Ночная радуга

ЛЕСОК

Это был иноходец вороной масти. Когда его впервые привезли в Зыньковский колхоз, он еще не знавал седла. Высокий, красивый жеребчик, с длинной изящной шеей и маленькой головкой, со звездочкой во лбу, он совсем не походил на местных рабочих лошадок, приземистых и неторопливых. Казалось, конь совершенно не имеет веса и сейчас сорвется и взлетит над землей. Появление его в колхозе вызвало небывалое оживление. Мальчишки, с утра толпившиеся у конного двора, не могли оторвать от него глаз, путались под ногами у мужиков, тоже с восхищением разглядывающих диковатого скакуна.

— Н-да-а, это тебе не наши клячи! Ему степь нужна, разобьется на наших лесных дорогах, — говорил один.

— Как он еще даст себя объездить?! Не одному башку сшибет, пока его оседлают, — сказал веско Евграфич, почесав цыганскую бороду. — Нашто уж я мастак объезжать их чертей, да и то страшно садиться на этого...

— Что, тебе, старому конокраду, коня дозволю!? — оборвал его конюх Василий Филиппыч, тоже считающий себя великим знатоком коней, так как еще при царе служил в драгунском полку. — Никому я,тебя не дам мучить, сам приучу и к седлу, и к сбруе, — гладил он,вздрагивающего коня по холке.

— Ну и свалишься с него, как куль бумажный! — уколол его в ответ Евграфич, и старики начали ругаться долго и запальчиво, под дружный смех окружающих.

— Дядя Вася, а как лошадку звать? — неожиданно спросил девятилетний Сашка Крупин. Смех сразу утих, все с интересом уставились на конюха.

— Да, скажи, Филиппыч, как его кличут? — переспросил кто-то из мужиков.

Конюх, задрав голову, как подавившийся горохом петух, сердито уставился на мальчонку.

— К-ка-ак зв-вать?.. — Ему, видимо, стало неловко перед людьми за то, что не узнал самого главного, но, солидно откашлявшись, ответил, обращаясь ко всем:

— А у него имя-то не нашинское, а кавказское. Враз забудешь. Вот приедет Савва Ефимыч, спрошу документ, тогда и узнаете.

— А вон он на Серке гонит! — крикнул кто-то из ребят.

Председатель лихо осадил коня, соскочил по-молодому с двуколки.

— Ну как, мужики, наш новый племенной? Ох, и пойдут у нас в колхозе кони после него! Не зря я пороги в районе обивал, клянчил его.

Председатель в годы гражданской служил в кавалерии, любил лошадей и следил за конным двором сам. Не дай бог, увидит сбитую холку или зарепьеную гриву, — все получат разнос: и конюх, и коновозчик. «Лошадь — наша тяга! — любил повторять он. — Будут у нас добрые кони — и пойдет дело на лад, а будут они заморенные — и мы, сами, подожмем животы!»

— Дядя Савва, а как лошадку звать? — снова спросил неугомонный Сашка.

— Как звать? Лесок его звать. Понял, Александр Васильевич! Лесок! — и он, потрепав мальчишку по плечу, направился к правлению. Но в эту минуту раздался оглушительный хохот. Все: и мужики, и бабы, и мальчишки дружно хохотали, восклицая сквозь приступы смеха:

— Вот тебе и Филиппыч, нашел, что сказать — не нашинское имя!

— Как по-кавказски Лесок, Филиппыч?! А-ха-ха-ха! — грохотал кузнец Вавила Растрепенин.

— Вот тебе и кавалерист! По-кавказски, говорит, коня кличут! О-хо-хо-хо! — хихикал довольный победой над противником Евграфич.

Даже кто-то из мальчишек, осмелев, крикнул:

— Дядя Вася, а как по-кавказски Серко?!

Конюх не выдержал, плюнул и ушел в конюховку.

Через год об иноходце заговорил весь район. На первых же бегах он легко обогнал всех местных рекордсменов, поражая знатоков верховой езды красивым размашистым шагом. Филиппыч теперь ходил важный: как-никак, а лучший конь района на его конном дворе! Он никому не доверял даже чистить его.

Кроме председателя, наездника Витьки Карасева, конюха да еще двух-трех счастливчиков, никто, пожалуй, не мог похвастаться, что гарцевал на Леске. Зато мальчишки упоительно врали друг другу, как гоняли на нем и где-то за селом обогнали машину. Ребячьи байки стали повторять и взрослые.

Поэтому колхозники с нетерпением ждали скачек, которые должны были состояться в селе перед покосом.

В этот день мальчишки с утра суетились Около конного двора, да и не только они, приходили и постарше люди взглянуть, как готовят скакуна к бегам. Витька в огромных, не по росту, галифе и военной фуражке с опущенным ремешком важно чистил коня щеткой.

— Не пляши, не пляши! — покрикивал он баском. — Напляшешься седни вволюшку!

— Ты поводья опусти, как возьмешь с места, поводья ему токо мешаются! — наставлял наездника Филиппыч.

Пока открывали праздник и говорили речи, ребятишки любовались конями, которые переливались на солнце всеми мастями: белые и вороные, серые и гнедые, пеганые и игреневые. Привязанные к стойкам сыромятными недоуздками, они рыли копытами землю, рвались с привязи и перекликались звонким ржанием.

Заезд наметили на большой поляне за старым кожевенным заводом, на берегу Бунарки. Здесь под березами бойкие продавщицы торговали пивом и морсом, развешивали пряники и конфеты. Сюда собралась половина села и множество гостей из близлежащий деревень. Даже одноногий Иван Матвеевич, старый партизан гражданской войны, приехал на бричке с Филиппычем. Удобно усевшись на пустой бочке, он свернул здоровенную козью ножку и стал рассказывать обступившим его колхозникам о своих давних победах на скачках, гордо поглаживая буденновские усы.

— Э-эхма, нет теперича настоящих кавалеристов, нет! Только коз им седлать, да и то веревкой привязываться надо. А попробуй он на коня, да артикул какой с ружьем выкинуть или лозу шашкой рубить, враз загремит на землю, как мешок трухлявый!! Хе-хе-хе-хе, — хриповато смеялся он вместе со всеми.

— Так Витька-то сегодня загремит, дядя Ваня?!

— Загремит, ей-богу загремит! — не чувствуя иронии, убежденно отвечал дед. — Что Витька, разве ж это ездок? Да я бы им всем сегодня нос утер на Леске, если б не моя деревяшка!

...Было назначено три заезда. Секундомерами не пользовались: кто пришел первым, тот и победил.

— Лесок на три круга пойдет, — авторитетно заявил кто-то из присутствующих.

— А ему хошь на три, хошь на десять! Легкие у него двойные: бежит, кажется, из последних сил, прибежал, вздохнул обоими враз — и снова хоть на тридцать верст пускай, — не менее авторитетно добавил другой. — На то он и иноходец!

— Посмотрим, как он у нашего Чалка в хвосте приплетется! — заметил кто-то из приезжих, но его слова вызвали лишь ядовитые усмешки.

Наконец, кони встали в ряд. Разгоряченные наездниками, они грызли удила и рвались вперед.

— Готовься! — крикнул долговязый Егорка Токарев и, взмахнув флажком, скомандовал: — П-ш-е-е-л!

И кони взяли с места в карьер, словно выпущенные из лука стрелы. Все потонуло в бешеном топоте и криках болельщиков. В первые минуты не было видно, кто вырвался вперед, но постепенно кони вытянулись в цепочку и когда стали огибать две сосны — середину дистанции, все увидели, что первыми, почти рядом идут Лесок, Вихорь из Мелехов и Чалко из Тавалог. Кони летели легко и стремительно, как большие красивые птицы, разрывая горячей грудью упругий воздух.

Что может быть прекрасней коней, летящих по широкой равнине! Вытянув в струну шею, раздувая тонкие трепетные ноздри, распушив гриву и хвост, летят они, как сказочные сивки-бурки, навстречу ветру, оглашая окрестность звонким топотом копыт.

— Жми!

— Гони!

— Давай! — кричали и свистели зрители.

Витька на Леске, выиграл все заезды. После скачек долго над восторженной толпой взлетали его широкие галифе — колхозники качали счастливого победителя. А когда через месяц, на областных соревнованиях, Витька на Леске обошел лучших рекордсменов области, слава о зыньковском иноходце перешагнула границы области.

Но на следующий год началась война. Осенью сорок первого коней, пригодных к военной службе, отправляли на фронт. Их провожали вздохами и хрустом до боли стиснутых зубов.

Витька Карасев стоял у платформы, на которой уезжал его любимец, и ревел навзрыд. Кто-то запел:

Кони тревожно прижимали уши, пугливо косились на проходящие мимо воинские эшелоны и тоскливо ржали, словно понимая, что навсегда расстаются с родными лугами, своими табунами и привычными наездниками.

Через несколько месяцев в колхоз пришло письмо от командира кавалерийского полка, в. котором он благодарил колхозников за прекрасного коня, спасшего его от верной смерти.

Мальчишки придумывали о Леске новые легенды, Филиппыч тосковал по нему, и, когда видел, как юные наездники гарцуют на рабочих лошадях, сердито кричал:

— Куда гоните?! Это же вам не Лесок, черти окаянные, отцов на вас нет!

Да, не легко было в те годы и людям, и лошадям. Дни и ночи работали без выходных, не жалея сил. Острые кости выпирали у лошадей из-под кожи, но они вместе с людьми терпеливо несли нелегкую службу.

...Леска привезли в конце войны израненного, покрытого глубокими шрамами. Его изрешетило осколками снаряда и, как не пригодного к службе, по ходатайству правления, с помощью командира полка, отправили в колхоз на далекий Урал.

На вернувшегося с войны коня приходили смотреть даже старухи. А он стоял в загоне усталый, измученный острой изнурительной болью, медленно поднимал голову и с трудом переступал дрожащими ногами.

— Легкое у него пробито и кость на ноге задета, — говорил ветеринар. — Так что будем, мужики, лечить его: даст бог, снова станет нашим рекордсменом. Только с кем сейчас соревноваться, всех добрых коней война извела!

И снова ожила конюховка: вертелись с утра до вечера мальчишки, заходили мужики потянуть самосаду да поговорить о делах на фронте. Забегал резво и Филиппыч, смазывал Леску раны какими-то пахучими, ему одному известными, мазями. Иноходец стал поправляться на глазах. Через два месяца он уже передвигался по загону, а когда видел возвращающихся с работы кобылиц, ржал призывно и звонко. Савва Ефимыч сделал его своим выездным и ездил на нем по полям и станам, не понукая и не надсажая. Да еще иногда председательский, сынишка Алешка залазил в седло и, разминая иноходца, катался вокруг конного двора.

Витька ушел служить в армию. Сашка Крупин уехал учиться на механизатора. Другие мальчишки обосновались в конюховке, борясь за право носить Леску корм и воду, водить его купать....

Но зимой случилась беда. Однажды под вечер в правление прибежал побелевший тракторист Васильев Илья.

— Савва Ефимыч, парнишка мой под тракторную волокушу попал, подавило его... в больницу надо скорее! Дай Леска, век буду благодарить! Дай, он у меня единственный!

Председатель побледнел.

— Да ведь больной же конь, только поправляться начал! Ладно, беда есть беда! Иди, готовь парня, заедет Филиппыч, у меня духу не хватит гнать его!

Узнав, что Лесок в упряжке повезет больного, Филиппыч умоляюще глянул на председателя.

— Эх, Филиппыч! Да разве мне его не жалко?! Но что делать, ребенок умирает, а до района наши клячи к ночи приплетутся. Вези, не то сам поеду!

Филиппыч дрожащими руками надел на коня хомут, поставил его в оглобли легких розвальней, привычным ловким движением вложил дугу и затянул супонь.

Через несколько минут парнишку уложили в сани на сено и укутали тулупом. Сани тронулись.

Валил плотный сырой снег, дорога местами была переметена. Лесок от дома пошел легко, своим обычным размашистым шагом. Больной метался и стонал, белая простыня, которой были замотаны его изуродованные ноги, пропитывалась кровью. Филиппыч не гнал коня, тот сам бежал изо всех сил.

Первый подъем в гору за селом иноходец прошел не сбавляя шага, только на мокрых его боках выступила белая пена. На другую гору он бежал тяжелее, белые пятна росли, они покрывали не только бока, но и спину. С горы розвальни снова понеслись стрелой, острые полозья разрезали снег, словно ножи, лишь позади саней взлетал легкий бурунчик. До города оставалось километра два, когда Филиппыч заметил, что Лесок сбился с дыхания, захрапел и резко сбавил скорость.

— Спалили коня! — с тоской воскликнул побледневший конюх, натягивая вожжи.

— Скорее! Гони, черт старый! Сын помирает, до коня ли сейчас! — зло обернулся к нему тракторист.

И снова Филиппыч опустил вожжи, хлопнув слегка по мокрым лошадиным бокам. Лесок немного прибавил бег, но его ноги передвигались уже тяжело и неуклюже, зацепляя копытами снег. Рваные клочья пены падали на дорогу. Конь хрипел. Конюх закусил губы и снова хлопнул вожжами...

Когда сани въехали в распахнутые ворота районной больницы, Лесок свалился, как подрубленный, и, пробороздив грудью снег, ткнулся мордой в мерзлую землю. Филиппыч выскочил из саней, распустил супонь, сбросил оглобли и хомут. Конь смотрел на него мутными глазами, из которых катились слезы. Он попытался подняться, но, дернувшись всем телом, повалился на бок. Конюх попробовал поднять его, но не смог и, обняв мокрую шею загнанного коня, зарыдал. Он не видел, как суетились санитары, перекладывая парнишку на носилки, рыданья сотрясали его тело.

Леска закопали в яме недалеко от дороги — для коней нет кладбищ! Сынишка тракториста выжил, ноги ему спасли врачи, только одна стала немного короче другой. Филиппыч после той поездки совсем сдал и ушел на отдых. Он сидел дома с внучатами и лишь изредка появлялся в конюховке. Придет, сядет на подбитый кожей топчан и закашляет долго и надрывно, до слез, непонятно от чего появившихся у него на глазах, то ли от кашля, то ли от воспоминаний. Затем отдохнет немного, послушает мужиков да и скажет печально:

— Видно, отходить, мужики, пора коню-то. Машины вон тарахтят на улице. Завтра, говорят, еще три штуки пригонит новый председатель. И запахнет у нас бензином, а не конским потом. Только без коня, какая может быть жизнь на селе?! Лошадь — наша тяга, как говаривал покойный Савва Ефимович. Не долго он пережил Леска, не долго...

И с тоской посмотрит на стойло, где совсем недавно стоял его любимец — вороной конь, кавказской породы, с белой звездочкой во лбу.