Ночной корабль: Стихотворения и письма

Завтра день моего рожденья.

Я сама себе подарю

Не запястья и не каменья,

А коралловую зарю.

Подарю, как высокую радость,

Отраженный в воде дворец,

Ярко-красный рыбачий парус

И осла голубой бубенец.

Подарю все окна Галаты,

На веревках цветное тряпье,

Пыль столбом, и ветер лохматый,

Молодой, как сердце мое.

Когда-нибудь, через годы, –

В пятьдесят или шестьдесят, –

Этот ветер детской свободы

Потянет меня назад.

И я соберу все звенья,

Все запахи, всю зарю,

И заново, в день рожденья,

Сама себе подарю.

Старинных кровель темный склон

В грозу отсвечивал зеленым.

Гроза неслась навстречу кленам,

И ямбы стройные колонн, –

Пять озаренных, темных пять, –

Лучами утренней лазури

Так не могли бы просиять,

Как в перекрестном блеске бури.

Угрюмый монастырский сад,

Помолодев, шумел листвою,

И грома первого раскат,

В глухом, косноязычном вое

Свой сон продолжив наяву,

Упал в смятенную траву

И, в ней катаясь, жаждал слова!

А слово – здесь. Оно готово

Дождем плеснуть в мои глаза,

Упасть плодом с ветвей мятежных…

Явись, нежнейшее из нежных,

Пока не кончилась гроза!

И вдруг – не вихрь, не блеск, не пламя,

А прямо ввысь, за облака, –

Две рифмы с острыми крылами,

Два белоснежных голубка.

Есть женщина, заброшенная в небо

Огромным городом. Живет одна,

В высокой башне… Эту долю мне бы!

Но почему-то ей она дана.

Каморка служит и дуплом, и домом.

А глубоко внизу…

Но с давних пор

Был для нее ненужным, незнакомым

Парижской Богоматери собор.

Его воспели и поют доныне,

Но никогда наверх не доходил

Органный гул, гудение латыни

И перезвон серебряных кадил.

Да, готика… Но ей-то что за дело

До готики?.. Куда ни повернись,

Грозят, ощерясь, каменные стрелы,

И ящеры по сводам лезут ввысь.

Бьюсь об заклад: пожалуй, в мире целом

Днем с фонарем подобной не найти,

Чтобы сидеть в углу оледенелом

И службу необычную нести.

Церковный воздух древностью пропитан

И серой скукой. Но другим в пример

Ей дал Париж официальный титул

«Хранительницы» демонов-химер.

За малый грош, за пенсию, за право

На утлую кровать и связку дров

Она живет, своей не зная славы,

Среди полу-драконов, полу-львов.

С ней по соседству, за дубовой дверью,

Над бездною балкон повис гнездом.

В нем хоботы, и чешуя, и перья,

И клювы, и клыки… На Божий дом

Уселись фантастические птицы.

Она привыкла им служить с утра:

Почистит, поскребет и не боится

Ополоснуть водою из ведра.

Я не желаю гибели старухе,

Пусть воду льет, – химер не протрезвить

К ней не сойдут ни демоны, ни духи,

С ней ангелы не станут говорить.

Зато с поэтами другое дело,

Возможности поэтов велики.

Фантазии, не знающей предела,

Доступны все глухие тайники,

И мне легко, своим путем, – незримым, –

Проникнуть в башню и открыть ту дверь,

Откуда ночь ворвется черным дымом,

И каменный навстречу выйдет зверь.

Он поведет меня по всем притворам, –

Такой прогулки поджидал давно, –

И мы вдвоем надышимся собором,

Куда ему входить запрещено.

Сверкнет луна, катясь гигантским шаром

В гнездо химер, и белой станет ночь,

И камни оживут. Ведь я недаром

Пришла сюда, прикованным помочь. –

Летим! – скажу, и, повинуясь зову,

Стуча хвостом и чешуей звеня,

Они ответят, что давно готовы

Уйти в потоках лунного огня…

Что ж та, другая, с примусом на полке,

С копилкой, где монеты сочтены,

В окне законопатившая щелки,

Чтобы не видеть неба и луны?..

Нагрянут завтра, невзначай, туристы,

Ведь ей химер показывать должно.

О, ужас! На балконе пусто, чисто,

И неизвестно кем подметено!

Поняв с досадой, что входную плату

Собор не будет возмещать назад,

Нацелят гости фотоаппараты

На плиты опустевших балюстрад…

А мы летим… И, звезды обгоняя,

В глубокой синеве небесных сфер,

Я белый рой веду, еще не зная,

Что становлюсь химерой для химер.

Закат исчез. Испепелилось пламя,

И от неузнаваемой земли

Дома уходят, словно корабли,

Звеня антенн воздушными снастями.

Что делать городу, где нет домов?

Куда деваться сотням тысяч улиц?

И улицы качнулись, потянулись

На волю из панельных берегов.

Но и панели, соскользнув, уплыли

В потоке разливающейся мглы,

И фонари, впотьмах ища углы,

Которых нет, себя зажечь забыли.

Что делать городу, где ничего

Не остается, даже привидений?

Ведь он уже не город, – тень от тени,

Не помнящей названья своего.

Но в том, что было городскою ночью,

Беззвучно шевелилась тишина,

И черного овечьего руна

По ней ползли разрозненные клочья,

Потом слились громадою сплошной,

И воздуха последнего не стало,

Как будто шерстяные одеяла

Стояли неразрывною стеной.

Не подчинясь, висело каплей света

Мое невероятное окно.

Возможно, было и еще одно,

Чудесно сохранившееся где-то?

Они не зашатались, не ушли

За отступившим в дали караваном,

Но были оба спрятаны туманом

И знак подать друг другу не могли.

А на рассвете, важным занят делом,

Вернулся город, сам себя сложив,

Блестит на солнце, радуясь, что жив

И безупречно восстановлен в целом.

Как разыскать окно среди других?

То самое, что, не светя, светилось?

Оно с толпой других объединилось,

Таких же безразличных и пустых.

Отметинку бы, знак!.. Но, безответен,

Воскресший город заглушает зов,

И я иду, иду среди домов,

Не находя ни знаков, ни отметин.

Крепчает ветер. Рыщет, ищет,

Чего бы натворить спьяна.

Поднялся, взмыл – и сад расчищен,

И роща вмиг оголена.

Передохнув, идет на приступ

Других деревьев, в дол и лес.

Сообщник листьев, он неистов,

Разбойник и головорез.

Но я полет листа на волю,

Наверно, как никто, приму:

Ведь если проживет не боле

Коротких суток, что ему?

Как надоело быть зеленым,

С другими заплетенным в сеть,

Березам угождать и кленам,

И шелестеть, и шелестеть.

Полгода? Или полстолетья?

Что помнит он? Как различит?

Он знает ветви, ветви, ветви

И, в зной оцепенев, молчит.

Лишь утомленный монотонным

Зеленым пленом, он едва

Поймет, что сделался червонным

Для смерти или торжества.

А ветер ветви гнет, ломая,

Шумит крыло, и посвист рьян.

Умчись, сорвавшаяся стая,

В его осенний ураган!

И вот, не скован, не привязан

И больше не томим мечтой,

Лист в золотую радость разом

Влетает птицей золотой.

Перегореть, перестрадать, прожить

Черту кривую,

Взломанный зигзаг,

И в памяти сложить

Огромную любовь и боль, всегда живую,

И солнце счастья, и полночный мрак…

И вдруг увидеть, даже не скорбя, –

Чуть отойдя,

В каком-то сдвиге,

Что всё – не так… Что ты читаешь в книге

Чужой рассказ, в котором нет тебя…

Он встретил, как встретить ему полагалось.

Не дружба, не служба, не верность, не жалость.

Одно только слово: Кавказ!

Он встретил потерянных, нас

(Мы думали; спас!).

Нам горы раскрыли косматые бурки,

Из складок ущелий

Мы видели в щели

Огромные звезды, игравшие в жмурки…

Он, верный адатам,

Три года сиял театральным закатом,

Он вышел на сцену с кинжалом,

С шакалом, обвалом и шквалом,

С рубиново-алым

Гранатом

И с сине-зеленым, девятым

(По Айвазовскому) валом.

Летевшим из Черного моря…

И горы, и голод, и горе,

И скользкие, в пропасть, дороги,

И тур круторогий

Под елью.

Плясавший лезгинку с метелью,

И терпкое, злое вино, –

Всё щедро нам было дано.

Потом декораций не стало…

И он отвернулся устало

От ветхой своей бутафории,

Еще полыхающей в блеске,

Смахнул нас, как пепел, с черкески,

И выбросил в Черное море,

Туманы над ним закурив

И княжески нас одарив

Прощальной кавказскою розой, –

Горячкою сыпнотифозной…

Над рекой, у пустого берега,

Развалины спят в траве.

Что, река, тебе прошлым вверено

О паденьях и торжестве?

Бездумно и успокоенно

Ты катишь воды свои,

А в них отражались воины,

Знамена, орлы, цари…

Сверкали мечи неистово,

И кружились в дыму щиты,

И рати вползали приступом

На каменные мосты.

Расскажи про века минувшие,

Про Тамару в белой чадре,

Что, спальню покинув душную,

Купаться шла на заре.

И в твоем уловлю я шелесте,

На могильные глядя мхи,

Много тихой, свирельной прелести,

Из которой сложу стихи…

К пустому берегу призраки,

Караванами облаков,

Начинали стекаться издали,

От реки ожидая слов.

Но, мелким играя жемчугом,

Забавляясь лунным лучом,

Она болтала, как женщина,

Сама не зная о чем.

Никого, кому рассказать бы

О затишье русской усадьбы,

О том, как соломой прелой

И яблоком пахнет двор,

О том, как под вечер бор

От холода – сизо-белый,

Как детский крокетный шар

На рыхлом песке ночует,

Как мурлыкает самовар

И дальнего гостя чует,

Как прохладен полог из ситца,

Под которым всю ночь не спится!

Когда я вспоминаю землю детства,

Для дедов и отцов уже не ту,

Уже больную, – для меня же – сказку,

Во всем очарованьи новизны,

Я неизменно вижу берег моря,

И маленькую розовую дачу,

И отблеск волн на каменном крыльце.

Когда я вспоминаю землю детства,

Я вижу три неповторимых чуда:

Ракушки с парусами, Млечный Путь

И радужные цепи бриллиантов,

Которые от весел льются в ночь…

Ракушки продвигались легкой стайкой

Вдоль розоватой полосы прибоя,

Поставив парус по теченью ветра,

И, если лечь щекою на песок,

На уровне игрушечной армады,

Покажется: идут на горизонте,

В лилово-розовых закатных далях,

Огромные, в полнеба, корабли.

А ночью, где-то в воздухе, беззвучно,

Как черный лебедь, проплывала лодка.

Рука невидимая поднимала

И опускала медленно весло,

И вдоль весла стекали бриллианты

В глубокий мрак…

И третьим чудом был

Гигантский звездный хвост, раскрытый в небе

И отраженный спящею водой…

О биллионы, триллионы точек.

Пыль белых искр внизу и наверху.

А между ними маленькая дача

(Так одиноко, так волшебно-тихо),

Где детское взволнованное сердце

От счастья плачет…

Люди говорят

Об изменениях земного шара:

Оттаивает Север… Пылкий Юг

Похолодел… И прежних нет зверей,

И рыбы мрут в отравленных озерах.

Леса уходят, уступив дорогу

Бульдозерам, заводам, небоскребам.

И в лисьих норах гибнут лисенята,

Захлебываясь нефтью…

Я сама

Живу, как все, в безвыходном «Сегодня»,

И жить хочу.

Но если кто-то скажет,

Что вывелись моллюски с парусами,

Что навсегда исчезли бриллианты

Полночных черноморских инфузорий,

Что в сторону давно ушла земля

От дома детства, и над Черным морем

Нет Млечного Пути, что он лежит

В пространстве, над неведомой планетой,

И ночь теперь, по-новому красива,

Сверкает электрическим огнем

Из тысяч тысяч одноглазых окон

Чудовищных, в полнеба, белых кубов,

Я не дослушаю…

Мне слишком странно…

Мне кажется, – дослушав, я умру…

Бетховен и Шуман, –

Сверканье и лед…

О, кем он задуман,

Безумный полет?

Диана, Селена,

Лампада веков.

Жемчужная пена,

Холмы облаков.

Селена, Диана –

Ее имена.

Сквозь волны тумана –

Луна.

О девственных лунах

Соната, сонет.

Алмазный на струнах,

Мерцающий свет…

Разрушив былое,

Свистя и глумясь,

Ракета стрелою

Взвилась.

Размерен и точен

Ракетный парад.

Колючих пощечин

Удушливый град,

И смрадною ватой

Окутанный вмиг,

От оспин щербатый,

Померкший лик…

Всё это не бредни,

Не к ночи рассказ!

Еще не последний,

Луна, твой час.

Есть время! Бескрайны

На небе пути,

Чтоб тихо и тайно

Уйти

К иным горизонтам,

К созвездьям иным,

И будет твой сон там

Ненарушим.

В углу потаенном,

От нас далека,

Будь только зеленым

Огнем светляка.

Вдали сиротливо

Горит изумруд…

Приливы, отливы

Умрут,

Лунатик устало

Падет на кровать:

Луна перестала

Сиять…

Когда-то, когда-то, –

Как страшно давно, —

Для Лунной сонаты,

Летевшей в окно,

Расколота в мире

На тысячи лун,

Была зажжена ты…

Для Лунной сонаты…

А что, если завтра?..

Кто знает… Кто знал…

Придумает Автор

Удачный финал, –

Какой-нибудь атом,

Чтоб выдержать стиль?..

Плеснет над закатом

Легчайшая пыль…

Пусть он и рассудит,

А мы не могли,

Но нет и не будет

Сгоревшей земли.

Когда-то плыла ведь

Среди облаков!

Что вынет прапамять

Из мертвых веков?..

И в огненной, синей,

Пустой тишине,

Вдруг – несколько линий

(Так плачут во сне):

Над кровлею плоской

Сухая лоза…

Венеры Милосской

Слепые глаза…

Может быть, в двадцать первом веке

Будет много новых затей.

Народятся сверх-человеки,

На луне наплодят детей.

Для детей понастроят школы,

Для больших откроют шинки,

И потянутся ледоколы

Вдоль какой-нибудь Лунь-реки.

Может быть, нашу землю сразу

(Для чего старый хлам беречь?)

Превратят в атомную базу,

Чтобы звезды другие сжечь.

Может быть, через стратосферу

Отвезут, под самый конец,

На Юпитер или Венеру

Ватикан и Зимний дворец…

Всё возможно… И очень скучно!

Но скучнейшее допустив,

У меня в душе однозвучно

Повторяется лейт-мотив:

По земному, пустому лику,

Где последний город смели,

Разбежались вольно и дико

Только рощи да ковыли.

Над болотною топью боры

Наклонили сквозную тень,

В голубые лесные озера

Опускает глаза олень…

Чередуются зимы и весны,

Чередуются снег и град,

И по-прежнему рубит сосны

Чудом спасшийся, — мой ли брат?

Он упрямо скрывался в ямах,

Зарывал под курганы кладь.

До юпитеров этих самых

Ему вовек не достать.

И не надо! Он беспечален,

Первобытные сны легки.

Вход в жилище бревном завален,

Стерегут его светляки.

Из медвежьей выйдя берлоги,

Он весной, в молодых полях

Проложит простые дороги,

С дождевой водой в колеях.

А когда поползут туманы,

Синим кутая вечера,

Заблестят посреди поляны

Космы пляшущего костра.

Отразит глубокое небо

Золотого огня волну…

Теплый запах смолы и хлеба

Донесется ли на луну?

Если да, – быть второму чуду:

Прекратив межпланетный бег,

Метеором слетит оттуда

На земную грудь человек:

Первый беженец!

– Всё изучено,

Всё наскучило, всё на слом!

Почитать бы мне снова Тютчева

При свече, над простым столом,

Побродить лугами несжатыми,

Раздвигая рукой ковыль,

И забыть навсегда об атоме,

Рассыпающем душу в пыль…

А ночами, над побережьями,

Где лежит в воде тишина,

Снова видеть, как светит прежняя

Незапятнанная луна.

Каменное безветрие,

Воздух острей ножа,

Черная геометрия

Мертвого чертежа.

Тусклыми негативами

Стали стволы берез.

Туго, жгутами сивыми

Ветви скрутил мороз.

Что это за безвременье!

Или, сойдя с ума,

Переодевшись теменью,

Выпила снег зима?

Не видя, я вижу. Не слушая, слышу: идет.

Подходит… И ветер несет

В холодном своем покрывале,

А вечер разрушил миры

Вчерашнего дня…

Она из-за снежной горы

В упор глядит на меня

И, стоя на перевале,

Над спуском в долину, молчит.

А сердце мое стучит,

А сердце мое кричит:

Подожди!

Мне надо дослушать дожди.

Зеленые шорохи рощ,

Мне надо успеть досказать

Про теплый, сверкающий дождь,

Успеть долюбить, дострадать,

Спасти заболевший цветок

И выпить последний глоток,

Как пьют долгожданное слово

Любви…

Сегодня меня не зови.

Приду, когда буду готова.

Он седой, как лунь,

Он в тумане плачет.

Это ли нюнь?

Не назвать иначе!

Он насквозь промок,

Он придавлен тучей.

Почему не мог

Ждать он доли лучшей?

Спутал календарь

Сроки новолуний:

Жарким был январь,

А зима – в июне!

Какая странная весна…

Она бескровна и грустна,

А говорят: «Весна-красна»!

Но не о ней. Она иная,

И я другой такой не знаю.

Она лежит, едва дыша,

От неба прячется в тумане

И трогательно хороша

В своем уходе к смерти ранней.

А сестры-весны на земле

Живут, счастливые, в тепле,

В дыму дождей, в минутных грозах,

И ждут, чтоб почки на березах

Скорее в листья перешли,

Чтобы вернулись журавли…

Но эта, бедная, больна

И, обездоленных бездомней,

Офелией с речного дна

Глядит мучительно в окно мне,

Зовя на помощь грусть мою.

И я вполголоса пою,

Ей в утешенье, всё, что помню

Из сказок, где встает от сна

В гробу лежащая Весна.

Туман ползет и никнет между

Деревьями… Но я пою!

Я им по капле раздаю

Живое слово и надежду,

И хочется до боли мне,

Чтобы в ответ, на самом деле,

Глаза Весны в моем окне

Блеснули и зазеленели.

Что за чудо? Откуда, столбами,

Пеленами, несутся снега,

Как бесшумное белое пламя,

Поглощая леса и луга,

И мгновенно исчезнувший город?

Из каких облаков-чердаков,

Где тюфяк необъятный распорот,

Этот пух, эти перья снегов?

На последней неделе апреля

Стало стыдно весне: проспала!

И хозяйственно гонит метели,

И гуляет по небу метла.

Ты ли это, весна неживая,

Изнемогшая в мире теней,

Поднялась, ради Первого Мая,

Из холодной постели своей?

Купила на базаре связку вербы –

На красных ветках плюшевых котят.

Она была моею вербой первой

В чужом краю, где снобы не хотят

С лотка торговки слишком скромных прутьев.

Но остановятся пять-шесть людей

И смотрят… Почему не обмануть их,

Внушив, что вербы реже орхидей

И потому во много раз дороже?

Тут разыгрался пыл всегдашний мой,

Я заглянула в кошелек… и что же?

Купила редкость и несу домой.

Меняю воду в вазе и гадаю,

Когда котята выпустят листки,

Когда пробрызнут в воду корешки?

А верба всё живет, не опадая!

Упругих веток гибок темный шелк,

Детеныши на них неуязвимы.

Опять апрель… Год мимо нас прошел!

Мы с вербою начнем вторую зиму.

Я к ней привыкла, и она ко мне.

Не от нее ли в стих мой залетели

Апрели детства, вербные недели,

Капели с крыш и русский снег в окне?..

Однажды гость зашел. Сказал:

«Не тешьте Себя мечтой и присмотритесь к ней:

За целый год ни листьев, ни корней!

Возьмите ножницы да и подрежьте.

Не видите, что чересчур высок,

Усталый ствол достиг предельной точки,

И по нему дойти не может сок

До каменеющей от жажды почки?»

Послушалась. Напрасен был мой труд:

Тупятся ножницы и не берут!

Тогда, поняв, я сделалась суровой

Сама к себе и, не потупив взгляд,

Оборвала на вербе пластиковой

Ее седых нилоновых котят!

Я не люблю июля и боюсь.

Тот страшный день июлем был помечен,

И для меня навеки искалечен

Весь этот месяц… В нем такая грусть,

Такая тяжесть… Нестерпимо жаркий

Пылал июль, сгорев до желтизны.

Томились звери, от жары больны,

Павлины не кричали в зоопарке,

Но в стороне от страждущих зверей,

За голубыми стеклами дверей,

Ютился островок сырой прохлады, –

Нетронутый жарой питомник змей,

Где в полутьме блаженствовали гады.

Втекая в человеческий прибой,

Вползавший на бетонные ступени,

Вошла и я, с воскресною толпой,

Искавшей развлечения и тени.

Вошла и я… Но ад, представший мне,

Неведом Данту и рассказан не был:

Сияющий квадрат пробит в стене,

В квадрате – вся лазурь морей и неба.

Смертельно голубая, – нет такой

Лазури в мире, – эта, перед нами,

Беззвучной за стеклом лилась рекой

И легкими вскипала пузырьками.

Не белый герб на фоне голубом,

Расплющенный в застенке застекленном,

Живое существо, с покатым лбом,

Там шевелилось, в колыханье сонном.

Чудовищный пузырь, или нарыв,

Огромное всплывало кверху тело,

И, плавники как веера раскрыв,

Теченью отдавалось одурело,

И вместе с ним обратно вниз текло,

Неслышно ударяясь о стекло.

Лучом прожектор бил в него свирепо,

И врассыпную пузырьки неслись,

И в тесной глуби водяного склепа

От света было некуда спастись.

Но весело подсчитывая взмахи

Не ног, не лап, – резиновых плетей,

К застенку океанской черепахи,

Смеясь, тянули матери детей…

Забуду ли бессмысленную пляску

В пространстве ослепительно пустом

И маленькую гипсовую маску

С растянутым, окаменелым ртом

И белый щит… Как бился о стекло он!

Не гад морской, осмеянный толпой,

А очень старый, полупьяный клоун,

Сойдя с ума в пустыне голубой,

Смотрел вперед раскосо и незряче

(Затравленный так смотрит человек),

То расширяя мертвый взгляд, то пряча

В пергаментные створки белых век…

Опять июль плывет из сонной дали,

Померкли краски, им опалены,

Живет одна лазурь! Глаза устали

От нелюбимой мной голубизны.

Сквозь весь июль несу печаль с собою

И от лазури радости не жду:

Отравлен тот, кто видел голубое

Не только в небесах, но и в аду.

В небе дальнем, в небе синем

Белый, белый снегопад…

Крылья сблизим, крылья сдвинем,

Не оглянемся назад.

Ангел к ангелу… Осанна…

Белый, белый, белый снег…

Это рай?..

И вдруг, нежданно,

В темноте сомкнутых век

Полыхнуло смутным жаром:

Там, за тридевять земель,

Балаган был очень старым,

И кружилась карусель…

Ангел к ангелу… Осанной

Дышит воздух осиянный

От заката до восхода…

А шатер был полосатый,

С ярко-розовой заплатой,

С желтым клоуном у входа…

В этой стране не летают дрозды,

Ходят пешком по траве и по льду.

Кто-то привесил к их лапкам пуды, —

Не полететь пешеходу-дрозду.

Он и не хочет. Но если лежит

Где-то червяк дождевой, еле жив,

Дрозд подкатиться к нему поспешит,

Лопасти крыльев смешно распушив.

Бросишь ли сверху накрошенный хлеб,

Сколько веселых слетается птах!

Самый последний, тяжел и нелеп,

Дрозд остается всегда в дураках.

Странная птица… Зачем?.. Почему?..

Хочется громко в окно закричать,

Чтобы помочь встрепенуться ему:

«Поупражнялся бы! Надо начать,

Надо понять, что не мотоциклет,

А вольнокрылая птица, как все.

Небо открыто, и радости нет

Вечно бродить по колено в росе».

Но оказалось, не слишком-то прост

Мой, воробьями осмеянный, дрозд.

Было еще не темно, но пора

Птицам по гнездам своим разойтись.

Долго весною светлы вечера,

И зеленеет пустынная высь.

Тут и случилось.

Смеркалось, когда

Я разглядела, что там, в вышине,

Дрозд прицепился, как к елке звезда,

К мачтовой, самой высокой сосне.

Выше нельзя…

Очень многих чудес

Не объяснить никогда, никому.

Тяжеловес на вершину залез,

К ночи доступную только ему.

Ждал ли он выхода первой звезды?

Кто его знает… Но тихо, потом

Стали слетаться другие дрозды

И неподвижно расселись кругом.

В эти часы нет пустой трескотни,

Птичьего гомона, писка вразброд.

Нет воробьев! Надоели они

В быстром мелькании взад и вперед.

В эти часы для дроздов-чудаков

Небо открыто, и дали ясны.

Так рассказали мне ночью, без слов,

Самые верхние ветки сосны.

Есть стихи-фазаны, есть павлины,

В радужном атласном опереньи.

Столько в них лазури и малины,

Что природа не дала им пенья.

Есть стихи мудреные, как числа

Высшей математики, как притчи,

Как сухой скелет сухого смысла,

Но не задушевнее, не гибче.

Есть стихи – триумф косноязычья.

Я люблю слова совсем простые,

Серенькие, скромные словечки.

Вольно льются песни золотые,

Сложенные в горле птицы певчей,

Часто безымянной и невзрачной,

Где-то в роще, над кустом сирени.

Птичье пенье и рассвет прозрачный –

Лучшее из всех стихотворений.

Что мне даст узора вычур дивный

И хитросплетенье филиграни?

Я люблю простой и примитивный

Камень для постройки вечных зданий.

Из таких камней взошло Толедо,

Пламенный пример земным твердыням.

И стоит Толедо, как победа,

И звучит поэмой в небе синем.

Это правда! Не стыдно признаться

На пороге раскрытых дверей,

Что труднее всего мне расстаться

С дружбой. Но не людей, а зверей.

Если я, уходя, и заплачу,

То, наверно, припомнив до слез

В доме детства – семейку собачью,

Ту, с которой так чудно жилось…

Или в тропиках… День был обуглен,

Словно дан на съеденье жаре,

И зайчиху с зайчонком, из джунглей,

Я нашла у себя во дворе.

Я кормила их свежей морковью,

Я водой окропила крыльцо…

Если это зовется любовью,

То взаимность была налицо.

Почему они выбрали дальний,

Совершенно не заячий дом,

Поселившись в машине стиральной,

За негодностью сданной на слом?

Или кот, постучавшийся ночью

(Уходя, я тот стук узнаю!),

Словно прыгнул с трубы водосточной

В жизнь чужую, отныне свою!

Пуст мой сад, и колодец мой высох,

Угасает за тучей звезда.

Всех доверчивых, всех бескорыстных

Уношу я с собой навсегда.

Никуда? Впрочем, кто его знает!

Может быть, никуда – это ложь?

Может быть, кто-то в небе залает,

Словно спросит: «Ну, как? Узнаешь?..»

Он был от рожденья немой,

Незнакомый с лестью и ложью.

Он любил, как любить не может

Ни один человек…

Домой

Возвращалась я, и стыдливо,

Неуклюже, забыв себя,

Подходил он ко мне, любя,

Улыбался немного криво,

И смотрел на меня, смотрел

Немигающим, строгим взглядом,

Словно взять с собою хотел

В смерть.

И в смерти остаться рядом.

Охранять мой дом и покой

Не его ли случай поставил?

Но ведь о любви такой

И писал коринфянам Павел:

О любви, что не верит в зло,

Не противится и не ропщет.

И сложнее быть не могло,

И вовеки не будет проще.

Вот пишу о нем, и от слез

Уплывает в туман бумага…

Он был бесхитростный пес.

Дворняга.

На удивленье и на смех

Орехам грецким и кедровым,

Большой кокосовый орех,

Как будто сорван Гумилевым

На экзотической земле,

В саду заброшенного храма,

Где он созрел в горячей мгле,

Под бормотание там-тама.

Орех и думать не дерзал

В своей юдоли африканской,

Что будет снег, вагон, вокзал,

Москва и в ней бульвар Славянский,

И девушка…

Она о нем,

В воображении богатом,

Мечтала вечером и днем,

О буром, диком, волосатом,

О недоступном, о таком

Гогеновском, – с его полотен!

И вдруг орех вкатился в дом,

И ощутим, и кругл, и плотен.

Он прислан для любой игры.

Вот, например: ударом верным

Пробить в орехе две дыры,

Как в банке с молоком консервным,

И ждать, что струйка молока

Зеленовато-голубого

Польется в чашку. А пока

Питье такое не готово, –

Читать на память Гумилева.

Второй рецепт несложный есть, –

Ведь все рецепты в нашей власти:

Мякину разрубить ни части,

А после съесть, или не съесть.

Но вряд ли станет палачом

Та, что грустит о каждой мошке,

Поет о камушке речном,

Любуясь ивовой сережкой.

Хоть любопытство и не грех,

И мы его не судим строго,

Живым останется орех.

Орех Гогена и Ван Гога.

На полке, в гуще пестрых книг,

Приняв торжественную позу,

Он ляжет, бур, космат и дик,

И рядом с ним поставят розу,

Ему особый жребии дан,

Свое кокосовое чудо:

Быть мячиком для обезьян

И стать моделью для этюда!

Голубело небо,

День был голубой…

Маленькие зебры

Шли на водопой.

От хвоста до шейки,

Не щадя чернил,

Нотные линейки

Кто-то им чертил.

В озере водица –

Брага в ендове!

Топали копытца

В голубой траве.

Молча бы напиться!

Только здесь и там

Топали копытца,

Как глухой там-там.

Замечтался кто-то,

Ноты позабыв.

Разбросала ноты

Тень плакучих ив.

Солнечный и резвый,

Зайчик заплясал.

Тремоло, диэзы

Золотом вписал.

Молча не напиться,

Если здесь и там

Стал в оркестр проситься

Быстрых ног там-там!

Черное на белом

Как не разглядеть!

Полосатым телом

Могут зебры петь.

Это всё – из неба,

Всё – само собой.

В зоопарке зебры

Шли на водопой.

Над Атлантическим океаном

Иссиня-черная туча шла.

Низко ползла, к воде прилегла,

И стал океан стеклянным.

На пустом берегу пески, пески,

Седина без конца, без края…

Чахнут водоросли от тоски,

В тропической мгле сгорая.

Душный воздух стоит и спит…

На зеленой воде стоит

Фосфорический мост из семи цветов,

Из семи павлиньих хвостов.

Я лежу на песке, а вокруг меня,

В бархатистой пыли, возня:

Осторожно бисер течет,

И у ног моих холмик растет,

Вырастает крошка-вулкан,

Раскрывает черный глазок.

Летаргически спит океан,

Но проснулся, дыша, песок.

Он выталкивает бугорки,

Завивает в пыли дымки.

В каждом кратере завязь цветка,

И встают они из песка.

Вот из щелки ползет василек,

Пробежал два шага, прилег

И с песчинкою заиграл,

А за ним, как живой коралл,

Покатился, с размером в пятак,

Огневой, оранжевый мак.

Это крабы к воде спешат

И клешнями шуршат, шуршат…

Ведь от радуги души звучат

Атлантических паучат!

Не вскарабкаться крабам слабым

На светящуюся дугу.

Чем помочь неумелым крабам,

Если я сама не могу

Ни подняться, ни перейти

По мосту, к своему былому?

Он лежал через речку к дому,

И вели к нему все пути.

Из березовых бревен, прост,

Шаток был деревенский мост…

Далеко расстилались леса

И седые поля овса.

В овсяных просторах земли

Васильки и маки цвели…

Гаснет радуга… Ни следа!

О мостах, что сломались, забудь…

Отсияв, превратилась вода

В однотонную серую муть.

Крабов нет. Из последних сил

Океан их всех погасил.

Чахнут водоросли от тоски,

В душной пыли сгорая.

Атлантические пески.

Пустота без конца, без края…

Лягушка в тинистом пруду

Соскучилась немало.

Хотела проглотить звезду

И не поймала.

Но был высок, широк прыжок, –

Теперь ей не вернуться

На тот постылый бережок,

Где комары толкутся,

Не окунуться в сонный пруд,

В его глухую темень.

Там караси внизу снуют,

Наверх подняться лень им…

И ночь прошла. Горит заря.

Куда ты, путь далекий?

Как два зеленых пузыря,

Надулись ветром щеки.

Лягушка прыг, лягушка скок,

Всю землю огибая.

Вдруг перед ней – простор, песок

И бездна голубая.

Голубизной ослеплена,

Пространством без предела,

На камень шлепнулась она

И вмиг окаменела.

К ней долетал глубинный шум

Из сине-голубого

И, вместе с ним, пришло на ум

Подслушанное слово.

Кто знает, сколько шалых слов,

Над прудом с карасями,

Порой бормочет рыболов,

Когда сидит часами

В зеленом обществе лягух,

Как будто спящих сладко?

Но у лягух оличный слух,

И память, и догадка.

В стоячий пруд, в росу, в туман,

В кувшинки на трясине

Упало слово «океан»,

И был он синий-синий,

Вот этот самый! Не узнать

Нельзя его, такого.

И повторяется опять

Подслушанное слово.

Туда уплыть и воду пить,

Да только в незнакомом

Опасно жить и гнезда вить,

Обзаводиться домом…

Заквакала, что было сил

(Ей показалось – спела!),

И кто-то из воды спросил:

Что за ква-ква? В чем дело?

И вот, над берегом взвилась,

Неведомо откуда,

Большая рыба – не карась,

А просто чудо-юдо,

Вся из литого серебра,

Не рыба – королева,

И плавники, как веера,

Раскрыла справа, слева.

Лягушка крякнула: – Ква-ква,

Ох, пересохло горло! –

И заболтала, чуть жива

От страха и восторга:

– Я вскачь пришла из темных стран.

Чего я жду от рыбы?

Про океан, про океан

Вы рассказать могли бы?

Как в океане?.. Там?.. У вас?.. –

А рыба и не знала.

Тараща на лягушку глаз,

Рассеянно сказала:

– Про океан?.. Какой такой?.. –

В прибой нырнула голубой

И под водой пропала.

Соломенная кукла

С колючею косичкой!

У этой куклы круглое

Соломенное личико.

Не платье, – просто лучики

От солнца и подсолнуха.

Такое платье лучше,

Чем из литого золота.

Ношу ее, баюкаю,

Ищу ей места в доме:

Куда деваться кукле

Украинской, соломенной?

А где-то жнивье желтое,

Щетинистые крыши…

Соломы шорох шелковый

Я столько лет не слышала..

Оксана ты, Оксана,

Глаза, как зерна карие!

Не тесно ли, не странно ли

Тебе и мне в Швейцарии!

Ты была кудрявым ангеленком,

Бегала по Млечному Пути

И упала вниз и, став ребенком,

Не умеешь Млечный Путь найти.

Это неприятно лишь вначале.

Присмотревшись, будешь понимать:

Прежде облака тебя качали,

А теперь укачивает мать.

Древний Киев у твоей кроватки

Стал на страже детства и готов

Снять, в поклоне, золотые шапки

Золотых, как солнце, куполов.

Заливается в ветвях каштана

Украинский, звонкий соловей.

Ты не бойся, маленькая Анна,

Жизни неожиданной своей.

Будет у тебя, в просторах здешних,

Намечаться новый звездный путь,

Много расцветет ромашек вешних,

Только ты о небе не забудь,

Только ввысь смотри и будь крылата,

Оставайся девочкою той,

Что играла запросто когда-то

С каждой пролетающей звездой.

Ангелятам наверху не странно

(Ведь для всех чудес своя пора),

Что, расставшись с ними, донна Анна

Родилась на берегу Днепра!

Снегом порошится

Белый свет кругом.

Снег метет лисица

Огненным хвостом.

Нечем поживиться,

Голодна с утра.

И слышит лисица

Наверху: «Кра-кра!»

Канавка-то Лебяжья,

Да нет лебедей…

А с крыши Эрмитажа

Прямо в ухо ей:

Кра-кра!

Кра-кра-кра!

– Что, лисица, скучно,

В басню бы назад…

Сыплет с черных сучьев

Белый снегопад.

Ворона и лисица

Решили помириться,

И пошли под ручку

Прямо в Летний сад.

Прямо в Летний сад,

К дедушке Крылову.

А тот замерз и спит,

Перинкою пуховой

До глаз прикрыт.

Обеды и победы,

То смотры, то парад.

Бывают мор и беды,

Но хуже их стократ

Буянов-декабристов

Неукротимый нрав.

Он вреден и неистов,

Вне правил и без прав…

Да есть еще тот пылкий

Арапа внук, пиит,

Опасный даже в ссылке…

А впрочем, он убит.

За ним – другому кара,

Хоть вовсе не плохи

Опального гусара

Кавказские стихи:

«В долине Дагестана…

Лежал в полдневный зной…

В груди дымилась рана…»

Но кто тому виной?

Промолвил, брови сдвинув

И поведя плечом:

Его убил Мартынов,

Но я-то тут при чем?

Жалеть? Щадить? Нелепость!

Враги сильны и злы.

Трон защищают крепость,

Сибирь и кандалы.

Так, может быть, и лучше

Дуэльной пули свист?

Был Лермонтов, поручик…

Был Пушкин, лицеист…

И это всё зовется

«Дворянство» и «оплот»!

Он горестно смеется,

Кривя надменный рот,

И в омуте зеркальном

Блуждает мутный взгляд…

А в дальнем зале бальном

Огни уже горят,

Горят, как над трясиной,

И он вольется в них…

На вате грудь. Лосины.

Туман в глазах пустых.

Овеян пылью, смугл и зол,

С губами, от жары сухими,

Восточный ветер к нам привел

Других, чтобы сразиться с ними.

Насторожившаяся тишь

Становится угрюмо-мрачной,

И Южный ветер, пьян и рыж,

Вступает гневно в бой кулачный.

Я ненавижу этих двух,

Обнявшихся в смертельной схватке,

Протяжный вой, угарный дух

И небо, собранное в складки.

Но вот, в деревьях трепеща

Студеным ливнем, хлынул третий,

В лохмотьях серого плаща

От Запада бегущий ветер.

Он должен двух других задуть

И разметать бессильным прахом,

Готовя Северному путь

Широким водяным размахом.

И тот идет. Он стар, суров,

Бронею льдов окован крепко…

Таким был явлен Саваоф

На фреске Феофана Грека.

Прислужник Западный прилег,

Готовясь к долгому ночлегу,

В ущелье гор, в олений лог,

Подставив грудь и плечи снегу.

Тогда настала тишина,

В которой драгоценным кладом

Лежат до срока семена,

И корни дремлют с ними рядом.

И в этой мудрой тишине,

Где вьюга мягко зазвенела,

Идет, идет в моем окне

Любимый ветер, снежно-белый.

Он обойдет мой дом вокруг

И тихо встанет у порога, –

Моих стихов судья и друг

С бесстрастными очами Бога.

Тот, кто взял на себя приказ

И принял позор, не дрогнув,

Разве не был в тысячу раз

Сильнее кротких и добрых.

«Ты пойдешь и предашь меня», –

Кто другой так властно прикажет?

А вдали – языки огня

От факелов римской стражи.

И готовы тридцать монет –

Символическая подачка…

Отрешиться?.. Спрятаться?..

Нет. Он пойдет. Ведь нельзя иначе.

Предательство, смертный грех,

Оправдания не находит…

Самый стойкий и верный из всех,

Он пойдет. Не на грех, – на подвиг.

По вечерам не надо встреч с людьми…

Идешь по успокоенной дороге,

Не в темноте, – в каком-то темном свете

От еле видного, пустого поля…

Угадываешь поворот, тропинку,

Доверишь ей себя… И вдруг, налево

Обрыв. Быть может, пропасть. Не понять.

Но неизвестность дышит и доносит

Чуть горьковатый запах дыма, хвои:

Там, в пустоте, которой нет названья

Сгущается и стелется туман.

Он напоен всё тем же темным светом,

И различимей делается справа

Оправленная в дерево решетка.

За ней кустарник плотно стиснул ветви,

И крыша дома выглядит грибом.

Не первым был тот незабытый вечер,

И, вероятно, я не раз бродила

По краю оседавшего тумана,

И крышу замечала, и трубу, –

Изогнутый над садом знак вопроса…

И все-таки, он первый…

И последний:

Я никогда туда не возвращусь.

Бывают встречи… Не с людьми, не с чем-то,

Что хочется и можно потерять,

А с концентрацией огромной жизни,

Своей и не своей, лицом к туману…

Бог знает почему меня влекло

Прокрасться ближе, напрягая зренье,

И заглянуть.

На придорожный камень

Я поднялась и руки протянула,

И ощупью раздвинула кусты

Над оцарапавшей меня оградой.

В пролете, между черными ветвями,

Виднелся небольшой, невзрачный дом.

Дверь на засове. Досками забиты

Слепые, перекошенные окна,

А на крыльце, прижавшись к косяку

Полуживой и отслужившей двери,

Зеленая попыхивала искра –

Светляк.

Единственный в тот странный вечер:

Их не было ни по дороге в поле,

Ни в воздухе, ни на краю провала,

А этот, одиноко полыхая,

Улегся в щель, горел и не сгорал.

Нет вывода, нет умозаключений,

Нет даже романтической печали.

Есть только ощущение, – не стыд, –

Что я украдкой в чьем-то дневнике

Последнюю страницу прочитала

И, не дойдя до самой главной строчки,

Забросила в кусты…

На самом деле

Я просто руки отвела.

И сразу

Обратно хлынув, листья вновь сомкнулись

Сплошной, зашелестевшею завесой,

И не осталось больше ничего.

Слова… Слова… Всё не о том, не то,

Всё рядом, над и под невыразимым,

Не нашим смыслом вечера и встречи,

Забитых окон, мертвого крыльца.

Слова, слова… Всё не о том, неточно

И слишком осторожно, где-то с краю…

А если, вздрогнув, вспомнить светляка,

То где их отыскать? В каких глубинах?

И снова тучи, собранные в складки,

Унылый вид опустошенных рощ.

Клен растерял последние перчатки

И голыми руками ловит дождь.

Я подберу на память две-три пары

Из кордуанской кожи… Мне их жаль.

К чему он наряжался, щеголь старый?

Не собирался ли на бал, в Версаль?

Перчатки разрисовывала осень

И, на расцветку красок не щадя,

Не думала, что ветер их забросит

В холодный сумрак и в смерчи дождя.

Мне надо их сберечь. Мне надо дать им

Дворец, где жизнь по-своему жива:

Я положу их в шкап, поближе к платьям,

Опавшим, как осенняя листва,

Ненужным навсегда… Им не хватало

Таких перчаток праздничных, таких

Похожих на закат, на парус алый,

Под филигранью жилок золотых…

Закрою дверцу, не грустя о них:

Им вместе легче не дождаться бала.

Летит паучок, паучок,

В холодной кирпичной щели.

Упал он, сухой стручок,

С воздушной своей качели.

На диво легка качель,

И в легкости вся награда.

Достигнута, видно, цель,

К чему она, – знать не надо.

Подогнуты лапки. Спит.

Кругом пустынно и глухо.

В кирпичный двор не влетит

Готовая к жертве муха.

Но добрый, медленный дождь

Был так с паутиной дружен,

Что стала живою дрожь

Повисших на ней жемчужин.

Из щели вода течет,

От отблесков розовея,

Не знал, не знал паучок,

Что сплел ожерелье фее.

Листья лежали ковром.

На ковре золотом наш дом

Прекрасным, как в сказке, стал

И сам себя не узнал.

Шевелились листья, шурша,

И осень была хороша!

Сейчас ковер-самолет

Всколыхнется и поплывет,

И дом уплывет на нем

Многоярусным кораблем…

Соседка вышла с метлой,

Соседка была не злой,

Желала людям добра:

Добралась метла до ковра,

Гоняет, кидает прочь…

– Не хотите ли мне помочь?

В канаву и за кусты

Убрать сухие листы?

– Я шла по красным шелкам,

К закатным шла облакам.

Не осенний ли день простер

Перед ночью ковер-костер?

Влюбился дом в красоту.

Заглянув в него на лету,

Вились, кольцо за кольцом,

Листы над пустым крыльцом…

Говорю, – сама не пойму,

К чему говорю? Кому?..

У метлы, от вечерней росы,

Тараканьи взмокли усы.

Шныряя взад и вперед,

Метет она и метет.

Уныло, со всех сторон,

Лысеет голый бетон.

Соседка душой проста,

Для нее в другом красота:

Был бы двор, как передник, чист!

Исчезает последний лист…

Клубилась мгла темно и мутно,

Окутав саваном сады.

Они дышать боялись, будто

В преддверии большой беды.

И безвозвратно уплывали

В ничто, от неживой земли,

А из-за гор нахлынув, дали

Вплотную к дому подошли.

И дом, в испуге окна жмуря,

Старался угадать впотьмах,

Не зарождается ли буря

В свинцово-бурых пеленах.

Потом прорвался сумрак сизый

Перебегающим огнем,

И молниям ответил снизу,

В смерчах дождя, суровый гром.

В сплошном дыму воды, сквозь хаос

Без очертаний, без теней,

Береза чудом жить осталась

На перепутье всех огней.

Они в ветвях ее горели,

И вспышки брызгали кругом,

И окна от нее прозрели,

Звеня сияющим стеклом.

Нырнет во мрак упругим телом,

И гром покатится, ворча,

И вновь она сверкает белым,

Как одинокая свеча.

Забыв, что цепкими корнями

Высокий стан в земле увяз,

Береза машет рукавами,

Готовая пуститься в пляс.

На лиловой дороге качаются тени

От упругих ветвей без листвы.

В этих сумерках, цвета персидской сирени,

Мы остались, как были, на «вы».

Шелестели по влажному гравию шины,

И кружилась, кружилась земля,

Только руки, что правили черной машиной,

Отпустить не хотели руля.

И вели, выводили к широкой долине,

Где сливаются ночи и дни,

Где раскинулся город, как веер павлиний,

Рассыпая до моря огни…

В синей комнате в чашах купались фиалки, –

Поздний дар мне, неведомо чей, –

Там горели не люстры, не лампы, а прялки

С миллионами тонких свечей…

Я узнала Ваш кортик, погоны и китель,

И двойную звезду за окном…

Вы сказали уверенно: – Ангел-Хранитель

Входит с нами в приснившийся дом.

Рассказать о том нельзя.

Это – легкая стезя

От весла,

Это – горький вкус полыни,

Это – в полдень, над пустыней,

Плеск прохладного крыла.

Это сердца моего

Взлет, сгоранье и крушенье…

Это – всё и ничего.

Может быть, самовнушенье?

Ты оглянись, ты присмотрись, припомни.

Струился снег, и зеленела ель.

На нитке золотой качался домик

Среди ветвей… За тридевять земель.

В окошке фольга отражала свечи

И отливала розовым огнем.

Восстанови тот новогодний вечер

И нас с тобою, у окна, вдвоем!

Одна свеча сильней других горела,

По нитке золотой бежала дрожь.

Ты помнишь, я сказала:

«В домик белый Хочу войти»…

Ты отвечал: «Войдешь!»

Потом проплыли целые столетья,

Чужие страны мимо нас прошли,

И стал насквозь от белых свечек светел

Воскресший домик за горбом земли.

О полночь тропиков, когда он вырос,

Освободясь от нитки золотой,

Когда над крышей пальма наклонилась

И показалась елкою простой!

И было тихо до сердцебиенья,

До ужаса, до слез… А впереди

Вели к дверям высокие ступени,

И тихий голос произнес: «Войди!»

И я вошла в твой елочный, в твой белый

Прозрачный домик, где лежал ковер

Синее моря Черного… С тех пор

Я слышала всегда, как море пело

В неописуемой моей судьбе…

Как будет петь о счастье и о горе,

О том, как в полночь я пришла к тебе,

Как только море может петь о море.

Когда на больничной койке

Засыпаю, лицом к стене,

Голубые мне снятся сойки

На темно-рыжей сосне.

И в плетеном садовом кресле

Человек с седой головой…

Что будет со мною, если

Этот сад, и правда, живой?

Ни тоски, ни щемящей боли,

Ни вкуса земли во рту…

Восковые чаши магнолий

Там, наверное, все в цвету.

Непридуманный, настоящий,

Притаясь под крутым мостом,

Тихо дремлет в зеленой чаще

Для меня построенный дом…

Плетеное кресло качая,

Человек улыбнется мне

И скажет: – Налей мне чаю! –

Как муж говорит жене.

Я живу в хрустальной башне,

Для меня ее он строил.

В этой башне день вчерашний

Убаюкал, успокоил.

В стены могут птицы биться,

Гамаюны, птицы горя:

В плеске крыльев мне приснится

Плеск прибоя в Черном море.

Злые призраки толпятся

За высокою постройкой.

Ей не сдасться. Ей остаться

Одинокою и стойкой.

С каждым вечером бесстрашней

В хрустале я засыпаю.

Он всё дальше строит башню,

Этажей не сосчитаю.

Недоступную для стужи,

Недоступную для зноя,

Строит башню не снаружи, –

Изнутри, вдвоем со мною.

Лес вошел в городок приветливый,

Забирается лес в сады,

И гуляют в тени, под ветками,

До вечерней звезды, дрозды.

Лес раскинулся в старых улицах,

Без деревьев здесь нет угла:

Вот кривая сосна сутулится,

Со ствола стекает смола,

Вот березы, – десятки, дюжины!

Эти стайки белых невест

Ночью вкраплены, как жемчужины,

В чернобархатный город-лес.

И у каждой канавы ржавой,

Сквозь песок набирая сок,

Жмется папоротник кудрявый

С полотна Дуанье-Руссо.

Городская площадь стала гаванью,

Возвестив ударами часов,

Что из дальнего приходят плаванья

Тысячи зеленых парусов.

И плывут по снегу ели стройные,

Их причал волшебен по ночам.

Надо паруса расправить хвойные,

Приготовить к звездам и свечам.

Надо стать на рейде вереницами,

Чтобы, тихо выступив из мглы,

У фонтанов каменные рыцари

Пропитались запахом смолы.

В городе огни давно погашены,

В снежной шапке дремлет каждый дом,

И на ратуше фонарик башенный

Кажется далеким маяком.

Слышу, слышу, в снеговом мерцании,

Темных веток осторожный взмах:

Так приходит Новый год в Швейцарию,

На своих зеленых парусах.

Всё в эту вьюжную полночь обманчиво,

Спутались вымыслы календарей.

Нет переулков, и нет фонарей,

Только туманные одуванчики

Светятся матово, в снежном дыму.

Где я встречала, никак не пойму,

Эти, бегущие в синюю тьму,

Волны сугробов и смутные тени…

Может быть, в музыке?.. Может быть, в сказке?..

В томике блоковских стихотворений?

Или по городу сказочник датский

Бродит, заводит часы городские?

Надо ли спрашивать, кто вы такие

И от каких вы пришли берегов,

Спутники зим, чародеи снегов?

Но в переливах неутомимых,

В шуршаньи белых метельных струй,

Поют бубенчики в конских гривах,

Поют бубенчики конских сбруй.

И целой ночи бросая вызов,

В лязг дилижансов и в скрип ворот,

Ворвался факел, огнем обрызгав

Вход за кулисы, в подземный грот.

Там свечи, кружки, пивные бочки,

Сверчки за печкой, скамейки в ряд.

Там у румяной хозяйской дочки

Льняные косы до самых пят…

Там, на подмостках театра вьюги,

На самой тайной из тайных сцен,

Плечом друг к другу, в волшебном круге,

Садятся Диккенс и Андерсен.

Жил слон-чудак, жил слон-верзила,

С ушами, будто лопухи.

Одна беда ему грозила:

Он вздумал сочинять стихи!

Он был неграмотен при этом.

Читатель, ты зубов не скаль:

Ведь и неграмотным поэтам

Нужна «неведомая даль».

И он грустил о дальней дали,

Томясь в невысказанном сне.

– О, если бы, – вздыхал он, – дали

Хоть бабочкины крылья мне!

Лететь, лететь!..

Куда, слонище,

Ты полетишь, влача пуды?

Он видел райское жилище

И белоснежные сады,

Да, белоснежные, – от пуха,

Который землю обволок,

Слону в отвернутое ухо

Струя отрадный холодок.

Довольно ядовитых джунглей,

Шпинатной зелени и змей!

Слон весь искусан и обуглен,

Спаленный солнцем до костей.

Он заревел в свой длинный хобот,

Как воин в медную трубу:

– Черт побери, ведь я не робот,

Я сам кую свою судьбу,

Сам проложу к мечте дорогу,

Пешком ли, вплавь ли, как смогу,

Погибну, но хотя бы ногу

И донесу, и сберегу. –

И он ушел в иные страны,

Где льется, вьется белый пух,

И веселились обезьяны,

Слона высмеивая вслух.

Его не трогали нимало

Ни ха-ха-ха, ни хи-хи-хи,

О, что за музыка вплывала

В большие уши-лопухи!

Слоновье ухо очень туго,

И не понять ему вовек,

Что в музыке звенела вьюга,

Что подпевал ей русский снег.

Распространяться мы не станем

О том, о сем, – как шел, как плыл,

Как был охотниками ранен,

Как на костре зажарен был.

Зерно волшебного рассказа

В том, что убитый наповал,

Наш сумасшедший слон ни разу

Ноги четвертой не терял.

Нога дошла, куда ей надо

(А говорят, что нет чудес),

Нога дошла до Ленинграда

И поселилась в ДВС.

И снег летел, и вьюга пела

В пушистом вихре белых пен,

И в новый мир, блаженно белый,

Входил оживший Андерсен.

Читатель скажет: – Что за бредни?

Где суть и в чем она видна? –

Но объяснить строфой последней

И суть, и смысл мне власть дана:

Поэт всегда сродни поэту,

Одна влечет их вдаль тоска!

Нога слоновья сказку эту

Диктует мне издалека.

Башмак сбежал. Башмак бунтует. Прочь

От мостовых! Готовый к жизни лучшей,

Умчался он на самолете прочь,

Чужим крылом, как плугом, взрезав тучи.

И кажется ему, что командир

Небесной бригантины он, под флагом

Поэта и безумца, в новый мир

Идет свободным, одиноким шагом.

В аэропланном кресле развалясь,

Носком вперед и ваксою блистая,

Он чувствует: с подошвы сходит грязь,

И вся она на диво золотая.

Где может быть его собрат-башмак,

Проглоченный небесным океаном?

Но ни вздыхать, ни вспоминать никак

Не подобает старым капитанам!

И он забыл их перестук двойной

По мокрому асфальту городскому,

Шаг в унисон и нудный путь земной

От дома к службе и от службы к дому.

Кабина задремавшая пуста.

Все пассажиры высадились где-то.

Летит, летит сквозь облако мечта, –

Не самолет, – хвостатая комета.

Но для мечты осуществленья нет.

Грустна полетов и падений смена.

Мой бедный фантазер, башмак-поэт,

Неизданная сказка Андерсена!

Он задремал… И тут произошло

Нелепое: никем не управляем.

Корабль воздушный опустил крыло

И заскрипел зловеще: «Прилетаем!»

Булгаковский вмешался в дело черт,

И бригантина разом, без оглядки,

Войдя с размаху в первый встречный порт,

Завязла на посадочной площадке,

И колдовской в рассвете умер мрак,

И громкоговорители сказали:

«Тот пассажир, что потерял башмак,

Его найдет на аэровокзале».

Зашел ко мне Нострадамус,

Зашамкал, скинув колпак:

– Вы, кажется, вышли замус?

Нашелся для Вас ведьмак?

– О, да! Он по нашей части

И даже (скажите всем)

Отмечен, как Старший Мастер,

Шапочкой с буквой «М».

Быть может, – воскликнул старец, –

Он мне предскажет судьбу? –

И поднял костлявый палец,

И стукнул себя по лбу:

- Но как же проник в высоты

И в тайны небесных сфер

Лейтенант черноморского флота,

Бывший морской офицер?!

Я в ответ: – Небесные хляби

Он вскрывает концом иглы

Без всяческих астролябий

И вовсе без каббалы.

Дрессировщик собственной плоти,

Он на «ты» с астральной ногой.

До него Вы не дорастете,

Остродумус мой дорогой.

Но Вы и не виноваты,

Что, имея большой талант,

Не родились крылатым, Как был рожден лейтенант.

К нему поступайте в школу, Не берет он высоких цен.

И заслужит Ваш череп голый

Шапочку с буквой «Н».

– «М» хочу!!! – завопил он дико.

– К черту «Н» – начало Нуля!

Я сказала: – Мой Мастер – Мика.

И букву вышила я!

Мне хорошо, что мы всегда вдвоем.

А если иногда обоим плохо, –

Разлуки больше нет. Не надо вздоха,

И слез не надо: мы живем, живем!

Я стала жить двадцать второго мая,

На лестнице крыльца, ведущей в дом,

И в этом доме, в тот же час родном,

Как будто всё поняв и принимая,

Окно зажглось счастливою звездой

Лиловый ирис ждал меня у входа

А свечи плыли в дрожи золотой,

Едва ли не тринадцатого года

В России, в старом корпусе Морском

На празднике… От голубой гостиной

Алмазной цепью, как полвека длинной

Летели фонари над черным льдом…

Алмазной цепью, – но она иная, –

Наш первый час, двадцать второго мая,

Горел всю ночь. И мы остались в нем.

Светлана – собирательница света,

Весенних ливней, синих васильков.

Ей в богадельне нежных стариков

Такой приятной стала муза Фета!

Луна, рояль и слезы до зари…

А я не понимаю, хоть умри,

Нескромных слез (мужских!), когда рыдали

Атласом отливавшие рояли,

Стоявшие в гостиных без огней.

О, если Фет так странно дорог ей,

Люблю ее за то, что любит Фета.

Она сама во много раз сильней,

Живая жизнь нам в ней дала поэта:

Ее снегирь, пьянея от игры,

На ветках строк рябины обрывает,

Когда кусты пылают, как костры,

И у ее стиха судьба другая:

Не плакать до зари, изнемогая,

А из пылинок создавать миры.

Все будет очень хорошо,

Осуществится очень скоро.

Мы в доме заживем большом,

С окном на Ленинские горы…

Ты мне не веришь?.. Подожди,

Найдется дом в Замоскворечье.

Там столько дружбы впереди,

Такие радостные встречи,

Так широка Москва-река…

Не плачь отчаянно и жарко:

В Москве мы заведем щенка,

И будет у тебя овчарка…

Но, если ты не веришь мне,

Усни! Послушайся совета:

Перелети туда во сне

И поживи там… до рассвета!

У вокзала собака лает

На цепи круглый год.

Поезда в туман пролетают,

И туман плывет.

Собака считать устала

Свои проклятые дни:

Топот, грохот, свистки, сигналы

Голоса и огни… огни…

Для чего ей стеречь до гроба

Чужой капусты кочны?

А хозяин с хозяйкой, оба,

С утра до ночи пьяны.

Надо вытянуться до боли,

Чтоб увидеть, через забор,

Волнующееся поле,

Желанный синий простор.

Дождя осеннего запах

К ней ветер, шурша, принес.

Цепь ржавеет. На грязных лапах

Капли собачьих слез.

Не может быть! Я больше не ждала,

Всё реже в окна грустные смотрела.

Примерзшая к земле ночная мгла

Березам изведенным надоела,

И тысячами тощих черных рук

Они тянулись к безотрадным тучам.

Я вместе с ними думала: а вдруг

Мы только дождь, свинцовый дождь получим?

Но что-то прошуршало о стекло,

И потолок затеплился светло,

Когда я подойти к окну решилась.

И крикнула сама себе: «Он здесь!»

Деревья побелели. Город весь

Затрепетал, поплыл, и закружилась

Тишайшая, густая пелена.

Снег, снег идет! Ныряя влево, вправо,

Снежинка заплясала у окна

Совсем отдельно. Ветер дал ей право

Из белой стаи выпорхнуть вперед

И первой умереть…

А снег идет…

Ударил тяжкий молот в феврале

И зеркало разбил в одно мгновенье.

Рассыпались осколки по земле,

В сумбурном, ослепительном круженье.

И я, под градом битого стекла,

Под ливнем стрел колючих каменею,

Когда-то я всю жизнь мою сплела

В великолепном зеркале с твоею.

Осколок поднимаю… Ранит, жжет,

Но и укол стекла бывает сладок.

В блестящих гранях прошлое живет,

Отсвечивая тысячами радуг.

В другом осколке – год, и снова год.

О светляки годов, бегущих мимо!

Они горят и мечутся вразброд,

Непостижимо и неповторимо.

Стеклянная вонзается игла

В мою ладонь. Не льдинка ли? Не знаю…

Но если льдинка, то она светла,

Пробившись в ночь из неоглядной дали.

Сегодня?.. Или нет, – давным-давно?

Я стекла подбираю осторожно,

Одно к другому… Только всё равно,

Ведь зеркало составить невозможно.

Черепичная крыша, и над нею звезда.

Никогда не увижу. Никогда, никогда.

В небе не было звезд. Все они, без следа,

Разбежались давно, неизвестно куда.

Оставалась одна. Для тебя, для меня.

Не хотела гасить голубого огня.

Над тобой, надо мной, над горбатой трубой,

Загорался зрачок – светлячок голубой,

И пора ему скрыться. Погаснет, – и нет

Десяти невозвратных, оборванных лет.

Черным дымом во тьму покатилась звезда.

Черный дым я возьму. Навсегда, навсегда.

Я в одиночество вошла,

В глубокий омут.

Какая тишь, какая мгла

В пустыне комнат!

Вся мебель ссохлась от тоски

И стала старой, –

Нагроможденные пески

Среди Сахары!

Заснуло кресло. Шкап заснул.

Кровать не дышит.

На улице и шум, и гул, –

Песок не слышит.

И я не слышу… Знаю лишь,

Что там – живые…

Душа, душа! Ты тоже спишь,

Как в летаргии.

Мне не страшно по снегу идти,

Безразлично, к каким пределам.

Пропали земные пути

В бессолнечном свете белом.

Тишина, тишина навек.

Я вошла в глубокую зиму.

Но идет впереди Человек,

И не странно, что он – незримый.

Не глазами вижу, – душой,

Ощущаю душой, не телом, –

Мягкий след от ноги большой

На снегу отпечатался белом.

Ступает моя нога

Доверчиво в след готовый.

Его заметут снега,

И тогда появится новый.

Я иду теперь наизусть,

Только ноги переставляю.

Не завязну, не провалюсь,

А куда Он ведет – не знаю.

У забора

Скоро, споро

Сплетничают спицы.

В черной дырке, в черной арке

Шепчут парки,

Кружевницы.

Спица вниз.

Спица вбок, –

Бабка Пик,

Бабка Хок.

Острый поворот —

Третья – бабка Тод [6].

Это было на бумаге,

В старой книге, в старой Праге, –

Не былина, не поэма,

Это – книга про Голема.

Спица вниз,

Спица вбок,

Бабка Пик,

Бабка Хок,

Острый поворот —

Имя третьей – Тод.

Спицы в быстром пересвисте

Бьются.

Старые бессмысленно смеются:

Над рожденьем, над убийством,

Над архангелом, над грязью,

Будто всё везде равно, –

Верх и дно!

Заплетают вязью,

Мир вплетают в нити,

Божий, чертов, наш, –

В кружевную блажь.

Спица вниз,

Спица вбок…

Бабка Пик,

Бабка Хок…

Острый поворот –

Имя третьей – Тод.

В быстром пересвисте

Суетливых спиц

На земле лежит трилистник, –

Тень от черных кружевниц.

К пустынной поляне аллеи вели,

На ней незабудки цвели,

Но не был пушистый ковер голубым…

Таким может быть только дым,

Когда, освещенный подземной луной,

Он спит над земной глубиной,

И небо в Неве, и Нева в небесах

Купаются, как в зеркалах, –

Что кануло в воду, – встает из нее, –

У них освещенье свое!

Гранитной палитрой лежат берега,

С палитры текут жемчуга.

Они, растворяясь, горят, не горя, –

Своя в них таится заря,

И в этой живой, потаенной заре

На спящем цветочном ковре

Стоит изваянье из пены морской

И белую скрипку рукой

К плечу поднимает… Деревья кругом

Следят за недвижным смычком…

Но музыка, музыка, – где же она?

Ее создала тишина,

Неслышная гамма жемчужных тонов,

Струящихся вдоль берегов.

Вся белая ночь этой гаммой звучит…

Пусть белая скрипка молчит…

Воспоминанья говорят со мной,

Откликнуться спешат ежеминутно.

Их, как ладьи, гонимые волной,

Ко мне приводит ветерок попутный.

Воспоминанье – парус и крыло,

Вернувшаяся в гавань жизнь вторая,

Оно со мною рядом прилегло,

Когда засну, уснет, не умирая.

Оно поет, а музыка чиста,

Нигде не заглушённая упреком.

Чужая и своя неправота

Явились в нем спасительным уроком.

Приблизилась прощальная пора

И, может быть, недолго жить осталось.

Теперь я вижу, как зерно Добра

Лежало в том, что только злом казалось.

Как шелуху отбросив, прорасти

Зерно умело солнечно и просто,

Когда я шла по новому пути,

Внимательно прислушиваясь к росту.

Помолитесь обо мне святым,

Тихим Саввам, Титам, Иоаннам,

Босоногим, добрым и простым…

Помолитесь также безымянным,

Как лесные листья, что, шурша,

Осыпаясь, падают… И самым

Одиноким, скромным, чья душа

Странствует по уцелевшим храмам.

И огромным, грозным, что от бед

Монастырские хранят ворота,

И забытым, для которых нет

Ни лампад, ни свечек, ни киота…

И таким, что в ночь ушли, как дым, –

Нашим воинам, в полях упавшим…

Помолитесь обо мне святым,

Стороне Российской просиявшим.

Растворил я недавно окно… Под окном,

Сжимая кольцом, обнимая мой дом,

Весенние воды, в печали глубинной,

Навстречу Закону летели с повинной.

О нет, ни за что, никогда, никогда

Не вышла бы, русло покинув, вода,

Не стала бы мчаться, метаться по ниве,

Ища оправданья в весеннем разливе!

Мы – дикие волны, мы тащим с собой,

Сквозь глину и слякоть, цветок голубой,

Зеленую ветку и корни куста,

И мертвого вслед им кидаем кота…

И вот, изумрудный, возлюбленный луг,

Промокший и серый, темнеет вокруг –

Мечта молодая, которой мы жили,

Хотели обнять и, обняв, задушили…

Мы разочарованы сами в себе,

В ничем не насыщенной нашей судьбе,

Закона не выполнив, дела не сделав,

Мы слепо достигнем последних пределов

И, хлынув обратно, дойдем до русла…

И щепки на гребнях, и в сердце – зола…

Мы горький удел пораженных познали,

Теряли навек, прежде чем обретали…

И тяжко устали

О, даждь нам. Творец,

Увидеть спокойную зыбь, наконец,

Услышать безбурное наше журчанье,

Любуясь травой, растворяясь в молчаньи

Закатного часа, когда над рекой,

Как после обедни, великий покой…

Низвергнут Зверь… и, как бессильный пленник,

К моим ногам упал, сраженный, ниц:

Пустая догма и слепой священник

Бегут во мрак, не поднимая лиц…

Но ОН стоит и рук могучим взмахом

Поддерживает в небе звездный ход.

Он был – мой сын, рожденный древним страхом.

Теперь – мое рожденье и восход…

Весь небосвод дохнул в лицо мне разом,

Единым словом – Логос, и в ответ,

Сквозь вихри солнц и плавный ток планет

Мои уста ему сказали – Разум…

«Отец?!» – ОН думал, я ответил – брат!

И эхо повторило нас стократ.

Мы копья подняли, глаз в глаз, сурово,

И каждый в жизнь пошел путем другого.

Так должен сделать ты, о человек:

Лицом к лицу встречая Господина,

Стой на своем, как горная лавина,

Ногами в твердь, не опуская век,

Стой на своем, отца не видя в брате,

Не сгорбив рабски перед ним плеча

И руки уложив на рукояти

Высокого, двугранного меча!

Его лицо бледнеющее стынет

Среди подушек… Безглагольный лик,

Отбросив жизнь, сейчас ее покинет,

И время безразлично опрокинет

Всё, что он знал о ней, назад, в родник.

О, кто поймет в холодный час конца,

Что из земных бесчисленных узоров,

Глубин, высот, потоков и просторов

Изваяны черты его лица?

Всё то, что целиком отражено

В погасшей маске, нежно-беззащитной,

Еще зовет, еще не смущено,

Еще живет в рассеянности слитной.

Но плавно отдаляясь навсегда,

В последней тишине безмолвно лежа,

Его лицо открытое похоже

На сердце обнаженное плода.

И медленно, как будто с сожаленьем,

Легчайший воздух льется с высоты,

И на лету пугливые черты

Едва задев, туманит первым тленьем.

Предок – его названье.

Где и когда возник

Корень? Основа зданья?

Скрытый в веках родник?

Каски сражений… Хор

Звонких рогов охоты…

Всплески семейных ссор…

Братья… Мужья… Заботы…

Тише… Святей… Беспутней…

Женщины, словно лютни…

Цепкие, переплелись

Ветви от дней без срока.

Ветку одну бы ввысь,

Вольную, одиноко!

Скольким дано сломиться!

Эти падут и те,

Чтобы одной пробиться

К солнечной высоте.

Чтобы, оставшись сирой,

Корни отбросив, ветвь

Легкой взлетела лирой

И начала звенеть…

Испокон веков считали древней…

Крепкая, она всегда жила.

Проходила тою же деревней

Каждый день.

Иной закон числа

Применили к ней и, в страшной смете.

Стали дни равнять шагам столетий,

Как деревьев возраст…

Но она

Всё на том же месте, вечерами,

Возвышалась над судьбой земель,

Спалена, источена годами,

Черная, прямая цитадель.

Вкруг нее, то буйно, то устало,

Бились, трепеща, крича не в лад,

Все слова, что в мире раскидала,

Разметала, не приняв назад.

А другие, заглянув ей в очи,

Тихой стаей замолчавших птиц

Забивались в глубь ее глазниц,

Полных тени и готовых к Ночи.