Ночной корабль: Стихотворения и письма

В книжных лавках чужих земель

Редко выставлены в окошке

Наши книги. А нам как хмель –

Буквы русские на обложке.

Купишь что-нибудь наугад

И спешишь прочитать скорее,

И на несколько дней богат,

Будто выиграл в лотерее.

Купишь маленький, скромный том,

В глубь Европы упавший с неба,

И несешь под мокрым зонтом,

Как ломоть драгоценный хлеба…

Я в одной из книг, на ходу

(Был засыпан город метелью),

Набрела на свою звезду,

Травяную звезду под елью, –

Есть же в мире такие слова, –

«Одолень»… «Одолень-трава»!

Взглянешь в русское сердце книг –

И задышишь, как не дышалось,

И усталости в тот же миг

Не осталось! Где взять усталость,

Если бродишь в ясных полях,

В разнотравии, в разнолесье,

Видишь кос серебряный взмах

В переливах колхозной песни…

Покраснели от ягод пни

На речном берегу высоком,

Перепачканы руки мои,

До локтей земляничным соком.

Крут подъем, идти нелегко,

Ветерки полевые жарки,

Но запенилось молоко

В деревянной бадье доярки.

Вот и хлеб нарезан ржаной,

С никогда не забытым вкусом.

Водит ручкой мальчик льняной

По моим заграничным бусам…

У него неспроста глаза

По-речному прозрачно-сини.

С половецким именем – Гза

Век за веком течет в низине.

Сто дороженек – сто страниц –

Исходила я спозаранок,

Под заливистый щебет птиц –

Коноплянок, стрижей, овсянок –

Набрала в лукошко грибок:

Красных шапочек, белых ножек.

Побывала у стариков

В полумраке лесных сторожек,

Сполоснула из родника,

Обожженные солнцем плечи,

И упала на книгу рука…

Суждено ли дождаться встречи?..

Стал короче мой трудный день.

Сколько их прошумело мимо.

Одолей, трава-Одолень,

Всё, что в жизни неодолимо.

Зелена в лесу светотень…

Одолень моя, Одолень…

Страна Чудес была знакома с детства.

На чердаке, где зной и пауки,

Я получила от отцов в наследство

Большие, как гробницы, сундуки.

В них старых книг подранивали крылья,

И целый мир передо мною рос,

Под балками, припудренными пылью,

В лучах заката цвета желтых роз.

Запутанно, волшебно и неверно

Баюкали страницы тишину,

И улетал волшебный шар Жюль Верна

На медленно всходившую луну.

А гномы в колпачках, из сказок Грима,

В подземном закаленные огне,

С поклоном шутовским бежали мимо,

Взмахнув лопатой в слуховом окне.

Но, с жадностью читая том за томом,

Не угадала я сквозь книжный бред,

Что чудеса лежали рядом с домом,

Что в каждой грядке пламенел жар-цвет!

В часы тоски, когда меня сковали

И семь замков повесили на дверь,

Открылись мне из необъятной дали

Все чудеса, доступные теперь.

Моя страна, расцветшая в багрянце

Великих зорь, ты позвала меня,

И по волнам твоих радиостанций

Скользит струя подземного огня.

В тебе сбылись: и папоротник рдяный.

Кащей Бессмертный, и Хрусталь-Гора,

И звонкий смех царевны Несмеяны,

И черных недр алмазная игра.

Как белый сокол в зареве заката.

Над куполами реет и поет

Победоносный внук аэростата,

Весь золотой от солнца самолет.

Колумбами по океанам ночи,

К междупланетным тайнам тишины!

Путь от Москвы до Волг и не короче,

Чем от кремлевских башен до Луны.

И если нет отверженным возврата,

То жизни не бывает без любви.

Там родилась я, там жила когда-то…

Страна моя, мечта моя, живи!

В чердачное, полуслепое око,

Прорезанное в небе, лился свет…

Страна Чудес, тебя со мною нет,

Но тот же свет в моем окне – с Востока.

Возьми мой талант, и мои неуставшие руки,

И опыт, и память, и гнева отточенный меч,

И верное сердце, что выросло в долгой разлуке,

И строгую лиру, и мягкую женскую речь.

И посох возьми, что стучал о холодные плиты

Чужих городов, и веками накопленный клад,

И краски моей, нищетой расцвеченной, палитры,

И парус скитальца, лохматый, в узоре заплат.

Сложи их на площади, в снежном твоем Ленинграде,

Костер запали, пусть огонь высоко возгорит,

И легкими стаями к небу взовьются тетради,

Как желтые листья, когда леденеет гранит.

Ведь только из страшных горений рождается слово,

И если ты спросишь, стихам моим веря живым:

«Готова ли дважды сгореть?» – я отвечу: «Готова!»

И русская муза протянет мне руки сквозь дым

Мы говорим на языке,

Который стал бледней и суше,

Как стали суше, вдалеке

От чернозема, наши души,

Как мельче стали и скупей

Запасы слов, что по дорогам

Мы унесли в мешке убогом

Из золотых своих степей.

А мимо нас спокойным шагом,

В спокойном цоканье подков,

Идут, идут под красным флагом

Живые рати свежих слов

Пусть, выгорая, знамя бьется,

Пусть побледнел пурпурный цвет,

Но слово блещет, слово вьется,

И гибели для слова нет!

Оно идет, идет, всё шире,

Проникновеннее, острей

Над снегом, шелестящим в мире,

Над зыбью северных морей,

Над каждым днем, над каждой птицей,

Над звездами морозной тьмы…

Над европейскою больницей,

В которой задохнулись мы.

Евгений Онегин в пальто с пелериной,

Ковровые сани, дорога в Москву…

В затейливых яблоках конь длинногривый

Копытами топчет не снег, а траву.

Но сани в траве так легко допустимы,

Так колки иголки причесанных хвой!

Наверно, бывают зеленые зимы,

С густой, апельсинно-лимонной травой,

Бывает и небо чернее агата –

От черного лака листва зеленей, –

Не каменный уголь – лишь фон для заката,

Для трав, для раската червонных саней.

О Палея, о Палех, о мастер в избушке,

На зимней опушке мохнатых лесов!

Чуть брызнули краски в речные ракушки,

И кисти запели на сто голосов.

В ракушках-игрушках горят самоцветы,

Бери их на кисточку, перевенчай!

А к лампе пришпилен обрывок газеты,

И стынет в стакане недопитый чай.

Но руки бессонные, в медленной ласке,

Скользят над работой, забыв про часы.

На черной шкатулке рождаются сказки,

И мастер бормочет в седые усы.

Он может дивиться своей небылице,

Где сани и ягоды, ночь и заря,

Как будто упали на Палех жар-птицы,

Цветным опереньем над лесом горя.

Осталось подкрасить цилиндрик и пряжку,

Полозьев изгиб подчеркнуть ободком,

Чуть-чуть позолоты прибавить в упряжку,

Не целою кистью – одним волоском…

Он сладко зевает… Устал не на шутку.

Баюкала сутками в трубах метель.

Теперь бы спокойно свернуть самокрутку,

Табак раскурив, завалиться в постель!

Наутро, гордясь переливами лаков,

Зайти по соседству в другую избу,

Где мастер такой же, и труп одинаков,

И также – очки на морщинистом лбу.

Он кинул на черное вспышки тюльпанов

И в мелкую травку степные ковры.

Там троны Додонов, кафтаны Салтанов,

Церквушки, лачужки, шатры да костры.

Шкатулки российские! Всё в них отлично,

В них гений народный по капле вкраплен.

Вдвоем усмехаются: им безразлично,

Что мир не запомнит их скромных имен.

О, кто по столицам и по заграницам,

Где чудо-шкатулку покажут и нам,

Присмотрится мыслью к обветренным липам,

К простым, как ржаной каравай, именам?

Они родились в перелесках и чащах,

Из черной, владимирской, старой земли,

От дедов и прадедов, в вечности спящих,

Которые кисти для них берегли.

На срубленных пнях – на древесных скрижалях –

Их ветер отметил, обрызгав дождем…

А мы в застекленной витрине прочтем,

На выставке, имя короткое: «Палех».

Нам край родной нередко дан в картинах

На полотне вечернего кино:

«Хрустальный Гусь» [1] – как зимнее окно

В лучах луны и в искрометных льдинах.

Казалось нам, родные города

Мы знаем все, от школьной парты дальней.

Когда же встал, сверкая, Гусь-Хрустальный,

Он был открыт, как новая звезда.

Еще одной торжественной победы

В стране снегов он символ и венец.

Там есть завод, похожий на дворец,

И во дворце – рождественские деды.

Маститые идут учителя,

В медалях грудь и борода по пояс,

За шагом шаг, свою читают повесть

Среди станков и черного угля

Жужжат станки, гудят в веселой дрожи.

Чеканя грань, поет резец в стекле,

И первый звук, рожденный в хрустале,

Летит из рук рабочей молодежи.

Вот это – Русь! Она пришла сама

Вложить в хрусталь и душу, и дыханье.

Струит огни и льется грань за гранью,

В причудах форм вся русская зима.

Мы, обойдя завод, дошли до цели:

Развернут был сияющий экран,

И на экране мастер-ветеран

Сказал толпе: «Здесь наш дворец изделий».

И началась волшебная игра:

Плывя, кружась, глаза чаруя наши,

Рядами шли ковши, блюда и чаши,

Как будто ожила Хрусталь-Гора.

Хрусталь-Гора!.. К вершине взлет салазок,

И через жизнь их серебристый след…

Хрусталь-Гора далеких детских лет,

Когда нельзя не верить книгам сказок…

И вот растет, сосульками звеня,

На ступенях простых заводских полок,

В круженье звезд и радужных иголок

Хрусталь-Гора сегодняшнего дня…

Благодарю тебя, далекий зодчий

Хрустальных зал, мой безымянный друг,

За дивный труд твоих неспящих рук,

За каждый день, за каждый час рабочий!

Экран погас не сразу…

В сквозняке

Забилась дверь, и ворвался снаружи

Промозглый вихрь не нашей зимней стужи..

А Гусь-Хрустальный где-то вдалеке

Еще мерцал… Еще не умер пламень,

Еще в окне морозный блеск дрожал,

И русский мастер бережно держал

Граненый ковш, как драгоценный камень.

Матрешки, матрешки,

Пунцовые щечки!

Не ручки, не ножки –

Платочки.

Ни пяток, ни кос,

Как будто прирос

Свивальник к плечам деревянный,

Расписанный вязью тюльпанной.

Играя,

Раскроешь одну пополам,

А там

Вторая

Раскрылись, сменилась другой,

В таком же платочке,

И те же румяные щечки

Да брови дугой.

Глаза, не мигая, расширь,

Смотри в неподвижные очи:

За ними Сибирь,

Таежные ночи.

В косматую шубу тайги

Закутаны версты без счета.

Не видно ни зги,

Но слышно, как дышат болота,

Как дышит туман и плывет,

Клубясь над верховьями Оби,

Где древняя тайна живет

В земной утробе.

Матрешки, матрешки,

Тугие одежки!

Одна за другой, мал-мала.

Праматерь их – Юмала [2] .

Над ней колдовали шаманы,

Ее пеленали туманы,

В шатре снеговом хороня,

И ярче огня

Сверкала она, золотая,

Червонная баба тайги.

Кружилась воронья стая,

Кружили в снегу шаги,

Зрачки загорались волчьи

По всей сибирской земле,

И темные люди, молча.

Несли дары Юмале.

Приблизиться к ней не смели:

В груди ее ветры пели,

На страже стояли ели –

Семь заповедных вех.

К семи еловым подножьям

Был сотнями рук положен

Соболий и куний мех.

Мерцали на нем в избытке

Рассыпанные монеты,

Уральские самоцветы

И золотые слитки.

Качались густые ели,

Накрыв Юмалу венцами,

А шаманы кругом сидели,

Тряся бубенцами.

Заклинали костью бараньей,

Курили горькое зелье,

И спала Юмала в тумане,

Под самой высокой елью.

Откуда и когда пришла

На эту землю Юмала?

Каких восходов и закатов,

Каких побоищ и побед

Хранила неистертый след?

Кто уберег ее, запрятав

От жадных происков и глаз,

От полчищ с цепкими руками?

Кто превращал ее веками

В народный золотой запас?..

Когда Аларих [3] в тучах дыма,

В чаду пожаров и в пыли

Вел за собой на приступ Рима

Орды со всех концов земли,

Качнулся Рим, и в трубном кличе

Бралась добыча за добычей.

Монгол, и гот, алан и галл,

Ликуя, идолов свергал.

И золотая кукла уграм [4]

Досталась и ушла сквозь бой,

Влекома новою судьбой,

В чащобу, под Полярным кругом.

Между корявыми корнями

Богатства собранные ждут,

Когда уложат их горстями

На серебро боярских блюд

Испытанный торговый люд,

Перевалив Урал с мешками,

И реки денег потекут

К плавильной потаенной яме.

Вторая баба выше той,

Что спит, в зеленый мох врастая.

Она ей служит скорлупой,

Тяжелая и золотая,

И третья плавится в огне,

Двух первых заключить готова

Под гулким золотом покрова,

Как душу в воинской броне.

Страна, единственная в мире,

Одна шестая всей земли!

Как в Юмаду, в тебя вошли

Сердца и племена Сибири.

В тебе растет за родом род,

В единый плавится народ,

С одной необоримой силой.

Так золотая Юмала

В тайге дремучей ожила,

Преобразившаяся в символ.

В студеные ливни,

В безлунные ночки

Дорожки да стежки

Ведут из неведомых сел.

По гривне,

По крошке,

По кружке, по ложке

От каждого – в общий котел…

Пунцовые щечки,

Тугие одежки –

Таежные дочки –

Матрешки!

Скованы волненьем мысль и слово.

Не хватает силы передать,

Что такое – потерять и снова

Встретить и обнять родную мать.

Только позже, четко и не вкратце,

Я смогу о ней заговорить.

Надо насмотреться, надышаться,

Переволноваться, пережить.

И нахлынут вдруг слова такие,

Что откроют всем лицо свое.

А сейчас я назову Ее

Еле слышным шепотом: «Россия»…

С несравненным именем вдвоем,

Сердце к сердцу, слушаю сквозь слезы,

Как шумят московские березы

Под всеочищающим дождем.

… А над Москвой-рекой закат зеленый…

О, как чисты в России вечера!

Две девушки, Светлана и Алена,

Со мною шли по улице вчера,

Два имени с картины Васнецова…

Читающий стихи мои, пойми, –

Есть столько в этих девушках родного,

Что быть бы им моими дочерьми.

Как будто мы давно бродили вместе

Под вековой кремлевскою стеной!

Не перед нами ли на Лобном месте

Упала голова Лопухиной?

Не я ли укрывала в подворотне

Вот этих двух, когда гудел пожар.

От яростных коней казачьей сотни

И много раньше от орды татар?

Но мы пенять не смеем, не умеем,

Мы знаем: поздно и пора домой…

Нам это все навеяно музеем,

Фантастикой картин и полутьмой.

Подходит ночь. Ни звука, ни движенья

Погасло небо, и черна вода.

Прощаемся: – До перевоплощенья!..

Когда-нибудь…

А если никогда?..

Но ни за что не сможет нас оставить

Нежданно промелькнувшая в тиши

Далекая и смутная прапамять

Дарованной троим одной души.

Целым места ласкала и грела,

За окном куполами горела.

На Москве ли реке, на Неве ли,

Протекли все четыре недели,

И летели мне листья на плечи

От вечернего Замоскворечья.

Каждой тенью на небе, всем небом.

Каждым ливнем, и ветром, и хлебом.

Каждой темной кремлевскою елью

И осеннею, первой метелью

Одарила меня, осветила

И за долгие годы простила.

Вырываются птицы из клети,

Возвращаются к матери лети.

Наша с Ней мимолетная встреча,

Это – встречи навечной предтеча.

Рассвет, проснувшись, еле-еле

Посеребрил мою постель,

А над Москвой вилась метель,

Хотя кусты не облетели.

Хотя березы в сизой мгле

Червонных листьев не роняли,

Но низко кланялись земле

И снегу ветками махали.

И даль, и Кремль, и купола,

Завороженные, притихли.

Была по-зимнему бела

Москва в своем бесшумном вихре.

Таким запомню я навек

Вторичное прощанье с нею…

И падал, падал, падал снег,

В окне туманном леденея.

Я знала только понаслышке,

Что есть за тридевять земель

Кипучей нефти колыбель

И огнедышащие вышки.

И странно мне, что там, в Баку,

Под месяцем из красной меди

Уснули вьюги на боку,

Как безобидные медведи.

Средневековый городок,

Где я живу, привычен вьюгам.

Они в уют своих берлог

Спешат зимою друг за другом,

Метут сугробы, к окнам льнут,

Ворчат и распевают в трубах.

Им хорошо живется тут

В пушистых белоснежных шубах.

Но есть, как видно, и у вьюг

Свои причуды, пыл и норов,

И вот они летят на юг,

Как будто мало им просторов

Для игр на скатах ледников,

Где вечность крепкий лед ковала,

Где бродят тени облаков

Над вихрем горного обвала.

Но нет! Им хочется туда,

На Каспий, в край больших загадок.

Влечет их черная вода,

Вся в нефтяных разводах радуг.

Влечет закрытое окно,

Под лампой круг неяркий света,

И женское лицо – одно

На тысячи – лицо поэта.

Запечатлеть ее черты,

Глаза внимательные, руку…

Вздохнув, назвать ее на «ты»

И унести с собой в разлуку…

Спасибо, вьюги! Неспроста,

В обратном не пропав полете,

Вы принесли мне два листа

На скромном книжном переплете.

Уснули ветры. Воздух чист.

Медвежьи тени на сугробе.

Весенний лист! Осенний лист!

Как мы на вас похожи обе.

Как мы звучим друг другу в лад,

И сколько звезд открыто нами!

Ее восход и мой закат

Перекликаются стихами.

Ствол из одной земли возник,

Единым пропитался соком,

И Родина для нас – родник

В его значении высоком.

Вот почему мне так близки

(Сошлись ли наши дали в сдвиге?)

И два листа, и все листки

Подаренной мне чудом книги.

Не знаю, кем я нареку

Сквозящую за каждой строчкой,

Ту большеглазую в Баку –

Сестрою младшей или дочкой?

Далека Россия, далека,

И пяти недель как не бывало.

Но при мне остались три дружка,

Чтобы я не слишком тосковала.

Был проспект Петровский весь в огнях

Желтых листьев. И они шуршали.

Комната… Портреты на стенах,

А на ширме веера и шали.

И была одна из лучших встреч,

Но ее словами не обрамить,

Суждено до смерти мне беречь

Медвежонка, данного на память.

Вылитый а пузырчатом стекле,

Зеленее, чем лесная хвоя,

Он сидит на письменном столе,

Коротая вечера со мною.

И прижился к нам второй дружок,

Но не для забав, не для потехи,

А на счастье маленький божок

В вологодском вырезан орехе.

Гладила его зимой пурга,

Стал он как из белого коралла.

Этот добрый гений очага

Мне подарен девушкой с Урала.

Третий мой товарищ – та свирель,

Что извечно спутница поэта.

Из каких она пришла земель?

Что в нее, черешневую, впето?

Пел Шевченко, пели кобзари,

Наклонялись ивы над прудами.

Ты гори, заря моя, гори,

Проходи вишневыми садами,

Говори со мною, говори

Соловьиным голосом свирели…

В этот час ночные фонари

Над Невой еще вчера горели…

В этот час проспект Петровский тих,

Снег лежит коврами белой пены,

Но цепочкой след шагов моих

Прямо к Дому ветеранов сцены.

От ворот направо – поворот,

И тропинка вытоптана змейкой.

Там лежит в земле который год

Та, что называлась Чародейкой.

А над ней к концу крадется век,

В северных цветах, во льду хрустальном…

Савина! Шесть букв. Три слога…

Снег

Занавесом реет театральным…

Реет снег в окне пустом моем,

Шелестя, баюкая и бредя.

Пой, моя свирель! Споем вдвоем

Песню для стеклянного медведя:

– «Жил да был…»

И я жила-была…

Память не бледнее, не короче.

Там на белый город ночь легла.

Там постель моя готова к Ночи.

– Много мы в мире видели

(Где не перебывали!):

Розовый лотос Индии,

Альпы и Гималаи,

Башни, соборы, глетчеры…

Древний и вечно новый,

Рим выходил навстречу нам,

Бронзовый и лиловый…

Стрелой от берега к берегу

Чудо железобетона:

В ожерельях огней Америка

Укачала мост Вашингтона…

Путь наш цветными нитями

По земному шару струится…

Но почему молчите вы?

Что вам ночами снится?..

– Я знала мостик бревенчатый

В речном стрекозином блеске,

И ландыши, как бубенчики,

В березовом перелеске.

Я знала поля безбрежные

С волнистою желтою рожью,

Пустые дороги снежные

И снежное бездорожье…

Там лед скрипел под полозьями

В бескрайной степи туманной…

– Мы помним созвездья гроздьями

Над пальмовою Гаваной,

Когда мексиканской осенью

Не водо-, а звездопады.

Вы видели эти россыпи,

Сверкания и каскады?..

– Многие звезды помню я,

Но для чего мы спорим?

Нет в небесах огромнее

Звезд, чем над Черным морем…

– Что вас хватает за душу

В скромном таком наброске?

Степи, туман да ландыши?

Мостики да березки?

– А то, что глубь черноземная,

Наши моря и суши

Вскормили собою скромные,

Большие русские души,

И только под теми звездами,

Без ходульных речей о чуде,

Чудесные люди созданы –

Русские люди!

Я сжилась с березой, как с родной.

Не в Москве она растет, а в Берне.

От нее прохладен летний зной,

Золотисто-зелен час вечерний,

А когда спускается туман,

Вся она плывет, в тумане рея,

Будто оживает Левитан

В зимней Третьяковской галерее…

Но сейчас, вернувшись из Москвы,

С русским снегом в волосах и в платье,

Не могу иначе, как на «вы»,

Дерево знакомое назвать я:

– Здравствуйте, береза… Добрый день

(Только добрый ли? Кто мне ответит?) –

От березы на лужайке тень,

И ее раскачивает ветер.

Дай мне снова видеть край далекий,

Купола бревенчатых церквей

И зарю румяную, как щеки

Сероглазой матери моей.

Дай лицом прильнуть к твоим колосьям

В час, когда над полем гаснет день

И гармони спорят с лаем песьим

У околиц сонных деревень.

Дай почувствовать твой дождь и сырость,

Грусть твоих курящихся болот,

Дай погладить гриб, что за ночь вырос,

И цветок, что к вечеру умрет.

Бродят вдалеке глухие грозы,

Теплым ветром вздрагивает ночь.

Так встречает Мать, смеясь сквозь слезы,

Навсегда вернувшуюся дочь.

Лебедь плыл, как белая гондола,

Рядом с ним внизу плыла звезда,

И деревья наклонились долу,

В черный оникс тихого пруда.

Первый ветер вестью о рассвете

Пробежал по листьям и затих.

О далеком говоря поэте,

За стихом мы вспоминали стих.

А когда вода порозовела

И запахло травами остро,

Лебедь Эренбурга, лунно-белый,

Уплывая, обронил перо.

Лес Булонский веет Летним садом

И Невою каждую весну.

Но из всех в ту ночь стоявших рядом

Выбрала заря меня одну:

Доплеснули дрогнувшие воды

Белое перо к моим ногам,

Чтобы я несла его сквозь годы

И вернула невским берегам.

Панорамой развернуты черной,

Громоздятся в тумане хребты,

И обвал рассыпается горный,

Прогремев с ледяной высоты.

И опять тишина замирает,

Не спеша собирает грозу,

И орлиные тени витают

Внизу.

Странно видеть орлиные тени,

Наклоняясь в бездонный провал,

Но спускаются в пропасть ступени

Облаков и оскаленных скал.

А совсем далеко, на вершине,

Первым отзвуком грома звуча,

Нерушимо стоят и поныне

Два меча.

И славянская вязь между ними –

Позолоту не смыли дожди –

Начертала бессмертное имя

На бессмертной гранитной груди

Как торжественно: «Генералиссимус»

И «фельдмаршал»… И грома раскат…

Над пустыми альпийскими высями

Черногривые тучи летят…

Сен-Готард в свинцовой тонет мгле.

Слава одиночеству суровому!

Чьей рукою врублено в скале:

«Доблестным сподвижникам Суворова»?

В головокружительную высь,

Где веками горы не источены,

По тропинке козьей поднимись,

По следам неведомого зодчего.

Кем он был, когда перед лицом

Вечности по русскому обычаю

Молотом чеканил и резцом

Памятник солдатскому величию?

Осыпались из-под ног пласты

В пропасть между острыми уступами,

Может быть, он слышал, как и ты,

Хруст костей и хруст колес над трупами?

Может быть, и для него гора,

Сотрясаясь грохотом и градами,

Повторяла русское «ура»

В перекличке грома с водопадами?!

В том доме не бывала я

И все-таки была.

Из сада травку малую

На счастье не брала,

Но почему приснилось мне,

Что тонкий стебелек,

Как знак высокой милости,

В стихи закладкой лег?

Я помню осень ржавую,

Всю в пепле и золе,

И голову курчавую,

И свечи над «Полтавою»,

Раскрытой на столе.

Я помню шлафрок вышитый

И руку с чубуком,

И не впервые слышу я,

Как шепчет старый дом,

Как в затаенном шепоте

Рождаются слова…

Над свечкой струйка копоти

Колеблется едва.

И каждый раз по-новому,

До самых недр души,

Я памятью взволнована

В михайловской глуши,

Где ворожит безмолвная

Перед ночным окном

Арина Родионовна,

Жужжа веретеном.

Ползет снежинка талая

Вдоль темного стекла…

В том доме не бывала я,

Но знаю, что была.

Об участи горестной женской

Поэт не один говорил

Стихами… Но хватит ли сил

О Вике писать Оболенской?

Для пламенных ликов святых

Без вычурных иконостасов,

Для подвига женщин таких

Найдется ли новый Некрасов?

Нам слышен удар топора

Над плахой в тюрьме Моабита,

Но сделалось вечным «вчера»,

И Вика для нас не убита.

Страшней, чем полночная жуть,

Светлей, чем весенние зори,

Ее героический путь

И наше бесслезное горе.

Но разве заплачешь над ними,

Узнав, что навек занесли

Еще одно женское имя

В историю нашей земли!

Россия…

Россия…

Россия…

Парижская ночь глубока.

Войны разъяренной стихия

Сегодня от нас далека,

И вспомнить сегодня нам трудно

О тайной работе впотьмах,

Подземной, подпольной, подспудной,

В нетопленых, стылых домах.

От свечки оплывшей – косые

Зигзаги огня по стенам,

Но где-то за тучами, там…

Россия…

Россия… .

Россия…

В дремучих сугробных лесах,

Таясь, залегли партизаны.

Морозом подернуты раны,

И гибель стоит на часах.

«В подпольном Париже я с вами!

Я русская – ваша сестра.

Крепка моя вера, остра,

Светла, как высокое знамя.

Я с вами от века доныне,

А схватят – пойду умирать,

И будут меня называть

По-древнему русской княгиней!»

Так, может быть, думала ты,

Стуча на машинке в подвале,

Воззваний готовя листы,

Которые нам раздавали,

Винтовки и бомбы храня,

С опасностью в прятки играя,

А ночь доползала до дня,

Не первая и не вторая –

Их полчища грузно ползли…

С усталостью воля боролась,

Как будто от русской земли

Летел ободряющий голос,

Как будто сливались в одно

И жертвы, и кровь, и победы,

Как будто смотрели в окно

Учившие верности деды,

Как будто у самых дверей,

По-вдовьи чернея платками,

Стояла толпа матерей,

Следя за твоими руками…

Смыкался их призрачный круг,

Пророчил о близкой расправе…

А маленьких клавишей стук

Под быстрыми пальцами рук

Твердил о победе и славе!

Война промчалась огненной грозою,

Геройские прославив имена.

О подвиге Космодемьянской Зои

Узнал весь мир и помнят времена,

И не она одна – другие дети

Бессмертный отзвук для себя нашли

В писателе, художнике, поэте,

Но за пределами родной земли

Вам никогда никто не говорил

О мальчике по имени Кирилл.

Мы помним ужас тех годов жестоких,

На родине сердца слились в одно.

Здесь — в одиночку гибнуть суждено,

И тем труднее верность одиноких.

Она тверда, как заостренный меч,

Ее заветы мужественно строги.

Благословен, кто смог ее сберечь

И не сойти с намеченной дороги!

О нем так мало: месяц, день и год,

Названье лагеря, потом – забвенье.

В Германии был выведен в расход

Сержант французского Сопротивленья

Кирилл Радищев…

Дальше рвется нить.

Пришла пора стихами свет пролить,

Быть может – в книге, может быть – в журнале,

На эту жизнь, на эту смерть в тюрьме.

Они бесславно спрятаны во тьме,

Но я хочу, чтобы вы правду знали!

Городам, колхозам, школам, селам

Посылаю мой простой рассказ

О парижском мальчике веселом

С васильками темно-синих глаз.

Смоляные пряди из-под шапки,

Лоб открытый и бесстрашный взгляд…

Он играл, как все мальчишки, в бабки

И шалил, как все они шалят.

Только странная жила забота

В наплывавшей на него тоске,

Только он украдкой имя чье-то

На снегу чертил и на песке.

Сидя в классе на последней парте,

Он, не поднимая головы,

Мог часами изучать на карте

«Путь от Петербурга до Москвы».

Доля эмигрантов – доля нищих

На задворках европейских бар,

Но ребенок знал, что он – Радищев,

А с последней буквы – «Вещий дар».

Озаренный этим вещим даром,

Понимал он с колыбельных лет,

Что ему повесили недаром

На стене прадедовский портрет.

Приготовив вечером уроки,

Он любил смотреть издалека,

Прежде чем заснуть, на лоб высокий,

На седые букли у виска,

На орлиное лицо героя,

Узнавая в нем черты свои,

И открылось бытие второе

В будничном, привычном бытии.

Детство, осененное портретом!

Детство жарких чаяний, мечты…

Стал Кирилл в двенадцать лет поэтом,

С музою радищевской на «ты».

Он понять стремился мир огромный,

Но, вникая в мудрость школьных книг,

Выше всех ценил наш гений кровный.

Несравненный русский наш язык.

А когда подрос, большой и смелый,

То задумчивый, то озорной,

Знойно, по-цыгански, загорелый,

Девушке он снился не одной.

Но певала мать, и песня в душу,

Как цветок нетленный, залегла:

Про высокий берег, про Катюшу,

Про степного сизого орла…

Париж молчит. Париж уснул.

Идет немецкий караул,

Стучит во мраке каблуками…

И темнота, и тишина…

И все же ночь пьяным-пьяна,

Ночь, процветает кабаками.

Над входом – черное сукно,

За входом – свечи и вино,

Лакеев быстрое скольженье,

И лучшая из всех минут,

Которую зовут и ждут, –

Минута головокруженья.

Они пришли сюда втроем.

Им нравится играть с огнем:

Для виду взяв по рюмке водки,

Они усвоили устав,

Друг другу тайно передав

Распоряжения и сводки.

Кругом – мундиры, блеск погон,

Речь иностранная и звон

Бокалов с пеною Моэта.

За тостом, вперебивку, тост:

– Чтоб перешли такой-то мост

Семь эшелонов в час рассвета!

– Смерть партизанам! Всех стереть!

Развеять вражескую сеть,

Что в спину бьет без передышки… –

В углу смеются: до зари

Тот мост взорвут вот эти три

Еще безусые мальчишки.

Вот эти три, что, сидя в ряд,

По-русски громко говорят,

Смеясь, разыгрывают пьяных:

– Ха-ха! – и галстук на боку,

Но по-солдатски, начеку,

Трезвы, револьверы в карманах.

Часы спешат, часы бегут,

Часы разведчику не лгут,

Минут едва-едва осталось…

Втроем встают. Втроем ушли.

А скрипка всхлипнула вдали,

Как будто с сыном мать прощалась.

– Не отставай, иди скорей! –

Но слишком много здесь дверей,

Все в черных сукнах, все похожи.

Где выход?.. За которой вход?..

– Налево! Вправо! Вот он, вот!.. –

Спешили, спорили, и что же?

Навстречу, перерезав путь,

Два офицера. Прямо в грудь

Толкнули, хлопнули по спинам:

– Ты здесь хозяин или я?

А ну-ка, русская свинья,

Посторонись и дай пройти нам.

Тебе давно пора понять:

Россию мы, за пядью пядь,

С лица земли почти что стерли.

Нам пыл ее дано пресечь,

А ей навек в болото лечь

С мечом германским в мертвом горле.

Пока ты цел, пока ты жив,

Долой с дороги, грязный скиф,

Когда проходит победитель…

Кирилл молчал. А перед ним

Качался, сквозь сигарный дым.

Забрызганный шампанским китель

С крестом железным. Закипев,

Бичом хлестнул по сердцу гнев.

Взведен курок. Сухой щелчок

Сукно зеленое обжег,

Но пуля тела не задела.

Оскален бранью вражий рот…

Соломинкой в круговорот

Судьба, сорвавшись, полетела.

И вот нежданно никого

И ничего вокруг него,

В далеких залах суматоха,

А здесь пустая тишина.

Лишь из-под черного сукна

Лакей бормочет: – Дело плохо.

Ведь это… это сам майор…

Бегите через задний двор,

Никто вас ночью не разыщет!.. –

Товарищей и след простыл,

Как в воду канули. Но был

Один на тысячу Радищев.

И он сказал: – Я виноват,

Что промахнулся. Я солдат

И должен отвечать за промах…

*

В стекле зеркал обратный бег

Стенных часов в глубокий снег,

В далекий век… О вихрь знакомых

Событий, слов, видений, дум…

Сбежались люди. Крики, шум,

И лязг наручников, и снова

Всё, что случится, было встарь:

Тюрьма, решетка, ночь, фонарь

И сонный оклик часового.

- Владеешь языком немецким,

Других примет особых нет…

Был первым в корпусе кадетском,

И бакалавр в пятнадцать лет.

Награды… Высшие отметки…

Курс политических наук… Сорбонна…

Случай больно редкий!

Откуда средства, юный друг?

Кто вел тебя дорогой этой?

Кто на ноги помог вставать?.. –

И, тайной гордостью согретый,

Сказал Кирилл Радищев: – Мать.

– Ее мы знаем. Небогата

И впроголодь живет едва.

Решиться на такие траты

Не может бедная вдова,

Не будучи особой бойкой,

Твоя же мать тиха, как мышь.

Она служила судомойкой,

Кассиршей… Для нее Париж

Был горькой школой. Крепко била

Ее судьба…

Всё для тебя,

Щенок?..

– Она меня любила

И в люди вывела, любя.

– И в люди вывела?! В какие?

Кем стать хотел? Кому служить?

– Стать Человеком. Для России.

Работать для нее и жить… –

Молчанье. Шелестят бумаги,

И много лиц, и много рук,

И свастика на красном флаге

Как черный крючится паук.

Течет допроса часть вторая.

Так каждый божий день, с утра.

В немытых стеклах догорая,

Уныло гаснут вечера,

И скучно всем, и все устали,

Ломает писарь карандаш…

Какой бы пыткой ни пытали,

Ты не продашь и не предашь!

И каждый божий день сначала:

Пустые, мутные глаза,

Усов белесое мочало,

В тяжелом перстне – бирюза,

И в опостылевшей забаве

Вопрос, сулящий столько бед:

– Где взял оружие?

– В канаве.

– Как звать сообщников?

– Их нет.

Он устал проходить этапы:

Из тюрьмы – в подвалы гестапо.

Из гестапо – в военный суд,

Из суда…

Но уже не в силах

Помнить сеть канцелярий стылых

И, не зная, куда ведут,

Он дверей не считал. За ними,

Утонув в папиросном дыме,

Первый следователь, второй,

Третий, пятый… Бутылки рома…

И давно наизусть знакомо

То, что стало в веках игрой

Кошек с мышью… Так дни за днями.

Но Кирилл с каждым днем упрямей,

С каждым шагом себе верней.

– Ты подумай, мальчик, о маме,

Что ты делаешь, мальчик, с ней!

Ты ее пожалей, не мучай.

Для тебя это лучший случай:

В нашей армии место есть… –

Он сказал:

— У меня есть честь. —

Был начальник высокий, статный,

С головою античных статуй,

С белокурой шапкой волос.

Нежным голосом, слаще меда,

Говорил: — За дверьми свобода,

А ценой – ответ на вопрос.

Скажешь «да» – и в рядах «эсэсов»,

Вместе с нами спасать от бесов

Будешь родину, как солдат,

Как садовник гнилые листья

Выметает, любовно чистя

Дорогой прадедовский сад.

Не упрямься упрямством детским!

Хочешь воином стать немецким?

В каждом деле труден почин. –

Помолчав, прибавил любезно:

– Заработаешь крест железный,

Лейтенанта получишь чин…

Первый следователь, усатый,

Говорит: – Скоро час десятый,

Незаметно крадется ночь.

Отдыхать могут даже наци.

Возражать на бред декламаций –

Это в ступе воду толочь. –

И сказал начальник с усмешкой:

– Продолжай. С допросом не мешкай,

Перещупай по всем статьям.

Чересчур этот парень пылкий!

Вот как ляжет с пулей в затылке

В самой дальней из свальных ям,

А не в яме, так с кандалами

Пусть в карьерах ломает камни, —

Чтоб построить нам путь в Москву!

– Отвечай подобру-поздорову, —

Убеждает допросчик снова.

Отвечает: – Пока живу,

Не слабеет данное слово,

И со мной умереть готово

Нерушимое слово «нет».

Грузовик слепым бегемотом

Подползает к черным воротам.

Это вечер или рассвет?..

Это вечер судьбы короткой.

За оконной ржавой решеткой

Жизнь кивнула ему, простясь.

В монотонном гуле машины

Шелестели, шуршали шины,

Рассекая ливень и грязь.

Жить осталось ему недолго, –

Только где-то синеет Волга.

И на Спасской башне звезда

Полыхает розовым жаром…

– Может быть, когда буду старым…

Может быть, никогда, никогда?..

Радищеву ли бояться?

Но с отчаянной болью снятся

Нева и Москва-река,

А навстречу дожди косые,

И сквозь слезы плывет Россия

Мимо черного грузовика.

Тянет ливень тугие струны…

От Парижа до Зонненбрунне

Ничего, кроме серой мглы.

И всё время рядом другое:

Бубенец звенит под дугою

Или звякают кандалы?

Возвращается ветер на круги:

В российской разгульной вьюге,

Колыхаясь, тонул возок,

Ноги кутала полость козья,

Шелестели, шуршали полозья,

И блестел слюдяной глазок,

А кругом только ветер вольный

Да полей невидимых ширь.

Бородатый, в шубе нагольной,

Отъезжал от Первопрестольной

Александр Радищев в Сибирь.

Фельдъегерь обмерзшим глазом

Читал бумагу с приказом,

Обрастая снежной корой.

Разметанной тенью птицы

Чернела внизу страницы

Подпись императрицы

Екатерины Второй.

Слишком много о ссылке мы знаем,

Слишком многим знакома тюрьма.

Мы о них неохотно читаем

И не сходим, как прежде, с ума.

Скоро время смягчит и обточит

Нашу память, скользящую вниз,

Но сегодня читатель не хочет

Ни цепей, ни соломы, ни крыс.

Пусть сомкнётся в рассказе негромком

Нам Россией завещанный круг,

Чтобы предок гордился потомком,

Чтобы верен был прадеду внук.

По лицу земли,

В вековой пыли,

Там, где ветра гудит тетива,

Как степные львы,

Проходили вы,

Печенеги, литва, татарва.

То не волчий вой

Над рекой Москвой –

День и ночь раздается набат,

Плещут звонницы;

Мчатся конницы

От кремлевских ворот на Арбат…

Вновь горит земля,

На стене Кремля

Корсиканца качается тень,

Вновь над пашнями,

Рвами, башнями

Нависает удушливый день…

Годы вдаль идут,

Громче шум и гуд,

На границах скрестились мечи.

На сто верст кругом

Слышен танков гром

И железный полет саранчи.

Черных ядер град

И ручных гранат

Пересвист, перекличка в дыму,

В небе матовом,

Над Саратовом,

И под солнцем в спаленном Крыму…

Вы всё вынесли,

Крепко выросли.

Не склонили старинных знамен!

Славой братскою,

Сталинградскою,

Необъятный простор осенен…

И перестуком, от стены к стене,

В зловонной клетке – темном Зонненбрунне,

Бежала весть о яростном кануне:

Конец войне! Германия в огне!

Незримые гудели самолеты,

И знали все: из орудийной мглы,

В завесе, застилающей высоты.

Летят степные сизые орлы.

Пока прожектор шарит в облаках,

Нащупывая путь в бездонном небе,

Пьянеет смерть, и мечется впотьмах

И, пьяная, вслепую мечет жребий…

Несется песня… Поздно ей внимать,

Она всё отдаленнее и туше…

Ее в Париже напевала мать –

Про сизого орла и про Катюшу…

Что знаем мы? Что будем знать о том,

Когда и как ударил час зловещий?

Над камерой Радищева крестом

Зачеркнут номер, и выносят вещи,

Чтобы тупой лопатой кинуть в печь

Тетрадь стихов с другим тюремным хламом.

Какая память сможет всех сберечь?

Кто счет ведет всем безыменным ямам?

В Германии был выведен в расход

Сержант французского Сопротивленья,

Наш русский мальчик…

Месяц, день и год,

Названье лагеря… Потом – забвенье…

А в это время из родных долин,

Где грай вороний раздавался раньше,

«Калоша» в обессиленный Берлин

Былинною вступала великаншей.

Ночь давно поругана людьми,

Ночь ушла из неба городского,

А его прожгли насквозь и снова

Полосуют вширь и вдоль плетьми.

Щупальца прожекторов упорно

Шарят в том, что было темнотой,

И во мгле кроваво-золотой

Ночь поэтов кончилась позорно.

Как ей уцелеть, куда спастись,

Навсегда скатились с небосклона,

Где ослепли звезды от неона,

Где огнями затопили высь.

Но когда сойдет, дыша прохладой.

Час покоя к городским садам,

Вспомни: ночь заночевала там,

Хоронясь за каменной оградой.

Ночь теперь в забвенье, в тишине…

Загляни в бассейн, кусты раздвинув:

Вот она, средь бронзовых дельфинов,

Черная, лежит на черном дне.

Птичка была невеличка,

С наперсток. Еле видна.

Я не знаю, какая кличка

Этой птичке людьми дана.

Боясь разбудить земную

Зелено-синюю сонь,

Рассвет подошел вплотную,

Но придержал огонь.

Вот тут-то она и слетела,

Падучей звездой мелькнув,

Одна в целом мире пела,

Раскрыла крошечный клюв.

Одна на земле туманной,

Одна в пустыне небес,

Брала на флейте стеклянной

Серебряный фа-диез.

И черные голые сучья

В моем раскрытом окне

Тянулись ко мне, как созвучья,

Сложившиеся во сне.

Январский снег кружился тихо…

В тумане тюлевых гардин

Качала белая шутиха

На черной палке апельсин.

Легла оранжевая долька

На старый книжный переплет,

А в целом мире были только

Зима, печаль, фонарь и лед.

Но есть ли что на свете проще

Воображенья?.. Полдень, зной

И апельсиновые рощи

Над средиземною волной,

Среди зубчатых скал – заливы,

Звон мандолины, плеск весла,

И на холме, в тени оливы,

Ленивый бубенец осла –

В свободном творческом размахе

Ко мне слетели с высоты…

А за окном, как черепахи,

Ползли продрогшие зонты…

Отдыхает буря, сад расчистив,

Все углы хозяйственно прибрав.

Уложила стопки желтых листьев,

Расчесала пряди мокрых трав

И легла в простор стеклянно-звонкий

Любоваться сквозь решетки рощ,

Как сложили зонтики опенки,

На поляну стряхивая дождь.

Тут каштан и спрыгнул! Круглый, гладкий,

Убежавший от семьи герой,

В курточке на бархатной подкладке,

Крытой лакированной корой.

До чего прекрасен, и свободен,

И бездумно устремлен вперед!

Глазки неощипанных смородин

Жадно смотрят на его полет:

Для какой он разоделся свадьбы?

Для каких готовится побед?

Покатиться бы за ним, догнать бы,

Поглядеть бы, поморгать бы вслед!

Он бежит, владея садом целым,

Жарким пурпуром осенних риз,

Но нельзя каштанам недозрелым

В одиночку прыгать сверху вниз.

Скоро упадут в колючих платьях

Сотни братьев в новый листопад.

Будут люди с песней собирать их

На ладони сизые лопат,

Только этому – пропасть без славы,

Заблудиться у кротовых ям,

Где он будет, сморщенный и ржавый,

Не по вкусу даже воробьям.

Ветер на цыпочках входит в деревню,

Трогает ставни уснувших домов,

Гладит по спинам, над церковью древней,

Стадо уснувшее колоколов.

Сушит белье на веревке чердачной,

Двор подметает и долго потом

С каждой соринкой играет невзрачной,

С каждым сухим прошлогодним листом.

Утром – следы на примятой дороге,

Там, где прошли осторожные ноги.

О руках мужчины – о руках

Мужественных, бережных и честных

И об их заслугах полновесных

Очень трудно говорить в стихах.

Очень трудно не в высоком тоне,

А в достойной правды простоте

Уложить в стихотворенье те

Мускулы, суставы и ладони,

Для которых равные друзья

Корабельный руль, перо и молот.

Обладатель рук уже не молод,

Но его рукам стареть нельзя.

В ночи вахт они не уставали

Вверенный корабль вперед вести,

Не сбиваясь в темноте с пути,

Одиноко лежа на штурвале,

Как не уставали строить дом,

Стены воздвигать, дробить каменья.

Много муравьиного терпенья

В радостном труде, на вид простом.

Много доброты в спокойной силе.

Одиноким, нищим и больным

Часто эти руки, как родным,

Жертвенную помощь приносили.

Не впадая в пафос похвалы,

Смею ли о платье умолчать я?

К празднику они мне сшили платье,

Не стесняясь женственной иглы.

Я люблю на загорелой коже

Блекло-синий якорь узнавать,

Но когда они берут тетрадь,

Этот жест мне остальных дороже,

Потому что дару суждено

Доказать, что жизнь прошла недаром.

Выдержанным станет, но не старым,

Много лет бродившее вино!

Два дерева оторваны от рощ,

В кирпичный угол городом забиты.

Горит фонарь. На ледяные плиты

Льет день и ночь неугомонный дождь.

Пирамидальная, как ночь, темна,

Щетинит ель колючий панцирь хвои.

От сквозняков хранит ее стена,

И что-то в ней гранитно-неживое.

А в стороне, от ветра охмелев

И воздух колотя ветвями хлестко,

Шатается, бормочет нараспев,

Как пьяная, вся рваная березка:

– О роща детства, где твои ручьи

И шапочки грибов на мшистом срубе?..

Разбередив корнями кирпичи,

Врастай, береза, в городские глуби!

Ей только бы, нацелясь, доплеснуть

До стойкой ели и ударить в грудь,

Взъерошенными листьями мотая,

Но шалых вихрей налетает стая,

Дугой обратной белый ствол креня,

И брызнули с ветвей каскадом слезы…

Терпенье ели близко для меня,

Но ближе мне отчаянье березы.

Не гонясь за солнцем ярым

В пустоту и зной,

Он назвал себя Икаром

Для судьбы земной.

Он летел не разбиваясь,

Крыльев не сложив,

Он летел, другим на зависть,

И остался жив.

Не приклеенные воском

Крылья вдаль и ввысь

По сценическим подмосткам

Жизни пронеслись,

По руинам всех столетий,

Всех немых гробниц,

На которых летом дети

Кормят хлебом птиц.

Без распада, без сожженья,

Без каленых стрел,

Солнцем перевоплощенья

Сам себя он грел.

С этим солнцем, верным другом,

В бурю, наугад

Проникал он, крут за кругом,

Вслед за Данте в ад.

В ад умов убого-скудных,

В ежедневный наш

Тесный ад надежд подспудных,

В ералаш и блажь.

Так, в эдеме и в эребе,

Плотью в плоть войдя,

Солнце не в далеком небе,

А в себе найдя,

В мире старом был Икаром,

Тенью всех теней,

Не затронут темным жаром

Адских ступеней.

Посмотрите, вот он даст нам

Освещенный дом,

Сделав тусклое – прекрасным,

Черный цвет – цветком.

Нежно снимет струпья грязи

С придорожных трав

И взлелеет розу в вазе,

Это розой став.

За окном – ни дождя, ни луны,

Ни дыханья, ни шороха листьев.

Тишиною дорогу расчистив,

К стеклам льнут невеселые сны.

И не скрипнет нигде половица,

И не всхлипнет проснувшийся кран,

Только чудится – черный туман

Над моею постелью клубится.

Но откуда серебряный звук

И чуть слышно ползущее эхо?

Отголосок печального смеха?

Или, выпав случайно из рук,

Под кровать закатился мундштук

С папиросой, еще не зажженной?..

Вновь колышется вкрадчивый звон:

Это где-то задет камертон,

Темнотою завороженный.

И, то там зарождаясь, то тут,

В спящих ящиках бусы катая,

Сонмы звуков – хрустальная стая –

Хроматической гаммой бегут.

Вот запутались, перемешались,

Под сурдинку ведут разговор,

Перешли из мажора в минор

И устало в миноре остались.

Да и как им уйти от него

И на волю сквозь стены пробиться,

Если нет ни звезды, ни зарницы,

Ни дождя, ни луны – ничего!

В пыльных ящиках, в склепах тоски,

Воскресенья короткого ради,

Для меня зазвучали тетради

И блокнотов сухие листки.

По ночам выпадает роса –

Долговечности капель не верьте.

Голоса вы мои, голоса,

Соловьи, обреченные смерти!

Мы не знаем ни дня, ни числа:

Подкрадутся непрошено скоро.

Ворох мертвых бумаг у забора,

Это всё, что я миру несла?

Много страшного в горьком вопросе.

Лжет мне полночь. Я полночи лгу.

Лучше добрую лампу зажгу

И огонь поднесу к папиросе.

Голосам прикажу замолчать,

И окно распахну, и услышу,

Как, струясь на траву и на крышу,

Свежий дождь начинает шуршать.

И опять карандаш осторожно

Оживет, по бумаге бродя, –

Ведь не слушать ночного дождя

И стихов не писать невозможно!

Будет дождик серенький, сквозь сито

Тот же самый, что давным-давно.

Будет по-вчерашнему открыто

Над парижской улицей окно…

Ни землетрясения, ни грома,

А простые, будничные дни.

И совсем спокойно мимо дома

Шагом медленным пройдут они.

Голову склоню и еле-еле,

Только взглядом о себе скажу.

Только взглядом русские шинели

В улицу пустую провожу…

Странный сон сегодня мне подарен

За такие сны всю жизнь отдашь:

Под моим окном калужский парень

На груди оправил патронташ…