Ночной звонок

1

Обычно тихий, спокойный рядовой Иван Кузьмин не вошел, а ворвался в кабинет начальника корпусной разведки подполковника Тарасова, одним духом выпалил:

— Товарищ подполковник! Товарищ подполковник! Беда… Капитан Егоров… застрелился…

Старый служака, подполковник Владимир Митрофанович Тарасов не терпел отступлений от армейских традиций и уставных требований и сейчас был готов взорваться, заставить рядового Кузьмина выйти за дверь, постучаться, снова войти, обратиться по всей форме. У подполковника даже дыхание прервалось от возмущения, по лицу и шее пошли красные пятна. Но весь облик солдата являл столь крайнюю степень растерянности, что подполковник смягчился, сделал вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Да и сообщение было таким, что про нарушение субординации можно и позабыть.

— Успокойся. Ты ничего не путаешь?

— Не путаю, товарищ подполковник, ничего не путаю. Насмерть убился. Вот, — и рядовой Иван Кузьмин положил на край стола трофейный пистолет.

— Сядь. И давай по порядку. Ты кто, из какого подразделения?

— Из БАО… Батальона аэродромного обслуживания. Рядовой Кузьмин.

— Понятно. Почему ко мне прибежал, Кузьмин, а не к своему непосредственному командиру?

— Да ведь много времени пропало бы зря… Пока я ему, командиру своему, доложу, а потом пока он к вам дозвонится… А капитан Егоров разведчик… Вот я и прибежал в смерш.

— Резонно. Что же с капитаном Егоровым? И как можно подробнее. Садись.

Кузьмин сел на стул, спросил:

— С самого начала?

— Если есть начало, давай с самого начала.

— Когда я освобождаюсь от наряда, то беру книгу, иду в рощицу… Сижу, читаю, а внизу Днестр бежит. Хорошо там, в роще-то. И сегодня… Прихожу в лесочек, смотрю — капитан Егоров лежит… Вроде отдыхает. Думаю: «Чего это он сюда пожаловал?» Никогда я его здесь не видел, не встречал. Я уже было собрался повернуть назад, да что-то меня остановило. Неудобно как-то он лежал. Сам на боку, а левая рука под себя странно подвернута. И ноги, как у неживого. Подошел ближе, а у капитана лицо в крови. И пистолет вот этот… Я схватил его — и сюда.

— Зачем взял пистолет?

— Чтоб поверили… А так… Еще сумасшедшим сочтете… Как же! Капитан Егоров — и вдруг застрелился. С чего бы это?

— Да, да, да, — закивал подполковник Тарасов, нажимая кнопку звонка. «Действительно трудно поверить… Кадровый офицер, прошедший войну от берегов Днестра до Кавказа и обратно, самый молодой в корпусе капитан… Действительно, с чего бы это?»

Появился дежурный.

— ЧП. Срочно ко мне старшего лейтенанта Вознесенского.

— Есть срочно старшего лейтенанта Вознесенского!

Дежурный привычно четко повернулся на каблуках, вышел за дверь.

— Я могу идти? — поднялся Кузьмин.

— Нет. Поедешь с нами. Дорогу укажешь. А пока… В коридоре обожди.

В дверях Кузьмин столкнулся со старшим лейтенантом Вознесенским.

— Виноват, товарищ старший лейтенант! — посторонился Кузьмин. Подождал, пока тот переступил порог, выскользнул в коридор, тихо прикрыл за собой дверь. Что происходило там, за этой массивной дверью, Кузьмин мог представить лишь в общих чертах: старший лейтенант доложил, что «прибыл по вашему приказанию», а подполковник ему — пистолет: «если верить рядовому Кузьмину, если он не чокнутый, то капитан Егоров застрелился вот из этого пистолета».

Если бы рядовой Кузьмин находился в кабинете, то сделал бы для себя одно удивительное открытие: подполковник Тарасов недолюбливал только что прибывшего в его распоряжение лейтенанта. О причине, конечно, не догадался бы, так как она, причина, была пустяковой. Старший лейтенант Вознесенский всегда ходил в аккуратно пригнанной форме, гладковыбритый, в начищенных до блеска хромовых сапогах, от него всегда исходил запах каких-то духов. К тому же у Степана Борисовича вились волосы. Станет утром расчесывать их, а они — в кольца. Вообще, впервые встретив Вознесенского, можно было подумать, что он только что вернулся с парада, но если видеться с ним ежедневно, то можно было прийти к выводу: старший лейтенант то и дело сдувает с себя пылинки, не выпускает из рук сапожную и одежную щетки. Именно это преувеличенное внимание Вознесенского к своей внешности и не нравилось подполковнику. На самом же деле старший лейтенант был просто аккуратистом. Есть такая категория людей, к одежде которых пыль вроде не пристает. Сапоги, пальто, головные уборы, костюмы у них всегда как новенькие.

Впрочем, старший лейтенант Степан Борисович Вознесенский от неприязни своего непосредственного начальства не страдал. Подполковник Тарасов был человеком добропорядочным, взыскательным к себе, отношения с подчиненными строил не на личных симпатиях и антипатиях, а только на деловой основе, требованиях военного времени.

— Слушаю вас, товарищ подполковник!..

— Чрезвычайное происшествие… Начальник фотоотделения корпуса капитан Егоров застрелился… Вот пистолет… Вздрючку бы дать этому баовцу, да не могу… Из самых добрых побуждений принес пистолет… Да и не поправишь дела наказанием… Соберите всех и все необходимое… Выезд — через четверть часа.

— Есть собрать всех и все необходимое для следствия по делу капитана Егорова, — козырнул Вознесенский.

— Да, да… Именно так: «Дело капитана Егорова».

— Могу идти?

— Идите. Возьмите пистолет. Понадобится. Я тоже поеду с вами.

Старший лейтенант достал из кармана носовой платок, осторожно завернул в него пистолет, сунул в карман.

— Да, конечно, понадобится, — согласился Вознесенский и направился к выходу. Подполковник проводил задумчивым взглядом его стройную, подтянутую фигуру, подвинул к себе телефон, снял трубку, попросил соединить его с прокуратурой.

— Юрий Поликарпович? Здравствуй! Тарасов говорит. У нас ЧП. Убит капитан Егоров, начальник аэрофотоотделения. Я прошу оставить это дело за мной. Мы сами проведем следствие… Чего ты молчишь? А-а… Думаешь… Может, позвонить позже? Лишних людей у меня нет, сам понимаешь, Юрий Поликарпович, но… Под боком случилось у меня. Мы постараемся провести расследование как можно оперативнее. Не обижайся. Повторяю: под боком у меня произошло. Чего? Следователь? Есть. Бывший ваш, прокуратурский работник. Нет, на другом фронте в прокуратуре служил. Фамилия? Вознесенский. Конечно! Как только закончим следствие, весь материал будет представлен вам на утверждение. До свидания.

Тарасов осторожно опустил на рычаг трубку, пошел к выходу, остановился в раздумье, возвратился назад, к столу, снова поднял трубку.

— Алло! Армейскую контрразведку.

— Полковник Котов слушает! — раздался в трубке низкий грудной бас.

— Здравствуйте! Говорит подполковник Тарасов. У меня беда: застрелился капитан Егоров, начальник фотоотделения. Есть просьба: срочно направить в фотоотделение нашего корпуса начальника фотослужбы армии майора Спасова. С ним поедет дослуживать старшина Игнатьев.

— Не понял. Повторите, подполковник.

— Есть повторить. В корпусное фотоотделение нужно направить майора Спасова. Недельки на три-четыре… Дисциплину подтянуть. С ним поедет старшина Игнатьев. Помощником… Степан Борисович. Нужны документы на него.

— Понял. Все понятно. Пусть приезжает. Сейчас распоряжусь. Как фамилия?

— Игнатьев. Степан Борисович Игнатьев.

2

Камуфлированный «козлик» мчался по проселку к роще. Седой шлейф пыли тянулся за машиной. Погода стояла солнечная, сухая, воздух недвижим, поэтому пыль долго висела над дорогой. «Козлик» уже к роще подъезжал, а седое облако пыли только начало смещаться в сторону, оседать на кусты и придорожный бурьян.

В машине четверо: Тарасов, Вознесенский, фотограф-криминалист лейтенант Ивашкин и рядовой Кузьмин. Все молчали. Случай такой, что не располагал к беседе. Тарасов всем своим видом показывал, что всякие разговоры — кощунство. Убит однополчанин. И где? В ближнем тылу. Под носом у контрразведки.

А в том, что это убийство, а не самоубийство, подполковник Тарасов почти был убежден.

Голос диктора Юрия Левитана заполнил салон:

— Вот и понесла наша армия свободу порабощенным народам Европы, — сказал Тарасов.

— Дивизиями сдаются, — поддержал подполковника Вознесенский.

— Еще немного и — корпусами, армиями сдаваться будут…

— Какой же это будет день, когда прогремит последний победный выстрел? — мечтательно закрыл глаза Ивашкин.

Ему никто не ответил.

Вот и роща. Иван Кузьмин тронул шофера за плечо.

— Остановись… Отсюда пешком… Тут недалеко.

Все вышли из машины, гуськом потянулись в глубину рощи. Метров через сорок Кузьмин остановился, оглянулся назад.

— Там он… Под кустом.

Капитан Егоров лежал на боку, уткнувшись правой щекой в траву. Левая рука, вывернутая ладонью наружу, была под ним, а правая, ладонью вниз, вытянута вперед. Словно капитан пытался что-то достать. Левая нога подогнута, чуть не упиралась коленкой в живот. На сапогах и синих диагоналевых бриджах — приставший песок.

«Прав солдат: Егоров лежит так, будто отдыхает», — подумал подполковник.

Так могло показаться с первого взгляда не только неопытному в таких делах Кузьмину. Лишь приглядевшись, можно заметить неестественность положения рук и ног и всего торса вообще. Китель почему-то собран к голове. Словно кто-то тащил труп по земле, и китель гармошкой собрался на спине, полез на затылок.

— Кузьмин! — обратился подполковник к солдату. — Сможешь положить пистолет так, как он был тогда?

— А чего же? Смогу.

— Хорошо. Действуй. Старший лейтенант, верните ему оружие.

Вознесенский достал из кармана пистолет, завернутый в носовой платок, и так, в платочке, протянул Кузьмину.

Кузьмин осторожно взял оружие, постоял немного, словно искал на траве свои собственные следы, затем решительно зашагал к трупу, остановился, повернулся к офицерам, внимательно наблюдавшим за его действиями, сказал:

— Я тогда руку приподнял и достал из-под ладони пистолет, снова опустил руку на место. Как была. И сейчас я так сделаю. Рука закоченела… По-другому не ляжет.

— Ты свое дело делай. В остальном мы сами разберемся, — сказал подполковник. — Клади на место пистолет и возвращайся по своему следу назад.

Кузьмин развернул платок, взял в правую руку пистолет, осторожно подсунул его под руку капитана Егорова, возвратился назад, отдал платок Вознесенскому.

— Я могу идти в часть? — спросил Кузьмин подполковника.

— Нет. Ты еще понадобишься нам. Иди к машине и скажи шоферу, чтобы отвез тебя к нам, а сам быстренько вернулся сюда. И чтобы пришла сюда машина из санчасти. Ты нас там обожди. Скажи дежурному, чтобы сводил тебя в столовую.

— Слушаюсь, — козырнул Иван Кузьмин без всякого энтузиазма. Вся эта история уже начинала его раздражать, но что делать? Приказ есть приказ. Он поплелся к машине, ругая про себя дурацкую привычку ходить в рощу книги читать. Как будто нельзя читать в бараке. «И Егоров хорош. Тоже мне… Вздумал стреляться — так стреляйся в части, а не в роще, за целый километр от места службы».

«Еще чего доброго, мне дело пришьют, — подумал он. — Чем я докажу, что не я застрелил? Отпечатки пальцев на пистолете мои, следы возле трупа — мои, и на руке тоже…» — У Кузьмина даже в груди закололо от этого открытия.

— Черт тебя дернул идти сегодня в рощу, — вслух выругался Иван. — Так тебе и надо, дубина стоеросовая!

А там, в роще, Тарасов, Вознесенский и фотограф Ивашкин все еще стояли поодаль, молча рассматривали труп, и одежду на нем, и все, что его окружало.

— Что скажете, Вознесенский?

— Пока немногое. На самоубийство не похоже. По первому впечатлению.

— Доказательства?

— Пистолет под ладонью… При самоубийстве… Не обязательно пистолету так точно оказываться под ладонью… Правда, пистолет трогал солдат, но… И поза. Есть в ней что-то подозрительно нарочитое… И китель…

— Что китель?

— Словно капитан после выстрела в висок пытался снять с себя китель через голову…

— Что бы это могло означать?

— Не знаю.

— А не может быть так, что после смерти Егорова трогали? Ну, перенесли с места на место…

— Возможно. Надо все изучить, подумать…

— Хорошо. Изучайте, думайте, ищите. «Дело капитана Егорова» за вами. И насчет кителя. Не странно ли, что такая теплынь… Да что там теплынь! Жарища, а он почему-то в кителе, застегнутом на все пуговицы.

— Я тоже обратил на это внимание. И песок на бриджах…

— Ну что ж. Мне здесь делать нечего, сами справитесь. Медэкспертизу попросите дать заключение как можно быстрее, но и без спешки. Солдата Кузьмина я задержу до вашего возвращения. Машину тотчас же верну сюда. — Подполковник зашагал к «козлику», только что вернувшемуся из части.

— Ну что, приступим? — обратился Вознесенский к Ивашкину.

— Сей момент, — и фотограф быстро, с профессиональной сноровистостью наладил фотоаппарат, с удобного портативного штативчика произвел с разных мест десятка полтора снимков трупа, сказал: — Готово. Зафиксировано. Можем продолжать дальнейшее изучение места преступления и осмотр трупа.

— Вам когда-нибудь приходилось заниматься таким делом? — спросил Ивашкина Вознесенский.

— Приходилось. И довольно много раз. В гражданке.

— Тогда помогите мне.

— А как же иначе?!

Ивашкин и Вознесенский пошли кругами вокруг места, где лежал капитан Егоров. Шли медленно, стараясь не пропустить ни одной мелочи. Обнаружили клочок бумаги, постояли над ним, пошли дальше. Обрывок бумаги кто-то бросил давно — был под дождем, а дождем даже не пахло ни вчера, ни позавчера. Белая акация остановила их внимание: вершинка нижней ветки была обломана и болталась на тоненькой полоске коры. Пришлось осторожно сре́зать веточку и спрятать в пакетик. Почва же вокруг засыпана толстым слоем прошлогодней листвы, поэтому какие-либо следы обнаружить не удалось. Разведчики сделали последний круг, вышли к обрывистому берегу Днестра. Вырубленные в круче ступеньки вели вниз, на пляж.

— Что станем делать дальше? — спросил Вознесенский Ивашкина. — Может быть, вниз спустимся, а потом вернемся к трупу?

— Сначала обследуем его. Посмотрим, что у него в карманах. Может, какой-нибудь документик интересный для нас найдется, потом уж вниз. Песок надо стряхнуть с брюк в кулечек. Не идентичен ли с тем песком, что на пляже внизу?..

— Пошли назад.

Из брючных карманов капитана Егорова достали носовой платок, начатую пачку сигарет, зажигалку, трофейную авторучку, из кителя извлекли плоский футлярчик для иголок и ниток, оттиск сургучной печати, завернутый в обрывочек бумаги, с руки сняли большие наручные часы. Вознесенский сверил их показания со своими — разница была в одну минуту.

— Идут. Эта марка часов — с суточным заводом, — сказал старший лейтенант. — Так что Егоров убит никак не ранее суток назад.

— Я тоже так думаю, — кивнул Ивашкин. — Теперь давай перевернем его на спину… Многие пришивают к подкладке карманы и хранят там самые дорогие для них вещи…

И действительно, у кителя Егорова к подкладке был подшит карман, из него достали аккуратно сделанный из дюраля плоский портсигар. Открыли его, а там прядка волос и маленькая фотокарточка удивительно красивой девушки. Вознесенский и Ивашкин долго стояли рядом и молча рассматривали ее. Кто она, эта девушка или женщина? Невеста? Жена?

— Что-то знакомое… — сказал Ивашкин.

— Встречал где-нибудь?

— Не знаю… Губы, лоб, зачес волос кого-то напоминают.

— А мне никого.

— Ты в части человек новый.

До войны Степан Борисович Вознесенский в течение долгого времени работал следователем районной прокуратуры. Дела, которые проходили через его руки, считал малоинтересными — обсчеты, растраты, хищения. И хотя многие заранее принимали меры к тому, чтобы на случай провала обставить себя необходимыми оправдательными документами или хотя бы правдоподобными объяснениями, молодой следователь все-таки добирался до истины. Позднее, когда Вознесенского пригласили в областную прокуратуру, он успешно провел следствие по загадочному убийству. Всего одно дело. Суда он не дождался: началась Великая Отечественная война, и Вознесенский стал следователем военной прокуратуры.

Тяжкое отступление, ранение, эвакогоспитали и госпитали в глубоком тылу, снова фронт, автомобильная авария, госпиталь, и вот он опять на фронте, в корпусной контрразведке одной из воздушных армий Третьего Украинского фронта. И никто не поверил бы, если бы ему сказали, что у этого аккуратного, всегда подтянутого, с вьющимися волосами офицера два перелома ног, простреленное легкое, удалена селезенка. Подполковник Тарасов узна́ет об этом позже, сменит некоторую неприязнь на милость и заботу, но то будет потом, а сейчас Ивашкин и Вознесенский все еще стояли у трупа Егорова и рассматривали фотокарточку. Для следователя «Дело капитана Егорова» — второе в его практике. И ему очень хотелось на новом месте провести следствие быстро и безошибочно.

Подошла санитарная машина. Вознесенский и Ивашкин помогли положить на носилки труп, сами пошли вниз, на песчаную отмель Днестра. В мирное время это место, видимо, было пляжиком, сейчас — ни души, неслышно катил свои воды Днестр. Изредка лишь под противоположным берегом всплескивалась рыба. Вознесенский и Ивашкин долго ходили по песку взад-вперед, пока под скалой, спускавшейся к самому урезу воды, не наткнулись на подозрительное место. Песок был старательно переворошен, утоптан ногами, затем приглажен чем-то. Возможно, первой попавшейся под руки хворостиной, возможно, чем-то более удобным. Опытный глаз Ивашкина не мог пройти мимо этого места.

— Вот здесь все и произошло, — сказал Ивашкин.

Старший лейтенант с минуту стоял молча, внимательно оглядываясь вокруг, потом тихо сказал:

— Пожалуй, да… Здесь. Убит подло, предательски… Обманом завлечен сюда и… Но мне непонятно, почему убийца не столкнул свою жертву в реку?.. Самый удобный случай вместе с трупом и концы спрятать в воду…

— Загадка… Мне непонятно и другое… Скала… Пусть метров сорок высоты… Уклон — градусов тридцать. Какую же силищу надо иметь, чтобы поднять Егорова туда! Для чего?

— Это и надо будет решить… У тебя хоть какое-либо предположение… какая-нибудь версия есть?

— Нет. Просто не понимаю… Думать надо. Поставить себя на место преступника… Проникнуться его взглядами.

— Невозможно. Для меня.

— Почему?

— Непонятны для меня их взгляды. И не только в этом конкретном случае. По учебнику легко… Все авторы, исследуя жизнь убийц, вообще жизнь преступных элементов, часто приходят к выводу, что преступник попал в дурную среду и вот он, мол, трагический финал. Что-то еще нужно, чтобы попасть в эту среду, чтобы эта среда засосала, подчинила себе, привила свою философию… Тут-то я и в затруднении. Философия-то оказывается вторичной категорией, приобретенной, а до этого было что-то от характера… Одному нравится наводить на соседей страх, другой по натуре отъявленный трус, при первом столкновении с личностью пускает в ход нож, а третий лишен даже намека на такие человеческие качества, как совесть, деликатность, и готов на все, лишь бы обеспечить себе легкую и праздную жизнь. Так что о философии… Затруднительно мне обращаться к ней. И не в ней сейчас дело, дело в том, чтобы найти преступника.

— «Философия…» Эка хватил! Да у них все куда проще.

— Здесь не только простота… Убить внизу, потом перенести труп наверх… Не понимаю.

— Я тоже. Дело об убийстве у тебя первое?

— Второе.

— Не густо. Так что, если не ясно будет — приходи, вместе помозгуем. Я с этой штукой — с фотоаппаратом — двадцать лет… Начал со следователя.

— Спасибо. Двадцать лет… А почему только две звездочки?

— В окружении был… Сняли две… Еще под Харьковом.

Вознесенский и Ивашкин возвратились в часть после полудня. Ивашкин пошел к себе в фотолабораторию, а старший лейтенант направился в кабинет подполковника Тарасова. Надо было поделиться сомнениями и мыслями, узнать, что думает об этом странном и загадочном убийстве подполковник, допросить солдата БАО Ивана Кузьмина.

3

Расхаживая по кабинету, подполковник Тарасов требовательно спрашивал сам себя: какова природа преступления? Почему оно произошло? Кто убийца? Верить в то, что так далеко проник вражеский шпион, не хотелось. Все было против. Если бы это была рука вражеской разведки, то свой удар она обрушила бы не на начальника фотоотделения, а на что-то другое, более важное. На аэродром, радиостанцию… На командиров полков, дивизий, в крайнем случае на командира эскадрильи. Но — Егоров? Блестящий специалист, однако не он же определяет боевую активность авиации — эскадрилий, полков, корпусов и армии. Разумнее всего, если уж вражеский разведчик проник так глубоко в тыл, стать тише воды, ниже травы и собирать сведения, передавая их за линию фронта… Такому разведчику у них не было бы цены… Особенно сейчас, когда мы наступаем.

Биография подполковника Владимира Митрофановича Тарасова началась в 1919 году погоней за бандами в Иваново-Вознесенске. После успешного завершения операции Володю Тарасова послали комиссаром в Кустанай для сбора продовольствия голодающему Питеру — колыбели Великого Октября. Судьба была милостива к нему: падали от вражеских пуль его боевые товарищи, а он отделывался лишь легкими ранениями. Потом работа в органах. Когда началась Великая Отечественная война, он на второй же день попросился на фронт. Направили в авиацию. Суровый с виду, седой, внимательный к людям, простой в обращении с ними, Владимир Митрофанович пришелся ко двору. И хотя он ничего не смыслил в авиации, это не мешало ему быть прекрасным организатором контрразведки. А все потому, что он, не имея систематического образования, с большой любовью относился к людям знающим, просто благоговел перед пилотами, бортмеханиками, техниками, радистами, а в своем отделе — перед всеми, кто знал больше, чем он сам. Это качество характера сослужило добрую службу подполковнику: незаметно для всех и без потерь для своего самолюбия он постиг все премудрости контрразведки, стал требовательным и практически мудрым руководителем. И лишь от одной привычки не мог освободиться Владимир Митрофанович: в обращении с начальством и подчиненными у него не было постоянства — говорил всем то «ты», то «вы». Ему прощали это.

И тем обиднее было сейчас Тарасову, что он даже приблизительную версию не мог предложить. Что Егоров не самоубийца — это так. Но кто? И за что? Все покрыто туманом.

В дверь постучали.

— Да, войдите.

На пороге появился старший лейтенант Вознесенский.

— Ага! Очень кстати, что явился… Места не нахожу. Просто не знаю, что и думать. Ну, что у тебя? Выкладывай.

Старший лейтенант разложил на столе все, что было изъято из карманов капитана Егорова.

— Вот…

— Что «вот»?.. Ты толкуй по каждому предмету… что думаешь, что считаешь…

— Носовой платок, сигареты — обычные вещи. По ним толковать нечего, а вот сургуч… Оттиск сургучной печати и медальон с фотокарточкой молодой женщины или девушки… Здесь есть над чем задуматься…

— Да? — Тарасов глянул на Вознесенского, склонился над сургучным оттиском, долго рассматривал, потом взял в руки и долго вертел, разглядывая его со всех сторон. — Верно, все верно! Есть над чем задуматься, пошевелить мозгами, как говаривала моя бабушка. Ни один человек не станет так, запросто, от нечего делать срезать сургучную печать с пакета и хранить при себе как бесценную реликвию. Так?

— Так. Особенно если учесть, что на сургуче оттиск полевой почты нашей воздушной армии, а печать металлическая хранилась у самого же капитана Егорова…

— И еще. Сургуч при такой жаре может расплавиться, оставить пятно и на кителе, и на нательном белье, и пятна эти вывести невозможно. Продолжай дальше.

— Медальон мы изъяли из внутреннего кармана кителя… Кто такая на фото… Не знаю. Там же была прядка волос… В дюралевом портсигарчике. Волосы детские.

— Что удивило, показалось непонятным?

— Похоже на то, что капитан Егоров убит на берегу Днестра. Возле самой воды. Мы нашли это место. Пробы песка отправили на анализ. Заключение экспертизы будет завтра, но по визуальному осмотру можно утверждать, что песок на брюках капитана и песок пляжика одной природы. Это первое. Второе… Егоров и его убийца знали друг друга. А непонятное… Самое простое было — столкнуть труп в воду, и капитан исчез бы бесследно. И никакого «Дела капитана Егорова» не было бы.

— Насчет того, что Егоров знал убийцу… Какие доказательства? Чем руководствуешься в своих предположениях?

— Доказательств нет. Трезвый расчет. С незнакомым человеком Егоров не пошел бы на безлюдный берег. Там ему нечего делать. Это первое.

— А второе?

— Второе… Егоров не ожидал выстрела… Человек, который в него стрелял, ниже ростом…

— Как ты узнал об этом?

— Пуля вошла ниже правого уха, а вышла выше левого.

— Это не доказательство. Самоубийцы тоже стреляются снизу вверх. Если в голову.

— Так это. Но… мы же с самого начала исключили версию самоубийства.

— Давай дальше…

— Между сургучным оттиском печати и убийством есть какая-то связь..

— Что намерен предпринять?

— Думать буду.

— Думать — это очень хорошо! — фразу эту Тарасов произнес едва слышно, задумчиво, врастяжку. Старшему лейтенанту показалось, что подполковник что-то знает, и то, что знает, — куда значимее того, что известно ему, Вознесенскому.

— Мне кажется, — сказал старший лейтенант, — что к смерти Егорова причастен кто-либо из его приятелей, либо из тех, кого он считал таковыми.

— Ты хочешь сказать, что кому-то он мешал… Либо перешел дорогу?

— Вот именно.

— Кому-то перешел дорогу… — снова задумчиво, врастяжку сказал подполковник. — Знаешь, старший лейтенант, ты молодец, правильно идешь, правильно думаешь! Но… что, если это проникновение вражеской разведки, и убийство Егорова — не просто наша внутренняя беда? Ты не сбрасывай и это… И я могу ошибаться. Думаю, что не внизу убит капитан… Если бы там был убит, для чего нужно тащить труп наверх?

— Чтобы сбить с толку следствие?..

— Чтобы сбить — самое лучшее было столкнуть труп в воду… И в вашем ответе нет твердости. Не хочу оспаривать версию окончательно, но не забывай о том, что она не внушает мне уважения. А пока… Посоветовались с армейским смершем, решили поступить так. Тебя в нашем корпусе никто не знает, ты у нас всего без году неделя. Надевай погоны старшины, поедешь в штаб армии. Там в аэрофотослужбе найдешь майора Спасова и вместе с ним поедешь в распоряжение фотоотделения, которым командовал покойный Егоров. Наводить порядок. Впрочем, наводить порядок будет один Спасов, это его дело. А ты вроде старшины из пехоты. Лечился в госпитале, искал свою часть, ее расформировали. Ну и направили в авиацию. Фамилия твоя теперь Игнатьев, документы подготовят…

— Понятно, — промолвил Вознесенский. — А как же Кузьмин? Он меня узнает: там поблизости БАО.

— Кузьмин уехал к себе. Мы отправили его на десять дней в отпуск. На побывку домой он убудет завтра… Встреча с ним тебе не грозит…

— А как быть с женщиной? На медальоне?

— А никак. Это жена Егорова. Тебе ее допрашивать не надо, она в горе, даже какого-либо предположения высказать не может. У Егорова, по ее словам, личных врагов не было.

— Вы с ней говорили?

— Да. Она врач нашей санчасти.

— Вот как…

— Прибудешь в хозяйство Егорова, не скрывай, что в делах фоторазведки ты профан… Интересуйся всем… Это вот для чего? А это почему? На протяжении последних трех месяцев у них было несколько странных случаев. Дали в штаб армии схемы с указанием объектов бомбежки. Эскадрильи вылетели, отбомбились, а потом оказалось, что настоящие объекты не пострадали. Контролем бомбометания было установлено: бомбы сброшены километра на два ближе целей. Чья же ошибка? Летчиков? Исключено. Значит, ошибка допущена где-то раньше. Но где? Кто виноват? Техники? Лаборанты? Дешифровщики? Аэрофотограмметристы? Или еще кто-то?.. Изучи каждого по отдельности. Возьмешь под контроль сомнительных…

— Задача понятна, товарищ подполковник.

— А коли понятна, так и в дорогу иди собираться. — И он протянул старшему лейтенанту руку. — Да, еще одно. Пусть все считают, и ты тоже, что Егоров действительно застрелился. Поддерживай эту версию, если кто заговорит об этом.

4

Прекрасный августовский день для майора Спасова был вовсе не прекрасным. Все шло кувырком. Ранним утром в расположении аэрофотослужбы появился сам начальник штаба армии, придрался к каким-то пустякам, нашумел, накричал даже, и был таков. Теперь жди выговора. Через час летчики слетали за линию фронта, привезли фильмы. Стали монтировать — а они «не привязываются» к определенным точкам на местности, невозможно и определить, что же заснято. Это уже черт знает что! Целый час бились, пока, наконец, связали концы с концами. Связали и ахнули: самолет прошел километрах в десяти от заданного маршрута и заснял совсем не то, что надо.

Сунув под мышку злополучные фотосхемы, майор Спасов пошагал в штаб армии. Шел и чувствовал, что сегодняшний день весь будет состоять из неприятностей. И действительно. Заместитель командующего по разведке слушать объяснения майора не стал, а вышел из-за стола, подошел к Спасову, сказал:

— Все без объяснений понятно. Вторая пара самолетов улетела, зафотографируют. А вас… вызывают в отдел кадров. Весьма жаль, что приходится расставаться… Жаль… Очень жаль, но что поделаешь… Сам командующий распорядился.

— Что меня ждет?

— Командировка в не столь отдаленную часть.

— Я чувствовал, что этим дело кончится.

— Что вы чувствовали?

— Жестко накажут. Притом несправедливо.

— Обмануло вас шестое чувство. Никто не собирается вас наказывать. И этот неудачный разведывательный полет молодых пилотов не может зачеркнуть вашей безупречной работы, товарищ майор. И вообще, при чем здесь вы? Идите в отдел кадров, там вам все объяснят.

Спасов вышел, прикрыл дверь и долго стоял в глубоком раздумье.

«Черт-те что получается… ЧП с полетом — всего лишь досадная неудача летчиков, — думал майор. — Почему же тогда надо со мной расставаться? Тем более что неудачный полет «молодых пилотов не может зачеркнуть вашей… то есть моей, безупречной работы»? Ладно, пойду…» — И майор Спасов пошагал в пристройку, что была рядом со зданием штаба. В отделе кадров его уже ждали.

— Вот и хорошо, что вы прибыли, — сказал ему кадровик. — Сегодня командующий подписал приказ о награждении вас орденом «Красной Звезды». Вечером должно бы состояться вручение, но… у вас нет времени. Вы не имеете права задерживаться. В Н-ском корпусе чрезвычайное происшествие: начальник фотоотделения застрелился.

— Как?! — воскликнул Спасов. — Капитан Егоров? Покончил с собой? Этого не может быть.

— Все так говорят, кто знал капитана. «Не может быть», «Неправда», «Ересь какая-то…» и так далее. А он вот смог, взял пистолет и пустил себе пулю в висок. Причины не ясны, но… За последнее время там было несколько грубых упущений… Неправильно отдешифрированы объекты бомбардировки. Выходило из строя оборудование… Одним словом, майор, вам надлежит навести там порядок, подтянуть дисциплину… Что касается личного состава… Силен и знающий дешифровщик Весенин… Можно положиться. Лаборанты с большим опытом. Особенно Шаповал. Серьезный мужик. Есть там еще Косушков, мрачноватый тип, но работать умеет. Технику вы сами прекрасно знаете. На все четыре ноги подкованы. Так что в этих делах вам помощники не нужны. Как все это завершите — дайте мне знать, и вы будете отозваны…

— Ясно…

— Если ясно и нет вопросов, тогда — в путь. Да, чуть не забыл… К вам в помощь придается старшина Игнатьев. Член партии, опытный топограф. Монтировать научите.

— Понятно.

— Счастливой дороги.

И вот майор Спасов с чемоданчиком и перекинутой через левую руку плащ-палаткой шагает к развилке дорог, на контрольно-пропускной пункт, чтобы оттуда попутной машиной подскочить к расположению авиакорпуса. День жаркий, душный, и пот градом катится по хмурому лицу. Майор не вытирает пот, а просто идет и идет, изредка искоса посматривая на своего спутника, старшину Игнатьева. Уже немолодой служака вызывал в майоре любопытство. Форма — как с иголочки, пилотка щегольски сдвинута набок. Впрочем, нет, «щегольски» — совсем не то слово. Пилотка надета по всем правилам, как и полагается по уставу, но… Видимо, все дело в его удивительно красивых, вьющихся волосах, нестандартном, даже импозантном профиле, самой посадке головы.

«Знающий топограф, — усмехнулся про себя Спасов. — Лучше бы по-настоящему квалифицированного техника дали. Чтоб не во все самому лазить».

Тропинка вывела майора и старшину к наезженной и пыльной грунтовой дороге. Отсюда уж рукой подать до шоссе, связывающего Дубоссары с Кишиневом.

— Пехотинец — и вдруг в авиацию?.. Как-то не вяжется, — сказал майор Спасов.

— После ранения где-то надо побыть, пока окончательно окрепну, — ответил старшина. — Обе ноги прострелены, селезенка удалена, легкие с дыркой.

— И где же тебя так?

— При наступлении у Раздельной. Прошило…

— Кто же заставил снова на фронт?

— Зачем меня заставлять? Я сам. Чем скорее разобьем фашистов, тем будет лучше для всех.

— Кем до войны работал?

— Бухгалтером, — мечтательно вздохнул старшина, отер лоб рукавом гимнастерки, добавил: — Цифирь, цифирь, вроде бы скучища, а она, эта цифирь, как оракул, все скажет — и кто ты, и что ты, и какова тебе цена…

— Не расхваливайте, все равно в бухгалтера не пойду.

— Я и не зову, товарищ майор. Туда только по охоте идут. Соскучился… Жаль, что еще далеко до конца войны, и не одну тысячу человеческих жизней придется положить…

Майор промолчал. Последняя фраза вызвала раздражение: какой-то бухгалтеришко, и вдруг озабочен государственными проблемами, и он, видите ли, не зовет его, майора Спасова, в мастера гроссбухов…

— А впрочем… — подумал вслух Спасов, глянув искоса на невозмутимое и спокойное лицо старшины.

— Что «впрочем», товарищ майор?

— Ничего. Прибудем на место назначения, возьметесь за освоение копировки маршрутов с фотосхем на кальку… Пьете?

— Смотря где, когда и по какому случаю.

— Отлично, — сказал Спасов. — Спирт примете под свой самый строгий контроль. Я не вижу других причин, чтобы в течение непродолжительного времени там у них было столько ошибок. Только «под газом», как говорится, можно указать объект бомбардировки с погрешностью. Это первое. Второе… Я займусь оборудованием, а вы пока вникайте в дела. Помогайте.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Остальное решим на месте. Говорят, что большие исторические события лучше видятся на расстоянии, а будничные, бытовые — вблизи и при прямом участии в них. Думаю, что фотоотделение — это не история. Необходимо наше непосредственное участие.

— Совершенно с вами согласен, товарищ майор!

— Что касается Егорова, то не будем его осуждать. Я знал этого офицера. Интересный человек, и уж если он решился… Мало ли могло быть причин?

— То, что я слышал, правда, краем уха, не позволяет мне одобрить его поступка. Какие бы ни были обстоятельства — это малодушие.

— Да.

— Да.

На контрольно-пропускной пункт Игнатьев и Спасов пришли после полудня, когда солнце стояло в зените и палило нещадно. Майор, предъявив документы, попросил срочно отправить его и старшину в авиакорпус.

— Проще пареной репы, товарищ майор, — сказал дежурный лейтенант. — В эту сторону машины гужом идут.

— Отлично. Мы в холодке посидим. Жарища… Упарились.

Но, как это часто бывает, майору и старшине не повезло: «попутку» им пришлось ждать очень долго. Машины, проходившие через контрольно-пропускной пункт, сворачивали на Оргеев, а вот туда, куда нужно Игнатьеву и Спасову, не было ни одной. Словно все сговорились не позволить им прибыть к месту назначения вовремя.

— Пешком уже половину пути прошли бы, — сердито сказал Спасов.

— Не меньше, — согласился Игнатьев. — Если, конечно, рысцой, километров семь-восемь в час.

Спасов глянул на старшину, потом достал из карманчика часы, удивленно приподнял брови:

— Пожалуй, да. Полтора часа в тенечке маемся… Мудрый у нас народ… Уж если какую поговорку придумает, то лопни — точнее и умнее не скажешь.

— Что вы имеете в виду?

— Ждать да догонять — ничего нет утомительнее. Думал, что к обеду поспеем в фотоотделение, а теперь вижу — хотя бы к ночи туда добраться. Сибиряк я, а вот забыл одну нашу сибирскую мудрость: едешь на день, бери хлеба на неделю; выезжаешь из дому летом — бери с собой тулуп.

— Вы насчет поесть?

— Что-то желудок беспокоить начал…

Старшина понимающе усмехнулся:

— Могу мигом раскинуть скатерть-самобранку. Я же — старшина.

— Да? Ну, давай раскидывай…

Игнатьев достал из полевой сумки несколько свертков. Развернул, и перед майором, словно из чудесной сказки, появились ломтики копченой колбасы, розового со шкуркой сала, банка тушёнки, хлеб.

— Пожалуйста, товарищ майор.

— Да. Молодцом! Даже без собственной каптерки у него полный гастроном.

— Солидарность всех старшин, — сказал Игнатьев, глубоко благодаря в душе подполковника Тарасова. Это он распорядился снабдить старшего лейтенанта Вознесенского, ныне старшину Игнатьева, соответствующим набором продуктов.

Подошел дежурный КПП, хмыкнул:

— Гм… К такому закусону хорошо бы по парочке стаканчиков доброго молдавского вина. Всухомятку не тот вкус. Вообще, сухая ложка рот дерет. И потом… такой аппетитный шпиг, колбасу не на пыльной траве надо есть. А за столом, во благолепии, как говаривал один чеховский герой…

— Прекрасно сказано, но… Побежим за вином, а тут как раз и оказия вывернется.

— Видите вон тот дом? Расписанный синей краской? Топайте туда. А я, если подвернется машина, задержу. Много ли надо времени, чтоб пропустить стаканчик вина? Там лучку свежего подадут вам на тарелочке, и огурчик найдется, и пучок редиски. Хорошие старики.

— Что ж, спасибо. Мы, пожалуй, воспользуемся вашим советом. Сворачивай, старшина, скатерть-самобранку и айда. В конце концов, обед есть обед. Вот и машины не идут, шофера тоже, видимо, обедают.

— Конечно. Воздадим должное трапезе.

Старшина быстро собрал все с газетного листа в свою полевую сумку.

Встретил гостей седой старик. Смуглое лицо, темные глаза. Смотрели они вроде и не пристально, но нетрудно было догадаться, что деду этому одного взгляда достаточно, чтобы все понять и оценить.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— Нам бы поесть!.. У нас свое имеется. Нельзя ли разжиться бутылкой вина?

— Можно, заходите, — сказал старик, широким жестом распахнув дверь. — Пофтим!

Игнатьев в Молдавии впервые, он только по учебнику географии, как говорится, знал, что существует самая молодая в стране Молдавская республика, в доме же молдаванина ему бывать не приходилось. Майор же старожил. Он был среди тех, кто в сороковом году освобождал этот край, потом в 1941 году сражался здесь с немецко-фашистскими ордами, отступал на Бельцы, Атаки. Для Спасова дом молдаванина — просто дом оригинальной планировки; для Игнатьева — все в диковинку: и гора подушек на кровати, и ковер во всю стену, и лавки, покрытые полосатыми дорожками. Но больше всего старшину удивил бочонок с краником, вделанным в донышко. Старик повернул рычажок, и в причудливой формы бутылку старинного стекла полилось вино. Старик налил в два стакана, подал майору и старшине. Игнатьев поднял свой стакан на свет, и засияло вино ярко, неповторимо, словно в стакане яхонт чистейшей пробы. И Спасов поднял свой стакан к глазам, глянул на свет.

— Гибрид?

— Да, гибрид. Европейские сорта лучше, да уж очень много на них труда надо положить, на эти европейские сорта. Придет осень, каждый кует прикопать надо; пришла весна — каждый куст открыть надо. Летом, особенно если оно жаркое, виноградник часто опрыскивать надо против мильдью. А гибрид… Ему и тридцать градусов мороза не всегда страшны. Опрыскивать тоже не нужно. Поставил с весны на тычки, и растет… У меня годов восемь назад тычек не хватило, купить не было за что. Я так оставил. И ничего, уродило.

Игнатьев вновь развернул свою скатерть-самобранку, выдвинул ее на середину стола.

— Пожалуйста, отведайте, папаша, с нами армейских харчей!

— Спасибо. Сейчас и себе стаканчик налью. Вы уж не стесняйтесь… Под салфеткой лук, огурчики… Берите.

Старик сходил на кухню, принес чистый стакан и нацедил вина.

— Норок!

— Норок, — ответил Спасов, затем спросил: — И много у вас вина?

— Еще с полтонны осталось. Распродаю. Может, на базаре и поболе выручил бы, да нет часу ждать. Сын у меня тяжело пораненный. Лежит в госпитале в городе Кургане. Знающие люди говорят, что это где-то за Уралом. Вот мы со старухой и решили проведать, мало ли что может быть и с нами, и с ним.

— И правильно, что решили проведать, — сказал Спасов. — Вино новое уродится, а сыну будет приятно увидеть отца и мать за тысячи километров от родных мест. И верьте, ваш сын здоровым вернется. Сейчас наша медицина чудеса делает…

— Спасибо на добром слове. Мы тоже надеемся.

— Пожалуйста, угощайтесь, — снова сказал старшина.

— Кусочек сала возьму. С зеленью — вкусная вещь…

— Своего-то сала нет, наверно? — поинтересовался Спасов.

— Есть, да бережем. Сыну хотим повезти. Поросенка держим, но зарежем уж, как вернемся. Думаем, может, сын-то не очень плохой. Как домой его привезем, тогда кабанчика и заколем. Свежее мясцо, уход, вино, стены родные… Это же помогает. Все так говорят.

— Верно, верно, — сказал старшина. — Я несколько раз ранен был, ноги перебиты, селезенку удалили, а вот побыл месяц дома, и уж снова служить могу. Пусть не так, как было когда-то, в начале войны, но все же…

С контрольно-пропускного пункта донесся длинный-длинный сигнал: видно, оказия появилась.

— Нам, наверно, — сказал старшина.

— Сворачивайте скатерть-самобранку, — сказал Спасов.

— Сворачивать вроде и нечего, — ответил старшина.

— Тогда «на посошок» пропустим, и в путь. Спасибо дежурному, надоумил… Отлично пообедали, и время незаметно пролетело. Спасибо и вам. За вино, за гостеприимство, и вообще — благополучия вашему дому.

— Спасибо и вам, — поклонился старик гостям.

Они щедро расплатились с хозяином и поспешили на КПП.

5

Комната, которую занимало фотоотделение, большая и светлая, была заставлена столами. Вошли без стука.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Спасов.

— Здравия желаем!

— А, Весенин! Живой! Молодцом! Ну, еще раз здравствуй, дорогой. Давно тебя не видел. Не изменился.

— Здравствуйте, товарищ майор. Вы тоже почти не изменились.

— То-то и есть, что «почти».

Отворилась узкая дверь, и через нее боком выдавился тучного сложения мужчина в погонах старшего сержанта. Глубоко сидящие глаза его смотрели угрюмо.

«Да он же под градусом, — отметил про себя Игнатьев. — Вот почему майор приказал принять спирт под личную ответственность».

— А, вот и он! Не поймешь, где у тебя, Шаповал, толщина, где ширина! А?!

— Что мне делается? — без улыбки ответил старший сержант. — Такая работа: привезут фильмы — сиди и проявляй, потом суши. Извините, понесу на просушку.

Игнатьев стоял у двери, прислушивался, присматривался, стараясь уловить главное — что же такое фотоотделение? Кто мог поднять руку на капитана Егорова? Фамильярное обращение Спасова с будущими подчиненными несколько обескуражило: очень уж запросто, по-панибратски обходился со всеми майор.

Вошла в комнату девушка, младший сержант. Майор сказал ей комплимент. И только когда Спасов, разобрав на столе фотоснимки, нахмурился и строго спросил: «Что это? Почему так низко смонтировали?» — старшина успокоился. Видно, так и нужно. Когда дело касается личных отношений, майор — рубаха-парень, а когда речь идет о службе, тут уж извините… Спрос будет самый строгий.

— Я вас спрашиваю, Весенин.

— Двухмаршрутная площадь, товарищ майор. Второй маршрут сейчас присоединим. Якубовский с Калабуховым летали.

— Для артиллерии или для штурмовиков фотосхемы?

— Сейчас все для артиллерии.

— Сколько пар ходило на фотографирование сегодня?

— Обработали четыре фильма. И еще пара истребителей ушла на задание вот в этот квадрат. То можно оставить на завтра, а это надо закончить сегодня, и как можно быстрее.

— Почему?

— Суббота.

— Ну и что?

— В клубе могут быть танцы… Могут дать концерт.

— Понятно.

Майор снял с себя гимнастерку, повернулся к стоявшему у двери Игнатьеву:

— Старшина, не к теще на блины приехал. Раздевайся, помогать будешь. А вы, младший сержант Цветкова, чего ждете? Режьте картон для фотосхем. Быстро управимся — всех отпущу на концерт. Я потрясен смертью блестящего офицера, капитана Егорова… Вы, конечно, больше травмированы… Вы жили и работали вместе с ним, знали его лучше, чем самих себя. Но не будем походить на мокрых куриц. Данью уважения к его памяти должна стать безупречная работа всего личного состава отделения. Война еще не окончена, от нас требуется точность, трудолюбие… Думаю, высказался я довольно ясно. Начнем.

В комнату вбежал сержант. Увидев незнакомых для него старшину и склонившегося над фотосхемой другого военного с гимнастеркой в руке, он неловко козырнул.

— Что-то я тебя не припомню, сержант. Как фамилия?

— Миронов, товарищ майор.

— Откуда узнал, что я майор?

— По погону. На гимнастерке.

— Чем занимаешься?

— Калькированием. Маршруты переношу на кальку.

— Для этой площади уже сделал?

— Нет, не успел, товарищ майор.

— Так вот, сержант Миронов, бери под свое покровительство старшину Игнатьева, укажи маршруты на карте, пусть скалькирует, а мы посмотрим, что у него получится. А ты сам… Пронумеруй кадры на пленке, начнем печатать.

Игнатьев снял гимнастерку, засучил рукава рубашки, подошел к столу. Миронов протянул ему пачку прозрачных листов.

— Вот, старшина, скопируй дорогу от этого квадрата до этого, и все, что прилегает к ней, тоже. Тушь — черная, перо, рейсфедер… Бери, что понравится. Понятно?

— Понятно. Для чего все это?

— Не все умеют читать фотосхемы, вот и приходится расшифровывать. Чтобы любой командир в пехоте, артиллерии мог разобрать, что к чему.

— Ясно.

Игнатьев переносил на кальку отрезок дороги, а сам думал: «Вот, видно, здесь, при переносе разысканных вражеских объектов с фотосхемы на кальку, и происходит рождение ошибки. Ошибка выдается за непогрешимую истину бомбардировщикам, те летят и сбрасывают бомбы в стороне от объектов, которые надо разбомбить. Может быть, Миронов допустил тягчайшую ошибку и, чтоб не нести ответственности, убрал капитана? Нет, едва ли. Какой-то открытый он, этот белобрысый сержант Миронов. А если он? Тогда я ничего не понимаю в людях. Впрочем, надо поговорить с ним».

Старшина оторвался от кальки, подождал, пока Миронов тоже поднял голову от схемы, поманил пальцем к себе.

— Не получается, старшина?

— Почему не получается? Получается. Я только хочу спросить: давно здесь служишь?

— Два года.

— Почему в обращении ко мне пропускаешь одно слово?

— Какое?

— Товарищ.

Миронов озадаченно посмотрел на Игнатьева, пожал плечами, сказал:

— У нас так принято. Если для вас важно, чтоб было «товарищ», мне не трудно… Между собой мы попросту…

— Ладно, я подумаю, сержант, важно это или не важно, — сказал старшина и склонился над картой. Вновь по кальке побежало перо, оставляя черные следы.

«Нет… не может такой. Смотрит в глаза чисто, без тревоги. Неужели Весенин? Или тот лаборант с заспанным лицом и звероватым взглядом глубоко сидящих глаз? Девушка, конечно, исключается. Хотя почему? А вдруг он обманул ее, и последовало возмездие? Нет, глупость вы порете, старшина Игнатьев. Сперва надо познакомиться со всем процессом подготовки фотосхем, установить опасные узлы… Первый есть снятие, маршрута со схемы на кальку. А потом?..»

Миронов склоняется к старшине:

— Счастливый вы человек, товарищ старшина.

— С чего взял?

— Только, как говорится, порог отделения переступили — и пожалуйте на концерт и танцы.

— Но может и не быть ни того, ни другого.

— Все будет. Уже объявление вывешено возле клуба.

— Прекрасно. Вообще ты прав, я — счастливый человек.

— А ну, братва, песню. Нашенскую, — сказал Спасов.

И зазвучала тихая, проникновенная, чуточку грустная песня о том, что у воздушных разведчиков служба совсем будничная, их вроде и нет, а вот бомбы рвутся над вражескими окопами, взлетают на воздух дзоты и доты по их снимкам и разысканиям. Игнатьев чертил, а сам украдкой поглядывал на Весенина, Миронова, Шаповала, Цветкову, на юного дешифровщика по прозвищу Штурманенок, на пожилого лаборанта Косушкова. Стоял перед старшиной вопрос: «Кто?» А рядом и второй вопрос: «А что, если мы с подполковником Тарасовым ошиблись, и сюда не за чем было являться?» Ответа не было. Ни на тот, первый вопрос, ни на второй.

Работа над фотосхемой закончена. Майор поднял руку:

— Внимание! Все в порядке. Все свободны, кто желает — может идти в клуб. Дежурным по фотоотделению назначаю…

— Я могу остаться… Я не танцую. И пакет в штаб снесу, — сказал Шаповал.

— И я не пойду на вечер. В мои годы вроде бы и не к лицу на танцульки бегать, — сказал Косушков.

— Добро! — сказал майор. — Дежурство возлагаю на обоих. За старшего вы будете, Косушков.

— Слушаюсь.

6

Фотоотделение располагалось на отшибе, в бывшем помещичьем доме. Ближе к штабу корпуса и службам тыла подходящего помещения не нашлось.

Все бы ничего. И комнат достаточно, хотя и запущенных, и зал есть, где можно, не мешая друг другу, монтировать схемы, снимать с них копии, сушить снимки, хранить пленку, одно неудобство — столовая далеко, в трех километрах. Сходит человек три раза в день туда и обратно, и уже наполовину уменьшилась его работоспособность. А если и ночью поработает, то на следующий день он как выжатый лимон. Покойный капитан Егоров обратился к командованию с рапортом: «Так и так, нужно что-то предпринять». Командование к рапорту отнеслось внимательно, было решено организовать котловое довольствие на месте. Так в фотоотделении появились две девушки — повар Катя и помощница Шура. До этого они работали в офицерской столовой.

Кулинарами они были меньше чем средними, готовили не ахти какие разносолы, но все были довольны: не надо топать в такую даль. А то однажды выпал дождик, и все отделение осталось без ужина: дорога пролегала по низинке, почва — жирный чернозем, ног не вытянешь. В полдень, по жаре, когда все изнывает от зноя, тоже мало удовольствия шагать в столовую.

Словом, теперь у фоторазведчиков было все под боком. Поздно лег, рано встал, есть вроде не хочется. Ничего. Садись, дешифрируй или проявляй, суши пленку, печатай снимки, твоя порция супа или котлет тебя дождется.

Катю и Шуру подселили к младшему сержанту Маше Цветковой. Сперва Маша возмутилась: «Что, нет других комнат? Меня надо стеснить?» — но потом сдалась. В конце концов будет с кем поговорить, поделиться радостями и сомнениями, однако поставила условие:

— Хорошо, девушки. Вместе станем жить. Только просьба: если мне потребуется о чем-нибудь посекретничать с моим суженым, вы уж не пяльте на нас глаза…

— Суженый? — подняла брови Катя. — Это не тот ли, с которым ты обедала у нас в столовой?

— Он самый. Когда к Днестру вышли наши войска, он хотел расписаться со мной, да я не согласилась.

— Это как же?

— А так же… Где наша армия сражается с фашистами? Уже за границей. Я и хочу расписаться там… Скажем, в Берлине.

— Не выйдет, — сказала Шура.

— Что «не выйдет»?

— Берлин. Мы — другого направления.

— Направление, направление… Мало ли куда какую воздушную армию перебрасывают. Возьмут и бросят туда. А не выйдет… Так я согласна расписаться в Бухаресте, Будапеште, Вене… Вена — исторический город. Там жили. Моцарт, Штраус…

— Маша! А ты ведь здорово придумала. Завидую тебе. А вот ребеночка… Того дома надо записывать. На родине. Где родились его мать и отец, где похоронены бабушки и дедушки…

— Конечно, — согласилась Маша. — Придем в Вену, распишемся и махнем куда-нибудь на танцы. Вальсировать. У Штрауса много вальсов… «На прекрасном голубом Дунае» знаете? А еще «Сказки венского леса», «Прощание с Петербургом». Вообще, Штраус написал пятьсот вальсов.

— Зачем пятьсот?

— Это его бы спросить… Еще он написал полтора десятка оперетт.

— Откуда ты про все это знаешь? — тихо спросила Катя.

— У меня отец музыкант. На скрипке играл. Для отдыха, для себя — валторной увлекался. Когда он понял, что скрипачки из меня не получится, он посоветовал мне посвятить себя музыковедению. Вот я и зубрила все, что относится к музыке…

— А как мог отец определить, что скрипачки из тебя не выйдет?

— Пальцы у меня пухленькие и короткие. Как обрубки. Мама говорила, что такие пальцы были у моего дедушки.

— А почему ты начала зубрить с иностранных музыкантов? — спросила Шура.

— Начинала я со своих. Глинка, Даргомыжский, Верстовский, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Рахманинов. Потом Прокофьев, Шостакович, Хренников, Дунаевский…

— Господи! Да в музыке этой голову свихнуть можно.

— Не свихивают же люди.

— Скажи, Маша… Когда по радио звучит музыка, ты можешь определить, что это и откуда?

— Кое-что могу. Вот оперы, например, — «Иван Сусанин» Глинки, «Евгений Онегин» Чайковского, «Аскольдова могила» Верстовского, «Князь Игорь» Бородина, «Хованщина» Мусоргского… Они уникальны, их не спутаешь ни с чем. «О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить…» — только у Бородина.

— Чего же ты на фронт пошла? Ты и в тылу нужна была бы…

— А вы чего пошли?

— Мы — другое дело, — сказала Катя. — У меня в семье ни одного мужчины, а нас, сестер, пять. Отец за год до войны умер. Вот я и пошла… Чем могу, тем и помогаю. Сперва медсестрой была, раненых с поля боя вытаскивала. Когда саму в третий раз ранило, попросила не комиссовать, а направить хоть куда-нибудь, лишь бы воевать.

— Я курсы официанток закончила. После выпуска спросили — не пойду ли я к летчикам, я и согласилась. Вот и кормлю. Вернее, кормила. А теперь вас буду кормить, — тихо проговорила Шура.

— Ясно. Вы просто героини. Героини! Устраивайтесь. О музыке, музыкантах, о нас самих еще поговорим…

Но, как часто бывает в военной жизни, о музыке, композиторах, о самих себе говорить было некогда. Младший сержант Цветкова с утра до вечера пропадала в лаборатории, а если выкраивалась свободная минута — бежала на свидание к своему «суженому». Шура и Катя весь день возились с приготовлением пищи. Людей в фотоотделении вроде бы и немного, а заход один и тот же — что для ста человек, что для десяти.

Потом гибель капитана. Она всех потрясла. И хотя разговоров о Егорове избегали, думать о его смерти думали. Разговаривать же о музыке… Это было как-то противопоказано.

Старшина Игнатьев обратил внимание и на девушек. Шуру и Катю он сразу же вычеркнул из числа подозреваемых.

Когда после окончания работы над фильмом Маша вбежала в комнату, — теперь не «в свою», а «в нашу», — Катя и Шура вертелись перед стоявшим на полу небольшим зеркалом и разглядывали на себе легкие летние платья и выходные, на высоких каблуках, туфли.

— Отставить! — скомандовала Маша. — Сейчас же одеться по форме.

— Почему? — недоуменно спросила Шура. — Лето же… В этой шкуре жарко.

— Не сочиняйте. В форме вы просто царицы, а в этих воздушных файдешинах — просто кисейные барышни… Вас ни один уважающий себя солдат не пригласит на танец. И носить эту форму до самого последнего часа войны, до последнего победного выстрела…

— Ой, — вздохнула Катя, начала стягивать с себя платье, из которого, собственно говоря, выросла. Она провозила его с собой три года. За это время стала выше ростом, чуточку раздалась в плечах. Катя села на койку, посмотрела на подруг, спросила: — Интересно, какой это будет день? День победы? Солнечный или пасмурный, вторник или среда, воскресенье или суббота?

Шура обернулась:

— Почему забыла про понедельник, пятницу и четверг? Знаете, девочки, день победы будет самым великим праздником. Слезы радости и горя смешаются… У нас по маминой линии и по папиной ушло на фронт десять человек, а сейчас в живых только трое… И я четвертая.

Катя и Маша ничего на это не сказали. Да и что можно сказать? Путь к победе — это страшная, необыкновенно длинная дорога. Река крови, страданий и потерь.

— Ладно. Давайте собираться, — сказала Маша. — Майор идет на вечер…

На мужской половине тоже шли сборы: начищались сапоги, подшивались свежие подворотнички, гладились гимнастерки, а Миронов долго пытался натянуть на ноги унты, принадлежавшие старшине-дешифровщику по прозвищу Штурманенок, но из этого ничего не вышло: унты были на три номера меньше, чем было нужно, — и он зашвырнул их под топчан, надел прекрасные хромовые сапоги, на голову напялил шлемофон, тоже принадлежавший Штурманенку, посмотрел в зеркало.

— Скверно, — скептически поджал губы Миронов. — Старшина, правда плохо?

— Почему же? Оригинально.

— Оригинально, это да, но глупо.

— Возьми форменную фуражку, раз не любишь пилотку.

— Придется, — согласился Миронов, примерил фуражку. — Порядок. Солидности прибавляет. Если товарищ старшина не любит ходить на вечера в одиночку, могу быть гидом…

— В одиночку ходить не люблю, но вынужден от твоих услуг отказаться.

— Что так?

— Невыгодный ты попутчик. При такой твоей экипировке я проигрываю. Что значит моя пилотка в сравнении с твоей фуражкой! Один «краб» может поразить в самое сердце любую девушку.

— Э, старшина… Мы так не договаривались, это запрещенный прием. Не разводи грязь на сухом месте.

— Да нет, я серьезно… Впрочем, оставим. Идем. Девушки уже собрались, ждут нас, и майор с ними.

Старшина Игнатьев, Штурманенок и Миронов присоединились к майору Спасову и девушкам все вместе пошли к клубу. Минут через пять направился туда и Весенин. А у клуба — столпотворение: военные, гражданские, детвора. Старики и старухи стояли поодаль, молча наблюдали хору, молдавский народный танец. Миронов сразу же, как только пришли, включился в круг. Игнатьев подивился легкости, с какой щеголь сержант выделывал разные коленца. Казалось, в это время Миронов забыл обо всем, кроме танца.

«Интересно, и жизнь у него будет легкой, или это проявление беззаботности?» — подумал Игнатьев. Мысль эта исчезла так же вдруг, как и родилась. Игнатьев внимательно всматривался и вслушивался в толпу. По настроению, которое царило сейчас здесь, на площадке возле клуба, по той уверенности, умиротворенности, спокойствию, что были написаны на лицах старух и стариков, детворы, всех танцующих и наблюдавших за хорой, Игнатьев понял, что народ уже готов к переходу на мирную жизнь. К естественному людскому состоянию. Без крови и слез. И верит он, народ наш, что исход войны предрешен, нет в мире силы, способной помешать победе советского оружия над коричневой чумой. Народ — олицетворение мудрости. И в первые дни войны, когда мы отступали, теряли города и села, народ верил в конечную победу, и вера эта передавалась армии. Через письма, посылки; сама атмосфера труда в тылу заставляла людей сражаться до конца. Под Москвой, на реке Молочной, за Ростов, Харьков, в великих битвах за Сталинград и на Орловско-Курской дуге. И вот мы далеко на западе.

От этих мыслей Игнатьеву стало легко и весело.

После хоры девушка-организатор объявила по мегафону:

— Вальс. Дамский.

Шура повернулась к старшине:

— Пойдемте, Игнатьев?

— С удовольствием, — старшина улыбнулся — широко, доверительно. И настроение у него было хорошее, и само приглашение — «Пойдемте, Игнатьев» — понравилось ему. И уже серьезно добавил:

— Только вот получится ли… С начала войны не танцевал. Все перезабыл.

Ничего старшина не перезабыл. Это Шура почувствовала с первых шагов. Кавалер вел легко, мягко, предупредительно.

Старшина вел партнершу, а сам боковым зрением наблюдал за всем происходящим на площадке. Штурманенок танцевал с Катей, Спасов с какой-то девушкой в цветастой юбке, Цветкова с незнакомым для Игнатьева капитаном. Все в ней было олицетворением счастья. Улыбка сияла на ее лице.

— С кем это наша Машенька пребывает на седьмом небе? — пошутил Игнатьев, наклонившись к уху Шуры.

— С капитаном Мартемьяновым…

— Кто он?

— Разведчик. В штабе служит. Мы на него работаем. И на майора Коробова. Все схемы через них проходят. Они давно дружат. Он расписаться с ней хотел, да Маша отказалась.

— Не понимаю.

— Оригиналка. Хочет расписаться в Вене. Чтоб было чем дома хвастаться.

— Почему в Вене?

— Там большие музыканты жили… Штраус. Он пятьсот вальсов написал. А она по музыке пошла…

— Но мы можем и не попасть в Вену.

— И что ж? Решить-то можно так?

— Конечно, можно. Это не возбраняется.

Потом был концерт. Музыка, балет, песни. И художественное чтение. Было что посмотреть и послушать. Рядовой батальона аэродромного обслуживания буквально озадачил Игнатьева. Он читал стихотворение Константина Симонова «Убей немца». Читал просто, в какой-то замедленной манере, будто он нетвердо знал строфы, но это-то и подкупало. Стихотворение воспринималось особенно остро. И еще была тревога: вдруг этот баовец не вспомнит следующее четверостишие? Будет жаль и его, и всего вечера. Нет, не забыл солдат, таков был продуманный прием чтеца.

«Да, да, — подумал про себя старшина. — Так и нужно читать. Здорово получается. Впечатляет».

Потом трио девушек из того же батальона аэродромного обслуживания спело о том, что идет война, что мир — мечта каждого советского человека, но весь народ станет счастливым лишь тогда, когда на родной земле не останется ни одного фашистского захватчика.

7

Утро выдалось веселое, мягкое. Пахло травами и еще чем-то неуловимым. Игнатьев, умывшись по пояс, долго вытирался полотенцем, прислушивался к голосам птиц. Над домом, где располагалось фотоотделение, пролетел аист и скрылся за ближайшим холмом.

На пороге своей комнатки появилась младший сержант Цветкова.

— Доброе утро, товарищ старшина, — поприветствовала она Игнатьева.

— Доброе утро, — ответил тот. — У вас так заведено, или еще почему?

— Что?

— Да никто на зарядку не вышел.

— Легли поздно.

— Для меня все здесь внове. Не могли бы вы, Маша, меня просветить? Хотя бы схематично нарисовать весь процесс обработки данных воздушной разведки.

— Пожалуйста. С утра летчики улетают в разведку. Или на бомбометание. На одном из самолетов устанавливается аэрофотоаппарат. Пленка у нас в ящиках, что в углу комнаты. Заметили?

— Да, да, обратил внимание.

— Аппараты эти всегда устанавливал сам капитан Егоров. Недавно застрелился…

— Я слышал. Говорят, из-за женщины…

— Нет, у него жена есть. Врач, в санчасти работает.

— Что же его заставило пустить себе пулю в лоб?

— Кто его знает… Несколько срывов было в фотоотделении. Началось это, еще когда к Днестру подходили. — И Маша замолчала.

Игнатьев не стал расспрашивать о Егорове, о срывах, начавшихся на подступах к Днестру. Он даже сделал вид, что самоубийство есть самоубийство, акт малодушия, что же о нем много толковать. Сказал:

— Пошли, Маша, дальше. Установил капитан Егоров аппараты, и что следует за этим?

— Летчики возвращаются с задания, мы снимаем кассеты, везем сюда проявлять. Делают это Косушков и Шаповал. Проявляют пленки и сушат. Потом Косушков печатает снимки. Если фильмов много, помогаю я. Миронов и Весенин составляют снимки перекрывающимися местами, получается маршрут полета. Тогда начинается дешифрирование. Тут все отдается в руки Весенина. От него зависит почти все: что обнаружит на снимках, то и есть данные разведки…

— А если он допустит ошибку?

— Смотря какую. Если пропустит огневые точки, могут поплатиться в пехоте или наши же летчики; пропустит, скажем, танки, особенно если замаскированные, немцам убытка нет — техника сохранится. А нам эту технику выбивать надо. Выбивать. Если неправильно смонтируют или фотосхему задержат, то весь труд насмарку.

— Да… Здорово. Спасибо, Маша. Немного светлее стало в голове. Ну, я пойду.

«Второе горячее место. Весенин… Неправильное дешифрирование — и пожалуйста: понапрасну летят бомбардировщики, зря бьет дальнобойная артиллерия. Нагоняй Егорову. Но только зачем все это Весенину? Спасов — с самого начала войны. Весенина знает тоже с той поры. Нет, что-то у меня ум за разум заходит. Пожалуй, самое верное — проверить, кто с какого времени в части. Не совпадут ли срывы с чьим-либо появлением…»

Игнатьев подшил свежий подворотничок, почистил сапоги бархоткой, прошел в общую комнату. Весенин сидел за столом, ворожил над фотосхемой. Игнатьев заглянул через плечо. На фотоснимках светлые и темные полосы, квадраты и прямоугольники, какая-то рябь…

— Скажите, Весенин, зачем вы обвели эти места тушью? — шепотом спросил Игнатьев.

Весенин задрал голову, поморщился, как от яркого солнца, сказал:

— Точки — это зенитные установки. А вот тут, неподалеку, — бензохранилища.

— Что это за полосы? И вот эти квадратики?

— Полосы — дороги, а кубики на них — автомашины. Видно, наши разбомбили мост, и, пока саперы налаживают переправу, машины ждут… Товарищ майор! Сообщите в штаб: в квадрате «Б-16» мост разрушен, там сейчас затор — автомашин десятка два… Могут послать парочку штурмовиков.

Спасов подошел к столу Весенина, взял лупу, склонился над снимком.

— Верно, затор. В обход они не прорвутся?

— Нет, я искал. Тут насыпь, а слева — кусты. Не пройдут.

Дверь резко распахнулась, и в комнату стремительно вошел полковник и с ним старший сержант.

— Ну как, Весенин, много разыскал?

— Кое-что есть, товарищ полковник. — Весенин не поднялся, только оторвал взгляд от фотосхемы, указал глазами на майора. Дескать, есть и постарше чином.

— А, Спасов! Привет! — обрадовался полковник. — Рад тебя видеть. Мне только что шифровкой сообщили, что тебя сюда перевели, а ты уже тут как тут. Ну, теперь и бремя с моих плеч долой. Вечером забегай ко мне, посидим, поговорим. А сейчас я на телефон сяду. Всем хозяйством вылетаем. Штурманы у меня в штабе собрались, ваших данных ждут, наземная разведка уже дала, а вы задерживаете. Весенин, давай.

Через минуту полковник передавал:

— Денисов, скажи штурманам, пусть отмечают. Западнее Васлуя на развилке дорог — шесть тягачей с пушками и живой силой до ста человек. Чуть южнее — в посадке — замаскированные танки, числом до двадцати. По дороге Васлуй — Негрешты — колонна автомашин и тягачей — до сорока. Теперь дай распоряжение истребителям прикрытия и нашим пилотам: пусть перенесут к себе на карты следующие зенитные точки противника и соответственно изменят маршруты. Западнее Хуши, в трех километрах — четыре зенитные установки. Затем еще пара точек западнее развилки дорог. Это в квадрате четырнадцать. Пометил? Скажи истребителям прикрытия, пусть попытаются ликвидировать, но далеко не отходят.

Весенин встал, подошел к полковнику, ткнул пальцем в карту, лежавшую перед ним, сказал:

— Тут, товарищ полковник, в квадрате «Б-16» затор машин. Перед мосточком. Пусть пара «ИЛ»-ов или истребителей пройдутся, чего оставлять?..

«Нет, Весенина, пожалуй, надо исключить. Мог бы и не говорить о заторе. — И Игнатьеву вспомнился высокий берег Днестра, круча, на которую преступник, как видно, без особого труда втащил тело Егорова… — Мог бы справиться с этим Весенин? Мог. Силища видна в каждом мускуле. Но… Не такой человек Весенин».

Полковник, закончив передавать, бросил трубку на рычаг, сказал:

— Спасибо, товарищи, за службу. Но схемы Коробову все равно пошлите. Что-нибудь пригодится для артиллеристов. И для наших соколов схемы не будут лишними на завтра. Учтите.

— Учтем, товарищ полковник! — козырнул майор Спасов. — Сегодня же доставим в штаб.

Полковник ушел. Игнатьев нагнулся к Весенину.

— Кто такой?

— Заместитель командующего корпусом Юрганов.

Работа в фотоотделении кипела вовсю, а с улицы доносились призывные автомобильные гудки и крики:

— Эй, фотослужба! Еще пару фильмов забирайте!

На улицу вышел Игнатьев. Какой-то старшина, видимо механик, передал ему кассету. Игнатьев взял ее осторожно, словно бомбу.

— Новичок? Не бойся, не взорвется. Покурить найдется?

— Возьми в правом кармане, там сигареты.

— Сигареты? Где добыл? — удивился старшина.

«Вот, черт возьми, — выругался про себя Игнатьев. — Не учел, надо на табак перейти, им же сигарет не дают…» — И объяснил:

— Знакомый майор дал, когда из части сюда направили.

Из открытого окна комнаты крикнули:

— Эй, старшина, неси кассету!

Игнатьев поднял глаза, увидел в окне Косушкова. «Как раз, — подумал он, — время и познакомиться. Сейчас попрошусь в лабораторию».

Игнатьев вошел в комнату, передал Косушкову кассету.

— Может, помочь?

— Натаскай чистой воды. В коридоре два бака стоят.

Игнатьев захватил ведро воды, принес в фотолабораторию.

— Посмотреть можно, как проявляешь?

— Можно, да только ничего не увидишь. Обожди лучше на свету, не люблю, когда лишние в лаборатории. Буду печатать, тогда посмотришь.

«Дельно, — подумал старшина. — Подождем печати…»

Он понемногу осваивался: таскал воду со двора, промывал фотоснимки, открывал банки с клеем, переводил на кальку заснятые маршруты. К нему привыкли, и уже только и слышно было: «Игнатьев, помоги фильм развесить…», «Товарищ старшина, добеги до штаба, схемы сдай разведотделу», «Игнатьев, куда ты пропал? Готовь стол для снимков», «Промой отпечатки, раскладывай с Цветковой».

«Ну и работка, — вздыхал про себя Игнатьев, отирая пот. — Неужто каждый день они, как в котле?»

Они не стреляли, не метали гранат, не выскакивали из окопов с криками «Ура!», но где-то на передовой ухали орудия, посылая по их данным на вражеские огневые точки снаряд за снарядом; гудя, шли бомбовозы, и штурманы, склонившись над их фотосхемами, нажимали на гашетки, оторвавшиеся авиабомбы с воем неслись на голову врага. В штабах генералы просматривали их схемы, радиограммы с их данными, следили за перегруппировками войск противника и рассчитывали, куда двинуть свои дивизии, где нанести сокрушительный удар. Вот почему, думал Игнатьев, каждый из них чувствует себя необходимым в огромном боевом организме. Да и он сам, попав к ним, не успевает сделать одно, как надо приниматься за другое. Но ни на минуту его не покидал вопрос: так кто же из них? В каком звене длинной цепи от фотографирования до подачи в штаб данных разведки появляется ошибка? Или — кто враг? Не может быть, чтобы лишь простая халатность. Ведь работают на совесть все. Значит?..

8

Уже три дня, как майор Спасов и старшина Игнатьев в фотоотделении. За этот срок никаких особенных событий не произошло. Летчики продолжали ходить на тактическую разведку и штурмовку вражеских войск по ту сторону Прута, лаборанты Косушков и Шаповал по-прежнему проявляли фильмы, дешифровщик Весенин, вооружившись лупой, впивался в подозрительные точки, полоски, пятнышки на фотоснимках; штурманы переносили данные разведки с фотосхем на свои карты.

И все же жизнь в фотоотделении даже за эти три дня изменилась. Привыкшие к относительной свободе и даже некоторой бесконтрольности, ребята нет-нет да и нарушали устав — «пошаливали», как заметил однажды майор. Патриарх отделения старший сержант Косушков дневал и ночевал в своей «берлоге» — темной фотолаборатории. И здесь, на войне, он ухитрялся работать «налево»: делал портреты офицеров, групповые фотоснимки. Какой-то доморощенный солдат-живописец намалевал ему на фанере грозный воздушный бой. В фюзеляже одного из нарисованных самолетов Косушков прорезал дыру. А внизу нацарапал прыгающие буквы: «Привет с фронта!». Просунуть голову в дыру грозного трафарета удостаивался и солдат, и любой офицер. За кусок мыла, новые портянки, а то и за наличные Косушков натягивал на свою жертву откуда-то добытый шлемофон и навечно запечатлевал скороспелого «пилота». И верно, в каком-нибудь рязанском иль украинском селе старуха-мать или жена проливали слезы, получив от сына или от мужа поделку Косушкова.

Все это видел контрразведчик, но не вмешивался. Его задача куда важнее. Да и с приходом нового начальника Косушков сократил до минимума свое «левое» производство.

Присматриваясь то к одному, то к другому работнику, Игнатьев снова остановился на сержанте Миронове. Раскрыть его характер надо было до конца.

Старшина знал: чем умнее человек, тем больше он находит людей оригинальных. Для сержанта Миронова все, кроме него самого, были совершенно одинаковы. Правда, он был глубоко убежден, что судьба, выделив его из обыкновенных, сыграла все же нехорошую шутку. Вместо того, чтобы облачить его в форму пилота, посадить за штурвал истребителя, а затем усеять грудь орденами и медалями, заставила его мазать клеем фотоснимки, налеплять на картон, вычерчивать схемы. И это, словно в насмешку, называлось «воздушной разведкой». Его специальность можно было выговорить, как иронизировал Косушков, только «с разбегу» — аэрофотограмметрист-дешифровщик!

«Да, — думал Игнатьев, — зависть всегда ходит со своей тенью — тщеславием. Видимо, потому-то Миронов и пользовался каждой свободной минутой, чтоб ускользнуть из фотоотделения».

Вначале это насторожило следователя. Куда сержант так часто исчезает? Зачем? Но потом он раскрыл «секрет» — тот любил походить с независимым видом по улице поселка, смущая не особенно разборчивых в чинах и званиях девчонок. А потом целый вечер хвастался перед ребятами своими «победами», в которых было больше выдумки, чем правды.

Новый начальник и этого удовольствия лишил. Игнатьев сам был свидетелем. Увидев, что Миронов надевает хромовые сапоги, фуражку с «кокардой», майор брови приподнял:

— Ты куда, сержант?

— Да так, по улице прогуляться, товарищ майор.

Из вежливости он чуть расправил спину, окинул себя влюбленным взглядом.

— Окончится война, тогда и прогуляешься. Ты, сержант, на концерте был… Не запомнил ли, случайно, о чем пело трио девушек?

— Запомнил. Хороший номер.

— Вот после войны и прогуливаться будем. Хоть с утра до утра. А сейчас иди сушить снимки вместе с Цветковой.

— Есть снимки сушить! — упавшим голосом проговорил Миронов.

«Вот момент, когда можно лучше всего расположить к себе сержанта», — подумал Игнатьев. Вслух заметил:

— А почему и не погулять, товарищ майор, если срочной работы нет? Особенно вечером. Я бы тоже не отказался…

Майор Спасов даже рот раскрыл от удивления. Этого он никак не ожидал от подтянутого и исполнительного старшины.

— Ну уж. Вот что… Отставить разговор! Занимайтесь делом. Это лучше.

— Есть заниматься делом, товарищ майор! — отчеканил старшина и подмигнул Миронову: ничего, мол, хорошего не жди от такого начальника.

Но однажды случилось нечто не совсем обычное.

Самый молодой работник в фотоотделении — юркий старшина по прозвищу Штурманенок (фамилии его, пожалуй, никто и не знал) вдруг ни с того ни с сего бросил дешифровать фотосхему.

— Игорь, — повернулся он к Весенину. — Тут немного, закончишь сам, а я пошел.

И, не спрашивая разрешения, стал собираться: натянул унты, вытащил из-под матраца шлемофон, прицепил на ремень кобуру с пистолетом. На его сборы никто, кроме изумленного майора Спасова и Вознесенского не обратил внимания. Начальник молча наблюдал за всем происходившим, а потом скомандовал:

— Отставить!

Все от неожиданности бросили работу. Штурманенок завертел головой по сторонам: к кому, мол, относится команда начальника?

— Вам говорю «отставить», старшина. Куда это вы наряжаетесь? По селу красоваться? Девочки на шлем не клюнут. Садитесь за работу.

— Я быстренько слетаю, товарищ майор. Мне нельзя задерживаться — задание сорвем, — сказал Штурманенок.

Карие простодушные глаза паренька вот-вот, казалось, наполнятся слезами. Старший сержант Весенин подошел к начальнику:

— Товарищ майор, разрешите ему уйти. Он у нас летает за стрелка; бывает, и на фотографирование летает, там уж за штурмана. Сегодня девятнадцатый вылет у него.

Майор удивленно взметнул брови.

Удивительна была судьба этого паренька. Попав в авиачасть, он все свое свободное время пропадал на аэродроме: помогал оружейникам заряжать пушки, выспрашивал механиков и пилотов о приборах. Потом как-то попросил, чтоб разрешили слетать за стрелка, другой раз — на фотографирование. Потом уж и сами командиры эскадрилий, если выбывал из строя воздушный стрелок, звонили в фотоотделение и просил отпустить Штурманенка на вылет. И уж потому только, что ему и девятнадцати лет не было и что он был небольшого роста, само собой прикипело к нему прозвище Штурманенок. А у Штурманенка этого были внимательные глаза, живой, проницательный ум, и случалось, что там, где и Весенин ничего не мог найти, разыскивал Штурманенок. Так просто штурманенок стал Штурманенком, вроде второй фамилии приросло это к нему, а потом и звание старшины пришло.

Когда после очередного вылета ребята из фотоотделения спрашивали его: «Ну как, страшно?», он подергивал плечами и, глядя на них просветленными глазами, вздыхал: «Поначалу страшно, а потом ничего — привыкаешь».

Медалей и орденов он никогда не носил — стеснялся; кобуру с пистолетом носил лишь на вылет, шлемофон, подаренный командиром полка, всегда прятал под матрац. Всем этим богатством Штурманенка пользовался Миронов. Жаль, меховые унты на богатырские ноги Миронова не налезали, а то бы он и в них пофорсил.

И вот теперь, столкнувшись со Штурманенком, майор оказался в явном затруднении. Не отпустить старшину — сорвешь, чего доброго, вылет; разрешить — значит, выпустить из подчинения. Он еще раз оглядел переминавшегося с ноги на ногу паренька. Посмотрел на Игнатьева, как бы молчаливо спрашивая его: как, мол, тут быть?

— Как твоя фамилия? Убьют, так и не узнаем, чей ты.

— Челышев. Борис Челышев. Отца звали Дмитрием. Только меня не убьют, товарищ майор.

— Заколдован, что ли?

— Я же маленький. Меня из-за брони не видно. Если «мессер» налетит, я его не подпускаю — с длинной дистанции бью, а уж если близко вынырнет, так чуточку пригибаюсь и с короткой палю. — И Борис широко улыбнулся.

— Ясно. Унты для чего натягиваешь? Лето ж. И там, наверху, тоже жарко…

— Жарко. Лето и на небесах. Или в небесях. А унты… Для фасону. Интересно мне в них. Словно я заправский пилот. Или штурман. Жаль, что вот ростом не вышел, а то другой профессии я бы для себя не пожелал, Только в небе летать. Это же… Это же потрясающе!

— Н-да, — только и промолвил начальник, ни разу еще не летавший на боевое задание. И, обратись к Штурманенку, скомандовал:

— Хорошо, старшина, иди. Впрочем, и я пойду. Сам аппарат тебе поставлю. Чтоб сработал на пять. Весенин, за меня останешься!

9

Шумно в день полетов на полевом аэродроме. С рассветом мотористы расчехляют самолеты, механики прогревают моторы. Неповоротливыми жуками ползают от самолета к самолету бензозаправщики. В сопровождении оружейников, обвешанных пулеметными лентами, катятся тележки с авиабомбами. Сердито ревут моторы, им вторят крики людей — приказания, просьбы, бывает и ругань. Вот первый самолет, оставляя за собой шлейфик клубящейся пыли, резво побежал по взлетной полосе.

Майор Спасов установил в аппарате кассету, заряженную высокочувствительной пленкой, вылез из тесной кабины. Штурманенок вертелся возле летчиков, уточнявших по картам маршрут полета.

— Аппарат проверили? — обратился к Спасову командир эскадрильи. — Задание ответственное: для артиллеристов заснимать будем. Проверьте еще раз. А я Штурманенку сам в воздухе команду дам, когда включать. Эй, старшина, пойди-ка сюда!

Через четверть часа два штурмовика поднялись в воздух. С другого аэродрома подошли две пары истребителей сопровождения. Штурмовики сделали круг, и вся шестерка легла на курс.

— Через сорок минут вернутся. — К Спасову подошел полковник Юрганов. — Товарищ Спасов! До вечера успеете обработать фильм и схему изготовить?

— Успеем. Постараемся.

— Утром надо на передовую отправить. Завтра артподготовка и, видно, наступление на одном из участков… Может, разведка боем.

…Под самолетом, на котором летел за штурмана Штурманенок, промелькнула узкая ленточка Прута. Борис не успел даже разглядеть ее, эту ленту. Слева показался Дунай. Вода, вода, и вдруг…

— Стой! — заорал Штурманенок летчику.

Тот улыбнулся.

— Сейчас. Говори, Боря, куда подвернуть. Я мигом.. Нам это ничего не стоит — остановиться.

— Слушай, Дмитрий, дорогой… У нас задание. Времени — в обрез. На обратном пути возьми южнее, поближе к реке.

— Зачем? Чтобы нас обстреляли зенитки?

— Понимаешь… Посреди реки автомашина стоит. Она не Иисус Христос, у нее вес. Даже Христу фокус не удался, когда он босиком хотел по воде, как по суше, пройтись. Если бы не сердобольные зеваки, сын божий бездарно утонул бы. А тут автомашина, возможно, со снарядами.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Это же подводная переправа, полузатопленные понтоны. По ней войска снабжаются.

— Молодец! Вызывай связь, скажи координаты. Пусть пошлют парочку штурмовиков.

— Есть! Орел! Орел! Я — Ворон. Прием.

— Орел слушает! Прием.

— Юго-западнее устья Серета — подводная переправа. На ней автомашина стоит. Видимо, специально остановилась. Чтоб не демаскировать себя. Мы увидели ее.

— Понятно. Выполняйте задание.

— Есть выполнять задание.

Под крылом самолета — речушки, зеленые пятна виноградников, желтые плешины жнивья, паутина троп и дорог, села и одинокие домики. Картина совершенно мирная, идиллическая, но… Вон там замаскированные траншеи, там воронки от взрывов тяжелых снарядов и авиабомб, а там артдивизион. И подумалось Штурманенку, что война чужда даже природе. Земле, деревьям, воде, воздуху. Все кричит против уничтожения человека человеком. Человек залечит раны земли, вырастит новые сады и рощи, построит заново города и села, а потери людские… Кто оживит павших, кто утешит осиротевших, потерявших мужей и отцов, братьев и сыновей?

Нестройные, клочковатые мысли пронеслись в голове Штурманенка, а настроение было испорчено крепко. Даже то, что он визуально открыл переправу, отодвинулось куда-то на задний план.

— Боря! Ты что там притих?

— Смотрю на землю… Не для войны создана она, для мира, дружбы. Ходи и радуйся, что ты землянин…

— Ну, брат, расфилософствовался. Включи свою шарманку.

— Есть включить.

Самолет пронесся до Серета, развернулся, лег на обратный курс, набирая высоту. При выходе на траверз города Браилэ заработали зенитки. Штурманенок внимательно вглядывался в то, что проносилось под самолетом, опасливо косясь на белые облачка разрывов.

— Ура! — заорал во все горло Штурманенок.

— Ты что? С ума сошел?

— Автомашины на воде нет. Значит, машина стояла на подводной переправе. Я не ошибся.

И Штурманенок, довольный собой, полетом, и тем, что он не ошибся, увидел артерию, питавшую вражеские войска, которые прикрывали с северо-востока подступы к Бухаресту, замурлыкал под нос:

— А до смерти… сто лет! — Помолчав, повторил: — До тебя мне дойти нелегко, а до смерти сто лет!

Промелькнул под крылом Прут, потянулась волнистая степь с редкими островками лесов, и села, села, села… Большие, в тысячу дворов, и маленькие — в пятьдесят, шестьдесят. В одних селах дома разбросаны в беспорядке, улочки кривые, в других — дома стоят как в строю, тянутся длинными рядами вдоль дороги. Боря знал: села, в которых дома стоят хаотично, древние, возникли в незапамятные времена, а те, что словно по шнуру отбиты, — новые, появились в начале двадцатого века, когда началась колонизация безлесного, безводного, знойного юга Бессарабии. Одного не знал Штурманенок: что на земле, на аэродроме, неподалеку от посадочной полосы, его ожидали начальник корпусной разведки майор Коробов и его помощник капитан Мартемьянов. Не успеет Боря Челышев сойти на землю, как его окликнут, поманят к себе, и майор Коробов, чуточку растягивая слова, проговорит:

— За проявленные бдительность и находчивость, отыскание на Дунае подводной переправы от лица службы объявляю благодарность. Мы будем ходатайствовать перед командованием корпуса о представлении вас к правительственной награде.

— Служу Советскому Союзу!

Ну а потом…

Потом все пошло по заведенному и выверенному Порядку. Спасов и Штурманенок на штабной машине поспешили в распоряжение фотоотделения. На коленях у майора лежала кассета с заснятым фильмом. В это же время в фотоотделении раздался телефонный звонок. Трубку поднял Игнатьев.

— Тридцать четвертый? Вам везут фильм. Задание важное. Предупредите всех, чтобы готовились.

— Есть приготовиться! — сказал Игнатьев, повесил трубку, скомандовал: — Косушков, Шаповал! Фильм везут. Приказали готовиться!

Старшина Игнатьев вышел во двор. На лавке одиноко сидел Весенин. «Интересно, — подумал следователь, — с кем он здесь дружит?»

— Игорь!

— Да?

— Сейчас фильм привезут. Передали с аэродрома, что важный и чтоб готовились.

— Лаборантов предупредил?

— Предупредил.

— Тогда садись, погрейся. Успеем. Все равно без Штурманенка маршрут не знаю, схему не вычертишь.

— Смотрю я на тебя, — сказал Игнатьев, — и удивляюсь. Все время ты чем-то озабочен. Невеселый какой-то. Скоро война закончится, радоваться надо, а ты…

Весенин глянул на старшину, криво усмехнулся.

— Черт знает что получается. Я о покойном капитане. Отличный мужик был, а вот… Одна халатность на другую накладывалась. Не справился — пулю в лоб. Что-то тут не так.

Игнатьев напрягся. «Так, так. Высказывайся. Все очень важно и любопытно.»

— Знаешь, старшина, скажу еще раз: что-то неладно тут…

Сказано с настойчивостью, с твердым желанием подчеркнуть это.

— Я слушаю тебя, Игорь.

— Гм. Он слушает. Я ведь не ребенок, мне не два по третьему. Вы такой же старшина Игнатьев, как я архиерей.

— Не понимаю.

— Зато я понимаю. Ты — следователь… Из прокуратуры или еще от кого.

Работники милиции, суда, прокуратуры тоже смущаются. Люди. То, что вот так, прямо, сказал Весенин, повергло старшего лейтенанта Вознесенского, то бишь старшину Игнатьева, в полнейшую растерянность. Он не покраснел, он побледнел. Как бывает при испуге. А испугаться было от чего. Это же провал так красиво задуманной операции!

— Я что-то тебя, Игорь, недопонял…

— Пройдет. Допоймешь. Я пошел. Мне кое-что додешифрировать нужно, — и Весенин встал, тяжелой походкой направился в фотоотделение.

— Игорь! Подожди, — позвал старшина Весенина.

Тот остановился, постоял, внимательно посмотрел через плечо на Игнатьева, вернулся, сел на лавку.

— Слушаю.

— Ты с кем-нибудь говорил обо мне?

— Говорил.

— С кем? Что?

— С Косушковым, Шаповалом, Цветковой. Присутствовал и Миронов.

— Что ты говорил?

— Говорил, что толковый человек старшина Игнатьев. Из племени пехоты… Сто километров прополз на пузе, еще охота. И что внимательные люди в нашей армии… Пораненный жестоко… Не послали на передовую, а приткнули где полегче… Быстро освоился.

— Да. А еще что?

— Только это.

— Представь, Игорь, такую ситуацию. Кто-то вдруг обнаружил, что его сослуживец контрразведчик, и поделился об этом с окружающими, что после этого должно произойти?

— Убрать разведчика. А если он, этот кто-то, поделился только с подозреваемым, перевести его в другую часть. Либо взять с него подписку о неразглашении тайны.

— Придется тебе сходить в смерш сейчас. И без моего сопровождения.

— Сейчас не могу. Мне нужно срочно кое-что додешифрировать. И фильм скоро привезут, сам об этом знаешь. А завтра — пожалуйста. Но ты, старшина, работай. Хотя я дальше своей конуры не выхожу, а все-таки разведчик. Что к чему — понимаю. И кроме меня, а теперь и тебя, о моей догадке никто знать не будет. Такое положение тебя устроит?

Игнатьев неопределенно пожал плечами.

…Работа над новым фильмом, привезенным Штурманенком, заняла мало времени. Минут через пятнадцать после его доставки в фотоотделение Косушков, пыхтя и отдуваясь, вынес проявленный и отфиксированный фильм.

— Ну, гора с плеч, — промолвил Спасов, взглянув на темную ленту. — Здорово получилось, а?

Штурманенок от радости весь светился. Как все быстро произошло! И полет, и обработка фильма. И благодарность.

— Ребята, за работу! Быстро прокатать в воде и — на барабан. Времени хватит, — распорядился майор Спасов.

Цветкова с Шаповалом вынесли фильм на улицу, натянули на рейки большого барабана. Миронов взялся за ручку, начал неистово крутить. Барабан, пленка, рейки слились в серый светящийся крут. Минут через десять фильм был высушен.

— Ну, пожалуй, готово, — произнес наконец Миронов, обращаясь к Цветковой. — Сними скрепки, а ты, Шаповал, сворачивай.

Вскоре начали один за другим сходить снимки с копировального станка. Цветкова вынесла их из лаборатории, Миронов вместе со Штурманенком приступили к раскладке по маршруту полета, Весенин, вглядевшись во влажные листы фотобумаги, угрюмо обратился к майору:

— Немедленно остановите печать, товарищ майор!

— В чем дело? — забеспокоился тот.

— Перед печатью стекло в станке не протерли. А там, видно, пыли было полно. Получился брак. Снимки в пестринах.

— Косушков! Прекращай работу! — крикнул Спасов. — Что, ты в копировальном станке навоз держишь?! — раскатисто загремело в комнате. — Смотри! — И майор поднес к самому носу оторопевшего старшего сержанта испорченный снимок.

— Товарищ майор, — заворчал Косушков. — Перед работой, как всегда, все стекла протер. Сами проверьте. Голову на отсечение… Если хоть пылинку найдете. Да я за всю войну…

Майор Спасов кинулся в лабораторию, через минуту вышел, неся в руках негатив. Майор был бледен. На скулах даже проступили сиреневые пятна.

— Весенин, а ну, подойди сюда, что-то не разберусь никак. Стекла в станке действительно чистые. Взгляни — на фильме что?!

Весенин нагнулся к ленте, сказал:

— Пыль. Сор.

Все стояли притихшие, растерянные. Такого еще не случалось за всю историю фотоотделения. За всю войну!

— Кто развешивал фильм на барабан? — спросил майор.

— Мы с Цветковой, товарищ начальник, — промолвил Шаповал. — Но барабан у нас всегда чистый.

— Косушков, постарайся промыть фильм в сильной струе воды, может быть, сор и отойдет. Для экономии времени — просушите в спирте! — И майор вышел из комнаты во двор, направился к злополучному барабану, прикрепленному к стене двумя скобами. Игнатьев последовал за майором. Носовым платком Спасов провел по рейкам.

— Та-а-ак. Все ясно, — произнес он, окинув суровым взглядом столпившихся подчиненных. — Хочу знать… По небрежности или преступному умыслу кто засорил барабан?!

Все молчали. Пристальный взгляд начальника переходил с одного лица на другое.

В мертвой тишине слышно было, как он сердито дышал…

Прошло несколько секунд в гнетущем молчании. И вдруг раздался тихий голос старшины Игнатьева:

— Наверное, вина моя, товарищ майор. Незадолго до вашего прихода я вещмешок вытряхивал там.

Майор резко повернулся к Игнатьеву, с минуту смотрел на него, словно ничего не понимал, потом тяжело вздохнул. Все опустили головы. Весенин, раскрыв рот, смотрел на старшину: у старшины и вещмешка-то нет. Полевая сумка… Значит, он, Весенин, прав. Не мог он, Весенин, ошибиться. Старшина Игнатьев — контрразведчик. И ему для чего-то нужно, чтобы никого ни в чем не подозревали. Случайность и случайность. И чтобы не было разбирательства.

Открылась дверь. Шаповал торжественно отрапортовал:

— Печатать можно, товарищ майор. Повреждений почти нет. Удалось отмыть.

У всех словно камень с души свалился.

— Ну, черт возьми! — выругался Спасов. — Печатать. Заново. А ты, Игнатьев, исправляй свою ошибку. Воды побольше наноси в чан. И трое суток ареста.

— Есть наносить воды в чан. И трое суток ареста!

10

Издавна повелось называть глаза человека зеркалом души. Но задумывался ли кто над тем, что применима эта пословица лишь к детям, да еще к тем, кто прожил свои годы в святом неведении жизни? Что такое зеркало? Кусок стекла, точно воспроизводящий любой предмет. Отразив, зеркало ничего не скроет, но ни о чем и не расскажет. А глаза, если они даны не равнодушному, не наивному человеку, никогда не будут немы.

Странные глаза были у Игнатьева, когда он в тот злополучный вечер шагал из расположения фотоотделения в штаб корпуса, чтоб доложить дежурному о своем аресте. Старшина брел по улице и лениво покусывал прутик. Глаза выражали смятение: в течение одного дня два таких неожиданных сюрприза. Сперва Весенин открытие сделал — что он, Игнатьев, не старшина Игнатьев, а следователь; теперь вот пришлось брать на себя вину, которой не совершал… Игнатьев дошел до здания школы, где помещался штаб корпуса, прошел в отдел разведки, доложил об аресте. И Коробов, и Мартемьянов удивленно посмотрели на провинившегося старшину, потом друг на друга, снова обратила взоры на Игнатьева.

— За что это вас, старшина? — спросил майор Коробов.

— По неосторожности чуть фильм не испортил. Запылил…

— А-а…

Майор вздохнул. До сих пор ни в штабе корпуса, ни в других службах не практиковался арест. Летчикам выносили благодарности, награждали, давали выговоры, понижали в должности. Но арест? Что толку, если трое суток без дела пролежит на лавке провинившийся? Еще и часового к нему приставляй… Два бездельника будет.

— Что ж, старшина, — решил наконец Коробов. — У нас в разведке посыльного нет. Побегаешь за него три дня. Вечером полы поскребешь в штабе. Вот и назовем это твоим арестом. На ночь уходи к себе в фотоотделение. Здесь мне негде тебя держать. Впредь с фильмами осмотрительнее будь: пилоты жизнью рискуют, а вы там черт знает что вытворяете.

И пришлось старшине Игнатьеву бегать за посыльного: из штаба на аэродром, с аэродрома на радиостанцию и обратно. Одних вызывал, другим вручал пакеты, третьим передавал устные приказания майора Коробова или его помощника Мартемьянова.

Сердцем корпусной разведки были двое — майор Коробов и капитан Мартемьянов. Первый был уже немолодым человеком — далеко за пятьдесят. Медлительный, флегматичный, мягкий по натуре, майор Коробов целиком передоверил дело помощнику. Мартемьянов был полной противоположностью своему начальнику: быстрый, находчивый, резкий. Как только он появлялся, начиналась суета, телефонные звонки, беготня. И весь этот шум перекрывался голосом капитана Мартемьянова: «Где, где танки? Ох, черт возьми, да сообщайте же данные по рации!» «Шифровальный отдел! Вы что, спите там? Немедленно шифруйте и передавайте о танках на передовую. Что?!» Не положив еще трубки одного телефона, он хватал другую: «Соедините с аэродромом» или «Соедините с Хозяином», «Дайте старт».

Через Мартемьянова шли все данные корпусной, наземной и воздушной разведки. Он знал, куда и откуда сняты тот или иной полк, батальон, дивизия, где и на какой час готовится наступление противника, куда переместил он огневые точки.

Наступал вечер, и заместитель начальника разведки, в последний раз выругавшись на то, что быстро проходит день, моментально исчезал, словно проваливался или испарялся. Дежурные и посыльные могли вздохнуть, но ненадолго. Через час он появлялся в своей комнате, и снова начинался круговорот: «Штурманы эскадрильи Якубовского? В двенадцать ноль-ноль ко мне с картами!», «Посыльный, марш в фотоотделение, пусть приготовят еще один экземпляр вчерашних фотосхем для штаба армии», «Дежурный, да куда же вы делись, черт возьми! Свяжитесь с армейской разведкой, сообщите, что сведения о переброске войск противника в полосе действия корпуса будут к завтрашнему дню».

Первый день ареста отразился лишь на ногах старшины. От беготни по аэродрому они сделались ватными, ныли в местах переломов и только каким-то чудом продолжали носить тело.

Лишь во второй половине дня удалось побывать старшине в фотоотделении. Вышло так. Зазвонил один из телефонов. Майор Коробов слушал минут пять, потом положил трубку и обратился к Мартемьянову:

— Сергей Григорьевич, иди-ка сюда.

Они подошли к одной из топографических карт, разложенных на большом столе. Старшина Игнатьев приблизился и стал за их спинами.

— Вот в этих двух квадратах немцы беспокоят хозяйство Якунина. Сообщили, что полчаса тому назад был накрыт штаб. Сам Якунин контужен. А батарея та, дальнобойная, третий день лупит: якунинцы достать ее не могут и не знают, где расположена.

Мартемьянов все понял.

— Будет сделано, товарищ майор. — Схватил телефонную трубку, приказал: — Якубовского мне. Якубовский? Слушай, Петр, Мартемьянов говорит. Пошли пару истребителей в район девять. Зафотографируй квадраты Г-5, Г-6, Г-7. Потом Весенин внимательно посмотрит и отыщет дальнобойную артбатарею. Что? Сам полетишь? Хорошо, действуй. К вечеру чтоб фотосхема была.

Капитан обратился к Игнатьеву:

— Тебе задание: бери машину и быстро катай на аэродром. Там найди командира полка бомбардировщиков и передай этот пакет. Оттуда заедешь на командный пункт истребителей и сообщи им… На разведку пусть не посылают. Потом зайдешь к дежурному основной рации и передашь, чтоб вечером в двадцать ноль-ноль был у командира корпуса. Выполнишь все это — являйся сюда. Понял?

— Так точно, товарищ капитан: передать пакет командиру полка бомбардировщиков; сообщить истребителям, чтоб на разведку не летали; заехать к дежурному по рации, чтоб он в двадцать ноль-ноль был у Хозяина. Затем вернуться к вам.

Капитан, довольно хмыкнув, заметил:

— Будешь так же расторопен до конца войны — с медалью домой вернешься.

Майор Коробов усмехнулся благодушно:

— Да он же у нас, Сергей Григорьевич, арестант. Трое суток пройдет — и опять вместо него дадут какого-нибудь растяпу.

— Да, да. Я и забыл… — И схватив телефонную трубку, Мартемьянов закричал: — Аэродром? Дайте старт! Соедините сейчас же…

Игнатьев съездил на аэродром, на командный пункт полка истребителей и, проезжая мимо фотоотделения, попросил шофера:

— Ты подожди минут десять, я сейчас вернусь.

В фотоотделении ребята готовились к обработке нового фильма. Старшину встретили радушно:

— А вот и заключенный! Да еще по-генеральски — на своей машине.

— Как она, гауптвахта-то?

— Ничего, живем, — ответил Игнатьев. — За посыльного туда-сюда мотаюсь. Перекусить есть что-нибудь? А то за беготней в столовку не успел.

Мигом на столе появились колбаса, хлеб, сало.

Учуяв закуску, щурясь, как кот на солнце, выполз на свет из темной лаборатории Косушков. Вошел и Спасов. Поздоровался, выразительно посмотрел на Косушкова. Тот шмыгнул назад, в лабораторию. Минуты через две выплыл обратно, неся полстакана разведенного спирта.

— На, подкрепись, старшина…

Игнатьев кивнул на дверь комнаты, за которой скрылся начальник отделения.

— Не бойся. Сам распорядился. Тебе можно — для беготни полезно. А у нас задание сейчас. Якубовский полетел фотографировать.

Игнатьев выпил, разжевал луковицу, чтоб не пахло, и, оглядев присевших вокруг ребят, заметил:

— Ну, мне пора. До скорого! — Пожал всем руки и вышел.

Был уже вечер, и старшина Игнатьев рискнул наведаться к подполковнику Тарасову. Надо было узнать, к каким выводам пришли эксперты.

Игнатьев искоса посмотрел на шофера, доверительно спросил:

— Слушай, парень, как тебя зовут?

— Митро.

— Скажи, ты умеешь держать язык за зубами?

— А він у мене завжди за зубами.

— Я серьезно.

— Та хіба ж хто тримав би мене тут, якби я був бовтун… «Бовтун — знахідка для ворога» — скрізь написано.

— Так вот, Митро, давай подвернем вон туда…

— Там смерш…

— Но там есть и цивильные хаты…

— А-а-а! Зрозуміло. Підвернемо.

— В самое село не надо заезжать. На малом газу подъезжай к крайней хате, дальше я пешочком доберусь. Я ненадолго.

— Відома справа: війна. Чого ж там довго затримуватись?!

Машина остановилась, и старшина пошагал вдоль заборов к домику, где жил подполковник Тарасов.

Домик стоял в глубине двора. Старшина прошел по дорожке к крылечку, осторожно постучал. Дверь открыл сам хозяин.

— С ума сошел, — попятился Тарасов.

— Я не к вам, — переступая порог хаты, сказал старшина. — Я на свидание к девушке. Или просто к знакомой. Задерживаться не имею права: война, как сказал мой шофер Митро. Есть ли заключение экспертизы, что сказали криминалисты?

— Капитан Егоров убит не на берегу, а там, где его нашел Кузьмин. На пистолете отпечатки пальцев Кузьмина и самого Егорова. Но они появились уже после его смерти. Стреляли не из этого пистолета, а из другого — немецкого «парабеллума». Жена Егорова, я, кажется, говорил тебе, утверждает, что у ее мужа личных врагов не было. Во всяком случае, капитан Егоров никогда ей не жаловался, беспокойства не проявлял. Далее. Песок на брюках и с пляжика идентичны…

— О сургучном оттиске какое заключение?

— Печать подрезана, снята, потом вновь приварена.

— Значит, надо искать врага от фотоотделения до отправки фотосхем на передовую и в штаб корпуса? — задумчиво не то спросил, не то подтвердил Вознесенский.

— Совершенно верно.

— Ну что ж… Я пойду. Я же арестант, — сказал, подымаясь, старший лейтенант Вознесенский.

— За что?

— Взял на себя чужую оплошность или умышленный акт… Сказал, что вещмешок вытряхивал.

— Для чего?

— Иначе я поступить не мог… Не нужен был шум… Он мог всю картину испортить.

— Понятно, хвалю. А теперь иди…

Старшина повернулся, толкнул дверь и шагнул в темную, пахнущую шалфеем ночь. «Зверь обложен. Это уже не след, а сама берлога», — подумал он.

Через четверть часа он снова прибыл в штаб корпуса, чтобы отбывать оставшиеся дни ареста.

Ближе к полуночи в штаб корпуса старший сержант Шаповал принес фотосхему. Капитан Мартемьянов принял ее, уединился в своем кабинете. А через несколько минут вызвал дежурного и вручил ему пакет:

— Сейчас машина на передовую пойдет. Передай с офицером связи для артдивизиона Якунина.

— Есть.

Вторые сутки ареста пробежали для старшины Игнатьева без происшествий. С утра до вечера бегал, созванивался по телефону и даже помогал капитану Мартемьянову наносить на схему условными значками передислокацию частей противника.

Работать с Мартемьяновым Игнатьеву было приятно. Капитан все делал быстро, аккуратно. Сам аккуратист, старшина ценил это качество и у других. Уж если Мартемьянов рисовал стрелку, то это действительно была стрелка, а не ее подобие; если условное обозначение полка или дивизии — то и безграмотный мог понять, что это такое, а уж сам автор и через десятилетие дал бы каждому знаку объяснение.

Игнатьев подумал: «По таким документам военным историкам легко будет представить всю картину черновой работы разведки и по ним судить о стратегии и тактике наших войск и войск противника».

Уже ночью, уходя из штаба, Мартемьянов сунул старшине руку и не то пошутил, не то всерьез сказал:

— Толковый ты человек, старшина. С орденом вернешься.

— Если бы можно было материализовать ваши слова, товарищ капитан, у меня должно быть две награды, — с едва заметной улыбкой сказал Игнатьев.

— Это почему же?

— Сутки назад вы определили, что я расторопный малый и вернусь домой с медалью…

— А-а… Извини. Не обижайся… Я вижу, ты злопамятен.

— Нет. Я просто хотел сказать, что мои акции растут день ото дня. И люблю шутку.

— Я не шутил. Идем отдыхать. Завтра опять трудный день будет.

Мартемьянов и старшина вышли на улицу. Ночь была тихая, глухая. Где-то в кустах едва слышно подавала голос цикадка.

— Хорошо! — сказал Мартемьянов. — А небо здешнее хуже нашего.

— Чем?

— Звезды у нас ярче. Видишь, здесь только одна Венера сияет, а Большой Медведицы почти не видно. Млечного пути будто и вовсе нет. А у нас он такой яркий! Кажется, кто-то взял кисть и небо известью покропил. Густо-густо! Особенно зимой он яркий.

Игнатьев ничего не ответил. Он задрал голову и долго шарил глазами по небу. Прав капитан, небо, действительно, какое-то серо-пепельное.

— Бывай, — сказал Мартемьянов, пошагал в село, где у него была квартира, а Игнатьев потащился в свое фотоотделение.

На следующий день случилось нечто такое, чего никто даже и предположить не мог.

В полдень с передовой прибыл запыленный начальник разведки артдивизиона. Несколько минут он провел в кабинете разведчиков, после этого уехал. По коридору прокатился голос начальника разведки майора Коробова.

— Старшина! Идите в фотоотделение и приведите ко мне майора Спасова. Немедленно.

— Разрешите, я по телефону его вызову, товарищ майор, — начал было Игнатьев, но майор не дал договорить:

— Выполняйте, как вам приказано.

По тону Коробова старшина понял: случилось что-то из ряда вон выходящее. Бросился в расположение фотоотделения. К счастью, майор Спасов был на месте. Игнатьев передал приказание и вместе с начальником вернулся в штаб, примостился на низенькой табуретке за дверью.

Капитан Мартемьянов бегал по кабинету и тихо ругался. Коробов сидел у окна, отрешенно смотрел куда-то вдаль. Пусть не посетует на меня прозорливый и дотошный читатель. Дескать, как это старшина Игнатьев, сидя на низенькой скамеечке за дверью, мог видеть то, что происходило в кабинете? Согласен. Не видел старшина ни майора Коробова, сидевшего на подоконнике, ни капитана Мартемьянова, метавшегося из угла в угол. Всю эту картину Игнатьев восстановит для себя позже, из разговора с майором Спасовым и по тем отрывкам фраз, что сможет уловить слухом.

Как только вошел начальник фотоотделения, майор Коробов взял со стола фотосхему, подошел к Спасову:

— Забирайте эту пачкотню! Знаете, что наделали?! Вместо того, чтобы правильно указать местоположение дальнобойной батареи, вы дезориентировали командование. По вашим данным мы артбатарею накрыли, а она жива и невредима. Там, где вы указали, ее не было и нет. Смотрите сюда: вы пометили ее здесь, а она оказалась вот тут, — Коробов ткнул пальцем в квадраты карты. — Удивляюсь вашей небрежности и странной рассеянности Весенина. Берите схему и расследуйте, почему произошла такая дичь. Идите!

Майор Спасов схватил фотосхему, выскочил из кабинета.

— Ну, уж я докопаюсь до виновника! Уж теперь разберусь, что к чему! Я вам пропишу кузькину мать! — исступленно и растерянно шептал он.

На плечо майора легла рука старшины Игнатьева.

— Не спешите, майор, казнить.

Спасов резко обернулся. Глаза сузились: от возмущения, от этой фамильярности, граничившей с наглостью.

— Это еще что за вольности? Кругом!

Старшина был невозмутим, по всему было видно, что он не намеревается исполнить команду. Даже наоборот. Оглянувшись, поманил майора за собой. Обескураженный начальник фотоотделения постоял, недоуменно передернул плечами, пошел за старшиной. Игнатьев расстегнул гимнастерку, достал из внутреннего кармана удостоверение, протянул Спасову.

— Извините, товарищ майор. Я — из контрразведки. Вот мое удостоверение. Что и как, как и почему все произошло — это теперь мое дело. Нам с вами кое-что надо согласовать, прояснить. Идите сейчас же в смерш, но так, чтоб вас не заметили. Я пройду туда другой дорогой. Фотосхему захватите с собой, ни в коем случае никому не передоверяйте.

— Слушаюсь, товарищ…

— Старшина, — подсказал Игнатьев.

— Товарищ старшина.

— До встречи! — козырнул Игнатьев.

11

— Так вот, товарищ майор. Я уже раскрыл свои карты. Фамилия моя Вознесенский. Степан Борисович Вознесенский, старший лейтенант. Давайте условимся: для вас, для всех в фотоотделении я по-прежнему старшина Игнатьев. Хорошо?

— Как иначе может быть?

— Только так. Товарищ майор! Рядом с нами действует враг. Его действия распространяются и на фотоотделение. Я вас познакомлю с некоторыми фактами. — Вознесенский подошел к сейфу, достал синюю папку. Покопавшись в бумагах, отыскал нужное. — Вот. 17 марта из фотоотделения исчезла папка с данными фотографирования отрезка дороги Оргеев — Бельцы. Через два дня куда-то затерялись снимки западной окраины Кишинева. Потом были два случая, аналогичные сегодняшнему. На карте-схеме неверно нанесены вражеские объекты. Завершается все это убийством капитана Егорова.

Майор сидел и слушал.

— Не думайте, — продолжал Вознесенский, — что это просто констатация фактов. Мне многое известно. Но кое в чем мы вынуждены прибегнуть к вашей помощи.

— Я всегда готов, товарищ старший лейтенант, — сказал Спасов.

— Не называйте меня старшим лейтенантом. Для вас я — старшина. И для всех ваших подчиненных — тоже старшина. Прошу: что бы ни случилось в фотоотделении, моментально, любым путем ставьте меня в известность. Я у вас всегда под рукой буду. Затем, — продолжал следователь, — кто бы вас ни приглашал за пределы расположения корпуса, даже самые что ни на есть близкие люди, будьте осмотрительны и опять-таки по возможности уведомляйте меня. А сейчас задание вам, так сказать, частное: прикажите лаборантам отпечатать в одном экземпляре тот снимок, где была обнаружена дальнобойная батарея. Весенин пусть отдешифрирует. Дайте приказ, не делая упора на важность задания. Просто объявите как обычную работу. Когда снимок будет отдешифрирован, прикажите мне, старшине Игнатьеву, отнести его в штаб. О дальнейшем можете не беспокоиться. Ко мне сохраняйте такое же отношение, как и ко всем. Понятно? Вопросы есть?

— Нет. Все понятно, товарищ старшина.

— Тогда идите, но так, чтобы вас по возможности опять никто не заметил. И никаких самостоятельных расследований. Пошуметь пошумите, но никого не допрашивайте. Схему оставьте мне.

После ухода майора следователь долго сидел задумавшись. Задуматься было над чем. Хоть и похвастался он начальнику фотоотделения, что ему, следователю, «многое известно» о деятельности преступника, но это «многое» было едва ли больше того, чем располагал он, только принимаясь за «дело капитана Егорова». На самый главный вопрос ответа нет.

Когда два дня назад он сказал, что чуть не испортил фильм, он преследовал две цели: убедить всех и особенно майора Спасова в том, что здесь с его стороны не было умышленного деяния, есть простая оплошность его, новичка, случайно попавшего в фотоотделение. Если бы старшина тогда промолчал, то начальник фотослужбы Спасов сам взялся бы расследовать дело и, ничего не добившись, только заставил бы обнаглевшего преступника действовать впредь осмотрительней. А это ему, следователю, спутало бы все карты, затянуло расследование на многие дни, а то и недели. Игнатьев-Вознесенский не был твердо уверен, что тут злой умысел, скорее всего чья-то оплошность. Взяв вину на себя, старшина рассчитывал подействовать на психологию виновного, который, избежав наказания, почувствует угрызения совести перед человеком, невинно поплатившимся за его же промах, и это скажется в массе мелочей, необходимых старшине. Был лишь один человек, которого поразило это признание, — старший дешифровщик Весенин.

Расхаживая по кабинету, старшина продолжал рассуждать и сопоставлять. Работник Весенин отличный. Но ведь и засланный шпион тоже должен быть не дураком и знать, что хорошая работа — лучшая рекомендация деловых качеств.

Но, замаскировавшись, разве вражеский шпион станет говорить старшине, что он, Весенин, все понимает, что старшина вовсе не старшина, а следователь-контрразведчик, что он ищет убийцу капитана Егорова. Нет, шпион, убийца на такой откровенный разговор не решится. Он затаится.

Старший лейтенант постоял у окна, покурил, потом направился к подполковнику Тарасову.

— Разрешите?

— Заходи. Здравствуй. Что у тебя?

— Сегодня ЧП. Снова даны неверные ориентиры. С майором Спасовым я переговорил, представился ему. Нашему расследованию он не помешает. Это первое, товарищ подполковник. Второе… Меня раскрыл Весенин. Я не стал разубеждать его.

— Почему?

— Так вышло. К вам выбраться с ним не мог, а вы ко мне не ехали.

— В штаб армии вызывали. Ну ничего, будем исправлять ошибки вместе. Так что же вы насчет последнего ЧП думаете? Почему неверные ориентиры даны летчикам, артиллеристам? Дешифровщики утратили способность точно работать? Может быть, Весенина вина?

— Нет, Весенин ни при чем, и дешифровщики работают точно. Я все время думаю о сургучном оттиске. Он — ключ к раскрытию преступления. Если печать осторожно срезать, вскрыть конверт, смыть верные показания, нести другие, тогда и произойдет то, что случилось сегодня.

— Что же молчал до сих пор?

— Мне эта версия пришла в голову, когда произошло ЧП. Только сегодня. Ее проверить надо. Я хочу сказать, что брать преступника надо во время совершения преступления.

— Выкладывай сбой план. Может, оперативная группа нужна?

— Нет. Сам, пожалуй, все сделаю. А план прост. Майор Спасов отругает своих подчиненных и на этом успокоится, потребует от них, конечно, впредь быть внимательней. Я вернусь в фотоотделение. Там заново отпечатают кадр с дальнобойной артбатареей и вручат мне для доставки в штаб. Я это и сделаю. По часам установлю, сколько потребуется времени…

— Зачем время?

— Вчера срочный пакет в штаб корпуса был доставлен через тридцать шесть минут. Между штабом и фотоотделением 2800 метров.

— Когда успел замерить?

— Вчера довелось раскатывать на «виллисе», так завернул и к своим в фотоотделение. Вроде чтоб пообедать. Спиртом угостили. Возвращаясь в штаб, по спидометру замерил.

— Ясно.

— Итак, 2800 метров. На преодоление этого расстояния нужно максимум двадцать пять минут. Ну пусть двадцать семь — двадцать восемь. Куда же остальные потрачены? Они и ушли на то, чтоб осторожненько срезать печать, нанести ложные данные и снова прилепить печать.

— Да… Но кругом люди. Туда-сюда машины снуют.

— Снуют. Люди кругом. Но метрах в ста от дороги дощатый сарайчик стоит. Я наведывался к нему. Там как раз мальчишки коров пасли. Я поинтересовался, что за сараюшка. Сказали, что какие-то военные в ней взрывчатку хранили. Я же думаю, что это дорожники соорудили его. Для динамита… или для тола. В карьере бутовый камень добывали взрывами. Кусок фанеры нашел там. И не просто валялся, а за тесину засунут. Чурбан в уголке лежит… Поставь его на-попа, приспособь фанерку и рисуй.

— Что-то уж очень легко, как-то несерьезно… Ну, слетали зря, сбросили бомбы не туда, куда надо. Ну и что? Укус блохи.

— Укус блохи… Согласен. Но все же — понятно на Егорова. Кому-то это было нужно…

— Да, да. У тебя все?

— Все, бегу. Митро ждет.

Старшина Игнатьев появился в фотоотделении в тот момент, когда Косушков передавал майору Спасову отпечатанный снимок.

— Отдешифрируй, — обратился к Весенину Спасов. — Ага, вот и старшина. Подготовят снимок — дойдешь до штаба и отдашь. Понятно?

— Понятно, товарищ майор, — ответил Игнатьев.

Весенин разгладил снимок о ребро столешницы, взял лупу, рейсфедер, приступил к работе. Игнатьев подсел к нему.

Старший сержант обвел кружками три точечки, расположенные посреди пестрых квадратиков. Около них обозначил условным знаком — зенитную батарею, затем подчеркнул кое-что. Через десять минут снимок был отдешифрирован. Жирной чертой Весенин обвел темное пятно, провел от него стрелу, прямо на картоне написал: «Дальнобойная артбатарея».

Игнатьев шепотом спросил:

— Слушай, Игорь, как ты определил, что это батарея дальнобойных орудий? Если не секрет, расскажи. Любопытно…

— Видишь ли, — Весенин поднял голову от снимка, повернулся к старшине. — Возьми лупу, старшина. Бери, бери, не бойся — не взорвется. Видишь — фигурные плешины? Это лес. На первый взгляд кажется — ничего подозрительного. Теперь глянь сюда. Видишь три острых угла? Как веера. В основании углов точки. Это и есть батарея. Найти ее трудно, если сноровки, конечно, нет: она здорово замаскирована. Тут такое дело… Когда из орудия, укрытого в лесу, стреляют, то струя воздуха от летящего снаряда обламывает ветки, срывает листья с деревьев, выжигает траву. Зимою этой струей воздуха, пламенем сбиваются снежные шапки с деревьев. На снимке с большой высоты эти оббитые деревья и образуют такой угол. «Огневой конус» называется.

— Интересно! — сказал старшина. — И давно ты дешифрируешь?

— Почти с самого начала войны. Товарищ майор, подпишите, — обратился Весенин к начальнику фотоотделения Спасову.

Тот взглянул на снимок, подписал и передал старшине.

— Неси в штаб, старшина.

На путь от фотоотделения до штаба ушло 24 минуты. Шел старшина нормальным шагом. Если чуточку ускорить, рассудил он, на преступление можно выкроить еще несколько минут. Следователь в штаб не зашел, помчался в разведку. Вбежал в кабинет, достал из сейфа фотосхему, что Спасов оставил, расстелил на столе, сравнил со снимком, который только что отдешифрировал Весенин. Полное несовпадение. Игнатьев взял лупу, зажег настольную лампу с двухсотсвечовой колбой, стал разглядывать место, где должна быть артбатарея противника. То, что он увидел, заставило учащенно забиться сердце. На глянцевато-темной поверхности снимка ясно видны слабые следы подтеков, точечные остатки туши и углубления от нажима пером. Стало все ясным. Артбатарея на фотосхеме указана Весениным правильно. Кто-то стер обведенный им круг и вычертил свой, указывающий ложное место огневых позиций. Тот, кто сделал это, и есть преступник.

Старшина опустился на стул, положил перед собой фотосхему и повторный снимок.

«Итак, ответ на вопрос «Кто?» — найден, — подумал Игнатьев. — Шаповал. Это он доставил схему в штаб. Это он опоздал на 12 минут. Зачем ему это было нужно? Кто он такой? Откуда взялся?».

Старшина встал, сложил схему, сунул в карман, пошел к полковнику Тарасову. Шел и думал: «Здорово получилось, что майор Спасов отвалил трое суток ареста. Не будь ареста, он был бы привязан к фотоотделению, не имел возможности прибежать к себе в кабинет; не будь ареста, о ЧП узнал бы тогда, когда майор начал разбирательство, и он, старшина Игнатьев, не смог бы помешать ему. Как говорят, «не было бы счастья, да несчастье помогло».

— У себя? — спросил старшина дежурного.

— Нет.

— Где?

— Вызвали в штаб армии.

— Жаль.

— На этой неделе уже третий раз вызывают…

— Значит, нужно.

— Конечно, нужно. Наверное, наступать будем.

Игнатьев кивнул головой, пошел к выходу.

«Черт знает что получается, — сердито думал он. — А что получается? Ничего особенного… Подполковник спрашивал же, не нужна ли группа захвата? Ты, Степан Борисович, то бишь старшина Игнатьев, ответил: «Не надо, сам справлюсь». Или что-то в этом роде. Вот и выкручивайся».

Игнатьев все шагал и шагал, и чем больше думал он о захвате, тем больше овладевало им странное беспокойство. Может быть, и не беспокойство, а какое-то неприятное чувство неуверенности.

Если бы надо было сделать это года два тому назад, тогда он легко и просто вышел бы из поединка, а сейчас… Кто знает, что осталось от когда-то хорошо освоенных приемов джиу-джитсу.

«Давай все по полочкам разложим, — сказал он сам себе. — Капитан Егоров убит из «парабеллума», возле трупа найден пистолет… Значит, у Шаповала «парабеллум». При себе он носить его не будет, хранить в своей каморке тоже не станет. После убийства он где-то его спрятал. Следовательно, надо сделать так, чтоб у этого ублюдка не было времени или возможности после получения пакета заглянуть в свой тайничок. Это раз. Второе… Подожди… Ты что-то, Степа, краски сгущаешь. Ведь тебе ничего не угрожает. От фотоотделения до штаба и трех километров нет. Значит, надо только убедиться, что у него с собой нет «парабеллума». И еще. Хорошо бы придумать какой-то ход. Сильный он, этот подлец. Если бы раньше, до ранения, автокатастрофы… Я бы увереннее чувствовал себя».

Игнатьев шел медленно. Он никак не мог представить, как же оно будет в действительности. Может, застигнутый врасплох, Шаповал бросится бежать? Или ответит нападением? Скажем, бросится с ножом? Может быть, будет просить прощения, уговаривать начнет? Или врать: дескать, показалось, Весенин что-то не так сделал, вот он, Шаповал, и решил проверить…

«Нет, не нужно гадать, — строго сказал себе Игнатьев. — Позаботься пока о том, чтобы вокруг нового задания и новой фотосхемы как можно больше шума было и срочная, и важная, и летал на фотографирование самый опытный экипаж. А там уж… Прояви свои способности — покажи, на что ты еще годен».

Старшина на цыпочках зашел в комнату, разделся, лег спать. Спал и видел себя в том дощатом ветхом сарайчике, а в углу, оскалив зубы, рычал волк. Но странно: почему-то у этого волка было обличье Шаповала. Игнатьев так и эдак пытался подобраться к оборотню, схватить за загривок, но тот все время поворачивался оскаленной пастью, свирепо щелкал зубами. — «Не тронь меня! Убью!» — «Не убьешь, я выведу тебя на чистую воду, выверну твою поганую душу!» — Волк изловчился и вдруг вонзил свои клыки в его левое бедро. Острая боль отдалась в натруженной, больше другой пострадавшей когда-то ноге. Он застонал и проснулся. Над ним стоял майор Спасов.

— Слушай, старшина, встань… ЧП!

— Что?

— Не знаю, с чего начать. Сегодня в полдень пара из эскадрильи Якубовского полетит фотографировать передовую. Я решил: заряжу фотоаппараты как можно пораньше. Стал открывать ящик с фотопленкой и вдруг вижу — крышка обмотана изолентой не так, как я обматываю. Я виток на виток накладываю, а тут — как попало залеплено. Я за другую банку — то же самое. Я отрезал полметра пленки, проявил — засвечена! Значит, не обрати я внимания на обмотку, зарядил бы аппараты дрянью, слетали б без толку…

— Понятно, — сказал Игнатьев. — Скажите, в какое время ребята узнали о завтрашнем задании?

— Не о завтрашнем, теперь уже о сегодняшнем. Около восьми вечера я сказал Косушкову, чтоб подготовил растворы, Весенину — чтоб пораньше лег, выспался получше. Штурманенок и без меня знал: он за стрелка должен будет лететь. В общем, все знали.

— Когда Косушков начал готовить новые растворы? — спросил Игнатьев.

— Сразу, как только я сообщил о задании. Старый проявитель он в бутылки поразливал…

— Косушков приготовил растворы и потом, видно, запер лабораторию? А ключ, как всегда, над дверью снаружи повесил?

— Так точно…

— Когда вы пользовались последний раз пленкой из ящика?

— Только вчера утром я сам со склада ее принес, спрятал в ящик. Ящики у нас без замков.

— Значит, пленку можно было засветить, когда все уже спали?

— Да, — согласился майор Спасов.

— Скажите, майор, сколько времени нужно вам, чтобы достать новую пленку и зарядить кассеты?

— Полчаса. От силы сорок минут.

Старшина взглянул на часы, распорядился:

— Заприте дверь и садитесь вот на этот стул. Если кто постучит, скажете, что заряжаете аппараты. Поймут, что входить нельзя. А я тем временем «лекцию» прочитаю… Чтоб легче было вам ориентироваться. Мне стало известно, что капитан Мартемьянов и наша Цветкова часто встречаются. Вот и вчера вечером он навещал ее. Кому-то выгодно было, чтоб вы зарядили аппараты засвеченной пленкой. Началось бы следствие, подозрение пало бы на Мартемьянова. Они возле этих ящиков сидели вдвоем.

— Да? Мне ничего не известно о том, что между капитаном и Цветковой роман.

— Роман не роман, а встречаются… Тот, кому выгодно, чтоб в порче пленки обвинили Мартемьянова, уж позаботился бы о том, чтобы начальник фотоотделения майор Спасов узнал об этих свиданиях.

— Да… Что же делать?

— Ничего особенного. Зарядить аппараты обычной пленкой, и пусть Якубовский летит фотографировать. Готовые схемы в штаб отнесет Шаповал. Только он, и никто другой.

— У меня не выходит из головы: если враг рядом с нами, знает капитана Мартемьянова, то он не должен ставить его под удар. Капитан вне подозрений.

— Верно. Но тот, кто подводит капитана под удар, руководствуется другими соображениями. Враг знает, что при дешифрировании ошибки не может быть. Это исключено. Весенин — профессор в своем деле. Вот он, враг наш, и решил засветить пленку. Мы кассеты зарядим обычной пленкой. Верные указания целей можно смыть и нанести новые по дороге от фотоотделения до штаба корпуса. Извратить то, что разыскал Весенин, можно, конечно, и в штабе. Это две горячие точки. Истинному виновнику выгоднее всего сгустить тучи над Мартемьяновым. Тем более, что в начале войны капитан имел какие-то серьезные взыскания. А враг пользуется всем…

— Понятно. Шаповал…

— В своих действиях и руководствуйтесь с учетом этой ситуации. Враг рядом. Одна наша неосторожность, фальшь, ненатуральность в обращении, и тот, который… сообразит, что к чему, затаится. Притихнет. Подступись потом к нему… Да, к слову… Не вытряхивал я вещмешка. Если помните, товарищ майор, я вынимал закуску из полевой сумки…

— Зачем взяли чужой грех на себя, арест схлопотали?

— Затем, что мне нужен враг с поличным…

— А ведь с его стороны… Ну, того, который, как вы говорите…

— Перебью, товарищ майор. — Никаких «вы» в обращении ко мне. Как есть в лаборатории — все друг дружке говорят «ты», так и вы извольте.

— Да, да. Я закончу мысль: это же идиотство — засорять ленту.

— Это так. И не совсем так… Мысли преступника шли примерно в такой плоскости: Егорова никто не убивал, капитан сам застрелился. А все потому, что в лаборатории никакой дисциплины, все занимаются чем хотят, даже «левым» производством увлекаются, отсюда и все беды. Вот и при новом начальнике казус. Неверно отдешифрированы фотосхемы. Работа из рук вон. Потому, мол, и зарядили кассеты засвеченной пленкой.

— Хотя в этом и есть расчет, все равно глупость.

— Согласен, но пойдемте дальше. Сейчас отправляйтесь в штаб. Будете идти туда, ехать на аэродром, шагать от машины к самолету — кассеты пусть тащит Шаповал. Он поймет, что его за этим и взяли с собой. И еще одно: пошлите Миронова к Мартемьянову, пусть попросит от вашего имени зайти сюда по срочному и важному делу. Он мне нужен. И, конечно же, по серьезному делу.

— Хорошо.

— Квартирует Мартемьянов в домике с зеленым штакетником. Пусть Миронов скажет, что капитан очень нужен по последнему заданию.

— Добре, — совсем как-то по-граждански кивнул головой майор.

В ожидании Мартемьянова старшина привел себя в порядок: умылся, подшил новый подворотничок, начистил до блеска сапоги. Когда явился капитан, Игнатьев встретил его во всем своем великолепии. Даже пилотка, немного выцветшая, чуточку смятая, сидела на голове так, словно старшина собрался в гости.

— Кто вызывал меня?

— Я.

— Ну, знаешь, старшина… Тебе твое непосредственное начальство в лице майора Спасова отвалило трое суток ареста, а я щедрее — все двадцать могу отвалить. За мной не заржавеет. Так что изволь объясниться, привести веские доводы.

— Пожалуйста. Зайдите в комнату.

Мартемьянов пожал плечами, решительно шагнул через порожек.

— Присаживайтесь, товарищ капитан, — пригласил старшина. — Моя фамилия — Вознесенский. Старший лейтенант контрразведки. Надеюсь, вы понимаете: мы никого зря не приглашаем к себе.

— Конечно, конечно, — торопливо проговорил Мартемьянов.

— У меня к вам деловой разговор. Вы никогда не задумывались над тем, почему время от времени неправильно указывались объекты для бомбардировочных полков и для артиллерии?

— Работа… Кто не ошибается…

— А если это не ошибка, а злой умысел?

— В 1944 году? Когда даже немецкие генералы понимают, что крах фашистской Германии — дело времени? Смешно.

— Вы находите? А мне не до смеха. Убит Егоров, убийца ходит рядом с нами… Вот что страшно. Ну ладно, теперь о вас. Что вы делали вчера в лаборатории?

— То есть? Откуда вы взяли, что я вчера вечером был в лаборатории?

— У вас, товарищ капитан, есть привычка, о которой, возможно, вы и сами не подозреваете: закурив сигарету вы обязательно переламываете спичку надвое. Вот по этому, да и по другим признакам я определил, что вы посетили лабораторию. Для чего — не будем уточнять. И откуда привычка — тоже не важно…

— До войны я на лесной бирже работал. Там на каждом углу призыв: «Прежде чем бросить спичку — переломи ее надвое!»

— Для чего надвое?

— Можно вообще раскрошить спичку… Переламывая, вы обязательно потушите ее. Значит, тем самым избежите риска вызвать пожар. А что такое пожар на лесном складе и вообще в лесу, кричат плакаты: «Из одного кубометра древесины можно сделать миллион спичек; одна спичка может уничтожить миллион кубометров леса».

— Все ясно. Вернемся к моему вопросу: что вы вчера делали в лаборатории?

— Могу я на этот вопрос не отвечать?

— Почему?

— Замешан один человек… Мне не хочется называть его имени.

— Хорошо. Не хотите отвечать — не отвечайте, поскольку замешана… замешано другое лицо. Тогда ответьте на такой вопрос: когда вы уходили из лаборатории, кто-нибудь видел вас? Только не торопитесь, припомните хорошенько.

— Мне показалось, что видел меня Шаповал.

— Только он?

— Да. Ну, это не в счет. У него так глубоко сидят глаза, что и днем-то не все видит.

— Задание, на которое полетел Якубовский, важное?

— Очень.

— Не могли бы вы созвониться со Спасовым и строжайше предупредить его о том, что схема нужна штабу строго в срок и безупречного качества? То есть дешифровка аэрофотосхемы — под личную ответственность начальника фотоотделения.

— Я ему вчера об этом говорил.

— Я знаю. И он знает. Важно еще раз напомнить, чтобы и все другие знали об этом.

— Если нужно, я могу и отсюда связаться с КП на аэродроме.

— Нет. Вы от себя позвоните. Разыщите, где бы ни был майор.

— Хорошо.

— Спасибо. У меня больше просьб нет.

— Да, работенка у тебя, старшина… Не заскучаешь.

— Как будто у вас, товарищ капитан, легче.

— Конечно, легче. У меня все, что по ту сторону фронта, — враг. Танк, автомашина, окоп, стрелок, лошадь под военным седлом или в военной упряжке — враги. Вот я и стараюсь на все это зафронтовое население как можно больше сбросить смертоносного груза. У тебя иначе. Среди друзей… тысяч и миллионов… найти одного — врага. Так вот откуда у тебя расторопность, товарищ старшина, — улыбнулся Мартемьянов.

— Не отсюда. От желания приехать домой с орденом и медалью, — в тон капитану ответил старший лейтенант Вознесенский.

— Злопамятный ты человек, старшина…

— Никак нет. Просто люблю хорошую шутку. Вы же шутите, я отвечаю тем же. И, привязанностью тоже…

Полет Якубовского на разведку с фотографированием прошел благополучно. Зенитки хоть и обстреляли наши самолеты, но вреда им не причинили. И вот машины заходят на посадку, садятся, подруливают к стоянке, их заводят в капониры.

— Шаповал, беги, снимай кассеты и домой! Все делать в лучшем виде.

— Есть! — сказал Шаповал и затрусил к самолету.

Спасов смотрел вслед старшему сержанту и только сейчас заметил, что тот косолап, что бежать ему трудно. Таких людей в пехоту не берут. Почему подумалось об этом, Спасов не мог бы объяснить.

— Побыстрее поворачивайся! — крикнул вдогонку Спасов. — Какая земля тебя породила!

— Успеем, товарищ майор. Я и так быстро.

Для Шаповала это действительно была великая резвость. Но надо быть и справедливым — кассеты Шаповал снял быстро и проворно вернулся назад. И вот уже майор и старший сержант забираются в «виллис».

Тот сразу сорвался с места, помчался к фотоотделению. Когда кассеты были вручены Косушкову, майор сказал:

— Игнатьев, Шаповал… Резать картон, чтоб ни одной минуты даром не тратить. Поторапливайтесь!

— Есть поторапливаться!

С ножницами в руках у стола стояли старшина и старший сержант и резали картон. Очень скоро они столкнутся в смертельной схватке, и только счастливый случай все решит по справедливости.

Спасов расхаживал по комнате, беспрерывно курил.

— Ждать да догонять — одна путаница, — ворчал майор.

— Через десять минут фильм будет готов, — сказал Игнатьев.

— Да, да, конечно. Шаповал, натаскай воды в бак.

— Слушаюсь.

И вот уже Косушков и Цветкова появились с лентами. А еще через некоторое время была готова и схема с нанесенными объектами. Спасов взял ее в руки, обвел взглядом всех, находившихся в комнате. Он, казалось, решал, кому поручить доставку фотосхемы в штаб корпуса. Потом достал из ящика стола большой конверт, вложил в него карту-схему, запечатал конверт сургучом, торжественно сказал:

— На, Шаповал, волоки. И побыстрее.

— Есть.

Дорога в штаб корпуса известна. Старший сержант Шаповал, держа под мышкой завернутый в бумагу конверт с фотосхемой, шагал по немощеной сельской улице. Он не останавливался, не оборачивался и, конечно, не мог видеть, что за каждым его шагом внимательно следят. И старшина Игнатьев не видел, что и за ним следят умные, зоркие глаза.

Лаборант подошел к дому, где размещался разведотдел штаба, чуть задержался возле часового и скрылся за дверью. Из-за соседнего дома вынырнул старшина Игнатьев, пересек улицу и, пройдя немного по теневой стороне, скрылся в переулке, подался в сторону от села, в густые заросли кустарника. Было тихо, ничто в этом селении, где расположился штаб, не напоминало о войне. Иногда только отдаленным громом докатывался сюда гул артиллерийской канонады.

Через четверть часа старший сержант Шаповал вышел из штаба и поспешил к дороге, ведущей из села к полевому аэродрому. Пройдя с километр, замедлил шаг, несколько раз оглянулся Ни души. Ни впереди, ни сзади. Такой час, вроде перерыва на обед. Шаповал остановился, с минуту подумал, потом решительно шагнул с дороги в кустарник, направился к тропе, что вела к тому самому сарайчику, где побывал несколько дней назад старшина Игнатьев. Как раз здесь его ждал контрразведчик. Перед тем как взяться за дверную скобу, Шаповал еще раз оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, шагнул через порог, прошел в угол. Там вытащил из тайничка завернутые в тряпочку пузырек с тушью, ручку. Достал из кармана гимнастерки лезвие безопасной бритвы, коробок спичек, склонился над пакетом.

То, что он стал делать дальше, походило на сложную и довольно тонкую операцию. Прихватив носовым платком лезвие, Шаповал нагрел его зажженной спичкой, затем осторожно подвел его под сургучную печать. И печать — целая и невредимая — легко отделилась от бумаги.

Раскрыв пакет, он извлек схему и, склонившись над ней, стал осторожно стирать ватным тампоном, намоченным в какой-то жидкости, условные обозначения зенитных батарей. Он так увлекся этим делом, что не заметил, как за его спиной выросла фигура Игнатьева.

— Здорово получается. Мастерски. Это же надо — так набить руку! Не впервой?

Преступник резко повернул голову.

И впервые старшина увидел глаза этого угловатого, угрюмого, малоразговорчивого человека. Увидел, и что-то дрогнуло в груди: у Шаповала были свинцового цвета глаза, какие-то холодно-прозрачные. Если долго смотреть в них, то, как показалось Игнатьеву, можно увидеть, что делается за спиной преступника. Сейчас в этих свинцовых, даже студенисто-медузьих глазах одновременно отражались страх и ненависть. На какой-то миг разведчик даже растерялся. Может быть, это была не растерянность, а совсем другое чувство — торжество и сожаление…

— Выследил, собака. Ферфлюхтер![16] — прошептал Шаповал и…

Остальное произошло в мгновение ока. Неуклюжий, косолапый, с плохо гнущейся шеей, Шаповал проявил неожиданную, взрывную подвижность. Старшина даже сразу не сообразил, что произошло. Он только понял, что его ударили по поджилкам, колени подогнулись, и вот он, разведчик, выследивший врага, знакомый с самбо и джиу-джитсу, падает лицом вперед…

Бывают в жизни удивительные, потрясающие случаи. На одного человека, промысловика-охотника, напал раненый медведь. Напал из засады. Разделяли человека и зверя считанные метры. И всего несколько секунд понадобилось на то, чтобы охотник сумел взлететь по голому, очищенному от случаев стволу сосны к самой вершине. И там, усевшись на сук, он переждал беду. Вернувшись домой, он рассказал односельчанам о случившемся, и мало кто поверял ему. Что раненый медведь напал — поверили, так бывает в тайге, но чтобы за секунды взлететь к вершине по стволу без сучьев… Тут уж извините. Потом этот человек несколько раз ходил к сосне, пытался подняться хотя бы метра на три — ничего не вышло.

А вот еще случай. На человека средних лет, не отличавшегося особой физической силой, налетел сорвавшийся с привязи бык. Что не понравилось быку во встретившемся ему человеке, никто сказать не мог и не сможет, но намерение животного было вполне определенным — поднять человека на рога, сбросить на землю, растоптать.

Человек не дался. Он посторонился немного, потом схватил быка за рога, привернул голову к лопатке. Боль, видимо, была такой, что животное сдалось, упало на левый бок… Человек держал быка до тех пор, пока люди не пришли на помощь. Ну а дома он, этот человек, не мог удержать разыгравшегося теленка.

В человеке при смертельной опасности приходят в движение какие-то новые силы, таившиеся до этого в резерве. Так и сейчас в старшине Игнатьеве проснулись те самые волшебные силы, позволяющие человеку совершать, казалось бы, невозможное: он не упал лицом вперед, он повернулся в воздухе, упал на спину, а рука уже вытаскивала из кобуры пистолет. Над ним навис Шаповал с ножом. И кто знает, как бы оно получилось: успел бы разведчик достать свое оружие и защитить себя, или же преступник воткнул бы ему нож в живот? Но… В этот момент прогремел выстрел. Шаповал замер, потом выпрямился и рухнул на землю лицом вниз.

Скрипнула дверь, в сарайчик протиснулся Весенин.

— Игорь? Ты стрелял?

— Я…

— Что же ты наделал? — Игнатьев склонился над Шаповалом, перевернул его. — Всё… наповал. Вся тайна преступления ушла с ним. Как же теперь? Что делать?

— Тайна не вся ушла с ним. Я нашел тайничок… В нем «парабеллум». Может быть, из него убит капитан Егоров… Теперь вот и он… Я хотел только ранить, но щель узкая, положение было угрожающим… Я понимаю, что меня можно заподозрить в умышленном устранении Шаповала… Бот фото… Оттуда, из тайничка. — И Весенин подал прямоугольник старшине. С кабинетной карточки на него смотрели маленькие глазки Шаповала. И видно было: Шаповал горд формой полевой жандармерии и кобурой, сдвинутой почти к самой пряжке. А Весенин опустился на колени, припал ухом к груди преступника.

— Господи! Товарищ старшина! Он живой… Не мог я промахнуться. Я целился в плечо. Он в шоке. Я бегу за машиной, ты тут похлопочи над ним. — И Весенин, вскочив на ноги, пулей вылетел из сарайчика.

— Послушай… Очнись. Ты только ранен, не тяжело, ты живой, — шептал Игнатьев, опустившись на колени перед Шаповалом, разрывая индивидуальный пакет. — Сейчас медицина чудеса делает. Тебя заштопают. И ты все расскажешь. Сейчас я перевяжу тебя, у меня чудесный пакет. Конечно, не так, как перевязывают сестры милосердия, но… постараюсь. Чтоб меньше крови потерял. Твоя кровь для меня драгоценней некоторых драгоценностей…

— Ферфлюхтер! — прошептал Шаповал, открыл глаза.

— Вот мы и ожили. Прекрасно, — сказал старшина. — Язык у тебя чистейший… Скрывать тебе ничего не надо. Я восстановил всю картину убийства. Капитан Егоров заподозрил, что неверные указания на схемах делал ты, и решил поймать тебя с поличным. Ты заметил слежку, прошел мимо сараюшки к Днестру, к пляжику, там у вас первая стычка произошла… Он скрутил тебя, повел через рощу к нам, но ты ухитрился выстрелить…

Послышался гудок автомашины. Шаповала погрузили в салон «санитарки». Рядом с ним сели врач и боец смерша. Для охраны. Машина тронулась. Игнатьев и Весенин долго стояли и смотрели ей вслед.