельзя, и это ужасно тяжело.

Я припомнила свои злосчастные бессонные ночи, когда Хелен известила, что выходит замуж за Стивена... Наверное, с того дня и до самой папиной смерти, когда я впервые приняла морфий, я смогла уснуть раза три. Я представила Дауэс в темной камере: глаза ее распахнуты, и я даю ей выпить морфий или хлорал...

Она все смотрела на блокнот, и рука моя сама схватилась за карман. Дауэс это заметила, и во взгляде ее появилась легкая горечь.

Правильно, сказала она, за блокнотом нужно приглядывать, ибо тут все сходят с ума по бумаге и чернилам.

— Тебя привозят в тюрьму, и ты расписываешься в огромной черной книге... — Это был последний раз, когда она держала ручку и писала свое имя. Это был последний раз, когда она его слышала. Здесь меня называют Дауэс, как служанку. Если сейчас кто-нибудь окликнет меня по имени, я, наверное, и головы не поверну. Селина... Селина... Я забыла эту девушку! Она все равно что умерла.

Голос ее чуть дрогнул. Я вспомнила проститутку Джейн Джарвис, которая просила листок из моего блокнота, чтобы послать записку подружке Уайт... С того раза я к ней больше не заходила. Но мечтать о листке бумаги лишь для того, чтобы написать свое имя и тем самым почувствовать себя реально существующей...

Это казалось такой малостью...

Убедившись, что миссис Джелф все еще в дальнем конце коридора, я достала из кармана блокнот и, раскрыв его на чистой странице, положила на стол; затем протянула Дауэс ручку. Она переводила взгляд с нее на меня, потом взяла и неловко развинтила — видимо, такое самопишущее перо было ей в диковину. Поднеся дрожащую руку к листку, она дождалась, когда блестящая чернильная бусина подберется к кончику пера, и вывела: «Селина». Потом написала свое имя полностью: «Селина Энн Дауэс». И снова лишь первое: «Селина».

Она склонилась над столом, наши головы почти соприкасались; когда она заговорила, голос ее был чуть громче шепота:

— Интересно, мисс Приор, в вашем дневнике когда-нибудь появляется это имя?

Секунду я не отвечала, ибо, слыша ее шепот и ощущая в зябкой камере ее тепло, сама поразилась тому, как часто о ней писала. С другой стороны, почему бы не писать о ней, коль скоро я пишу о других узницах? И уж конечно, лучше писать о Дауэс, нежели о Хелен... Но сказала я другое:

— Вам было бы неприятно, если б все же я писала о вас?

Неприятно? Дауэс улыбнулась. Она была бы рада знать, что кто-нибудь, но я в особенности, сидит за столом и пишет о ней: «Селина сказала так-то» или «Селина сделала то-то». Она рассмеялась: «Селина нагородила кучу вздора о духах...»

Дауэс покачала головой, и смех ее растаял так же быстро, как возник, а улыбка угасла.

— Разумеется, вы не станете так меня называть, — еще тише произнесла она. — Только — Дауэс, как все другие.

Я сказала, что могу называть ее любым именем, какое ей нравится.

— Правда? — спросила она и добавила: — Только не бойтесь, что взамен я попрошу разрешения называть вас как-то иначе, нежели мисс Приор...

Замявшись, я ответила, что надзирательницы вряд ли сочтут это подобающим.

— Не сочтут! Однако... — она отвернулась, — я бы не стала произносить это имя при всех. Но я ловлю себя на том, что, думая о вас — а я о вас думаю по ночам, когда тюрьма затихает, — я называю вас не мисс Приор. Я говорю... Вы любезно сообщили свое имя, когда сказали, что пришли подружиться со мной...

Чуть неуклюже она вновь поднесла перо к листку и под своим именем вывела: «Маргарет».

Маргарет. Я вздрогнула, словно увидела бранное слово или карикатуру на себя.

Зря она это написала, охнула Дауэс, слишком уж фамильярно с ее стороны!

Нет-нет, дело не в том, успокоила я.

— Просто... Это имя мне никогда не нравилось. Кажется, оно вобрало все худшее во мне... Вот у сестры красивое имя. Когда я слышу свое имя, меня будто зовет мать. А папа называл меня Пегги...

— Тогда позвольте и мне вас так называть, — сказала Дауэс.

Но я до сих пор с содроганием вспоминала тот единственный раз, когда слышала от нее это имя. Я покачала головой.

— Тогда дайте другое имя, каким вас называть, — прошептала Дауэс. — Любое, кроме мисс Приор, которое звучит как имя надзирательницы или обычной гостьи и ничего для меня не значит. Дайте имя, в котором будет нечто... тайное имя, которое вберет в себя все ваше самое лучшее...

Вот так она шептала, и я под влиянием того же странного порыва, который заставил дать ей блокнот и перо, сказала:

— Аврора! Зовите меня Аврора! Это имя... оно...

Разумеется, я не сказала, что так меня называла Хелен, до того как вышла за моего брата. Этим именем я называла себя в юности, сочинила я и покраснела, услышав сама, как глупо это звучит.

Но Дауэс оставалась серьезной. Она схватила ручку, зачеркнула имя Маргарет и вместо него записала «Аврора».

— Селина и Аврора, — произнесла она. — Как хорошо они смотрятся! Словно ангельские имена, правда?

В камере вдруг стало невероятно тихо. Я услышала, как где-то в дальнем коридоре хлопнула решетка, лязгнул засов, а потом, уже ближе, раздался хруст песка под башмаками надзирательницы. Мы неуклюже столкнулись руками, когда я забирала у Дауэс перо.

— Боюсь, я вас утомила, — сказала я.

— О нет, ничуть.

— И все же, полагаю, да. — Я встала и торопливо шагнула к решетке. Коридор был пуст. — Миссис Джелф! — позвала я, и от дальней камеры донесся ответный крик:

— Сию секунду, мисс!

Поскольку никто меня не видел и не слышал, я протянула Дауэс руку:

— Что ж, до свиданья, Селина.

Наши пальцы вновь соприкоснулись, и она улыбнулась, прошептав:

— До свиданья, Аврора.

Казалось, это слово, произнесенное в холодной камере, на одно долгое мгновенье белым облачком зависло возле ее губ. Отняв руку, я уж было повернулась к решетке, но тут мне показалось, что взгляд Дауэс несколько утратил свое простодушие.

Я спросила, зачем она так.

— Что, Аврора?

Зачем она так загадочно улыбается?

— Загадочно?

— Вы сами прекрасно знаете. Что это значит?

Дауэс вроде замялась, но потом сказала:

— Просто вы так горделивы... За весь наш разговор о духах вы...

Я — что?

Она вдруг опять развеселилась и, усмехнувшись, покачала головой.

— Дайте ваше перо, — сказала Дауэс и, прежде чем я успела ответить, сама его выхватила, отошла к столу и принялась очень быстро что-то писать в блокноте.

В коридоре уже слышались шаги миссис Джелф.

— Скорее! — попросила я.

Сердце мое заколотилось так сильно, что ткань на груди подрагивала, точно барабанная кожа. Дауэс улыбалась и продолжала писать. Шаги все приближались, сердце мое бешено стучало... Но вот блокнот закрыт, перо завинчено и вновь в моей руке, а за решеткой возникла миссис Джелф. Как обычно, ее темные глаза тревожно обрыскали камеру, но в ней не было ничего приметного, кроме моей трепещущей груди, которую я прикрыла пальто, пока надзирательница возилась с ключом. Дауэс уже отошла в сторону. Она сложила перед собой руки и склонила голову, от ее улыбки не осталось и следа.

— До свиданья, мисс Приор, — только и сказала узница.

Я лишь кивнула, вышла из камеры и в сопровождении надзирательницы молча двинулась по коридору.

Всю дорогу я чувствовала в кармане блокнот, превратившийся в странное непереносимое бремя. На переходе в соседний корпус я сняла перчатку и голой рукой коснулась кожаного переплета, который, казалось, еще хранит тепло огрубелых пальцев. Однако вынуть блокнот из кармана я не осмелилась. И достала его, лишь когда захлопнулась дверца экипажа, а кучер хлестнул лошадь; понадобилась секунда, чтобы найти страницу, и еще одна, чтобы подладить ее под свет уличных фонарей. Увидев написанное, я тотчас захлопнула и вновь спрятала блокнот в карман, но всю тряскую поездку держала его в руке, отчего повлажнела кожаная обложка.

Сейчас блокнот лежит передо мной. На странице чернильные брызги и имена: ее, мое прежнее и мое тайное. А ниже вот что:

Я пишу при слабом пламени оплывающей свечи. Ночь ветреная, сквозняк проскальзывает под дверь и приподнимает на полу ковер. Мать и Прис спят в своих постелях. Наверное, спит вся Чейни-уок, весь Челси. Лишь я не сплю... Я и еще Вайгерс, которая шебаршит наверху в прежней комнате Бойд... Что ее так растревожило? Мне всегда казалось, что ночью дом замирает, но сейчас я будто слышу тиканье всех часов, скрип каждой половицы и ступеньки. Я вижу свое лицо, отраженное в разбухшем окне, но вглядываться в него боюсь. Мне страшно смотреть и за стекло, к которому прижалось лицо ночи. Потому что в ней есть Миллбанк с его густыми-густыми тенями; в одной из них лежит Селина... Селина... которая заставляет меня писать ее имя и с каждым штрихом пера становится все реальнее, обретая плоть и кровь... Селина... В одной из теней лежит Селина. Ее глаза открыты и смотрят на меня.

26 ноября 1872 года

Видела бы тетушка, где я сейчас! Ибо я в Сайденхеме, в доме миссис Бринк! Она перевезла меня к себе в тот же день, сказав, что лучше мне сгинуть, нежели еще час провести у мистера Винси.

— Забирайте ее, мэм, — сказал мистер Винси, — со всеми бедами, которые, надеюсь, она вам принесет!

А вот мисс Сибри заплакала, когда я проходила мимо ее двери, и сказала, что я непременно прославлюсь. Миссис Бринк увезла меня в собственном экипаже, и когда мы подъехали к ее дому, я думала, что грохнусь в обморок, ибо это невиданная роскошь: особняк окружен садом, к парадному входу ведет гравийная дорожка. Взглянув на меня, миссис Бринк сказала:

— Дитя мое, вы бледны как мел! Разумеется, вам здесь странно.

Она взяла меня за руку и подвела к крыльцу, а потом неспешно водила из комнаты в комнату, спрашивая:

— Ну как вам? Вы знаете, что это?.. А это?

Я путалась в ответах, ибо в голове был туман, но она сказала:

— Ничего, полагаю, со временем все уляжется.

Затем она отвела меня в эту комнату, где некогда жила ее матушка, а теперь буду жить я. Комната настолько большая, что вначале я приняла ее за еще одну гостиную. Но потом увидела кровать, подошла к ней и потрогала стойку балдахина; видимо, я опять побледнела, потому что миссис Бринк сказала:

— Ох, все же это слишком сильное потрясение для вас. Может, отвезти вас обратно в Холборн?

Я просила ее не помышлять об этом. Моя слабость вполне объяснима, сказала я, но это пустяки и скоро пройдет.

— Что ж, оставлю вас на часок, чтобы вы привыкли к своему новому дому, — сказала миссис Бринк и поцеловала меня, приговаривая: — Надеюсь, теперь мне это позволительно?

Я подумала обо всех плачущих дамах, чьи руки держала за последние полгода, а еще о мистере Винси, который трогал меня и слонялся под моей дверью. Однако с тех пор, как умерла тетушка, меня вообще никто не целовал.

До сегодняшнего дня я о том не задумывалась и вспомнила лишь теперь, ощутив на своей щеке губы миссис Бринк.

Когда она ушла, я выглянула в окно, из которого открывается вид на заросли деревьев и Хрустальный дворец. Впрочем, дворец не кажется мне столь великолепным, как о нем говорят. Все равно вид лучше того, что был в Холборне! Насмотревшись, я немного погуляла по комнате; здесь так просторно, что я попробовала шаги из польки — мне всегда ужасно хотелось станцевать ее в большой зале. С четверть часика я очень тихо танцевала, но перед тем разулась, чтобы в нижних комнатах не услыхала миссис Бринк. Потом я стала осматриваться.

Все же комната весьма необычная: вся уставлена шкапиками и комодами, где лежат кружева, бумаги, рисунки, носовые платки и тому подобное. Есть и огромный шкап, в котором полно платьев, целые ряды маленьких туфель и полки со свернутыми чулками и саше с лавандой. На туалетном столике щетки и гребни, полупустые флакончики духов и шкатулка с брошами, кольцами и изумрудным ожерельем. Все вещи ужасно старые, но нигде ни пылинки, все вычищено и пахнет свежо, так что всякий, кто не знает миссис Бринк, подумал бы, до чего же опрятна ее матушка. Он бы решил, что мне не следует лапать ее вещи, потому что дама вот-вот вернется, но вообще-то она уж 40 лет как умерла, и все можно трогать хоть до скончания века. Я-то об этом знала, но даже мне казалось, что к этим вещам прикасаться нельзя. Вот схватишь что-нибудь, думала я, потом обернешься — а в дверях стоит матушка миссис Бринк и смотрит на тебя.

Тут как раз я обернулась и взглянула на дверь, и там стояла женщина, которая смотрела на меня! Сердце мое подкатилось к горлу...

Но это была всего лишь Рут — горничная миссис Бринк. В отличие от Бетти, она вошла неслышно, будто привидение, как и подобает служанке истинной леди.

— Ой, прошу прощенья, мисс! — сказала Рут, заметив, как я подскочила. — Миссис Бринк сказала, что вы отдыхаете.

Она принесла воды, чтобы я умылась, и, приготовив фарфоровую чашу матушки миссис Бринк, спросила:

— В какое платье вы переоденетесь к обеду? Если угодно, я отнесу его в глажку.

В разговоре горничная не отрывала глаз от пола, но, полагаю, заметила, что я босая; интересно, догадалась ли она, что я танцевала? Рут ждала моего платья, а у меня имелось лишь еще одно, чуть лучше того, в каком я была.

— Думаете, миссис Бринк и впрямь захочет, чтобы я переоделась? — спросила я.

— Полагаю, да, мисс, — ответила служанка.

Я отдала ей свое бархатное платье, и позже она принесла его отглаженным и еще горячим.

В нем я сидела до 8 часов, пока не прозвучал гонг, призывавший на обед, который здесь проходит в столь удивительное время. За мной пришла Рут; она перевязала мне бант на поясе и сказала:

— Ну вот, это ли не красота?

Когда мы вошли в столовую и миссис Бринк воскликнула: «Ах, какая же вы красавица!» — Рут улыбнулась. Меня посадили за громадный отполированный стол, а миссис Бринк, сидевшая напротив, смотрела, как я ем, и беспрестанно говорила:

— Рут, предложи мисс Дауэс еще немного картофеля... Мисс Дауэс, позвольте, Рут отрежет вам чуточку сыра...

Она спрашивала, нравится ли мне еда и какие блюда я предпочитаю. Подавали яйцо, свиную отбивную, почки, сыр, а на десерт — фиги. Я вспомнила кролика миссис Винси и рассмеялась. Миссис Бринк спросила, почему я смеюсь, и я сказала — от счастья.

После обеда она предложила:

— Давайте-ка взглянем, как сей дом влияет на ваши способности.

С час я пребывала в трансе, и, по-моему, миссис Бринк осталась очень довольна. Завтра она собирается везти меня по магазинам и купить мне платьев, а днями — устроить круг для своих друзей, которые горят желанием, чтобы я для них потрудилась. Потом миссис Бринк привела меня в эту комнату и опять поцеловала, а Рут принесла горячей воды и вынесла мой горшок, отчего я покраснела, хотя она это сделала деликатнее Бетти. Сейчас 11 часов, сна ни в одном глазу, что всегда бывает после транса, только я не хотела никому о том говорить. В огромном доме не слышно ни звука. Во всем особняке лишь миссис Бринк, Рут, кухарка, еще одна служанка и я. Мы точно монашки в монастыре.

Миссис Бринк просила меня надеть белый кружевной халат ее матушки, который сейчас разложен на большой высокой кровати. Однако не удивлюсь, если всю ночь я вовсе не сомкну глаз. Я стояла у окна, смотрела на огни города и думала о грандиозных и удивительных переменах, вдруг произошедших со мной благодаря сну миссис Бринк!

Должна признать, что в огнях Хрустальный дворец производит впечатление.