Новая Шехерезада

Кровь и бензин

Сколько чувств я вез в Москву, сколько мыслей, сколько разговоров! Этим я и распугал всю клиентуру. Люди боятся сейчас слишком большого эмоционального подъема. Говоришь шестьдесят слов в минуту — они уже поглядывают на тебя настороженно, переходишь на семьдесят — начинают с тоской коситься в сторону, при восьмидесяти уже пускаются в откровенное бегство. Я понимал, что ничего патологического в моем состоянии нет, с каждым бывает такое — тем более тщательно каждый демонстрирует, что не имеет с этим ничего общего.

Последнего спугнутого мной я словил уже у самой двери, ведущей в глубины его учреждения. Увидев меня, он схватился за дверь и во время разговора ее не отпускал — наоборот, всячески демонстрировал ее мне, как свидетельство своей занятости: уж он и оглаживал ее, и озабоченно проверял, не скрипит ли пружина, и сколупывал ноготком какие-то комочки, прилипшие к ней.

— Ну если что — вы знаете мой новый телефон? — бубнил я.

Он озабоченно сморщился (зачем ему мой новый телефон?), потом, видно, решил хоть таким способом избавиться от меня. С тяжким вздохом он все-таки отпустил на минуту свою дверь, проводив ее таким взглядом, словно плыл на ней в океане. Потом выхватил из портфеля блокнот, вспомнив фамилию, открыл букву — потом вдруг в его взгляде что-то мелькнуло, он уложил блокнот обратно и, оторвав угол газеты, нацелил карандаш...

— Да ничего... не надо! — убито пробормотал я и побрел куда-то по садам и огородам.

Осталась, собственно, одна непроваленная явка — мой родной кузен. Но теперь, как я понимал, следовало действовать с исключительной осторожностью. Позвони я ему и скажи (со скоростью хотя бы шестьдесят слов в минуту): «Дорогой, я очень хочу тебя видеть!» — он с ходу почувствует излишний, к чему-то обязывающий накал и ускользнет. Всю свою жизнь он отличался пугливостью. Еще в студенческие годы, приехав однажды ко мне на встречу Нового года, он стремительно отбыл на поезде 23.59 исключительно из-за того, что мы в этот вечер поругались в пивном баре с официантом.

Так что действовать надо было с крайней осмотрительностью. Я тщательно выспался, аккуратнейше выбрился и лишь после этого набрал номер. Услышав «ал-лё», я бодро проговорил:

— Привет, дорогой! Ну — только ты можешь меня спасти!

— В каком смысле? — настороженно проговорил он.

— Нужно за сегодняшний день поспеть сразу же во множество мест. Успеть всюду — только на колесах! Дела не особенно...

— Это меня не интересует! Ты где?

— Как всегда — на Пушкинской площади! Это ведь единственное место, которое я знаю в Москве.

— Ну хорошо. Сейчас приеду, только заправлюсь! — проворчал он.

Прибыл он действительно очень скоро.

— Ох уж эти петербургские интеллигенты! — проворчал он, отщелкивая дверцу, но чувствовалось, что он был доволен тем, что потребовался исключительно как «тачковладелец» — и не более того.

Бензин, но не кровь! — так, видимо, решил про себя он.

— Так. Ну — куда? — он, потянувшись через меня, захлопнул дверцу (вечно эти пассажиры недозахлопывают дверцы!).

— Хитровку знаешь?

— Ну разумеется! — он задвигал рычагами.

Он явно успокоился — дело простое! Мы плыли по узким улочкам, потом по длинной наклонной улице съехали на низкую пустынную площадь.

— Прошу! Самый центр Хитровки! Вот в этом здании находился знаменитый трактир «Утюг»!

— Трактиры меня не интересуют! — холодно проговорил я, вышел, зашел за угол, через минуту вернулся. Постепенно выработалась модель. Я называл самые отдаленные уголки. Ворча: «Бензину на вас не напасешься», он доставлял меня туда — а по пути мы худо-бедно общались. Но не дай бог признаться ему, понял я, что ничего конкретного в этих удаленных уголках мне не надо, что меня интересует лишь сам процесс передвижения, — Сашок бы меня просто не понял.

Макароны с шоссе Энтузиастов! Вы разве не знаете, что макароны надо покупать исключительно на шоссе Энтузиастов?! Мелькала Москва — конструктивистская, с серыми прямыми углами домов, с длинными балконами через весь фасад, старинная — с крохотными утопленными окошечками, шли дома извилистого модерна начала века, сменяясь огромными, с «архитектурными излишествами», домами пятидесятых...

— Так. Куда теперь?

— Так. Теперь только на Башиловку — и все!

Больше мне совесть не позволяла его морочить — пора было сдаваться...

— Не терплю — терять время даром! — разоткровенничался Сашок. — Зато мой обожаемый шеф не может без этого жить — каждый вечер собирает всю колонию...

— Какую колонию? — удивился я.

— Ну — всех наших, живущих там...

— А-а...

— И заставляет всех «спивать» печальные песни... Тарас Григорьевич, — говорю я ему, — в окружающих нас горах и джунглях живет четырнадцать совершенно различных племен, и пока мы доскональнейшим образом не изучим их язык, философию, экономику — работа наша будет блужданием в тумане!.. «Обожди, хлопец, не части, я что-то худо сегодня соображаю!» — Сашок усмехнулся. — Но скоро, по имеющимся у меня сведениям, ситуация изменится. Жду назначения!.. Да — вот твоя Башиловка! — Сашок резко тормознул.

Я зашел в парфюмерный, тупо постоял... купил зеленый шампунь «Крапива» в длинной бутылке. «Крапива» с Башиловки! Это элегантно!

— ...Ну и как же ты его обскакал? — поглядев на Сашка, спросил я.

— Того, кто стоит на месте, и обскакивать-то особенно не нужно... Теперь куда?

— Теперь только в центр.

Думаю, что и сам он теперь понимал, что мы ездим просто так, — но признаться себе в этом он не мог!

— Но решающие события, разумеется, произошли одиннадцатого июля!

— И что же произошло одиннадцатого июля... Что-то не то сказал? — я осекся под взглядом Сашка.

— Да-а-а! — после долгой паузы заговорил он. — Верно гласит восточная мудрость: «Нелюбопытный человек подобен одноглазому».

— Да нет... я любопытный! Просто запамятовал!.. Ну — что?

— Одиннадцатого июля в удаленной, но малоромантичной стране, где тянет лямку твой бедный родственник, произошел государственный переворот — к власти пришли военные!

— А, да! Конечно, слыхал... Ну а ты... был там?

Под высокомерным взглядом Сашка я чувствовал себя все более бестолковым.

Наконец он снова заговорил:

— Накануне одиннадцатого июля, уйдя с очередной бессмысленной спевки, причем уйдя уже несколько демонстративно, я вернулся в свой коттедж. Я посидел в шезлонге на террасе, затем ушел в холл. Стояла нечеловеческая духота. Я понимал, что не усну, — Сашок перешел на псевдолитературный стиль, свойственный так называемым «репортажам с настроением». — Веера пальм, словно сделанные из дранки, сухо стучали в мгновенно наступившей темноте, — Сашок со смаком закурил. — Было слегка тревожно. Я понимал, что демонстративный мой уход так не сойдет мне с рук, и прикидывал — какую бомбу подведет он под меня? Обвинит в перерасходе бензина, якобы на мои собственные нужды?.. Хозяйственник он, надо признать, прижимистый, но умелый... Ясно было одно — отношения с шефом вошли в критическую зону, маски были сброшены, предстояла открытая борьба — кто кого? Причем, я думаю, не надо говорить, что возможности были несколько неравные! — Сашок щегольски стряхнул пепел. — Вдруг из тьмы, окружавшей меня, донеслись выстрелы. Я насторожился. Вообще, там нередко постреливают — но тут дробь выстрелов была что-то слишком уж частой... Нетерпеливо расхаживая по террасе, я дождался рассвета — радио вдруг прервало передачи и умолкло. Резко взошло солнце — в тропиках оно всходит мгновенно, словно выныривает! — и я увидел, что шоссе, ведущее к центру города, перекрыто — два крупнокалиберных пулемета торчали по сторонам шоссе, возле них передвигались солдаты — в касках, в бриджах американского стиля. Переворот давно уже назревал — но пока никто еще во внешнем мире не знал, что он произошел. Я понял — это мой звездный час! — Сашок вдруг выпрямился, почти доставая головой до потолка. — Я накинул пиджак, неторопливо спустился со ступенек, сел в свою верную «Тойоту» и неторопливо поехал на пулеметы...

— Но у тебя ведь «Жигули»! — может быть, не совсем кстати встрял я.

— Это здесь у меня «Жигули»... Ровно в восемь ноль-ноль мне надлежало быть в офисе у телетайпа — остальное не играло никакой роли!.. Справедливости ради надо отметить, — не совсем охотно, но старательно выговорил он, — передо мной уже проехала по шоссе одна машина, солдаты даже отсалютовали ей — видимо, это был один из главарей переворота... следом поехал я. Солдаты медленно повернули дула пулемета к машине. Я сидел в машине, как истукан, неподвижно глядя перед собой. Краем глаза я увидел, что солдаты заколебались. Если человек так спокойно едет по пустому шоссе — то, наверное, имеет на это право? Один из них все же, подняв руку, двинулся к машине. Не понижая — но и не повышая скорости, я, не поглядев на него, проехал мимо. И здесь я впервые почувствовал, что значит это выражение — «затылком чувствовать дуло»!

— Да-а-а! — я вытер пот. Я, кажется, тоже «почувствовал дуло». — Ну — а дальше? — спросил я.

— Дальше все очень просто! — Сашок сбросил оцепенение, расслабился. — Ровно в восемь ноль-ноль я вошел в мой офис — на счастье, он не был еще оцеплен (он будет оцеплен через полчаса). Радио как раз передавало речь нового диктатора. Обычный набор трескучей демагогии, — сморщился Сашок, — будто бы все это проделано исключительно в интересах народа, и так далее... Я подошел к телетайпу и передал сообщение. Конец последней фразы был обрублен. Но у нас, журналистов, твердое правило — вся главная информация должна быть упакована в первой фразе, так что обрубленная концовка придала моему сообщению дополнительный эффект. У телетайпа в Москве дежурил мой приятель, Витя Капков. Он передал сообщение по каналам, так и оставив концовку обрубленной, добавив лишь слова: «На этом связь с нашим корреспондентом оборвалась». Скоро об этом знал Нью-Йорк, Париж, Рим!

— ...А как — связь оборвалась?

— Ворвались солдаты, — спокойно и буднично проговорил Александр.

— Да-а-а... Ну и как все было потом?

— Все так, как и должно быть. Шеф добрался в офис только на следующий день. Естественно, он рвал и метал. К тому же он не понимал — следует ли мне тут же врезать строгача за самоуправство, или представить к награде за инициативу? К счастью, сообщение из Москвы поставило все на свои места, шеф понял, что его звезда закатилась, пожал мне руку и ушел петь свои грустные песни! — Сашок широким жестом выкинул окурок в окно.

Мы мчались в четвертом ряду от тротуара в потоке машин по широкому Садовому кольцу... Да-а-а! Москва взбадривает!

— А что там с Семеном у вас произошло? — поинтересовался я.

— А что? — холодно проговорил он. — То, что и должно было произойти с недобросовестным человеком! Вскоре после вылета из Москвы — это было, кажется, на самолетной стыковке в Агре — он затащил меня в бар и прерывистым шепотом сказал: «Знаешь, я почувствовал страшную тоску по родине!» — и под эту тоску тут же выпил три или четыре «хайболла». Пожав плечами, я сказал, что не поздно еще вернуться, — в ответ он выпил еще. И уже на месте он каждый вечер являлся ко мне, жаловался на тоску и стаканами глушил мою водку, — видимо, родина у него прочно ассоциировалась с водкой. Уничтожив все мои запасы, он стал ходить к другим. На чужбине от тоски, сам понимаешь, никто не может отмахнуться. Но он всем уже надоел. Кончилось тем, чем и должно было кончиться, — он был доставлен в полицейский участок из одного... экзотического заведения за попытку уйти, не расплатившись. Он кричал, что давал сувенир — русскую матрешку, что о таких матрешках мечтает все прогрессивное человечество и только эти негодяи не оценили ее! Ночью он явился ко мне в самом расхристанном виде: «Выручай, друг!» Я принял его в самой первой от входа комнате и сказал, что не хочу тонуть вместе с ним. Потом он пытался мне всучить, как бы в подарок, не совсем приличную пепельницу — видимо, чтобы я, рискуя карьерой, пронес ее через таможню, а в Москве бы он потребовал ее обратно! Удивительно, как быстро упал этот некогда... вполне порядочный человек! Через два дня он уже мог заливать свою тоску... так сказать, из первоисточника! — Сашок накинул темные очки, как бы отгораживаясь от всех нелепых людей.

— А ты как... с женой там был? — после паузы спросил я.

Сашок удивленно поднял брови:

— Разве ты не знаешь, кто моя жена? Корифейка в Большом! Если мы и сталкиваемся с ней более чем на час — то исключительно при случайном скрещении наших рейсов где-нибудь в аэропорту Аддис-Абебы...

— И идете в элегантный бар! — с завистью проговорил я. — Вот бы мне так встретиться с моей женой!

— Ты плохо представляешь себе эту среду! — с горечью проговорил он. — Единственное развлечение, которое они позволяют себе, — это перебирать ячневую крупу! У моей жены имеется уже изрядная коллекция курьезов, найденных в крупе!

— Да-а-а... Здорово... Но шмоток ты ей, наверное, кучу оттуда навез?

— Ты думаешь, она наденет вещи оттуда? Даже если Париж и то... уже дико раздражает ее!

Мы ехали в подавленном молчании, потом он вдруг подрулил к тротуару и подошел к ослепительной красавице на остановке — я даже зажмурился от страха: что он, с ума сошел? — подходит к такой! Когда я разожмурился, Сашок что-то строго выговаривал красавице, та робко кивала. Потом он вернулся в машину, резко захлопнул дверцу и нервно закурил.

— Ну... ты суров! — придя наконец в себя, выговорил я. — Разве можно так разговаривать... с такой!

— К сожалению, она совершила несколько непростительных ошибок!

— Разве такие красавицы совершают ошибки?

— Увы! — коротко ответил Сашок.

— А кто это, а? — оглядываясь, еще надеясь увидеть ее в последний раз, спрашивал я.

— Это... мой крест.

— Отличный у тебя крест... дал бы немножко поднести!

— Ты не справишься! — сухо ответил он.

Потом, у прекрасного дома в стиле «модерн», с русалками и водорослями по фасаду, Сашок остановился вдруг уже по собственной инициативе.

— Минуту подожди меня, — проговорил он, вылезая.

— Я тоже вылезу, похожу... Вряд ли ты вернешься через минуту.

Но он спустился по изогнутой лестнице (стиль «волна») действительно через минуту.

— Как — уже? — я захохотал. — Да — сурово у вас!

— Человек занят, — сухо проговорил Сашок.

— И чем же?

— Работает!

— В выходной?!

— У журналистов нет выходных!.. Архитектор Шехтель! — гордо кивнул он, когда мы уже объезжали угол дома.

— Ну а ты-то здесь при чем? — постепенно наглея, проговорил я.

Теперь, когда Сашок сам показал себя бездельником перед своим более сосредоточенным коллегой, я несколько распоясался, стал с упорством командировочного требовать наслаждений. Мы ткнулись в несколько точек, но нигде не было мест — удостоверение Сашка в роскошном дерматине не производило на швейцаров ни малейшего впечатления.

— Ну что же... придется ехать в клуб! — с горечью проговорил он. — Правда, там могут быть некоторые нежелательные встречи... Надеюсь, ты можешь хотя бы там стараться держать себя прилично?

— Попытаюсь! — слегка обидевшись, проговорил я.

Мы остановились у чугунной ограды Дома журналистов. Очкастый крепыш, стоящий при входе, почтительно поклонился нам. Вот — наконец-то Александр привез меня в свое место!

Мы прошли через зальчик с телевизором и шахматами — некоторые сгрудились у телевизора, некоторые у досок. В маленьком буфетике мы выпили кофе, скушали по крохотно-изысканному бутерброду с семгой.

С Александром время от времени раскланивались люди, умело сочетающие замечательные зарубежные одежды с чисто местным, московским апломбом. В общем чувствовалось, что Александра здесь чтят, — вряд ли кто здесь называет его Сашок — лишь я, с воспоминаниями детства...

Тут он поднялся, сказав, что ему необходимо позвонить. Судя по неясным, отрывистым фразам, он разговаривал с коллегой, к которому мы только что неудачно заезжали: «...и много еще работы?.. так... ну хорошо!» Чем-то расстроенный, Александр повесил трубку. Затем мы по полированной деревянной лестнице спустились в туалет. Даже здесь чувствовалась солидность учреждения — светло-зеленый кафель, элегантные светильники, большие хвойные таблетки под уютно журчащими, прохладными струйками воды. Но апофеоза не получилось — вдруг из маленькой дверки выскочила растрепанная ведьма в криво застегнутом синем халате и, размахивая грязной тряпкой, завопила:

— Куда претесь, пьяные хари? Не видите — подтерла только что, пол сырой! А ну геть отсюда!!

Тряпка свистела в опасной близости от наших лиц, кляксы попадали на щеки, — мы попятились. Старуха с грохотом захлопнула дверь.

Молча мы вышли на улицу. Сашок стирал капли с лица. Глаз у него подергивался. Мы сели в автомобиль.

— Просто — не хочется губить старой женщине остаток жизни! — проговорил наконец Сашок.

Да-а-а... Не дают у нас заноситься, умеют сбить лишнюю спесь!

— Все! Хватит! — он рванул с места. — Работать!

Мы летели среди космических стеклянных домов Нового Арбата. Скинув скорость, он подъехал к дому-книжке, достающему до облаков. Выключил мотор.

— Так. Ну что? — в наступившей вдруг тишине деловито заговорил он. — Что у тебя завтра за дела? Какие встречи? Может быть, я могу чем-то помочь?

— Да нет, спасибо! (Как-нибудь с моей мамой, а также с теткой — его, кстати, матерью, я сумею встретиться сам!) ...Поднимусь?

— Ну пожалуйста... Только ведь знаешь — женщин нет дома.

— Ну ничего! — я уже как будто его утешал.

Консьержка, выглянув из своей светелки, расплылась в улыбке. Мы поднялись на лифте, вошли в обитую светлой кожей дверь, прошли через широкую прихожую в кухню с красным колпаком зарубежной вытяжки над газовой плитой.

— Так... Работать! — Сашок рывком поднял машинку на кухонный столик.

В кухню ворвался стройный одиннадцатилетний Митя.

— Как дела? — несколько вдруг заискивающе проговорил Сашок.

— Отвратительно! — раздувая ноздри, заговорил Митенька. — Сегодня был у Тимура, и он, размораживая холодильник, осмелился предложить мне какого-то тухлого судака: «Все равно мы уезжаем!»... За кого он нас принимает?! Кажется, мы занимаем достаточно высокое общественное положение! Я требую, чтобы ты непременно объяснился с его родителями!

— Объяснюсь... непременно... — пролепетал Сашок. Рядом с сыном он выглядел несколько растерянно и мешковато. — Но разве ты не узнаешь? Это же наш дядя Валя!

— Узнаю... с трудом! — скользнув взглядом по мне, отрубил Митенька.

— Почему это? — пробормотал я.

— Опустились донельзя! — припечатал он. — Для чего в вашем возрасте этот живот... обвисающие щеки? Занялись хотя бы теннисом, что ли! — хлопнув дверью, Митенька удалился.

Мы долго подавленно молчали.

— Так... Работать! — Сашок резко снял с машинки чехол.

— И много у тебя работы? — поинтересовался я.

— Достаточно! Ты уже будешь... ночевать у тети, а я буду еще трудиться!

— Почему это — у тети? Я у тебя буду ночевать!

Он пожал плечом и забарабанил, как профессиональная машинистка: та-та-та, та-та-та, та-та-та!

Зазвонил телефон. Александр сорвал трубку.

— Да-а-а? — вальяжным голосом затянул он. — Здравствуйте, Аделаида Касимовна! Как вы отдыхаете? Похорошели чертовски, я думаю! Что Федор Кузьмич?

— ...чудесно, чудесно! — доносилось из трубки. — Здесь буквально все по высшему классу! Когда я выхожу на воздух — из столовой или из нашего корпуса, у меня такое ощущение, что мне дают чистый кислород!

Ну и особа! Ей, видите ли, дают!

Улыбка его была настолько механической, что он даже забыл ее на лице, она тускло освещала комнату, как луна...

— Для газеты статья? — спросил я, когда стук на секунду прервался.

— Да нет... — задумчиво проговорил он. — Не для газеты... бери выше!

— Ну а вот скажи, только честно! — Час сумерек, как мне казалось, располагал к откровениям. — Как ты сумел так подняться? Связи?

— Делать что-то надо! — Сашок вдруг разозлился. — Пока вы там у себя, тряся седыми уже бородами, бурно обсуждаете в углу, как лучше отпроситься у начальника за билетами в Филармонию, — я в это время... под пулями!.. — он неожиданно всхлипнул.

Насчет билетов — это он здорово сказал! Прямо под дых!

В облаках стали включаться стеклянные комнаты-кабины — Сашок, не поднимая головы, щелкнул кнопкой, выключая интим.

— Ну все! Работать! — он завинтил новый лист и опять застучал.

Здорово это у него: проник в суть жизни, всплакнул, и вот уже снова работает — и на все это потеряно минуты полторы... Да-а-а, местной деловитости стоит поучиться!

Под стук машинки я задремал в кресле, потом перевалился на кушетку. Вдруг дверь распахнулась, влетел усатый дед в кипенно-белом исподнем, пластая перед собою воздух саблею, закричал:

— Прекратить! Не даете спать!

Я ошарашенно сел на кушетке. Сабля так и свистела над нашими головами. Я думал, что Сашок испугается, уступит, — но неожиданно он, оскалившись, схватил поварешку и, прикрываясь, как щитом, крышкой мусорного ведра, начал сражаться. Некоторое время они звонко фехтовали, потом дед, видимо удовлетворенный, повернулся и ушел.

Сашок в ту же секунду рухнул на табурет и снова стал печатать: та-та-та! та-та-та! та-та-та!

Под этот стук я опять уснул, и проснулся, когда стук прервался. Сашок сидел, уронив голову. Галстук был приспущен, на отставшем от шеи крахмальном воротнике виднелись выпуклые грязные полоски.

— А? — Сашок встрепенулся, выкатил на меня свои круглые глаза. — Ты откуда? Приехал, что ли?

Мы горячо обнялись.

— А до этого, что ли, ты меня за другого принимал?

— А, да. Мы уже виделись! Вот черт!

Он еще не успел напустить на себя важность, был такой, как раньше.

— Хорошо бы твои женщины... спустились на минутку со своих высот... и выстирали бы тебе рубашку! — сказал я.

— Да зачем им спускаться с высот! — с горечью проговорил он.

Мы с ним наконец-то поглядели друг другу в глаза.

— Так! — тут же заговорил он. — Сколько времени? Уже четыре? Надо работать.

— Да ты вроде закончил уже, — я кивнул на груду напечатанных листов.

— Это так!.. В четыре утра я сажусь обычно за главный свой труд!

Он полез в буфет, достал со дна толстый переплетенный том, положил его почему-то к себе на колени и начал писать.

— Как-то не разобрать, что ты пишешь! — попытавшись приглядеться, проговорил наконец я. — Почерк очень неясный!

— А зачем нужен ясный? — с болью проговорил он. — Все равно не оценят! Может быть — лет через сто! — во взгляде его мелькнуло легкое безумие.

— А что это? — я кивнул на том.

— Проект спасения человечества! — чуть слышно прошептал Сашок. — Кто-то должен же беспокоиться об этом, — скромно добавил он.

— Ясно, — тоже шепотом проговорил я.

Он снова стал карябать. Я, будучи человеком слабым, снова уснул. Когда я проснулся, было уже светло. Сашок спал сидя, пламенно прижав свой том к животу. Лицо его было отечное, измученное, блестело испариной, на щеках чернела внезапно вдруг выросшая щетина.

— Так! — проснувшись от моего взгляда, он выкатил круглые свои глаза, быстро перевел их на ходики. — Половина седьмого! Надо собираться! Душ, бритье! — энергично, подхлестывая себя, заговорил он. — Кофе можешь сварить? — он повернулся ко мне. — Надеюсь, там у вас хотя бы кофе умеют варить?

Я с треском молол зерна, ссыпал кофе в латунный кувшинчик — и вдруг почувствовал, что волнуюсь: от имени своего города кофе варю!

Гиганты

В последний день пребывания в Москве я все же решил зайти к Стасу. В каждый свой приезд я обязательно заходил к нему — и сейчас вроде бы положено исповедаться. Сделался он суров, особенно в последние годы, добровольно взвалив на себя гигантский труд — стал считать себя «совестью эпохи». Ну, или, во всяком случае, — совестью нашей компании. Никакой «нашей компании» давно уже нет, а он есть, и все обязаны исповедоваться ему — так, во всяком случае, принято. И когда шел я к нему в этот раз, поджилки тряслись: наверняка я что-то накузьмил, о чем он непременно узнал и теперь осуждает.

Я смотрел из окошка трамвая... удивительный город Москва: возносятся до небес космические строения из каких-то полупрозрачных материалов и в то же время сохраняются почти без изменений уголки истории. Причем, если двухсот-трехсотлетние дома демонстрируются и реставрируются, то пятидесяти-шестидесятилетние как-то выпадают из поля зрения, стоят в том же виде, плюс изменения от времени и погоды, и грустно попадать в такие места.

В одном из таких мест, в длинном двухэтажном бараке, и жил теперь Стас, страдалец-профессионал, — в другом каком-то месте он и не мог бы жить!

Я поднялся по затхлой деревянной лестнице на второй этаж, шел по коридору с длинными половицами вдоль множества дверей... такая коридорная система часто встречалась, помню, в детстве. В Ленинграде такого уже теперь не найти, но в Москве можно встретить любые чудеса.

Стас молча открыл дверь, пропустил. И даже об этой холодной встрече пришлось договариваться по телефону заранее, — причем только такой суровый человек, как Стас, способен назначить дружескую встречу на полшестого утра! Это ему кажется единственно возможным, более того — переполняет гордостью: вот какой загруженный человек — дружеским встречам может уделить только несколько секунд перед рассветом!

Помню, когда мы с ним дружили более интенсивно и встречались чаще, уже тогда поступки его были насыщены какой-то настырной пунктуальностью. Однажды мы с ним не расставались несколько суток в поисках писчей бумаги по сорок шесть копеек пачка, причем пачки по сорок семь копеек и по сорок пять вызывали у него лишь презрительные усмешки.

«Ну что я тебе буду объяснять — все равно не поймешь!» — говорила эта мудрая и усталая усмешка.

— Ну вот — гляди! Отличная ведь бумага! — я все-таки надеялся его совратить. В ответ он молча выходил из магазина...

И так же он вел себя и в остальном. Однажды он решил вдруг осчастливить человечество, взять в свои руки разящее перо и написать роман о пьянстве (тогда именно пьянство почему-то попало под его разгневанный взор). Но в управлении милиции (начал сверху!) не захотели — или не смогли — дать ему точную цифру алкоголиков...

Негодуя, он порвал рукопись.

— А без точных цифр нельзя было? — робко поинтересовался я.

— О, господи! — с кротким вздохом произнес он. «С кем приходится общаться!» — очевидно, должно было прозвучать далее. На этом мы и расстались тогда... Поэтому можно себе представить, как рвался я к нему в этот приезд!

— Ну как ты, вообще? — наконец нарушил тягостное молчание я (он, видимо, твердо решил молчать, «цепко», как ему думалось, оглядывая меня). — Не пишешь больше? (я вспомнил о его единственной попытке).

Стас скорбно усмехнулся.

Встреча явно не ладилась. Мы протиснулись через узкое длинное пространство в довольно большую, но пустоватую комнату-кабинет, потом через еще более узкое пространство (как он тут протискивается, такой гигант?) в совсем крохотную спальню и присели с прямыми спинами на стулья.

Я огляделся... Да-а-а... Стас давно уже отказался от всех внешних форм преуспеяния, сосредоточившись исключительно на внутренних, — поэтому и такую квартирку следовало считать грандиозным подарком. Работал он, насколько известно, воспитателем в девичьем общежитии — причем серьезно!

— Ну как ты? — пытался я реанимировать разговор. — Все так же? Кстати, когда запустишь меня в свой огород в качестве козла?

— К сожалению, огорода больше не существует! — усмехаясь лишь одним уголком, вымолвил он.

— Погорел?! На чем?

— К сожалению, все значительно скучнее... Просто обнаружилась другая, еще более засохшая нива.

— Которую немедленно надо оросить!.. Слезами, я имею в виду, слезами!

Стас кротко вздохнул.

— К сожалению, мне пора! — он чопорно поднялся, как после неудачных дипломатических переговоров.

Протиснувшись через узкости, мы вышли в коридор, спустились по лестнице.

— Да! — я еще раз попытался оживиться. — А как тут наш Кузя?

— Понятия не имею! Я давно уже не подаю ему руки!

Молодец! Всегда находит двух-трех людей, которым демонстративно не подает руки! (Мне, кстати, тоже не подал!) Это какую же силу надо иметь, чтобы руки не подавать! У меня, помню, рука парализована была — и то я подавал, как мог, — а чтоб уметь здоровую руку не подать!.. Гигант!

— А что произошло все-таки? — поинтересовался я.

— С людьми подобного сорта никогда ничего не происходит. Просто — торгует своими способностями, оптом и в розницу!

— И почем?

— Если ты дальше намерен вести разговор в таком тоне...

— Извини! — я захлопнул рот.

Мы молча прошли по горбатому московскому переулку и спустились к маленькой серо-белой церквушке. Стас вдруг многозначительно остановился. Я тупо поглядывал то на него, то на церковь.

— Матюша Казаков! — выговорил Стас.

— Где? — я стал испуганно озираться по сторонам.

Стас кивнул на купол.

— А-а, — проговорил я. Мы помолчали. Я не знал, сколько в таких случаях полагается стоять.

Потом мы сдвинулись, перешли улицу, прошли вдоль каменной стены и свернули в церковный двор.

— На заутреню, что ли? — я остановился.

— К сожалению, наших грехов уже не замолить. — вымолвил он.

Интересно, что он имел в виду?

Церковный двор оказался заставлен бело-красными пикапами.

— Так ты на «скорой» теперь работаешь?

Стас широко развел руками, как бы говоря: «Что делать? Кто-то должен!»

Он подошел к пикапу, отпер сначала заднюю дверцу, потом кабину. Уселся за руль. Я сел рядом.

— Считаю своим долгом тебя сопровождать!

— Все ерничаешь? — проговорил Стас.

— Нет, серьезно! Давно мечтал посмотреть, как тут работают, и вот подвернулся близкий друг!

— Работа эта не предназначена для праздного любопытства... Впрочем — спроси у врача! — он кивнул на подходившего пышноволосого брюнета.

— Извините — вот к другу... проездом... а он едет! Нельзя ли с вами мне? Я и подмогну, коли что! — я почему-то перешел на просторечие.

— Ну пожалуйста! — пробормотал врач несколько удивленно. — По-новой на комбинат! — сказал он Стасу.

Прибежала молоденькая медсестра, и мы поехали. Водить он стал классно — маленькие домики так и мелькали!

— А что там... на комбинате? — крикнул я.

— Ханыги! — отрывисто проговорил Стас. — Работают, потом что-то натворят, их судят и направляют туда же... Несчастные, в сущности, люди! — добавил он.

В конце старинного дряхлого тупика перед нами разъехались в стороны железные ворота. У длинного стеклянного здания мы остановились. Возле желто-синего газика клубились люди.

— Где? — деловито спросил Стас у милиционера.

Тот показал на темный вход в здание. От широкого гулкого зала была отгорожена, стенками не до потолка, фанерная каморка. Там на топчане, под плакатами по технике безопасности, лежал небритый человек с желто-зеленым лбом, покрытым потом.

На груди его лежала зеленая куртка.

— Опять это Хвощ! — проговорил доктор.

Тот вдруг вскочил, мелькнул кулак — доктор еле успел уклониться, кулак со всей силы врезался в плакат: «Не работай без заземления!»

— Тихо, тихо! — Стас перехватил руку. — Давай, давай... баиньки! — он с помощью медсестры уложил вдруг осевшего Хвоща на носилки.

Я, стараясь хоть чем-то помочь, поднял с пола куртку — на ней было темное пятно:

— Положить?

— В ноги! — отрывисто скомандовал Стас.

У выхода нас нагнал торопливо хромающий человек.

— Стоп! — он поднял ладонь. — В куртке казенный микрометр у него!

— Посмотри! — скомандовал мне Стас.

Я быстро перерыл карманы, вытащил тяжеленький инструмент в дерматиновом чехольчике.

— Отдать? — спросил Стас у Хвоща.

Тот, слизывая с губы пот, кивнул. Когда мы задвигали его в машину, голова его болталась почти безжизненно. Стас закрыл заднюю дверь, и мы с ним вернулись в кабину.

— Ну — а ты как живешь? — вдруг спускаясь из своей высокой задумчивости, поинтересовался Стас.

Вопрос был хамским уже просто в силу колоссального его запаздывания, а во-вторых, — боюсь, что именно на это он и бил, — чем особенным мог я похвастаться, когда рядом шла работа в «Реанимационной»?

— Уезжаю... в этот... Трудногорск... Тундрогорск! Ладно — не буду тебе мешать. Надеюсь, меня хоть выпустят отсюда?!

Не прощаясь, я выскочил из кабины и ушел.

...Уже вечером, после всей суеты последнего командировочного дня, я брел по широкому центральному переулку, освещенному закатом. До поезда оставалось четыре часа. Вдруг я остановился у большой парикмахерской. Я долго вглядывался через витрину внутрь... и вспомнил ее. В детстве почти все летние каникулы я жил с бабушкой у тети Люды в Москве, ходил по городу один... Потом все это забылось, и вдруг сейчас вспомнилось, как колоссально важное! Я ясно вдруг вспомнил, как заходил тогда в эту парикмахерскую, — каждый раз это было для меня счастьем. Парикмахерская эта — с полированным деревом стен, с овальными зеркалами в резных рамах — вызывала у меня ощущение покоя, счастья, особенно когда она была просвечена вечерним солнцем, как сейчас, — именно это время в ней я любил.

Потом я приезжал в Москву в юношеские годы — то была совсем уже другая Москва, потом, уже у взрослого, — третья... а эта Москва совсем было потонула — и вдруг неожиданно снова всплыла!

— Зайду! — решил я.

Гардероб был точно такой же, и столик с плюшевой скатертью... Я вошел, щурясь от солнца, в зал, сел в кресло к пожилому парикмахеру... знаком или незнаком?

— Постричь и побрить! — попросил я и откинулся в кресле, смутно надеясь на возвращение прежнего блаженства.

Парикмахер, зевнув, начал стричь. По первым же прикосновениям его пальцев я почувствовал, что он чем-то недоволен, и состояние это мгновенно передалось и мне..... Глупо было надеяться — то время прошло, да и сама парикмахерская... амальгама на зеркалах отстает, коробится по углам трепаной зеленой подкладкой. Зоны бывшего твоего счастья не стоят без изменений — и если ты не посещаешь их, они распадаются. Вдруг его пальцы вздрогнули и задвигались весело, четко. Какой поворот его мыслей послужил этому причиной? Явно, что дело не во мне. Я вытянул шею вбок и поймал в зеркало появившегося из темного гардероба высокого статного старика в светло-сером костюме.

— Здравствуйте, Сергей Иваныч! — раскланялся он с моим мастером.

— Здравствуйте, Константин Алексеич! — радостно ответил парикмахер. — Будьте любезны, подождите одну минутку.

— Так вам, наверное, за неделю надо звонить — а я уж так! — он сокрушенно развел руками.

— Да нет — какое там за неделю! Отстал от жизни! — как бы сокрушенно проговорил мастер, но в голосе его звучало совсем другое: у нас-то все правильно, это другие сходят с ума с их новыми нелепыми модами.

Они с улыбкой смотрели друг на друга, видимо зная друг друга давно и радуясь встрече. И даже то, что нужно немножко подождать, устраивало их — так солидней. И даже во мне (хотя со мной и собирались расправиться за «минутку») поднялось какое-то блаженство: я снова оказался в своей любимой и почти забытой парикмахерской, где мастера и клиенты относятся друг к другу с бескорыстной почти любовью — клиенты за то, что мастера здесь высочайшего уровня, тонкой, без тени подобострастия, обходительности, мастера же любят клиентов за их простоту, всякое отсутствие позы и постоянство — в своих важных делах клиенты эти не забывают про них и, вырвав минутку, всегда приходят именно к ним.

И этот гость тоже явно был из гигантов — это сразу определяется по движениям, по интонациям голоса, по вроде бы простым речам — от которых почему-то подмывает вытянуться во фрунт. Но парикмахер, старый виртуоз, почти не глядя на мою голову, но работая безупречно, добродушно перешучивался с гостем.

— Пожалуйте! — изящным жестом мастер сдернул салфетку (часть их взаиморасположения досталась и мне). — В кассу, пожалуйста! — с достоинством он отстранил мятый мой рубль.

И кассирша, седая интеллигентка, отсчитала мне сдачу до копейки — здесь царили сейчас порядочность и корректность, отвергающие всякие новые, мутные и неясные течения... и все это возродилось мгновенно, с появлением великолепного старца.

Нужно было уходить, но ноги не шли, я понимал, что в таком заколдованном царстве могу уже не оказаться больше никогда. Я медлил, как бы потрясенно разглядывая какой-то старый журнал на столике.

Крупняк, — так я назвал про себя величественного посетителя, — выпрямив плечи и голову, легким шагом прошел по паркету и опустился в кресло, над которым мастер, без всякого притом подобострастия, успел два раза взмахнуть салфеткой. Я понимал, что дальнейшее в их встрече будет носить слишком личный характер — присутствие соглядатая здесь по меньшей мере неуместно — однако ноги мои не шли.

— Как обычно? — спросил мастер, слегка склоняя голову набок.

— Да уж поздно мне моду менять! — величественно-добродушно пророкотал крупняк. — Да и волос мало уж, для новых-то мод!

— Да и я, надо признаться, им не обучен! — с гордостью проговорил мастер. Великолепный дуэт!

— Как Анна Тимофеевна? — донеслось оттуда.

— Да ползает понемножку по даче!

«Кто же он?» — я кинул вороватый взгляд в зеркало... Ну, ясно! Один из корифеев заповедного МХАТа — ведь МХАТ же рядом, через два дома — как же я сразу не сообразил! Только там остались такие величественные старики, холеные вплоть до мешочков под глазами, осыпанные всеми возможными званиями и наградами, но, к сожалению надо признать, слегка недобравшие, в наш век «трамвайного кино», широкой популярности у публики, не достигшие мгновенного всеобщего узнавания в общественных местах, и тайком, с надменной горечью, переживающие это, и все-таки страстно надеющиеся на узнавание.

Тем более я должен исчезнуть, раз не узнаю! Я вышел на улицу — но азарт мой почему-то не исчез. Я нырнул в будку чистильщика: все-таки дождусь выхода крупняка — уж больно сильно он чем-то меня разбередил!

Он вышел — замечательно постриженный, освеженный, нарядный, наверняка мастер почистил ему обшлага щеточкой — такой обычай, ныне забытый, я тоже откуда-то помнил. Он повернулся — в сторону от МХАТа — и неторопливо, но горделиво двинулся по пустому широкому тротуару. Шаг его был пружинист и легок, движения отточены и сильны.

Нет, лицо его безусловно знакомо — но скорее как тип, конкретные его черты все-таки незнакомы... артиста маститого, пусть даже не очень популярного, я бы все же узнал — а не маститым, с его повадками, он быть просто не может... Значит... Кто же он? Известный дирижер, объехавший со своим прославленным оркестром весь мир? Нет... Чего-то в нем не хватает... а, понял: иностранных вещей! В последние годы ведь именно они обозначают жизненный успех. А старик этот был одет зажиточно, но отечественно — я бы сказал, он олицетворял собой тип фаворита пятидесятых годов. Дирижер, вернувшийся из турне, наверняка не удержался бы и надел — несмотря на всю свою маститость — какую-нибудь зарубежную молодежную курточку, оправдываясь жарой... нет, этот старик был одет не так! В курточке представить его я бы просто не рискнул — да этак он сразу бы потерял всякое уважение мастера и прочих людей, а это дороже какой-то курточки!

Он завернул в прохладную молочную закусочную, долго и слегка капризно разговаривал с продавщицей — но и здесь, видимо, его знали и любили именно таким. Из мраморных глубин вышел к прилавку сам заведующий, величественно отстранив практикантку, крашеную девчонку с хриплым голосом, и стал обслуживать сам... и снова произошло тайное общение членов ордена («...Мы-то с вами понимаем друг друга, но вовсе не обязательно объяснять всем...»). Это было не просто поедание творога, то было действо... и все вокруг бессознательно подтянулись... что не исключало вовсе внезапного срыва, скандала, криков — все это вспыхивает неожиданно и бурно, — поэтому я поспешил выйти вслед за ним.

Он прошел под цветущими липами (стволы росли из отверстий в середине круглых узорчатых решеток) и остановился под вывеской «Такси». Невозможно было представить его в хвосте длинной безнадежной очереди, да еще под дождем (такое подворачивалось, в основном, мне), как и невозможно было представить его с тычками и криками лезущего без очереди — поэтому и очереди, естественно, не оказалось вовсе.

Он не простоял и минуты: такси, проехавшее по той стороне, в тени тополей, плавно развернулось и подкатило к нему. Ясно, что мимо такого клиента проехать невозможно!

Он опустился на сиденье, через секунду — не раньше — потянулся захлопнуть дверцу, но тут шофер, губастый, в натянутой кепке, что-то пробурчал, он недоуменно посмотрел на шофера, потом, радушно улыбаясь, посмотрел на меня:

— Вы не к Таганке едете?

— К Таганке!

— Присаживайтесь! В приятном обществе и дорога короче! — Он проговорил «в обшшестве», но эта некоторая подчеркнутая простонародность лишь усиливала ощущение величия.

В его «обшшестве» я готов был ехать куда угодно!

Приятно после долгого перерыва снова мчаться по Москве, перекатывая по нёбу вкусные названия московских улиц: Остоженка, Пречистенка, Волхонка! У широких белых ступенек, поднимающихся к высотному дому, он повернулся к водителю:

— Остановите, пожалуйста! Задержу вас на минуту — запамятовал купить сыр! — с извинением за задержку он обращался ко мне, что, кстати, правильно.

— Сыр понадобился ему! — громко проговорил водитель, когда тот еще и не отошел и вполне мог услышать (на что, видимо, водитель и рассчитывал). Апеллировал водитель ко мне, с присущей ему, как видно, злобной нахрапистостью, без сомнений зачисляя меня в свои единомышленники.

— Я тоже выйду! — пробормотал я.

Тот с немой яростью уставился на меня. Слегка помедлив, я все же вышел. Старик не спеша поднимался по ступенькам (величественный, надо признать, вход в магазин!). Я вошел следом за ним. Так. И этот магазин я вспомнил! Тогда я часто заходил сюда, хоть ничего и не покупал, просто блаженствовал в его мраморной прохладе, наслаждался комфортом, духом взаимной любезности, цветными пирамидами вин и фруктов (каждый фрукт в специальной гофрированной бумажке!). Тогда у меня не вызывали удивления эти магазины, с огромными цветными панно под потолком, изображающими «Праздник урожая» или «Вытаскивание невода», где каждый рыбак был как Аполлон!

Крупняк неторопливо шел через зал, шаги его гулко отдавались под высоким потолком... Зачем такие потолки? Достаточно и таких, как в теперешних магазинах: снял шапку — и спокойно пройдешь!

Я шел на приличном расстоянии за ним. Теперь я разглядел, что он был удивительно крепок: широчайшие плечи, мощные, чуть кривоватые ноги... Навряд ли он деятель искусств. Быть может — полярный летчик? Ведь именно они были «небожителями» своего времени, затмевая кинозвезд. И лица у них были как на подбор — мужественные, открытые, красивые — лучше, чем у кинозвезд, которые их играли.

Он подошел к отделу, и пожилая полная продавщица встрепенулась, поправила кокошник... Состоялся короткий любезный разговор — и он отошел от прилавка со свертком, завязанным ленточкой. Я совершенно оторопел: видел ли я вообще хоть когда-нибудь такую упаковку?! И куда делись толпы, осаждающие этот магазин?! Исчезли!

Нет, ясно — все совершается именно так, а не иначе исключительно благодаря ему, без него все распадется — большую московскую квартиру разделят враждующие дети, или в нее въедет кто-то совсем иной... На просторной даче будет жить одна Анна Тимофеевна, разошедшись со всеми... а какая семья была при нем! Хорошо, я успел это изловить, хотя бы на излете! Как бы мне этого не забыть!.. Может, мне сделаться таким?..

Да нет — для этого явно требуется положение и деньги!.. Да нет, дело не в этом. Вряд ли у него такое уж поднебесное положение, если он сам ходит по магазинам. Деньги? Вряд ли наш шофер более любезен с теми, с кого он дерет три шкуры! Дело не в деньгах! И костюм у него — добротный, но изрядно поношенный — теперь я разглядел...

Генерал? Может быть... Хотя тон и жесты его немного слишком любезны для генерала, те разговаривают короче и резче — я работал в их санатории и сразу узнаю их... Так кто же он? Мы снова уселись в такси.

...Еще я любил тогда стоящие в стороне от главных линий тихие, асфальтовые, всегда освещенные солнцем боковые аллеи Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставки... Из зарослей экзотического кустарника выглядывали ажурные восточные павильоны — «Павильон вин», «Павильон цветоводства». Дни напролет бродил я тогда по этой уютной и как бы слегка зачарованной территории (в тогдашнем счастливом состоянии ничуть не удивляясь полному отсутствию вокруг людей, и в частности — собственно работников сельского хозяйства). Сколько я провел там часов! Теперь не поверить!

...Между тем водитель давно уже упорно что-то говорил, обращаясь в основном ко мне, как к более близкому:

... — Андрюха и женился на ней, дурак! Вернее, как: сходил пару раз к ней в общежитие, она — хоп! — вещички собрала и явилась. Сперва так телепались, потом добила она его — записались! Теперь как к ним ни придешь — сразу: «По рублю, по рублю!» Андрей выпьет, брык — и лежит. А Любка орет: «Еще! Еще!» Толстая стала, растрепанная... То ли с Тульской, то ли с Ярославской области она.

— А вы сами откуда? — спросил я водителя (чувствуя почему-то вину перед демонстративно молчащим «гигантом»).

Почему я не могу быть таким? В чем разница? Рост приблизительно тот же, мешочки под глазами тоже имеются...

— Я? — удивленно проговорил водитель. — Сроду москвич! Еще предки мои извозчики тут были!

Мы ехали по какой-то странной местности, заросшей чертополохом, среди старых, уже покинутых жителями домов. Потом пошли кладбища, и снова оставленные дома, и снова кладбища...

— Тупик знаешь этот? — спросил водитель. — Жена тут в сумдоме у меня! — он вдруг громко захохотал.

Я вопросительно глянул на старика: безопасно ли с таким водителем ехать дальше? Но тот застыл, как мраморное изваяние.

— Ну ничего! — продолжил водитель. — Тут ко мне шастает одна. Шастает и шастает. Общаемся с ней.

— Ну и где же вы... общаетесь с ней? — не в силах остановить этот чудовищный разговор, спросил я.

— А где ты сидишь! — он обернулся ко мне и громко захохотал.

— Остановите, — вдруг проговорил старик.

— Сколько можно-то? — обозлился водитель. — Останавливались уже!

— Поездка закончена. Сколько с меня? — старик с отвращением протянул деньги.

Вот — разница! Я так никогда не смогу! И довольно стыдно мне как бы азартно доискиваться до его профессии — я ведь прекрасно понимаю, что не в профессии дело!

— Тут же кладбища одни! — удивленно проговорил водитель.

Старик молча отдал деньги и вышел. Мы сидели молча и неподвижно.

— В монастырь подался! — кивнув на поднимающийся за склепами купол, несколько смущенно проговорил водитель.

— Я тоже выхожу.

— Ты-то куда?

— Прощай! — я вышел.

— Э, э! — высунулся он. — А деньги?

— Деньги ты уже получил!

Я разыскал среди склепов телефон-автомат, набрал номер опального Кузи. Какого черта?!

— ...А он в мастерской у себя! — сказала его мать. — Сообщаю телефон...

— Спасибо! — повесил трубку, торопливо набрал.

— ...Здорово! — радостный голос Кузи. — Ты где?

— На кладбище.

— На каком?

Я выглянул к проходившей мимо женщине:

— Скажите, на каком я кладбище?.. Спасибо. На Калитниковском! — сказал я в трубку.

— Отлично! — вскричал он.

— Почему это?

— Потому что рядом совсем! Крутицкое подворье! Бери тачку! Плачу!

Тот водитель еще ждал, понимая, что сам я отсюда не выберусь, но я подождал другое такси — так оно будет дешевле!

Крутицкое подворье. Кирпичные монастырские строения, двор за глухими стенами. По крыльцу с тяжелым навесом — в глухую темную башню, по темной лестнице (ни звука не доносится!) взбежал наверх, и сразу — свет и простор!

— Понял, какой вид? — сказал довольный Кузя. — И телефон!

Вид был, действительно, обширный, хотя и несколько запущенный: старые облезлые строения с окнами-бойницами, какие-то грязные полувысохшие рвы, засохшие деревья.

— Ну как? — горделиво проговорил Кузя.

— Да-а-а... Ну а как ты, вообще, живешь? Со Стасом рассорился...

— Я с ним? Это он! Сначала пилил сколько лет, что как-то не так я живу, а в заключение даже избил!

— Как?!

— Да довольно хитро. Пришел в гости со мной к одной девице, которая настолько якобы тонкая, что все ей пошлостью кажется. Скажешь фразу какую-нибудь — бац по уху! Следующую более осторожно уже говоришь, снова: бац!.. «Знаешь, — Стасу говорю, — я, пожалуй, пойду!» ...Ну и бог с ним! — Кузя надулся.

— Но ты, говорят, талант свой продал?

— Кто это говорит?! ...Ну ясно. Нет! Продал я, образно говоря... левую руку... а талант — ну никак не могу продать, как ни пытаюсь! Нынче что котируется? Разный там романтизм, кубизм. А я суперреалист: что вижу — то и рисую. И все. Никаких таких выводов: мол, это надо прекратить, а другое начать!.. За это Стас и презирает меня, что я не прогрессивный! Так что с талантом моим я могу в наше время только ненависть у всех вызвать!

— Ну, вызови у меня!

— Хочешь?

...Он открыл два огромных полотна: «Внучок капает бабушке в глаз» и «Оставление большинства вещей лучшему другу». Во внучке он с пугающей точностью изобразил себя, а «другом», которому оставляется большинство вещей, оказался я.

... — Сип ты белоголовый! — проговорил я.

— Вот так! ...А левую руку, признаюсь, продал. И, должен заметить, исключительно удачно: и кормит она меня, и поит, и одевает! Вот за этот костюм чуть не сотню отдал!

— И что за последнее время сделала левая твоя?

— Показать? Вот! — он достал кефир в бумажной упаковке, поставил на стол.

— Так она же... пустая? — удивился я.

— Ну! — гордо проговорил Кузя.

— Так ты хочешь сказать... что ты оформил ее?

— Ну!

— Так это же знаменитая вещь!

— А ты думал?! — Кузя горделиво оглянулся по сторонам со своей башни.

Изящная вощеная пирамидка, окаймленная двумя зелеными гирляндами клеверных листиков.

— А почему ты тут клевер изобразил?

— Так корова же клевер ест!

— Глубоко копнул! Жаль только, что без подписи! — я повертел упаковку. — ...А ты подписывай!

— А что — это идея, — скромно откликнулся он. — Пойдем тут... в одну молочную закусочную. Уж там-то знают меня! Уж настолько я знаменит!

И действительно — только мы с ним пришли в ближайшую молочную закусочную, как сразу же нас провели к директору, и тут же были вынуты из холодильного шкафа свежайшие кисломолочные продукты.

Кузя чуть пригублял, кочевряжился:

— Ряженка сегодня не того...

Потом мы спустились в зал, как объяснил Кузя — узнать мнение народа.

— Товарищи! — гулко заговорил я среди кафельных стен. — Среди нас присутствует автор оформления кефира в бумажной упаковке! Поприветствуем его!

— Кончай, слышишь? Кончай! — еле шевеля губами, шипел Кузя.

Действительно, народ тут был самый разнообразный — от академиков до... был даже один тип, смутно знакомый, в разных ботинках: один ботинок — брезент, другой — чистая кожа, хоть и грязная... Откуда-то я его знал — хотя откуда я мог знать такого типа?

— Хвощ! — закричал я.

Сегодня утром я нес его на носилках! Какой длинный день!

Хвощ испуганно повернулся ко мне, потом все-таки взял со стола стакан, подошел.

— Давно оттуда? — видимо, все-таки принимая меня за кого-то другого, поинтересовался он.

— Да как сказать... — проговорил я.

Повисла пауза. Хвощ задумчиво смотрел на свои ноги.

— А ботинки-то не мои... — Не сводя глаз с ботинок, он протянул руку, налил кефиру из нашей пирамидки, выпил одним глотком. — ...Точно — не мои! — Уже совсем уверенно он вылил остатки, выпил. — Погоди! — он деловито отошел за другой столик.

— Во тип! — восхищенно проговорил Кузя. — Ботинки, видишь ли, не его! На самом деле — кефиру дико захотел, и все дела!

Здесь было его царство, все нравилось ему.

— Извини! — проговорил я, вышел на улицу к автомату.

— ...Говорите! — раздался в трубке требовательный голос Стаса.

— Это снова я. Тут бывший клиент твой, Хвощ!

— Уже?! — закричал Стас. — Ведь сбежал, сволочь! Из реанимации сбежал!

— ...А сильно, вообще, задело его?

— Да нет, не очень. Лезвие наполовину было изоляционной лентой обмотано, чтобы не глубоко... Так сказать — вариант «для своих». Ну и как он там?

— Да нормально, по-моему... Говорит, что ботинки не его.

— Это он может! — заорал Стас. — Потом появится еще, будет требовать деньги за свои ботинки! Тут — еле оклемался — стал с ходу требовать четвертной, который якобы был засунут у него в чехол микрометра, который я отдал!

— Ну и как?

— Пришлось мне на трамвае уже снова тащиться туда, искать этот проклятый микрометр... Ну и конечно же, ничего! Слушай — не в дружбу, а в службу... потрогай у него пульс. Умеешь, надеюсь?

— Пробовал когда-то... Сейчас.

Я оставил трубку висеть, сам вернулся в закусочную, отыскал Хвоща.

— Тихо! — сказал я ему. — Сейчас пульс у тебя буду считать.

— Можно, — Хвощ не без удовольствия подал мне запястье.

— Тихо!

Закусочная умолкла.

— Ну как?

— ...Семьдесят.

— Как часы! — хвастливо проговорил Хвощ.

— Семьдесят! — доложил я в трубку.

— Ну тип! — проговорил Стас. — Вы с Кузнецовым, надо думать?

— С каким Кузнецовым? ...A-а, с Кузей! Да.

— Вы все-таки поосторожнее там.

— Да мы в молочной закусочной.

— Да ладно врать-то!

— Нет, честно!

— Да-а-а... видно, совсем он уже ослабел, если по молочным закусочным ходит.

— Да нет, в отличной форме. Наоборот...

— Пока, — проговорил Стас и повесил трубку.

Я вернулся. Кузя уже куражился вовсю — надписывал всем пирамидки, очередь к нему была длиннее, чем на раздачу.

— Можно, и я распишусь, как твой друг?

— Ну что же — можно, пожалуй! — благосклонно проговорил он.

Потом я мчался в метро на вокзал, и вдруг мне захотелось записать этот день — давать ему уйти было нельзя! «Ну подожди, — уговаривал я себя, — в поезде будет время на это!» Но просто чесотка какая-то открылась в руке! Фломастер у меня был (бывший Кузин), но писать абсолютно было не на чем! На билете? Опасно!.. Как я себя клял! Уж пора бы понять, что иногда следует иметь под рукой листик бумаги! И тут я увидал на полу очень даже неплохой обрывочек. Дрожа от страсти, я поглядывал на него. Если я вдруг брошусь к нему, меня явно все примут за ненормального — настолько я еще соображал. Вот сейчас будет остановка, люди пойдут, и тогда, в общей неразберихе!.. Черт, как долго тут едут!.. Остановка. Пошли! Только бы не унесли на подметке! Я кинулся вниз.

Потом, абсолютно счастливый, я секунду передохнул и начал записывать. Помещалось, к сожалению, только сокращенно: «В посл д преб в М...» — на вокзальной почте надо будет переписать...

Немного успокойся!

Утром ткнул вилку в розетку — электробритва сразу же загорелась. Ничего! Нормально! Побрился горящей электробритвой, вышел из гостиницы... Так, отлично. Стоит напротив дощатая будка, на ней объявление: «Здесь продается молоко подмосковного колхоза «Борец». Выпил литр. Прекрасно! Каждый день — литр отличного борцовского молока — и все будет в порядке!

На автобусной остановке — толпа. Полтора часа, говорят, автобуса не было. Нормально! Домчимся так!

Через лесок выскочил на шоссе. Тут дорога не как у нас — тут с горы на гору. Сначала пустой был асфальт, потом пошли навстречу ровные порции машин, где-то впереди нарезанные светофором.

Вбежал на очередную гору — и обомлел: вся Москва подо мной — золотые колокольни, шпили домов!

Вдохнул поглубже — и бросился туда!

У самого города уже — попутка тормознула:

— Давай подвезу.

— Да нет, спасибо. Не надо. Столько уже прошёл — остались пустяки.

Вошел в город, бросился в телефонную будку, набрал номер. Первая фраза уже заготовлена была:

— Здравствуйте! Это такой-то сякой-то? Говорит такой-то сякой!

Но нет — не откликается никто! Пробежал некоторые знакомые ориентиры — храм Георгия в Ендове, Биргс-Коллегию — снова в будку, номер накрутил... Глухо! Видно, специально пожертвовали одним аппаратом, опустили в сметану — чтобы нельзя было к ним дозвониться.

Ничего!

Мимо серой стены древнего Китай-города — в узкий дворик, где все Управления. Мимо вахтера промелькнул — ветром у него сдуло фуражку... Четвертый этаж... Комната четыреста один... четыреста два... четыреста двадцать один... Вот! Вбежал в приемную. Секретарша куда-то вышла, только большой стол стоит, заваленный бумагами. Открыл словно приклеившуюся кожаную дверь в сумрачный кабинет. Человек оторвал лицо от стола.

— Здравствуйте! — звонко говорю. — Вы такой-то сякой-то? Я такой-то сякой.

И тут — как грязной тряпкой по радостному лицу:

— Выйдите вон!

— В каком смысле? — я опешил.

— В буквальном! — лицо наконец-то задвигалось, что-то вроде кривой ухмылки появилось на нем.

— Но вы, наверное, не поняли! Я такой-то сякой!

— Ну и что?

— У меня замечательная заявка.

— Как вы думаете — если я лично начну рассматривать все заявки — что будет?

«Да ничего не будет! — подумал я. — Потоньше немножко будешь!»

Но не сказал.

— Да что же это такое? — он снова застонал. — Куда же она убегает все время?

— Поискать?

— Выйдите вон!

Кто? Я — «выйдите вон»? Ну нет уж!

— Я выйду, — говорю, — но при одном условии. Вы тоже должны выйти!

— Зачем это?

— На воздух! Поглядите — на вас лица нет!

— Да? — озабоченно в зеркальце погляделся. — Впрочем, естественно... И кстати — обед уже. Поэтому эта и убежала... Прошу.

— Как там погода? — уже почти дружески на лестнице меня спросил.

Думаю — какую же погоду сказать? Ведь знаю же себя — какую скажу, такая и будет! Все могу!

— Моросит! — говорю.

— Естественно! — усмехнулся уже почти довольно.

Вышли, пошли по дождю — чувствую, с погодой я ему под самое настроение попал. Увидел он очередь — рванулся туда.

— Извините, — обернулся ко мне. — Вас, наверное, это не интересует?

— Ну почему же? — говорю. — Пить, наверное, не буду, но в очереди с удовольствием постою.

Постояли мы в очереди с ним — совсем уже как родные стали.

— Что-то, — усмехнулся, — во всем этом даже привлекательное есть!

— А что, вообще, случилось? — доверительно спрашиваю.

Начал рассказывать. Разруха в семье. Неприятности на работе. Нормальный набор. Потом говорит:

— Домой, что ли, зайти? Ничего, правда, хорошего там нет...

— Ну зачем же так? — говорю. — Обязательно зайдем!

Он уже как на последнюю надежду свою на меня посмотрел.

— А не боитесь?

— Чего это?

— Неудачливостью моей заразиться!

— Ерунда!

Накупили в магазине полные руки, идем. Старушка остановилась, головой покачала. Говорит:

— Я бы с вам пошла!

— Вот видишь! — говорю. — «Она бы с нам пошла!» Не все потеряно!

Пришли к нему домой. Действительно — разруха полная: жена ушла, холодильник унесла. Ушел он в туалет, вынес капающий целлофановый пакет.

— Вот, — говорит, — теперь я продукты в бачке храню, в целлофановом пакете.

— Умно!

— Вот вам цветок, — говорит, — я всем знакомым теперь по горшку раздаю, у меня они погибнут — мертвая зона!

— Да брось ты! — стал взбадривать его. — Однажды у меня было похуже твоего — топиться уже пошел, и у самой проруби червонец нашел! Домой босиком прибежал, с радостным криком: «Этак хоть каждый день!» Вот, заявку подпиши — и все будет отлично!

— Серьезно?

— Абсолютно!

— Ну ладно... — подумал, подписал.

— Все! — говорю. — Я ушел!

— Ну подожди!

— Чего?!

— Подожди!

В какие-то дальние комнаты ушел, пропадал там, наверное, целую вечность... потом послышался какой-то нарастающий грохот. Вышел с шахматами.

— Может, сыграем?

— Почему нет? Жахматы — любимая моя игра! В жахматы — завсегда готов! Только сделаем так: я играю в жахматы и одновременно в ванной моюсь — давно не мылся.

— Как же это? — он удивился.

— Запросто! Сейчас увидишь.

Сделал я несколько ходов, ванна тем временем наполнилась, ушел мыться. Вышел, вытираясь, — он спит. Резко поднялся — фигуры со стуком попадали из лица.

— Закончим?

— К сожалению, не получается! — говорю. — Должен бежать! Тебе, кстати, тоже надо идти — перерыва осталось одиннадцать минут.

На прощанье дал ему ценный совет:

— Ты за эту неприспособленность свою держись! В ней вся твоя сила!

Оставил абсолютно озадаченного его, ушел. Вот так вот. Будет еще мне говорить: «Выйдите вон!»

Понесся по бульвару. Вот так вот. Упоение делом. Дело прежде всего. Не к обеду будь сказано — я очень деловой.

Пытался немножко сдерживать себя — слишком уж энергичным нельзя быть. Однажды, в студенческие еще годы, мчался через двор с четвертого зачета на пятый — все непременно сразу сделать хотел! — и столкнулся с железной совковой лопатой дворничихи, что снег на машину кидала... до сих пор на губе рубец — но то и дело забываю об этом!

Немного успокойся. Слишком уж энергичным быть нельзя. У одного моего энергичного друга родились четверо детей от разных женщин в разных концах страны в один день! Когда спрашивают его, как это получилось, он только жалобно стонет. Но это не про меня. К энергии еще и голову не худо иметь — и у меня она есть! У меня четверо детей одновременно в разных концах не родятся, а если родятся — значит, это будет мне зачем-либо нужно! Все могу!

Снова в Управление ворвался. Второго, который нужен мне был, с ходу в коридоре встретил, лицом к лицу. Тот что-то буркнул и куда-то юркнул. Врешь, не уйдешь!.. Ага, проходной кабинет! Выскочил в коридор — тень его уже на лестнице мелькнула... Ух, зайчик!

Борцовское молоко играло во мне. Лестница привела меня в подвал — вряд ли он сюда... Значит — свернул. Немножко поднимемся. Светлый коридор. Распахивал двери: «Извините, извините...» Так. Здесь нет. Значит, все-таки в подвал... Ну, ясно! Тут целые катакомбы — проход в другое здание! Врешь, не уйдешь... Подвал затоплен немножко, но это хорошо — легче будет потом разыскать его по следам.

Вдруг наткнулся на неожиданное препятствие: дверь заколочена досками крест-накрест — когда успел? — и огромное бревно перегораживает дорогу, наискосок подпирает потолок.

Декорация! Рванул — с потолка посыпалось! Ерунда! Со всей силы рванул — и все исчезло... Кирпичом, наверное, стукнуло по башке. Очнулся не знаю когда. Тьма, и не пошевелиться. Вот так вот. В подвал этот, как я понял, лет сто уже никто не заходил, и еще через сто лет кто-то зайдет — только такой безумец, как я. Все сразу захотел! Хорошо, хоть есть чем дышать. Видно — не весь дом обвалился, а только часть. «Все могу!» Немного успокойся.

Долго неподвижно сидел — потом, как мышка, начал вытаскивать по одному камешку, испуганно поглядывая вверх... так... еще камешек...

...Выбрался тихий, скромный. Ни в какое Управление больше не пошел — побрел тихо в баню за семнадцать копеек (раньше все норовил за четыре рубля!). Шел по мосткам, среди скромных людишек... в каждом, наверное, такая глубина!

В бане сразу же пришлось такую широкую спину тереть — обо всем было время подумать... Немного успокойся.

В предбанник вышел. В киоске давали носки, по одиннадцать копеек, рванулся без очереди — но сам себя за шиворот удержал... Немного успокойся!

Друг моего друга

Приятно уезжать в Москву! Радостно, празднично идешь вдоль темно-рубиновых вагонов «Стрелы», яркое освещение из-под низкого гофрированного потолка рисует как бы сцену, на которой каждый показывает себя: «Да, вот так! У меня, слава богу, и в этом году все хорошо, я снова спешу по делам в Москву (а мелкая сошка и неудачники по делам в Москву не ездят, а тем более на «Стреле»!)».

Мелькают знакомые лица — в обычной жизни они знакомы лишь по экранам, — но здесь, на этом празднике, все равны, и, скромно ликуя, прогуливаются по платформе — это лучшие минуты из всего путешествия.

Потом, под торжественное мычание «Гимна великому городу», поезд медленно проходит вдоль платформы и окунается в темноту. Все несколько разочарованно разбредаются по своим купе — словно чего-то ждали, а этого не произошло, опять ожидание счастья, которое вот-вот должно было произойти, обмануло... хотя в чем, собственно, дело? Все нормально — поезд отошел точно по расписанию!

Долго, сколь возможно долго стоишь в коридоре, но тьма за окном все беспросветнее, и, вздохнув, сдвигаешь дверь и заходишь в купе. Едущие с тобой главные инженеры — мне все время попадаются главные инженеры, — плотные, уже без пиджаков, в крахмальных рубашках с приспущенными галстуками, сгрудившиеся в синеватом свете у столика, — отвлекаются на мгновение в твою сторону и снова возвращаются к напористому, громкому разговору о производстве.

Потом, в синеватом свете ночника, ворочаешься на полке, иногда ударяясь головой о зачехленную лампочку над подушкой, время от времени выгибаясь дугой и подтягивая под себя почти уже наполовину сползший матрас, и наконец, где-нибудь уже в пятом часу, понимаешь с отчаянием: нет! Не заснешь! Никогда не мог спать в поездах — и сегодня не будешь!

Хмурое, туманное утро, неказистые московские пригороды. И вот ты оказываешься на вокзальной площади, грязной и неуютной, среди измотанных вокзалами людей, словно бы живущих тут уже постоянно, с мешками, чемоданами, с плачущими детьми.

Куда исчез праздник, столь обнадеживающая прогулка под софитами вдоль «Красной стрелы»? Не было этого!

Я забрался в телефонную будку — даже в будке вокзальный запах! — набрал телефон матери.

— Ты откуда? — удивленно проговорила она. — ...Просто так или по делу?

Небритый, измученный я приехал к матери: ну и метро тут в Москве, ну и расстояния! Торопливо поговорил с мамой — слова мои доносились ко мне как бы издали, с каким-то звоном, потом полез в ванну, долго мылся — словно после многолетнего перерыва, потом лег на твердые прохладные простыни — и погрузился в блаженство.

Потом — умиротворенный, выспавшийся, поевший знакомого маминого супа — независимо от города, воды и продуктов суп ее имеет индивидуальный, сразу узнаваемый привкус! — я в халате и тапочках шурина уселся в уютном кресле у телефона.

Так... Я с наслаждением пролистнул страницы записнухи большим пальцем. Сначала, конечно, звонок любимому братану!

— Говорите! — послышался сухой и неприязненный голос секретарши (что значит Москва — деловой город!).

— Александра Дмитриевича, пожалуйста! — слегка поперхнувшись, проговорил я.

— Да-а-а-у! — послышалась знакомая раскатистая реплика.

— Привет, оболтус! — помолчав, сказал я.

— Петр Иваныч? — словно не расслышав меня, залопотал он. — Слушаю вас... Коллегия... во сколько?

Я понял, что Саня «лепит туфту», и радостно встрепенулся.

— В шесть — можешь?

— Возмо-ожно, возмо-ожно!

— Все! На том же месте! — проговорил я и повесил трубку.

Так! Отлично! Сашок все такой же!

Я обежал все любимые в Москве места и к шести нетерпеливо подходил к метро. Какой стал Сашок? Какая стрижка? Наверное, уже начал лысеть?

На месте, однако, оказался друг Сашка — Федя — обиженно ходил, поглядывая на прыгающие цифры на электронных часах над кассами.

— Ты? — изумленно проговорил он.

Он откинул голову, смеясь, протянул руки, потом мы поцеловались.

— А где же Сашок?

— Понятия не имею! — похохатывая, ответил Федя. — Полчаса назад позвонил мне, знаешь, как это он умеет, коротко и надменно, и приказал быть здесь в восемнадцать — и непременно ждать его, он, может быть, задержится! Ничего больше не объяснил — словом не обмолвился, что ты приехал!

— Ну как вы, вообще, тут? Как Сашок?

— Сашок? — Федя немного помедлил. — ...Сошел с ума! — вдруг выпалил он.

— Как? — изумился я.

— Обыкновенно, как сходят с ума! Сейчас увидишь!

— Интересно!

Мы вышли из-под навеса метро, ходили по краю широкого тротуара, я жадно вглядывался в людей, проходящих мимо, — все-таки особая в Москве толпа — праздничная и как-то тонизирующая!

За спиной моей скрипнули тормоза — я быстро повернулся — Сашок неторопливо, слегка надменно вылезал из автомобиля — длинные руки его при этом почти доставали до земли. Он запер дверцу и только тогда повернулся ко мне. И то до этого еще успел быстрым ревнивым взором окинуть стоящие у тротуара машины — в основном иностранные.

— Здесь паркуются только представители истэблишмента, старик! — была первая его фраза. Он погладил бок своего «Жигуленка» и только тогда поднял свой взор на меня.

— Ну а вовремя ты никак приехать не мог?

— Клерк, старик, клерк! — не с сожалением, а с каким-то, наоборот, упоением проговорил он. — Белый воротничок!

— Который, надо отметить, довольно грязный! — хохотнул Федя.

— Ну куда? В нашу? — нетерпеливо предложил я.

Сашок поморщился.

— «Но это же так неизысканно!» — опередил его реплику Федор.

— Ну хорошо! — надменно согласился Сашок. — Только я за рулем!

— Ну понятно, понятно! — я успокаивающе обнял его за талию.

Сашок все не мог отойти от своего автомобиля.

— Режут, сволочи! — со вздохом проведя ладонью по крыше, объяснил он наконец свою хмурость. — Лучший жестянщик, из Отдела Обслуживания иностранных представителей, делал — и все равно заметно! — больше не пытаясь уже сдерживаться, он впал в уныние. — Заметно что-нибудь? — он с надеждой кивнул на крышу автомобиля.

— Да... какие-то буквы прочитываются, — вынужден был признать я. — И что же тут было написано?

— «За Галю Пон»! Причем портновским ножом, самым острым! — он страдальчески сморщился, словно резали его самого.

— За какую Галю?

— Если бы я знал! Да нет, — лицо его вдруг просветлело. — Знаю я — это за Зота!

Федя кинул на меня быстрый взгляд: «Вот оно! Началось!»

— Кто ж это — Зот? — безразлично, и даже с зевком, спросил я.

— Так. Один приятель. — Сашок явно не желал беседовать на эту тему с непосвященными. — Ну — пошли?

Мы спускались по темной узкой лестнице все ниже — наконец, оказались в помещении без окон, с белесыми солевыми потеками на потолке.

— Ну хорошо... Только быстро! — присаживаясь за столик, проговорил Сашок.

— Ну как ты... вообще? — налаживал я разговор. — Как лето? Как отдыхал? Загорел, вообще! Где был?

— Да тут, — сморщился Сашок, — в одном изысканном тихом местечке... известном только очень узкому кругу, — он скучающе оглядывал углы: куда его завели?

— Ну да, мне рассказывали потом, — вмешался Федя. — Сашок даже купался там в белых перчатках!

— Просто соль немного разъела руку... — устало проговорил Сашок, — а в одной перчатке купаться... согласись — несколько экстравагантно!

— Да и в двух — тоже неслабо! — сказал я. — Но в чем же еще... изысканность этого места?

— В чем? — Сашок даже воинственно приподнялся. — Например, в том, что на моих глазах на пляже... один человек за минуту проиграл тысячу! Причем спокойно, словно фантик, — отдал пачку денег, толщиной с дышло, и как ни в чем не бывало пошел купаться!

— Точно — купаться? — сказал я.

— Представь себе! — с достоинством ответил Сашок.

— Может, просто дал пачку подержать, чтобы не замочить? — пришел мне на помощь Федор.

Сашок устало ухмыльнулся и не ответил.

— Но в воде уж точно... ждали его двое водяных... с ордером и конфискацией!

— Сразу видно — провинция! — оглядел меня Александр. — Двое водяных в это время его ждали на террасе, мучась тем, что нагревается винтовая водка!

— Ну и ты, видимо, был одним из этих водяных? — уточнил Федя.

— Может быть! — Сашок гордо выпрямился.

Федор кинул на меня взгляд: «Оно!»

— Ну слава богу! — проговорил я. — Тогда-то я хоть немного успокоился за него!

— Напрасно! — надменно проговорил Сашок. — На следующий день двое подстерегли его на набережной, схватили за ноги и головой ударили о парапет!

— За что? — испугался я. — Мало проиграл?

— Ты вообще, — медленно произнес Сашок, — имеешь какое-нибудь представление о реальной жизни или нет?

— Да-а-а... это изысканное местечко не для меня... мне бы что-нибудь попроще! — проговорил Федя.

— А никто тебя туда и не пустит! — оглядел его Александр.

— Ну ладно! — я торопливо поднял одну из принесенных кружек. — Старый друг — лучше новых двух!

— Не всегда! — холодно проговорил Александр.

Это уже серьезно! Наступила тишина.

— Да вы вообще-то... общаетесь тут? — оглядывая своих друзей, воскликнул я.

Сашок отрешенно молчал.

— Однажды только... полгода примерно назад, — заговорил Федор, — решил почему-то меня пригласить. «Будут только представители истэблишмента, старик!» Пришел я — еды никакой. На кухню забрел — может, там, думаю, удастся поживиться? Гляжу: кто-то маленький, худенький, по виду мальчик, стоит коленями на газете, засунув голову в духовку... Я завопил, конечно, за ноги вытащил его...

— Иностранный дипломат был, прическу делал! — устало повернувшись ко мне, пояснил Сашок.

— Ну, я не выдержал, естественно, стал хохотать, — пояснил Федя.

— Непрофессионально, старик! — сморщился Сашок.

— А помните, — заговорил я, — как мы на катере плыли и влетели в тумане на камни? Всю ночь, от холода дрожа, швыряли друг другу теплые вещи, говорили: «Прикинь!» — и бешено хохотали.

— Этого не могло быть по трем причинам, — выходя из своих мыслей, скрипуче заговорил Сашок...

— Ну хорошо, хорошо! — сломался я. — Чувствую — ты и больше причин сможешь назвать!

Повисла тяжелая тишина.

— Ну хорошо... Так и что твой Зот? — окончательно сдался я. — Чем замечателен?

— Рассказать? — проговорил Сашок. — Ну ладно — дай-ка! — он прихлебнул из моей кружки. — Пример, понятный вам. Ехали оттуда уже в Крым — в Крыму наши жены вместе отдыхали, — вскользь отметил Сашок. — Ну, естественно, поиздержались...

— Ну еще бы... тысячу в день на пляже... не считая винтовой, — съязвил Федор.

Александр, вздохнув, посмотрел на него.

— ...едем, — пренебрежительно махнув на него ресницами, продолжил Александр. — Да еще в Керчи позадержались немного — уютный, кстати, городишко... только переправа к нему через пролив — ночь, туман — ну просто как через Стикс! — глаза Александра засверкали, голос зазвенел. — Ну, едем уже через степной Крым — я ничего вообще не вижу вокруг, кроме пыли... Тачки наши стали одного цвета, хотя у него — кофе с молоком...

— У тебя — кровь с молоком! — хохотнул Федор.

— ...гляжу — Зот надел свои «полароиды» и все время зыркает по сторонам. Через поселок я думал проскочить, вдруг Зот поднимает руку: «Притормозим!» Подъехали к правлению колхоза, заходим — прохлада, мрамор — после духоты и пыли уже приятно! Заходим к начальнику — тот, как говорится, деятель новой формации: мышцы, джинсы. Карточка Зота, естественно, никакого впечатления на него не произвела — скромный московский оффис! — тут Сашок от упоения даже прикрыл глаза. — Сидит боком к нам, нажимает какие-то клавиши — этакий провинциальный Ференц Лист. «Слушаю вас! (На всякий случай вежливо говорит, все-таки москвичи!) К сожалению, время у меня очень ограничено!» — нажимает клавиши. «Если вы уделите мне пару минут, — смиренно так Зот говорит (кругленький, лысый, серенький пиджачок), — я, наверное, смогу вам дать один небезынтересный совет! Выйди, Сашок, на пару минуток, покури!» И сидели они там полтора часа!

— И не устал ты курить? — съязвил Федя.

— Выходят — начальник обнимает Зота за талию (она, надо сказать, довольно обширная у него), выводит нас на улицу и заводит в неказистенький такой хлев...

— Отлично! — захохотал Федя.

— ...а под ним — первокласснейшая сауна! А под ней — совсем уже в земле — потайной погреб, из лучших местных вин, которые только на экспорт идут... Короче — вылезли мы оттуда только на третий день, вместе с начальником — бледные, как картофельные ростки! К женам приехали — те отшатнулись в ужасе: «Откуда это вы! Видно, хохлушки какие-то недели две от мужей вас в погребе прятали!» Но — далеки от истины оказались, как и всегда, — Александр снисходительно усмехнулся. — Кстати, когда мы выехали оттуда, Зот говорит мне: «Вот так вот! Ты, когда приезжаешь в какое-то место, сразу же ищешь, где тут бабы, а я — где тут начальство? Ты любишь с триппером уезжать, а я вот так — чтобы полный багажник дынь, и провожал чтобы как минимум первый заместитель». Кстати, — упоенно продолжил Сашок, — Зот вообще любит в бане работать...

— Банщиком, что ли? — на этот раз не удержался я.

Сашок только лениво глянул на меня: «Изощряйся, изощряйся!»

— ...и когда он в баню идет — весь крупняк, местный, ну и приехавший специально со всех сторон, кого проблемы разные взяли за горло, — тоже всеми правдами и неправдами пытаются в эту баню прорваться — ну, не в общедоступную, разумеется. И вот сидят чинно в предбаннике — причем в галстуках, костюмах — понимают, что не мыться сюда приглашены, — наконец вываливается Зот из парной, с прилипшими волосами, весь в красных пятнах — кожа очень белая у него, краснеет пятнами... Отдуваясь, никого не замечая, долго сидит — после сауны, действительно, не сразу очухаешься... Потом делает наконец первое движение — тоненькой струйкой нацеживает в чашку чайку из самовара, кидает в рот диабетическую конфетку — и обращает наконец свой мутный взгляд на первого: «Так. Слушаю вас! Только, пожалуйста, папочку раскройте, у меня руки мокрые — боюсь замочить!» Будто бы руку вытереть не может! Куражится просто — знает себе цену! Только глянет, зевнет: «Вам профиль листа следует уменьшить на полмиллиметра — и все злейшие враги станут друзьями!» Сдвигает папочку, обращает глаза на следующего: «У вас что? ...Вам следует, не далее как завтра, обратиться на Читинский горнообогатительный комбинат — о них мало кто знает, но они-то вам и нужны! Следующий! ...А ваши желания абсолютно необоснованны», — третьему режет, будто и не понимая, какой это силы человек!

Сашок эффектно умолк.

— Ну, а потом, конечно, сказочный сабантуй! — не сдержав зависти, проговорил я.

— Да нет... Как говорит Зот: «Свои цистерны мы уже, видимо, выпили». К сожалению — диабет! — Сашок развел руками.

— У тебя, что ли?

— Да нет...

— Так что, в Крыму тогда, в подвале том, тебе, видимо, пришлось его выручать?

— Возможно, возможно, — рассеянно проговорил Александр.

— Знаешь, — не выдержал я. — Был в свое время в Москве такой знаменитый юродивый — Корейша, к нему тоже все рвались!..

— На юродивого как раз ты больше похож! — вскользь оскорбил меня он.

— Ну а почему же тогда, — влез ревнивец и правдолюбец Федя, — он советы свои гениальные на рабочем своем месте не дает?!

— Там он, будь спокоен, хлеб тоже даром не ест! Но сам понимаешь — время не резиновое. Да и потом, сам понимаешь — там текучка, всякие пункты, параграфы... Как Зот говорит: «Кабинет цепенит!»

— Ну ясно! — я повернулся к Феде. — А художнику баня сподручней! Там можно все параграфы побоку!

Сузив глаза, Александр посмотрел на меня, как на чужого.

— Как ненавижу я вот таких, что делают все «от» и «до», а что в этом промежутке никакой пользы — это не волнует их абсолютно! А ведь ноль от их деятельности, а честь их — честь старой девы, не нужная никому!

— А ты зато — евнух в гареме! — распалился и я.

— Точно! — завопил Федя. — Однажды попал я с ними в баню... Подхалимы все, Зота этого окружив, журили его, что он с диабетом его — курит. Тут Сашок вбежал, с пакетиком диабетических, прислушался, с ходу сориентировался... Так пальчиком Зоту пригрозил: «...И выпивает!» — визгливо так крикнул и захихикал.

— Вот именно! — сказал я. — Если Зот этот... такой великий человек, то ты-то здесь при чем? А?

— А я горжусь, что такой великий человек дружит со мной!

— А ты уверен? И доказательства есть?

— ...Попроще... чтобы поняли вы... В прошлый год — сдала наша шарашка работу. Лишнего не будем болтать — но что ситуация в мире от этого повернулась градусов на сто восемьдесят — это точно. Ждем — сверху ни слуху ни духу. К празднику в газете награды — про нас пшик! Шеф вызывает меня: «Александр Дмитриевич — вся надежда на вас!»

— ...«Курьеры, курьеры, тридцать пять тысяч одних курьеров!»

— Я — к Зоту! — не прореагировав даже щекой, продолжил Сашок. — Тот покумекал маленько. Хоть область, в общем-то, не его... «Ну ясно, — говорит, — там компашка Шпитального держит дверь... но для друга придется постараться!» Через месяц в газете — всем награды: шефу — «Трудовое», мне — «Знак Почета»!

— Так у тебя орден есть? — изумился я.

— Есть. Только не ношу — пиджак жалко, — мельком проговорил Александр.

— ...Да нет... — сказал я. — ...И что за имя такое непонятное — Зот? Может быть — Изот?

— Зато это имя, пусть и непонятное, — вспылил Сашок, — знает вся Москва, а твое, пусть и понятное...

— Ну спокойно, спокойно! А то так можно и дерзостей друг другу наговорить!

— А может — он не ради тебя, а просто ради справедливости это сделал? — спросил Федор.

— Одно другому не мешает! — гордо выпрямился Сашок.

— Да нет — какая там справедливость? — обращаясь исключительно к Федору, засмеялся я. — Просто обделывает человек свои делишки — и все!

— Ну, ну! Елдычь! — презрительно проговорил Сашок. — Но только при мне самом было однажды — меня-то уж не стесняется он — колоссальный куш ему предлагали — хватило бы на всю жизнь, да еще и осталось! А Зот — высыпал из кошелька мелочь: «Может быть, наоборот, я вам немножко одолжу?» Вот так!.. И притом — сфера влияния совершенно фантастическая! Казалось бы, театр — что может быть дальше? Но он знает всех, и все знают его. Хотя пьес он не пишет, ролей не дает. Просто — мозг! Скажем — появился в столичном театре новый главный. Читаем на даче у Зота интервью... дачка у него скромная, я бы даже сказал — убогая! — вскользь, но с гордостью вставил он, — ну, все как обычно в таких случаях говорят: «Современность... наш долг перед Чеховым...» Интересно — что за этим кроется? — мучаюсь я. «Что же здесь интересного? — вздыхает Зот. — Ясное дело — сибиряков своих будет тащить!» «Как? Он из Смоленска же вроде переведен?» — «Ну а где рос?» И действительно — буквально через месяц читаешь репертуар: Умных, Смазливых, Холодец — сплошные сибиряки, даже Пиранделло — и то ставит сибиряк!

— Да-а-а... — сдался я. — ...И откуда же такой... супер-Зот?

— Москва, старик! — в упоении проговорил Сашок. — ...Кстати — неприятности у него сейчас, — сморщился Сашок, — с машины началось, якобы машину не там поставил. Ну — Зот в амбицию — когда он прав, не отступит! Теперь такое раскрутилось!

— Неужели он с ГАИ сладить не может?

— Да при чем здесь ГАИ! — отмахнулся Сашок.

Мы долго прочувствованно молчали.

— Рассказать вам, какой это человек? — проникновенно вдруг проговорил Сашок.

— Ну расскажи. А то мы давно что-то не слышали про него.

— Так слушайте! — пропуская мою иронию мимо, проговорил он. — Там... ну, в элегантнейшем том местечке, мы с ним теннисом занимались — ну для начала, как водится, в стенку стучали...

— Скромность, оказывается, тоже присуща им, — ввинтил Федя.

— И как мячик за стенку улетал — на автобазу, возвращался, естественно, весь в мазуте. Этакий белый ангел забегает туда — чумазые шофера вручают ему, естественно, кусок мазута, усмехаясь черными ртами. Зот терпел, терпел, потом говорит: «Ну ладно!» И пошел сам! Ждал я его — полчаса прошло, сорок минут. Забеспокоился, пошел туда. Гляжу — стоят трое шоферюг, беседуют о своих распредвалах — причем душевно так! «Куда же Зот делся?» — думаю я. И только по мячику в руке узнал его — один из трех! Ну и не стоит, думаю, говорить, что мячики возвращались после этого кипенно-белые...

— В ацетон их опускали! — встрял Федя.

— Ну ладно — где здесь телефон? — проговорил Сашок.

— Сейчас сделаем! — сказал я.

Александр ушел.

— Да-а-а... и давно у него это началось? — поглядев ему вслед, спросил я.

— Да уж с год! — проговорил Федя. — Да... прямо в душу нам плюнул!

— Да-а-а... с душой у нас хорошо... а вот с умом, видимо, плохо! — сказал я.

Вернулся ликующий Сашок — давно я не видел его таким счастливым.

— Все отлично! — заговорил он. — Перевернулось дело, на пользу ему... Ну был, естественно, звонок... Люблю Москву! — он вдруг стукнул по столу. — Всегда в ней клокочет что-то такое... незаметное, впрочем, для посторонних глаз! (Это относилось уже ко мне.) Ну — идете?

— А ты куда?

— К Зоту еду на дачу. Хочет немного отдохнуть.

— А ты ему зачем?

— А чтобы не лезли всякие! — проговорил Александр почти враждебно.

— Может, хоть дотуда довезешь? — попросил я. — Хоть места посмотреть, где такие люди живут!

— Но обратно отвезти не смогу!

— Ну конечно, конечно!

Мы мчались по Москве, среди светло-серых зданий до неба, по высоким мостам — все-таки я тоже люблю Москву...

— Зимой ездили с ним к цыганам, — пребывая в упоении, рассказывал Сашок. — Небольшой особнячок, живут родители и трое красавиц дочерей. Одна была — имя: Алмаза. Говорю ей: «Запиши телефон!» Она смеется: «Карандаша нет!» — «Во всем доме, — спрашиваю, — нет?» — «Во всем доме!» — «Ну запиши тогда чем-нибудь другим», — прошу. «Ладно!» — говорит. И записала алмазом на стекле! Через неделю приехали — морозец был — телефон мой, нацарапанный на стекле, морозцем посеребрен! «Люблю тебя, — Алмаза говорит, — телефон твой серебром вышила!» ...А Зот закрылся с двумя деятелями в комнате, и продымили там до утра!

Сашок чуть не врезался в грузовик — но не придал этому абсолютно никакого значения!

Потом мы с Федором ползали по огороду, в зарослях хрена, и разглядывали издалека домик, где скрылся наш друг.

— А я бы на месте этого Зота по-другому бы все тут сделал... простая изба... посередине — нетесаный стол, у стен — нетесаные скамейки.

— Нетесаный телевизор, в виде колоды...

— И несколько неотесанных друзей!

Потом, давясь от хохота, уже в темноте, мы по-пластунски ползли через огород, осуществляя операцию «Умывальник» — наливали в его умывальник коньяк — нам казалось это колоссально смешно, что у такого человека — даже в умывальнике коньяк!

— Постой! — с пустой уже бутылкой в руке вспомнил я. — А вдруг у него действительно диабет?.. Давай уж сами лучше выпьем тогда!

На бряканье из домика выскочил Сашок.

— Кто тут? — рявкнул он. Он подходил к нам медленно, явно боязливо. — A-а... это вы, оболтусы! — вздохнул с колоссальным облегчением. — Чего это вы тут? — Он принюхался. — Ну ладно, дайте мне — только быстро! — Он хлебнул из горсти коньяка.

— Может — завтра удастся увидеть твоего кумира? — взмолился я.

Сашок замотал головой:

— Завтра чуть свет... везу в глухую деревеньку его... грыжу заговаривать!

— А сам? Разве он не может?.. Извини, извини! Слушай — у меня ведь тоже грыжа! Полгода назад делали операцию — и вроде бы по новой полезло! Ну? Брату ведь не откажешь?!

На следующий день мы сидели с великим человеком в темных сенцах кривой, перекореженной избушки.

Появилась бабка — вся тоже какая-то перекрученная, в грязной юбке, — но именно эта ее «хухрёмность» и набивала ей, видимо, цену!

Удивительный город — Москва! Усиленно тянется к вершинам европейского лоска — и вдруг резко поворачивается к такой вот бабке!

Зот вернулся удивительно быстро.

— Не поладили! — усмехнулся он, запихивая баночку икры обратно в портфель.

— Что же она потребовала? Миллион? — ревниво проговорил Сашок.

— Хуже! Перевести аглофабрику, которая сейчас проектируется тут, за сотню километров отсюда — якобы от святых мест. Причем знает абсолютно точно, к кому обращаться! И я даже знаю, чья это рука! — он был радостно возбужден. — Придется мне с грыжей ходить! — вздохнул он.

Сашок за его спиной бросил мне гордый взгляд.

Мы осторожно перебрались через щербатый, покосившийся мост, сели в машину.

— Кстати, — впервые обращаясь прямо ко мне, проговорил Зот. — Ваш брат — величайший поэт! Как он рассказывает о нашей скромной поездке в Вишневку! Я сам заслушиваюсь!

— Да-а? А я-то думал — он циник!

— Ну что вы! Величайший романтик!

— Ладно! Хватит трепаться-то! — ласково-сварливо проговорил Сашок, выруливая на шоссе.

Уже поздней осенью, забыв о бодрящих московских впечатлениях, я тупо сидел перед мокрым окном в кресле — и вдруг как-то по-особому зазвонил телефон.

Междугородняя! — после некоторого ошаления понял я, и хотя трубку последнее время не снимал, тут решил снять.

— Владимир Григорьевич? — быстро заговорил знакомый голос. — С вами говорят из Москвы. Постарайтесь освободить завтрашний день — у вас будут очень серьезные гости.

Голос был мне знаком — Сашок! — но текст был мне абсолютно неясен.

— От чего — освобождать-то? — озадаченно проговорил я.

— В общем — мы с вами договорились: после поезда нас завезут в гостиницу, а затем мы заедем за вами на машине!

— Зачем? — проговорил я. В ответ пошли короткие гудки.

Всю ночь я беспокойно ворочался: чем вызван этот приезд — может, они хотят что-то от меня? Но мне им дать абсолютно нечего — кроме духовного богатства у меня ничего нет! Я даже хотел звонить ночью домой Сашку, но потом подумал: зачем? — он и так прекрасно знает, что у меня есть, а чего нет!

Наконец я забылся тревожным сном.

Разбудил меня снова звонок — теперь он был местным, но это еще больше встревожило меня: значит, приехали!

— Владимир Григорьевич! — совсем рядом заговорил голос Сашка. — Вы готовы?

— К чему?

— Мы уже в номере, сейчас делаем некоторые необходимые дела, а дальше... — прикрыв, наверное, трубку рукой, он некоторое время с кем-то разговаривал. — Дальше мы можем за вами заехать.

Дальнейшая программа, видимо, ложилась на меня. Но что я мог предложить?

— Ты с Зотом, что ли? — после паузы проговорил я.

— Да, мы с Зотом Николаевичем! — после паузы строго проговорил Сашок.

— Жду! — безвольно проговорил я.

Я побрился, погладил брюки, надел их и в неясном ожидании уселся у окна.

— Что, вообще, происходит? — выходя из спальни, спросила жена.

— Я сам не понимаю! — я пожал плечами, глядя в окно. — Зачем-то приехали, что-то им от меня надо, но что — абсолютно не понимаю!

Вдруг раздался короткий, какой-то очень незнакомый звонок. Я открыл дверь — на площадке стоял Сашок, в солидном сером костюме, в темном галстуке.

— Добрый день! — склонив гладко причесанную голову, произнес он.

Жена, которая знала его уже двадцать лет, с недоумением смотрела на него.

— Сашок... что это с тобой? — выговорила она.

— А что такое? — подняв бровь, он посмотрел на нее затуманенным взглядом. — Я забираю Владимира Григорьевича с собой. Вы имеете что-либо против?

— Да вообще-то... я все имею против! — сказала жена.

— Ну ладно, — вздохнув, он отвернулся от нее. — К сожалению — на дискуссии у нас нет времени! Ты готов?

— Вообще-то... да.

— Тогда идем.

— Ну... если в вытрезвиловку попадете, — с отчаянием завопила жена, — домой лучше не появляйтесь!

— Ну что ты, Нося! — Сашок наконец одарил нас своей улыбкой. — О чем ты говоришь? Все будет сделано на высочайшем уровне, элегантно!

— Чтоб вечером был! — ткнув меня в бок, хмуро проговорила жена.

— Постараюсь! — я пожал плечом.

— Я тебе дам — постараюсь!

Мы с Сашком вышли на лестницу — дверь с грохотом закрылась за нами.

— Да... отстали вы тут! — после некоторого скорбного молчания проговорил, шагая вниз, Сашок.

— ...От чего?

Он промолчал.

— Вообще — чего вы приехали-то? — останавливаясь на ступеньке, поинтересовался я.

— Да тут... маленькое дельце! — небрежно ответил Сашок и снова зашагал.

— Для вас, может, и маленькое, а мне не по силам! — защищался я.

— Не беспокойся — от тебя абсолютно ничего не потребуется!

— А!.. Ну а в чем тогда дело?

— Просто — Зоту надо немного встряхнуться. Некоторые неприятности...

— На работе?

— Ты же знаешь — другие сферы жизни его не интересуют!

— Ах, да... И что будем делать?

— Может быть, поездка в ваш город, полный поэзии и неординарности, как-то поможет ему развеяться.

— Полный поэзии, говоришь?

— А что — разве нет? — строго спросил меня Сашок.

— Да есть вроде кое-что, — растерянно проговорил я.

— Надеюсь! — капризно проговорил Сашок.

— Так... Что же тут придумать?.. Может, к художнику Чёртушкину закатимся в мастерскую?

— Думаю, в этом нет необходимости, — снисходительно улыбнувшись, произнес Сашок. — Все уже организовано, причем на самом высоком уровне! Все, что от тебя потребуется, — это немного эрудиции и обаяния!

— Ну... постараюсь уж! — вытирая невесть откуда явившийся пот, проговорил я.

Мы вышли в наш двор.

— А где машина-то?

Сашок указал на длинную серую «Волгу».

— «Волга»?! Вот это да!.. А откуда машина?

— Из министерства, — сухо ответил Сашок.

— А разве у нас в городе есть министерства? — удивился я.

— Они везде есть! — еще более сухо ответил Сашок.

Из машины в мятом сером костюме навстречу нам вылезал Зот, он подошел ко мне — мы неожиданно обнялись и троекратно, по-русски, крепко расцеловались.

До этого он как-то скрывал свою любовь ко мне, но момент, который он сейчас переживал, видимо, требовал открытости чувств.

У передней дверцы машины стоял, вытянувшись, молодой красавец в сером костюме и роговых очках. Я оглянулся на Сашка: надо ли расцеловываться и с этим, но Сашок, мгновенно поравнявшись со мной, шепнул еле слышно:

— Это водитель.

Я просто пожал водителю руку и забрался на заднее сиденье. За мной туда же взобрался Сашок — Зот уселся впереди. Мы долго молчали. Потом Зот тяжко вздохнул. Не зная, правильно ли я делаю, я потряс рукой его плечо. Зот благодарно кивнул. Мы тронулись.

Долгое время мы ехали молча. Сквозь сплошной дождь я вдруг стал различать, что мы выехали из города и едем куда-то по пустому шоссе.

— Куда это мы? — наконец решившись, поинтересовался я.

— На дамбу! — ответил Зот.

— На какую дамбу? — удивился я.

— Как — на какую? Перегораживающую залив.

— А. А зачем?

— Ну... не знаю, — Зот вопросительно посмотрел на безмолвного шофера. — Насколько мне известно — это самое крупное, что делается у вас?

— Вообще-то да, — несколько сконфуженно проговорил я.

Мы молча свернули с асфальта на разъезженную земляную дорогу. Нас стало заваливать с боку на бок, кидать друг на друга. То и дело, обдавая грязью, нас обгоняли огромные БелАЗы — каждое колесо их было выше нас. Из-за дождя было видно не далее чем на три метра. Наконец, чисто интуитивно, водитель наш затормозил над каким-то обрывом. Мы свинтили вниз стекла и стали смотреть. На тускло различимую площадку перед нами вползали задним ходом огромные самосвалы, сваливали с себя гору бетона в опускающиеся откуда-то сверху, из облаков, ковши на тросах... площадка под ними дребезжала. Зот долго неподвижно смотрел. Мне лично показался странным этот способ избавляться от стресса — но у каждого это, говорят, происходит индивидуально.

Наконец Зот слабо взмахнул рукой, мы развернулись и поехали. Все молчали — поскольку главный наш человек не задал нам никакого конкретного направления разговора.

— Что... еще куда-нибудь едем? — не выдержав наконец молчания, спросил я.

— Все! Теперь только культурная программа! — выходя из оцепенения, произнес Сашок. Мы уже ехали по городу.

— Нам рекомендовали осмотреть храм Иоанна Настоятеля... реставрируемый... — повернувшись ко мне, сказал Зот.

— А-а-а... это где, кажется, фрески Нестерова? Интересно бы... Но кто нас туда пустит?

— Об этом можешь не беспокоиться! — снова высокомерно проговорил Сашок.

У развалин храма, обнесенных забором, мы вышли, поеживаясь под дождем.

— Вон калитка! — приглядевшись, указал Сашок. Зябко подняв воротники, мы пошли туда. Мы вошли через калитку в огороженное пространство. Там, брякая цепью вдоль длинной проволоки, заметался и залаял огромный пес. Из храма вышел старик в кепке.

— А ну, быстро отсюда! — хрипло заорал он.

Зот посмотрел на Сашка — тот, прямой и надменный, пошел к старику.

— Скажите, любезный, — нараспев заговорил Сашок, — где... так сказать... жрица этого храма?

Старик недоуменно смотрел на него.

— Анну Сергеевну вам позвать? — наконец проговорил старик.

— Да... будьте так любезны! — слегка наклонив голову, проговорил Сашок.

Старик, оглядываясь, ушел, потом появился. За ним, накинув кожаное пальто, шла строгая, стройная женщина с тонким лицом, мрачноватым взглядом.

— Скажите, пожалуйста, чтоб водитель нас подождал! — сказал Сашок старику.

— Простите... вы ко мне? — оглядывая нас, проговорила женщина.

— Здрас-с-сте! — пользуясь почти одними шипящими, произнес Сашок. — Вот товарищи, — находясь от нас на почтительном расстоянии, он сделал сдержанный жест рукой, — интересуются... ходом ваших работ.

— Каких именно... работ? — в некоторой рассеянности проговорила она.

— Для начала — будьте так любезны... уведите нас с дождя! — произнес Сашок.

— Ох — извините, что заставила вас мокнуть! — проговорила, спохватившись, она. — Прошу! — она указала тонкой рукой на вход.

— Ну что вы, что вы! — сразу став выше и стройнее, заговорил Зот. — Это мы должны извиняться, что вытащили вас! — подняв руку, он выстрелил над их головами зонтом, цепко засеменил рядом с нею, держа зонт.

— Азартнейший мужик! — придерживая меня за локоть, с восторгом шепнул мне Сашок.

В храме было темно и сыро, поднимались леса. Мы долго ходили за ней по пыльному каменному полу, слушая объяснения. А вот и фрески Нестерова... Ну... чувствуется, что не совсем искренне, что сделано на заказ. Но, как говорится — а что делать?..

— ...Известно всем, и теперь вы, очевидно, сами убедились, что здесь содержится самая большая часть фресок в нашем городе... Но, к сожалению, не знаю, то ли восстанавливаем мы их, то ли разрушаем. В прошлом году все лето с таким энтузиазмом работали над их реставрацией — и лучшие мозаичисты города, и просто студенты... Потом пришла зима, и оказалось, что не подключено отопление. Фрески покрылись инеем. Наконец, после всех наших слез, отопление подключили. Тут мы стали молить, чтобы тепло давали бережно, постепенно — но кто-то врубил на максимум в первый день. Фрески посыпались — из сделанного удалось спасти лишь половину.

— Чудовищно! — скрипнув зубами, проговорил Зот.

Мы помолчали.

— А восточная часть собора, как видите, до сих пор просто не подведена под крышу, так что говорить о каких-либо гарантиях — просто несерьезно! — она подняла руку к хмурому небу над дальним концом храма.

Мы помолчали.

— Объясните, как такое могло получиться? — с трудом сдерживаясь, проговорил Зот.

— Обыкновенно, — пожав плечом, усмехнулась она. — Наша стройка ни к каким торжественным датам не приурочена, поэтому и работа идет тяп-ляп... то и дело отбирают каменщиков, штукатуров, маляров. С прежним начальником управления Василием Андреевичем Лампасовым мы еще как-то находили общий язык, но вот пришел новый — и все прервалось... последнее, что нам кинули, — тысячу некондиционного кирпича! «Жрите, что дают» — так было сказано.

— Если вас не затруднит, — с пугающей, леденящей вежливостью проговорил Зот, — не могли бы вы назвать фамилию, имя и отчество этого человека?

— Пожалуйста! Я уже ничего не боюсь! — сказала Анна Сергеевна. — Дербенюк, Геннадий Сидорович!

Зот неподвижно застыл. Желваки катались по его лицу. Ветер сменился, сюда стали долетать капли — но он не реагировал.

— Вы... знаете его? — посмотрела на него Анна Сергеевна.

— К сожалению, да! — отрывисто произнес Зот. — Не откажите, пожалуйста, в любезности, не могу ли я воспользоваться вашим телефоном?

— Пожалуйста, — Анна Сергеевна показала на фанерную выгородку, заклеенную плакатами по технике безопасности. Зот стремительно ушел туда, набрал номер, со сдерживаемой яростью с кем-то разговаривал. Наконец он вышел оттуда.

— Можете больше не беспокоиться — у вас больше не будет никаких проблем! — галантно целуя ей руку, проговорил Зот.

Мы помолчали. Дождь, однако, доставал.

— Надеюсь, — поклонившись, проговорил Зот, — у нас будет еще возможность обо всем поговорить! — Он повернулся и зашагал, успев уколоть Сашка тяжелым, приказывающим взглядом.

В некоторой неловкости мы остались втроем. Покашливание гулко отдавалось под сводами храма... Когда мне очень нравится женщина и в то же время я понимаю, что ничего не могу ей предложить, — я стараюсь в ее сторону вообще не смотреть, что может быть принято за угрюмость и даже злобность — совершенно ошибочно! Я понимал, что из нас троих Анна Сергеевна хуже всех оценила меня — но что делать?

Сашок, решительно кашлянув, с абсолютно прямым корпусом пошел вперед.

— Божественная Анна Сергеевна! — жирным голосом зарокотал он. — Разрешите поблагодарить вас за совершенно волшебные минуты в вашем обществе. Ваша сдержанность, интеллигентность еще раз напомнили нам, в городе сколь высокой культуры мы находимся!.. И один бестактный вопрос: если у вас нет никаких серьезных планов на сегодня, не могли бы вы разделить дальнейшие наши странствия? — склонив голову набок, он застыл.

Повисла пауза. Ну, дела! Такого оборота я не ждал!

— Ну вообще-то, — вдруг улыбнувшись, проговорила она, — планы, конечно, были, но... — она развела руками, — бороться с таким напором... просто невозможно! Ладно — подождите меня, минут пять!

— Мы будем с внешней стороны! — сделав сдержанный жест рукой, Сашок поклонился, и мы вышли.

Зот, сидя на переднем сиденье, нервно дымил. Через зеркальце он уткнул в Сашка взгляд — тот слегка прикрыл ресницы.

Анна Сергеевна вышла из калитки и, увидев машину, несколько остолбенела. Сашку понравилась такая реакция — он выскочил, открыл дверцу, усадил ее.

— Здрасьте! — она поздоровалась с водителем, тот молча поклонился.

— Так... куда прикажете? Мы в полном вашем распоряжении! — с некоторым отчаянием во взоре проговорил Зот.

— Даже не знаю... что именно вас интересует? — проговорила она.

— К сожалению, в этом городе мы абсолютные профаны, — заговорил Сашок. Если вы приедете к нам, а что вы приедете к нам, я в этом не сомневаюсь, — то вопроса, как провести время, поверьте, у нас не возникнет. Но здесь... — он развел руками. — Я думаю, мы прислушаемся к мнению нашего друга? — он вдруг всем корпусом повернулся ко мне.

Так и знал, что втравит меня! Кроме мастерской художника Чёртушкина, у меня нет абсолютно ничего — но вряд ли это подходит к данной ситуации?

— Ну, не знаю... — пробормотал я. — Надо подумать...

— В Эрмитаже сейчас выставка из Франции... но попасть туда совершенно невозможно! — сказала она.

— К Эрмитажу! — мягко коснувшись плеча шофера, сказал Зот.

Очередь к Эрмитажу началась еще за километр.

— Ну давайте, я пока займу, — заволновался я. — А вы сидите в машине...

— Очередь? Это неэлегантно! — поморщился Сашок.

— Ну почему? Мое любимое хобби — стоять в очередях!

— Своим хобби ты займешься, когда мы уедем! — холодно сказал мне Сашок. — К служебному входу, пожалуйста! — коснувшись плеча водителя, проговорил он.

В зале выставки среди полотен великих мастеров мы оказались абсолютно одни.

— Я попросил, чтобы никого не пускали! — капризно проговорил Сашок. — С этими полотнами лучше общаться интимно!

— А люди должны мокнуть под дождем? — проговорил Зот.

— Полчаса, я думаю, роли не играют! — ответил Сашок.

Вскоре мы спускались по лестнице. У гардероба Зот снова посмотрел на Сашка, поцеловал Анне Сергеевне руку и вышел.

— Анна Сергеевна! — снова запел Сашок. — Спасибо вам за еще один праздник, который вы нам подарили. Если мы вам не очень надоели, не могли бы вы оказать нам еще одну милость — разделить с нами скромную трапезу?

Я подумал: как Зот не боится, что она влюбится не в него, а в Сашка... но он не боялся — Сашку, видно, было этого не положено, да и работал он явно ради чистого искусства.

— А где трапеза? — глянув на часы, спросила она.

— Думаю, наш друг подскажет нам какое-либо уютное местечко, — глядя на меня мутным, как у глухаря, взглядом, пропел Сашок.

— Не знаю... может быть... в «Восточный»? — невольно поддаваясь его интонации, проговорил я.

Снова мы ехали... остановились у подъезда... поднялись по мраморной лестнице. Метрдотель сразу направился к нам.

Однажды в коридоре родного учреждения я с изумлением увидел старикашку, который вел себя с необъяснимой развязностью: он шел, элегантно покачиваясь, по коридору (который своей узостью вроде бы исключал покачивания), да еще волок за шеи двух роскошных красавиц. «Что ему позволяет так себя вести?» — с недоумением глядя ему вслед, вопрошал я. И только увидя у подъезда роскошный «Ягуар», я все понял. Так и тут — от нас исходил несомненный «аромат автомобиля», причем явно необычного, — и опытный метрдотель это сразу почуял.

— Слушаю вас! — почтительно склоняясь, проговорил он.

— Вот, товарищи, — почтительно показывая на нас рукой, заговорил Сашок, — хотели бы... так сказать... в личном контакте... — он потерял нить, но тут же ухватил, — ознакомиться с работой... вверенного вам учреждения!

Метрдотель в некоторой растерянности взирал на него. Взгляд Сашка был тускл и непроницаем.

— Вам... столик? — наконец сообразив, проговорил метрдотель.

— Да, хотелось бы! — снисходительно проговорил Сашок.

— ...В последний раз запрещаю тебе... распускать хвост! — яростно сказал Зот Сашку, когда мы уселись.

— А что я такого сказал? — Сашок недоуменно поднял бровь.

Подошел официант...

— Ну, — Зот поднял бокал, — за нашу случайную, но, как мне кажется, закономерную встречу!

— Судя по темпу — вы сегодня уезжаете? — усмехнувшись, проговорила Анна Сергеевна.

Я хихикнул. Сашок пристрелил меня взглядом.

— Да... мы уезжаем... — ставя бокал на стол, медленно проговорил Зот, — но это не означает, что все сказанное мной не имеет веса!

— ...К Дербенюку! — приказал он, когда мы вышли и сели в машину. Вскоре мы остановились у обшарпанного подъезда. — Вызови мне его сюда! — со сдерживаемой яростью приказал он Сашку.

Дербенюк стоял под дождем в тренировочном костюме и домашних тапочках, и Зот, открыв дверь машины, отчитывал его.

— Будет исполнено... будет исполнено! — кивая, повторял Дербенюк.

Тут меня удивил поступок нашего водителя, которого я, надо признаться, считал уже за робота... он вдруг вылез под дождь, раскрыл над Дербенюком зонт и стоял, прикрывая его.

Вот единственный человек, подумал я, который не побоялся совершить человеческий поступок — вопреки ситуации, по зову души, не побоявшись опалы и хулы!

— Все понял? — сказал наконец Зот Дербенюку. Тот кивнул. — Надеюсь, у этой женщины, — Зот кивнул на Анну Сергеевну, — не будет больше проблем!

— Не будет, — глядя исподлобья, глухо произнес Дербенюк.

— Только не надо благодарить! — отгораживаясь от Анны Сергеевны ладонью, произнес Зот.

— Я не буду благодарить, — ответила она. — Мне ничего не нужно... такой ценой. Дербенюк уже пытался меня катать... на этой машине.

Повисла пауза. Я посмотрел на водителя, потом на Зота. Водитель медленно сложил зонт и уселся в кабину.

— Гони! — захлопывая дверцу, скомандовал Сашок. Машина рванула через дождь.

— Замечательно! Настоящие места Достоевского! — восхищенно глядя по сторонам, воскликнул Сашок.

— Мне сюда, если можно, — показала она. — Остановитесь вот здесь.

Все сидели молча.

— Анна Сергеевна, — медленно поворачиваясь к ней, заговорил Зот. — Вы... воскресили меня. Вы заставили меня... посмотреть на себя... печальными глазами. У меня к вам... последняя просьба... Разрешите войти в ваш дом... хотя бы краем глаза увидеть атмосферу, в которой рождаются такие люди, как вы! Сказать «благодарю» вашей матери, если она жива, отцу, если он есть, дочери, если она существует, за такую мать! Разрешите? — он поднял на нее страдальческие глаза.

— Ну пожалуйста, — проговорила она.

Они ушли в маленький двухэтажный дом. Переулок был узкий — машина доставала от тротуара до тротуара.

Сашок, оставшись, в нетерпении ерзал — он действительно страдал!

— Возмутительно! Ничего не налажено! — эти слова он почему-то обратил к шоферу. — И зачем, вообще, этот беспрестанный дождь! — в бешенстве закричал он уже на меня.

Наконец из глубокого подъезда, освещенного тусклой лампочкой, вышел Зот, почему-то прикрываясь воротником плаща. Он сел в машину. Мы молчали.

— На вокзал, — обронил Зот.

Машина двинулась сквозь стену дождя. «Дворники» не успевали разгонять тяжелые струи.

— Удивительная женщина! — заговорил наконец Зот. — Настоящая петербуржанка! Строгость! Сдержанность! И под всем этим — скрытая страсть!

— Скрытая? — усмехнулся Сашок (в тепле машины его несколько развезло).

Зот метнул на него бешеный взгляд. Он умолк.

— Кстати, — обернулся Зот, — весь этот дом некогда принадлежал ее предкам!

— Старинный, разумеется, род? — значительно подняв бровь, произнес Сашок.

— Нет. Просто чиновники, — скромно и одновременно с достоинством проговорил Зот.

Машина вывернула на Невский.

— Я ей говорю, — Зот никак не мог остановиться, — может быть... хоть когда-то в чем-то вам понадобится помощь... достаточно влиятельного лица? Я сделаю все, что угодно!.....«Дурак», — сказала она.

Мы понимающе помолчали.

— Надеюсь — все координаты имеются? — строго спросил Сашок, почему-то у шофера.

— Не нужно, — произнес Зот.

Мы вышли к вокзалу. Уезжал Зот, по-моему, еще в большем стрессе, чем приехал... Впрочем, умному человеку все идет на пользу, даже поражения.

— Надо было в Сочи лететь! — ежась под промозглым дождиком, сказал Сашок.