Ночной звонок

Мама Шура

Поставленная «напопа» ржавая металлическая бочка загородила всю тормозную площадку. Анатолий бросил ватник на скамеечку, прилепившуюся к стенке вагона, вытер рукой пот с лица, уселся. Да, изрядно пришлось понатужиться, пока погрузил бочку: как-никак шестьдесят килограммов бензина, да и тара не из легких.

Впрочем, главное еще впереди. В Волдырях поезд не остановится. Придется прыгать на ходу. Лучше всего, пожалуй, перед станцией. Там насыпь, и бочку можно прямо с площадки сбросить под откос. Так безопаснее. Только бы скинуть ее, проклятую, удачно, а уж самому-то не впервой прыгать. Ну ладно, дальше видно будет.

С головы поезда донесся долгий свисток. По составу с лязгом пробежала судорога. Поплыли тени по широкой, синей от мазута луже между путями.

На землю садились сумерки, свежело, поезд быстро набирал ход, и Анатолий с удовольствием ощутил, как прохлада бежит по телу и как легко становится дышать. Еще чуть-чуть ломило плечи и руки, но это было даже приятно.

И никаких особых трудностей. Чудачка же мама Шура! «Дрезину, говорит, требуй». На шестьдесят килограммов груза — дрезину! Кто же даст? Конечно, на маленькой «Пионерке» неплохо бы слетать до Болдырей и обратно. Так ею пользуется только сам начальник, Печерица!

Ездили же вот так, товарным, ребята и по полной бочке возили. А он разве хуже? Живо обернется.

Что-то она сейчас делает, мама Шура? Наверное, в общежитии генеральный смотр производит в канун праздника.

Промелькнул свернутый желтый флажок дежурного по станции Вязы. От Вяз поезд пошел по второму пути, недавно принятому в эксплуатацию. Анатолий не вытерпел, подскочил к краю площадки и, схватившись за поручни, высунулся на вытянутых руках над ступеньками.

Из-под хвостового вагона убегала светлая лента колеи. Сразу видно — новый путь. Балласт чистый, шпалы желтенькие — красиво! А рядом — другой, почерневший от времени, пропитанный пылью и копотью. Словно кто-то разными красками две линии провел.

Как здорово поезд идет — ни толчков, ни качки, словно по струнке. А кто построил путь? Он, Анатолий Закатов, с… товарищами! Знай наших!

В этот вечер Александра Петровна Тишкина и в самом деле собиралась поглядеть, как молодежь приготовилась к празднику. Да только никакого осмотра не получилось. Пришла она в общежитие в сумерки, а тут неожиданно погас свет. И надолго ли — неизвестно. А как он нужен, особенно девчатам — у них в комнатах сейчас в самом разгаре и глаженье и шитье. Вспомнила Александра Петровна — припасены у нее три свечи. Сбегала домой, перерезала свечи пополам, раздала по комнатам. Только раздала — в красном уголке кто-то загорланил песню. Новая забота: надо за гуляками поглядеть — вечер почти что праздничный.

Так и прохлопотала бы до тех пор, пока все спать не улеглись, да пришел из кино Коля Пахомов. Натолкнулся на Александру Петровну в темном коридоре:

— Мама Шура, ты? А что Корочка, заболела, что ли?

Корочка — это сменщица Александры Петровны, вторая кубовщица общежития Капа Соловьева. Звали ее Корочкой за необыкновенную худощавость. Капу не любили — злая, крикливая. У нее без скандала чайника горячей воды — голову помыть — не выпросишь.

— Нет, Капа-то дежурит, — замялась Александра Петровна. — Да темно вот… Долго ли до греха…

Открылась ближняя дверь. Показалась освещенная слабым, колыхающимся светом огромная, почти во всю высоту двери, фигура Ивана Краснова.

— Эй, книжник, — сиплым басом загудел Краснов, — торопись на сто пятьдесят капель! Все законно, праздник! Роман Алексея Толстого «Хождение под мухой»!

Александра Петровна тронула Пахомова за рукав:

— Видишь!

Николай успокоил:

— Ничего, мама Шура. Ты иди, иди, отдыхай. Я погляжу. — И вдруг рассмеялся. — Ну, если Краснов разбуянится, что ты с ним сделаешь? Он же тебя, такую пичужку, одной рукой в форточку выкинет.

Краснов обиделся:

— За кого ты меня принимаешь? А ну, канай по холодку!

Николай покачал головой:

— Понесло! Тоже мне, осколок блатного мира.

— Я — осколок?

Краснов с грозным видом надвинулся на Пахомова. Николай ростом чуть повыше мамы Шуры, но в плечах широк, крепок. Не переставая улыбаться, схватил товарища за бока.

— Берегись, защекочу!

Завозились, запыхтели. Потом раздался хохот, повизгивание Краснова:

— Ой, Колька, отцепись, не могу больше!

Ввалились в комнату, захлопнули дверь.

Александра Петровна вышла на крыльцо.

Вечер выдался ясный, лунный, и весь поселок строителей хорошо виден. Он еще не прибран как следует, потому что весна запоздала. То тут, то там поблескивает жидкая грязь, в ней утопают доски, щепки, камни, разный строительный мусор.

Поселок молод и невелик. Он расположен на краю села — районного центра. Три длинных, приземистых деревянных дома барачного типа вытянулись в одну линию. В первом — контора строительного участка, в среднем — общежитие молодежи. А третий еще пустует — не закончены внутренние работы, тоже будет общежитие.

Напротив — две линии финских домиков, аккуратно оштукатуренных, одинаковых, как птенцы. За ними — три цепочки вагонов-теплушек. Дальше уже станция — Таюрская.

Александра Петровна живет в финском домике как раз напротив общежития. Узенькой, еще не высохшей тропкой пробежала она к себе. Не успела вытереть ноги, как из всех окон поселка брызнул свет. Ну вот и хорошо — И Коля Пахомов в общежитии, и электричество дали.

Уже в комнате, увидев в огромном ворохе неглаженного белья рубашку Толи Закатова, вспомнила: с товарным горючее повез в Болдыри, на прорабовский пункт. Глянула на будильник — десять часов. Ох, пора бы уже ему вернуться! Да нет, рано еще, конец-то немалый.

Домик начало слегка трясти. Поезд. И кажется, оттуда, со стороны Волдырей. Ну да, оттуда. А скорость не сбавляет. На-проход, видать, проскочит станцию. Да это еще ничего не значит. Толя спрыгнет.

А может, он приедет с другим поездом? Все-таки большинство поездов делают остановку. Надо, пожалуй, подождать хоть часик. Все равно, вон сколько белья неглаженого..

Четырехлетняя Светлана, спящая на кровати Александры Петровны, сбросила с себя одеяло. Она лежит, разметав руки, поперек постели, и светлая, русая, как у матери, голова ее неловко свешивается с подушки. Егоза, и во сне свой характер показывает. Зато младший братишка ее, крепыш Валерик, обладатель деревянной кроватки, видимо, ни разу не повернулся. Как положила его Александра Петровна сонного лицом к стене, так и спит.

Кроме этих двух кроватей, в комнате стоит третья — Капы Соловьевой, сейчас пустующая. Еще есть стол у единственного окна да три стула. Впрочем, больше уж ничего и не уместится.

Рядом — кухня, и того меньше. А все вместе — половина домика. У каждой половины — отдельный вход.

Что ж, квартира как квартира. Не то что в вагоне. Там у ребят простуда не проходила. С вечера натопишь — дышать нечем, а утром проснешься — одеяло к стенке примерзло. Правда, и жила-то она в самом худшем вагоне. Такой уж дали, когда поступила на стройку. Другого свободного не нашлось. А теперь что! Теперь грешно на жизнь жаловаться!

Толик на днях выпалил: «Как построим второе общежитие, выставим с твоей квартиры Корочку, мигом выставим». У него все мигом. Мальчишка. Что он понимает? Разве можно сейчас Капу в общежитие? Шутка ли — муж ушел. Правда, и Алексея-то осуждать нельзя — уж очень тяжелый характер у Капы. А все ж какая Капа ни есть, разве легко ей?

Нет, не понять этого ни Толику, ни Ване Краснову. Даже Коля Пахомов и тот говорит: «Хоть и жалко мне Корочку, а все же не люблю ее. Каково-то тебе, мама Шура, с ней под одной крышей?»

Ничего, была бы крыша. А вот когда ни крыши, ни денег, ни близкого человека — это куда уж как плохо. Она по себе знает.

Неслышно снует горячий утюг. Растет цветная стопка выглаженного белья. За привычным делом в домашней тишине текут чередою думы.

Капа-то судя по всему надежду не теряет. Только молчит. Что ж, случается ведь, и возвращаются. Алексей — парень добрый, честный, тоже, наверное, переживает.

А вот Семена уж не жди. Коли решился сбежать в дороге, бросить детей, как щенят, тут же пиши пропало — не объявится, не вернется. И вот удивительно: сейчас и думается обо всем этом без волнения.

А тогда двое суток металась по вокзалу — все не верила, надеялась, ждала. Наконец посмотрела правде в глаза: ушел Семен, бросил, надо начинать жить без него.

Натолкнулась на объявление: требуются рабочие на железнодорожную стройку. И оказалось недалеко — пять часов езды. Продала пуховый оренбургский платок, купила билет и приехала. Явилась в контору — в одной руке Валерик, в другой - чемодан, за юбку Света держится.

Хорошо, что прежде не в пуховиках, не в нежностях жила. В войну, сразу после школы ФЗО, если разобраться, так девчонкой еще, махнула, куда и не снилось, — в Заполярье, в Воркуту. С первой партией вольнонаемных туда приехала, на голое место, шахтерский город закладывать. Вокруг пустыня, ветер теребит, мнет низкий, голый кустарник. А то вдруг в середине дня обрушится на землю такая метель, что в двух шагах ничего не видно. Со строительной площадки в барак бредешь — и за канат держишься. Иначе свалит, унесет, засыплет. Да и наголодаться пришлось — время военное, паек известно какой.

Три года, самых тяжелых, проработала. Уехала потому, что сердце стало сдавать — место слишком высокое.

Потом на Урале жилье строила, опять же шахтерам. Там и замуж вышла за непоседу Семена. Ох, и пришлось же помотаться с ним, ветрогоном, по стране! Все легкие рубли искал. Так что хлебнула лиха!

...В затоптанном, холодном коридоре конторы остановилась перед дверью с надписью: «Отдел кадров». Посадила Свету на чемодан. Прежде чем войти, прислушалась.

— Расчета не дам, — доносился из приоткрытой двери чей-то жесткий, уверенный голос. — Отработаешь, как положено по договору. Понял? И не наступай мне на горло. Понял? Я таких, как ты, Краснов, искателей счастья, растратчиков государственных денег, насквозь вижу.

— А вы мне статью не пришивайте, — ответил сиплый, басовитый, но, видимо, молодой голос. — Растратчики! Искатели! Не пустите — сам уйду.

— Найду и под суд отдам.

— Скажи пожалуйста! Ох, как страшно! Ну ладно, всё. Бывайте здоровы, начальник!

В коридор вышел здоровяк лет двадцати пяти, краснолицый, носатый, в лыжном костюме, выцветшем, но довольно чистом, и в старательно начищенных кирзовых сапогах. Нельзя сказать, чтобы он был очень расстроен. С любопытством поглядел на Александру Петровну и вдруг запел во весь голос:

Проверив документы, она вошла в маленькую комнату, перегороженную барьером. Перед барьером стоял необыкновенно толстый человек в кителе, в брюках галифе и сапогах. Большое, мясистое лицо его расширялось внизу, подбородок закрывал шею и даже верхнюю пуговицу кителя.

Толстяк, казалось, заполнял все пространство до барьера, и Александра Петровна остановилась на пороге, неудобно держась рукой, сжимавшей документы, за скобку полуоткрытой двери.

Человек глянул острыми глазами на завернутого в одеяло Валерика, бесцеремонно осмотрел всю фигуру Александры Петровны и отрывисто спросил:

— Наниматься?

— Да. Штукатур я, — тихо ответила Александра Петровна.

— Штукатуры мне нужны. А вот яслей у меня нет. Поняла?

— Так уж как-нибудь…

— Как-нибудь! Мне, голубушка, нужны люди, которые работают как следует, а не как-нибудь.

Он сильной, большой рукой отстранил Александру Петровну от двери и торопливо выкатился из комнаты.

Только тогда стало видно, что за перегородкой сидит женщина с забинтованной рукой и что-то озабоченно, торопливо пишет. Бросалось в глаза, как тщательно отглажено ее синее платье с форменными металлическими пуговицами железнодорожника, как старательно причесаны волосы, черные, ровные, стянутые на затылке в тугой, увесистый пучок.

— Вы местная? — спросила женщина, не отрываясь от своего занятия.

— Нет.

— А откуда же?

— Из Бугуруслана.

Женщина бросил а на посетительницу короткий взгляд.

— Одинокая?

—.. Да.

— И еще дети есть?

— Дочка.

— Сколько ей?

— Четыре исполнилось.

Женщина положила наконец ручку, подняла голову.

— Яслей у нас действительно пока нет. И детского сада еще нет. Не знаю… Видимо, вы нам не подойдете. Ну, согласитесь сами, что…

Да, да, конечно, эта женщина и толстый начальник — они говорили правильно, Александра Петр овна и не собиралась им возражать. Она молчала, она только молчала. Но умолкла и женщина с забинтованной рукой. Теперь она вглядывалась в бледное, худое лицо посетительницы, застывшее в горестном раздумье. И вдруг от этого взгляда, такого пристального, спрашивающего, Александра Петровна остро почувствовала, как жестоко обидела ее жизнь. И тогда она как-то неуклюже, боком сползла на стоявшую у двери скамейку и разрыдалась.

Женщина оказалась начальником отдел а кадров. Она добилась, чтобы Печерица согласился взять Александру Петровну кубовщицей общежития.

В тот же день Шабанова надолго уехала лечить руку. И хотя Печерица уже подписал приказ о зачислении Александры Петровны в штат. Ей все казалось, что без Шабановой начальник непременно передумает, что на ее должность у него есть немало других, которым не нужно жилье и которые вообще не причинят столько беспокойства, сколько обычно причиняют одинокие матери малолетних детей. Устраиваясь в отведенной ей половине двухосного вагона, она старалась как можно реже обращаться к коменданту. Но комендант, шумливый старичок, всегда немного подвыпивший, сам дал и кровать с постельными принадлежностями, и стол с двумя табуретками, и кастрюли, и даже таз с умывальником.

И все же она долго еще боялась попадаться на глаза начальнику конторы. Но однажды, как нарочно в середине дня, когда она спешила проведать детей, Печерица встретился ей около вагона. Похолодев от волнения, Александра Петровна ждала, что он спросит, почему она отрывается от работы; ей придется напомнить ему о детях, и это заставит его снова подумать, стоит ли держать ее в конторе. Но начальник, пыхтя и отдуваясь, торопливо прошел мимо, не обратив на нее никакого внимания. И Александра Петровна подумала: «Ну и слава богу!» До нее ли ему, у него вон какая стройка — семьсот рабочих! Может быть, когда-нибудь потом она, собравшись с духом, сама придет к этому важному, занятому человеку и скажет ему спасибо за все, что сделали для нее на стройке. Если ее оставят здесь, конечно. А как хотелось, чтобы оставили! Надолго. Хоть навсегда.

Поначалу она была все больше одна. И не потому, что сторонилась людей. Просто не оставалось времени на знакомства. Она всегда удивлялась, как это другие женщины находят возможность поболтать часок-другой на улице или посидеть дома просто так, без дела, за орехами, семечками, или даже поспать в середине дня. Если в доме вымыто, выскоблено, прибрано, то непременно надо что-нибудь постирать, если нечего стирать, то нужно что-то погладить, а если все выглажено, требуется что-то заштопать или искупать дочку. Ее глаза, казалось, мало что видели, кроме дела.

А сейчас, без Семена, — и подавно. Дети, дом, работа — все за ней одной. Правда, уж если по чести говорить, так обязанности кубовщицы не очень-то обременительные. Посиживай себе в тепле, следи за «титаном» да плитой, над которой рабочая одежда сушится. Все в одном помещении, и выходить, кроме как за дровами да за углем, никуда не требуется. Но уж, видно, так она устроена — и здесь утонула в хлопотах.

Ну, во-первых, в самой кубовой. «Титан» потускнел, закоптился. Протерла его тряпкой с мылом, почистила песком. Стал как новый. Глянула на умывальник — краники медные. Вот и хорошо! Вычистила их кирпичным порошком — засияли, засверкали, сразу в помещении повеселело. Потом за печь взялась. Она вся в бурых полосах — рабочие креозотом измазываются, когда шпалы перетаскивают, и одежда пачкает. Долго ли побелить! Известь, мел — все рядом.

У ребят чайников не хватает. Сбегала к коменданту — оказалось, чайники на складе лежат. Пока раздавала их по комнатам, увидела, что у ребят на двух-трех человек одна табуретка. А табуреток на складе опять же полным-полно. Снова к коменданту. Тот, как всегда, пьяненький, кричит беззлобно:

— Сам знаю, тетка. Подводы нету. Не дает начальство подводу.

Александра Петровна руками всплеснула:

— На сто метров — и подводу требовать! Да я живенько сама перетаскаю.

Перетаскала. Так и начало цепляться одно за другое.

Шустрая, ловкая, выносливая, она все делала незаметно, не проронив иной раз и слова.

— Смотри Ты, — первый выразил восхищение Краснов, — как мышка!

С Краснова и началось ее сближение с обитателями общежития.

Краснов пришел на стройку недавно, отбыв заключение. За что — в общежитии точно не знали. Сам он утверждал, что «срок тянул за зря». Ему не верили, а он, казалось, нисколько не тревожился по этому поводу. Правда, здесь за Красновым никаких серьезных грехов не замечали, но, легкомысленный, бесшабашный, он частенько нарывался на неприятности. То нагрубит в бухгалтерии, то вдруг среди ночи заорет на все общежитие песню, а то перетащит к себе в комнату радиоприемник и патефон из красного уголка. Ему частенько доставалось от девчат за слишком бесцеремонное обращение; впрочем, он ничуть не обижался и, смеясь, давал сколько угодно колотить себя по широкой, сильной спине. Вообще Краснов отличался веселым, общительным нравом, но бросалось в глаза, что вокруг него всегда была какая-то пустота. Человек поет, улыбается, острит, а все один да один.

И вот однажды поздно вечером Краснов явился в общежитие сильно пьяным. Таким его Александра Петровна ни разу не видела. Он остановился в дверях кубовой, расположенной в самом начале коридора, навалился всем телом на косяк двери и, низко свесив голову, задумался о чем-то натужно и горько. Александра Петровна поспешила к нему и, подставив свои худенькие плечи под его большую руку, сказала:

— Пойдем, пойдем! Опрись… помогу.

Краснов повел головой в ее сторону, глянул исподлобья.

— А-а… мышка! Хороший ты человек, мышка. А я вот котлы продал. Котлы — это часы, понимаешь? Ну и… гуляю.

— Зачем же продал? Покупать да продавать — какой прок?

— Понимаешь, мышка, письмо я получил… Подожди, где же оно?

Чувствовалось, что он очень хотел выговориться. Александра Петровна провела его в кубовую, уселась рядом. Краснов отыскал в заднем кармане брюк письмо — смятый треугольник. Она прочитала:

«Здравствуй, незнакомый человек! Твое письмо решили распечатать мы, потому что Алексеич уже полгода как помер. Ты сюда больше не пиши, раз дяди твоего нету. Извини, если что неладно написали.

Потаповы»

— Все… Точка… — Иван горестно запустил руку в жесткие, начесанные на лоб челкой волосы. — Больше не пиши! Никуда не пиши! Некому тебе писать. Был один дядя — и тот отдал концы… Скажи мне, мышка: разве это порядок, что человеку даже письма, простого письма послать некому?

Что дядя? Кто его знает, какой он, дядя? Иван и не видел его никогда. Отыскивая его через адресные столы, он не собирался к нему ехать и не рассчитывал на какую-либо помощь. Но самое маленькое — завязать переписку, — на это он имел право надеяться. Получать и отправлять письма, как любой из его соседей по общежитию, — больше ничего.

Нет, не сладко жилось этому всегда распевающему песни, всегда улыбающемуся парню!

Он хорошо видел, что его сторонятся, и только разная шпана, которая нанялась на стройку, чтобы получить подъемные, а затем скрыться, не прочь взять его в свою компанию. Уехал бы на другую стройку — не отпускают. Да ведь и там разглядят, кто он. Сразу скажут: «Вырос среди блатных». А оно так почти и было. И насчет заключения — что срок зря отбывал — соврал. Участвовал в краже. Но теперь он сказал себе: «Точка». А ему не верят.

— Поверят, — убеждала его Александра Петровна. — Потерпеть надо.

— Терплю.

— Вот-вот… Только уж очень шалый ты, держать себя не умеешь.

— Верно, не умею, не научился..

На другой день рано утром Александра Петровна зашла к Ивану Краснову — поглядеть, не проспал ли он.

В комнате — три кровати. Худощавый, стройный паренек с веснушчатым лицом и волосами цвета чистого золота представился:

— Толяша.

Затем показал на Краснова и третьего обитателя комнаты — низенького крепыша, примерно одних лет с Красновым — и добавил:

— Ваняша, Коляша.

Александра Петровна знала, что фамилия «Коляши» — Пахомов. Фамилии рыжего она еще ни разу не слышала, хотя успела заметить, что в общежитии он пользовался тем особым вниманием, каким пользуется в любой компании самый юный и самый неопытный. Товарищи любовно звали его «Толик-цветик»; что касается девушек, то им пришлось по вкусу другое прозвище — «Золотистый-золотой». Непоседа и вьюн, Толик-цветик, даже задержавшись на одном месте, все равно без конца крутил головой и выделывал что-нибудь ногами и руками.

Сейчас Анатолий вышагивал по комнате, уминая кусок черного хлеба и запивая его холодной водой из большой алюминиевой кружки. Его товарищи с азартом уписывали столь же несложный завтрак, только волы себе налили горячей. Нетрудно было догадаться, что в их кружки не попало ни крупинки сахара. Пахомов сосредоточенно листал за столом книгу, а примостившийся рядом Краснов с любопытством вытягивал шею, стараясь разглядеть картинки на мелькающих страницах.

— Хоть бы картошки сварили, — несмело заметила Александра Петровна. — От одного хлеба невелика польза. Через час опять голодные.

Толя сразу же откликнулся:

— Картошки? Это можно, это просто. Только зачем же варить? Лучше поджарить. Коляша, на каком масле прикажешь — на коровьем или на постном? А может, на сале? Может, залить яйцом?

Пахомов улыбнулся и сказал Александре Петровне просто:

— На хлеб денег наскребли, а на картошку не хватило.

Она не удивилась. Достаточно нагляделась на стройках, как живет холостая молодежь. В получку — как сыр в масле катаются, а перед получкой — зубы на полку. И хотя вид у всех троих был совсем не несчастный, хотя крайняя скудость завтрака их нисколько не удручала, Александра Петровна с чисто женской практичностью тут же прикинула, в каком достатке могла бы жить вся эта компания при разумном расходовании денег. И ведь случится же так — никто не тянул за язык, никто ни о чем не просил, но она неожиданно для самой себя возьми да и скажи:

— Вы бы в получку-то мне отдавали деньги. Я уж покупала бы вам продукты. Может, иногда и сварила бы что-нибудь.

При ее словах даже Толя застыл в недвижимости и молчании. Раньше других отозвался Краснов:

— А что, порядок! Все законно! Получаем аванс и берем тебя, мышка, в мамы.

Но Пахомов остановил его неторопливым движением руки.

— Не управитесь, — сказал он Александре Петровне. — Вон каких три молодца. А у вас своя семья, я же знаю.

— Да уж как-нибудь…

Но Пахомов стоял на своем:

— Нет, всех троих нельзя — замучаетесь. А вот одного, — он кивнул головой на Толю, — я бы даже очень просил вас взять на свое попечение.

Толя петухом наскочил на друга:

— Почему только меня? Почему?

Николай не стал пускаться в дипломатию:

— Потому, что ты совсем еще птенец, только-только из-под маминого крыла выпорхнул. Тебе и здесь мама необходима. Верно, Краснов?

Но Краснов буркнул что-но невнятное и начал одеваться.

— Туго же ты, брат, соображаешь, — сказал ему Пахомов.

— А ты только и думаешь о своем Закатове, — ответил Краснов и вышел из комнаты.

Оставшиеся почувствовали себя неловко.

— Пойду, — виновато промолвила Александра Петровна. И уже у дверей добавила с робким укором: — Зря вы его отталкиваете. Он ведь сирота, с малых лет сирота. А человек ничего, хороший. Вы приглядитесь — не хуже других человек.

То ли подействовали эти слова, то ли отходчивый Краснов сам пошел на мировую, но после получки все трое явились в вагон к Александре Петровне. Пахомов держал шуточную речь, смысл которой сводился к тому, что все население их комнаты слезно просит Александру Петровну взять под жесткий контроль бюджет Толи Закатова, обладающего удивительной способностью начисто разделываться с получкой за каких-нибудь два-три дня. Она, растроганная, немного растерянная, сказала, что обещает готовить ему завтраки, обеды и ужины и стирать белье. Толя пришел в восторг, вывалил на стол всю получку, но Александра Петровна отсчитала себе только сто пятьдесят рублей — на полмесяца.

— Теперь ты на полном пансионе у тети Шуры, — заключил Пахомов.

— У мамы Шуры, — поправил. Краснов.

Неожиданно получилось, что после образования «пансиона» Александре Петровне стало даже немного легче управляться с детьми. Толя хотя и отличался бурной жизнерадостностью, но в душе, видимо, скучал по дому, и его просто тянуло в семью мамы Шуры. Он с удовольствием помогал ей по хозяйству, привязался к Светлане и Валерику и, приходя после работы поесть, затевал с малышами такие игры, что вагон сотрясался от возни и хохота. Случалось, что с ним являлись Краснов и Пахомов или еще кто-нибудь из общежития, — словом, «нянек» привалило больше чем достаточно.

В следующую получку Пахомов попросил:

Мама Шура, надо бы Краснову костюм купить. Сходишь с нами в магазин?

И оттого, что речь зашла именно о Краснове и завел ее Пахомов, она, вся посветлев, промолвила радостной скороговоркой:

— Вот и хорошо! Вот и прекрасно!

Подходящий по цене костюм Иван облюбовал еще до получки. Примерил, спросил, как он сидит на нем, продавщицу, известную в районном центре красавицу и модницу. Та, окинув покупателя скучным, будничным взглядом, ответила:

— Ничего, вполне прилично.

Краснов решил, что костюм — лучше некуда.

Но Александра Петр овна вынесла иное заключение. Она долго мяла и расправляла полу пиджака, прикладывала ее к щеке и в конце концов заявила, что в материале много «бумажки». Пахомов и Закатов все же потребовали, чтобы Краснов примерил костюм. Иван натянул пиджак на свои широченные плечи и, к немалому изумлению, услыхал от мамы Шуры, что тут у него «тянет», там «морщит», а здесь «западает». Краснов вспыхнул, швырнул костюм продавщице и сказал, что у нее «надо вынуть глаза и про верить, видят они что-нибудь или нет». Продавщица оказалась тоже не промах и ринулась в ответную атаку, но Николай с Анатолием не пожалели усилий, чтобы приглушить скандал. Промтоварный магазин на селе один, здесь не купишь — останешься без вещи. А лыжный костюм Ивана, который он надевал, как говорится, и в пир и в мир, расползался на локтях и коленках.

Примеряли еще три костюма. Иван не проявлял уже особого интереса: какое удовольствие в покупке, коли настроение испорчено! Да и цена костюмов не соответствовала сумме, которой Краснов располагал.

Впрочем, мама Шура забраковала и эти три. И только четвертый костюм, стоимость которого превышала наличность Краснова на целых триста рублей, ей показался подходящим.

— Бери!

— На какие шиши? — удивился Иван.

Тогда она развязала платок и начала было считать бумажки.

— Что ты, что ты, мама Шура! Мы сами можем, — почти крикнул Пахомов.

Он быстро вынул две сотенные и полувопросительно, полутребовательно глянул на Анатолия. Но Закатов уже сам выгребал содержимое своих карманов.

На крыльце магазина притихший Краснов сказал глухо:

— Спасибо вам! Сдохну — не забуду.

...В общежитии любили давать клички. Носил ее даже серьезный, всеми уважаемый Пахомов. Прозвали его «Коля-педагог» — очевидно, потому, что он всегда таскал под мышкой книги.

Были прозвища приятельские, ласковые, были добродушно-иронические, были и злые. Но так или иначе — появление каждого означало, что человека узнали, что он перестал быть чужим, что его приняли в свою среду таким, каков он есть.

Александра Петровна с любопытством ждала, какую же кличку получит Краснов. Пока его чаще всего звали по фамилии. Это звучало как-то холодно и, пожалуй, немного обидно,

И прозвище появилось.

Иван вдруг с азартом набросился на книги. Сначала он, видимо, просто хотел подражать Пахомову, но потом увлекся по-настоящему.

Читателем Краснов оказался чрезвычайно темпераментным. Каждое взволновавшее его место он хотел непременно кому-нибудь прочитать вслух. Но Пахомова не удивишь, поскольку чаще всего речь шла о книгах, уже знакомых ему, а непоседу Закатова просто невозможно было поймать. И водопад страстного красновского чтения обрушился на Александру Петровну. Наскоро помывшись и поужинав, Краснов устремлялся с книгой в кубовую. В маленьком помещении теперь все подавлял, над всем господствовал его громовой голос. К концу дежурства у Александры Петровны начинало гудеть в голове, и она уже совершенно не усваивала смысла извергаемых Иваном слов.

— Держись, мама Шура, держись! — смеялся Пахомов.

Однако вскоре и ему пришлось туго.

Если по части блатных слов Краснов мог считать себя профессором, то по части слов литературных он даже от Закатова отставал, как дошкольник от старшеклассника. Встречая в книгах незнакомые выражения, он первое время проглатывал их, не переваривая. Но чем дальше, тем труднее становилось обходиться без пояснений, и Александра Петровна посоветовала Ивану почаще обращаться за справками к Пахомову.

Вот тут-то и попался Коля-педагог. Только займется чем-нибудь вечером, а уж Краснов бежит с вопросами. Да что вечером — среди ночи приходилось выдерживать приступы. К тому же глубоко в душе Пахомов чувствовал, что он не всегда оказывается на высоте и над авторитетом его нависает угроза.

Пожертвовав воскресеньем, Пахомов съездил в областной центр и, торжествуя, вручил другу словарь иностранных слов.

Но Краснов был человек крайностей. Теперь он сосредоточил весь свой пыл на словаре, задавшись целью выучить его. Никакие увещания на него не действовали. Он знай твердил свое:

— «Антураж — окружение, окружающие; среда, окружающая обстановка…

Анфас — лицом к смотрящему; вид лица прямо спереди…

Анфилада — ряд комнат, сообщающихся друг с другом дверьми, которые расположены по одной оси».

Заучив три-четыре слова, принимался за следующую по порядку группу.

Пахомов смотрел-смотрел на него и изрек однажды:

— Ну, этак ты совсем Далем станешь.

— Кем, кем? — заинтересовался Краснов.

— Далем. Жил в России писатель такой, толкователь слов — Даль. Он словарь составил.

Случившийся при разговоре Закатов навострил уши и скроил хитрющую физиономию.

— Как ты говоришь? Даль? А что, здорово — Даль! Ваня Даль. Порядок!

Так и пошло по общежитию и по стройке — «Ваня Даль».

В середине зимы приехала Шабанова, и вскоре Александре Петровне предложили перебраться из вагона в финский домик. Многие претендовали на домик, и Александра Петровна поняла, что ею дорожат, что ее жизнь приобрела крепкую основательность и надежность.

Как раз вскоре после переезда в финский домик ей временно поручили убирать в конторе. Она все еще переживала счастливые хлопоты новоселья, и ей хотелось, чтобы побольше людей радовалось ее радостью. Пожалуй, никогда она не была так разговорчива и смела и впервые, прибирая кабинет начальника в присутствии самого Печерицы, решилась поговорить с ним. Собственно, она собиралась сказать очень мало: вот, мол, приютили ее, одинокую бабу, брошенную с двумя маленькими детьми, поставили на ноги, помогли лучше некуда, и за это за все — сердечное спасибо.

Около стола начальника, в углу, стояло знамя. Полотнище упало на сейф, и Александра Петровна, искавшая повод для того, чтобы оказаться рядом с Печерицей, подошла к столу, вытащила знамя и свернула его вокруг древка… Решила — момент самый подходящий.

— Товарищ начальник… — начала она, нервно теребя мягкую алую ткань.

— Подожди, подожди! — оборвал ее Печерица, не поднимая огромной своей головы от чертежей. Он нажал кнопку звонка и, едва секретарша открыла дверь, бросил: — Пусть Белов придет.

Белов — главный инженер — сидел рядом, только пройти через комнату секретарши. Он немедленно явился.

— Ты посмотри, что тут проектировщики набуровали, — прохрипел начальник. — Ох уж, мне эти…

И он со смаком стал сыпать матерщиной, словно Александры Петровны совсем не было в кабинете.

Она осторожно поставила в угол знамя — красивое, бархатное, вышитое золотом — и незаметно, потихонечку вышла.

Горький осадок, оставшийся после того случая, начал уже исчезать, когда Александре Петровне как-то пришлось убирать кабинет Печерицы в середине дня. Видимо, только что закончилось совещание, в приемной еще толклись люди. Она слышала, как начальник снабжения убеждал прораба, приехавшего с отдаленного участка:

— И не пытайся! С меня хозяин за горючее каждый день стружку снимает.

«Хозяин» — в конторе так часто звали Печерицу, — беспокойно ерзая за своим столом, слушал инженера по труду Боброву, пухленькую, розовощекую молодую женщину. В общежитии Боброву поминали недобрыми словами. Говорили, что ее никакой лебедкой не вытащишь из конторы на стройку: зимой боится щечки отморозить, летом — головку припечь, а весной и осенью — туфельки замарать. Она часто переправляла цифры в представленных бригадирами и мастерами отчетах, опираясь во всех случаях на один довод: «Этого не могло быть»..

Сейчас речь шла о том же. Боброва показала Печерице истертые, захватанные, исписанные всевозможными почерками листки и жаловалась:

— А бригадир Рудаков совсем фантастические цифры пишет — перетаскивание рельсов на шестьсот метров. Ну кто поверит, что так разгрузили рельсы?

— Липу пишет Рудаков. Надо срезать.

— Я и срезала. Но вчера ко мне заявилась чуть не вся бригада, и устроили форменный скандал.

— Кто, кто скандалил-то?

— И сам Рудаков, и Краснов…

— А-а, Краснов! Знаю — блатной, горлопан из горлопанов.

— И этот, как его… Пахомов, и еще рыжий такой…

— Вот-вот, все небось вроде Краснова. Теплая компания. Все легкой жизни ищут, государственные средства растрачивают. Ты им поблажки не давай. Поняла? Это такой народ: палец протяни — всю руку отхватят.

Александра Петровна все стремительнее двигалась по комнате. Возмущение подгоняло ее. Руки сноровисто, сами по себе, делали свое, привычное дело, а в душе кипела обида. И, пожалуй, если бы Печерица, как в прошлый раз, разразился грубой бранью, если бы даже вдруг набросился на нее с руганью, ей не было бы так больно. Хотелось побежать, найти Колю Пахомова, и Ваню Краснова, и Толю Закатова, и Рудакова, и еще кого-то, привести их сюда, поставить перед этим новеньким столом и сказать — нет закричать: «Вот поглядите на них, послушайте их, — разве они такие, как вы говорите? Разве такие?!»

Никому не рассказала она об этих встречах, никогда в подробностях не вспоминала о них. Печерицу она теперь видела редко и издалека, потому что уборщица конторы снова приступила к работе. Но где-то на сердце лег рубец, и каждое упоминание о начальнике конторы рождало в ней глухое чувство неприязненной настороженности.

Пузатенький белоголовый будильник отсчитывал время. Рядом с ним росла стопка выглаженных мужских рубашек, маек, трусов. На табуретке — такая же горка. И если бы Александра Петровна задумала вдруг раздать сейчас белье его владельцам, то пришлось бы, пожалуй, обойти чуть ли не всех ребят в общежитии.

Свет беспокоил дочку. Она проснулась, попросила пить, но, не дождавшись, пока мать принесет воды, опять уснула, спрятав взлохмаченную головенку за подушками, у самой стены.

Талина рубашка, особо тщательно выглаженная, лежала отдельно, ждала хозяина. Это его лучшая, праздничная рубашка. Выглаженная самой первой, она все время напоминала о Закатове.

Неужели нельзя было дать дрезину? Не большую, конечно, а маленькую — та пришлась бы в самый раз. Ту, на которой начальник ездит, — «Пионерку». Вон Тютиков, шофер дрезины, только что балагурил с девчатами на крыльце общежития. Что ему стоило подбросить Толика в Болдыри! Ничего не стряслось бы с дрезиной. А горючее — господи, много ли нужно горючего? Уж осталось бы для Печерицы, не оскудела бы стройка.

Скоро час ночи. Даже на станции затишье. Никаких маневров. На угольном складе кран — уж какой работяга! — и тот умолк. И только проходящие поезда нет-нет да проревут, прогрохочут, заставят дрожать землю. И все больше мимо. Почему все мимо, почему без остановки? Здесь же воду набирают, здесь даже паровозы иногда меняются. Почему же сегодня все напроход да напроход? Что за день такой несчастный!

Нет, вот этот, кажется, останавливается. Так и есть. В последний-раз лязгнул вагонами, заме|р. Толик через пути единым махом сюда долетит. Ох, и проголодался, наверное! Сейчас постучит в окно, покажет свое сияющее улыбкой и веснушками лицо.

Давно угомонились в общежитии. Только в красном уголке кто-то безуспешно пытается поймать по радио музыку. Но приемник, изрядно натерпевшийся на своем веку, видимо, окончательно сдал и теперь лишь пищит время от времени, словно жалуясь на свою горькую долю.

Ушел поезд — десять минут простоял. Нет Толика. А может быть, он уже в общежитии? Может быть, давным-давно спит? Ну, выдумала тоже! Без ужина, голодный, не ляжет, ни за что не ляжет. А вдруг?. Надо все-таки проверить.

Только выключила утюг — в сенцах зашаркали чьи-то ноги. Наконец-то!

Кинулась в кухоньку. Открылась дверь — Капа. Вернулась с дежурства.

— Не видела, Закатов не приехал?

— А пес его знает! Стану я за каждым смотреть!

Александра Петровна надела вязаную кофточку.

— Не запирайся, я скоро.

В коридоре общежития ни души, но из некоторых комнат еще доносится негромкий говор.

Постучала. Послышался голос Пахомова:

— Ну ладно, не дури, Толяшка!

Постучала еще раз. Снова отозвался

Пахомов:

— Говорю тебе — брось разыгрывать!

Тогда она чуть приоткрыла дверь:

— Это я, Коля.

Пахомов сразу оказался рядом, босой, в одних трусах.

— А я думал, Цветик пришел. Что-то долгонько его нет.

— Так вот и я насчет того же. Может, позвонить, а?

— Куда? В Волдыри?

— Ну да.

— У наших в Волдырях телефона нет. Разве дежурный по станции что скажет… Ладно, я сейчас.

Он мигом натянул брюки, майку, брезентовые туфли — прямо на босые ноги.

— Пошли!.

Александра Петровна остановила:

— Ты что, простыть хочешь? Пиджак набрось!

Николай неосторожно сдернул со спинки стула пиджак — стул повалился. Заворочался в кровати Краснов, пробормотал что-то и опять захрапел.

Контора оказалась запертой.

— А черт! — Николай с досадой ткнул ногой дверь. — Я и забыл, что сегодня никто не дежурит. Придется со станции звонить.

В помещении дежурного по станции бессонно потрескивали аппараты управления, подавали голос телефоны, по-разному— то нетерпеливым звонком, то озабоченным гудением, понятным лишь тому, то нес здесь свою вахту.

Дежурный, моложавый мужчина с густыми бровями, соединился с Волдырями, но там о Закатове ничего сказать не могли. Пахомов позвонил в Вязы. На счастье, дежурный в Вязах хорошо знал всю бригаду Рудакова.

— Как же, видел вашего Цветика, — сообщил он, обрадованный возможностью поболтать в скучную ночную пору. — К вам проехал, проскочил на товарнике, только рыжим чубом мелькнул. Рукой помахал…

— Давно?

— Да уж часа полтора. По-моему, с восемьсот девятым… Ну да, с восемь сот девятым. С лесом состав, с крепежом…

— Понятно. Спасибо! — Николай бросил трубку на рычаг.

Все трое с тревожным недоумением смотрели друг на друга.

— Восемьсот девятый у меня проследовал напроход, — припомнил дежурный.

Александра Петровна испуганно вскинула к груди руки.

— Ой, как же это! А вдруг… — И умолкла.

Дежурный шагнул к другому телефонному аппарату.

— Да-а, история… Позвоню стрелочникам, надо как следует посмотреть на путях.

Пахомов схватил Александру Петровну за руку:

— Идем!

Они выбежали на перрон. Николай крикнул:

— Мама Шура, ты — к выходному семафору, а я — к входному! — И уж вслед ей добавил: — За семафором тоже погляди!

Через полчаса, вспотевшие, запыхавшиеся, они снова встретились у дежурного. Поиски ничего не дали.

— Значит, на перегоне соскочил, — высказал предположение дежурный.

— А где? На каком перегоне? — горячился Пахомов, налива я вздрагивающей рукой воду из графина.

— Скорее всего после Вяз, на подъеме, у моста.

— Это где заповедник начинается? Да, пожалуй… Сколько туда? Километра три?

— А ты что, пешком хочешь? Дрезину возьми.

— А ты ее на перегон выпустишь?

Дежурный поглядел на стенные часы и на график, укрепленный под ним.

— Нет, большую сейчас нельзя. Так вы «Пионерку» возьмите у вашего начальника.

Николай чуть задумался, вытирая лицо и шею выбившейся из-под брюк майкой.

— Вот что — ты, мама Шура, беги доставай «Пионерку», а я все-таки пойду пешком.

В поселке ночная тишина. Александра Петровна слышала только поспешное шлепанье своих ног. По желтым стенам финских домиков скользила ее быстрая тень.

Александра Петровна знала, что шофера «Пионерки» надо искать в медпункте — его близость с медицинской сестрой давно перестала быть секретом.

Тютиков, начинающий округляться парень с розовым, упитанным лицом, тронутым молодым пушком, вышел на стук.

— Хозяин послал? — спросил он деловым тоном человека, привычного к неожиданностям.

— Да нет, Толик пропал.

— Как пропал?

— Повез нашим в Болдыри горючее для движка, и вот нет до сих пор.

— Ну и что?

Теперь в голосе Тютикова уже не слышалось прежней спокойной готовности последовать за Александрой Петровной, и она, полагая, что шофер со сна не может ее сразу понять, стала, торопясь, рассказывать о случившемся. Но Тютиков хотел знать лишь одно: кто его вызывает? Если не начальник, не о чем и говорить.

Он смотрел на сапоги мамы Шуры, до самого верха покрытые жирной грязью, и с особенной ясностью ощутил во всем теле еще не остывшее тепло постели.

— Ничего с таким орлом не случится. Спрыгнул где-нибудь, придет. — Тютиков притворно зевнул, сладко потянулся, как бы желая дать понять, что в мире все чудесно и не может быть никаких происшествий. — А насчет дрезины, если хозяин скажет — пожалуйста.

— Да ты что говоришь-то? Выходит, надо Печерицу будить?

— Выходит, надо… А вообще чепуха все. Иди-ка ты спать, вот увидишь — явится твой Закатов, как новенький пятиалтынный.

Медленно закрылась дверь дощатого тамбура, пристроенного к домику, потом скрипнула другая дверь, внутренняя, и снова тишина обступила Александру Петровну.

«Если хозяин скажет — пожалуйста». Хозяин! Почему хозяин? Он что, купил дрезину на собственные деньги, оплачивает Тютикова из своей зарплаты? Хозяин! Откуда взялось оно, слово такое — хозяин?

Впрочем, было не до этих размышлений. Они лишь, пронеслись в голове, взмутили тяжелый осадок, оставшийся после встреч с Печерицей. Как же добыть дрезину? К кому обратиться? Кого поднять на ноги?

...Вот и добежала. Самый крайний домик. Стучать надо, кажется, в эту половину. Конечно, в эту. По тому, как чистенько все прибрано около двери, нетрудно догадаться, что Шабанова живет именно здесь. Только дома ли она? На праздник могла и уехать.

Шабанова была дома. Разобравшись, в чем дело, ахнула и побежала за своим пальто.

Около самого домика Шабановой кончился тупичок, временный — шпалы прямо на землю положены. Он построен для вагона, который занимал начальник. Вагон небольшой, двухосный. Но от других сразу отличишь — игрушка!

Печерица жил один. Семья в Ростове, там — квартира, там — настоящий дом.

Шабанова постучала в окно. В вагоне зажегся свет. Потом послышался стук задвижки, и голос Печерицы произнес:

— Эй, «то там? Что случилось?

Огромная фигура Печерицы выросла в дверях вагона. Он был в домашних туфлях, пижамных брюках и кителе, наброшенном на ночную рубашку.

Шабанова говорила, а мама Шура не сводила с нее нетерпеливого взгляда, каждую секунду готовая сорваться с места, чтобы понестись к Тютикову.

— А меня ты что, и не собиралась — ставить в известность? — заорал вдруг Печерица. Александра Петровна не сразу сообразила, что он обращается к ней. — Кто тут за вас за всех отвечает? С кого спросят? А? К Шабановой побежала, к Тютикову!

— Так ведь дрезина же нужна! — вскрикнула Александра Петровна, не то оправдываясь, не то призывая Печерицу не терять дорогого времени.

— А я? Я что, не в состоянии дать дрезину? А? Я тебя спрашиваю — не в состоянии?

— Вы?

В ее возгласе слышалось столько искреннего недоверия, что Печерица на мгновение опешил. Если бы сейчас он мог глянуть на себя со стороны, то немало бы изумился, увидев, что его маленькие глазки способны так широко раскрываться.

Какое-то движение, возникшее около одного из вагонов-теплушек, заставило его повернуть голову. Из-под вагона вылезли двое. На их голоса обернулись и женщины. Обернулись и ойкнули, как девчонки: по залитому лунным светом поселку, разговаривая и смеясь, шли Пахомов и прихрамывающий Закатов.