Ночной звонок

Пепельница

Инженер железнодорожной станции Серафима Викторовна Жарова, уйдя пораньше со службы и обежав единым духом стол заказов «Гастронома», маникюршу и парикмахера, заканчивала с помощью домработницы приготовления к приему гостей. Сейчас она стояла перед большим — через всю комнату — накрытым столом и любовалась его убранством.

— Как же мы будем рассаживать гостей?

Она обращалась к мужу, Петру Петровичу. Ему исполнилось — сегодня сорок лет. Жаров перебирал в соседней комнате бумаги, которые выгреб из нижнего ящика письменного стола.

Между ними произошла небольшая размолвка, нисколько, впрочем, не испортившая настроения Серафиме Викторовне. Жарову неожиданно захотелось пригласить на вечер инженера Сакулина, с которым он дружил в юности, но в последнее время совсем не встречался. Серафима Викторовна воспротивилась. Она считала Сакулина скучным, недалеким человеком и была рада, что муж завел другие, более интересные знакомства, к тому же она видела, что между ней и Сакулиной, женщиной пожилой, весовщицей той самой станции, на которой и работала сейчас сама Серафима Викторовна, слишком мало общего.

Обойдя вокруг стола, Жарова снова покосилась в сторону соседней комнаты. Муж держал в руке какой-то небольшой лист, скорее всего фотографию. Он не ответил жене, вероятно, потому, что не расслышал ее, но все-таки Серафима Викторовна опасливо подумала, что Петр Петрович может, чего доброго, расстроиться, надуться и тогда вечер, который она тщательно готовила и от которого ждала много приятного для себя, окажется испорченным.

Серафима Викторовна любила принимать гостей. Ей нравилось шумное застольное веселье, звон бокалов, озорное остроумие мужчин, балансирующее на самой грани дозволенного, и собственная беззаботная, хмельная возбужденность. Она знала, что половина ее знакомых немножко увлечены ею, и всегда на вечерах их легкие, милые вольности и ухаживания, полусерьезные, полудерзкие выражения влюбленности на лицах подразнивали нервы и еще более поднимали настроение.

— Ну, Петя, хватит тебе там копаться! — снова обратилась она к мужу.

Петр Петрович отметил про себя ее примирительный тон, но от своего занятия не отрывался.

— Как же ты его пригласишь? — продолжала Серафима Викторовна. — Телефона-то у Сакулиных нет.

— Костя еще на заводе, — пробурчал Жаров. — Он там до семи-восьми часов пропадает.

— Так звони, пока не поздно.

— Но ты же против?

— Оставь, милый! Сегодня твой день.

Петр Петрович начал собирать в папку разложенные на столе бумаги.

Заметив, что смеркается, Жарова зажгла люстру и повторила свой вопрос:

— Как же мы рассадим гостей?

Она давно все решила сама, но ей хотелось втянуть мужа в разговор, чтобы окончательно выяснить его настроение.

— Было бы за что сесть да что съесть, — сказал Петр Петрович, появляясь в дверях. Окинув взглядом жену, добавил восхищенно: — О-о, какая ты у меня сегодня!

Они лишь год как сыграли свадьбу, и Петр Петрович и сейчас еще временами чувствовал себя молодоженом.

Поцеловав мужа, она высвободилась из его объятий и поправила на груди белую нейлоновую кофточку.

— Что это у тебя? — Жарова кивнула на фотографию, которую муж держал в руке.

— Да вот, просматривал разную старину и наткнулся.

С фотокарточки таращили гл аз а два похожих друг на друга парня. Напряженная, как на параде, поза, бравая стрижка под бокс, одинаковые майки со шнуровкой на груди и засученными выше локтей руками.

— Узнаешь орлов? — опросил Петр Петрович.

— Ты и Сакулин?

— Мы. Двадцать три года назад. Передовые слесари-ремонтники паровозоремонтного завода Петр Жаров и Константин Сакулин.

— Смешные какие!

— Но-но, полегче с рабочей гвардией, барышня!

Жаров спрятал снимок во внутренний карман пиджака и в прекрасном расположении духа направился в прихожую, к телефону.

В это время Мария Ильинична Сакулина шла, с работы домой своей обычной, великое множество раз повторенной дорогой. Шла она быстро, наклонив голову, слегка сутулясь, как все люди, привыкшие углубляться в раздумья во время ходьбы. Торопиться ей, собственно, было некуда, но, занятая своими мыслями, она и не замечала, что спешит.

День выдался тяжелый, беспокойный. С утра валил снег вперемежку с дождем и дул злой, порывистый ветер. Мария Ильинична работала на площадке мелких грузов, или, как говорят железнодорожники, мелких отправок. Крытую, но не защищенную с боков платформу захлестывало. Накладные, едва их вынешь, начинали мокнуть. Снежная жижица, что скапливалась по краям платформы, мешала автокарам. Грузчики и шоферы автокаров мерзли, мокли, злились и, не скупясь на крепкие слова, из-за пустяков схватывались с весовщиками.

Ко второй половине дня небо расчистилось, но ветер продолжал гулять по платформе, обдавая холодом и сыростью.

Впрочем, погода особых бед не принесла. Просто трудно пришлось. Так не привыкать же— служба, день на день не похож.

Усталости Мария Ильинична не чувствовала. Вернее, не думала о ней. Тот внутренний жар, тот на, пор, который не ослабевал в ней в течение дня, продолжал и сейчас владеть ею.

Сегодня в конце смены на подъездных путях фаянсового завода намечалась пробная погрузка ванн новым способом, но инженер станции Жарова куда-то пропала еще с середины дня, и опыт пришлось отложить. Мысли об этой погрузке и занимали Сакулину. Воображение рисовало ей открытый вагон и весь процесс погрузки ванн: не по-старому — в громоздкой и дорогой деревянной таре, ящик на ящик, а компактнее, проще — в специальной бумажной упаковке, ванна на ванну. Теперь, когда Мария Ильинична сумела доказать работникам завода, сколько они сэкономят железнодорожных вагонов и сколько сберегут денег на дорогостоящей таре, ее главным образом заботила сохранность груза. Как лучше устанавливать пачки ванн — поперек или вдоль вагона? В какие места полезнее положить прокладки? Какое еще потребуется крепление?.. Правда, она уже избрала один, наиболее совершенный, по ее мнению, вариант и изобразила его в чертежах, которые сейчас находились у Жаровой. Но, выверяя, испытывая правильность своего решения, Мария Ильинична продолжала прикидывать новые и новые комбинации.

Она была очень тепло одета — шаль, полушубок, валенки с калошами. Под полушубком шерстяная кофточка. Платье тоже теплое, фланелевое. Одежда сильно полнила ее, а привычка размышлять на ходу и держать голову наклоненной делала ниже ростом. Не по-женски энергично размахивая руками, она быстро, незаметно для себя проходила один за другим короткие кварталы окраинной, пристанционной части города.

Примерно на полпути ей показалось, что она недостаточно хорошо учла размещение несъемного оборудования в вагоне. Как это случается с практическими и нетерпеливыми людьми, ей очень хотелось тотчас же проверить себя, и она едва не повернула назад, на станцию. Не вернулась потому, что знала привычку мужа: подождет-подождет, да и поужинает всухомятку.

Она пожалела, что под руками у нее сейчас нет даже чертежей — вечерком еще посидела бы над ними. И, упрекнув себя за то, что поторопилась отдать их Серафиме Викторовне, вспомнила об одном неприятном обстоятельстве, тоже связанном с Жаровой.

Днем Марии Ильиничне сообщили, что инженер станции получила результаты лабораторного анализа, в общем-то утешительные, — ванны должны хорошо выдержать транспортировку в новых условиях. И все же то, что она сама не сумела увидеть результатов лабораторного испытания, и то, что Жарова даже не позвонила ей о них, огорчало ее не меньше, чем отсрочка погрузки.

Мысли ее целиком переключились на Серафиму Викторовну:

«Что за человек? На станции недавно Когда работала в отделении, ничего не было слышно про нее — ни хорошего, ни плохого. Правда, молодая еще, тридцати, наверное, нет.

По своей ли воле пришла на производство?.. Хотя, по слухам, отделение все равно ликвидируется. Это, конечно, Петр ее надоумил использовать удобный момент. А возможно, и сама сообразила.

Поживем — увидим. Пока не очень себя проявляет. Вот и с ваннами — похоже, не зажглась идеей. Против, что ли? Потолковать бы по душам. Заодно и познакомиться как следует. Все-таки не посторонний человек, а жена Петра.

Взять и зайти к ним. Кстати, и заключение лаборатории прочесть.

Костю вытащить. Мужики обрадуются — с каких пор не виделись! При Ольге, покойнице, даже отпуск вместе проводили. Ольга-то уж очень Костю любила. Дороже для нее гостя не было.

Конечно, надо зайти. Сегодня же и собраться».

С этим решением Мария Ильинична открыла калитку своего дома. В окнах горел свет, но на двери висел замок. Сакулина пошарила под крыльцом и нащупала ключ в условленном месте.

Дома на обеденном столе, рядом с потертой, огромного размера перчаткой, лежал листок тетрадной бумаги, на котором крупным почерком мужа было написано: «Звонил Жаров, пригласил на сегодня. У него день рождения. Готовься. Я пошел купить подарок».

Чудеса! Стоило надумать зайти к ним, как пожалуйста — сами приглашают!

Радостно изумленная Мария Ильинична уже глянула на подоконник, где стоял утюг, — надо же кое-что быстренько погладить, — как тотчас же попомнила, что именно сегодня Жарова исчезла с середины дня и что именно сегодня сорвалась опытная погрузка. Радость мгновенно уступила место возмущению. Так вот почему Жарова не явилась на погрузку! Салатики готовила, рюмочки протирала!

Быстро раздевшись и беспорядочно побросав вещи на стул, Мария Ильинична решительно направилась на кухню, чтобы готовить ужин. Вечер будет проведен дома. Никаких Жаровых!.

Она дала шлепка дремавшему на печной плитке коту, сгоряча одним ударом переломила о колено целый пучок лучины и загремела дверками и ящиками шкафов в поисках спичек. Не нашла. Выругав мысленно мужа за то, что он вечно уносит спички с кухни, вернулась в комнату. Взгляд ее снова упал на записку и забытую мужем перчатку.

«Костя-то на седьмом небе от радости. Денег, конечно, занял. Носится по магазинам, выбирает. Наверное, не один чек уже выписал да выбросил».

Она живо представила себе, как муж, подбежав к прилавку, долго топчется около него, пока наконец решится опросить что-нибудь. В магазинах, особенно в тех, где продаются разные дорогие вещицы, он всегда очень стеснялся, и его заикание давало о себе знать сильнее обычного. Продавцы не сразу отвечали ему, а если и вступали с ним в разговор, то обращались к нему с небрежной снисходительностью. Его несмелый, смущенный вид располагал к этому. А Костя, обескураженный таким обращением, терялся еще больше, и часто случалось, что он просил выписать чек на вещь, которая ему совсем не нравилась.

Костя и Петр — как не похожи друг на друга эти два человека, рядом начавшие жизнь и столь одинаково и неодинаково прошедшие свои сорок лет! Одна школа-семилетка, одно ФЗУ, один завод, один рабфак. И даже институт один. Только Костя окончил его заочно. Самолюбивый, удачливый, смелый в решениях Жаров стремительно продвигается в должностях, пишет книги, защитил диссертацию, а Костя как получил пятнадцать лет назад пропуск на паровозоремонтный, так и меряет туда каждый день дорогу, в сапогах, в спецовке, со стороны даже не поймешь — начальник цеха или рядовой рабочий. Словно прирос к своему заводу и даже дом себе построил в трехстах метрах от него.

Интересно все-таки, что он купит? В прошлом году целое воскресенье потратил, пока остановился на бронзовой пепельнице с фигуркой собачки. Купил и расстроился — уж очень скромненький получился подарок. Пришлось посоветовать ему, чтобы сам смастерил что-нибудь и пристроил к пепельнице. Ухватился за совет, три вечера убил, и оказался на собачке блестящий ошейник, а возле — два ружья и сетка с дичью.

«Ладно уж, придется, пожалуй, пойти, — решила Сакулина. — Ради мужиков. И Серафиму надо понять — событие все-таки, день рождения мужа. Любит, коли захлопоталась».

Когда Константин Николаевич Сакулин вернулся домой, в комнате слегка пахло паленым, а на стуле висели отутюженная сорочка и галстук. Жена возилась на кухне.

Сакулин осторожно поставил на стол завернутый в бумагу подарок и начал переодеваться. При этом он нет-нет да поглядывал на сверток. Собственно, он давно бы распаковал его, если бы не сомневался, что сумеет завернуть так же аккуратно, как это сделали в магазине. Все-таки желание еще раз поглядеть на покупку взяло верх. Войдя в комнату с дымящейся сковородкой, Мария Ильинична увидела, что муж ее в носках, в выпущенной поверх брюк рубахе крутит перед светом украшенный резьбой, играющий синеватым блеском графинчик.

— Х-хорош, а? — спросил он.

Не ожидая ответа, поставил графинчик и взял одну из рюмок. Пропитанные машинным маслом, бугристые, потрескавшиеся пальцы бережно и крепко сжали тонкую шейку. В огромной, тяжелой руке Сакулина маленькая стеклянная вещица выглядела особенно красивой и хрупкой.

— К-как думаешь, понравится, а? — снова спросил Константин Николаевич.

— Еще бы! — ответила она, окончательно развеивая его сомнения.

Поставив сковородку на стол, добавила с добродушной усмешкой:

— Хватит на пустую посуду глядеть! Садись подкрепляйся.

Сакулины пришли, когда у Жаровых уже что называется стоял дым коромыслом. Навстречу гостям в прихожую влетел Петр Петрович, радостно возбужденный, разгоряченный, попахивающий коньяком.

— Братцы вы мои! - шумел он. — Какая нечистая сила вас задержала? Вся душа изболелась. Ей-ей, хотел сам за вами ехать… Ну, старик, поцелуемся, что ли!

Мужчины обнялись. Мария Ильинична улыбаясь сняла шляпку и расстегнула светло-серое, свободного покроя пальто. В ней ничего не осталось от той коротенькой толстушки, какой она выглядела на работе. Даже лицо ее неузнаваемо переменилось. Сейчас, когда с него сошло выражение строгой сосредоточенности, стало видно, что у нее живые, с задорной искринкой глаза, а четкая, чистая линия ее высокого выпуклого лба вычерчена энергично, и вместе с тем изящно.

Жаров еще раз тряхнул друга за плечи.

— Чертов дышловик, ты что, еще вырос, что ли? Машенька, тебе не сграшео жить рядом с этакой горой?

— А у горы-то тише, — откликнулась Сакулина, — ветры не дуют.

Константин Николаевич ухмылялся и тер нос.

— Ты, П-петр, вроде еще п-пополнел, — произнес он.

— Сижу, Костя, сижу — все над бумагами. Вот и раздуваюсь, словно квашня. Эх, вырваться бы на охоту! А то, как бывало, на лодочку — с удочкой, с переметиком. Помнишь, старик?.. А ну, погоди, погоди, что я тебе сейчас покажу!

Порывшись в карманах, Жаров достал фотографию и пожелтевший от времени листок бумаги.

— Слушайте, братцы мои!

Он развернул листок и, комкая от волнения слова, продекламировал:

— Помнишь или нет, дышловик окаянный? — Жаров смахнул слезу. — Машенька, ведь это же мы с ним сочинили! Услышали песню, чудесную такую, про тайгу, про любовь. Мелодию запомнили, а слова - нет. Дай, думаем, сами сочиним. И сочинили, на рыбалке сочинили. Помнишь, старик?!

Петр Петрович спрятал листок и, довольно точно выводя мотив песни из старого фильма «Тайга золотая», пропел новый куплет.

Все, счастливые и растроганные, тронулись было из прихожей, но Сакулин вспомнил о подарке. Остановившись, он произнес обычную в таких случаях короткую речь насчет доброго здоровья, ста лет жизни и вручил Жарову сверток.

В это время в прихожую заглянул сын Петра Петровича от первого брака, семилетний Шурик. Увидев Сакулиных, он с громким, радостным криком бросился к Константину Николаевичу. Сакулин легко вскинул мальчика, и тот крепко обхватил его за шею.

В руке у Шурика был какой-то черный, овальной формы предмет; мальчик звучно шлепнул им Сакулина по спине, когда обхватывал гостя за шею. Мария Ильинична покосилась на предмет и узнала его.

Мальчик держал пепельницу, ту самую небольшую бронзовую пепельницу, которую ровно год назад Константин Николаевич подарил другу. Что и говорить, она здорово изменилась за год: ни ружья, ни сетки с дичью, собачка обезглавлена, бронза в ссадинах и вмятинах.

Опустив Шурика на пол, Константин Николаевич тоже увидел и узнал пепельницу. Только Жаров еще ни о чем не догадывался и с умилением смотрел на сына.

— Хотите, я вас грецкими орехами угощу? — выпалил мальчик и сразу же полез в обрисовавшиеся полушариями карманы. — Берите, берите! — торопил он, пригоршнями наделяя гостей. — А если у вас зубы плохие, я живо вам нараскалываю.

Шурик подбежал к порогу, положил на него орех и брякнул по нему пепельницей… Орех громко треснул. Сакулин чуть вздрогнул и потупился.

— А, вот они! — послышался в дверях голос Серафимы Викторовны. — Уж мы ждали-ждали!

Она двинулась навстречу гостям, вытянув вперед красивые, полные руки.

Хотя было заметно, что Сакулйн через силу улыбается хозяйке, хотя Мария Ильинична стояла молчаливая, строгая, озабоченно, как на работе, наклонив голову, все, пожалуй, обошлось бы благополучно для Жаровых и они так ничего и не узнали бы, если бы Шурику не вздумалось вдруг бухнуть:

— Дядя Костя, а ведь это ваша пепельница. Помните?. Мне мама ее насовсем играть отдала. Только теперь тут уж поломалось..

Жаров остолбенел.

Сакулин механически взял пепельницу из рук мальчика.

— Д-да, м-моя, эт-то в-верно, — произнес он, страшно заикаясь и все еще силясь улыбаться.

Петр Петрович вышел наконец из состояния оцепенения. Кольнув жену угрюмым, протрезвевшим взглядом, он взял друга под руку и решительно повел из передней.

Шурик запрыгал им вслед.

Женщины остались одни. «Боже мой, ведь я же говорила: что не надо приглашать эту пару!» — мелькнуло в голове Серафимы Викторовны.

Она ухватилась за первую же пришедшую ей на ум версию:

— Какая досада, право! Вы представляете, мы делали уборку, она упала. Катя… знаете, наша домработница… такая неосторожная, сбросила. И, знаете, еще и наступила. Эти домработницы — сущее бедствие..

Более всего на свете боясь выглядеть пристыженной, виноватой, Серафима Викторовна старалась держаться как можно осанистее и невозмутимее. Закидывая голову и косясь на стенное зеркало, она поправляла прическу. И все-таки Жарова чувствовала, что осанка не спасает ее, что слова звучат неубедительно, а движения рук нервны и фальшивы. Продолжая распространяться о домработнице, она едва сдерживалась, чтобы не взорваться и не сказать что-нибудь резкое, надменное, прекращающее эту противную сцену.

Сакулина почти не слушала хозяйку. «Вот и познакомились, потолковали по душам!» — со злой усмешкой подумала она. Ей вдруг вспомнилось, как сегодня в конце смены она ехала к фаянсовому заводу на дрожащих ступеньках попутного маневренного паровоза, как, выпрыгнув на бетонную площадку заводского склада, радостно поздоровалась с кладовщиком и экспедитором и как потом они все вместе долго и безуспешно ждали Жарову.

В передней густо пахло ванилью, из двери, ведущей в столовую, доносились возгласы гостей, взрывы смеха, бряцание ножей и вилок… «А ну их!» — в сердцах решила вдруг Мария Ильинична и повернулась к своему пальто.

Жарова встрепенулась:

— Вы что, уходите?

— Да, я ведь только мужа провожала, ответила Сакулина, не заботясь об искренности своего голоса. — Мне еще в ночь заступать. Мальцева заболела..

Собственная ложь раздражала Марию Ильиничну. Она готова была, отбросив свои уловки, тотчас же выложить все — и о погрузке, и о пепельнице, и еще о чем-то, глубоко и больно уязвившем ее. И, боясь, что она в самом деле выскажет все это в столь неподходящей обстановке, Сакулина поскорее взялась за дверь.

В разгаре вечера Петр Петрович, заболтавшись с гостями, потерял друга из виду. Когда он спохватился, Сакулин уже исчез из столовой. Жаров кинулся в кабинет. На диване в неловкой позе, одетый, спал Шурик. Петр Петрович выключил свет и поспешил в переднюю. Вешалки гнулись под тяжестью одежды, но Костя носил приметное кожаное пальто, и если бы оно еще оставалось здесь, то, конечно, сразу бросилось бы в глаза.

Желая успокоиться, раздосадованный хозяин вернулся в кабинет.

На письменном столе, в полусвете, падающем из соседней комнаты, лежали подарки. Тут же грудились вороха оберточной бумаги, валялись куски шпагата.

Украдкой, стесняясь своего любопытства, Жаров прошелся глазами по вещам.

Шкатулка, очевидно, палехской работы. Какая прелесть! Но ведь дорогая штука! Зачем так тратиться?.. Стопки. Серебряные, целых полдюжины. Один футляр чего стоит!. Несессер. Рублей в пятьсот вскочил..

«Несессер» по-французски — необходимый. Но зачем же такой великолепный? Нс подарки, а настоящие дары. Зря. Новая хозяйка — новые друзья, новые порядки.

Опасаясь, что кто-нибудь заметит в дверь, как он рассматривает подарки. Петр Петрович отошел от стола. Продолжая испытывать неловкость, он с неудовольствием подумал, что жена не постеснялась развернуть вещи. Хотя бы подождала, когда гости уйдут. Экое нетерпение!..

«Конечно, Сима прикрыла дверь, когда распаковывала их», — решил Жаров, но мысль эта не принесла удовлетворения. Наоборот, представившаяся ему картина — закрытая дверь, притихшая комната и жена, торопливо разрывающая бечевки на свертках, еще больше испортила настроение.

«Тьфу ты, пропасть!» — Выругался Петр Петрович и, махнув рукой, двинулся было к гостям, как взгляд его упал на окно.

На подоконнике стояла пепельница. Та самая. Кто-то, видимо, совсем недавно, раздавил в ней сигарету, едва начатую. Гильза наполовину лопнула, табак рассыпался по избитому бронзовому дну.

Жаров знал, что никто из гостей, кроме Кости, не курит сигарет. Значит, он недавно стоял здесь, у этого окна, у этой пепельницы. Стоял один.

А где же его сегодняшний подарок? Жаров пробежал глазами по столу. Костин сверток лежал в сторонке, наполовину заваленный оберточной бумагой, которую Сима побросала туда, распаковывая другие подарки.

«Даже не развернула, обиделась на Машу и Костю», — подумал Жаров, но тотчас же почувствовал, что неискренен перед собой, что жена не распаковала Костин подарок совсем по другой причине.

В столовой умолкла радиола. Среди оживленного говора гостей послышался возглас Симы:

— Другую, другую сторону заведите! Там чудесный падекатр.

На диване заворочался Шурик. Он хотел лечь поудобнее, но одежда стесняла его, и мальчик, не открывая глаз, страдальчески морщился.

пришло почему-то вдруг в голову Петру Петровичу.

Радиола заиграла падекатр. Послышался шум отодвигаемых стульев. «Симочка, научите хоть нескольким па!» — донесся чей-то возглас… А Жарову совсем расхотелось выходить к гостям. Он все шагал и шагал из угла в угол в полутьме кабинета.