Ночь длинных ножей

Глава 26 ПСИХОПАТ

Джамбулатов был то ли на положении пленного, то ли гостя. Автомат ему не вернули, но и гранату не забрали. Он все время был под надзором не менее двух бойцов. И это пристальное внимание не столько причиняло неудобства, сколько раздражало.

На базе постоянно находилось помимо Синякина еще человек пять-шесть боевиков. Из них раньше он встречал рябого по имени Хожбауди, который относился к нему настороженно, зло, и невооруженным взглядом видно было, что рябой мечтал, как когда-нибудь ненавистного мента отдадут ему на расправу. И где-то Руслан видел худющего, с дегенеративным лицом паренька по имени Ибрагим, звали его все Ибрагимка. Но где — припомнить никак не мог. Что-то было связано с ним крайне неприятное. Взгляд у Ибрагимки был мутный, ничего не выражающий, но время от времени он фокусировался и будто из глубины души проглядывала тупая злоба. Он казался Джамбулатову куда более опасным, чем тот же рябой или остальные боевики.

— Сам откуда? — спросил как-то у Ибрагима Джамбулатов.

— Из Чечен-аула.

— Чего сюда занесло?

— Воюю.

— За что воюешь-то?

— За веру, — отчеканил Ибрагимка, и из мути его глаз блеснула на миг искренняя ненависть, направленная на Джамбулатова.

— И давно воюешь?

— В Грозном воевал. Фугас рвал… Солдат убивал… Абу меня ценит! — Ибрагимка выпятил грудь.

— Молодец.

Синякин время от времени выезжал куда-то по делам на «Ниве» или на «КамАЗе», но никогда не отсутствовал больше суток. Дел, похоже, у него было немало, но открыто светиться в подконтрольных федеральным силам населенных пунктах он боялся. Слишком по многим статьям Уголовного кодекса его разыскивали. Самый гуманный суд с закрытыми глазами отвесил бы ему минимум двадцать лет, и он это хорошо знал и осторожничал. Свое убежище он считал вполне безопасным.

В свои тридцать шесть лет Синякин освоил не одну статью Уголовного кодекса. Первая судимость — условно, еще при Советах, — за хулиганство. Он был хулиганским авторитетом в станице, и путь его был определен — трактористом в зерносовхоз, но началась большая буча. Чечня объявила свою независимость. И пошли лихие дела.

Начинал он с того, что со станичниками грабил поезда, идущие из России транзитом через Чечню. Эта забава приобрела общенациональный характер. Жрать особо в станице при Дудаеве было нечего, денег не водилось, и поезда, идущие мимо, все воспринимали как гуманитарную помощь свободной Ичкерии. За один только девяносто третий год в общей сложности на Грозненском направлении железной дороги разграбили более полутысячи поездов на пару миллионов долларов.

Впрочем, в грабеже поездов Синякин и ему подобные были на подхвате. Это была политика Чечни, и занимался грабежами чуть ли не на официальном уровне чеченский ОМОН, который Дудаев сформировал преимущественно из ранее судимых. Схему нападения на поезда они разработали четкую. От границы состав сопровождался шпионами, которые иногда за взятку уговаривали машинистов тормознуть состав. И тогда на товарняк налетали омоновские разбойнички — подвозили грузовики и выгружали все, что имело смысл выгружать. Но для того чтобы создать впечатление, что грабежи — это вовсе не официальная линия Грозного, а инициатива, идущая из глубин обнищавших от российской имперской политики народных масс, станичникам обычно давали на разграбление пару вагонов, на них потом и сваливали всю вину. Синякина такое положение вещей устраивало. Тем более в интернациональной шайке, где были и ногайцы, и чеченцы, и русские, он стал вожаком, а поэтому ему перепадало больше всего добычи.

В октябре девяносто четвертого движение поездов по Чечне было прекращено. И бизнес разом накрылся. Легкие деньги иссякли, и Синякин подался на Ставрополье, где у него были знакомые, чтобы присмотреться, к какому промыслу он и его братва могут приложить руку Там он было развил бурную деятельность, но не сошелся по понятиям с местной братвой. Мирного базара не вышло, Синякин был парнем вспыльчивым, трудно управляемым, под горячую руку запорол двоих ножом, один из них был чеченец, и подался в Чечню.

В родной станице ему было тесно, душа жаждала деятельности, и со своей братвой он угнал стадо из уже прилично подразоренного к тому времени совхоза. Был арестован, препровожден на шариатский суд.

Шариатский суд закончился тем, чем все чаще заканчивался в последнее время. Убийство русского на Ставрополье ему простили без звука, потому что неверный — это не человек. С убиенным чеченцем и уведенным совхозным стадом вышло сложнее. Но Синякин заявил, что он принимает истинную веру и готов живот положить за торжество учения Аль Ваххаба. Взял имя Абу Тут же был прощен. При этом ему было строго указано больше правоверных не убивать. Его препроводили в лагерь подготовки ваххабитов под командованием Гадаева. Там он научился устанавливать взрывные устройства, молотить из автомата, проводить диверсионные акции.

Времена были тяжелые. Началась первая чеченская война. Синякин, у которого проснулись незаурядные организаторские способности, быстро выбился в полевые командиры, подтянул свою братву в отряд.

После вывода российских войск, учитывая большие заслуги в борьбе с неверными, он был награжден высшим орденом доблести «ЯХЪ», а позже сам Хаттаб пожаловал ему несколько нефтяных вышек, и Синякин занялся тем, к чему раньше его не подпускали на пушечный выстрел, — нефтью.

Его благоденствие продлилось до второй чеченской войны. За это время он и его бойцы вовсю покуражились над местным населением. Насиловали, грабили, убивали и русских, и чеченцев, приобрели себе несколько кровников. Потом вторая война. Поражение. И сейчас для Синякина настало время решать — что дальше.

У Джамбулатова, когда он общался с Синякиным, возникало ощущение, что ваххабит решил уже подбивать итоги.

По вечерам почти каждый день Синякин звал Джамбулатова, они сидели в тесной комнате, на столе стояла неизменная бутылка джина, к которой хозяин не уставал прикладываться. Похоже, он томился без приличного общества и нуждался в собеседнике. К сожалению, как позже убедился Джамбулатов, еще нужнее ему были зрители.

Так было и на этот раз.

— Многие считают, что я упертый фанатик. Ваххабит. Они… — Синякин махнул рукой на дверь. — Они верят.

— А ты веришь?

— Верю ли я в Аллаха? Верю… И Аллах позволяет мне многое… А еще я верю, что учение Аль Ваххаба дает мне то, чего я не получил бы никогда. Я не считаю себя русским. Я в душе чеченец. Но тут — я никто… За мной нет мощного тейпа. У меня нет нескольких десятков близких родственников, которые за меня отрежут голову кому хочешь. Я — никто… Был никто. И сделал так, что теперь они — никто. Смотри, среди моих бойцов те, кто по идее должны быть мне кровными врагами. Они грабили и предавали даже своих родных… А почему? Они преданы мне. Они преданы учению Аль Ваххаба.

— То есть ты приватизировал это учение, — усмехнулся Джамбулатов.

— А тут ты не прав, — тяжело посмотрел на него Синякин. — Среди русских немало приверженцев истинного ислама. Знаешь, в чем разница между ними и мной?

— Ну — Они тупые. А я умный…

Тут ему трудно было возразить, он был явно не дурак.

— Знаешь, у меня восемь классов образования, но в голове у меня не вата, — Синякин хлопнул ладонью по столу так, что бутылка подпрыгнула, и взглядом, в котором плескалось бешенство, посмотрел на Джамбулатова.

«Псих», — подумал тот.

— А я ведь тебе не верю, мент, — покачал головой Синякин. — В машину!

— Что? — не понял Джамбулатов.

— Поехали. Покатаемся. Тебе будет интересно… «Нива» мчалась через степь по каким-то ухабам. Уже стемнело, и Джамбулатов потерял ориентацию. Сзади сопел сопливым носом молоденький боевик Ибрагим. Рябой Хожбауди гладил автомат и что-то напевал под нос.

Машина затормозила. Эта кошара напоминала предыдущую, только была меньше и запущеннее. Их встретили двое незнакомых Джамбулатову абреков — Пошли, — кивнул Синякин и обернулся к помощникам. — Ведите сопляка.

Во двор вывели худющего, в оборванной форме, качающегося от голода солдата, совсем мальчишку. На лице его были кровоподтеки, на руках — следы от ожогов сигарет.

— Смотри, — кивнул на него Синякин. — Завоеватель. Пришел покорять горцев…

Солдатик будто не слышал этих слов. Он перестал обращать внимание на окружающее. В его глазах застыла тупая боль и отрешенность.

Синякин обернулся к Джамбулатову:

— Убей!

— Не понял, — произнес Джамбулатов.

— Убей. Это же не человек! Посмотри на него. Ни гордости. Ни мысли, что можно сопротивляться, а не идти, как овца, на убой.

Синякин вытащил из кобуры на поясе пистолет Макарова, снял с предохранителя, передернул затвор, протянул Джамбулатову:

— Ну же, мент. Давай!

Джамбулатов обернулся и увидел, что один из абреков снимает все это на видеокамеру.

— Стреляй! — крикнул Синякин. Джамбулатов взял пистолет. Сжал рукоятку, она была ребристая и влажная. Потом опустил ствол.

— Знаешь, Синякин, я в детей не стреляю.

— Убью тебя — прошипел Синякин — Убивай, — пожал плечами Джамбулатов. Синякин кивнул Ибрагимка шмыгнул носом, высморкался, зажав ноздрю, прямо на землю, вытащил из кобуры пистолет и нажал на спусковой крючок. Прогрохотал оглушительный выстрел.

— У-я-а!!! — победно завопил Ибрагимка, глядя, как солдат рухнул и тело его задергалось в конвульсиях. Синякин тоже улыбался. Джамбулатов сухо спросил:

— Все?

— Пока да, — ответил Синякин. — Видеозапись есть. На ней ты с пистолетом. Нормально смонтируем. Все поверят, что ты убил.

— Зачем эти хитрушки?

— Гарантия.

— Ах гарантия… — Джамбулатов обернулся и пошел прочь, ожидая, что ему выстрелят в спину.

— Ты далеко? — спросил Синякин. Джамбулатов не ответил.

— Иди в машину.. Я кому сказал?! Стреляю! Джамбулатов замер. Обернулся, стараясь не смотреть в глаза Синякину, у которого судорогой сводило лицо все сильнее, веко дергалось, а на лице был жутковатый оскал. Руслан, ощущая, как внутри поднимается тошнота, сел в «Ниву». Синякин устроился на водительском месте и резко сорвал машину с места.

— Что такой скучный? — спросил он, веко его дергалось меньше, но кривая улыбка не желала сходить с губ.

— Ты был не прав, — сказал Джамбулатов — Конечно, не прав, — легко согласился Синякин. — Глупо портить материал, когда из него можно извлечь пользу. Но я люблю иногда совершать нелогичные поступки. Они делают жизнь не такой скучной.