Ночной звонок

Перед новосельем

Поездной диспетчер Глеб Абакумов поспешно встал — в дверях показался заместитель начальника отделения Лямин.

— Садитесь, Глеб, садитесь, — сказал вошедший и, неторопливо, вперевалочку приблизившись к диспетчеру, дружески положил руку на его плечо.

Мешковато сидящий, распахнутый пиджак Лямина едва охватывал его крупную фигуру. Ворот сорочки был тоже распахнут — Лямин не любил галстука, даже в торжественные дни его не надевал. Полное, округлое лицо выражало благодушие и уравновешенность. Это впечатление усиливала трубка, которой Лямин постоянно попыхивал.

Перед ними на покатом диспетчерском столе — график движения. Часть листа уже покрыта цветной паутиной линий. Они показывали, как прошли поезда за минувшие часы дежурства.

Лямин, посапывая трубкой, привычно вгляделся. В замысловатое сплетение красных, синих и черных нитей, потом пробежал глазами по свежим цифровым отметкам внизу и сбоку листа — в табличках и на схемах.

— Что ж, чудесно! Вот только Ямской комбинат подводит. Придется нам потревожить кое-кого.

Чтобы подойти к телефону, ему пришлось обогнуть сидящего Абакумова. При этом Глеб прижался к столу, а Лямин, протискиваясь между стеной и стулом диспетчера, поднялся на носки и втянул живот. Теснота! Комната для одного работника не так уж мала, но диспетчерский стол — это же целое поле, да еще с пристройками для селектора, для телефонов.

Лямин взял трубку и попросил соединить его с одним из секторов отделения.

— Надо нажать на лесокомбинат, — начал он с некоторой возбужденностью, когда сектор ответил ему. — Опять не берут вагоны. Ведь Ямская просто по завязку забита, дышать нельзя…

Конечно, он выражался слишком сильно — свободных путей в Ямской еще хватало. Но таков уж Лямин: если хвалил — не жалел самых лестных оценок, если был недоволен — сгущал краски.

Наблюдая за ним, Глеб думал: «Вот это стиль! Мигом нащупал слабое место — и пожалуйста, уже принял меры. Оперативность! И без крика, без трепки нервов, не так, как Башлыков, начальник отделения.

Тот бы непременно принялся сам названивать в Ямскую — и на станцию, и на комбинат. А не приведи боже, какое-нибудь более серьезное осложнение! Побагровеет, раскипятится, сядет за селектор и начнет командовать вместо диспетчера».

Положив трубку, Лямин отошел к открытому, словно врезанному в чистую голубизну неба, окну, и Абакумов снова сосредоточил свое внимание на графике. В репродукторе селектора раздалось легкое урчание, а мгновение спустя высокий женский голос бойко позвал:

— Диспетчер, диспетчер!

Не нагибаясь к микрофону, Глеб отозвался:

— Я диспетчер.

— Докладывает дежурная no Ямской.

Четыреста восьмой проследовал в девять двадцать шесть.

— Хорошо. — Глеб взял карандаш и линейку, склонился над трафиком.

— А как сборный, задерживается или нет? — громко протараторила дежурная по Ямской.

— Ждите вовремя.

В окно залетела — пушинка тополиного семени. Лямин протянул руку — крохотный белый парашютик опустился на ладонь.

— Говорят, скоро у вас и свадьба, и новоселье — все сразу? — неожиданно спросил он.

Смущенный Глеб кивнул головой.

— А потом, как полагается, отпуск, медовый месяц, — продолжал Лямин. — Да-а, во всех отношениях медовый. Дни-то какие стоят божественные! Не надышишься. Нектар!

Он шумно, с наслаждением втянул в себя воздух, расправил грудь и плечи и произнес что-то среднее между «эх!» и «ах!». Потрепав диспетчера по льняным волосам, снова протиснулся за его стулом и вышел.

Глеб сиял. Да и как же иначе, если начальство без обиняков говорит о новоселье! Значит, ордер на комнату в новом доме на Пушкинской почти в кармане;

Правда, список заселения дома на Пушкинской еще не подписан начальником отделения. А от него жди всяких сюрпризов. Положим, Лямин за своего диспетчера постоит. Но Башлыков — ох и характер! Себя уморишь, а на него не угодишь.

Да вот, кажется, он сам пожаловал в диспетчерскую. В коридоре ни души. И соседей не слышно. Даже диспетчер Кокуев, уж на что любитель покричать у селектора, и тот поутих.

Глеб нервничал. Нельзя сказать, чтобы он боялся Башлыкова. Пожалуй, он испытывал это чувство месяца два тому назад. Тогда Башлыков только что принял отделение. Глеб и боялся начальника и желал встречи с ним именно здесь, в диспетчерской. Шутка ли — Башлыков сам лет десять на диспетчерском круге просидел и заместителем начальника отделения по эксплуатации успел поработать. Мало того — специальные курсы при институте окончил, получил диплом инженера-эксплуатационника. Такой только глянет на диспетчерский стол, на график исполненного движения — сразу любую оплошность увидит.

И получалось: с Башлыковым встречаться — как экзамен держать. А кто же экзамена не боится? Но и проверить себя хотелось, дельный анализ своих действий услышать.

Но теперь Глеб уже не ждал от прихода Башлыкова ничего хорошего. Пожалуй, больше всего он тревожился об одном — как бы не вспылить, не наговорить дерзостей. Такой нестерпимой неприязни, какую вызывал в нем начальник отделения, Глеб, кажется, еще никогда и ни к кому не питал.

Автоматически поглядывая на стенные часы, он продолжал переговариваться по селектору с дежурными по станциям лаконичными, обрывочными фразами, чертил цветными карандашами линии движения поездов — словом, по-обычному делал свое дело, но внутренне весь насторожился, ожидая с минуты на минуту прихода Башлыкова. Льняной чуб свесился до самой переносицы, на побледневшем, упрямом лице около левого глаза особенно резко выпили частые синие точечки — следы рискованных забав с порохом в детстве.

Дверь открылась от короткого толчка, и вошел начальник отделения, невысокий ростом, ладно и крепко сложенный человек.

Он скуп на движения, но каждый жест сильный, уверенный. Вокруг высокого, посеченного глубокими морщинами лба жесткие рыжеватые волосы.

Бросил невнятное:

— Здрас…

И сразу к графину:

— Ну-ка, что у вас тут?

Склонился над столом рядом с Абакумовым.

Диспетчера вызвала станция Чибис. Короткий разговор — считанные слова, но пока он шел, начальник отделения успел прикинуть, что плохо и что хорошо на участке.

— С какой стати у вас маневровый в Вязовке болтается? — спросил он, едва Глеб оторвался от микрофона.

«Началось», — отметил про себя Абакумов и сказал с вызовом:

— Маневры производят.

— А в Ямской кто сборному вагоны подготовит?

— Я договорюсь с машинистом поездного локомотива.

— Надо уметь как следует маневровым распоряжаться.

— Но в Вязовке много работы.

— Надо уплотнять операции.

— Мне кажется, я сделал все возможное.

— Ни черта вы…

Не договорив, Башлыков вызвал Вязовку. Молодой голос откликнулся с веселой готовностью;

— Вязовка внимательнейшим образом слушает.

— Чего маневровый держите?.

Поняв, кто у селектора, дежурный мигом посерьезнел:

— По разрешению диспетчера, товарищ начальник.

— Диспетчера, диспетчера! — проворчал Башлыков. — Самим, между прочим, тоже соображать надо. Чем маневровый занят?

— Как чем?..

И дежурный начал докладывать, какие необходимы перестановки вагонов на станции и у пакгаузов, что придется подать на подъездные пути и что взять оттуда. Перед глазами Глеба стояла станция Вязовка с ее двум я ответвлениями — на элеватор и в совхоз. Он видел, где находится сейчас каждый вагон, представляя себе каждый рейс маневрового паровоза, и был убежден, что операции уплотнены до предела и никакого просчета не допущено. Зря, что ли, Лямин с такой похвалой отозвался о дежурстве! Но разве Башлыков бывает когда-нибудь доволен? Да он просто не может не придираться, не брюзжать, не крутить носом. Его отношение к диспетчерскому аппарату отделения выражается примерно так: «Хорошо командовать участком смог бы только я, сносно вести дело способны два-три старых заслуженных диспетчера, а остальные — неучи и недотепы».

Вязовка закончила доклад. Глеб представлял, как дежурный по станции, взволнованный, напряженный, стоит у аппарата и как притаились, застыли все, кто оказался в этот момент около него.

Над диспетчерским столом, на всю длину его, в рамке под стеклом — профиль |пути и схемы станций. Башлыков внимательно посмотрел на схему Вязовки, помолчал, потом скомандовал:

— Заберите в совхозе крытый порожняк и немедленно отправляйте маневровый в Ямскую.

Выключив селектор, начальник движения снова склонился над графиком.

— По пустякам копаетесь в Вязовке, держите маневровый сутки, — ворчал он.

Глеб кипел. Что ни слово Башлыкова — так вопиющая несправедливость. Целые сутки! Разве сутки? И почему «копаетесь»? Почему «по пустякам»? Разве Глеб или дежурный по Вязовке виноваты, что накануне на станции накопилось много вагонов?

— Что слышно с лесокомбината?

— Товарищ Лямин… — начал Глеб, но Башлыков оборвал его:

— Знаю, что Лямин звонил. А вы? Вы сами какие меры приняли?

— По-моему, в обязанности поездного диспетчера не входит…

— Что не входит?

— Звонить клиентуре. Кому же тогда заниматься движением поездов?

Башлыков зло взглянул на диспетчера и, ничего не ответив, вызвал междугородную.

— Ямскую. Директора лесокомбината!

Линия оказалась занятой.

— А, черт, когда вам ни позвони; вечно у вас занято. Как освободится, соедините. Я буду у себя.

Бросил на рычаг трубку, повернулся к Глебу и медленно, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Пора усвоить, что диспетчер должен обеспечить четкую работу участка. Он не попугай, а руководитель. И у него, между прочим, должна голова работать. А если голова не варит, так нечего на диспетчерский круг садиться.

С этим и вышел.

Глеб в сердцах так швырнул карандаш, что тот, отскочив от стола, едва не вылетел в окно. Сколько еще можно терпеть?! Никакого уважения к людям! Хуже — самодурство какое-то! Ну, нет уж, довольно! Завтра — производственное совещание отдела эксплуатации, и завтра надо выложить все. Пора начать серьезный разговор, разговор начистоту. И он, Глеб Абакумов, начнет его. Он начнет его так…

— Диспетчер! — снова прозвучало в репродукторе.

— Я диспетчер.

— Дежурный по Рябинихе говорит.

— Слышу.

— Пятьсот сорок седьмой прибыл в десять пятьдесят одну, — не спеша, густым, трубным голосом доложил дежурный.

— На сорок минут опаздывает, чтоб ему!

Пятьсот сорок седьмой — это товарный состав. На пятки ему наступает пассажирский. Значит, надо где-то пропустить пассажирский вперед, а товарняк задержать. Но где? В Рябинихе? Нет, в Рябинихе нельзя — туда с противоположной стороны тоже пассажирский запросился. В Ямской? И думать нечего. В Ямской и без того трудно, недаром же Башлыков тарарам поднял. Где же?..

Дежурный по Рябинихе пробасил:

— Может, нагонит пятьсот сорок седьмой-то? Я минут на десять мог бы пораньше выпустить.

— Подожди, подожди!

Что, если в самом деле попробовать? Договориться с машинистом — пусть ждет. Да нет, вряд ли получится: все время подъем, кривые — тяжелый участок. И в Чибисе набирать воду. А что, если не набирать? Если Чибис с ходу?

— Рябиниха? — позвал Глеб.

— Слушаю, — прогудел репродуктор.

— Позовите машиниста пятьсот сорок седьмого.

— Сейчас.

Еще поддержит ли машинист? Разве он виноват, что поезд давно выбился из графика? С какой же стати он согласится Чибис без набора воды проскакивать? Как-никак риск..

Абакумов позвонил паровозному диспетчеру:

— Кого с пятьсот сорок седьмым отправил?

— Касьянова…

— Касьянова! Ну, брат, спасибо!

Хоть тут повезло — машинист попался хороший. Интересно, какой состав? Абакумов глянул на отметки о-весе и длине пятьсот сорок седьмого и снова помрачнел — на четыреста с лишним тонн выше нормы. На таком трудном участке, с таким составом и Касьянов не ликвидирует опоздание.

— Касьянов слушает, — раздалось в репродукторе.

Голос у машиниста спокойный, ровный и внушительный — голос человека, привыкшего к уважительному к себе отношению.

Глеб замялся..

— Есть у меня одна мысль..

— Ну, ну, что такое?

— Не знаю, правда, выйдет ли…

Неуверенный тон Абакумова меньше всего напоминал ту грубоватую, официально-жесткую манеру разговора, в какой обычно обращаются диспетчеры к машинистам. Но именно это обеспокоило умного Касьянова, и он уже по праву более опытного и старшего годами твердо потребовал, чтобы Глеб разъяснил свое предложение. Выслушав, помедлил немного с ответом.

— Что ж, постараюсь. Только уж давайте и Чибис и Вязовку — с ходу.

— И Вязовку? Здорово!.. Хорошо, обещаю зеленый в Вязовке.

Вспомнилось башлыковское: «А если голова не варит, так нечего…» Ожесточение вспыхнуло с новой силой. «Это у вас, товарищ Башлыков, не варит. Пришли, наорали и думаете, что обеспечили руководство? Ну, ничего, товарищ начальник, диспетчер Абакумов еще покажет себя — и здесь, у селектора, и там, на совещании».

Подруги удивились:

— Ты хочешь идти в этом платье?

— Да, в этом. А что? — Таня оправила белый воротничок на стареньком синем платье с форменными пуговицами, которое осталось у нее еще от ремесленного училища.

Подруги переглянулись, ничего не сказав, но лицо каждой яснее ясного говорило: «Поступай как хочешь, я бы оделась по-другому».

Таня задумчиво улыбнулась и посмотрела на два своих выходных платья, которые она вынула из шифоньера и повесила на спинку кровати. Одно совсем новое, из крепдешина. Деньги на него копила почти четыре месяца. И как повезло — попался именно такой фасон, о котором мечтала. И расцветка по душе — не очень пестрая, не кричащая, но достаточно яркая. Второе платье хотя и подешевле, но зато особенно любимое. Купила его на первые свои заработки после окончания ремесленного. И как раз премировали тогда. Хорошо поработала на выпуске манометров специального назначения. Денег все-таки собралось маловато, и когда примеряла платье в магазине, все боялась, что не хватит расплатиться. А купить очень хотелось. Волновалась так, что даже не запомнила, как материал называется.

И вот деньги уплачены, чек отдан продавцу, и ее покупку бросают на широкий глянцевый лист бумаги. Как хотелось, чтобы платье не заворачивали, а снова отнесли в кабину, где его сразу можно будет надеть! Конечно, она постеснялась попросить об этом. Каким же невероятно долгим показался ей в тот день путь до общежития!

Но сегодня она пойдет в своем стареньком форменном платьице.

— Только в нем, только в нем, девочки! — сказала Таня и повернулась к небольшому зеркалу, которое висело на стене у дверей.

Скоро Таня уедет отсюда. На месте останется ее узенькая кровать, не очень мягкие, пышнобокие подушки, колючее одеяло…

Она оглядела себя в зеркало. Интересно, изменилась ли за год, что прошел после первой встречи с Глебом? Нет, не изменилась. Лишь косы теперь завязаны в узел, в остальном та же девочка в синем форменном платьице с белым воротничком, отороченным кружевами. Что ж, косы можно откинуть за спину. Все как тогда.

Проворно вынимая шпильки из волос и зажимая их во рту, Таня продолжала придирчиво осматривать себя. Веснушек очень много высыпало, особенно около глаз.

Попудриться немного? Не надо. Тогда не пудрилась, и сейчас незачем.

Косы упали на спину. Таня подбежала к своей тумбочке и сунула в нее шпильки. Еще раз, на расстоянии, она глянула в зеркало, одернула платье и, повернувшись на каблуках, улыбнулась подругам:

— Счастливо, девочки!

Сбежав на крыльцо, Таня сощурилась. Какое ясное небо! На нем ни пятнышка. Лишь серебристая точечка — самолет отважно вычертил от горизонта к самому зениту белую стрелу.

Солнце щедро лучилось светом, и хотелось все время чувствовать его мягкое, ласковое тепло.

Троллейбусная остановка. И зачем так спешить? Даже жарко. Времени в запасе еще много, — что, если, не доезжая до парка культуры, сойти на Пушкинской улице?..

Ей стало неловко, словно кто-нибудь мог прочесть ее мысли. Вчера Таня уже заглядывала на Пушкинскую. И позавчера тоже. Нельзя же изо дня в день. Еще кто-нибудь внимание обратит. Строители, например. Они доделывают там что-то, дом не сдан, работы какие-то ведутся.

«А может быть, все же зайти?..» Она улыбнулась своему лукавому «может быть». Конечно, она не вытерпит, конечно, зайдет. Иначе зачем же она выбежала пораньше из общежития, зачем спешила на троллейбусную остановку? Она хотела заглянуть, просто не могла не заглянуть на Пушкин скую. Глупо? Смешно? Ну и ладно! Все равно Глеб ничего не узнает. Глеб думает, что она: приходила туда только с ним. И пусть не узнает. Зато она еще раз увидит их дом…

Скоро — да, да, теперь уже скоро — наступит день, когда она и Глеб войдут туда, чтобы всегда быть вместе.

Из-за поворота на шоссе показался троллейбус. Он рос на глазах. Вот уже хорошо видны буквы, обозначенные над кабиной: справа — «ЗИП», слева — «ПКиО».

Завод измерительных приборов — Парк культуры и отдыха. Конечно, для водителя, что лихо крутил баранку, поворачивая троллейбус по кольцу, для ожидающих машину пассажиров это только конечные остановки. А для Тани они означали целые этапы жизни, и, пожалуй, самые значительные. Неспроста же троллейбус, связывая завод и парк культуры, идет через Пушкинскую улицу и даже останавливается на ней.

Парк культуры — это Глеб, это знакомство с ним, такое смешное и необычное, ровно год назад. ЗИП — это короткое слово звучало для Тани сейчас почти так же, как звучат слова «отец» и «мать». И между заводом и парком — Пушкинская улица.

…Центр города. Троллейбус то пронизывали солнечные лучи, то накрывали тени; у Тани даже глаза разболелись от этого чередования.

Можно выходить — Пушкинская. На ней ни магазинов, ни учреждений. Улица казалась безлюдной. Она словно дремала, одурманенная густой смесью запахов цветущих деревьев. Деревьев много. Он и выстроились двумя рядами и, соединяясь ветвями, образовали над мостовой зеленый полог.

Когда сетка листвы редела, Таня видела на противоположной стороне белокаменные этажи нового дома.

Тротуар перед домом черный, недавно заасфальтированный. Ветерок катал по нему несколько желтых колечек деревянной стружки. Сейчас Таня перейдет улицу.

Что, если сегодня набраться смелости и войти в дом? Разве это кому-нибудь помешает? Она поднимется по лестнице и, пожалуй, заглянет в одну-другую дверь. Конечно, надо зайти. И как она раньше не решалась…

Убыстряя шаги, Таня уже повернула на мостовую, но тотчас же отпрянула назад. Из дома вышел Глеб. Вся сжавшись, она спряталась за деревом, и Глеб не заметил ее. Он постоял немного в раздумье и направился вдоль дома, решив, очевидно, обойти его кругом. Шел он не очень уверенно, смущенно посматривая вокруг и ухмыляясь.

Высокая фигура Глеба скрылась за углом дома, а Таня кинулась бежать назад.

Ой, как же хорошо, что они не столкнулись! Глеб мог подумать бог знает что… Впрочем, что подумать? Сам-то он тоже пришел. Значит, с ним творится то же, что я с ней. «Глебушка, милый, как же это славно!»

И все-таки очень хорошо, что они не столкнулись! Иначе им пришлось бы идти в парк вместе и все, что они так интересно задумали, рухнуло бы. Они решили в точности повторить «тот» вечер. В точности. Все как «тогда».

Итак, ровно год назад, шесть часов… Ну, самое главное — она еще не знала Глеба, и ей надо сейчас забыть, что он существует. Не думать о нем, совершенно не думать… Ох, как это, оказывается, трудно!

Дальше. Она была не одна, с подругой. О чем они болтали?.. Разве теперь припомнишь? Возможно, о заводе — как-никак первые месяцы после ремесленного… Пусть о заводе.

«Итак, с этой минуты думай о заводе…»

В тот предвечерний час в аллеях парка еще играли дети, мамаши возили коляски с малышами, и лишь в самых отдаленных уголках сидели тихие молодые парочки. Посетители, что пошумливее, собрались около аттракционов и тира. Здесь хлопали ружейные выстрелы, поскрипывали качели. На карусели звучала бодрая музыка. Гоняясь друг за другом, мелькали счастливые, улыбчатые лица ребятишек. Под седоками неслись ошалелые коняшки, а вверху рассыпали мелкий, стремительный перезвон стеклярусные украшения.

Липовая аллея. Таня полюбила ее еще до знакомства с Глебом. Провожая девушку, могучие, вековые деревья то притихали, словно прислушиваясь к ее шагам, то, трепеща листвой, доверительно перешептывались.

Вот и скамейка, на которой сидели Таня с подругой. Нынче она окрашена в бежевый цвет вместо тогдашнего зеленого. Конечно, бежевый лучше. Сидела Таня вот так — глубоко, вплотную к спинке.

Пора бы появиться Глебу… Идет. Силится скрыты улыбку. Еще не выдержит, расхохочется. Нет, крепится. Даже изменился в лице — принял вдруг какой-то легкомысленный, озорной вид. Ну совсем как «тогда»! Засунул руку в карман, вынул розовую ленту и, поравнявшись с Таней, беззаботно сказал:

— Девушки, вы не обидитесь, если я вам сделаю маленький подарок? Вот выиграл сейчас, а она совсем ни к чему.

Повторяя в точности прошлогоднюю встречу, Таня нахмурилась и, ничего не ответив, отвернулась.

— Не берете?.. Жаль! Да вы не обижайтесь, я же от всей души.

Таня встала и молча пошла от него по аллее.

Как и в «тот» вечер, она побродила около танцевальной площадки, посмотрела на аттракционы и вернулась в «свою» ал лею, к «своей» скамье. «Тогда» ей было чуть-чуть грустно. Глубоко в душе, не смея признаться подруге, она жалела, что ничего не ответила ему и так неловко, нескладно прекратила знакомство.

Но он появился снов а.

— Ну, не сердитесь, девушки! Право, больше некому отдать ленту… Возьмите уж, а?

На этот раз Таня подняла на него глаза и сдержанно улыбнулась. Он назвал свое имя. Таня привстала. Ей следовало сказать: «Таня. Таня Стрелкова» и еще, как «тогда», нерешительно протянуть руку. Но..

— Ой, мочи нет! Ой, умру, Танюша! — Глеб хохотал, вытирая слезы кстати оказавшейся в руке лентой.

Конечно, ничего подобного в «тот» вечер не было — просто Глебу изменила выдержка и он, перемахну через триста шестьдесят пяты дней, вернулся к действительности.

— Ну вот, все испортил! — попробовала надуться Таня.

— Ох, Танюша, поглядела бы ты на себя! Словно аршин проглотила. А лицо — просто икона!

Он снова принялся хохотать. Таня, забыв, что хотела обидеться, тоже рассмеялась и дернула его за чуб.

— Вот тебе!

Она вскочила, Глеб кинулся ее ловить, и они несколько раз обежали вокруг скамьи.

В конце концов, выбрав момент, когда Таня задержалась против него по другую сторону скамьи, он ловким прыжком перескочил через спинку сиденья, и девушка сразу же оказалась в его объятиях. И как только его сильные руки обхватили ее плечи, Таня притихла. Она припала к нему, маленькая, слабая и нежная. Ее пальцы быстро-быстро пощипывали рукав его синего кителя.

Потом они долго молча сидели на скамейке.

— Ты даже про косы не забыла, — сказал наконец Глеб. — Не завязывай их в узел, так тебе больше идет.

— Да?

— Ага… Какие они у тебя хорошие… каштановые.

— Что ты! Просто русые…

— Ну, а какие они, каштановые волосы?

— Какие? Ну, вроде…

— Не надо! Мне очень нравится, как это звучит — каштановые волосы. И пусть у тебя тоже каштановые.

— Чудак! Ты и тогда, как познакомились, сказал: «К вашим каштановым волосам очень пойдет эта лента».

— Влюблен я в это слово.

— А ленту ты мял-мял в руках, да и засунул себе в карман.

Таня рассмеялась, и они снова замолчали. Оба думали об одном и том же. Вот минул год. Такой беспокойный, большой, а пролетел быстро. Чудесный год! А сколь ко их впереди, таких же многообещающих, счастливых…

— А куда я ходил сейчас!. Не угадаешь.

— На Пушкинскую? — Таня спрятала лицо, боясь, что Глеб обратит внимание, как она подозрительно легко догадалась.

— Ага. До четвертого этажа поднимался.

— Понравилось?

— Очень.

Ей хотелось расспросить подробнее, но она ждала, что скажет он сам.

— Список комиссия утвердила, — сказал Глеб. Таня уже слышала от Глеба о списке, но ему снова и снова хотелось говорить о нем.

— Наверное, уже определенно, кто куда поселится. Вот только начальник отделения еще не подписал.

Это было тоже известно Тане, и ее тревожило, что начальник отделения еще не утвердил список. Она осторожно спросила:

— А он ничего изменить не может?

Глеб задумался…

— Кто его знает…

Девушка внимательно поглядела на Глеба. По его лицу Таня умела угадывать малейшие перемены в настроении, и ей стало ясно — произошли какие-то неприятности.

— Он все такой же? Грубит?

Глеб нахмурился. Она прижалась к его руке.

— Что-нибудь случилось?

Он рассказал о сегодняшней встрече с Башлыковым. Рассказывая, Глеб больше и больше ожесточался.

Слушая его, Таня чувствовала, что вот-вот расплачется.

Когда он встал и молча заходил но аллее, она тихо спросила:

— Когда же совещание?

— Завтра… вечером.

— И завтра ты хочешь выступить?

— Зачем откладывать…

— Что ж, если надо… Но ты не горячишься? Возможно, надо осмотреться… подождать… Ну, хотя бы месяц… Мне кажется, так будет лучше.

— Не знаю… Не сдержусь, наверное.

— Но пойми, Глеб…

Таня запнулась, увидев, как он горько усмехнулся. Нет, не надо ничего говорить. Пусть он один все решит.

Как-то само собой получилось, что они пошли по аллее. Глеб рассеянно взял Таню под руку.

— Значит, так будет лучше? — сказал он.

Таня не понимала, спрашивал ли он себя, обращался ли к ней. Как не походил сейчас он, замкнувшийся, удрученный, на того Глеба, которого вид ела она несколько минут назад, — уверенного в себе, полного горячей решительности и гнева!

«Значит, так будет лучше?» — повторила про себя Таня. Лучше? Начнется собрание,

а Глеб, ее Глеб, трусливо отмолчится? И если потом оскорбления и грубости повторятся, он смолчит, как бы ни раскалялось сердце? Зато он получит ордер на квартиру…

И вот они войдут в эту квартиру. Войдут, потому что кривили душой и терпеливо глотали обиды. Так начнется их семейная жизнь..

— Отойдем в сторону, вон туда… Пожалуйста! — попросила она.

Они остановились за кустами акации.

— Ты чего, Таня?

— Мне нужно сказать тебе, чтобы ты… В общем ты не обращай внимания на то, что я тебе говорила. Совсем не обращай… И прости меня… Ты понимаешь, за что? Ведь понимаешь?..

Она приподнялась на носки и обняла его за шею. По лицу ее потекли слезы, но она не ми, смотрела ему в глаза.

— Понимаешь, да?

— Понимаю… Я все понимаю, Таня…

Но по мере того как приближалось производственное совещание, решимость Глеба все больше расшатывалась. Два голоса спорили в нем.

«Не слишком ли мелко все, что ты собираешься сказать? — предостерегал один. — Речь идет о начальнике отделения. И каком — Башлыкове! Уж он видывал виды.

Зубр! Вот и в последнее дежурство — не вышло ли действительно ошибки с маневровым? Пошевелил бы получше мозгами — глядишь, уплотнил бы операции и отправил маневровый раньше. Слишком уж положился на дежурного по Вязовке. Или с лесокомбинатовскими вагонами — ну, признайся честно, что проморгал. Твой диспетчерский участок — звони, нажимай, заставляй поворачиваться».

«Но зато Ямскую тебе удалось расчистить, — убеждал другой голос. — Да и вообще дежурство прошло благополучно. А Башлыков разговаривал с то бой, словно с каким-нибудь портачом, из-за которого все движение на участке прекратилось..»

Перед глазами снова вставала фигура начальника отделения — как будто нарочито выпяченный живот, высокомерно поднятая голова, вечно недовольный, колючий взгляд… Негодование закипало с прежней силой. Но и сомнения жили. И снова Глебу начинало казаться, что он не сумеет достаточно уверенно выступить, что у него не хватит аргументов, что лучше подождать, когда подкопится побольше веских фактов..

Диспетчеры собрались в кабинете Лямина. Вытирая платком вспотевшие от волнения руки, Глеб пробрался в угол. Лямин открыл совещание, а начальник отделения отсутствовал. Начался доклад — Башлыков не появлялся.

Глеб плохо слушал докладчика. Отсутствие Башлыкова как будто бы позволяло пока помолчать: уж если разносить кого, так прямо в глаза! А с другой стороны, скоро ли представится случай? Да и не малодушничаешь ли ты, цепляясь за любой повод, чтобы отмолчаться? Ох, нелегкое это, оказывается, дело — критиковать начальство!

Докладчик, старший диспетчер Эктов, любил выступать на собраниях и совещаниях. И нельзя сказать, что он болтал по-пустому, но на отделении не помнили, чтобы Эктов блеснул смелыми, интересными мыслями. Вот и сейчас он добросовестно, со знанием дела перечислял неувязки и промахи в диспетчерской работе. Но при всей правильности его замечаний устранение этих неувязок и промахов не внесло бы ничего существенно нового в заведенный порядок.

Доклад задал тон совещанию. Прения шли нельзя сказать чтобы вяло, но и не бурно. И речи произносились не то чтобы легковесные, поверхностные, но и не бог весть какие глубокие.

Неожиданно появился Башлыков. Он прошел к столу и, ни на кого не глядя, сел рядом с Ляминым. В это время слово взял диспетчер Кокуев.

Кокуева за малый рост остряки прозвали Полуэктовым, и кличка так пристала к нему, что некоторые молодые работники считали ее фамилией диспетчера. На совещании Кокуев оказался рядом с Эктовым и, даже поднявшись с места, не стал выше своего сидящего соседа. Веселые ухмылки пробежали по лицам собравшихся.

Башлыков никак не реагировал на общее оживление. Озабоченный, хмурый, он сидел неподвижно, на клон и в голову, упершись в стол невидящим взглядом.

Начальник отделения задержал; в депо. В помещении нарядчика паровозных бригад увидел плакат-«молнию»: машинист Касьянов не только ввел тяжеловесный поезд в график, а еще сумел намного раньше расписания при ехать в пункт оборота.

К нарядчику Башлыков завернул, отыскивая начальника депо. Натолкнулся на «молнию» и сразу забыл, зачем пришел. Еще бы — такой рейс! Ясно, что Касьянов не останавливался ни в Чибисе, ни в Вязовке. Значит, ни разу не набирал на участке воду и топку не чистил. Редкостный рейс!

За спиной Башлыкова снова поднялся притихший было с его появлением говор. Недаром же во всех локомотивных депо помещение нарядчика издавна добродушно имен уют «брехаловкой». Здесь обсуждаются все деповские новости, рассказываются самые свежие анекдоты и всегда царит дух беззлобной, забористой «подначки». Иной машинист, отправляясь в поездку, нарочно пораньше выйдет из дому, чтобы поторчать в «брехаловке». Да и свободный от поездки, отдохнув, не утерпит, потопает все туда же, в свой пропахший табаком и гарью «салон». А уж старика пенсионера обедом не корми — только дай ему возможность подышать воздухом «брехаловки».

В «брехаловке» сидели Иван Ильич Козачинский — большой, грузный старик, с бритой шарообразной головой — и человек шесть машинистов. О Козачинском Башлыков слыхал — глава династии машинистов. Старик, правда, уже на пенсии, но два сына его и внук водят поезда.

Несколько минут назад молодой машинист Седелин неосторожно заявил, что если бы у него была такая же новая машина, как у Касьянова, то и он бы ездил без набора воды на участке. Старик, вспылив, брякнул, что Седелину до Касьянова так же далеко, как примусу до паровоза, что он вообще удивлен, как такого безмозглого свистуна машина терпит. Ивана Ильича сразу же активно поддержали. Поддержали далеко не потому, что все соглашались с ним. Начиналась та самая утонченная «подначка», в которой крепко поднаторели завсегдатаи «брехаловки».

Появление Башлыкова никого не смутило, хотя разговор и оборвался. Не такой народ машинисты, чтобы теряться при виде начальника отделения. Просто любопытно стало, что окажет Баш лыков. Новый начальник, новый человек на отделении — каков он?

Но Башлыков слишком долго размышлял у «молнии», а «брехаловка» не терпела продолжительных пауз. Старик Козачинский, успевший разгадать плутовские маневры своих собеседников, более миролюбиво повел прерванный разговор.

— Дочка вот у тебя родилась, — сказал он Седелину и поглубже спрятал повеселевшие глаза под седыми клочковатыми бровями. — Ну куда годится, у машиниста— и дочка! Машинист должен свою профессию по наследству передавать, а у тебя — дочка.

И снова старик встретил подозрительно дружную поддержку:

— Ты у Козачинских поучись. У них, как по нотам, одни мальчики родятся.

— Поделись опытом, Иван Ильич!

Обернувшись к машинистам, Башлыков кивнул на «молнию» и спросил с требовательной прямотой:

— Что это — дело реальное или просто случайность?

Машинисты выжидательно посмотрели на Козачинского. Старик, подумав, сказал:

— Для кого как. Для Касьянова, может, и реальность, а для других — пустая мечта. А уж если всерьез говорить, и Касьянов вряд ли во второй раз рискнет Вязовку с ходу проехать. Ну, Чибис еще так-сяк. А Вязовку! При наших длинных плечах машину в пути нельзя не поить. Да и уход требуется. Надо же ей, милой, ноздри почистить, под копыта заглянуть.

— Про уголек, Иван Ильич, не забудь, уголек у нас известно какой, — вмешался сосед Козачинского. Он, видимо, должен был вот-вот отправиться в рейс и уже держал в руке саквояж с продуктами на поездку. — Уголек подмосковный, низкосортный. Зола, матушка, одолевает. Как же в пути не чиститься!

— Касьянов сумел же, — не утерпев, вмешался Седелин.

— У Касьянова свои приемы есть, — ответил машинист с саквояжем.

Мнения расходились.

Сейчас, сидя на совещании, Башлыков думал все о том же. Если ликвидировать остановки и в Чибисе и в Вязовке, можно оборачивать паровозные бригады за восемь часов в оба конца. Выигрыш-то какой! Бригады будут по-человечески дома отдыхать. А нынче валяются на койках в оборотном депо. В эксплуатации паровозов тоже выгода — начнут веселее по участку крутиться.

С Вязовкой, пожалуй, надо поосторожнее. А в Чибисе — долой остановку. Пересмотреть скорость на перегонах, особенно на кривых участках, на подъемах. Поджать остановку в Вязовке. Вообще весь график перетряхнуть.

Поддержат ли в управлении дороги? Главное — как поведет себя локомотивная служба? Сразу вспомнилось — начальником службы работает Райгородцев. Башлыкова даже в пот бросило. Опять Райгородцев!

Как ни велик мир, снова встретились их дорожки. Ну, позицию Райгородцева нетрудно представить — лоб себе расшибет, но без указаний свыше не даст ход делу.

Что, если, взять все на себя? Поставить управление перед совершившимся фактом. Разве не пойдут за Касьяновым другие машинисты? Пойдут. Помочь им. Диспетчеров настроить. Кстати, кто это дежурил, когда Касьянов промахнул без остановки Вязовку и Чибис?..

— …Пользуясь присутствием начальника отделения, я хотел бы сказать несколько слов в его адрес, — донеслось до Башлыкова с того места, где стоял Кокуев. Башлыков, насупившись еще более, чуть повел глазами в сторону диспетчера.

Отдавая должное энергии, опыту и знаниям начальника отделения, Кокуев упрекнул его за недоверие к аппарату. Слишком часто и без нужды вмешивается он в функции подчиненных. По существу, он просто подменяет их. А что получается в результате? У работников пропадает охота проявлять самостоятельность и почин. Нехорошо? Нехорошо. При всем своем уважении к начальнику отделения диспетчеры просили бы побольше доверять им…

Кокуев называл Башлыкова не иначе, как Василий Степанович, говорить старался поосторожнее; покорректнее.

Слушая его, Глеб в сильнейшем беспокойстве ерзал на стуле.

«Что за критика! Словно пушком устилает — боится, как бы не обидеть, как бы не ушибить. Не критикует — упрашивает: ради бога, не подменяйте диспетчеров! И разве только в том беда, что Башлыков за диспетчерский стол садится? Как можно молчать о его отвратительной манере разговаривать с людьми? Как не сказать о грубости? — Вот за что надо Башлыкова пробрать. Да так, чтобы ему невмоготу стало.

Ты тоже хорош! Отмолчался, струсил! Не из-за квартиры ли? Признайся честно — из-за квартиры? Хотя ты и продолжаешь думать, что выступишь, но душой размяк, отступил. Осторожность взяла верх. Тряпкой ты оказался, обывателем, товарищ Абакумов. Поправляй же ошибку! Вспоминай свою речь! Кажется, она рассыпалась у тебя, как испуганная стая воробьев. Нет, неправда, можно собраться, надо собраться с мыслями!»

Кокуев кончил. На некоторое время воцарилось молчание.

— Кто еще хочет выступить? — произнес Лямин обычную в таких случаях фразу.

Глеб весь подался вперед и уже приоткрыл рот, чтобы заявить о себе, как Лямин обратился к начальнику отделения:

— Возможно, у вас что-нибудь есть, Василий Степанович?

Есть ли у него что сказать? Еще бы! В нем все кипело.

«Нашли о чем шум поднимать! Не нравится, видите ли, что начальник отделения вмешивается в функции диспетчеров. Вмешивался и не перестану вмешиваться. Закисли совсем. Ни выдумки, ни поисковI Да и вообще — что проку от вашего совещания? Толчете воду в ступе. Каждый раз одна и та же шарманка.

Все же лучше воздержаться от выступления. Сгоряча еще наговоришь что-нибудь лишнее. Черт с ним, с этим Кокуевым! Тоже мне критик — из-за стула носа не видно!

Башлыков откашлялся и сказал сипло:

— Нет, я ничего не имею.

Абакумов вытянул в сторону Лямина руку и торопливо сказал:

— Прошу слова… Прошу слова!..

Лямин не успел произнести свое «пожалуйста» — взволнованный, побледневший Глеб быстро поднялся с места.

— Я хочу сказать вам, товарищ Башлыков, — начал он, — по-другому, не как Кокуев. Я хочу прямо сказать, что просто невозможно, просто невыносимо терпеть дальше ваше поведение…

Он был особенно молод в эту минуту — совсем мальчик. И гнев его был полон той чистой, искренней детской силы, которая не могла не задеть человека. И пусть в его стремительной речи сбились вместе серьезные обвинения и наивность, настоящая принципиальность и почти мальчишеская обидчивость, пусть слишком пристрастно, слишком односторонне характеризовал он Башлыкова — люди, внимательно слушая его, волновались вместе с ним.

Говорил Абакумав недолго. Когда он кончил, взгляды диспетчеров скрестились на Башлыкове. Одни выражали откровенное осуждение, другие — плохо спрятанное любопытство, третьи — осторожное выжидание. Начальник отделения сидел, как обычно, наклонив голову, показывая лишь свой покрасневший, поблескивающий от пота лоб. Никто не представлял, как отнесся он к происшедшему, но в крутом, упрямом наклоне головы чувствовалась его ни на секунду не сникшая, крепкая собранность.

Пауза затянулась. Наконец Лямин медленно поднялся и нерешительно спросил:

— Будем закругляться, товарищи?

Возражений не последовало. Лямин поправил очки, пробежал глазами записи, сделанные по ходу совещания, и, громко, внушительно вздохнув, приступил к заключительной речи.

Выступал Лямин мастерски. Сначала в словах его слышалась сдержанная взволнованность. Постепенно накал повышался. Наконец, оратор давал себе волю, речь его достигала высших точек кипения. Казалось, что в каждом восклицании, в каждом вздохе являлись миру открытия, которые оратор выстрадал сам и за которые снова и снова готов ринуться в бой.

И только тот, кто не подчинялся обаянию ляминского ораторского искусства, смог разглядеть за внешней эффектностью речи совершеннейшую заурядность мысли. Тот же доклад Эктова с его обыденностью, текучкой, только в сокращенном варианте.

После своего выступления Абакумов долго не мог успокоиться. И если бы начальник отделения решил ответить ему и при этом снова позволил себе какую-нибудь несправедливость, Глеб, конечно, не сдержался бы и вступил в перепалку. Пожалуй, он даже хотел продолжения схватки, чтобы уже сейчас же, вот здесь, на совещании, стало ясно, кто победил. Но Башлыков не пожелал говорить, — это обескураживало и вместе с тем охлаждало. Кто знает, что означало молчание начальника отделения, но все же одно казалось несомненным — удар не прошел мимо цели. Что последует дальше — время покажет. Скорее всего впереди новые, еще более яростные схватки. О квартире теперь и мечтать нечего. Да что квартира! Башлыков, конечно, не дурак, за критику с работы не снимет, но жизнь устроит такую, что взвоешь да сам уйдешь. Туго придется, ох как туго! Ну и пусть!

В эту минуту даже захотелось, чтобы начальник отделения отомстил ему. Тогда Глеб докажет всем, каким он умеет быть стойким. С этими мыслями Глеб выпрямился и огляделся по сторонам. Соседи слушали Лямина, но движение Абакумова привлекло их внимание, словно они ожидали его. Они обернулись к Глебу, и он прочитал на их лицах столько одобрения, симпатии и поддержки, что наметившаяся было поза одинокого героя сразу утратила всякий смысл.

Соседи снова обернулись к оратору, и вместе со всеми Абакумов стал слушать Лямина. Как всегда, ему очень импонировала взволнованность ляминской речи. Правда, Лямин не высказал своего отношения к выступлению Глеба. В конце концов, это даже разумно. Лямин, по твердому убеждению Глеба, мог держать только его сторону. Но он же — заместитель Башлыкова. А заместителя, поощряющего тех, кто критикует его начальника, недолго обвинить в подсиживании.

Вспомнилось, как в последнее дежурство Лямин спросил о свадьбе, как отечески потрепал по волосам широкой, мягкой рукой. Нет, такой не даст в обиду. И насчет квартиры поддержит, поможет.

В просторном, тщательно прибранном кабинете прохладно и тихо. Башлыков вызвал дежурного по отделению и велел принести листы графика исполненного движения с того участка, на котором работал Абакумов. Теперь Василий Степанович отчетливо вспомнил, что именно Абакумов дежурил в часы, когда Касьянов совершил свой примечательный рейс.

В другое время начальнику отделения ничего не стоило бы вспомнить во всех подробностях обстановку, сложившуюся тогда на участке. Сейчас было трудно сосредоточиться. Чем хуже это Башлыкову удавалось, тем упрямее он понуждал себя думать только о рейсе Касьянова, тем сильнее клял себя за неспособность отбросить прочь тяжелые, озлобляющие мысли, вызванные выступлением Абакумова.

И еще он испытывал смутное, неотвязное ощущение тревоги, будто близко, совсем рядом, ходила какая-то беда. Стремясь отделаться от этого ощущения, Василий Степанович возмутился. Какая чепуха! Что может с ним случиться? Не грозят же, в самом деле, серьезными осложнениями наскоки этого молодого петушка Абакумова?

Дежурный по отделению принес листы графика. Отпустив дежурного, Башлыков попробовал углубиться в их изучение. Но мысли упорно возвращались к тем обжигающим словам, которые услышал он сегодня. И от кого услышал? От того самого диспетчера, который фактически организовал новаторский рейс Касьянова.

И это тошнотное состояние тревоги… От него не избавишься, как ни прикрывайся листами графика.

Нестерпимо захотелось вдруг закурить. Черт знает, что такое! Еще прошлой весной бросил это занятие — и на вот тебе, снова потянуло. Да как! Хоть в коридор выбегай стрельнуть папироску у первого встречного.

Башлыков залпом выпил стакан воды, прошелся по кабинету. Успокоился немного, понял, что не уйти ему от прямого разговора с самим собой. Глупо делать вид, что на совещании не произошло ничего серьезного. Произошло, и это тем более должно встревожить, что однажды он уже был крепко бит за свои заскоки. Наградил же господь характером!

Еще не известно, как обернулось бы тогда дело, если бы не Будаев. В управлении дороги так и сказали: «Будаева благодари…»

Башлыков работал тогда заместителем начальника отделения — не здесь, а на другом конце дороги. В голове молодого командира кипели дерзкие планы — перевернуть всю эксплуатационную работу, показать себя так, чтобы на дороге сразу почувствовали, каков он, Василий Башлыков. Он вообще полагал, что будет стремительно продвигаться по служебной лестнице. В мыслях он уже видел себя по меньшей мере начальником дороги.

Башлыков принялся ломать технологический процесс на решающей станции отделения. Но перестройка, хорошо расчерченная в схемах и графиках, на деле провалилась. Люди не приняли ее душой, и официальные приказания Башлыкова потерялись, как следы в сыпучем песке. Не попытавшись как следует проанализировать причины этого провала, он брался за новые идеи, непреклонный в своем стремлении отличиться. И хотя в планах его крылось много полезного, смелого, успехи оказывались слишком ничтожны в сравнении c энергией, которую он затрачивал. Неудачи все более ожесточали его, а ожесточение делало все более слепым. Он полагал, что ему просто не везет, что его окружают завистники и тупицы, что на каком-нибудь другом отделении он, конечно, ходил бы в героях.

В довершение всего между ним и Райгородцевым, тогдашним начальником отделения, неотвратимо назревало столкновение.

Началось, когда Башлыков поделился с ним своими замыслами насчет изменения порядков на станции. Совершенно не вдумываясь в существо дела, Райгородцев велел составить докладную и послать в управление дороги.

Это была чистейшей воды перестраховка. Райгородцев считал нужным действовать лишь в том случае, когда предложение поступило сверху. Не важно, в каком виде, — письменный приказ, телефонный звонок или газетная статья. Лишь бы сверху.

О, Райгородцев занимал весьма прочные позиции! Никто не дерзнул бы обвинить его в консерватизме и косности. Нет, он одним из первых откликался на статьи центральной печати, в которых пропагандировались передовые методы: И хотя не бог весты ка, к горячо и последователь но внедрял он их в производство, хотя часто создавалась лишь видимость их применения, но кое-кто из командиров на дороге «не делал даже этого, и за Райгородцевым закрепилась непорочная слава твердого сторонника нового, прогрессивного.

Во время первого разговора с начальником отделения о перестройке технологии станции Василий Степанович еще не представлял, с кем он имеет дело. И покоробило его не требование Райгородцева непременно добиться санкции управления.

Поразило другое — начальник отделения не зажегся его идеей. Не зажегся не потому, что не одобрял ее. Он просто не был способен разделить башлыковскую увлеченность, башлыковскую страсть. Творческая мысль не могла вызвать в нем ответного горения, как не сможет металл высечь искру из куска глины.

Раскусив своего начальника, Башлыков легко уверовал, что он призван заменить его. И чем больше хотелось ему возглавить отделение, тем сильнее становилась его убежденность в никчемности Райгородцева. Он видел только его пороки и только обои достоинства, и не одно честолюбие говорило в нем. Он считал, что от замены Райгородцева прежде всего выиграет дело, то дело, которое он, Башлыков, любил преданной и ревнивой любовью.

Василий Степанович ринулся в открытую атаку. Его схватки с Райгородцевым на совещаниях или — во время частных встреч становились все более яростными.

Дальше — хуже: начальник и его заместитель вообще перестали разговаривать.

Ссора начала отражаться на работе отделения. Коммунисты забили тревогу и созвали партийное собрание. Василий Степанович оказался на нем в совершенном одиночестве. Ему объявили строгий выговор за грубость, зазнайство и дезорганизацию производства. Собрание обратилось к начальнику дороги с просьбой снять Башлыкова.

Лишь несколько дней спустя он смог заставить себя проанализировать случившееся. Не сдаваясь, Василий Степанович продолжал считать, что его не поняли, не оценили на отделении. Но он нашел в себе силы признать, что был груб и заносчив, не сумел расположить к себе людей, зато все время наживал скрытых и открытых недругов. И чем чаще встречал проявления недоброжелательности, тем несдержаннее, несноснее вел себя. Надо помягче, пообходительнее обращаться с людьми, и тогда добудешь любую победу.

Ему казалось, что в этом признании и заключена вся полнота выводов, которые нужно сделать из собрания.

В то время ушел на хозяйственную работу первый секретарь горкома партии, давний друг Райгородцева. Его место занял Будаев. Накануне заседания бюро горкома, на котором должно было утверждаться решение парторганизации отделения, он вызвал к себе Башлыкова.

В кабинете первого секретаря Башлыков застал несколько человек. Увлеченные каким-то спором, они говорили почти все сразу и отчаянно курили. Это шумное оживление находилось в удивительном несоответствии со строгой, чинной тишиной других комнат и коридоров горкома.

Будаева Василий Степанович видел впервые. В отличие от остальных, он помалкивал, поджав губы, отчего широкое, скуластое лицо его казалось квадратным. Над не большим, чуть вздернутым носом веселые, хитроватые глаза. Внимательно поглядывая на спорящих, он машинально крутил цепочку из канцелярских скрепок. Около него монтер чинил настольный вентилятор, и Будаев время от времени косился на полуразобранный механизм. Видимо, у рабочего что-то не ладилось. Будаев не стерпел.

— А если так? — обратился он к монтеру. — Нет, нет, переверните! Хорошо. Теперь держите!

Он взял отвертку и начал ловко орудовать ею. «Механик, первоклассный механик», — определил Башлыков. От этого открытия стало почему-то немножко легче на душе, и захотелось поскорее остаться один на один с Будаевым, чтобы просто так, без расчета на какую-нибудь защиту, поделиться своими горестями.

Секретарь горкома оторвался от вентилятора, положил отвертку и с удовольствием обтер ладонью ладонь.

— А ну, попробуйте! — бросил он монтеру.

Тот протянул шнур к штепселю. Послышалось ровно нарастающее гудение вентилятора.

— Ажур! — довольный своей удачей, Будаев подмигнул рабочему. Потом обратился к остальным: — Ну, шабаш, друзья, меня вот товарищ Башлыков дожидается. Завтра у нас бюро, давайте приходите — продолжим разговор.

Трудно сказать, сколько просидел Василий Степанович у секретаря горкома. Несколько раз Будаеву докладывали о других посетителях, но он никого не принимал.

Башлыков рассказал о всех своих неудавшихся планах технологической перестройки. Будаев задал множество вопросов, оставил себе все схемы, которые Василий Степанович набросал по ходу беседы. Но на прощание оказал:

— А вели вы себя не по-партийному, и всыпали вам правильно.

Он произнес это не очень строго, даже как-то по-свойски, и у Башлыкова мелькнула мысль, что Будаев примет его сторону.

На заседании бюро горкома он увидел: Будаева другим.

Снова сидел Башлыков в том же просторном, ярко освещенном кабинете, только за другим столом, длинным, покрытым зеленой скатертью, специально предназначенным для заседаний. Снова Башлыков видел перед собой широкое, скуластое лица секретаря горкома, но сейчас между ними по обе стороны стола расположились члены бюро. И хотя их насчитывалось всего восемь-девять человек, почему-то казалось, что за столом сидит людей гораздо больше. На их лицах, как и на лице Будаева, Василий Степанович не прочел ничего, кроме сурового осуждения.

Все же, тогда после немногословных, видимо заранее продуманных, строгих выступлений членов бюро слово взял Будаев, в душе Василия Степановича шевельнулась слабенькая, жалкая надежда, что бюро горкома с мягчит решение собрания.

Но этого не произошло. Будаев сказал, что личное преуспеяние для Башлыкова дороже всего на свете, что честолюбие, амбиция взяли в нем верх над партийностью.

— А ваша грубость, — говорил Будаев, направив на Башлыкова вздрагивающую руку с вытянутым в перед указательным пальцем, — это не просто невоспитанность. Вы разучились уважать людей. Вы смотрите на своих подчиненных только как на исполнителей вашей воли. Вы забыли, что в русском языке есть такие слова, как товарищ по труду, соратник, единомышленник..

Будаев предложил утвердить строгий выговор, объявленный Башлыкову партийной организацией.

Через несколько дней Василия Степановича вызвали в управление дороги. Он ожидал, что ему скажут о новом назначении — разумеется, с большим понижением. Случилось по-иному: ему предложили поехать учиться на долгосрочные курсы, добывать диплом инженера. В управлении не скрыли, что эту мысль подал Будаев.

Примерно через год Башлыков узнал, что Райтродцав назначен начальником локомотивной службы дороги. Нельзя сказать, чтобы это было повышение. Но, по слухам, он сам не захотел оставаться на отделении, и Башлыков понял, что его бывший начальник просто поспешил убраться подальше от Будаева.

Нашагавшись до ломоты в коленях по своему кабинету, Башлыков присел на подоконник.

Много ли времени прошло — каких-нибудь пять-шесть лет, — но зажили ушибы, и снова ты начал зарываться, Василий Степаныч Башлыков. Сегодняшнее совещание — первый предостерегающий звонок. Не прислушаешься, не спохватишься — опять не миновать беды.

А-ведь ты ли не отдаешься делу, ты ли не любишь его преданно, ревниво, на всю широту своей беспокойной и трудной натуры!

В дверях появился Лямин. Огляделся и спросил:

— Чего в темноте сидишь?

Он зажег свет — выключатель у самых дверей — и направился к начальнику отделения, как всегда высоко подняв большую седеющую голову, неторопливой, ровной походкой человека, спокойного за — себя и уверенного в себе. Глаза из-под круглых, с тонким ободком очков смотрят доброжелательно, открыто, прямо. Изо рта торчит неизменная трубка, и ее тихое, размеренное посапывание подчеркивает душевное равновесие хозяина.

— Вот, Василий Степанович, решение совещания. Посмотри, тут есть ценные предложения.

Башлыков взял у него листы, пробурчал:

— Уж и ценные..

Он понес их к столу и, засунув в папку, добавил более мягко:

— Хорошо, обязательно прочитаю.

Помолчали. Лямин начал набивать трубку. Василий Степанович опустился в свое кресло и попросил:

— Дай-ка и я задымлю. Есть бумажка?

— А как же!

Лямин подал табачницу. На оборотной стороне крышки, за тоненькой пластинкой-зажимом, белела квадратиком папиросная бумага.

— Специально для стреляющих, — улыбнулся Лямин.

Он взялся за один из листов графика, лежавших перед начальником:

— Разреши?

Башлыков кивнул. Лямин углубился в график. Снова воцарилось молчание. Оно начинало раздражать Башлыкова. Не мог же, в самом деле, Лямин не понимать, что после такого совещания нужно сказать что-то — отругать или поддержать, дать, совет или предостеречь! Обязан же он, черт возьми, как-то выразить свою позицию!

Но Лямин продолжал невозмутимо потягивать трубку.

«Деликатничает? Щадит самолюбие раскритикованного начальника? А может быть, выжидает? Или, чего доброго, носит камень за пазухой?»

И вдруг осенило:,

«Господи, да ему просто-напросто на все наплевать! Он пересидел на отделении уже трех начальников, пересидит И тебя, вот так же безмятежно посасывая свою негаснущую трубку».

Башлыков покосился на лист графика, в который уставился Лямин. Тот самый лист. Вон она, — крутая линия в первой половине дежурства. Другие и в Чибисе, и в Вязовке делают ступеньку, а эта без малейшего перелома устремляется дальше.

А Лямин? Неужели он не видит, как много обещает эта синяя карандашная стрела? Неужели она мертва для него?

Захотелось снова остаться одному. Василий Степанович взял пухлую папку с документами на подпись и оказал по возможности спокойнее:

— Иди отдыхай! Я еще посижу, просмотреть кое-что надо.

Лямин посочувствовал:

— Да, подкопилось у тебя.

— Не говори! Валом валит.

Башлыков открыл папку. Наверху лежал список заселения дома на Пушкинской.

— На минуточку! — вернул Василий Степанович заместителя. — Список вот на новый дом. Давай вместе глянем. Ты же людей хорошо знаешь.

— Как свои пять пальцев. Только чего смотреть? Обсуждали уже.

— Ничего. Семь раз отмерь — раз отрежь.

Начальник отделения взял толстый красный карандаш, навалился на стол и начал читать. Называя фамилию, он ставил против нее чуть заметную точку и делал небольшую паузу.

— «… Абакумов», — прочел Башлыков. Карандаш опустился вниз, но, не коснувшись бумаги, повис в воздухе.

Лямин вынул табачницу и принялся усиленно набивать трубку, хотя табаку в ней было достаточно.

— «… Абакумов Г. Д.», — повторил Башлыков. — Как его, Григорий, что ли?

— Нет, Глеб, Глеб Денисович.

— Значит, Глеб Денисович… Так-так… — Начальник отделения положил карандаш, провел ладонью no лицу, словно хотел стереть что-то. — Глеб Денисович… Он что, холостой?

— Холостой.

— Ну вот, надо же прежде всего о семейных думать.

— Да, это верно. Между прочим, дома строят у нас на отделении преступно медленно. Я все собираюсь статейку в газету написать, такую, знаешь, зубодробительную. Разнести этот шараш-монтаж-строй…

Башлыков перебил:

— А ты хорошо знаешь, что Абакумов не женат?

— Ну, Василий Степанович, ты меня обижаешь! Уж про свои-то кадры — среди ночи разбуди— все скажу. Девушка у него, это верно, есть. Свадьба вот-вот состоится.

— Наша девушка-то, железнодорожница?

— Нет, с ЗИПа. Ты как-нибудь обязательно на ЗИП съезди. Ох, и заводик — игрушка! Работницы — как медицинские сестры: халатики, косыночки..

— Как все-таки насчет Абакумова? — снова оборвал Башлыков. — Дадим ему комнату?

— Так ты, по-моему, уже решил.

— Что решил?

— Воздержаться.

— А ты сам что предлагаешь?

— До чего ты мужик въедливый! — рассмеялся Лямин. — Ведь я за этот список уже дважды голосовал. Что ты еще от меня хочешь?

Лицо Башлыкова начала заливать краска. Как всегда в минуту большого раздражения, он терял остроту сообразительности и вместо дельных, нужных слов на язык настойчиво просилось что-то безрассудное, бранное, грубое.

Надо промолчать, во что бы то ни стало промолчать, пока не утихнет раздражение и не восстановится ясность мысли.

Он взял свою недокуренную закрутку и, глубоко затянувшись, стал гасить ее с такой силой, словно хотел вдавить в мрамор пепельницы. Табак и пепел рассыпались по белоснежной чаше. Наконец начальник сказал тихо:

— А мастер же ты, брат, выкручиваться!

— То есть как это? — изобразил удивление Лямин.

Башлыков старательно сдул в корзину содержимое пепельницы.

— Ладно, иди. Я уж сам разберусь: тут.

— Да нет, Василий Степанович, пожалуйста… Ты меня не понял…

— Понял, очень хорошо понял.

Башлыков уже полностью овладел собой. Он бережно поставил пепельницу рядом с чернильным прибором, строго на прежнее место.

— Ну, будь здоров! — сказал как ни в чем не бывало Лямин и направился к двери.

Его упитанная фигура по-прежнему дышала спокойствием и уверенностью. И, провожая заместителя недобрым взглядом, Василий Степанович подумал: «Трудненько же нам будет вместе!»

Оставшись один, он почувствовал, что страшно устал. Пожалуй, настолько, что не сможет еще чем-нибудь заняться. Все же, следуя давней привычке, Башлыков раскрыл настольный блокнот, чтобы записать наиболее важные дела на завтра.

Прежде всего — совещание машинистов. Лучше вечерком, чтобы всех успели Известить. Пригласить свободных диспетчеров. А Касьянова попросить, чтобы еще утром зашел. Ну, и Абакумова вместе с ним вызвать.

Абакумов, конечно, решит, что его требуют на расправу. Приготовится к драке. Не чета Лямину мальчик…

Начальник отделения перевел глаза на апис о к жильцов нового дома. Красные точечки обрывались на середине. Поборов усталость, он дочитал список и поставил свою подпись.