Ночной звонок

1

Александр Рябиков приехал в Оковецк по просьбе своего старого товарища по давним годам службы в этом верхневолжском рабочем поселке — или маленьком городке, что теперь уже, пожалуй, было точнее. Приятель его сейчас работал начальником милиции, а в те годы только прибыл в Оковецк младшим лейтенантом.

Он позвонил накануне поздним вечером, почти ночью:

— Саша, не выберешь дня три-четыре?

— А что у тебя там случилось?

— Ты ведь помнишь Павла Синева?

— Ну конечно!

— Погиб Паша.

— Жаль. Хороший был парень.

— У нас тут, понимаешь, разные слухи идут. Очень упорные. Дело, короче, вот в чем: мы арестовали его старшего брата, Анатолия. Его ты не знал, он жил далеко, на Кубани. Подозревается в убийстве Павла.

— Это что-то непонятное…

— И мы так думаем. Но уж очень все сходится… И слухи эти чертовы. Вся Красивая набережная гудит, и соседние улицы.

— Ну, слухи — дело десятое. Доказательства нужны.

— Это-то так… Послушай, мы совсем запутались. Приезжай, а? Созвониться с начальством?

— Сам начальник. Приеду. А в Оковецк давно собирался.

— Жду! — обрадованно крикнул в трубку Семенюк.

Собраться было несложно. Оставил за себя заместителя, и в тот же вечер сел на поезд с маленьким чемоданом. Сказал в своем следственном отделе, что будет в понедельник. Значит, на Оковецк падало шесть дней — с субботой и воскресеньем.

Ранним утром стоял в тамбуре, смотрел на лес, редкие деревни, на маленькие станции, где поезд стоит минуту, на стога сена, поляны, луга. Легкий белый туман вытекал из леса. Видно было, что он теплый, вспыхнет сейчас на солнце — и тут же исчезнет, испарится, в небо уйдет.

Все стало как будто не совсем таким, как в прошлом. Раньше смотрел с радостью — теперь с печалью. Постарел лес, присмирели луга, не так весело блестит вода маленьких рек и ручьев; деревни реже стоят и кажутся безлюдными. И не в том ли самом вагоне он едет, что и двадцать лет назад? Вагон и тогда был такой же, только совсем новый, в нем пахло свежо и молодо: то ли чистой свежей краской, то ли летом, врывавшимся в окно?

Нет, что-то происходит в мире, не вполне ясное нам, это не только старение вещей и предметов, это не только старение нас; как видно, вместе с нами, взрослея, меняется и наш не вполне осязаемый мир: небо, воздух, звезды, даже ария Лизы из «Пиковой дамы», которая доносится из репродуктора, — постарела или просто надоела из-за частого повторения.

Солнце, едва касаясь вершин старых берез, светило холодным, отстраненным светом. Оно словно не решалось еще показать свою летнюю силу — еще часа два, вот тогда оно горячей ладонью проведет по спинам ручьев и речек, огладит луга и полевые дороги.

Больно было слушать свои мысли, потому что в них отзывался возраст — едва ли не впервые; все считал себя молодым, уверенно-сильным, бестрепетно открывающим мир. Внешне, думалось, я менялся и меняюсь — а внутри остаюсь все тем же. Нет, это не так. Одного жизнь подвигает мелкими толчками, и он не ощущает, как постепенно взрослеет, потом стареет, с другими иначе — жизнь позволяет ему долго наслаждаться молодостью, а затем безжалостно дает сильного тычка, и он из стана здоровых и молодых летит, едва удерживаясь на ногах, в стан своих ровесников. И те, уже обремененные болезнями и тяжким опытом, встречают его насмешками — одни добродушными, другие язвительными.

Поезд пошел под уклон. Где же зеленый шатровый вокзал, так уютно встречавший и провожавший в молодости? На его месте стоит белокирпичное длинное здание, на нем большими буквами выведено: «Оковецк», Александр перевел взгляд направо. Слава богу! Все так же карабкаются там на холм дома окраинной улицы и песчаная дорога, виднеется сосновый лес. Видна чудная зелень луга. И небо пылает так знакомо и нежно над этим лесом и холмом. Еще минуты две. Сильно и привычно запахло мазутом, дымком, влагой от низинки — и поезд остановился. Только спрыгнул — Семенюк.

— Александр Степаныч!

— Здравствуй.

Они обнялись, похлопали друг друга по спинам. Семенюк был на новенькой желтой «Ниве».

— Поедем ко мне, Александр Степаныч. Таня комнату приготовила — квартира большая.

Рябиков замялся на секунду, но потом все-таки сказал:

— Ты меня извини, Федор, но у меня свои правила. Отвези-ка меня в гостиницу. И кстати, зови меня по-прежнему, что за церемонии?..

2

Проснулся — показалось, что уже очень поздно: вся комната ярко освещена солнцем, высвечена каждая щель в полу. Вскочил, умылся, оделся, наскоро побрился электробритвой — наверное, Семенюк уже ждет. А взглянул на часы: восемь утра. Походил по комнате с неожиданным праздничным чувством. И откуда только оно появилось? Может, от голубых обоев, которыми оклеены стены? Или от всего этого непритязательного уюта деревянной районной гостиницы? А, вот что еще: глубокая тишина вокруг. Выглянул в окно — все те же черные старые березы, во дворе огромные поленницы дров. Вокруг — огороды. Пахнет зеленью.

Спустился вниз, позавтракал под неторопливый разговор буфетчицы с горничной. Прошло всего двадцать минут. А не пройтись ли по базару — он как раз напротив гостиницы? Заодно взглянуть на стадион — любимое место молодости, здесь в воскресные дни бывало очень хорошо, приходил с друзьями на футбольные матчи районных команд, гуляли в праздничной толпе, говорили, пили пиво.

Ну конечно, сейчас здесь пусто. Но почему же, черт возьми, забор-то почти весь повалился, неужели нельзя подремонтировать? И скамьи сгнили, да так никто и не обращает на них внимания. Нужно Семенюку сказать — депутат, пусть проявит заботу. А вот у синего ларька маленькая толпа, суета, голоса. Ага, пиво. Любители уже нашлись. Александр подошел к ларьку. Пиво отпускали мужчина и женщина, наверное, муж и жена: по коротким репликам, по тому, как они и не глядя видели друг друга, по схожести лиц — с годами совместной жизни всегда переходит что-то от одного к другому — это легко понять.

В толпе были почти одни молодые парни лет по двадцати, двадцати с небольшим, с ними несколько девушек. Они жались в сторонке. Александр пристроился за последним. Жажда не мучила: просто хотелось как-то приобщиться к этим первым встретившимся сегодня оковчанам.

Вдруг в толпе вспыхнула гнусная ругань. Заругались с каким-то волчьим азартом, широко разевая рты, оскаливая зубы, выкатывая бешено глаза.

— Эй, потише! — не выдержал он. — Вы что же, женщин не видите? Да и вообще — что за дикость такая!

Очередь обернулась с хмурым удивлением. Мужчина и женщина, наливавшие пиво, замедлили движения, вопросительно уставились на него, потом мужчина, нарисовав на бледном одутловатом лице снисходительную улыбку, сказал:

— Да, ругаться бы не нужно…

— А ты кто такой, а?.. — воскликнул лихорадочно, как ужаленный, один из парней. — Женщины! Пусть слушают, если стоят.

Но он не произнес ни одного ругательства, и Александр не ответил. Другие парни тоже закричали, повернувшись к нему. Не ответил и им. Тогда кто-то из них двинулся к нему, подняв перед собой смуглые жилистые руки, сжимая кулаки. Но тут из толпы вышел невысокий, длинноволосый, похожий на Махно паренек, и загородил Александра.

— Ты что, человек же прав…

— А, прав! Погоди, попью пива — поговорим!..

Трое из этой своры поджидали его за ларьком, но, угрюмо расступившись, все-таки пропустили, злобно заворчав вслед. Поодаль от них стоял длинноволосый парень. Александр, проходя мимо, спросил у него:

— Они тебя бить не будут?

— Не будут. Свои. Это они так. С перепоя.

— Ну, смотри.

Настроение сильно испортилось. В последнее время появилось что-то слишком много вот таких пьющих молодых парней, как эти — злобно-раздражительных, готовых тут же ринуться в несправедливую драку, если что не по ним. Держатся они стаями, вызывающе, ну, и этот бессмысленный мат. А в то же время парни явно рабочего склада: руки сильные, тела набиты мускулами. Не у пивных ларьков обрели силу. Но много и беспорядочно пьют, начинают жить случайной жизнью, забывают всякие правила человеческого общежития. Ему не однажды приходилось иметь дело с ними, сидит их по тюрьмам немало, и что бы их ни привело туда — начиналось все и всегда с водки.

Его обогнали две девушки, стоявшие у ларька вместе с теми парнями. С любопытством заглянули ему в лицо, а он успел рассмотреть их — приятные, чистые лица, но опытным глазом он уловил в их чертах нечто инертное, безвольно-вялое. Ускорили шаг. Вот одна из кармана джинсов вытащила пачку сигарет. Свернули вправо, сели на скамейку. Когда проходил мимо, они уже дымили, склонив головы друг к другу, сидя тесно и болтая о чем-то своем. Пока еще мода, но скоро станет и привычкой — как привыкли к ругани ребят.

Все-таки не только обретений немало за последние годы. Есть и потери, это совершенно ясно. Кто из их класса, допустим, выругался бы матом при девочках? Нелепо даже думать об этом! Кто стал бы приставать ни с того ни с сего к человеку — любому? Никто! Ни один парень из его класса. И меньше было этой резкости, жесткости, цинизма. Вот на это и нельзя закрывать глаза. И нельзя сваливать все на обеспеченную жизнь молодежи, как это делают иные старики: мол, заелись, с жиру бесятся. Все сложнее. Есть потери. Есть. Не хватает духовной напряженности жизни. Много инерции и вялости.

Что делать? Над этим думают многие. И самое главное — начинают думать сами представители молодого поколения, лучшие из них. Вот в этом надежда.

3

Прошел центральной улицей быстро, лишь бегло глядя по сторонам. Знал: стоит начать всматриваться пристально — и прошлое обступит со всех сторон. А сейчас не до этого. Впереди дело. Спросил у дежурного, есть ли Семенюк.

— Товарищ капитан у себя.

Начал подниматься по крутой узкой лестнице в кабинет начальника. Сколько раз в прошлом взбегал по этой же лестнице на совещания и летучки! Бессчетно. Прислушался к себе. Нет. Тихо внутри. Все в порядке. Что ж, эта жизнь отошла, всему своя череда.

— …Александр Степаныч! Заходи! — Семенюк услышал, широко распахнул дверь в свой маленький кабинет.

У него сидел молодой человек лет двадцати трех, довольно щуплый, с выражением подчеркнутой внимательности и в то же время расположенности к разговору на лице — эта расположенность так и светилась, он не мог ее сдержать, сразу было видно. Семенюк строго сказал:

— Александр Степаныч — начальник следственного отдела областной прокуратуры, когда-то работал у нас в районе.

— Я знаю, — без излишней торопливости встал молодой человек и несколько раз кивнул, но тоже мягко, видимо, не просто подчеркивая свое уважение, но и по какой-то внутренней потребности или привычке. — Мне приходилось много раз слышать…

— …А это, — оборвал его Семенюк, — наш следователь, Дмитрий Потехин. Он и занимается сейчас делом Синева.

— Да, две недели я вел это дело, до ареста Анатолия Синева.

— А теперь что же, или надоело? — невольно улыбнулся Рябиков, пристально всматриваясь в мягкое, с маленькой пушистой бородкой лицо Потехина.

Потехин как-то вдруг смешался и замолчал.

— Тут другое… — недовольно щурясь, Семенюк побарабанил пальцами по стеклу. Его широкое крепкое лицо было хмуро. — У Потехина сложилось свое мнение. М-м, не совпадающее с фактами, которыми мы располагаем. Он даже, — Семенюк остро и холодно взглянул на молодого человека, резкая морщина прорезала широкий лоб, — он даже был против ареста Анатолия Синева и собирался писать свое особое мнение вам в область.

— Так что же, — спросил, подумав, Рябиков, — твой звонок ко мне… это, в какой-то мере, предупреждение событий?

— В какой-то мере — да, — открыто глядя на него, ответил Семенюк.

— А как ваша прокуратура?..

— У нас единое мнение по этому делу. Исключение — Потехин.

Молодой человек виновато вздернул плечами, словно извиняясь перед ними, и опять вежливо покивал и даже покачал головой: мол, что же тут поделаешь, вы уж меня не слишком ругайте за мою строптивость.

— Ну хорошо. Изложите мне коротко суть дела, — Рябиков повернулся к Семенюку.

— Если разрешите, — я, — торопливо сказал Потехин.

— Давайте вы, — Рябиков заметил, как Семенюк набычился, с раздражением взглянув на Потехина.

— Значит, так… — Потехин наклонился вперед, заморгал густыми ресницами. — Пять месяцев назад Синев-старший приехал к брату с Кубани. Сказал брату и знакомым, что захотелось побывать на родине — не приезжал много лет. Однако, как выяснилось, он выписался на Кубани и почти сразу прописался у Павла, брата.

— Павел жил один?

— Один. С женой развелся давно, она где-то на Дальнем Востоке. Когда Павел погиб, написала, что к наследству претензий не имеет… впрочем, наследства, кроме дома, и не было…

— Ближе к делу! — недовольно сказал Семенюк.

— Да-да, конечно. Анатолий устроился на работу — столяром на овощесушильный завод. Это тоже многим показалось странным: зачем устраиваться на работу, если приехал просто взглянуть на родные места и отдохнуть?

— Именно! — громко вставил Семенюк.

— …Работал на заводе хорошо.

— А как с братом?

Потехин пожал плечами, вздохнул.

— В том-то и дело, что внешне, во всяком случае, никакой враждебности между ними никто не замечал. Павел очень любил выпить… Ну, компании, разговоры… вообще люди к нему любили заходить. Довольно долго у него на квартире жил Иван Аверьяныч Кизим, сотрудник районной газеты.

— …Тоже любитель выпить, — вставил Семенюк.

— Но образованный и умный человек, по-моему, очень способный. Он ушел, когда приехал Синев-старший.

— Подожди, Потехин, я хочу добавить. Две женщины, Овчинникова и Надеждина — наши главные свидетели. Как выяснилось, Анатолий Синев приехал из дому, из Усть-Лабинского района Краснодарского края, после писем Овчинниковой. Мы нечаянно узнали об этих письмах — вот он раскопал, хотя выводы окончательные боится делать. Овчинникова писала Синеву-старшему, что Павел много пьет, часто болеет, не следит за домом — крыша течет, сжег перегородки из-за лени, потом сжег сарай — денег никогда нет, дров купить не на что.

— …Факты оказались преувеличенными, — прервал начальника милиции Потехин. — Сарай просто развалился от старости, остатки его Синев-младший действительно сжег, а перегородку он снял, по словам Надеждиной, чтобы в доме светлее и просторнее стало. Крыша — правильно, течет.

— Вот! Это он словам Надеждиной, любовницы Павла, полностью доверяет. Ну ладно, тут я согласен, общей версии показание Надеждиной не противоречит. Но почему сразу прискакал Анатолий Синев после писем Овчинниковой? За дом испугался! Решил принять меры, — начальник милиции стукнул увесистым кулаком по столу. Графин и стакан задребезжали. Потехин незаметно поморщился.

— Хорошо, — сказал Рябиков. — А теперь заканчивайте кто-нибудь один. Вот вы, — сказал он Потехину: ему захотелось понять, умеет ли мыслить четко этот на внешний вид слишком мягкий — для их жесткой работы — молодой человек.

— Синев-старший испугался за дом. Это правда. Приехал сразу, иных мотивов не было, можно считать доказанным. Желая нам показать, что он не хотел оставаться в Оковецке навсегда, Анатолий Синев предъявил следствию письма жены. Она писала ему довольно дружелюбно. Смысл таков — приводи в порядок дела — и возвращайся. На вопрос: какие такие дела — ответил, что требовал у Павла продать дом и половину денег отдать ему. Павел отказался. Дальше. Прожив три месяца в Оковецке, Синев-старший неожиданно уехал. А затем через месяц вернулся опять и устроился на тот же овощесушильный завод, на старое место. Было всеми замечено: до отъезда почти не пил с братом, после возвращения всячески поощрял выпивки, и часто сам выступал инициатором. Три недели назад Павел Синев погиб на реке; утром они имеете с Анатолием ушли мыться на Волгу, Анатолий вернулся домой один. Павла через три дня обнаружили мертвым: всплыл напротив лесозавода, где реку перегораживает запань. Свидетель Надеждина уверяет, что видела, как Синев-старший топил брата… Вот главные факты. Я убежден: убийства не было. Это не совпадает с логикой поведения Синева-старшего. Он избегал всего, что связано с физическим насилием. Во всех конфликтных ситуациях всегда уступал брату. А такие ситуации были. Расследование нужно продолжить.

Семенюк вскочил и упруго пробежался по кабинету.

— Ты только послушай его! Факты есть — фактов нет! А?!

— Успокойся, Федор. Проверим все факты еще раз вместе. А теперь пойду в прокуратуру, — сказал Рябиков.

4

Вечером того же дня Рябиков шел вдоль Волги Красивой набережной. Название этого отрезка пути вдоль реки было очень точно и совсем не случайно: набережная была действительно красива. Он, конечно, бывал здесь в годы своей жизни в Оковецке, но реже, чем в других местах поселка. Поэтому сейчас, направляясь к дому Синевых, не торопился, всматривался в постепенно поднимавшийся берег, на котором росли толстые старые ветлы и липы, в дома и пристройки, в сочившуюся водой ярко-зеленую низинку, которую весной обычно заливала вода. Чем дальше от моста, в сторону кирпичного завода, тем живописнее становился берег и шире разливалась река. И дома, кажется, стояли здесь привольнее, и были они как-то обстоятельнее, обрастали хозяйственными пристройками. Появились над рекой небольшие чистые баньки — отсюда, видимо, уже не любили ходить в дальнюю поселковую баню. Сараи, дровяники; собаки — не злые, тихие, добродушно посматривавшие из-за заборов на прохожего человека. Под берегом — целые стаи разноцветных лодок. Много и старых, и молодых деревьев, густая трава, приволье; река, изгибаясь, играя струями, завораживает глаз. И все какое-то чистое, первородное. Благодать. И самый любимый с детства запах — подсыхающего сена.

За излучиной показался дом Синевых — один из самых больших на Красивой набережной, Рябиков хорошо знал его — несколько раз бывал в свое время у Павла Синева. Над домом так мирно розовело вечернее небо, так обливало его тихим чудным светом, что казалось — здесь должны жить самые счастливые люди на земле.

Когда-то это и был веселый, гостеприимный дом. Паша Синев и его красавица сестра Людмила жили в нем открыто, дружно, любили принимать друзей. Прошлое у них, как почти у всех, было печальное: отец погиб на фронте, мать умерла вскоре после войны. Но первые два-три послевоенных года мать успела еще поддержать их. Сначала закончил десятилетку Паша, затем Людмила, и к тому времени, как умерла мать, они уже были взрослыми. Оба стали работать — Паша бухгалтером в банке. Людмила — учительницей начальных классов. В сорок девятом году вернулся из армии Анатолий и стал жить с бритом и сестрой.

Рябиков хорошо помнил Павла Синева. Павел любил одеться. Особенно запомнился в сером костюме — идет мимо клуба, широкие брюки с резкой складкой разметают песок, пиджак нараспашку, белая шелковая сорочка, желтые полуботинки. Голова откинута: понимал свою праздничную неотразимость. Взгляд умный, чуть горделивый. Заметен был Паша — парней совсем мало, а он и с образованием, и на хорошем, по понятиям поселка, месте. Девушки стайкой вокруг — самые красивые, приходившие к клубу на танцы. Тут же Людмила. Ее красота еще придает обаяния брату.

Футбольный матч — Павел судит. Со свистком во рту мелькает в самых горячих точках поля.

Да, была в нем привлекательность, любили и футболисты, и болельщики. Шли слухи и о нескольких романах его с девушками — из тех самых, что окружали обычно его и Людмилу.

Рябиков очень ясно вспомнил лицо Павла Синева — узкое, чуть рябоватое; голос мягкий, еле уловимо насмешливый.

К ним очень любила ходить молодежь. В те бедные годы отрадой был широкий, открытый, гостеприимный дом, почти всегда полный веселья: заливается гармошка, кто-то поет, кто-то пляшет.

Так продолжалось несколько лет. Затем начались перемены. Женился на продавщице и уехал на ее родину Анатолий. Вышла замуж и тоже уехала Людмила. Павел получил письмо из-под Донецка от школьного товарища с приглашением ехать к нему на шахту. Быстро собрался, сдал дом квартирантам и уехал. Там женился, успел вскоре развестись. Затем попал в катастрофу на шахте. Получил тяжелую травму позвоночника, долго валялся по больницам. Потом там же, в шахтерском городе, работал в шахтоуправлении. Наконец, в начале семидесятых годов сорокачетырехлетним пенсионером вернулся домой. Вид него, как рассказывал Семенюк, был болезненный, ходил сгорбившись, сильно прихрамывая. Стал часто выпивать. По-прежнему был очень компанейским.

Через дом от Синевых сидел на лавочке голый по пояс мужчина. Массивное тело овевал теплый ветерок, мужик сладко поеживался, сонно поглядывая на берег, на реку. Что-то в его лице мелькнуло знакомое. Рябиков подошел. Сонные маленькие глазки глянули с неожиданной хитрецой — как будто проклюнулось что-то живое в бесформенной неподвижной массе. Очень знакомые глаза! Только лицо не то. Но когда поздоровался с мужиком и тот ответил слегка осипшим, слишком тонким для такого массивного тела голосом, — сразу вспомнил: да это же сын знаменитого в прошлом оковецкого милиционера Саши Длинного — Александра Никитича Лебедева.

— …Ну да, это батька мой, — подтвердил, покашляв в кулак больше для солидности, мужчина. — Эва, час назад заходил. А вы, не ошибусь сказать, Рябиков?

— Жаль! — сказал Александр, пожав тяжелую, налитую силой руку собеседника. — А где Александра Никитича найти можно?

Сын Саши Длинного с неудовольствием покряхтел, покрутил головой на толстой шее. И как только у худого, жилистого Александра Никитича мог уродиться такой богатырь!

— Да где ему быть — на кладбище возится, могилу сооружает…

— Кому могилу?

— Себе, — ответил сын Лебедева, повозившись на лавке и сильным шлепком согнав с груди слепня.

— Как себе?! — воскликнул, не поверив словам, Рябиков.

— Да так — себе. Я, говорит, помру скоро, а вы, мол, обалдуи, и могилы мне хорошей не соорудите. Так я сам постараюсь. И возится… перед людьми стыдно. Уж и в прошлом годе яблонь насажал, берез, ограду поставил, теперь опять возится чего-то. Нашел занятие, можно сказать.

Рябиков решил разыскать старика.

— Скажите, Алексей Александрович, вы с братьями Синевыми часто виделись?

— А чего ж с ними не видеться — через дом живем. Я сам шофер, за рулем горбачусь, бывало — дровец привозил.

— Как они жили в последнее время?

— А что кошка с собакой. Анатолий-то — он мужик деловой, хозяйственный, рассказывал мне, как на Кубани живет, — аж завидки брали: два кабана, корова с годовалой телкой, стадо гусей. Всего прорва. Дом каменный. Жалко Анатолию было, что дом здесь разоряет Пашка. Не хотел свой рубль упустить.

— А как Павел жил?..

Лебедев-сын пренебрежительно махнул рукой.

— Разве это жизнь? Никаким делом не занимался. Никакого хозяйства. Только книжечки читал да языком трепал. Денег никогда не было. А у самого пенсия да кочегаром в школе работал.

— Но, говорят, к нему люди хорошо относились?

— А чего к нему относиться? Что — был, что — не был. Кому он нужен-то такой? Зарыли — и всего делов. Только Надеждиха и поревела.

Ошеломленный Рябиков молчал. Да и говорить что-либо было бесполезно.

— Вот Анатолия жалко. Этот не зря живет. Мозгой шевелит и руки хорошие. Крышу-то перекрыл, глядите — картинка. А теперь сидит из-за этого…

— Так вы не верите, что он убил брата?

— Дело темное, а отравить хотел. Сам видал, как под кровать Пашки, будто невзначай, пузырек незакрытый с клопиной отравой поставил. Я у них в тот вечер сидел, в карты играли, а Пашка пьяный на кровати лежал.

— А вы что же?

— Я-то? Подошел, из-под носа у Пашки пузырек убрал, в чулан снес. Анатолию кулак показал.

— Может быть, он нечаянно поставил?

— Такой нечаянно ничего не сделает.

— Он вам что-нибудь сказал?..

— Захныкал: не обратил, говорит, внимания, что за посудина…

Рябиков вспомнил показания Надеждиной — читал протокол. Уходил с Красивой набережной в тягостном размышлении: как спокойно сказал этот сын Саши Длинного о «ненужности» Павла Синева на земле. Какие страшные слова. И какие страшные мысли.

1

За месяц до приезда Рябикова в Оковецк в доме Синевых на Красивой набережной сидели две женщины — Поля Овчинникова и Люба Надеждина.

Слабый вечерний свет, проникая в два окна, освещал комнату неровно и пестро. В этом освещении чувствовалось что-то очень летнее, закатное. Посреди комнаты стоял покрытый клеенкой стол. За столом сидели Поля и Люба.

— Люба… вот чего я никак не пойму. Если Толя погостить приехал — долго зажился, хотя мне-то в радость… Если совсем — зачем скрывает? Вот уезжал — опять вернулся. Может, с женкой неладно у него что? Ничего не говорил? Мне спрашивать об этом нельзя…

— Паша спросил как-то раз. Да он сама знаешь какой — покидал-покидал каких-то слов неразборчивых, а потом вовсе замолчал. Как нарочно заикаться начинает — ничего не поймешь.

— Это у него с войны, контуженный он был.

— Да знаю я. Но уж больно хитрый твой Анатолий.

— Какой он мой! Если б… Ах, любила я его, когда он вернулся с армии! Если б ты знала, как любила. Да и он не чужой был.

— …И сейчас, только войдешь — отзывается в нем что-то.

— Ты правду говоришь?

— Да уж тут не обманешься.

— А все-таки не тот стал. Как перетянута душа у него веревочкой — лишний раз пошире вздохнуть боится. Все время начеку, даже и выпьет когда.

— Это я тоже вижу. Да и Паша говорит: не тот брательник стал. Он-то думает, что тут только Вера его виновата. А я так считаю: сам Толя себя покалечил. Как начнет говорить — хозяйство да хозяйство, и просвета никакого, только кабаны, овцы, гуси… О детях столько не говорит — и не вспомнит, есть они или нет, а о кабанах всегда помнит. Вот постепенно душу-то и покалечил. Усохла она у него. Мертвая стала.

— Ох, Люба, не говори так, больно мне слышать!

Стукнула дверь. Вошел Павел, посмотрел на них, сказал весело:

— Люба, пошли грибы приготовим — полкорзинки набрал! Да картошку поставить надо. Толя собирался бутылку принести: получка у него сегодня.

Когда они вышли, Поля нервно встала, подошла к окну, перегнулась, всматриваясь в берег. Лицо, казавшееся до этого моложавым, сразу покрылось сеточкой морщин. Ей было лет сорок шесть — сорок семь, но в движениях чувствовалась живость, даже, казалось, привычная легкость человека, который не боится сделать лишний шаг; лишнее движение для него не в тягость — вся жизнь проходит в движении. Усталость накапливается незаметно, постепенно, и скажется потом, много позже, если не одолеет какая-нибудь нежданная хворь. Лицо обветренное, загорелое, на голове цветастая летняя косынка. В глазах, неприметных, обыкновенных, видна свойственная женщине ее возраста тревога, они как будто спрашивают у всех, кто рядом: что же дальше-то? Что еще может быть для меня в жизни, или уже не произойдет ничего, и так я постепенно и состарюсь, не заметив этого сама?..

Поля смотрела на берег Волги. Там, над самой водой, она восемнадцатилетней девчонкой увидела молодого военного. Он стоял без фуражки — она лежала рядом на траве — и смотрел в маленький перламутровый бинокль на противоположный берег. Услышав рядом шаги, обернулся.

— Хочешь посмотреть?

Она кивнула. Он подал ей бинокль; приставила к глазам.

— Нет, не так… — его рука, поправляя бинокль, касалась ее плеча, щеки, и так негаданно приятно было это прикосновение, что весь тот день помнился не таким, как прожитые до него. От этого дня осталось что-то мягкое в душе, вольное и сладостное, и весь он виделся отсюда легким, светлым, как воздух над июньской Волгой. Далекое лето — двадцать девять лет назад. И то лето, и следующее они были вместе — до самого отъезда Анатолия с его новой подругой. Женитьба его произошла так быстро, что она и сообразить ничего не успела, как Анатолия уже не было в Оковецке.

Из сеней доносились голоса Паши и Любы. Паша совсем не похож на брата. О завтрашнем дне никогда не думает. Если бы не Люба — всегда голодным сидел. А Люба привязалась к нему, притерпелась, ходит теперь, как к своему. Если Анатолий не врет и с женой у него все хорошо, тогда он из них четверых самый благополучный. У нее, у Поли, муж умер четыре года назад. Паша давно со своей расстался. Люба осталась вдовой в тридцать два года: муж погиб на лесозаготовках. Паша не предлагает ей идти за себя замуж, знает, что горя ей с ним не избежать. А любит, видать, сильно. Прошел слух, что к Любе сватается шофер Дитятин — бегал по всему поселку, искал ее сам не свой. А узнал — вздор один, ни за кого Люба не выходит — так счастливей Паши в Оковецке человека и не было.

Вошли Павел и Люба. Странная пара. Худощавый Павел, да еще прихрамывает, да плечо кособочит, да в глазах растерянность нет-нет мелькнет, словно бы спохватывается он, вспомнив что-то про себя. И Люба с вечно прописанной на лице зовущей улыбкой, в полной ясности и спокойствии, в силе телесной и душевной. Хоть ураган на нее набеги — не покачнется. Ни одного острого уголочка у нее нет. Женская стать округла и плавна, воздух ее ласкова обтекает.

— Ну, Поля, будем ждать или сядем?.. — спросил Павел.

— Я домой побегу, а вы садитесь — чего его ждать, придет, — сказала она, хотя самой очень хотелось остаться. Но и навязываться Анатолию стыдно. Вдруг да подумает — вешается на шею, жену оттирает. Но она тут же усмехнулась своим мыслям: не оторвешь его от кубанского хозяйства. Она что — квартира в двухэтажном доме да дети, пусть взрослые, а с ней пока живут. Нет… У Анатолия и мысли такой не шевельнется.

Люба смотрела на нее внимательно и ласково.

— Иди, Поля, раз так, чего ж держать-то, — голос напевно-сильный, такой же улыбчивый, как лицо.

2

Красивая набережная покрывалась предвечерней черной шалью. Но еще были, видны и дома, и деревья.

Поднявшись крутой лестницей к мосту, Поля увидела шагавшего ей навстречу Анатолия. Шел он не быстро, но свободно, как ходят уверенные в себе люди. Брюки по привычке оковецких мужиков забраны в сапоги, из нагрудного кармана пиджака торчат авторучка и алмаз — Анатолий на овощесушильном заводе столярничает, приходится и стекла вставлять. Она острым взглядом охватила его всего. Мастеровит, ловок Анатолий, руки рабочие — и дня не посидит без дела. Ничего не стоило устроиться на завод. А мог бы и на другое предприятие пойти — везде примут.

Как всегда, когда видела его, схватила сердце чуткая, слабая боль, на мгновенье колени ослабли. Как будто и воздух изменился — каждая клетка тела отзывается на дыхание вечера.

— Толя! — сказала навстречу.

— А-а-а… Это ты-ы… — и не дал ей больше уже ничего сказать, словно боясь, что ее слова изменят что-то, заставят его оправдываться или о чем-то жалеть: заговорил сам без остановки. — А я сегодня письмо из дому получил, Вера пишет, чтоб скорей приезжал… — его голос настойчиво подрагивал и легко заикался, и это его дрожание и захлебывание не были ей неприятны, потому что голос для нее не отделялся от всего Анатолия. Он был тем человеком, которого она принимала всего. У каждого, наверное, есть хоть один такой человек на свете — или был, или будет.

Когда он остановился, она все-таки спросила:

— Что ж, скоро уедешь?..

— Н-не знаю. От Пашки зависит. Договорился, что от завода ему квартиру дадут, если работать пойдет к нам. Комната с кухней, — переступил с ноги на ногу. — А дому пропасть не дам. Не дело.

— Да оставь ты ему дом, Толюшка! Это я, дура, сбила тебя с толку своим письмом. Теперь и сама не рада.

— Ты правильно сделала. Живет… как паразит. — В голосе прорывалась сухая неуступчивость и непримиримость.

Поля вздохнула, положила ему руку на плечо и побежала домой, хотя вся еще была с ним, с его неразборчивым голосом, ровными шагами и со всей его невнятной, но родной уже до конца жизнью.

Утром на работу ей нужно было бежать прогоном, прорезавшим Красивую набережную вблизи дома Синевых. Увидела внизу, в густой поросли кустов Павла, не выдержала, спустилась. Павел был в застиранной голубой майке, она топорщилась на его впалой груди, болталась под мышками; в руках корзинка. Услышал шаги, поднял голову. Пасмурное, серое лицо оживилось, заулыбалось.

— У нас тут грибов, как в лесу. Два беляка — видала? — он горделиво вытащил из корзины крепкие ядреные грибочки, покрутил, понюхал с удовольствием. Чисто, тонко пошел по воздуху бодрый грибной дух; Поля тоже жадно вдохнула его.

— Поел утром-то? — спросила Павла.

— А чего есть-то? — улыбнулся он ей нехотя, но и безразлично. — Картошки было — Толе оставил. Любе не говори. Не нравится ей брательник — гони его, и все тут.

В лицах братьев была явная схожесть, и Поля сейчас читала ее. Но характеры все переделали по-своему. У Анатолия, как ни старалась она думать о нем хорошо, — будто высушенное черствостью душевной лицо. Подбородок выступил остренько, даже, кажется, глаза заострились. Нет, все скажет лицо, если его видеть как следует. А у Павла и нос такой же, и глаза светлой голубизны, — а смотрят не так. К нему любой незнакомый человек подойти может. Больно было Поле, а мысли ее не говорили в пользу Анатолия.

Не так живет Павел, как все — безалаберный, холостякует под пятьдесят лет, о еде забывает, костюма нет, без денег сидит: все плохо. Да еще ко всему этому выпивает. Но что-то светлее у него внутри. Тут не ошибешься.

— Ты заходи… он-то тебя все вспоминает, — сказал Павел вдогонку.

Она горько покачала головой, поднимаясь на берег, и с неожиданной неприязнью подумала об обоих братьях. Один — тряпка, жену потерял и уважение людское; мог бы взять себя в руки и работать не кочегаром, лишь бы деньги получать — а и получше место найти, образование позволяет. Второй — куркуль, только о хозяйстве своем далеком и толкует, да о том, чтобы вытурить брата из дому, а дом продать. Боится потерять деньги. А в детстве, соседи говорят, дружно жили. Мать хорошая была. Да мог бы тогда помыслить кто из них, что начнут войну на измор меж собой: один — высижу в доме, другой — выгоню и дом продам?! Когда и кто из них первым стал закутывать в толстое ватное одеяло свою душу?

3

Атмосфера в доме Синевых раскалялась постепенно. Люба и Поля говорили между собой, что так больше продолжаться и не может: кому-то из братьев нужно было уступить. Но тут мягкий Павел, когда они вдвоем стали его убеждать, ответил коротко, однако с удивившей их твердостью:

— Дом на родительском месте стоит, никуда из него не пойду. А он как хочет!

— Тогда хоть пить перестаньте вдвоем. Долго ли до беды? А если схватитесь из-за своего дома, да покалечите друг дружку? Да провались и дом тогда! — с сердцем сказала Поля.

— Это ты права, пить буду завязывать. Попробую… — Павел нерешительно покивал. Лицо у него в эту минуту было такое озабоченное, он так сморщился, прислушиваясь к себе, что Поля и Люба невольно фыркнули, а потом и рассмеялись. Засмеялся и Павел.

— А что, и правда нельзя больше! Иду это я по нашей набережной — собака дорогу перебегает. А я ей вслед кричу: кис-кис! Хотел колбасой угостить. А то еще: сажусь обедать, кусок хлеба двумя руками беру и так ко рту подношу.

— Эх, Паша, и смех, и грех с тобой… — Люба вдруг заплакала, Павел бросился к ней. Поля поднялась и ушла: пусть вдвоем останутся, лучше поговорят.

Тут через несколько дней и произошла история с «клопиной отравой». Люба, когда узнала об этом, прибежала к Анатолию прямо на завод. Обычно спокойная, улыбчивая, уравновешенная, тут она подступила к нему и кричала при всех:

— Ты убить Пашу хотел! Ты от своей женки получил задание — убить Пашу. Брата травит, как клопа!

Анатолий, побледневший, но не испуганный, бормотал неразборчивее обычного:

— Л-любка, не сходи с ума. Случайно флакон поставил под койку… С-случайно. Стукнуть в крайнем случае могу дурака — только и делов.

Но она не поверила, что это случайно. Побежала к Поле Овчинниковой. Та только посмеялась. Люба не могла смотреть на нее спокойно. Все раздражало в Поле, даже новое серое в коричневую полоску платье показалось ей таким же старым, какой была сама Поля. Оно просто не могло выглядеть на ней новым, пусть было сшито вчера.

Люба разругалась со вчерашней подругой.

Еще через день Павел утонул.

Нашлись люди, которые видели, как братья вместе купались, обратно же к берегу будто бы приплыл один Анатолий. Люба Надеждина подняла шум на весь Оковецк, что Анатолий утопил брата. А когда Павла вытащили из реки у лесозавода, никто уже не мог узнать в этой рыдавшей и проклинавшей всех женщине прежнюю Любу Надеждину. Вот тогда она и пошла к следователю и заявила, что видела сама, как Анатолий топил брата.

Анатолий же был спокоен и, казалось, не чувствовал никакой за собой вины. Он продал дом и собирался уезжать. Но тут последовал его арест.

4

Рябиков и Потехин перечитали заново все свидетельские показания. Свидетелей было трое: Манякин, Хлынова и Люба Надеждина. Александр решил встретиться со всеми.

— Кто из них понадежнее? Ну, серьезнее — трезвее, положительнее? — спросил у Потехина.

— Манякин. Преподает историю в вечерней школе. Виктор Матвеевич. В тот момент чистил мотоцикл на противоположном берегу. Остальные… — Потехин мелко закивал, словно шея у него была на каких-то хорошо смазанных шарнирах. — Хлынова пьет, Надеждина вряд ли вполне объективна. Я, во всяком случае, в это не верю.

— Где работает Хлынова?

— Уборщицей в комбинате бытового обслуживания. Двое детей — семнадцати и девятнадцати лет ребята. Часто выпивают вместе с матерью, — Потехин сморщился, как от боли, схватился за свою курчавившуюся бородку.

— Да что сделаешь? Ну, беда, и все. Беседы проводили. Старший пошел работать на стеклозавод, там за него взялись. Не знаю, что получится. И я подключился, хожу к ним… А младший в свои семнадцать — настоящий хулиган. Пьет и дерется. Физически сильный. Даже матери от него раз досталось. — Потехин покраснел, как будто и сам не мог взять в толк, как это могло произойти.

— Где они живут — Хлыновы?

— Знаете дом из красного кирпича недалеко от больницы? Говорят, с довоенных лет уцелел.

— Знаю. Зайдем к ним вместе. А что же Синев-старший, он ведь тоже свидетелей видел?

— Мог быть момент аффекта: ничего не замечал. Во всяком случае, Семенюк так считает.

— Ну что же. Начнем с Манякина.

Манякина нашли в книжном магазине — направила жена. Рябиков с Потехиным поднялись по лестнице на второй этаж магазина — бывшего монастыря. Снаружи стояла жара, а здесь было прохладно. Как и везде в последние годы, полки, над которыми была надпись «Художественная литература», стояли пустые. Вдоль них прохаживался человек, состоявший, казалось, из одних ног: ноги и голубая рубаха навыпуск, а над ней крохотная юркая голова. Он ворошил те пять-шесть книжек, которые лежали на полках. Рябиков вопросительно оглянулся на Потехина, тот кивнул.

— …Виктор Матвеевич? — спросил Рябиков. Человек, взмахнув портфелем, повернулся к нему. — Вы не могли бы уделить мне и товарищу Потехину минут десять?

— Александр Степанович — следователь областной прокуратуры, — сказал Потехин.

— Да! Конечно! К вашим услугам! — Манякин говорил отрывисто и суховато.

Спустились вниз, пошли к скамье, под деревья — здесь, возле бывшего клуба, разросся густой сквер. Манякин потряс портфелем:

— Пусто! Почти всегда! А было время — битком набивал! Все дачники наш магазин хвалили!

— Это я знаю, — улыбнулся Рябиков. — Половина моей библиотеки отсюда.

— Вы — тот Рябиков? Который когда-то?..

— Тот самый. Виктор Матвеевич, расскажите в двух словах, что вы видели двадцать восьмого июля, когда чистили мотоцикл на берегу реки?

— Что видел! Что видел! Чищу мотоцикл! Смотрю — купаются Синевы! До этого кричали — через реку слышно! Кричал Павел! Потом и Анатолий!

«Ну, — подумал Рябиков, — если он и на уроках так говорит — бедные ученики…»

— И дальше что?

— Смотрю — плывут двое! Две головы! Чищу мотоцикл! Смотрю — уже одна голова! Потом на свой берег вышел Анатолий. И пошел домой! А Павел остался — в реке…

После «остался» он все-таки чуть сбавил голос, и восклицания не получилось.

— Значит, вы уверены, что Анатолий Синев… утопил брата?

— Больше некому! — энергично кивнул головой Манякин.

Что ж. То же самое было записано и в протоколе. Рябиков встал.

— Спасибо, Виктор Матвеевич.

Как видно, всю силу, какая только в нем была, Манякин вкладывал в рукопожатие: тело напряглось, вытолкнуло через этот древний смешной символ человеческого приветствия всю свою энергию — и сразу ослабло. Даже пустой портфель перетягивал правое плечо.

— Куда теперь? — спросил Потехин, который все это время по своей, наверное, постоянной привычке, покачивал головой, искоса, неназойливо, наблюдая за беседой Рябикова и Манякина.

— Завтра с утра пойдем к Хлыновой. А сегодня мы с Семенюком на рыбалку собрались. — Он помедлил и добавил: — Не хотите ли?..

— С удовольствием! — с неожиданной горячностью воскликнул Потехин.

1

Двадцать лет назад, когда они с Семенюком были совсем молодыми — Рябиков тогда работал следователем районной прокуратуры, а Семенюк в уголовном розыске, — самым любимым занятием в свободные часы у них была рыбалка. В летние дни жители Оковецка часто могли видеть их с удочками. Переходили через железнодорожный мост, спускались к деревне Барагино, стоявшей на самом берегу Селижаровки; затем над рекой шли дальше, мимо сухого соснового леса, мимо полей — рожь, овес, ячмень тихими волнами под легким ветерком двигались вслед за ними. Противоположный низкий берег в ясные утра или вечера казался очень светлым — отава, выгорела до белого блеска. Миновав три деревни, шли сквозь густой кустарник к реке, устраивались на своих любимых местах, невдалеке друг от друга.

Эти часы хороши были какой-то отрадной близостью — и в то же время удаленностью от всех, когда душа особенно чисто открывается другу. Вокруг были только лес, а над головой — небо. Удачливее в рыбалке всегда оказывался Семенюк. Как ни старался Александр — ему ни разу не удалось поймать больше. Семенюк из-за кустов негромко говорил:

— Саша, готовь костер.

Александр поднимался на крутой берег, собирал сушину, разводил костер, набирал котелок воды, чистил картошку, а потом, когда она была почти готова, — запускал рыбу. Семенюк же ловил до последней минуты, ему никак было не оторваться от реки. Иногда брали с собой бутылку вина — обычного для Оковецка плодово-ягодного — или четвертинку. Под костер, уху и вино особенно хорошо говорилось. Разговоры были обычные — дела, которые они вели, негромкие оковецкие события; о будущем почти не гадали — они были из тех людей, кто не распоряжается своей судьбой, и с этой мыслью, несмотря на молодость, уже свыклись. Но хотели они этого или нет, все их существо тогда пронзала молодая бодрость; они не двигались, а мир кружился вокруг них. И ведь не задумывались, какие это были счастливые часы! Может быть, лучшие в жизни. Открытость, ясность, полное приятие друг друга.

В эти дни Александр дважды был дома у Семенюка. И решил больше не заходить к нему: трудные отношения установились у старого товарища в семье. Внешне, кажется, все шло гладко. Семенюк с покровительственной небрежностью говорил Тане:

— Мамочка, собери-ка нам! Быстренько, быстренько.

Он ходил по комнате грузный, вдруг порыжевший; округлое холеное лицо, умные тяжелые глаза припухли — видно, почки шалят. А голосом любил поигрывать и слушать себя — и этот начальственный басок, и словечки, кидаемые даже здесь, дома, несколько свысока, как бы в пространство, многим слушателям.

Таня мимоходом шепнула Александру:

— …Мой-то начальником и дома ходит, видишь? Грыземся мы с ним: не хочет, чтобы я в школе работала, ревновать вздумал. А я теперь как неприкаянная, вот и настроение вечно плохое…

Оживились они, только когда вспомнили, как вчетвером — женились почти одновременно на подругах-учительницах — ездили на велосипедах на рыбалку несколько лет подряд, до тех пор, пока не пошли дети.

И сегодня не тянуло как-то ближе к Семенюку. Устроился рядом с Потехиным — и тот откровенно обрадовался, посмотрел благодарно. Очень ему начинал нравиться этот молодой следователь: мягкий, интеллигентный, но и неуступчивый, когда нужно.

Он не знал, что и Семенюк в это время думает о нем. А Семенюку было жаль, что друг молодости так изменился. Ему казалось, что это от жизни в городе и немалой должности Рябикова, от многочисленных забот и хлопот, связанных с ней. У всех на виду. Много дел проходит через Рябикова.

Александр еще в годы работы в Оковецке не выглядел слишком молодо. Лицо его было всегда серьезно — он был из тех людей, кто взрослеет быстро, все легковесно-незрелое уходит из жизни вместе с ранней юностью, чаще всего под влиянием характера, а не только обстоятельств жизни. Уже и тогда резкие морщинки прорезали лоб, начали то ли выцветать, то ли просто тускнеть глаза. И разговор был сдержанный, взвешенный — Александр никогда не бросался словами. Но главное: любой, кто знал его, чувствовал, что в этом человеке идет, может быть, не быстрая, но упорная, постоянная работа. Он что-то взвешивал, решал, временами что-то мучило его, и тогда глаза были почти страдающими. Он и в радостные минуты не становился ликующим или громким: только немного светлело лицо.

А теперь лицо сильно постарело — бледное, с желтизной, как у всех, кто много времени проводит в помещении. Глаза стали слишком уж серьезные, мелькало в них что-то неприятно-испытующее, минутами вспыхивала как будто даже боль. Но то была боль не физическая — наоборот Александр поздоровел, раздался. Говорит, что ходит на тренировки, бегает, плавает в бассейне. Что же мучило его? Когда он, Семенюк, спросил его об этом, — Рябиков ответил неохотно, усмехнувшись:

— Чем дольше живешь, тем яснее видишь, как еще много всякой дряни в мире. И что-то она не исчезает.

— Это тебя и мучит? — с веселой насмешкой сказал он тогда, решив, что товарищ уходит от прямого ответа.

— Знаешь, именно это.

Черт его поймет, шутит, конечно, но как-то неприятно, не по-дружески. И Семенюк затаил обиду — тихую, стараясь ее ничем не выдавать.

И тем не менее рыбалка успокоила и сблизила их опять. Сидели вокруг костра, неспешно ели уху, говорили. Тишина недвижно окружала их. Замер лес. Замерла река. Только вдруг раздавался то там, то здесь мгновенный всплеск: рыба уютно взбивала ночные перины.

2

К Хлыновой пошли с утра. Направились прямо в комбинат бытового обслуживания.

— А она на работу не вышла. Ангелина Павловна сама за ней побежала. Ух, и сердитая! Помещение-то не убрано. Сколько раз мы Хлынову прогнать собирались, да все жалели — детей она учила, как-никак, а накормить-одеть надо было. А теперь прогоним. Нельзя терпеть больше… — говорила им уже вдогонку женщина — работница комбината.

Свернули к берегу Волги. От переулка пошли влево, к одиноко стоявшему в стороне длинному старому кирпичному дому. К нему вела плотно выбитая тропинка. По сторонам росли молодые липы и клены, стояли два столика и скамейки рядом — наверное, вечерами на этих столах забивают козла. Вокруг них трава была вытоптана. Виднелись и хозяйственные пристройки — сарайчики, дровяники. Вообще чувствовался своеобразный уют, некая выделенность из привычного уличного порядка. А с противоположной стороны над домом поднимались кроны двух высоких лил.

— А вон и Хлынова… — негромко сказал Потехин.

Вблизи дома, у крыльца, стояли две женщины. Одна, присадистая, широкая, держалась странно; в ее позе ощущалась и неподвижность, и вместе неустойчивость. Она стояла к ним спиной, задрав голову и свесив тяжелые белые руки, распиравшие короткие рукава ситцевого летнего платья. Вторая, нарядно одетая, высокая, стояла боком к ним и сердито выговаривала присадистой:

— Что же это такое, Хлынова? А?.. Я тебя спрашиваю! Да ты опять пьяная! От тебя водкой разит. Ты с утра напилась!

Потехин хотел подойти, Рябиков остановил его:

— Пусть договорят.

— …На что это похоже, я тебя спрашиваю! Ты будешь работать? Ведь уволю! Уволю!.. — понимаешь?..

Присадистая, помедлив, длинно и мерзко выругалась безразличным голосом. Директриса — видимо, это была она — замерла от неожиданности, потом взвизгнула и толкнула Хлынову в плечо. Та, точно сноп, мгновенно и тяжело повалилась на бок и стала сучить ногами. Директриса испуганно ойкнула и отпрыгнула в сторону. Потехин бросился поднимать Хлынову, сердито заметив:

— Это не метод убеждения, Ангелина Павловна!

А Рябиков сказал:

— Сегодня ни вам, ни нам с ней не поговорить. Беседы не получится. Так что не лучше ли вам идти на работу?

Директриса растерянно посмотрела на него и молча ушла скорым шагом. А они с Потехиным повели Хлынову в дом.

Вошли в длинный коридор. Здесь было полутемно и пахло керосином. От углового окна ударил сильный свет, и Рябиков, увидев прямо перед собой заплывшее лицо Хлыновой, невольно спросил:

— Какого она года?

— Ей сорок четыре.

Рябиков невольно вздрогнул. Он думал, что это старуха, а она его ровесница. Какой-то ужас пронзил его. До чего может довести себя человек! У всех одна жизнь, но как не одинаково люди распоряжаются ею.

Потехин толкнул дверь справа по коридору. Сразу в уши ударил пьяный гам. За столом сидела компания молодых ребят, перед ними — батарея бутылок. Лица были совсем молодые, но болезненная одутловатость утяжеляла их, И глаза смотрели с мрачным и больным вызовом.

— Есть тут дети Хлыновой? — резко спросил Рябиков.

Один парень вскочил, другой поднялся с нарочитой медлительностью и усмешкой. Рябиков внимательнее всмотрелся в них и во всю компанию — и узнал ребят, с которыми столкнулся на оковецком базаре в первое же свое утро. — …Куда ее уложить? Помогите!

Парень с длинными волосами, похожий на Махно, подхватил мать и потащил в соседнюю крохотную комнату. Положил ее на кровать.

— Вы что же, часто так время проводите? — спросил Рябиков.

— А когда есть гро́ши — каждый день, — откликнулся вызывающе один из компании.

— И нигде не работаете?

— Почему? Работаем! Вон Валерка, — кивок в сторону длинноволосого, — на стеклозаводе, а Костя, — кивок в сторону Хлынова-младшего, — киномехаником в клубе. А мы — кто где!

Рябиков промолчал, а Потехин вдруг сказал горячо, задыхаясь, вскипели в нем слова:

— Да разве можно так! — он потряс головой с болью и отвращением. — Вы подойдите к зеркалу да посмотрите на себя. Неужели и после этого пить будете?! Опухли глаза, морды зеленые, зубы, как у волков, скалятся — так и кажется, что броситесь сейчас кусаться… Черт вас возьми, вы хоть немножко думаете о себе? О своей будущей жизни?.. Кому вы будете нужны… Да за вас ни одна девушка замуж не пойдет!

С минуту застолица растерянно молчала, а потом сразу двое сказали в голос:

— А вы кто такие?

— …На наш век баб и девок хватит!

Рябиков видел, что сейчас говорить с ними бесполезно.

— Пошли, — кивнул Потехину.

Они вышли — и услыхали за собой шаги. Их догоняли двое — сыновья Хлыновой.

— Мне в кинотеатр надо… — угрюмо сказал младший — черноволосый, скуластый, в желтой рубахе с засученными рукавами, расстегнутой до пупа.

— И я пойду, — проговорил старший.

— А как же те? — Потехин показал на дверь.

— Пусть сидят, — пожал плечами Хлынов-младший. Он напряг шею, резко, пронзительно свистнул — и бегом направился к улице.

Старший переминался с ноги на ногу.

— Может, посидим, потолкуем? — предложил Рябиков.

Парень кивнул. Сели за столик, врытый в землю.

— Тебя Валерий звать? Валерий, как же получается… ты постарше. И мать бы удерживал, и брата — а ты сам.

Парень поник головой. Помолчал.

— Почти с детства мы так, — наконец сказал он. — Батька пил. Мать. Они ведь сидели оба. Батька и сейчас там.

Рябиков и Потехин переглянулись.

— У него что же… срок большой? — спросил Рябиков.

— Да один срок он уже отсидел. Ничего. И пил мало. А потом поехал в Калинин… и там попал.

— Натворил что?

— Ехал в трамвае с папироской в зубах. Ну, кондукторша прицепилась. А он у нас заводной. Она кричит — а он курит. Потом и сам заорал, да еще хуже — взял да окурок ей в сумку с деньгами… Моча в голову ударила. А тут милиция, сняли его — три года получил… Мать еще сильней запила.

Глаза у парня были осмысленно трезвые.

— А ты что, не пил с ними сегодня? — неожиданно для себя спросил Рябиков.

— Не хотелось что-то, — парень покраснел.

Он проводил их до калитки и расстался не сразу, как будто порываясь сказать что-то еще или просто немного пройти рядом.

Когда отошли от забора подальше, Рябиков сказал:

— А парень-то, кажется, хороший, — и рассказал о случае на базаре.

— Нужно бы с ним еще поговорить, — Потехин оглянулся, быстро прихватил двумя пальцами свою бородку.

3

Поля Овчинникова, перебирая концы малинового с белым платочка, сидела перед Рябиковым. Он смотрел на нее — и видел, как подрагивают руки, подрагивают ресницы, а тело сковано болью или страхом — не за себя.

— Нет… не верю я никому, что мог он Павла утопить… Жутко и слышать мне. Огрубел сердцем — это да, а утопить не мог. Умер бы сам Павел — не пожалел бы ни минуты. И не пожалел, когда случилось это. Или в себе и дрогнуло что?.. Не знаю. А ведь как не дрогнуть? Родной же человек! Но ничем не выдал, если и было что. Дом продал сразу после похорон, деньги получил — и спокойно домой собрался.

— Как вы думаете — могла Надеждина сама видеть, как Анатолий топил брата?

— Не верю я! Не может этого быть, выдумала она. Вдолбила она себе.

Рябиков смотрел на Овчинникову задумавшись, как бы и не слыша ее слов. Потехин, писавший протокол, с нетерпением ждал, что Александр Степанович задаст какой-то необыкновенно важный и в то же время простой вопрос, который все сразу поставит на место. Но Рябиков лишь сказал ему:

— Дмитрий Иванович, пригласите, пожалуйста, Надеждину. А вы свободны.

Когда Надеждина села перед ним, Рябиков, лишь увидев ее бледное и решительное лицо, сразу понял, что она собирается сказать нечто важное.

Выпрямив тело, сведя брови к переносице, Надеждина сказала, еле приметно задыхаясь:

— …Собиралась я на суде открыться — да духу не хватило ждать. Все думала: пусть Анатолий знает, что топил он Павла или нет — а все равно душегубец, все равно он виноват, что нету Павла, так пусть и ответ держит! Не видела я ничего, и на берегу в ту минуту не была — после подошла. А как услыхала, что люди говорили — Хлыниха с того берега кричала, Манякин вскочил на мотоцикл и через мост к нам приехал, стал рассказывать — тут и я заговорила, что своими глазами видела, да помешать не сумела, не успела. Анатолий-то знай молчит да на меня смотрит. От этого меня еще больше понесло — уж и остановиться не могла.

— …Ваше отношение к Павлу Синеву тут не оправдание. Вы можете понести юридическую ответственность. Но это суд определит. А вот скажите мне по совести: верите вы сами, что Анатолий способен был утопить брата?

Надеждина, сложив руки на груди, опустив голову, задумалась, глаза застыли, вся живость и гнев ушли из них. Наконец, вздохнув или с облегчением, или с тоской, промолвила:

— Нет, не верю. Хотел он, чтобы все как-то кончилось. Ну, пристукни кто Павла в пьяной драке — тут да, это ему на руку. Домой спешил. Надоело ему в Оковецке. Дело-то и не в деньгах даже: больше или меньше. Ему нужно было знать, что теперь Павел ничего не разрушит и не сожжет. Вот что ему надо было! Спокойным хотел он быть.

— …А у нее можно поучиться анализу. Вы заметили? — спросил Рябиков у Потехина, когда Надеждина вышла.

— Да. Она умная, — откликнулся негромко Потехин.

— Тут не только ум. Это от знания людей. Ну, и от любви ее к Павлу Синеву.

— Александр Степанович, а вы-то с ней согласны? — Потехин выжидательно смотрел на него.

Рябиков нахмурился. Ему не хотелось пока говорить вслух о том, к какому выводу, он пришел.

— Думаю, Дмитрий, завтра мы с вами поставим точку на этом деле. Вот хочу еще с Сашей Длинным — Александром Никитичем Лебедевым потолковать.

— А с Синевым-старшим сегодня?

— С ним завтра, когда все прояснится.

— Есть еще Кизим Иван Аверьяныч, сотрудник районной газеты.

— Ну, Кизим, судя по протоколу, мастер только философские обобщения делать… — улыбнулся Рябиков. — Как там у него?

— Это о Шекспире?

— Да.

— …Иван Аверьяныч заявил, что история братьев Синевых напоминает ему трагедии Шекспира: Анатолий Синев приехал в Оковецк с прямым заданием жены: извести младшего брата.

— Что ж. Трагедия действительно есть. Но о задании жены… это уже, так сказать, художественный домысел Кизима. Ну, я пойду к Саше Длинному. Пойдете со мной на кладбище? Он теперь там, мне уже сообщили… — Рябиков не мог сдержать улыбки.

— Конечно, пойду!

Но, к неудовольствию Потехина, его по какому-то срочному делу пригласил к себе прокурор, и Рябиков направился на кладбище один.

Он уже приходил сюда два дня назад, но не застал Саши Длинного. Место, где Александр Никитич сооружал свою будущую могилу, было ему известно, но он пошел туда не сразу. То и дело встречались на могилах знакомые имена и фотографии, замедлял шаг, останавливался. Вот лежит шофер, который однажды подвез его от Дубровок. Машина была нагружена саженцами яблонь. Лицо у шофера было оживленное, темноглазое, молодое. Он еще подарил тогда ему две яблоньки. Наверное, они уже стали большими, растут в огороде у дома, в котором когда-то жил Александр.

А вот учителя, которых он близко знал. Не поэтому ли ему кажется, что особый свет исходит от их лиц? Ведь они не только учили ребятишек. Они в своем маленьком поселке были настоящими просветителями. Русскими интеллигентами, для которых их труд был всем: и целью, и смыслом жизни, и единственной наградой. Иван Ильич Лужков; рядом с ним — его жена. Сколько поколений выучили они! А подальше лежат учителя, которых он помнил совсем молодыми: Весник, Сухов… Им было по пятьдесят, когда умерли. И у обоих — сердце. Война, затем школа. Вот и вся их жизнь. Но, наверное, не было на земле людей счастливее. Тысячи бывших учеников в разных концах страны помнят их и будут всегда думать о них, как о живых.

Они им снятся, они обращаются к ним мысленно в трудную минуту, они помнят их глаза, смех, жесты, походку. Их привычки. Их любимые выражения. Они для них по-прежнему рядом.

— Эй, мужик!.. оглянися-ка… Ну-да, он и есть… Давай сюда, Рябиков!

Саша Длинный, в рубахе навыпуск, голова на жилистой шее, загорелой до черноты, в каких-то опорках на босу ногу, с легким кряхтением выкарабкался из ямы, похожей на склеп. Рябиков подхватил и обнял старика. Саша Длинный заворчал:

— И ты начнешь меня сейчас полировать… с ума, мол, сошел дед, себе могилу сооружает. А? Так?.. Забыли, что деду помирать скоро, все думают — трет спины тридцать три года, и еще столь же тереть будет.

Александр Никитич действительно славился тем, что с большой охотой тер спины своим согражданам. Большим мастером по этому делу был в оковецкой бане!

— …А может, Александр Никитич, и правда завтра в баню сходим?

— И сходим! И маленькую выпьем! Да ты смотри, смотри, не отворачивайся — здесь лежать буду! — в голосе старика послышалась гордость. — Рази ж мои оболтусы такое логово мне б устроили? А я взял да и сам соорудил. Видал — это в позапрошлом году яблони посадил, березы прошлогодние… А тут камнем все выложил, лежать так лежать. И ты смеешься, и ты!.. — старик укоризненно покачал головой и с сердцем махнул рукой. — Ну ладно, дело говори. Садись на беседку!

Скамья была роскошная — длинная, широкая, с удобной спинкой, сияла зеленой краской. Саша Длинный сел первый и с наслаждением вытянул ноги. Заглянув в выложенную кирпичом яму, сказал:

— Это очень прекрасно — здесь сидеть. Лучше, чем там лежать. А, Рябиков?.. Эх, половили мы с тобой разных мошенников, да и бандитиков, случалось. Помнишь?

— Как не помнить, Александр Никитич.

— Что с Синевым-то? — строго спросил и кинул искоса прицельный взгляд.

— А вы что-нибудь знаете, Александр Никитич? Хотел посоветоваться.

— Знаю тебя: ты советоваться пришел, когда сам уж все уяснил. Так?

— Да почти… но и не совсем. Хочу помощи просить. Совета.

Старик медленно и торжественно поднес руку к седому усу.

— Дам совет. Брось-ка мне китель, вон на бугорке лежит. Счас и пойдем.

— Куда, Александр Никитич?

— Вниз пойдем — покуда. Беседу будем вести, — ответил бывший старшина и гроза оковецких «мошенников и бандитиков».

Разговаривая, они спустились с кладбищенского холма. Прошли центральной улицей. Затем старик свернул в проулок, который вел к больнице — и решительно направился к дому Хлыновых.

4

Когда миновали забор, за которым уже начиналась территория обитателей длинного кирпичного дома, Саша Длинный сказал:

— Вот какое тут дело-то, родимый… — Рябиков невольно улыбнулся, вспомнив, как в свое время доставалось Александру Никитичу в милиции за это слово — «родимый» — которое он, страж порядка, употреблял и в те годы. Случалось, что с беспечной фамильярностью и начальнику его адресовал. — Слыхал я, как гавкали друг на дружку Костька Хлынов с маткой своей. Я Костьку-то, паршивца, с люльки знаю. А кричали они вот о чем… Костыка матке: не бреши, что Пашку брат утопил — сам утоп! Она ему: а я, мол, видала. А он в ответ: ты-то ничего не знаешь, а вот я точно знаю… Намотал я это дело на ус. Думаю — пригодится. Вот и пригодилось.

— Когда слыхал, Александр Никитич?

— А на второй день после того, как ты тут был. Они отношения выясняли, а я шел мимо, здесь, вдоль забора, да и слышал. Постоял еще по старой привычке, — вздохнул он то ли с печалью, то ли с застарелой тоской. — Да вон и Костька… Эй! — возвысил он старческий голос, сделав его начальственным и суровым, а поди-ка сюда, Костька!

Младший Хлынов, все в той же распахнутой на смуглой груди желтой рубахе, оглянулся, минуту помедлил, потом независимо подошел.

— Здорово, дядя Саша, — сказал с насмешливой почтительностью, не глядя на Рябикова. — Чего приперся?

— Вот ты у меня поговори… — зловеще начал Саша Длинный, но тут же поперхнулся смехом. — Ну, сукин кот, ну, сукин кот!.. Ладно, — оборвал он себя уже серьезно. — Ты меня знаешь. Если что спрашиваю — значит, нужно. Отвечай правду: был на берегу, когда Пашка Синев утонул?

Парень посмотрел на него, на Рябикова. В глазах его мелькнуло уважение.

— Ну, был. В кустах выпивали.

— Та-ак. Как же дело было?

— Да как? Пашка смурной был. Этот… ну, братан его, — ему говорит: будем купаться? Пашка говорит — будем. А он уж сильно дернувши был.

— Откуда знаешь?

— Сам пил с ним! Он на берег-то уже спускался: второй раз с братаном пришел.

— Кто с тобой был?

— Да все те ж… — повел рукой Костька в сторону дома.

— О чем с вами Пашка говорил?

— Да так… В общем, брякнул он: четыре раза туда и обратно Волгу переплыву без отдыху. А сам плавал не ахти чтоб очень-то. Мы ему — утопнешь. Только рукой махнул — не ваше дело. Мы подумали — так он, болтает. А потом глядим — раз переволокся, другой. В третий поплыл. А уж сам еле держится…

— А вы что ж, мать вашу!

— А мы что? Братан его тут, а мы что? Он же с ним сначала купался, а потом стоял смотрел. Постоял, ушел. Потом на том берегу этот, Манякин, который из одних костей состоит, появился. Да матка пьяная приволоклась! — зло выкрикнул Костька. — Уселась, отдышаться решила. Ну, а мы ушли вслед за братаном Пашки.

— И что же, больше ничего не видел?

— Больше ничего…

— Что думаешь? Как дальше было? — спросил Рябиков.

— А чего тут думать? В третий раз как поплыл — так и не выплыл. Затянуло и унесло. Ну, я пошел…

Саша Длинный, по-старчески задыхаясь, стал кричать ему вслед злые слова, рвался догнать, его потряхивал гневный озноб. Рябиков взял старика за локоть и молча повел к калитке.

У калитки им встретился какой-то парень, посторонился. Лицо у него было довольно приятное, серьезное. Рябиков всмотрелся — и узнал Валерия, старшего брата Костьки. Он коротко постригся — и сразу преобразился.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, — кивнул Рябиков. Саша Длинный промолчал — еще не отошел от гнева.

Парень долго смотрел им вслед — Рябиков ощущал его взгляд спиной.

— Из этого толк выйдет… — пробурчал Саша Длинный.

На следующий день, после разных необходимых формальностей, дело Синева-старшего было прекращено. Рябикову хотелось взглянуть на него в минуту, когда ему сообщат об этом. Как отнесется к тому, что страшное обвинение с него снято? Но он пересилил себя. Тут проявилось бы что-то от суетного, неуместного любопытства.

Но все-таки в этот день он увидел его напротив Дома культуры. Был вечер. Анатолий Синев шел в сторону вокзала, видимо, к поезду. Сначала Рябикова неприятно передернуло — придется ехать в одном поезде с этим человеком: он тоже уезжал в Калинин сегодня. Но тут же подумал: да ведь жизнь — это тот же поезд, и едут в этом поезде все рядом, тут не выберешь чистенького вагончика, где собрались бы одни ангелочки. Это скорее общий вагон, в котором разместились самые разные пассажиры.

Лицо у Синева было потухшее, увядшее, резко постаревшее. Вряд ли он был совсем уж бесчувственным. Может быть, холод угасших родственных чувств поможет ему все забыть, но сейчас еще это время, кажется, не настало.

Со старым товарищем, Семенюком, простились довольно прохладно. А с Дмитрием Потехиным жаль было расставаться. Не пришло ли время новых друзей? Из молодого поколения — из учеников, идущих на смену? Которым раньше или позже придет время сдавать караул.