Ночной обоз

В монастыре

Через неделю повязка с руки была снята, а еще через три дня Таня уговорила Елену Александровну выписать ее из больницы.

На прощание врач пожелала ей удачи, предупредила, чтобы она не перетруживала левую руку и, главное, вела бы себя в городе осторожно и осмотрительно.

— Я понимаю, с Виктором вы ни о чем не договорились, — вздохнула она. — Так попробуй хоть одна из города вырваться.

— А вы знаете, сколько в городе бездомных ребят? — спросила Таня. — Более пятидесяти человек. Живут в башнях, в подвалах, на чердаках...

— Откуда такие сведения?

— Разведка донесла... И все неухоженные, грязные, голодные... Разве вы после этого ушли бы куда-нибудь?

— Но чем ты можешь помочь им? — удивилась Елена Александровна. — Вашего детского дома в городе нет. Весь персонал выехал. Помещение занято немцами. Школа закрыта...

— Да, ничего пока нет, — вздохнула Таня, расставаясь с врачом.

В сумерки, сопровождаемая встретившим ее Шуркой Кропачевым, она направилась домой.

— На дорогу лучше не лезть, — предупредил Шурка. — Можно на патруль нарваться. Я теперь в монастырь своим маршрутом хожу.

Издали виднелась каменная монастырская стена. Широкая, хоть на тройке катайся, обомшелая от древности, с проросшими из трещин молодыми березками, с узкими окошечками-бойницами, с причудливыми башнями по углам, она уступами поднималась на пригорок и охватывала монастырь неправильным пятиугольником.

К монастырю подошли со стороны оврага, поднялись по крутому взгорку и через пролом в стене, около Шатровой башни, сказались внутри монастыря.

Вдоль стен теснились разномастные монастырские постройки, флигели, службы. Вот в этом двухэтажном мрачноватом здании с узкими окнами, примыкающем к Голубиной башне, помещался их детский дом. Над входом висела нарядная вывеска, на клумбе, сделанной в форме пятиконечной звезды, до поздней осени цвели белые астры, стояла скульптура Ильича, на высокой мачте развевался на ветру красный флаг.

Ничего этого сейчас не было. Клумба взрыта колесами грузовиков, мачта свалена, липы, затеняющие окна, срублены.

Но что это? Шурка попридержал Таню и вгляделся вперед. Во всех окнах горит свет, входные двери распахнуты, к зданию один за другим подъезжают рычащие грузовики, снуют немецкие солдаты в лягушиного цвета шинелях.

— Чего они забегали? — вслух подумал Шурка. — Неужели еще кто прибывает?..

По еле заметной тропинке, пробитой в зарослях бузины, он провел вожатую вдоль монастырской стены к кирпичному флигелю, в котором до эвакуации жили работники детдома.

Пройдя узким коридором, Таня открыла дверь в свою комнату и замерла: здесь вовсю хозяйничали Настя Веселкина и незнакомые ей девочки. Кто чистил картошку, кто подкладывал в печку дрова, кто чинил туфли. На веревке, протянутой через комнату, сохла девчачья одежда.

Увидев невысокую скуластую девушку, девочки растерянно приподнялись.

— Ой, наша Таня вернулась! — кинулась к ней Настя и объявила подругам: — Это Таня... Татьяна Ивановна! Я вам говорила про нее.

— Ну и правильно, что хозяйничаете, — поздоровавшись с девочками, сказала Таня. — Так и надо! Только почему дыму полно?

— Дрова сырые... Осина, — вытирая слезы, буркнула лохматая девчонка, шуровавшая в печке железным прутом.

— А к дровяному складу не подойдешь, — заметила ее соседка. — Часовой там...

Таня спросила, что у девочек сегодня на ужин.

— То же, что и вчера... Грибы да картошка — объеденье... Пионеров идеал, — усмехнулась чернявая повариха, заглядывая в чугунок на плите.

— Я же велела моими запасами пользоваться... Возьмите в шкафу. Крупа там, макароны.

— А мы уж того... — переглянувшись с девочками, сконфуженно призналась Настя. — Прикончили их...

Таня покачала головой. Вот уж не думала, что все ее запасы израсходуются так быстро. Верно говорят, что голод не тетка.

— Тогда обождите... Сейчас что-нибудь раздобуду. — Таня поспешно вышла из комнаты и направилась к детдомовской кастелянше Ефросинье Тихоновне Ткачевой, которая жила в соседнем флигеле. Перед войной пожилую кастеляншу, всю жизнь проработавшую в детских домах и приютах, разбил паралич. За больной одинокой женщиной, как могла, ухаживала ее подруга, уборщица тетя Лиза. Месяца через три Ефросинья Тихоновна несколько поправилась — восстановился голос, окрепла рука, и только правая нога волочилась, как плеть. Эвакуироваться с детдомом кастелянша все же не могла. Вместе с ней осталась и тетя Лиза.

Сейчас, войдя в квартиру кастелянши, Таня и здесь увидела детей. Две худенькие девочки лет шести-семи, тихо переговариваясь, лежали под одним одеялом на диване; в углу, на матрасике, постанывая и тяжело дыша, спал мальчик; еще один мальчик и девочка сидели за столом и при тусклом свете семилинейной лампы что-то сшивали из цветных тряпочек.

— Тетя Фрося! Пришел кто-то, — слабым голосом позвала худенькая, словно просвечивающаяся насквозь девочка-швея.

Из соседней комнаты, тяжело опираясь на костыль, вышла грузная, с сединой в волосах, с отекшим мучнистым лицом Ефросинья Тихоновна.

Таня прижалась лицом к ее плечу.

— Выдюжила, доченька, — грустно сказала Ефросинья Тихоновна. — Вот ведь как война-то тебя сразу опалила...

— А вы как себя чувствуете? — осторожно спросила Таня.

— Ползаю мало-помалу. Лиза вот мне подпорки раздобыла... Вроде опять человеком становлюсь.

Ефросинья Тихоновна спросила, куда Таня думает теперь податься. Конечно, лучше всего пробиться к своим, к выехавшим детдомовцам. Ее там, наверное, ждут не дождутся.

— Хорошо сказать — к своим, — усмехнулась Таня. — А куда, как? Да и надо ли пробиваться? Здесь ведь тоже дети...

— Дети, доченька, дети, — кивнула Ефросинья Тихоновна. — Мы вот с Лизой уже скольких приютили... Здесь у меня малыши, подлечиваем их. А в твоей комнате девочки постарше собрались.

— А в Шатровой башне у Шурки Кропачева девять мальчишек собралось, — тихо сказала Таня.

— Знаю, знаю. Еще девять ртов!.. — вздохнула Ефросинья Тихоновна. — И что ж мы с ними делать будем?

Не успела Таня ответить, как в комнату ввалился дед Силантий, раньше исполнявший в детдоме обязанности сторожа.

Сейчас Силантий изучающе оглядел Ефросинью Тихоновну и Таню.

— Эге... А персонал-то вроде как подбирается. Вот и Татьяна вернулась... Ну что ж, принимайте тогда пополнение: питомцев привел. Три пацана, две девахи.

— Откуда, Силантий?

— Из города, откуда же еще. Ребятню на базаре подобрал, в мусорных ящиках рылись. Такие замурзанные, тощие — страсть! А девчонок просто-таки подсунули мне. Иду по улице, навстречу бабка знакомая, Фомичиха, а с ней две девочки, близнецы, видно. Бабка так и вцепилась в меня. «Коль ты, говорит, вошпитатель из детского приюта, забери у меня сироток. Отец у них в армии, мамашу ночью полицаи забрали, а мне при моих годах и хворях их не прокормить». Я, понятно, толкую, что никакой я не вошпитатель, приюта нет и в помине, а бабка знай свое: «Раз других принимаете, не можете меня, старого человека, обидеть». Ну и сунула мне девчушек. Видала, Тихоновна, какой слух о нас пошел: будто мы детский приют собираем.

— Да ты что, Силантий, — опешила кастелянша. — Куда же нам девать их?

Старик развел руками.

— Ума не приложу. А только, ежели по совести, нельзя иначе... Погибнут же детишки... Ведь те близнецы-то, знаете, чьи? Дочки Фоминой, лекарши из горкома... Ее Семенов выдал.

— Семенов? — вскрикнула Таня. — Это тот самый, что ларьком на базаре заведовал? У которого сад в Заречье?

— Он, мразь! — выругался Силантий. — Прилип-таки к немцам... Полицаем заделался. Партийцев выслеживает, комсомолов. А там, гляди, и до детишек доберется. Эх, жизнь наша, все наперекос пошло!

В комнату вошла уборщица тетя Лиза, коренастая, моложавая женщина в сапогах и стеганке. Вошла она бесшумно, словно тень, прислонилась к притолоке двери и окинула всех невидящими, пустыми глазами.

— Лиза, голубушка, — шагнула к ней Ефросинья Тихоновна. — Что с тобой? Полицаи, что ли, обидели?

Тетя Лиза вяло махнула рукой, потом опустилась на стул и закрыла лицо руками.

— Господи! Что же это делается? Что делается? — сквозь слезы забормотала она. — Там по улицам фургон разъезжает. Большой, зеленый, на колесах. А немцы детишек хватают и в душегубку их, в душегубку. Как собачонок бездомных. И за город увозят. А там, говорят...

— Да уймись ты! — побледнев, вполголоса прикрикнула на нее кастелянша. — Дети же здесь...

В комнате наступило долгое молчание.

«Спасать детей, спасать... Во что бы то ни стало», — с отчаянием подумала Таня, проглатывая подступивший к горлу жесткий комок.

Силантий тоскливо поглядел на женщин.

— Так как же с моими питомцами быть? Ну, с мальчишками еще ладно... как-нибудь пробьюсь. А с девчушками что делать?

— Где они у тебя? — спросила Таня.

— В сторожке отогреваются... Холодную картошку прямо с шелухой уминают.

— Мальчишек ведите в Шатровую башню, к Шурке Кропачеву. А девочек... — Таня вопросительно посмотрела на Ефросинью Тихоновну.

— Что уж там... — Вздохнув, кастелянша переглянулась с тетей Лизой. — Девочек сюда давай. Где пятеро, там и семеро в счет.

В комнату ворвался Шурка.

— Немцы из монастыря выезжают! — возбужденно сообщил он.

Приоткрыв штору, все прильнули к окну.

От освещенного здания детского дома отходили груженные доверху и укрытые брезентом машины. В кузовы двух последних грузовиков солдаты втаскивали детдомовские шкафы из-под книг, столы, тумбочки, зеркальное трюмо, часы в высоком деревянном футляре.

— Вот ворюги... Все подчищают, — со злостью сплюнул Силантий.

— Хоть бы стены оставили — и то ладно, — сказала тетя Лиза.

Ломая кусты, грузовики еще раз проутюжили развороченную клумбу и скрылись за воротами монастырской стены.