Новеллы и повести. Том 1

Ранним утром в конце апреля — солнце еще не успело взойти — с юга прилетели птицы и в одно мгновенье заселили тополь в нашем дворе.

Вторглись они шумно и неожиданно, словно дикая орда влюбленных, и весь двор заполнили своими криками, будто находились где-то на лесной поляне. Я раскрыл окно и долго слушал их. На откинутую раму рядом со мной села горлица и тоже стала с удивлением прислушиваться. Сумасшедший птичий хор растревожил ее сердце. Она недоуменно смотрела то на меня, то на гомонящий тополь. Что же такое случилось?

На заре следующего дня, едва только зарумянился восток, певцы вновь расшумелись, скрытые в густых ветвях. Я оставил окно раскрытым на всю ночь, и они разбудили меня. Насколько позволяли мне мои орнитологические познания, я различил мелодичные голоса иволги и снегирей. Тут же, конечно, кружились и порхали по балкону мои старые знакомцы воробьи и ласточки, свившие себе гнезда под стрехой нашего дома, но я не обращал на них никакого внимания. Они, как и горлица, были нашими домашними птицами. К ним я привык, и они, пожалуй, даже несколько докучали мне своей добротой и трудолюбием, своим невинным видом и старанием казаться безупречными.

А разбойники на тополе неумолчно распевали, перекликались, захлебываясь, словно любовь душила их, лишала покоя. Они щебетали и пели, ссорились между собой и смеялись, а иногда вроде бы и дрались — вселившийся в них удивительно веселый бес сводил их с ума. Буйство это постепенно заразило и голубку и курицу, длинной веревкой привязанную за ногу к балкону, где она гуляла по целым дням. Курица принялась кудахтать и натягивать веревку, будто прислушиваясь к крикам, сотрясавшим тополь. Так продолжалось с неделю. И вдруг как-то ночью ватага влюбленных исчезла. Двор наш разом утих, опустел. Горлица сейчас же перелетела с балкона на ветку тополя, откуда и известила об этом весьма самонадеянно. Ласточки начали еще стремительнее переноситься с места на место, с воркованием строя свое гнездо. Совсем оглупевшие воробьишки кувыркались в пыли и мусоре. Курица еще больше разжирела, довольная тем, что привязана только за одну ногу, даже и не помышляющая о том, что не сегодня, так завтра попадет в кастрюлю. Разве не подносят ей сейчас просо и воду в консервной банке?

Я пошире распахнул окно — песни влюбленных исчезли навсегда. Сердце мне сдавила тяжесть — я как-то вдруг понял, что молодость моя отлетела. Долго осматривал я тополь и двор, облитые жаркими лучами старого солнца, и убедился еще раз, что весна моя миновала. Или, как любил говаривать полковник Мусинский, весенний сезон уступил место летнему сезону. Громы отгремели, ждать больше нечего. Удрученный, я закрыл окно, чтоб не слышать торжествующего пения горлицы, которая одна теперь наслаждалась тенью тополя, и решил написать этот рассказ. Возможно, он не понравится вам, потому что на эту тему писали многие и более искусно, чем я. Но песни влюбленной орды, на одну неделю расположившейся в ветвях нашего тополя, не дают мне покоя, и это заставило меня приступить к изложению событий. К тому же полковник Мусинский, бывший когда-то моим приятелем, и начальник милиции в нашем квартале, играющий второстепенную, но не последнюю роль в моем рассказе, часто упрекали меня в том, что я оторвался от современной жизни.

И я согласился с ними.

1

Как я уже сказал, пришла весна.

Полковник запаса Мирослав Мусинский, раньше всех пробуждающийся в сером и облупившемся двухэтажном доме, вышел в пижаме на балкон, чтобы сменить воду в консервной банке и подсыпать корму проголодавшейся курице. В этот самый момент снизу, со стороны деревянной пристройки и навеса во дворе, из-за цветущей вишни донеслось веселое посвистывание — кто-то пытался воспроизвести арию тореадора. Полковник поставил банку и прислушался. Сигнал повторился, на сей раз более настойчиво, как бы назло всем, кто еще спал. Облокотясь на чугунные перила, Мусинский долго старался разглядеть, кто это нарушает тишину в ранний час, но пышно расцветшая вишня мешала ему. Полковник настороженно затаил дыхание — совсем как кошка, которой удавалось иногда сцапать птичку из стайки воробышков, прилетавших подбирать крошки около водосточной трубы.

«Да, — подумал полковник, — весенний сезон приносит заботы и молодым и старым. Необходимо принять меры». Он торопливо вернулся назад, чтобы сообщить об этом жене, которая уже гремела тарелками на кухне.

Утро в нашем квартале наступало быстро и шумно. Или, как любил говаривать полковник запаса, дневной свет сразу прогонял ночной мрак. Верхушка тополя затрепетала, позолоченная солнцем; черепичные крыши, загроможденные трубами и антеннами, задымились; звуки радиоприемников и хлопанье ивовых выбивалок неслись из всех раскрытых окон, с балконов и двориков, тонувших в зелени и саже.

Мусинский, успевший накормить и напоить курицу, побрился, оделся и с нейлоновой сумкой в руках уже готов был пойти за покупками. Белая собачонка вертелась у него под ногами, поглядывая на его строгое, насупленное лицо. Да, Мусинский был и сердит и расстроен сегодня. Не мог он понять, почему нынешняя молодежь создает ему столько забот и волнений. Почему дочь его, восемнадцатилетняя девушка, спит допоздна, а как только проснется, бежит на кухню — узнать, приготовлен ли ей завтрак? Почему соседский парень, недавно вернувшийся с военной службы, шляется где-то по целым дням и не собирается заняться серьезной работой? До каких пор он намерен свистать тут под окнами и будить людей ни свет ни заря? Нет разве милиции, в конце концов, которая следила бы за порядком и соблюдением по ночам тишины в этом окраинном квартале? Что это за песни, за сигналы и грохот всевозможных машин, проносящихся под самыми окнами? Откуда взялся этот будильник, что трещит с недавних пор на окне у соседей и будит граждан? Нарочно ли кто-нибудь это делает, или уж все помешались на мании, что наш век — век скоростей и техники?

Нет, спокойствия нынче не жди, оно миновало, как миновала и лучшая пора в жизни полковника. Однако он не намерен сдаваться окружающим его врагам. И отнюдь не собирается стать предметом насмешек какого-то непутевого парнишки, который насвистывает тут каждое утро, прячась за цветущей вишней. Нет, нет, старый солдат не потерял рассудок! Он будет вести беспощадную войну, особенно против тех, кто попытается посягнуть на его семейную честь! Полковник знает цену всей этой болтовне насчет любви, свободы и молодости. Наслушался, довольно! Не ею ли прикрывают свою лень и лоботрясничанье? Запомнилось ему кое-что еще с тех пор, когда он командовал пехотным батальоном в провинции. И там распевали серенады и творили всякие глупости. Но полковник был строг! И до тонкости разбирался во всех этих благоглупостях. Любовь! А в результате — дети. Нет, нет, Мусинский не позволит сесть себе на шею!

Рассвет уже разогнал ночной мрак. Мусинский готов был начать свой трудовой день с нейлоновой сумкой в руках. Но разные мелочи все еще задерживали его дома. А по правде сказать, его сильно тревожил этот сигнал, не перестававший оглашать окрестность.

Минуты нанизываются незаметно, во дворе звонко трепещут солнечные лучи, вишни сияют в белом своем подвенечном наряде; возле их белоснежных крон кружатся и жужжат пчелы с золотистыми крылышками. А за покупками идти нужно, думает Мусинский. Повседневные нужды не вяжутся с сантиментами. Что там ни говори, а человек должен жить разумно и согласно законам природы, подчиняясь дисциплине, потому что именно на ней зиждется благополучие…

Это полковник знал по собственному опыту, и когда подошла пора жениться, долго все обдумывал и взвешивал, прежде чем решиться на этот шаг. И отважился на него только к сорока годам! А до этого — выбирал, соображал, высчитывал, сопоставлял, наблюдал, прикидывал так и сяк и обсуждал все, что было нужно и что требовалось сделать! И он не ошибся! Величка, жена его, вполне соответствовала своей роли, и Мусинский гордился ею везде и всюду, где они появлялись, обычно под руку, прилично одетые… Он высокий, она меньше его ростом, но не настолько, чтобы выглядеть комично. Полненькая, натуральная блондинка, а не с обесцвеченными волосами, как чуть не у всех офицерских жен и в столице и в провинции. И в приданое получил и деньги и имущество. Двухэтажный дом их был зарегистрирован в управлении архитектуры как полутораэтажный, что пресекало аппетиты жилищного суда, где всегда стремились напихать ему побольше квартирантов и стеснить его. (Этого не случилось и не случится никогда!) Дом этот он получил ко времени женитьбы, как и полагается офицеру. Правда, Величка не была софиянкой, но и он ведь не урожденный столичный житель, а вот живет же теперь в столице и чувствует себя вполне на месте. Отец Велички торговал в свое время кожами, крупным рогатым скотом и всем, что ему попадалось под руку. Так или иначе, человек обеспечил кусок хлеба сыну, когда отправил его в коммерческую академию в Свиштов, дал образование и дочери. Успешно окончив хозяйственное училище, она стала преподавательницей рукоделия и обратила на себя внимание многих. Вот с какими людьми связал он свою судьбу, будучи зрелым сорокалетним мужчиной, способным рассуждать здраво. Другие были времена, другие люди, другая молодежь! И сравнивать ее нельзя с нынешними лоботрясами. Необходимо быть начеку! Смотреть в оба! Дочь его вступила в самый опасный возраст, когда завязываются побеги… Вот какие мысли волновали полковника сегодня утром, когда он слушал сигналы со двора, откуда-то из-за цветущей вишни.

И пока он топтался на балконе, жена его поджаривала на кухне ломтики хлеба с яйцами для своей дочки Лиляны, которая еще не встала.

— Миря? — услышал он голос жены. — Ты все еще тут? Что ты топчешься на балконе? Не снесла ли наша курица яичко?

— Снесла, — пробормотал полковник, — подождешь.

— Обязательно поищи молодого картофеля и моркови, — продолжала жена, — прихвати еще пучок петрушки. И красного перцу купи…

Присев у отворенной на балкон двери, чтоб было посветлее, Миря записывал в графу «расход» переплетенной книжечки все, что перечисляла Величка. И сильно досадовал при этом, что в графе «приход» стояли всего две цифры — его собственная пенсия и пенсия бывшей учительницы рукоделия. Боже мой! Месяц только еще начался, а колонка в графе «расход» выросла устрашающе! Отметив красным карандашом эти цифры, Мусинский подвел новый итог. Потом отправился в кухню и, показав жене колонки, попросил ее быть осмотрительной.

— Решила сварить сегодня овощной суп, — заявила Величка, будто его и не слышала.

— Да, правильно, овощной суп очень полезен, особенно в весеннюю пору. Неплохо бы купить и крапивы, так как организм нуждается в железе… Но все же надо быть поэкономнее, Велика. Знаешь, что может получиться, если расходы превысят наши доходы… Не хотелось бы иметь красное сальдо в конце месяца. А это зависит главным образом от тебя, от хорошей хозяйки, которой доверена наша кухня.

— Ты прав, Миря, но все мы так любим покушать.

— Да, организм истощен, бесспорно… и нуждается в витаминах…

Произнося эти слова, Мусинский бросил алчный взгляд на сковородку, где с шипением поджаривались залитые яйцами ломтики хлеба, и ворчливо пробормотал:

— Лиляна все еще не встала? Нехорошо так ее баловать. Сказал ведь я тебе вчера, чтоб заставила ее вымыть тарелки… Нет, ты сама их вымыла. Запретил тебе готовить ей завтраки по утрам, ты опять не послушалась. А на днях я велел ей протереть окна в своей комнате, так ты воспротивилась — побоялась, как бы она пальчики себе не испортила!

— Миря, — негодующе возразила пожилая женщина, — ты сам не знаешь, что говоришь, хочешь, чтобы ее опять срезали на вступительном экзамене. Огрубевшими пальцами нельзя играть на пианино! Неужели ты не понимаешь таких простых вещей?

— Понимаю, Велика, но наша дочь так распустилась в последнее время, что я снимаю с себя ответственность за дурные последствия… Кстати, хочу тебе сообщить, что я решил отправить ее в село, к твоему брату — пусть освежится немного!.. Для организма всегда полезно хотя бы два месяца провести летом в деревне.

— Ничего не имею против ее поездки к дяде Игнату, — согласилась жена, перевертывая ломтики хлеба на сковородке, — но согласись и ты, что Лили необходимо брать уроки по фортепиано…

— Это уже решено, Велика! А кроме того я надумал и кое-что другое в связи с ее будущим… Музыка не слишком доходное занятие. Будущее в конце концов за физикой и химией…

— Господи боже ты мой, Миря!

— Да еще и стипендию, может быть, получит.

— С ума человек сошел!

Полковник запаса свернул в комочек нейлоновую сетку, сунул ее себе в карман пальто, перекинул через руку палку и двинулся за покупками. Белая собачонка то отставала, то бежала вперед, мотаясь у него под ногами, чрезвычайно довольная тем, что ее вывели подышать свежим воздухом. Высокий, худосочный и строгий, полковник запаса Мусинский выступал вперед, держась навытяжку, словно предводительствовал войсками на праздничном параде.

2

Да, он каждое утро будил наш квартал. Мы свыклись и с полковником запаса Мусинским, который всегда в одно и тоже время отправлялся за покупками в соседнюю лавку; и с посвистыванием молодого человека, который ремонтировал во дворе под навесом старую, разбитую и заброшенную трофейную машину; и с начальником милиции майором Младеновым, который заходил иногда под навес посмотреть, как идут дела с починкой трофейной брички; и со старой вдовой бабой Марийкой Веселиновой, которая каждое утро в один и тот же час приносила кружку свежего молока своему сыну, чтоб тот не умер с голоду, хлопоча под навесом все около этой старой машины. Однообразен, тих и безрадостен был наш квартал со своими одноэтажными домиками, среди которых то здесь, то там высились новые здания; с грязными улочками, до которых мостовая еще не добралась; с ватагами ребятишек, которые как стаи воробьев носились с утра до вечера, криками оглашая улицы. Да, таким был наш квартал, но в последнее время кое-что начало изменяться, особенно с наступлением техники. Чувствовалось дыхание большого города, малой частицей которого были и мы. Прежде всего до нас отчетливо долетал гул центра, простиравшегося в синей холодной мгле, окутанной дымом, с кирпичными трубами, какими-то башнями, почернелыми крышами, антеннами, телефонными столбами, прорезаемый тысячами пересекающихся лучей, вспыхивающих иногда как молнии и озаряющих низкое грязное небо.

За городом возвышается Витоша. Весною освещенная солнцем и белыми облаками, пролетающими над ее вершинами, она выглядела молодой и красивой, словно только что поднялась из земли, чтоб нас обрадовать. Из нашего квартала она видна была вся целиком и всегда стояла перед нашими глазами. Мы знали, когда ее вершины покрывались снегом, когда желтели и засыхали листья, когда они вновь зеленели, когда лили дожди и спускались туманы. Она похожа на картину без рамы, выставленную для того, чтоб можно было любоваться ею во всякое время.

Однако городской шум все сильнее врывался и в наш квартал. Вплотную подошла к нам и трамвайная линия, и теперь мы ясно слышали скрежет и позванивание трамвая на крутом повороте. Приблизилась и троллейбусная линия. Говорили, что и другие линии протянут до индустриального квартала, особенно после расширения машиностроительного завода. Словом, идиллия старых сгорбленных домишек, окруженных двориками и садами, постепенно исчезала. Исчезали куры с петухами, будившими нас ранним утром своим кукареканием. Перестали сажать подсолнухи и кукурузу в огородах и двориках. Появились какие-то новые люди — строительные бригады, — одетые в зеленые ватники и смятые брезентовые штаны, и принялись обмерять улицы. Разнесся слух, что предстоит большое жилищное строительство во всем квартале. Собственники переполошились было сначала, но вскоре успокоились, поняв, что ничего на этом не потеряют. Каждый получит удобную и светлую квартиру вместо старого, полуразвалившегося и замшелого домишки. «Там, где протекало, опять потечет», — замечали некоторые, а полковник Мусинский изрек на квартальном собрании Отечественного фронта следующую тираду: «Новое отбрасывает старое в силу закона природы». И действительно, два громадных гиппопотама-экскаватора направили вскоре свои длинные шеи и к обветшалому, облупленному от дождей и ветров двухэтажному дому с узорными заржавленными балкончиками. «Когда же стиснут его железные челюсти?» — спрашивали себя люди, с любопытством наблюдавшие за происходящим. Мусинский не боялся этого — он все предусмотрел, обо всем позаботился и пришел к выводу, что впадать в панику нет оснований. Когда настанет время, он переберется в другой квартал, пока ему построят трехкомнатную квартиру. Даже и денег ему, возможно, подкинут, но это еще не наверняка и не следует об этом распространяться, чтоб не вызывать недовольства. Только вечером, уже в постели, они прикидывали, сколько им могут дать денег, если строительная организация их не надует.

За несколько месяцев квартал стал неузнаваем. Запах тления и плесени сменился запахом извести и цемента, железа и лесоматериалов, которые каждый день привозили откуда-то целыми грузовиками. К дому Мусинского еще не подошли вплотную, но говорили, что осенью свалят и его вместе со всеми навесами и пристройками, населенными разными ремесленниками, тележниками, выходцами из села.

Местные жители невольно вовлекались в бурную и напряженную жизнь строительных бригад. Неподалеку открылся ресторан, где допоздна засиживались по вечерам рабочие и окрестная молодежь. Это заставило полковника запаса насторожиться — соблазны для его дочери увеличивались. Веселые мелодии, доносившиеся из ресторана, не утихали, и мало того — парень из оркестра, Гошо Фаготист, временно поселился в пристройке у Румена Веселинова. Благодаря ли этому сожительству или по другой какой причине сигналы по утрам участились, а вечером Лиляна отправлялась на танцы в ресторан.

Невмоготу стало почтенному человеку выносить все это. И как-то вечером он объявил жене:

— Отправлю ее отсюда, и дело с концом — дышать легче будет!

— Один только месяц подожди, Миря, пока она закончит свои занятия по музыке… Через месяц у ее учительницы начнутся каникулы. Может быть, даже вместе они проведут их в деревне. Там довольно удобно. Еще и пианино можно бы туда перевезти.

— Еще чего не хватало! — вскипел полковник. — Везти пианино, чтобы разбить по дороге… Ну и умница, придумаешь что-нибудь такое, всем на удивленье.

— Да что ему сделается, этому пианино?

— Нет и нет! К тому же я все еще колеблюсь насчет консерватории. Недолюбливаю я этих музыкантов и всяких там артистов! Нестоящий они народ! — Помолчал и добавил, понизив голос: — Этот там, к твоему сведению, обзавелся приятелем… Какой-то музыкант из оркестра… Голову оторву Лиляне, в лепешку раздавлю, если она хоть раз еще переступит порог ресторана.

— Да разок только она там и была. И то со своей учительницей!

— Никаких учительниц! Тоже ведь музыкантша!

— Пожилая женщина, подумай, что ты говоришь, Миря?

— Никому не верю! Никому, кроме самого себя!

— Миря!

— Никакой я не Миря!.. Довольно!.. И ты с ними заодно… Все кругом помешались…

Он кричал, стуча кулаком по столу, и впервые в этот день не пошел за покупками. До вечера провалялся с повязанной головой, а потом вылез проветриться на балкон. И как раз в этот момент разнеслась ария тореадора. Мусинский подскочил, будто ужаленный, спрятался за водосточной трубой и услышал такой разговор между Лиляной и Руменом Веселиновым.

3

— А не рано ли? — спросила Лиляна, свесив голову из открытого окна.

— Нет. В восемь выйдем, к девяти будем там, а может, чуть пораньше. С нами и Гошо пойдет.

— Один?

— Со своей приятельницей.

— С той, длинной?

— Нет, с маленькой.

— Я ее не знаю…

— С длинной он рассорился.

И вдруг какая-то пауза. Мусинский не разобрал, что случилось с длинной. Молодые люди перемолвились о чем-то шепотом, как ему показалось, потому что они неожиданно весело расхохотались и смех их разнесся по всему дому.

— Правда? — снова спросила Лиляна. — Ты не врешь?

— Я никогда не вру, — обиженно отозвался Румен.

— Взять с собой купальник?

— Да, вода, говорят, теплая…

— Серьезно?

— Ты ведь меня знаешь. Через день-другой покончу с ремонтом.

— Гошо тебе помогает?

— Да он ничего не понимает в легковых машинах. Зять мне помогает. Позавчера очень важную деталь притащил с завода. Спасибо, конечно, бай Стефану. Не будь бай Стефана, провозился бы еще с месяц, не меньше. Ну и майор помог кой в чем. У них там, в милиции, есть что хочешь… Обещал и его прокатить. Заливать большой охотник. Все насчет старины мне рассказывает. Да кто на него обращает внимание. А все же помощь. Третьего дня Гошо Фаготиста выручил, когда парни майора сцапали музыканта.

— Ты меня прости, но несимпатичен мне этот Гошо, — разочарованно протянула Лиляна, — где ты его выкопал?

— Учились с ним когда-то вместе… Старая привязанность. А играет он хорошо. Славный парень, уверяю тебя, и верный друг… Честное слово! Можно и без него обойтись. Но он всегда ко мне приходит. А то… Понимаешь? Во всяком случае он переходит в другой оркестр. Слышала?

— Нет.

— На Панчаревское озеро.

— Он?

— Да. Будем часто ходить к нему в гости.

— Говорят, там довольно славно.

— Еще бы… Каждый вечер на «ДКВ».

Мусинский измучился стоять, прилепившись к водосточной трубе. Издали его можно было принять за кариатиду и уж по меньшей мере за вторую трубу — столь неподвижно он стоял. А молодые люди продолжали болтать, будто и не собираясь кончать. Мусинский не знал, как выйти из положения. Но тут прибежала собачонка и принялась громко лаять. Этого было достаточно, чтобы обнаружить все. Румен первым заметил человека, прижавшегося к стене, дал знак Лиляне, и оба они мгновенно скрылись. Мусинский со вздохом отделился от стены и двинулся в комнату дочери, полный грозной решимости разрубить узел.

Лиляна стояла посреди комнаты, готовая в любое мгновенье встретить отца. Она знала, что он не промедлит. И верно, дверь вскоре отворилась.

— Ну?

Девушка опустила голову. Это «ну» ее будто камнем ударило. Повторив еще раз, Мусинский подошел к окну с намерением закрыть его, чтоб не слышали соседи. Обернувшись, Лиляна хладнокровно заметила:

— Незачем это делать, соседи знают обо всем.

— Как это знают? — метнулся к дочери полковник, оставив окно открытым. — Что они знают?

— Все наши истории.

— Какие истории?

Лиляна умолкла. Думая о чем-то своем, она тянула с ответом, решив, как видно, немного его помучить. Мусинский настойчиво допрашивал, наклоняясь над ней:

— Какие такие истории? Говори, что это за истории?

— Твое отношение к Румену.

— Ах, вот что!

— Да.

— Что «да»?

— Да, говорю… Да.

— Шутишь, что ли?

— Нет, зачем мне шутить?

— Так, значит, ирония… Ирония!

— Отстань ты, папа, со своей мнительностью! Пожалуйста…

Полковник смешался. Он хотел броситься в лобовую атаку, но слова опережали его мысли.

— А посуда? Кто вместо тебя будет мыть посуду? А завтрак? Кто для тебя будет готовить завтрак? Кто будет мыть пол? Стирать? Убирать за тобой постель? Кто? Кто будет ходить по магазинам? Я больше не стану этого делать! Слышишь? Не пойду… Никогда! Запомни! Заруби себе на носу… Довольно… Слышишь?

— Хорошо.

— Что хорошо? Что это значит «хорошо»?

— Хорошо значит хорошо.

— Опять ирония… Отлично, замечательно… Отлично, дочка! Да будет тебе известно, завтра же ты отправляешься к дяде в село.

— Хорошо.

— Опять хорошо. Значит, и это хорошо?

Девушка удивленно пожала плечами.

— Что я еще могу сказать?

— Несчастная, бедняжка! — раскричался полковник. — Ей нечего больше сказать… Обиженная! Посмотрите только, как ее оскорбили… Ей и сказать больше нечего. Нет, нет, довольно, я не намерен выносить подобных глупостей! Пока мы с тобой под этим кровом, командую я! Уберешься из этого дома — поступай, как знаешь. Но сейчас я здесь командую! Ясно?

Он отошел на середину комнаты и взмахнул рукой по направлению к окну.

Лиляна продолжала стоять с поникшей головой, и это еще больше разжигало его гнев. А она думала в это мгновенье о несостоявшейся встрече и разных других последствиях. Что же касается отправки в деревню, то пока она считала ее пустой угрозой, которая останется неисполненной, как и многие другие угрозы отца.

— Одевайся, — неожиданно распорядился полковник.

Лиляна удивленно посмотрела на него.

— Одевайся! — повторил он.

— Я одета.

— Нет, оденься поприличней!

— И так хорошо.

— Надень новое платье! Быстро! Должна быть готова через пять минут! Слышишь? Мигом!

Он торопливо вышел, закрыл дверь, и голос его послышался уже в холле.

— Приготовься и ты, Велика! К вашему сведению, мы отправляемся в пивную. Поживей! Я вас научу! Женщины!

Через несколько минут «женщины» были уже готовы. Полковник спутал все их планы.

Пошли по улице, как всегда, — Лиляна с матерью впереди, а Мусинский в нескольких шагах за ними вместе со своей собачкой, которая то обгоняла их, то деловито останавливалась возле домов по углам.

Тонкая и грациозная Лиляна подхватила мать под руку. Издали они напоминали букву «Ю», отправившуюся по каким-то соображениям на прогулку по городским улицам. Встречные с любопытством оглядывали дочку, как-то вдруг повзрослевшую. Волосы у девушки, коротко остриженные, приобрели светлый оттенок под воздействием перекиси водорода, которой она смачивала их каждый вечер. Глаза — зеленые. Тонкое, продолговатое, как у отца, лицо осыпано веснушками. И это сильно ее беспокоит. Она еще не понимает, что в этом ее очарованье. Брови слегка подведены, губы накрашены бледно-розовой помадой, что придавало ей какой-то болезненный вид. «Еще и впрямь разболеется от голодухи, — думал Мусинский, — чего доброго наживет туберкулез… И все из-за этого лоботряса! Был бы хоть парень с надежным будущим, а то…»

И полковник еще яростнее стискивал зубы.

4

В пивном баре для них не нашлось места.

Можно было бы пойти в ресторан, где играет оркестр, но Мусинский боялся встретить там Румена и Гошо Фаготиста, и потому предложил отправиться в кино, где шел какой-то любовный фильм. Все это время полковник запаса вздыхал со стенаниями и пинал собачку, свернувшуюся у него в ногах. В конце концов Величка взяла Буби себе на колени, заметив приглушенно: «Чем виновато бедное животное?» — «Не оно, — ответил Мусинский, — а вы виноваты!»

Лиляна с увлечением смотрела фильм, и это еще больше злило старика. После просмотра они снова заглянули в бар. Свободные места на сей раз были, но какая-то шумная компания в соседнем зале азартно танцевала под магнитофон. Мусинский навострил уши. Устроителем этого веселья оказалось Туристское общество их квартала. Вскоре появились молодые люди и наперебой стали приглашать Лиляну, обращаясь за согласием сначала к отцу, а потом уж к девушке. Что оставалось ему возразить? Он сухо кивал головой, и танцующие увлекали Лиляну в соседний зал. Что там творилось — бог один ведает. Мусинский только пот на шее вытирал.

К счастью, ни Румена ни Фаготиста в этот вечер здесь не оказалось. Черт знает, куда их унесло. Но это отнюдь не умаляло тревог полковника. Выпив свое пиво, он подал знак семейству следовать за ним. И мать и дочь покидали веселую компанию с большой неохотой, но что можно было поделать с этим «солдатским сухарем», как называла отца Лиляна.

Полковник отправил дочь в село к дяде и вздохнул с таким облегчением, будто свалил с плеч орудие. Теперь он свободно разгуливал по улицам, размахивая нейлоновой сумкой, где лежали крапива и морковь, и даже насвистывал старый военный марш. А эти шалопаи пусть что хотят, то и делают. Однажды он заглянул под навес — посмотреть, как продвигается ремонт машины, и даже дал кой-какие советы молодому технику. Румен выслушал его, но на прощание нарочно пожал ему руки и вымазал их машинным маслом. Не заметив этого, полковник провел ладонью по лицу и весь перепачкался. Это развеселило детишек, усевшихся на дощатом заборе.

Что ждет этого молодца впереди? И каково было его прошлое, если не считать военную службу, с которой он только что вернулся? Над этим часто задумывался Мусинский и радовался, что отправил Лиляну в деревню.

Румен, конечно, очень сердился за это на полковника. Не из мести ли он перепачкал ему руки? Даже насвистывал иногда по утрам арию тореадора, и это заставляло полковника невольно вздрагивать. «Этот парень задался целью довести меня до сумасшествия!» — говорил про себя полковник, закрывая дверь на балкон.

Юношеским забавам нет конца. Лишишь одной, появится сто других. Так и Румен. Каждое утро он просыпался с радостной мыслью, что может незаметно выскользнуть из постели, пойти под навес и продолжать монтаж трофейной машины. Эта «ДКВ» напоминала кучу железного лома, но Румен все же не оставлял ее.

Увлеченный работой, он не замечал, как пробуждался весь квартал. Первым, кто напоминал ему, что уже рассвело, был, разумеется, полковник запаса. Недоступно строгая физиономия Мусинского, появлявшегося всегда в один и тот же час, то, как он подозрительно осматривался и прислушивался, что делается вокруг, его старческое покашливание и бормотанье (Мусинский разговаривал с курицей, наливая ей воду в консервную банку) пробуждало в молодом человеке дремлющих бесов, и он принимался насвистывать и кидать в окно Лиляны камешки.

В последние дни Румен все время торчал под навесом, не ходил даже обедать. На помощь ему сбегались дети со всего квартала. Иногда он посылал кого-нибудь из них на велосипеде на завод — взять у бай Стефана нужный винт. Каждый наперебой старался первым оседлать эту заржавленную древность — тоже произведение Румена Веселинова. Его технические способности окончательно покорили ребят, и они готовы были все для него сделать. Счастьем было для них по целым дням околачиваться под навесом, в открытой механической мастерской. Прежде это место служило складом для дров и угля, но уже несколько лет подряд здесь стояла помятая и заброшенная трофейная машина. Навес, огороженный по бокам кирпичной кладкой, был покрыт ржавым железом, что служило в какой-то мере защитой от дождей и ветра. Румен устроил нечто вроде верстака, наковальни, токарного станка, дрели, обзавелся пилами, ножовками, молотками, насосом, клеем, держал в бидончиках масло и бензин. Вечером он прятал все это в деревянный ларь и вешал на него громадный замок. На верстаке оставались только токарный станок да дрель, но они были так крепко привинчены, что вряд ли кто-нибудь попытался бы их украсть.

Строго говоря, эта трофейная бричка была не совсем безнадежна. Она появилась во дворе полковника еще во время войны, и никто не обратил на нее внимания. Чтобы она тут не мешала, Мусинский распорядился оттащить ее в поле и бросить в яму, полную всякого мусора. Тогда Румен отправился к дяде Мусинскому и попросил у него разрешения вернуть автомобиль под навес. «Ладно, знай мою доброту, упражняйся!» — ответил Мусинский. С помощью каната Румен втащил машину под навес, и началась бесконечная разборка и сборка на радость соседским ребятишкам.

Вернувшись из казармы, Румен нашел машину в самом плачевном состоянии. Два колеса были сняты, кузов заржавел, руль оказался искривленным, двигатель тонул в пыли и паутине. Ко всему, на заднем сиденье, в том месте, где была продрана кожа, кошка устроила себе гнездышко и там окотилась. Румен пришел в ужас, но тут же, не теряя времени, засучил рукава и принялся чинить никому не нужную старую развалину. Теперь машина была в его полном распоряжении, и Румен с жаром начал ее восстанавливать, прилагая все свои знания, полученные в автополку, где он проходил срок службы.

Поначалу никто не обращал на него внимания. Каждый думал, что паренек прощается с игрушками. Но недели через две игрушка начала ворчать и бормотать. Полковник запаса, свесившись с балкона, долго прислушивался к этому. «Что такое? — вознегодовал он. — Этот шалопай присвоил мою машину!» На следующий день мотор снова зарычал. А через двое-трое суток колеса сами выкатили скособоченный кузов во двор. Мусинский не верил своим глазам. Возможно ли это? Старая бричка, выброшенная на свалку, вдруг воскресла. «Отобрал у меня машину этот бездельник!» — решил Мусинский и спустился во флигель, где жила баба Марийка, мать Румена, вместе со своей дочерью и зятем, бывшим жестянщиком, а ныне рабочим завода. Веселинова, небольшого роста подвижная женщина, была еще не так стара, но из-за того, что лицо у нее было густо изборождено морщинами и напоминало рыбачью сеть, все звали ее баба Марийка.

— Извините, — обратился к ней Мусинский, — много ли вы потратили на ремонт машины?

Баба Марийка скрестила руки и по привычке запричитала:

— Извелась я совсем, товарищ Мусинский, помогите моему горю!

— В чем дело? Что случилось? — удивленно спросил полковник.

— С тех самых пор, как пришел со службы, ни гроша в дом не принес. А я вдова, пенсия у меня маленькая. Пока жив был мой муж, были какие-то деньги, а теперь просто не знаю, чем стану платить вам за квартиру.

— Что же, собственно, произошло? — строго глядя на нее, спросил Мусинский.

Баба Марийка выложила ему все свои сомнения относительно будущности сына и попросила совета, как ей быть дальше.

— Надо обратиться за содействием к комсомолу, — порекомендовал полковник и, помолчав, вернулся к началу разговора: — Речь шла о машине — сам он ее исправил или кто-нибудь помог ему? Иными словами, я хочу знать, затратил он на это какие-то деньги или нет?

— Ничего я не знаю, товарищ Мусинский. Я так же разбираюсь в машинах, как и вы. Что он делал, чего это стоило, понятия не имею… Натаскал сюда разных шин, насосов, железок… Толковали с зятем моим, спорили. Сколько они потратили, сама не знаю… А почему ты об этом спрашиваешь, сосед? — неожиданно задала вопрос баба Марийка, с любопытством заглянув Мусинскому в глаза.

— Интересуюсь.

— По какой причине?

— Просто так, интересуюсь.

— Не знаю, товарищ Мусинский, не могу вам сказать!.. Скорее всего, сам до всего додумался… С детства тянется он к технике. Бывало с отцом все возились со всякими машинами. Да и сейчас у нас вся комната ими завалена…

— Интересно, — проговорил Мусинский, — можно туда заглянуть?

— Пожалуйста, пожалуйста! — затараторила баба Марийка, широко распахивая дверь.

Мусинский переступил порог скромного деревянного флигеля, состоявшего из небольшой передней, двух комнат и кухни, где по целым дням обреталась старушка.

— Проходите, пожалуйста, в комнату… Тесновато у нас, ну да что поделаешь. Теперь, когда построят новые дома, просторнее станет и у нас. Входите, милости просим.

Полковник наклонился, чтоб не удариться головой о притолоку, и вошел в комнату к Румену. Никогда в жизни не видел он помещения, столь заполненного всякого рода инструментами и всякими деталями, которые висели даже на стенах.

— Интересно, — повторил он, продолжая оглядываться, — и все эти инструменты принадлежат ему?

— Да, остались от отца… А там вон висят часы, старинные они, Румен сам их исправил. Подыскал части и собрал. А я и говорю ему: «Зачем тебе этот хлам, сынок, когда теперь есть всякие новые часы?» А он мне: «Да, но эти часы музыкальные»… И правда, как натянешь пружину, они начинают играть: «Жив он, жив…» А вон тот капкан, что стоит под окном, ловит мышей… Однако, как поймает мышку, не молчит, а начинает кричать, как человек… И пока не подойдешь да не нажмешь на пуговку, не замолчит. Румен говорит, что это он дает сигнал, поймал, мол. Иначе она может остаться в капкане и завонять, пока ее не заметят да не вытащат… Все предусмотрено. Эту вот машину он сам изобрел: она протирает яблоки и другие плоды. Начнешь вертеть ручку, и течет сок… Есть и игрушки… Вот тот паровоз, например, двигается взад и вперед… и свистит прямо как настоящий.

Баба Марийка с увлечением объясняла полковнику свойства разных изобретений. Мусинский рассматривал ржавые железки с известным недоверием и легкой усмешкой.

— И ты, похоже, увлеклась его выдумками, а? — спросил он, глядя с высоты своего роста на женщину, которая и в самом деле воодушевилась.

— А что же, товарищ полковник, ведь с кем поведешься, от того и наберешься. В свое время муж мой, прости его господи, только и делал, что слесарничал… Вот теперь и сынок. Дочка вон совсем этим не интересуется, хоть и вышла за жестянщика. Домашняя работа куда больше ей по сердцу…

— Да, — сказал Мусинский, — это в значительной мере влечение, способность!

— Вот и я говорю — способность… Только денег она не приносит, товарищ Мусинский. Целые дни он убивает на этот автомобиль, а денежки ниоткуда не притекают… Другое дело, если бы работал он на заводе, куда поступал.

— Почему сейчас не работает?

— Откуда мне знать? Изо дня в день твержу ему об атом.

— А он что?

— Сперва, говорит, покончу с автомобилем, и уж тогда…

— Да, — многозначительно произнес Мусинский и двинулся к выходу. Провожая его, баба Марийка встревоженно молчала.

— Надо бы попотчевать вас чем-нибудь, — вдруг спохватилась она, когда посетитель вышел уже во двор. — Ах, что же это я… Пойдемте, я вас угощу вареньем, очень славное у меня вишневое варенье… Дочка варила этим летом. Пожалуйста, сделайте одолжение!

— Спасибо, спасибо, — проговорил полковник, замахнувшись тростью на собачонку, которая, забавляясь по-своему, то вбегала во флигель, то выбегала вон. — В другой раз специально приду к вам в гости, а сейчас тороплюсь.

Проходя по двору мимо навеса, он остановился, чтобы вновь взглянуть на машину. Румена не было. Дети сообщили, что он, забрав колесо, отправился купить где-нибудь специальной краски для покрытия заржавленного железа. Мусинский многозначительно повертел палкой и подался в милицию поговорить с майором Младеновым. «Посмотрим, — заметил он про себя, — каково присваивать чужое добро!»

5

Мысль, что машина принадлежит ему, все больше овладевала полковником. По дороге в милицию Мусинский успел сочинить целое донесение на похитителя машины. Эта бричка, когда-то действительно подаренная полковнику как ненужная трофейная вещь, была его личной собственностью, которую он никак не использовал. Напротив, сам распорядился выбросить ее подальше, чтобы во дворе не собиралась детвора со всего квартала. Тогда ему даже не пришло в голову продать ее как железный лом. Теперь дело обстояло совсем иначе. Теперь машина работала, и бывшего ее владельца должны были хотя бы спросить, согласен он на то, чтоб машина работала, или не согласен.

Рассуждая таким образом, Мусинский незаметно дошел до управления милиции. Майор Младенов внимательно выслушал его, задал несколько вопросов относительно права собственности на эту машину и сказал, что милиция займется разбором этого случая, хотя шансы Мусинского весьма ничтожны, поскольку машина была выброшена на свалку. Мусинский был задет этим заключением начальника милиции и заявил, что поищет подтверждения своих прав выше, если его просьба не будет удовлетворена. Жаловаться ему никто не запрещает, согласился майор Младенов и между прочим спросил, была ли машина зарегистрирована раньше и на чье имя. Мусинский не мог ответить на этот вопрос.

Разговор в милиции расстроил полковника. Домой он возвращался чрезвычайно раздосадованным. Его чувство собственника было ущемлено еще больше, когда, войдя к себе во двор, он увидел под навесом Румена, окруженного целой стаей детворы. Растрепанный, в расстегнутой рубахе, Румен красил автомобиль. Кудрявые волосы его переплелись с солнечными лучами, щедро заливавшими сегодня двор. В обычных своих штанах, перепачканных машинным маслом, с закатанными рукавами клетчатой рубахи, то и дело выбивавшейся из штанов, грудь нараспашку, потный и красный от напряжения, сегодня Румен выглядел более взрослым и мужественным. Мусинский слегка смешался, увидев сосредоточенное выражение скуластого, лоснящегося от пота лица, черные глаза, нос с горбинкой и сдвинутые брови, над которыми возвышался прямой, как топором отсеченный, вспотевший лоб. Смуглый, худощавый и сноровистый, с крупным ртом и чуть выступающим вперед подбородком, он выглядел бы более мужественным, если бы не детская улыбка, внезапно освещавшая его лицо, как луч прожектора. Вот и сейчас он неожиданно улыбнулся, взглянув на полковника, который остановился за его спиной и с удивлением разглядывал неузнаваемо изменившийся автомобиль.

— Здравствуйте, товарищ полковник, — весело обратился к нему Румен, размахивая кистью по ржавому железу. — Как вам нравится? Получается что-нибудь?

Мусинский ответил не сразу. Глаза его беспокойно забегали. От волнения он не знал, с чего начать. Да еще эта ребятня, стеной выстроившаяся по другую сторону машины. Скажи что-нибудь против Румена, сейчас же подымут гвалт. Нет, лучше помолчать. Он заговорит о своих правах, когда придет время.

— Получается, — сказал он, — как не получиться… Мотор исправен, кузов в порядке… Обязательно получится.

— Извините, ради бога! — произнес Румен и, подмигнув ребятам, добавил многозначительно: — Осторожно, товарищ полковник, не испачкайтесь в краске!

Мусинский счел это за обиду и, круто повернувшись, ушел. Дети даже и не взглянули на него. Румен, нахмурившись, стал еще усерднее размахивать кистью. Через час верхняя половина кузова заблестела, покрытая черным лаком. После обеда была окрашена и нижняя часть. Потом машину оставили сохнуть.

Сколько было волнений, тревог и забот, когда настал первый день выезда со двора. Сбежался весь ребячий мир, некоторые расселись на заборе, забрались на деревья, другие толпились на улице, теснясь перед самыми воротами, чтоб лучше видеть машину. В толпе мелькали и взрослые люди. Туда же влекло и Мусинского, но благоразумие взяло верх, и он наблюдал за событием со своего балкона. «Давайте натянем ленту да перережем ее!» — раздавались шутливые возгласы. Притащили откуда-то веревку и натянули ее перед воротами. На все эти шутки Румен не обращал внимания. Он вертел заводную ручку, и со лба его стекал пот.

— Дядя Румен! Дядя Румен! — кричали самые нетерпеливые. — Прокатишь нас?

— Нет! Пока не испробую, никаких пассажиров! Отойдите в сторону, чтоб вас не сшибить! Слышите? Эй ты, босоногий, тебе говорю!

— Дядя Румен!

— Довольно! Сказал уже!

Он спрятал ручку в багажник, проверил покрышки, осмотрел фары, открыл дверку, втиснулся в тесную кабину и взялся за руль. Дал гудок. Толпа притихла. Кто-то перерезал веревку.

— Берегись! — крикнул, наводя порядок, русоголовый паренек. — Не слышите, что ли? Открывайте ворота! Давай чуть влево, теперь направо! Прямо! Вперед!

Румен благополучно миновал узкие ворота, непрерывно нажимая на резиновую грушу клаксона. Дети, то отставая, то догоняя вновь, двигались за машиной как зачарованные. Черная «ДКВ» покачивалась, пыхтела, оставляя за собой струйку голубоватого дыма.

За несколько минут двор опустел. Разноголосый гул, словно гром, покатился куда-то дальше. А потом и совсем утих, замер. Выбрались, наверное, в поле, чтобы как следует испытать мотор.

Только теперь Мусинский спустился во двор и сел на скамью.

Машина движется!.. Мотор гудит!.. Теперь полковнику не остается ничего другого, как восстановить свои права. Но тут же в голове мелькало: «А что я стану делать с этой старой и смешной бричкой?» — и он колебался. Может быть, самое лучшее продать ее парню, сделав скидку за труд и хлопоты? Иначе начнутся тяжбы, из которых он ничего не выгадает. «Обвел меня вокруг пальца этот парень, — думал полковник, — а теперь сиди да гадай, что делать дальше. Надо было продать ее раньше. Откуда он возьмет сейчас деньги?» Мусинский все больше углублялся в обсуждение этого вопроса, когда ему принесли письмо. От Лиляны. Он сразу определил это по почерку и поторопился распечатать. Лихорадочно забегал его взволнованный взгляд по рядам мелких, красиво нанизанных букв. «Слава богу! — произнес он со вздохом, прочитав письмо до конца. — О тебе хоть не надо беспокоиться!.. А то кто знает, что бы случилось, останься ты здесь! И ты, наверное, захотела бы покрасоваться в этой бричке, и пришлось бы с милицией вытаскивать тебя оттуда». Он наклонился и с радостным волнением вновь принялся читать письмо. «Умна, — подумал он, покачивая со счастливым видом головой, — не подведет она меня… Даже к дяде Игнату отправилась в ТКЗС[12]. Браво, Игнат!.. Труд облагораживает человека… Чем же она там занимается?.. Ага, носит воду!..» Он в третий раз начал перечитывать письмо, когда с улицы опять послышался шум. «Едут!» — с тревогой произнес Мусинский, поднимаясь со скамейки. Не хотел он, чтоб его встретили во дворе. Не хотел сейчас и с детьми ссориться. Сердце его разнежилось от письма, и незачем снова вводить себя в грех.

Проходя мимо флигеля, он встретил бабу Марийку с кружкой молока.

— Куда это ты, соседка? Не сыну ли несешь молоко?

— Сыну, товарищ Мусинский, — откликнулась старая, — целый день в рот ничего не брал…

— Правильно, правильно, — одобрил полковник, — здоровье — основа всему!

Туча надвигалась все ближе. Мусинский поднялся по лестнице и быстро скрылся в квартире, служившей ему и домом и крепостью. Потом уселся в самое глубокое и самое удобное кресло возле балкона, посадил рядом с собой собачку и вновь взялся за письмо.

6

Дружно жили когда-то две семьи. Всегда готовы были услужить и помочь друг другу. Мусинский, хоть и занимал более высокое положение, не сторонился своих соседей и не заносился. Это были скромные люди и всегда аккуратно платили за наем.

Петр Веселинов, паровозный машинист, погибший несколько лет назад при железнодорожной катастрофе, был человеком веселого нрава. «Привет, народная армия!» — говорил он Мусинскому, похлопывая его по плечу, особенно когда бывал под хмельком. Мусинский не всегда позволял хлопать себя по плечу, но народ есть народ. Полковник терпел железнодорожника, как терпел когда-то запах солдатских портянок. Как это ни странно, казарма с неизменно присущим ей запахом сапог и портянок привила полковнику черты некоторого демократизма, о чем он и сам не подозревал. Если прибавить к этому его происхождение (сын бакалейного торговца в маленьком прибалканском городишке) и службу в различных гарнизонах в провинции, то можно сказать, что офицерский лоск почти сошел с него. Осталась только его выправка, привычка бриться каждое утро, страсть к длинным речам и строгое выражение лица. Некоторый его либерализм, порожденный в значительной мере своенравным характером и склонностью пространно говорить, явился причиной того, что долгие годы он нес службу в самых захолустных гарнизонах страны. Но после Девятого сентября он каким-то образом стал неожиданно жителем Софии, поселился в собственном доме, вступил в организацию Отечественного фронта, вышел на пенсию и начал держать речи.

Веселиновы, как вам уже известно, жили во флигеле. Было у них двое детей — дочь и сын. Дочь, она была старше, вышла замуж за жестянщика. А сынок был еще совсем зеленый, и трудно было сказать, что из него получится. Семейство было небольшое, но тесную квартирку постоянно навещали гости из провинции. Тащили кошелки с провизией, справляли здесь свадьбы и всех приглашали сесть вместе с ними за стол, накрытый во дворе под раскидистым вишневым деревом.

Встречаясь в свое время с Петром, я бывал у них и запомнил все, как оно было. Открыто, с каким-то даже наслаждением дружили мы с этой рабочей семьей, пустившей корни и в провинции и в Софии, и ничего не опасались.

Румен был вылитый отец, как любила говорить мать. Он унаследовал от него любовь к технике, ко всему, что обычно называют металлоизделиями. Петр всюду хвастался способностями сына. Еще когда малым ребенком был, рассказывал он, Румен потянулся к электрической плитке. И он, Петр, позволил ему до нее дотронуться! А потом, когда мальчик подрос, привел его на паровоз и разрешил дать гудок. Машина засвистела, а мальчишка шарахнулся на кучу угля. Петр с кочегаром катались со смеху!

Гордясь техническими дарованиями сына, Петр купил ему позднее маленький токарный станок с разными инструментами и оборудовал под навесом целую мастерскую. Румен весь ушел в занятия, головы не подымал от станка и не одну двойку схватил в школе.

Дружба между отцом и сыном стала крепка, как железо. Под навесом валялись разобранные велосипеды, автомобильные части, громадные часы, стучавшие, как лошадиные копыта.

Оба одно время походили на ребят, состязавшихся между собой во всяческих выдумках. Ссорились из-за инструментов, с завистью смотрели на обыкновенные железки, спорили, кому первому работать на станке. Приглядевшись к железнодорожнику, этому большому и веселому человеку, можно было подумать, что он только теперь по-настоящему переживает детство. Но дело было в другом: отец просто любил своего сына и потому самозабвенно увлекался его играми.

Смерть прервала эту веселую дружбу, и Румен остался один со своими механизмами и инструментами, которые всегда напоминали ему об отце. Юноша тяжело переносил утрату, но молодость помогла рассеять печаль. В воспоминаниях остались машины и отцовская улыбка.

Мать поначалу сторонилась техники. Она испытывала непонятный страх перед железом, которое валялось по всему ее дому. Боялась таинственного шума механизмов, жужжанья дрели. Видеть не могла перепачканной одежды, которую должна была стирать. Все окружающее походило на огромное железное колесо, которое вертелось со стуком и будоражило ее. Долго мучилась она, живя с этими привидениями, немало поплакала, пока, наконец, привыкла. Сжившись с кислым запахом ржавого железа, она уже и представить себе не могла, что когда-нибудь ей будет сладок хлеб без этого запаха. Потому после смерти мужа она решила обучить сына ремеслу. Юноша, получив среднее образование, пошел на военную службу, и, пока был в казарме, баба Марийка не думала о его будущем.

Из армии Румен вернулся возмужавшим, однако ум его оставался как бы на прежнем уровне развития. Мать не раз советовала ему оставить забавы и заняться серьезным делом. Ходила она и на машиностроительный завод, что был в конце нашего квартала, говорила с директором, виделась с бай Стефаном, руководителем сталелитейного цеха. Бай Стефан был ее двоюродным братом и большим другом мужа. Он сразу согласился взять к себе Румена — сначала учеником, а потом помощником и заместителем, поскольку старый рабочий собирался выйти на пенсию.

Какое-то время Румен ходил на завод, но совсем неожиданно занялся ремонтом старого рыдвана и перестал являться на работу. «Примите меры, товарищ Веселинова, — говорили ей со всех сторон. — Обратите внимание, пока не поздно!» Но какие меры принять? На что обратить внимание? Она недоумевала и мучилась.

Все давали ей советы и предупреждали. А Мусинский прямо заявил, что уже видит ее сына за тюремной решеткой, особенно после того, как он присвоил чужую машину. «Да, — сказал Мусинский, — я позволил ему вытащить ее из ямы, но никогда не давал разрешения присваивать ее. Кроме того, некоторые части, к вашему сведению, взяты с завода. Как это понимать?!»

Баба Марийка внимательно слушала полковника, виновато сложив руки, и, чтоб еще больше угодить строгому человеку, жалобно вздыхала и охала, но, как всякая мать, не обронила ни одного упрека по адресу сына.

Принялись нападать на нее из-за Румена и близкие. Зять и дочь заявили, что станут вести свое хозяйство отдельно, если Румен не поступит на работу и не будет вносить определенную сумму в хозяйство. Вскоре они привели свою угрозу в исполнение, и жестянщик распорядился, чтоб жена готовила отдельно. Бабу Марийку это не слишком встревожило, потому что ее пенсии на худой конец кое-как могло хватить и на двоих. Но почему все так восстали против ее мальчика? Что им колет глаза? И наперекор всем она принялась защищать Румена, говорила, что скоро он остепенится и, как только отремонтирует машину, вернется на завод, что и отец его был когда-то сорвиголова, однако, пришло время, образумился и немало денег зарабатывал.

Проходили дни, и все вокруг Румена как будто начало становиться на свои места, особенно после того, как он проехал по улицам в обновленной машине, посадив в нее мать и Гошо Фаготиста. Добр и предупредителен был Румен. Отзывался на любую просьбу. То доставлял кого-то в больницу, то отправлялся на вокзал, то перевозил вещи какой-то старушке. Люди так привыкли к этому транспорту, что чуть ли не считали его своим. Только Мусинский ни разу им не воспользовался, так как считал, что Румен незаконно завладел его собственностью, и все время грозился отобрать ее. Но угрозы свои он бросал на ветер, потому что Румен обзавелся уже всеми документами, необходимыми для владельца легковой машины. Большую услугу в этом отношении оказал ему майор Младенов, ибо каждому было ясно, что Мусинский неправ. Румену оставалось только вернуться на завод, и все мы коренным образом изменили бы о нем мнение.

…Но ваза разбилась о бетонную плиту, рассыпалась на мелкие кусочки!

В начале июля, в самую жару, Румен и Гошо Фаготист исчезли из поля зрения.

Первыми проведали об этом дети, а за ними и взрослые и принялись ежедневно допытываться у бабы Марийки: «Где Румен? Скоро ли он вернется? Где машина?» Баба Марийка с уверенностью отвечала, что он ненадолго уехал в провинцию и скоро вернется, но сама не верила своим словам. И только собралась пойти за советом к майору Младенову, как совсем неожиданно прибыл Гошо Фаготист. Это был долговязый русоволосый парень с хитрыми голубыми глазами, всегда глядящими исподлобья и будто вызывающими на бокс. Гошо не сомневался в своей большой физической силе, хоть и был тонок и слаб, как паук. Вернулся Гошо загорелым до черноты, но с каким-то растерянным и даже немного виноватым видом.

— Что случилось, Гошо? — кинулась к нему баба Марийка, как только увидела его на пороге, — Где Румен?

— Не знаю, — заявил он, опустив голову, — ничего не знаю.

— Ну как не знаешь, вы же вместе были?

— Были вместе до Варны, а там расстались.

— До Варны? А что вы делали в Варне?

— На пляже… потом поссорились и расстались.

Гошо смотрел на старуху исподлобья, словно и ее был готов вызвать на бокс. Однако она не испугалась этого и продолжала расспрашивать:

— Ну и куда же девался Румен?

— Не знаю. В Южной Болгарии, должно быть. Из-за этого мы и поругались. Он хотел проехать через Южную Болгарию, а я — через Северную! Так и не договорились. Поэтому я вернулся через Северную Болгарию поездом. И вот еще что, товарищ Веселинова, решил я забрать у вас свои вещи, потому что перехожу в другой ресторан, где буду играть в оркестре, очень далеко отсюда, у самого Панчаревского озера.

Старая принялась сновать по дому, словно обезумевшая, а Гошо Фаготист складывал вещи и молчал, будто храня какую-то тайну. Несколько раз пыталась баба Марийка вырвать что-нибудь у этого скрытного молодого человека, но он продолжал твердить свое: «Не знаю… не видел… может быть… да… нет!» И так до тех пор, пока не погрузил свои пожитки на ручную тележку и куда-то отбыл вместе с нею. Исчез Фаготист, пропали надежды узнать что-нибудь о Румене. Весть о его бегстве привлекла внимание всего квартала. А полковник запаса доверительно сказал бабе Марийке, встретив ее как-то утром во дворе:

— Милиция напала на его след. Я говорил с майором Младеновым!

Баба Марийка посмотрела на него с испугом.

— Не сомневайся… Поймают их… Целая банда!

— Что ты говоришь, товарищ Мусинский!

— Шалопаи… Предупреждал, что надо принять меры! А теперь: Варна, Бургас, Золотые пески, иностранцы!.. Так всегда получается, если не принять мер вовремя!

Баба Марийка села на скамью и окинула взглядом дворик с вишнями, пустой навес. Когда же это была весна, цвели вишневые деревья, завязались плоды и созрели?.. Сейчас они уже собраны и сварено варенье! Так бы и заплакала, только сердце не позволяет сделать это на глазах у Мусинского, этого самодовольного надутого петуха. Лучше поплакать одной дома, чем тут, на виду у людей. Она поднялась и медленно, шаркая шлепанцами, направилась к себе во флигель.

7

Майор Младенов размеренным шагом приближался к отделению милиции. Небольшого роста, плотный, с полным добродушным лицом, на котором оставили свой отпечаток бессонные ночи и напряженная служба. Сколько раз Младенов давал себе слово относиться ко всему спокойнее, не думать постоянно о делах — и всегда что-то неприятное случалось в квартале, какая-то запутанная история, которая требовала разрешения. Мало ли было у людей бед! Одни не могли поделить квартиру, другие дрались в доме, хулиганы в парке приставали к девушкам, там вспыхнул пожар, там случилась авария…

В милиции непрерывно звонит телефон, постоянно кто-то кричит в трубку, взывает о помощи, торопит, преследуемый страхом смерти, ищет у майора защиты… А кому он позвонит по телефону и скажет, что устал? Что сердце его не выдерживает, кровяное давление поднялось? Что по ночам он не может спать, а иногда и есть не в состоянии?

Когда-то он не соглашался идти на эту службу. Выйдя из тюрьмы Девятого сентября, он хотел вернуться в родное село, чтоб снова стать учителем истории. Это его увлекало, он в течение трех лет учил и политических заключенных в софийской центральной тюрьме. Но ему сказали, что учителей истории много, а начальников милиции мало. Бери в руки власть и разбирайся с людьми!

Долгий, мучительный и сложный путь! Волосы его поредели, покрылись сединой. В голубых глазах по временам появлялся металлический отблеск, в них как бы отражался холодный и суровый взгляд преступников, с которыми приходилось встречаться и разговаривать по долгу службы. Зло нельзя искоренить единым махом, а майор мечтал вначале о создании идеального общества! Сейчас он стал более терпелив и выдержан, хотя порой в него все же вселялись черти.

По дороге в управление он по привычке заглянул в знакомый дворик и испытал неприятное чувство, увидев навес пустым. Снова неприятные предчувствия проникли в его усталое сердце, потому что он не испытывал ни малейшего желания заниматься преследованием сына лучшего своего друга прошлых времен. К тому же числился кем-то вроде его опекуна. Пустое дело! Помог ли он в чем-нибудь? Юноша рос и развивался совсем по другим законам! А начальник милиции только лишь регистрировал факты. Так ли полагается чтить память погибшего друга?

Майор Младенов обвинял себя в равнодушии к семье бай Петра, хотя он толком не знал, что надо сделать, с чего начать, чтобы помочь вдове.

Строго говоря, серьезных оснований для тревоги еще не было. Карточка молодого человека была чиста. Ни драк, ни краж не было отмечено. Других подобных происшествий также. И все же майор испытывал угрызения совести. Юношу несло по течению, и никто не протянул ему руку помощи.

Прибыв в управление, майор прежде всего занялся разбором текущих дел, которые еще со вчерашнего дня остались в его зеленой папке. Но не успел раскрыть папку, как зазвонили телефоны. Вошла его секретарь и свалила на стол целую груду писем и прошений, заявив при этом, что его дожидаются четверо граждан, которые настаивают, чтоб он их принял. Колесо завертелось! Невидимая рука вновь вцепилась в майора, не давая ему перевести дух.

Знакомясь с письмами, он случайно обратил внимание на телеграмму, которую едва не переложил в общую кучу просмотренных писем.

Очень редко получал он телеграммы, адресованные на управление. И по какому случаю она прислана — нет у него сегодня ни дня рождения, ни именин. Жена с детьми дома. Родители давно уже умерли. Сестер и братьев нет. Кому вздумалось беспокоиться о нем?

Он взял телеграмму и нетерпеливо ее вскрыл. Написано было нечетко. Надел очки и начал читать по слогам: «Сегодня зарегистрировались загсе. Подготовьте моего отца. Лиляна и Румен». В солидном возрасте и на такой работе, которая всегда держала майора в центре самых сенсационных происшествий, его трудно было чем-то удивить. Но на сей раз он был удивлен по-настоящему. Даже слегка побледнел и чуть не застонал: «Хорошенькое дело! А меня-то, меня кто подготовит?!» Он снова взял телеграмму, прочитал еще раз и опять положил на стол. «Подумать только, эти ребята совсем с ума сошли!»

Младенов принялся беспокойно расхаживать по своему просторному кабинету. Так делал он всякий раз, когда ему приходилось разрешать сложную и запутанную задачу. Но какая же это задача? Тут все было ясно! «Сегодня зарегистрировались загсе!» Он щелкнул пальцами и громко рассмеялся. Как раз в этот момент зазвонил телефон. Майор снял трубку и, все еще улыбаясь, бодро отозвался. «Да, кто у телефона?», но, услышав унылый голос вдовы Веселиновой, сразу стал серьезным, испытав даже какой-то испуг.

— Товарищ Младенов, — говорила баба Марийка, — могу я зайти к вам сейчас на минутку?

— Да, но почему… — невнятно отозвался Младенов. — Как раз сейчас я завален работой… Что-нибудь относительно Румена?

— Да, Румена… Плохие вести мне сообщил товарищ Мусинский, и я беспокоюсь… Есть ли в этом какая-то доля правды, товарищ Младенов? — продолжала излагать свои беды старушка.

К майору вернулось самообладание. С той же улыбкой, что и минуту назад, он решительно заявил:

— Абсолютно ничего плохого не случилось!.. Если б что стряслось, я первый бы к тебе пришел…

— Спасибо, товарищ Младенов, спасибо!

Майор осторожно опустил трубку и, глянув на телеграмму, принялся громко хохотать. «Веселенькое дельце, — сказал он. — На меня возложена важная миссия. Подумаем, как подготовить Мусинского!»

Он торопливо позвонил и сказал вошедшему секретарю:

— Скажите моему помощнику, чтоб принял посетителей. Если же они настаивают, чтоб я их принял, то пусть придут через час! В данный момент я не могу — у меня срочное дело! Я ухожу!

8

Майор Младенов действительно сразу же вышел. Быстро спустился по лестнице и заторопился к дому Мирослава Мусинского. «Никаких подготовок, — решил он про себя. — Прямо в атаку! Пускай научится уму-разуму этот старый обыватель!..» Майор был в восторге от поступка молодых людей, потому что всегда любил смелые решения, как бы они ни были порой неразумны. К тому же он предвкушал, как лихо попляшет на предстоящей веселой свадьбе. Бывший сельский учитель, он умел играть на гайде. И теперь его гайда хранится в чулане бог знает с каких пор. Но он извлечет ее оттуда и задудит прямо в уши полковнику. И какую рученицу сыграет! Ноги отобьешь в пляске! Такое случалось со всеми, так было и с ним самим! Он ведь тоже когда-то умыкнул себе жену!..

В большом воодушевлении майор прибыл на место, готовый к фронтальной атаке. Но, к большому его удивлению, ни у Мусинских, ни у Веселиновых никого не оказалось дома. Все куда-то подевались, может быть, за покупками ушли. Это немного охладило пыл майора. Он вернулся во дворик и сел на скамью под вишней.

Просидел минут десять и решил было уйти, но как раз в этот момент с улицы показался Мусинский. Полковник выступал с гордым видом, помахивая наполненной продуктами сеткой и не замечая гостя, сидящего под деревом. Младенов окликнул его:

— Товарищ полковник!

Мусинский остановился.

— О, майор! — воскликнул он удивленно. — Здравия желаем! По какому случаю? Что-нибудь новенькое?

— Здравия желаем, товарищ полковник! — с улыбкой приветствовал его Младенов. — Я всегда приношу добрые вести хорошим людям!

— И я отношусь к их числу?

— Разумеется.

— Ну тогда отлично! Если не возражаешь, пройдем наверх, в дом… Выпьем по чашечке кофе или, в крайнем случае, отведаем вишневого варенья… Ты любишь вишневое варенье?

— Моя слабость!

— И моя! Ха, там поговорим… Пошли!

Майор Младенов помедлил немного и, подумав, что тут ему легче будет выполнить свою миссию, предложил полковнику остаться во дворе:

— Так солнечно, свежий воздух, зачем забираться в душные комнаты.

— Правильно, — согласился полковник, — в летний сезон я всегда стараюсь больше быть на воздухе. Минуточку подожди, я отнесу продукты домой и сразу же вернусь… Давненько мы не виделись… И я должен тебе рассказать кой-какие подробности относительно нашего молодого соседа, который напоследок… Догадываешься, да?.. Теперь посмотрим, кто заплатит за разбитые горшки!

Мусинский расплылся в улыбке и, словно молоденький, вприпрыжку помчался в дом, сопровождаемый собачонкой.

Майор долго глядел ему вслед и вдруг поддался страху, его даже в дрожь бросило. И совсем приуныл, когда вернулся Мусинский. Только сейчас до него дошло, как трудна его миссия.

— Ну как твои дела, как поживаешь? — начал Мусинский, усаживаясь на скамейку и с любопытством заглядывая в глаза майору.

— Да так себе… неплохо.

— Как идет служба?

— Двигаем помаленьку.

— В последнее время тебя не видно на наших собраниях.

— Очень занят.

— Да, но товарищи сердятся. Особенно бурно шло обсуждение вопроса о хулиганстве. Выявился ряд фактов, о которых народной милиции надлежит знать. Летний сезон благоприятствует подобным действиям. Создалось мнение, что народная милиция не принимает достаточных мер, чтобы кой-кого из молодежи поставить на свое место…

— Факты?

— Сколько угодно! Я хорошо сделал, что отправил Лиляну в деревню… Так что у меня лично нет оснований предаваться страху и жаловаться… Но вопрос принципиальный… Вот, к примеру, наши соседи… Мать в полном смысле слова состарилась!

— И это все?

— А ты что хочешь, товарищ майор? Чтоб головы разбивали у прохожих да чтоб по улицам валялись раненые? Этого что ли нужно дожидаться, чтоб принять меры? Или, может быть, ты ждешь, когда тебе в кабинет станут приносить в мешках изрубленных девиц.

— Ты удивляешь меня, товарищ полковник.

— Почему?

— Послушать тебя, так весь свет потонул в крови, обманах, лжи… Что это за девицы, жены?.. — Майор улыбнулся.

— Чему ты смеешься?

— Просто смешно мне стало.

— Не понимаю твоего спокойствия! — возмущенно воскликнул Мусинский. — Ты прямо-таки ослеп и уже не замечаешь пороков нашей молодежи. Тебя не волнует вопрос, какова она и куда идет. Смотришь со стороны и любуешься… Браво, товарищ начальник!.. Мы можем спать спокойно, не так ли?

Полковник запаса упивался собственным красноречием. Он встал со скамейки и принялся пространно излагать свои мысли, словно находился на квартальном собрании. Майор Младенов терпеливо слушал его, сжимая телеграмму в кармане. И все время думал о том, в какой момент протянуть эту телеграмму воодушевленному оратору. Мусинский продолжал без передышки перечислять пороки молодежи. Будто он копался в каком-то мешке пороков, горстями извлекал их оттуда и с удовольствием рассыпал у ног майора. Чуть приостанавливаясь время от времени, он вопросительно смотрел на своего молчаливого слушателя, словно догадываясь, что тот недостаточно к нему внимателен, и разглагольствовал дальше. Младенов только кивал головой, и словесный град продолжал сыпаться на него. Проговорив так не менее получаса, Мусинский опять сел на скамью. И тут только, вынув телеграмму, майор Младенов подал ее полковнику.

— Прочти, пожалуйста, этот документ!

Мусинский взял смятую бумажку и небрежно развернул ее, как будто она не имела к нему никакого отношения. Майор сильно побледнел и немного отодвинулся в сторонку.

Сначала Мусинский не мог добраться до смысла. Подумал, что дело касается кого-то другого, что речь идет не о регистрации брака, а о заключении какой-то сделки. И это слегка удивило его. Зачем ему эта телеграмма? Что за документ? Но тут же, в этот же самый момент сознание его прояснилось. С молниеносной быстротой он окинул взглядом телеграмму, потом майора и со стоном повалился на скамью.

9

Полетели телеграммы и письма в село, пока не выяснилось, что виновником всего оказался Игнат, дядюшка! Полковник не находил себе места от волнения. За несколько дней военная выправка изменила ему, начали дрожать руки. Как всегда попадало собачонке, постоянно вертевшейся у его ног. Он поругался с женой из-за Игната, этой белой вороны. Игнат всегда отличался легкомыслием. За всю жизнь ни одного умного поступка! Ему вот уже за полсотню перевалило, работал бухгалтером в ТКЗС, а с ребячествами все еще не расстался. Прислал успокоительное письмо: «Милая сестра и дорогой зятек, не расстраивайтесь из-за случившегося. Внезапные решения всегда самые лучшие… Будьте живы и здоровы… Сейчас они пока только расписались, а осенью, когда завершатся работы в хозяйстве, закатим пышную свадьбу по-сельски!» Такое письмо способен написать только Игнат! Мусинский уже готов был ринуться вместе с женой в село, но получил от Игната телеграмму, что молодые отправились на машине в «свадебное путешествие». Это окончательно спутало стратегические планы полковника. Он слег в постель, положил на голову полотенце, смоченное в воде с уксусом, и совсем разболелся.

А в это время молодожены объехали Причерноморье, загорели на солнце и соленом ветре и уже катили обратно в Софию в своей полуразбитой бричке.

Была поздняя ночь, когда они прибыли в Софию. В городе все спали. Старая пропыленная машина бесшумно въехала в притихший дворик.

— Прямо не верится, что мы уже возвратились, — пугливо заметила Лиляна, выбравшись из машины. Румен подал ей плащ.

— Закутайся.

— Да, холодновато…

Летние ночи бывают иногда прохладными в наших краях, но Лиляна дрожала не только от холода. Румен завернул ее в плащ.

— Все еще холодно тебе?

— Не очень, — успокоила она его, топая на высоких каблучках. В сумраке ночи они оба казались еще более загорелыми.

Румен взял чемодан, и они пошли по вымощенной дорожке к двухэтажному зданию, а дойдя до развилки, остановились и молча посмотрели друг на друга. Румен улыбнулся и легонько подтолкнул жену ко входу во флигель. Лиляна ступила боязливо и задрожала еще сильнее, оглянувшись на двухэтажный дом, погруженный в полный мрак.

Дверь во флигель оказалась запертой, и им долго пришлось стоять на бетонной площадке, пока Румен искал ключ. Кутаясь в плащ, Лиляна все время постукивала каблучками. Наконец ключ нашелся, открыли дверь и попали в темную прихожую, откуда пахнуло спертым воздухом и арбузными корками. Налево была кухня, а напротив комната Румена. Он поторопился зажечь свет и ввел туда свою жену. Кроме кровати, там стоял еще непокрытый пружинный матрац, на котором спал раньше Гошо Фаготист, столик и груда всякого железа. Все находилось на своих местах, как прежде. Румен поставил чемодан и вздохнул. Он был очень рад, что наконец-то они дома. Он подошел к Лиляне и обнял ее. Она немного успокоилась. Наклонившись, Румен хотел ее поцеловать, но она тихо отстранила его — ей показалось, что в передней стучат.

— Пускай стучат! — сказал Румен. — Мы теперь у себя дома! — Он поцеловал жену, невзирая на сопротивление, а ей стало неприятно — от него еще пахло пылью и по́том.

— Здесь мы будем спать? — спросила Лиляна, оглядывая комнату.

— Да, здесь. Тебе не нравится?

— Нет… нравится… Почему бы нет… Но постель мне кажется очень узкой…

— Я буду спать на кушетке, — заявил Румен, — а ты на кровати.

— Ну, почему же… Я буду спать на кушетке.

— Потом договоримся, — сказал он, — а сейчас позовем маму.

Он вышел, а Лиляна, медленно переступая по голым доскам, подошла к окну и открыла его. В комнату хлынул свежий воздух прохладной ночи. Было необыкновенно тихо. Где-то в вышине над балконом виднелись звезды. Качался на ветру белый передник. Окно на верхнем этаже было плотно закрыто и шторы спущены. Она наклонилась, чтоб лучше разглядеть, но услышала шаги за своей спиной и, обернувшись, почувствовала теплую руку Румена на своем плече.

— Что смотришь?

— Ничего… Просто дышу свежим воздухом…

Он посмотрел на нее подозрительно, но не сказал ни слова. Вошла его мать в ночной рубашке — она поднялась с постели. Хоть и заспанная, она сияла от радости и взволнованно улыбалась.

— Здравствуйте! Когда приехали? Только что?

— Мама, — обратился к ней Румен, выдвигая Лиляну вперед.

— Вижу, вижу, — приветливо заговорила баба Марийка, — загорели как… Где же вы были? В Варне? Гошо мне сказал, что вы там были.

— Да, были.

— Сказал, — продолжала старая с улыбкой, — что ты поехал через Южную Болгарию, а он через Северную…

— Да, — отозвался Румен, подмигнув Лиляне, — Гошо не полагалось ехать по Южной Болгарии…

И оба они рассмеялись. Баба Марийка почему-то присоединилась к ним, ладонью прикрывая рот с выщербленными зубами. Посмеявшись над Гошо, Румен вдруг принял озабоченный вид.

— Знаешь что, мама, мы с Лили устали и проголодались, если у тебя найдется что закусить, не откажемся… Да положи тюфяк на кушетку, а то кровать довольно узкая.

Старая будто только того и ждала. В несколько минут приготовила скромную свадебную трапезу — отварное мясо, брынзу, белый хлеб, нашлась даже бутылка красного вина. Румен и Лиляна сели за столик напротив друг друга и принялись за еду. Баба Марийка стоя ласково наблюдала за ними. Румен ел быстро и с аппетитом, зато Лиляна отломила только кусочек брынзы и больше не пожелала ничего. Напрасно старая потчевала ее — она даже и не смотрела на еду. Румен отдал должное и мясу и сыру, а потягивая вино прямо из бутылки, искоса следил за Лиляной и собирался отругать ее за то, что она выламывается перед его матерью.

— Доброе винцо, — похвалил он, ставя бутылку перед собой, — хорошо бы еще кусочек мяса заполучить!

Мать сейчас же вышла из комнаты. Тогда Румен сказал, положив руку Лиляне на плечо.

— Если тебе не нравится у нас в доме, пожалуйста, милости просим!

И он указал на дверь. Лиляна вспыхнула. Не ожидала она от него такой ужасной грубости. Поглядела на него испуганно и не верила своим глазам.

— Ты пьян, Румен.

— Нет, совсем я не пьян! — ответил он и встал. — Но и я не бесчувственный, в конце концов!

Это прозвучало неожиданно. Когда мать вернулась, он отказался от еды.

Перевалило за полночь. Баба Марийка ушла. Румен и Лиляна остались в комнате вдвоем. Он лег на кушетку, она — на кровать. Долго молчали. В открытое окно вливался запах перекаленной на солнце пшеницы, принесенный бог знает с каких мест софийской долины. Откуда-то со стороны навеса слышалось пение сверчка, щебетали ласточки под стрехой, где были прилеплены их гнезда. Удивительно тихая летняя ночь. Словно все выселились из этого квартала. И Лиляна чувствовала себя совсем одинокой в этом маленьком деревянном флигеле. Румен похрапывал на кушетке. Он действительно очень устал. А ей что тут делать, в этом ящике? Зачем она сюда пришла? И куда пойдет завтра, когда рассветет? И рассветет ли еще когда-нибудь? Этой ночи нет конца! Может, всегда будет так тихо, пусто и печально? Она лежала вытянувшись на спине и боялась пошевелиться. Ее пугал полумрак этой комнатки, страшило железо, развешанное вокруг, ей казалось, что оно рухнет все сразу и раздавит ей голову. К тому же ей было холодно. Одеяло, которым она укрылась, оказалось слишком тонким, а натянуть его на голову мешал запах нафталина. Все тут было ей неудобно. Голова разламывалась от подушки, набитой какими-то тряпками. А тут еще блоха ползала где-то по ноге и сводила ее с ума. Боже мой! Что за кошмарная ночь! Она вертелась, отчаянно искала блоху и никак не могла ее поймать. Наконец встала, подошла к окну и, сняв ночную рубашку, долго вытряхивала ее в раскрытом окне. Тут неожиданно свалился на пол какой-то молоток и едва не ударил ее по ноге. А Румен продолжал спокойно спать. Он действительно очень устал.

На зорьке, изнемогая от усталости, измученная блохой, Лиляна наконец уснула и увидела во сне свою преподавательницу музыки. Будто та пришла к ней в гости и сердится на то, что негде поставить пианино. На смену ей явилась преподавательница английского языка. Много у нее было учителей. Еще с детства ей внушали, что она станет балериной. Ей совали в руки аккордеон, потом скрипку и, наконец, посадили за пианино. А ей вдруг захотелось стать актрисой. Учителя, будто куклу, передавали ее из рук в руки… И наконец, эта ужасная блоха!.. И что это за жизнь!.. Румен спит… А она почему должна спать в этом ящике? Что из того, что они поженились? Есть еще время… Устроятся, обзаведутся… В крайнем случае они могут перебраться к ее родителям… Там и пианино есть… И комната просторная… Вот опять преподавательница… кладет ей какой-то венок на голову. Лиляна снимает его и видит, что это не венок, а толстая книга, из которой выпадают ноты и звенят, как стеклянные шарики. Их становится все больше, они дождем сыплются на цементный пол и превращаются в блох… Она вскрикивает, а преподавательница грозит ей палкой… Затем на землю валится книга. Раздается страшной силы удар, будто где-то рядом взрывается бомба. Лиляна просыпается и широко открытыми от испуга глазами оглядывается вокруг. Румен встал. Кто-то изо всех сил колотит в дверь.

— Кто это, Румен? — испуганно приподнимается она.

— Тихо!

— Кто это?

— Твой отец… Орет как бешеный!

Она опустилась на подушку и закрыла руками лицо.

10

Еще рано утром, наливая воду для курицы в консервную банку, Мусинский заметил во дворе машину и немедленно сообщил об этом жене. Потом он торопливо оделся, захватил на всякий случай палку и вышел во двор. Нет никакого сомнения — это та самая машина. Он дважды обошел вокруг нее, заглянул вовнутрь и, увидев там широкополую шляпу, пришел к выводу, что это шляпа Лиляны. «Были, значит, на море, — решил он. — Интересно, откуда они взяли столько денег!» Он провел пальцем по пыльному кузову, осмотрел шины, обнюхал багажник, откуда шел запах бензина, и сказал себе: «Проделан большой путь! Сейчас разберемся!» Переложив палку в левую руку, он двинулся к флигелю. Лиляну разбудил его стук в дверь — звонок не работал. Первой вышла мать Румена. Увидев разъяренного полковника, она в испуге попятилась, прикрывая дверь. Мусинский опять принялся стучать.

— Откройте, не то позову милицию!

В этот момент появился Румен и, отстранив мать, открыл дверь. В руке он держал отвертку. Увидев эту отвертку, Мусинский сделал шаг назад.

— Что это за отвертка?

— Испортился звонок, так я собрался его исправить, — сдержанно сказал Румен. — Что вам угодно?

Мусинский опешил. Шагнув вперед, он спросил, снизив тон:

— Где Лиляна?

— Здесь.

— Можно ее увидеть?

— Разумеется.

Широко распахнув дверь, Румен пригласил полковника в коридор. Мусинский замялся было, но, услышав приглашение и бабы Марийки, ступил в тесное помещение, где были Румен и его мать.

— Проходите в кухню! — сказал Румен.

— Нет. Прежде всего я хочу видеть свою дочь!

— В свое время, — ответил Румен.

— Нет, немедленно!

— Пожалуйста, пройдите в кухню! — официальным тоном попросил Румен, отворяя дверь в тесную кухоньку. — И не кричите так, потому что мой зять спит, вернувшись с ночной смены, а сестре что-то нездоровится.

Мусинский подчинился и, нагнувшись, чтоб не удариться, переступил порог. Старая пододвинула ему стул, но сесть он отказался. Ему было очень неприятно и обидно сидеть в этой грязной кухне, словно в карцере. Румен ушел позвать Лиляну.

— Не беспокойтесь, господин Мусинский, — робко обратилась к нему баба Марийка, — все уладится…

Ноздри трепетали у него, как у пса, которого ударили. Хотелось выкрикнуть нечто угрожающее, но он не знал, с чего начать. А старая продолжала успокаивать его, уверяя, что все уладится. Этими словами она как пилой перепиливала ему нервы. Наконец он не выдержал и, вскинув палку, трахнул ею по зеркалу, висевшему над умывальником. Мелкие куски с треском посыпались в бетонную раковину. Старая женщина отпрянула, закрыв лицо руками. «Боже мой, — думала она, — что творится с этим человеком!» А полковник, глядя на разбитое зеркало, сказал:

— Вот, поправь его теперь, если сможешь!

Баба Марийка прижалась к двери.

— Ну, поправь же его. Можешь? Разбитое зеркало! Давай лепи!.. Собирай кусочки и склеивай! Действуй!

И тут вошел Румен.

— Где Лиляна? — раздраженно обратился к нему Мусинский.

— Проходите в комнату. Ты, мама, останься здесь! А это что такое? — спросил он, указывая на осколки зеркала.

— Да так, ничего, — промолвила его мать.

— Подмети мусор!.. Кто разбил, тот пусть за него заплатит!

Войдя в комнату и увидев свою дочь, Мусинский вдруг обмяк. Потому ли, что, разбив зеркало, он дал выход своим нервам, или потому, что увидел наконец пропавшую дочку, — полковник не мог понять. Во всяком случае, он держался значительно спокойнее.

Лиляна сидела на кушетке, спиной к окну, виновато склонив голову. Волосы ее были приглажены, но по глазам видно было, что спала она плохо. Выглядела она, однако, очень хорошо с таким загорелым лицом. На ней было ситцевое платьице красного цвета, которого полковник не видел. Уж не подарок ли мужа? Платье было самое простенькое. Мусинский нахмурился, но он все больше овладевал собой.

Остановившись у двери, он произнес:

— Лиляна!

Девушка подняла глаза.

— Не ожидал я от тебя такого…

— Что, папа? — проговорила она. — К чему такой шум?

Мусинский фыркнул. Кровь вновь бросилась ему в голову. Он с трудом взял себя в руки. Ему было неприятно разговаривать с дочерью в присутствии Румена. Не выдержав, наконец, он вежливо попросил его:

— Вы могли бы выйти ненадолго?

Румен удалился из комнаты, подавив обиду.

Полковник сел рядом с дочерью на кушетку, наклонился к ней и принялся настойчиво, шепотом увещевать ее. Он втолковывал ей, что это поспешный поступок, что она должна вернуться домой, что мать из-за нее слегла, учительница ее тоже разболелась… Вернуться, пока не поползли слухи, подумать, пока Румен начнет работать… Может, все уладится… Каково им без нее? Ей ведь в институт поступать. Кто их будет содержать? Имеет ли она понятие, что такое жизнь?

Лиляна устало слушала, а потом и вовсе перестала воспринимать то, что он говорил, — так была подавлена. Когда отец кончил свою речь и вопросительно взглянул на нее, она сказала:

— Не могу, папа, я вступила в брак с этим человеком!

Полковник вытер вспотевший лоб и вздохнул. Лиляна молча смотрела в ноги. На ней были веревочные сандалии. Выглядела брошенной девочкой. Ей стало даже интересно, и она повторила:

— Нет, не могу, папа!

Они долго молчали. Из открытого окна донеслось ворчание мотора. Она поднялась и взволнованно выглянула во двор. Румен загонял под навес машину. Слава богу — он куда-то уезжал, подумалось ей. В сущности, от него всего можно ожидать. А что тогда будет с ней?

Отец ее был крайне огорчен. Он казался постаревшим — лицо было бледное, сморщенное, опухшее, словно его вымочили в рассоле. Он даже побриться не успел. Только глаза его, синие и злые, продолжали беспокойно шарить вокруг и как будто не теряли надежды склеить разбитое зеркало.

— Хорошо, — сказал он. — Даю тебе один день на размышление. Не вернешься, прокляну тебя навсегда! Все равно что не было у меня дочери…

Голос его дрожал, еще немного — и он заплачет. Лиляна проводила его до дверей. Ей было жаль его.

— Ну что тут особенного, папа?

Он мрачно смотрел на нее своими ошалелыми глазами и ничего не понимал. Потом открыл дверь и быстро вышел, палка его нетерпеливо постукивала по дорожке.

11

Долго неподвижно сидела Лиляна на кушетке. Ей хотелось окаменеть, исчезнуть, ни о чем не думать, однако вокруг нее пробуждалась и шумела жизнь. Сновали ласточки под стрехой, чирикали воробьи в ветках вишни, где-то во двориках пели петухи. И к этому привычному шуму где-то рядом, недалеко в квартале, присоединился гул машин строительной бригады, которые сносили маленькие, полуразрушенные домишки и на их месте возводили новые пятиэтажные кооперативные жилища. Скоро экскаваторы уберут и двухэтажный дом, и деревянную пристройку, и навес… И это было одним из серьезных поводов более трезво взглянуть на положение вещей. Может быть, старик прав? Стоит ли его упрекать?

Лиляна тупо и безразлично смотрела на голые истертые доски и не могла понять, что ей надо сделать, чтобы избавиться от этой муки. Кто-то постучал в окно. Она обернулась и увидела Румена. Он улыбался и держал в руках курицу. Сначала она испугалась, увидев громадную пеструю курицу, которая кротко сидела у него в руках, но потом подошла, толкнула створку окна и спросила удивленно:

— Где ты ее взял?

— Слетела с балкона… Прямо под навес…

— С веревкой?

— Да, и застряла в машине… Честное слово!

— Нет, Румен, ты ее заманил…

— Да нет же, честное слово!

— Папе только этого не хватало…

— Клянусь, я не приманивал ее!

— Нужно сейчас же ее отнести…

— Постой, сперва обмозгуем…

Он поднес курицу к лицу Лиляны и сказал шутливо:

— Кроткая, как ты.

Затем бросил ее в комнату и сам влез в окно.

Испуганная курица взлетела на кушетку, потом соскочила под столик и начала клевать рассыпанные по полу крошки. Пеньковая веревка, привязанная к ее ноге, медленно шевелилась. Лиляна протянула руку, чтобы схватить веревку, но курица забилась под кровать и закудахтала. Румен громко рассмеялся. В комнату вошла мать. Напуганную птицу с трудом извлекли из-под кровати. К большому удивлению женщин Румен вынул из кармана яйцо и подмигнул:

— Вот и завтрак готов!

Он продолжал улыбаться, но женщины были растеряны.

— Румен!

— Отнеси его своему отцу и скажи, чтоб не сердился больше… Прихвати и курицу…

Лиляна обиделась, но, так как курица без конца кудахтала и хлопала крыльями, стараясь выскочить в окно, трудно было вести серьезный разговор. Сама того не желая, Лиляна прыснула со смеху, а Румен схватил ее и поцеловал в присутствии матери.

— Такой я тебя и люблю! — сказал он. — Вот теперь уже можешь идти к своей матери… Ну а я приду, когда меня пригласят!.. Серьезно тебе говорю! Отнеси им курицу… Это солидный повод!

Лиляна оживилась.

— Шутки шутками, Румен, но я в самом деле должна пойти… Все мои вещи там… Даже одеться не во что, если похолодает.

— Возражений нет.

— Я серьезно…

Она присела на корточки, раскрыла чемодан и стала рыться в нем. Присел рядом и Румен, а старая молча вышла из комнаты, чтобы оставить их наедине, радуясь их детскому веселью.

Действительно, все их богатство умещалось в одном чемодане. Лиляна начала оживленно рассказывать о своих платьях, которые остались у нее дома. Румен рассеянно слушал ее и, поскольку ничего не понимал в платьях, поглаживал блестящие перья курицы и бросал время от времени: «Да, да!» А это еще более воодушевляло Лиляну, потому что она теперь уже думала о пианино, об учительнице, о картинах в старинных рамах и о круглом столике, на который каждый день ставила стеклянную вазу с цветами.

— В новой квартире у нас тоже будет три комнаты… Для папы и для мамы, для пианино… Для нас двоих… Ты должен подружиться с папой! Он очень добрый… В самом деле!

Румен приложил клюв курицы к своей щеке и сказал:

— Правда?

Лиляна шутливо хлопнула его по руке.

— Слушай, что тебе говорят! Будь серьезным!.. Когда построят новую квартиру, переедем к нашим… За это время я поступлю в консерваторию… А ты найдешь работу… Не знаю только, может быть, не на заводе… Какую-нибудь более чистую работу.

— Ко-ко-ко!

— Ты меня не слушаешь, Румен!

— Еще как слушаю!

На улице уже совсем рассвело. На стеклах открытого окна трепетали первые солнечные лучи. В комнатке стало вдруг светло и весело. Железные предметы, инструменты, старые часы, маленькая наковальня, сложенные в углу, вдруг ожили. На кровати и на кушетке красками заиграли летние платья Лиляны. Она вынула их, чтобы выбрать самое нарядное, переодеться и тогда лишь пойти к своей матери. Ей хотелось показаться в лучшем виде. Румен не вмешивался в это дело. Он оставил курицу под кроватью и начал собирать разбросанные по комнате детали. Занимаясь каждый своим делом, оба на миг притихли. И когда встретились взглядом, стало им вдруг весело. Они шагнули навстречу друг другу и поцеловались.

— Уверяю тебя, — сказал он, — я не буду его злить!

Лиляна взъерошила его волосы.

— Честное слово! — повторил он.

Через час все было готово — постели заправлены, комнатка приведена в порядок, платья повешены на деревянную вешалку за дверьми. Румен усердно помогал жене. Наконец она остановилась на лимонно-желтом платье с короткими рукавами и большим вырезом, решив в нем явиться к матери.

Приближался полдень. Лиляна готовилась уже выйти, как кто-то постучал в наружную дверь. Они переглянулись. В комнату вошла баба Марийка с зеркалом под мышкой.

— Что это? — спросили они.

— Сват принес… И просил его извинить за вспыльчивость.

Баба Марийка оставила зеркало на кушетке, приставив его к стенке, и ушла. Лиляна смотрела на свое отражение в зеркале и не знала, смеяться ей или плакать.

12

Дела Румена Веселинова приближались к благополучному концу. Всего неделю соседи говорили о легкомысленном его поступке, да он не слушал их. Люди были заняты своими заботами, у них не оставалось времени заниматься всякими историями. К тому же тут как раз началось и временное переселение в другие кварталы города — пока будут построены для них новые дома, — и они не имели лишнего времени для пересудов и критики. Это успокаивающе подействовало и на полковника запаса, ведь он больше всего заботился о собственной репутации. Разумеется, он не отказался от своего намерения расстроить этот глупый и бессмысленный брак, но изменил тактику, потому что боялся скандала. Он сосредоточил внимание на женщинах — эта сила способна расплести и более запутанные узлы.

В первый же день, когда Лиляна пришла навестить мать, к ним якобы случайно пришли две тетки: одна из них была измученная с виду старая дева, другая — учительница музыки, вдова. Если прибавить к этой группе и мать Лиляны, за которой, как столб, стоял полковник запаса, можно более или менее ясно представить себе обстановку, в которую попала сразу после замужества молодая и неопытная особа.

Все, разумеется, поздравляли ее, но тут же выражали свое удивление тем, что такой молодой уже связала себя. Тетки еще не видели его. Говорили — «его», потому что не хотели называть по имени. Учительница музыки, в отличие от теток, видела Румена, однако он не произвел на нее должного впечатления. Все три женщины просили Лиляну как-нибудь представить его. Только, трещали они одновременно, больно уж он остер! Хотели сказать «невоспитан», но из деликатности не произнесли этого слова. Начали разговор и по поводу его профессии. Учительница музыки сказала, что он монтажник. Лиляна заметила, что он не монтажник, а монтер и что это не одно и то же. Учительница музыки снисходительно засмеялась и добавила, что у нее идиосинкразия к технике. Лиляна не поняла этого слова, и это несколько задело ее. Затем они заставили ее что-то сыграть на пианино и все три разом воскликнули, что пальцы ее одеревенели. Обвинили опять же монтажника. Мать Лиляны согласилась с этой констатацией. Наконец перешли к будущему. Здесь больше всего говорила учительница, потому что ей, как никому другому, полагалось заботиться о будущем своей ученицы. И три женщины решили, что техника не совмещается с искусством, а посему Лиляна должна отказаться от искусства. После этого заговорили о платьях. Сколько их у Лиляны? Мать сказала, что шесть и два костюмчика, сшиты весьма элегантно, у лучшей софийской портнихи. Старухи удивились. Они часто удивлялись, вытягивая вперед шеи, словно гусыни на водопое. Это отчасти забавляло Лиляну, но больше нервировало, потому что эти женщины знали, куда кольнуть ее. Они спросили, например, есть ли у монтажника гардероб для этих платьев? Лиляна ответила, что у него только одна деревянная вешалка. Старухи продолжительно воскликнули: «О-о-о!», а одна из них закашлялась, так как взяла слишком высокую ноту. Лиляна подала ей стакан воды. Старушка отхлебнула глоток, вытерла слезы и долго не могла ничего выговорить, потому что поперхнулась. Остальные две не переставали молоть языком. Они всякого могли бы загнать в дом сумасшедших, стоило им только захотеть этого.

Так прошли первые дни. Лиляна ничего не рассказала своему мужу. Боялась, что он запретит ей в дальнейшем ходить к матери. Она замкнулась в себе, стала молчаливой. Единственным ее утешением были уроки музыки, которые немедленно возобновились, потому что этой осенью она должна была держать экзамен в консерваторию.

Мусинский почти перестал разговаривать с ней, но старухи, чуть ли не ежедневно заявлявшиеся в дом, находили каждый раз перемены в ее лице и манерах. А однажды сказали, что от нее пахнет машинным маслом. С тех пор Лиляна начала заботливо душиться, смущенно спрашивая у матери: «Чувствуешь что-нибудь?» Мать отвечала: «Слабо, но все же чувствуется… Они грубые люди, доченька моя, сколько ни мойся, не сможешь отмыть их запах!»

Лиляна теперь стеснялась ходить и на уроки музыки. Накануне старалась переночевать у родителей. Румен всегда отпускал ее. Он не подозревал о заговоре старух, хотя и замечал некоторую перемену в своей жене. Лишь однажды спросил он ее, почему она грустна. Она сказала, что очень устала от уроков.

В отличие от нее он становился все веселее и радостнее, как будто у него отрастали крылья. Важнее всего было то, что по рекомендации майора Младенова и старого сталевара бай Стефана его снова взяли на завод.

Было начало августа. Это был незабываемый день. Румен встал, когда заря еще только занималась. Шумно вымылся под умывальником, надел синий рабочий комбинезон и, стараясь не разбудить жену, вышел во двор, чтобы осмотреть машину. Ему хотелось приехать на работу в машине. К сожалению, таратайка еще не пришла в себя после долгого пути. Румен поковырялся в моторе, повозился с зажиганием и наконец понял, что ничего у него не получится. Поэтому он вытащил из-под навеса свой заржавленный велосипед, наспех осмотрел его и вскочил на седло. Как только он сел на велосипед, в него словно дьявол вселился. Сделав два-три круга во дворе, чтобы размяться, так и не предупредив Лиляну, он стремительно помчался самым коротким путем к заводу. О Лиляне он вспомнил, только выехав за пределы квартала, и ему стало как-то неловко. В последнее время он часто забывал, что женат. И это удивляло его. Со всеми ли молодоженами так случается? Он махнул рукой и начал насвистывать. Важно, что он счастлив. И этим утром он забыл, что женат, но это не помешало ему быть счастливым.

За кварталом на склоне широко раскинулся старый механический завод, к которому пристроили еще несколько новых громадных корпусов; некоторые из них не были закончены. Румен на миг задержался на холме, окинул взглядом залитую солнцем долину, белые корпуса, высокие трубы, из которых струился прозрачный синеватый дым, улыбнулся и быстро спустился вниз по бетонной аллее, сделанной специально для велосипедистов.

По обеим сторонам аллеи высились тополя. По спине велосипедиста пробегали солнечные пятна и тени. Он отпустил руль, скрестил руки на груди. Так ездил он на велосипеде по улицам города еще с мальчишеских времен. Иногда он клал и ноги на руль, а прохожие смотрели и дивились: не сносить головы этому парнишке! Румен пронзительно свистел. Ветер отбрасывал назад его волосы, надувал его белую рубаху как шар, готовый взлететь к облакам.

За несколько минут велосипедист спустился по бетонной аллее и оказался перед главным заводским входом. Обычно здесь в полосатой будке стоял милиционер, не пропускавший на завод посторонних. Но Румен издали показал какой-то пропуск, шутливо крикнул, что он корреспондент местной газеты, и милиционер козырнул ему. Дальше на его пути оказался дед Иван, сторож. С ним Румен был знаком давно. Он два-три раза объехал вокруг сторожа, чтобы у того закружилась голова, и понесся по аллее в глубину заводского двора. Для него не было препятствий. Здесь он чувствовал себя как дома.

Заводской двор оказался гораздо больше, чем выглядел издалека. Румен долго ехал на велосипеде по асфальтированной аллее, пока наконец не очутился между новыми корпусами. Громоздившиеся одно за другим здания вблизи казались еще выше, и нельзя было понять, откуда начинаются и где кончаются новые цеха, где находятся старые. Все было как бы слито воедино, словно и не осталось следа от старой слесарной мастерской. Внезапно велосипедист проникся уважением к увиденному. Он соскочил с велосипеда, оперся на него и долго с удовольствием смотрел на постройки. И верно, снаружи ничего не видно! А войдешь во двор, все преображается! Интересно, как в цехах? За два-три месяца произошли такие перемены. Сердце его забилось. Ему хотелось как можно скорее попасть к бай Стефану.

Он пошел по аллее пешком, ведя велосипед и разглядывая новые здания. Где-то с треском падали доски и опалубка. Разбирали строительные леса. Клубилась пыль. Пахло известью и цементом.

Наконец Румен достиг садика с белыми березами. Скамейки были пусты. Он на минутку свернул туда, чтобы прийти в себя. Как здесь все изменилось! Он прислонил велосипед к березке, стоявшей за скамейкой, и опустился на скамью. Было прохладно, хотя солнце уже сияло над заводом. Тень березки скользила по скамейке и по голове Румена. Он задумался. Лето проходит. На березке уже есть желтые листья. И все-таки ему не грустно. Пройдет лето, придет осень, зима… Он уловил глухой гул со стороны корпусов. Может быть, там новый сталелитейный цех? Сердце его опять встрепенулось. Он встал, взял велосипед и пошел дальше по аллее. Вокруг цвели розы. Кто их окапывает, кто поливает? Слышал он, что розы и зимой цветут. Верно ли это?

Группа рабочих в синих комбинезонах шумно двигалась по аллее. В середине жестикулировал бай Стефан. Румен сразу узнал его по размашистой походке и по движению правой руки. Старик так махал правой рукой, будто укачивал ребенка, лежащего на левой. Ну, разумеется, он опять толкует им о металлургии. Большой чудак этот бай Стефан! Где кого увидит, тут же начнет доказывать, что надо открыть в Софии металлургическую академию. А в кармане его лежит копия докладной в ЦК партии. Бай Стефан гордится, что его слово слышно далеко. Стоит ему крикнуть на заводе — тотчас его в Центральном Комитете услышат! Вот и сейчас он что-то объясняет, доказывает…

Румен стал с велосипедом посередине аллеи. Старик хотел обойти его, но Румен свистнул. Бай Стефан обернулся и отстал от группы.

— Э, что ты делаешь здесь? — крикнул он и нахмурился.

— Явился на работу по вашему приказанию, товарищ начальник! — козырнул Румен и щелкнул каблуками.

Бай Стефан хлопнул его по плечу. Румен покачнулся.

— Здесь тебе не казарма!.. Ишь вытянулся, — сказал он. — А это что за железный лом?

— Мой собственный велосипед.

— Так у тебя же автомобиль есть?

— Так точно, — продолжал шутить Румен.

— А где же он?

— На отдыхе.

— Чтоб я тебя с ним здесь не видел… Нечего тут на заводе фасонить… Здесь каждый тебя может в карман сунуть и в переплавку отдать. Смекнул?

Румен несколько смутился. Старик назидательно продолжал:

— Рабочий класс своей колымагой не удивишь! Ясно тебе? Фасонить будешь перед дамочками из своего квартала! Впрочем, ты… Что? Как будто… Да, да. Я слышал! Что ж, поздравляю! Только не теряй голову. Похудел немножко! Береги себя. Как тесть? Все еще разводит кур, кроликов, собак? Ты на него не обращай внимания. Держись с ним так, чтоб он вел себя прилично! Понимаешь? Заставь уважать себя и властвуй, как говорили древние греки или римляне — хорошо не помню… Мы в свое время изучали металлургию во Франции, так могли кое-как и по-латыни болтать… Что ты понимаешь! Ну, давай, давай! Пошли за мной!.. На этот раз, если сбежишь, мигом уволю!

Румен вел велосипед и покорно шел рядом с бай Стефаном.

За следующим поворотом открылся фасад нового сталелитейного цеха. Это было длинное одноэтажное здание с большими окнами. Из глубины его вырастала громадная труба, бросая тень почти до садика. Над входом красовалась надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Бай Стефан и Румен вошли в сталелитейный цех.

В цехе было дымно. Ночная смена только что закончила отливку. Еще чувствовался кислый запах перегоревшей стали и неостывшего шлака.

Высокие, почти во всю стену, окна зажглись первыми лучами солнца. Лучи проникали, как стрелы, сквозь дымную завесу, скользили по отлитым стальным брускам, сливались и сплетались с молниями сварки и электрической печи. Весело и радостно боролись между собой солнце и электричество, и это ощущалось во всем цехе, где постепенно дымовая завеса исчезала и вытеснялась светом и шумом рабочего дня.

Бай Стефан привел Румена в раздевалку, показал ему душ и не преминул довести до его сведения, что за дощатой перегородкой находится только что открытая душевая для девушек-подсобниц. Румен бросил взгляд на высокие, выкрашенные масляной краской доски и сказал, что в чугунолитейном не было душевой для подсобниц. Бай Стефан пропустил это мимо ушей, но на всякий случай ткнул его под ребра, дав понять, чтобы не очень-то засматривался на это помещение.

Когда они снова вернулись в цех, зал был проветрен. Дневная смена уже приступила к работе.

Румен удивленно рассматривал длинное и широкое помещение, которое ничем не напоминало старое чугунолитейное предприятие. Особенно внушительное впечатление производила огромная электрическая печь, в которой плавилась сталь. Бай Стефан подвел его к печи и сказал:

— Здесь начнется твоя закалка…

Румен не понял намека старика.

— От тебя самого зависит, будет ли из тебя прок. Понимаешь? Бракованных учеников мне не надо.

— Порядок!

Бай Стефан сунул ему в руки лопату и сказал:

— Убери сначала шлак отсюда, тогда можешь и байки рассказывать… Наши друзья что-нибудь да оставят на память, прежде чем покинуть смену… Давай!

Румен взял тяжелую железную лопату и начал собирать рассыпанный шлак в указанное место. В это время бай Стефан надел громадные синие очки, сдвинул их на лоб и пошел по цеху поглядеть, как идет работа у его подчиненных. Румен собирал шлак, исподлобья оглядывая помещение. Внутри шлифовальщики уже терли грубые стальные отливки, а чуть поближе заготовщицы просеивали специальную землю, месили какую-то синеватую грязь и, как дети из детского сада, лепили различные формы, посыпая их золой. Интереснее всего, однако, казалась работа крановщика. Сначала Румен не заметил громадного ящика, который висел над цехом и поднимал крюком тяжелые предметы, перенося их куда угодно. Сигнал крана торжественно разносился над всем помещением. Румен смотрел и думал, что там ему было бы лучше всего! Он не отрывал взгляда от ящика. Внезапно кто-то хлопнул его по плечу, и, едва опомнившись, он услышал громкий, веселый голос:

— Ну, лохматый, добро пожаловать!

Он обернулся и увидел на расстоянии шага от себя круглое белое лицо с накрашенными губами. Это была тетя Евдокия, работница, которая разносила сталеварам молоко. Сейчас она стояла, улыбаясь, против Румена, поставив у ног громадный алюминиевый бидон.

— Выпьешь стаканчик? — спросила она и, не ожидая ответа, налила молока.

— Держи!

Румен заколебался, но тетя Евдокия взглянула на него строго.

— Пей, у нас это обязательно!

Он взял стакан и нехотя выпил холодное молоко.

— На здоровье! — сказала тетя Евдокия и снова подняла бидон. — Сегодня заступил? Опять все вместе собрались… Здесь и Василка… Вот где она устроилась.

Румен поднял голову и увидел в будке полную девушку, одетую в синий комбинезон. Он принял ее за парня.

— Не узнаешь ее?.. Бай Стефан привел ее из чугунолитейного и сразу определил крановщицей!.. Смотри, как она носится, словно балерина!.. Иди, иди, миленькая!.. Получай свою порцию!

Железный ящик медленно приближался к тете Евдокии. Румен узнал Василку Найденову, бывшую заготовщицу из чугунолитейного цеха. Он был рад, что она уже определилась в жизни, уверенно встала на ноги.

Тетя Евдокия налила крановщице молока и сказала!

— Очень я люблю ее… Старательная… И аккуратная… Посмотри, какая у нее прическа… Еще немного — и я научу ее губы красить… Чего глазеешь? Понравилась? Имей в виду — она секретарь комсомола!.. Так что поосторожней!.. Василка!

Крановщица улыбнулась, дружелюбно подмигнула. Она смутилась, но краска была не очень заметна на ее смуглом лице. Румен кивнул ей головой.

— Здравствуй, Василка!

— Здравствуй, Румен!

— Что уставились друг на друга, словно коты? — заговорила тетя Евдокия. — Подайте друг другу руку.

— Уж очень высоко, тетенька Дуня, — извинилась Василка и еще больше покраснела, — да и руки у меня грязные.

— Если он хочет, чтоб были чистые руки, пускай идет в аптекари… Ну-ка, пей молоко, да надо и другим нести! Вон уж бай Стефан мне рукой машет… Попадет мне с раннего утра… Только что от мужа убереглась, но, видно, от бай Стефана схлопочу подзатыльник — почему не экономлю время…

Тетя Евдокия подхватила бидон и направилась к формовщикам.

Голос ее раздался по всему цеху:

— Василка, не гляди на него, а включай в ударный комсомольский труд! А то этому конца не будет… Не видишь разве, что он тычется, как утенок в тумане… Включай! Да и я подсоблю… Ну, лохматый, будь здоров!.. На обед опять принесу тебе порцию… Не морщись!.. А то увидит бай Стефан и в печь тебя бросит… Ох и припалю я ему усы когда-нибудь!..

Голос продолжал греметь. Румен смотрел вслед крану и думал: «Красивая работа!» И ему стало еще радостнее, что так начался его первый день. Он даже с удовольствием слушал теперь голос тети Евдокии.

Убрав шлак, Румен под руководством бай Стефана начал загружать железо в электрическую печь. Ему помогали еще два парня. Бай Стефан время от времени проверял аппаратуру, ходил в лабораторию, разговаривал по телефону из своего кабинета, который находился в этом же здании.

Время до обеда прошло незаметно. Румен думал пойти домой, но, поскольку перерыв на обед длился только час, он решил пообедать в заводской столовой. Ему было интересно, потому что там собрались почти все из сталелитейного. Сели за один длинный стол — ни дать ни взять семейная трапеза. Посередине расположился бай Стефан, а возле него по обеим сторонам — Василка и тетя Евдокия. Они ухаживали за стариком, как за своим отцом, — то подавали ему хлеб, то угощали стручками горького перца, который он ел, словно конфеты.

Румен ел молча, разглядывая окружающих и изучая их. В большинстве своем это были молодые, здоровые люди, жевали шумно и с удовольствием. Глядя на них, и Румен незаметно съел всю краюху хлеба. Даже тетя Евдокия восхитилась его аппетитом.

— Ешь, лохматый, — сказала она, — а то у тебя даже уши похудели!

Румен покраснел: «Определенно знает, что я женился, хитрая баба!» Он стал есть деликатнее, словно не был голоден.

После обеда заглянули они в читальню, просмотрели газеты, там зашла речь о том, чтоб взять его на комсомольский учет. Он признался, что с тех пор, как ушел с завода, не посещал никаких собраний, даже членских взносов не платил. Василка ужаснулась. А Румен сказал ей, что не нужно так кричать, потому что он может вообще не вставать на учет, так как уже не подходит по возрасту. Но и на этот раз он промолчал о женитьбе, потому что забыл о ней. Решили принять его вновь на одном из ближайших собраний. Он изъявил желание вступить в бригаду ударного комсомольского труда. Ему хотелось спросить, что точно это означает, но он предпочел не показывать своего невежества. В обед, подавая ему молоко, тетя Евдокия весьма недвусмысленно внушала ему:

— Смотри на Василку и не спрашивай… Она во всем — образец! Одна прическа чего стоит — волнами, волнами!.. Я ее научила! Вот уже месяц ходит к моей парикмахерше!.. Это тоже, дорогой мой, ударный комсомольский труд!..

Румен чокнулся стаканом о бидон и сказал:

— Ну, на здоровье!

И с удовольствием выпил молоко.

Вечером он принял душ, вскочил на велосипед и вернулся домой усталым.

13

Лиляны не было. Он сразу же вышел во двор и свистнул. Давно не раздавался торжествующий сигнал тореадора, поэтому сейчас он прозвучал как-то странно и глупо. Он повторил его еще и еще раз, но на балконе никто не показался. Окна были закрыты. Дом словно бы вымер.

— Куда наши подевались? — спросил он.

— Пошли смотреть новую квартиру.

— А Лиляна?

— И Лиляна с учительницей.

— Ну, хорошо! — Он засвистел и направился под навес чинить машину. Мать шла позади него. Приятно ей было смотреть, как он работает.

— Ну что? — начал он, указав на двухэтажный дом. — Снесут этот курятник?

— Снесут… Ты не насмешничай, не получишь приданого…

— Кто, я?

— Ты, конечно…

Румен щелкнул пальцами и полез под машину. Баба Марийка вертелась около него. Спустя некоторое время Румен вылез, отряхнул пыль с одежды и принялся осматривать мотор. Мать подошла и сказала доверительно:

— Приходил Младенов…

Румен удивленно посмотрел на нее.

— Ну?

— Тебя спрашивал.

— Зачем?

— Хотел сказать тебе что-то важное. Это, говорит, касается его будущего.

— Ну?

— Не сказал точно.

Румен помолчал, потом бросил сердито:

— Пусть оставят меня в покое, мама! Мне и на заводе неплохо… Довольно меня опекать… А тебе бы только слушать их!

Он продолжал копаться в сложном механизме машины, не замечая, как наступили летние сумерки. Вскоре на улице зажглись фонари. Засветились и окна домов. Только двухэтажный дом молчал, темный и холодный. Румен стал беспокоиться. Мать его хозяйничала в пристройке. Он остался во дворе один, но, так как было темно, не знал, что делать. Впервые ему было не по себе, он был растерян, ему хотелось уйти, но нельзя было из-за Лиляны. Надо все же повидаться с нею. Где она ходит? И почему не оставила хотя бы записки? Он бродил по двору, время от времени садился на скамейку под вишней, посматривал на балкон. Ему пришло на ум сбегать в ресторан, но, вспомнив, что Гошо Фаготист уже не играет там, он отказался и от этого намерения. Не оставалось ничего другого, как заняться каким-нибудь делом, повозиться со своей техникой. Давно он не разбирал часы.

Легкий ветерок дул со двора и раскачивал белую занавесочку на открытом окне. Постепенно спускалась теплая августовская ночь. Пахло печеным перцем, дынями и свежими арбузами. Откуда-то издалека долетали звуки оркестра. Что-то вещало радио в домишке соседей. Сверчок под навесом все пытался подать голос, только ему, видимо, не хватало смелости. Румен ковырял маленькой отверткой старый механизм и все время посматривал в окно. Впервые он рассердился на Лиляну. А ему так хотелось рассказать ей все, что случилось с ним в этот первый день на заводе. Ей, наверно, будет интересно. Но куда же она запропала?

Пока он возился с часами, какие только нелепые мысли не проносились у него в голове. То хотелось подняться на балкон и отвязать курицу, то поставить какой-нибудь капкан под дверью, чтобы поймать собачонку полковника, то представлялось, как здорово было бы, например, записать на магнитофон какую-нибудь страшную историю: хулиганы совершают нападение на невинную девицу, лязгают ножи, раздаются выстрелы, крики «помогите!», девица падает в лапы хулиганов… Полковник ляжет спать, а магнитофон начнет работать у него под кроватью… Вот будет потеха! В общем, сколько можно придумать удивительных развлечений… Нет, он непременно купит магнитофон, запишет голос полковника, свой голос, Лиляны, ее учительницы… Даже голос жестянщика… И можно принести его на завод… Вот только получит первую зарплату… Да, на магнитофон нужно много денег… В сущности, идея прекрасная, особенно если человек одинок… и ему нечего делать…

Он выглянул во двор — окна светились. Сердце его радостно забилось. Встал, перескочил подоконник и засвистел знакомую арию. В тот же миг на балконе появилась Лиляна и махнула ему рукой. Лицо его засияло, освещенное с балкона электрической лампочкой.

— Спускайся!

— Сию минуту!

Показался и Мусинский, но тотчас исчез. Лиляна выбежала во двор, запыхавшаяся, оживленная, в новом платье из тафты, которое шелестело, как плющ. Румен потянулся, чтобы ее обнять, но она осторожно отстранила его:

— Не надо, не испачкай меня!..

И, чтоб не обидеть его, грациозно вытянула шею, подставив губы для поцелуя.

— Рассказывай. Я тоже тебе о многом должна рассказать… Прежде всего о концерте… Затем о новой квартире…

Она задыхалась от новостей. Румен подвел ее к скамейке, она села под вишней, продолжая щебетать, словно ласточка в гнезде под стрехой. Она так долго рассказывала ему, что до него так и не дошла очередь. Он успел только вставить, что впервые присутствовал на разливке стали. Она одобрительно кивнула и продолжала говорить о концерте, который был каким-то необычным… Напомнила ему также, что следует мыться, особенно в летнюю жару… И попросила не насвистывать больше этот сигнал!

— Ты же знаешь, это раздражает моего отца… В последнее время у него разладились нервы. Какое-то безразличие ко всему… Представь, даже не радуется, что построят новую квартиру… Молчит, замкнулся… Вообще стал мизантропом… Так что, прошу тебя, не надо дразнить его этим свистом… И как-то грубо это… Ты понимаешь меня, Румен?

Долго они разговаривали под вишней, потом перешли в комнатку пристройки. Ели простоквашу. Болтали. Целовались. Опять говорили. Слышались возгласы: «Очень, очень рад!.. Тетя Евдокия, Найденова, бай Стефан… Очень, очень рад!..» Затем они уснули, и каждому снилось свое.

Утром Румен встал, как всегда осторожно, чтобы не разбудить ее, поплескался на кухоньке, вышел во двор. Алел горизонт, наступал летний день — жаркий, счастливый. Румен вскочил на велосипед и полетел по улицам квартала на завод. Лиляна спала в деревянной комнатке и видела во сне свои концерты.

14

…Стрелка часов совершала свой неизменный круг. Каждый день Румен узнавал новые вещи, привыкал к людям. Хорошие ребята были и формовщики, которые целыми днями возились в горелой земле и синеватой грязи. После работы все шли мыться. Там было весело. Шумел душ, стучали деревянные шлепанцы в обоих отделениях, и весь этот гвалт сливался с джазовой мелодией, которая доносилась из коридора цеха. «Кто это брызгается холодной водой?» — гремел знакомый голос — «Это ты, лохматый?» — «Мы, товарищ начальник!» — «Вот я тебе, сорванец! Приду сейчас…» — «Очень извиняемся, но мы в неглиже!» И снова шумит душ, и снова, еще радостнее, наигрывает джазовая пластинка и заглушает веселый смех.

Ласкова была с ним и секретарь комсомола. Она покраснела, как расплавленная сталь, когда узнала, что Румен женат, и тотчас же поделилась этой новостью с тетей Евдокией, наставницей и утешительницей девушек цеха.

— Ты, оказывается, женился, лохматый! — на весь цех кричала молочница. — И скрываешь от нас, осел несчастный! Верно это?

— Верно.

— А тут чуть было не влюбились в тебя девушки, да и я на старости лет. Чего ухмыляешься? Красивая хоть она?

— Красивая.

— Черноглазая?

— Русоволосая.

— Молодец. Я тоже блондинка. Что она делает?

— Учится.

— Чему учится?

— Играет на пианино.

— Значит, скоро пойдем на концерт.

— Конечно.

— Готовьтесь, девушки!

Долго тетя Евдокия разыгрывала Румена, однако и он не хлопал ушами. Это была крепкая сорокалетняя женщина, и сумасбродства все еще не оставляли ее. Несколько раз она взъерошивала волосы Румена, однажды даже поставила ему подножку, и он упал на землю для формовки. Чтобы не остаться в долгу, он схватил ее и бросил на шлак. В цехе началась веселая суматоха. Тетя Евдокия квакала, как утка в тине, и не могла подняться, пока Румен не подошел и не помог ей встать на ноги. Хорошо, что шлак был остывший, не прожег ей платье.

— Послушайте, — сказал бай Стефан, — если еще раз повторится эта комедия, обоих вас пошлю в инструментальный… Так и знайте!

Потом он собрал всех на краткое совещание и сказал им:

— Картина такая. Предстоит серьезная отливка!.. Сделаем хорошо — получите от меня специальную премию!

— Какую премию?

— Не скажу.

Старик предпочитал заинтриговать их, особенно когда предстояло сложное задание.

Наконец он сказал им, что поведет всех в цирк. Приехала знаменитая укротительница львов. Все откликнулись единодушно — пойдут в цирк вместе со своими семьями. Не терпелось поскорее увидеть и жену Румена. Тетя Евдокия просто сгорала от любопытства. А Василка испытующе следила за ним из кабины крана.

— Теперь-то увидим красавицу нашего лохматого, — усмехалась тетя Евдокия. — Ну-ка, что она за птица… Да и мы ей не уступим!

— Только одно условие, — предупредил бай Стефан, — поведу вас, если вовремя закончим отливку. Держитесь!

В цехе все вошли в азарт, потому что знали — старик сдержит свое слово. Старался и Румен.

По залу разносилось тихое гудение электрического тока. Сталь уже кипела в печи. Крановщица была на посту. Формовщики заканчивали свою работу. Готов был и ковш, в который должны были наливать сталь. Бай Стефан продолжал вертеться, как повар, около печи, а Румен помогал ему, зачерпывая длинной железной ложкой растопленную сталь. Воздух трепетал от жара, как в летний день. Через широкие окна лилось солнце. Лицо Румена, освещенное огненным сиянием, было словно изваяно из бронзы. Чуб его, нависавший надо лбом, намок от пота и завивался мелкими кольцами. Синие очки придавали ему сходство с авиатором, а блики, игравшие на одежде и на жилистых его руках, делали его еще более таинственным и недоступным. Бай Стефан все учил его:

— Дай марганец… фосфора хватит… Проба!

Румен сунул длинную ложку в красную пасть печи, с опаской зачерпнул огненную кашу и затем медленно вытащил ложку.

— Осторожнее!.. — ворчал под ухом бай Стефан. — Тихо! Не спеши!.. Вот так! Дай сюда… Спокойнее!.. Так!..

Оперев ложку о свое колено, Румен осторожно лил расплавленный металл на широкую чугунную плиту. В это время бай Стефан уже надвинул синее стекло на глаза, не отрывающиеся от расплавленного металла. Сталь быстро застыла, и старик начал отдирать ее лопатой, которая всегда была у него под рукой.

— Амперы! — крикнул он неожиданно. — Убавь! Слышишь? Амперы!

Над цехом раздался продолжительный вой, а старик и Румен стояли перед открытой печью, тревожно всматриваясь в кипящую огненную массу. Бай Стефан ворчал, обливаясь по́том, раскрасневшийся и перепачканный.

— Если прилипает, значит, стряпня еще не готова, нужно доварить! Гостям нельзя подавать… Опозоримся… Какие же мы повара, если подадим недоваренный суп!. Дайте-ка еще одну пробу, посмотрим, что получилось… Не надо спешить… С этим делом не шутят!.. Отольешь, скажем, колесо, а в нем поры… Катастрофа обеспечена. Жизнь людей в опасности… А кто виноват? Сталевар!.. Плохой повар… Подал недоваренный суп…

Он взял отлитый кусок стали и послал его в лабораторию. Оглядев другой кусок, он сказал:

— Смотри угол слома… Открой глаза… Он недостаточно… Дай еще марганцу!.. Срезы еще с пустотами. Иди в лабораторию, там посмотришь… Да не мешкай там… Живо!..

Кран медленно с тревожным воем приближался к печи. Это были знакомые шумы электричества, огня, стали. Румен вернулся из лаборатории, и старик продолжал учить его тихо, спокойно, словно говоря с самим собой:

— Если температура чересчур высокая, перегорят сифоны, а если низкая — не закрыты хорошо клапаны и может вытечь сталь из бадьи, пока мы ее до форм донесем… Запомни, фосфор — враг стали… Бросай еще известь и коксовую пыль. И немножко шпата — это чтоб шлак разредить. А шлак — как пластырь на рану, положишь его — он и держит… Белый шлак — добрая сталь!.. Дай-ка еще извести!

Старик задыхался.

— По углу слома, — говорил он, — определяется содержание углерода, а по ребру — марганца. По пустотам узнается содержание кремния… Научиться этому — все равно что овладеть душой профессии… Подбрось еще коксовой пыли! Бросай!.. Живее! Душа металла деликатна, как душа человека… Зависит от пропорций… Размешивай теперь! Еще, еще!.. Судьи наши — в токарном! Там с нас снимут стружку.

С лица Румена лил горячий пот, но у него не было времени отереть его. Волосы его прилипли ко лбу.

— Важен первый шаг, — сказал бай Стефан. — Трудно до тех пор, пока не скажут «стоп!». Скажут «стоп», значит, уже все в порядке… Ну, сдается мне, доварили суп… Кран! Кран сюда!..

Старик махал очками крановщице. Снова загрохотал и двинулся огромный ящик, опустил железный крюк над поставленным в яму пустым ковшом. Румен смотрел и удивлялся уверенному спокойствию старика — он был словно регулировщик на центральной площади. Когда лава хлынула из печи и с шипением и клокотаньем наполнила огромную бадью, бай Стефан дал знак крановщице поднять бадью над формами. Ребята отбежали в сторону: Василка ловко направляла кран, а тетя Евдокия стояла у дверей и впервые молчала. Началась отливка. «Дай сюда, пусти влево, держи крепче, отпусти немножко… Осторожнее!» Румен стоял с бай Стефаном, поддерживая длинным прутом бадью, он задыхался в терпком дыму стали, по лицу его текли горячие ручьи, словно в него плеснули водой.

Когда закончилась отливка и огромный пустой ковш был снова поставлен на свое место, старик вздохнул, снял очки и сказал, улыбаясь:

— Вот теперь цирк обеспечен!.. Купаться!.. И — по домам!

Румен нагнулся и, улыбаясь, стал выжимать пот из своей рубашки. Кто-то крикнул за его спиной:

— Вот так-то, лохматый, это тебе не с автомобилем возиться!

15

Решили собраться перед цирком.

Румен наскоро вымылся и, не дожидаясь, пока высохнут волосы, вскочил на велосипед и полетел домой. Нужно было успеть сообщить Лиляне, чтобы приготовилась как следует. Он придавал большое значение первому впечатлению. Сам не знал почему, но ему было радостно познакомить свою жену с тетей Евдокией. Ее оценка представлялась Румену очень важной.

Въехав во двор, он оставил велосипед под навесом и посвистел несколько раз, глядя на балкон. Дверь была открыта, но никто не показался. Наверно, его не слышат. Он подошел к забору и крикнул несколько раз: «Лили!». Но и на этот раз Лили не отозвалась. Он заглянул в открытое окошко пристройки — комната была пуста. И поскольку была дорога каждая минута, он немедленно пошел к двухэтажному дому и в два прыжка взлетел по каменной лестнице. С тех пор, как он женился на Лиляне, второй или третий раз шел он в этот дом. Не любил он этой полутемной квартиры, в которой всегда стоял особый затхлый запах. Угнетали его большие, старомодные кресла в холле, зеркало в передней, на которое были повешены конская подкова и четырехлистник, вырезанный из дерева. Противны были ему и цветные открытки, изображающие тирольских пастухов и пастушек, невинно собирающих цветы. Всякий раз он старался прийти, когда Мусинского не было дома. И всегда полковник неожиданно возвращался, предупреждающе кашляя в подворотне.

Сегодня Румен не мог терять времени. Он нажал звонок, но этого ему показалось мало, и он начал стучать по замку. Спустя некоторое время изнутри донесся лай собаки, затем медленные шаги. Когда дверь открылась, в глубине передней высилась фигура полковника запаса. На этот раз полковник не казался сгорбленным. Радостно светились его глаза, легкий румянец играл на щеках. Он был в приподнятом настроении, и это несколько помогло Румену.

— Прошу, молодой человек, — сказал он. — Лили здесь… Я скоро позову ее.

Откуда-то из глубины холла, где находилась комната Лиляны, доносились быстрые, игривые звуки пианино.

— Как закончит полонез, я скажу ей… Милости прошу в холл…

— У меня совершенно нет времени, — сказал нетерпеливо Румен, — мы взяли билеты в цирк.

— В цирк? — сморщился Мусинский, словно ему сунули под нос солдатскую портянку. — Какой цирк?

— Укротительница львов…

Мусинский засмеялся. Румен впервые видел его веселым. Чтобы уязвить Мусинского, он направился прямо к комнате, откуда доносилась мелодия.

— У меня нет времени ждать! — сказал он и открыл дверь.

В комнате сверкала люстра — было торжественно. Лиляна играла на пианино, около нее на стульчике колдовала учительница, одетая в черное длинное платье. У окна на глубоком диване сидели двое мужчин — один плешивый, с длинными усами, другой с блестящими, расчесанными на пробор волосами и красивыми цыганскими глазами. Оба молчали и слушали пианистку.

Румен задержался на секунду, и, когда перешагнул порог, учительница сделала ему предостерегающий знак, продолжая беззвучно отбивать такт ногой, обутой в черную туфлю. И Лиляна и учительница были официальны — в черных шелковых платьях, в которых ходили на концерт. Румен не разбирался во всех этих тонкостях, поэтому сделал еще один шаг вперед, но, увидев, что Лиляна залилась румянцем, который не был ей свойствен, решил выйти, подождать, пока закончится этот… как называется, он забыл. Странно все-таки, что двое на диване даже не шелохнулись. Они сидели как препарированные. Нечто подобное Румен видел, кажется, в этнографическом музее. Если бы не цирк, непременно познакомился бы с ними. Может быть, они пришли покупать пианино?

Он сел в темном холле. Ему было удобно сидеть в темноте и слушать музыку, которая доносилась из комнаты. Приятно звенели музыкальные звуки и напоминали ему слесарную мастерскую с несколькими наковальнями. Может, на самом деле неплохо сходить на концерт? Зачем же в таком случае продавать пианино? Если спросят его мнение, то он — против. Ни в коем случае не следует продавать пианино.

Он забылся. Время от времени, вспоминая о цирке, он поглядывал на свои часы, но было темно, пришлось встать, зажечь свет. Оставалось только сорок минут. Достаточно, чтобы собраться и доехать. Машина его — в полной исправности, следовательно, нет никакой опасности опоздать… Но все-таки — есть ли конец у этого… полонеза! Да, полонеза! Так сказал полковник! До чего умен старик! Румен завидовал ему, он был готов подать руку для примирения, хотя тот был упрям как бык!

В холле громоздился ящик, на котором мелом было выведено «Осторожно, стекло!», и два больших тюка, обвитых пестрыми родопскими одеялами. Поначалу это озадачило Румена, но он тут же сообразил, что полковник готовится к переезду, хотя тирольские пейзажи еще висели по стенам. Они, видимо, останутся на месте до тех пор, пока экскаватор не захватит своими челюстями облупленные стены двухэтажного дома.

Румен начал расхаживать по холлу. Какая любопытная ветошь! Она и забавляла и угнетала его. Вдруг он услышал лай из кухни и вздрогнул. Загремела крышка кастрюли. Послышался крик: «Зачем вмешиваешься, когда это не твое дело?» Он узнал голос тещи. Да, старики были арестованы в кухне вместе с собачонкой. И ему стало весело, его положение все-таки было лучше — он был в холле между диваном и тирольскими открытками и слушал полонез. О, этот полонез!..

Румен опять сел на диван, он явно начинал томиться. Спустя минут десять неожиданно замолкли последние звуки. Как-то сразу стало очень тихо. Румен подошел к двери и прислушался. Тишина его беспокоила. И в этот миг дверь открылась. Из комнаты, как вихрь, выскочила Лиляна и бросилась ему навстречу, вытягивая шею. В последнее время она постоянно подставляла ему губы, словно говоря при этом: «Пригубь немножко и оставь для других!» И теперь, когда он поцеловал ее в губы, они показались ему сухими и твердыми.

— Сегодня решается моя судьба, Румен! — сказала она взволнованно.

Он прервал ее:

— Собирайся в цирк, Лиляна!

— В цирк? — она подняла брови.

— Да, пойдем коллективно…

— В цирк? — повторила она.

— Смотреть укротительницу…

— Ты с ума сошел, Румен! Сегодня решается моя судьба…

— Ничего не понимаю, — сказал он, — вы что, пианино продаете?

— Что ты говоришь? Сегодня — решающий для меня день!

— А эти — разве не покупатели?

— Прошу тебя!.. Они — из кино!.. Нужна главная героиня для фильма «Любовь пианистки». Один — режиссер, другой — дирижер. За лето исколесили все побережье и, представь себе, не нашли никого. Просто в отчаянии. Сегодня учительница привела их послушать и посмотреть меня. Своего рода смотрины. Я подойду? Как ты считаешь?

Она завертелась перед зеркалом. Румен растерянно моргал. Боже мой, что происходит иногда с людьми!

— Занятно, не правда ли?

Она крутнулась раза два перед зеркалом, а он спросил ее:

— Это — образ?

И ему стало обидно, а она продолжала совершенно серьезно:

— Да, если пробные снимки выйдут удачными…

Он неожиданно прервал ее:

— Ты понимаешь, что мы опаздываем, Лиляна! Понимаешь?

Она оторвала взгляд от зеркала и удивленно взглянула на него.

— Пойми, — продолжал он, — если ты не пойдешь со мной в цирк, я навсегда скомпрометирован в глазах моих товарищей… Понимаешь?

Потом добавил спокойнее:

— Ну скажи им «до свидания» и пойдем! Слышишь? Ты что, оглохла?

— Прости, — сказала Лиляна, — но я не могу пойти в цирк! Ты просто не понимаешь, что происходит сегодня со мной! Иди, пожалуйста, но…

— Что подумают люди, Лиляна?

— Не могу…

И закрыла за собой двери. Он остался один. Оглянулся и бросился к лестнице, потому что ему показалось, будто все завертелось у него перед глазами.

Он так быстро бежал вниз, что Мусинский и собачонка вышли посмотреть, не начали ли уже сносить дом.

16

Выскочив во двор, он еще раз обернулся на балкон и на комнату, где светилась большая люстра, и впервые почувствовал, что его выставили. Главное, что его больше всего встревожило, была мысль о тете Евдокии. Эта заноза не оставит его в покое до тех пор, пока не поймет, почему молодая женщина не пришла в цирк. Может быть, ревнует, важничает, или ее просто не интересует укротительница львов? Все будет выведано очень тонко — стежок за стежком, нитка за ниткой. Пойди объясни им!

И не колеблясь больше, Румен решил в цирк не ходить. Явиться одному, без Лиляны, невозможно. Его ждут подозрительные взгляды, усмешки за спиной, в лучшем случае примут его за ревнивца, который боится показать людям свою красавицу жену.

Он стремительно вошел под навес и протиснулся в тесную кабинку. Вспыхнули фары, забормотал мотор, и через несколько минут Румен уже несся по улице квартала. Выруливая на главную улицу, он решил, что поедет к Гошо Фаготисту в ресторан на Панчаревское озеро. Несмотря на то что они повздорили этим летом по поводу Северной и Южной Болгарии, связи их все-таки не были порваны. Тем более, что Гошо был незлопамятным парнем. С ним-то Румен всегда найдет общий язык. Выехав из города, он с еще большей скоростью помчался к Панчаревскому озеру.

В августе софийцы всегда посещали эти места. Прохладно, хороший ресторан на самом берегу озера, джазовый оркестр. В нем и работал Гошо. Различное общество стекалось сюда и в будние и в воскресные дни, особенно по вечерам, когда играл оркестр. Танцующие толпились на маленькой цементной площадке — сплошная давка. Всякие люди приезжали на Панчаревское озеро — и поклонники танцев, и любители тонких виноградных вин, и ценители сливовой ракии. Румен не был ни тем, ни другим. Он просто любил побродить, посмотреть, пообщаться. Не сидеть же на одном месте, особенно когда в твоем распоряжении такая машина!

Когда он подъезжал к озеру, огни в саду и в ресторане были уже зажжены. Гирлянды разноцветных электрических лампочек тянулись вдоль берега. Разноцветные огни отражались в темной воде, и озеро имело фантастический вид, особенно когда налетал ветерок. Вдали маячила яхта, но и она уже, влекомая звуками оркестра, возвращалась к берегу.

Румен оставил машину на площадке и направился к оркестру, чтоб прежде всего повидать Гошо Фаготиста. Музыканты как раз исполняли любимую песню Румена. Он приблизился к оркестру, задержался на видном месте и рукой поприветствовал Гошо. (Играл он на кларнете, хотя его называли Фаготистом — может быть, по недоразумению…)

Сначала Гошо не заметил Румена, потому что старался изо всех сил — инструмент его пронзительно пищал над озером. Гошо был опьянен своей игрой, он стоял посреди оркестра и дул, направляя кларнет во все стороны на равнодушную публику. Румен постоял несколько минут, выжидая, пока дойдет и до него очередь и Гошо заметит его. Взглядом условились встретиться, когда закончит игру оркестр. Румен, лавируя между столами, с большим трудом пробрался к берегу озера, где можно было найти свободное местечко. Он сел там и заказал бокал вина, чтоб не косились кельнеры.

Оркестр замолчал, и Гошо сразу же подошел к Румену. Ни о чем не расспрашивая, понял он, что с Руменом что-то случилось. Гошо не был злопамятным, он не припомнил ему рокового путешествия по Южной Болгарии и того, что, собственно, отклонение от курса и привело к тому, что Румен связался с этой, с позволения сказать, примадонной, которую Гошо давно ненавидел. Он только нахмурился и сказал, что, если Румен нуждается в какой-нибудь помощи — физической или моральной, он всегда может на него рассчитывать. Румен несколько обиженно заявил ему, что до этого дело не дошло и что, если бы вопрос касался физических действий, Румен менее всего искал бы помощи у Гошо. Вопрос не в физической силе, и не за этим он приехал сюда. Гошо обиженно замолчал и стал пробираться обратно в оркестр, сказав все-таки Румену, что скоро придет его приятельница и может составить ему компанию. Румен согласился, хотя ему было не до приятельницы Фаготиста. Вообще у Румена не было сейчас желания уделять внимание женщинам, потому что за все время, пока они разговаривали, у него не выходили из головы события этого вечера.

Оркестр снова заиграл что-то весьма приятное для слуха Румена, хотя он был очень расстроен и не находил себе места. В сущности, поразмыслив, он понял, что настроение его было испорчено не столько отказом Лиляны пойти с ним в цирк, сколько этими двумя покупателями — зализанным и плешивым. И, может быть, если бы их не было, он встретил бы ее решение спокойнее. В конце концов не всегда ведь жена должна ходить, как пришитая, за своим мужем. Он понял бы все как надо, не настолько ж он глуп, чтобы губить ее будущее! Но почему он ничего до сих пор не знал об этих людях? И сколько они там будут сидеть, как препарированные, на диване! До каких пор Лиляна будет играть им? И эта старушка — сколько еще она собирается отбивать такт своей туфелькой? Вот что бесило его, вот что не давало ему покоя и сейчас, когда он пил вино и слушал музыку. Нет, нет, трудно прогнать из памяти эти физиономии! И самое плохое было в том, что, глядя на людей, которые танцевали, он все время как будто видел среди них эти две головы! Боже мой, какая напыщенность! И глазом не моргнули, когда он вошел! Должно быть, очень трудно найти кого-то для роли главной героини!

Бес снова вселился в него. Он выпил полбокала и велел принести ему кебабчета, потому что умирал с голоду. Но когда ему принесли запеченное вкусное мясо, он попробовал немного и оставил еду.

Все время он смотрел на свивающийся пестрый клубок, который вертелся перед его глазами, и чувствовал, как охватывает его ненависть ко всем этим людям, не имеющим своего лица, а похожим то на того с усами, то на прилизанного, с красивыми цыганскими глазами. И это злило его.

Гошо Фаготист дул в кларнет до одурения. Другие ребята из оркестра вставали, размахивали своими инструментами, вскрикивали и подскакивали, стучали тарелками. И возбуждение охватило всех. Оркестр и танцующие превратились в пестрый, бешено вертящийся джазовый волчок.

Румен не помнил, как все это произошло, но, допивая бокал вина, увидел, что Гошо оставил оркестр и втиснулся в середину танцующей толпы. Это случилось как-то неожиданно и незаметно для других, потому что оркестр продолжал играть, словно не замечая отсутствия кларнетиста.

Румен встал и быстро подошел к танцплощадке. Гошо был уже не виден, но Румен услышал крик и визг испуганных женщин. Спустя мгновенье толпа разбежалась и на площадке остались три парня и одна девушка. Среди них был и Гошо; он совал кулаками во все стороны. Девица визжала и хватала его за руку. Румен сразу сообразил, что это и есть приятельница Гошо. А кто были остальные? Пока он недоумевал, Гошо был повален на землю, а один из троих схватил девушку, и та снова начала визжать. Именно в этот момент Румен выбрался на площадку и вступил в бой с похитителями. Он дрался яростно, суматошно и наносил удары куда попало. Странно, что все это время, пока он расправлялся с незнакомыми ребятами, ему казалось, что он бьет тех двух, которых видел этим вечером у Лиляны. Вероятно, это и разжигало его гнев, придавало силы. Он не помнил, сколько времени длилась драка. Заметил только, что Гошо Фаготист сбежал вместе со своей подружкой. Румен остался один против троих. Но в ходе драки их оказалось уже четверо. Румен не заметил, откуда появился тот, четвертый. Но, очевидно, он не имел отношения к этим троим, потому что властно крикнул: «Перестаньте, я арестую вас!.. Слышите?» В тот же миг появились еще двое — это были милиционеры. Румен, однако, продолжал драться, нанося удары первым троим. Кто-то схватил его сзади за плечо, он вырвался, обернулся и опустил кулак на его лицо. И сразу же замер на месте. Лицо, по которому он ударил, было ему знакомо. Он не верил своим глазам — перед ним стоял майор Младенов.

— Что ты делаешь, Румен? — крикнул он, держась за лоб, по которому Румен ударил его. — Ты с ума сошел? Ну-ка, убирайся отсюда, пока тебя не арестовали… Ты пьян?

Румен не мог выговорить ни слова. Он нырнул в толпу, перепрыгнул через стулья, стоявшие на пути, и в несколько прыжков пересек сад. За ним неслись крики, свист, а потом все стихло, толпа снова накатилась на площадку.

Он едва нашел свою машину. Бросился в нее и, дав газ, с хода рванул с площадки, опасливо оглядываясь назад. Спустя несколько минут он уже ехал в темноте, и никто не преследовал его.

Выехав на центральное шоссе, он заколебался, куда ему ехать, и решил не возвращаться в Софию.

Старая машина тряслась и дребезжала, как разбитая бричка, но Румен не чувствовал ничего. Не чувствовал даже боли на месте синяков и ссадин, полученных в драке с дебоширами.

17

Дома никто его не ждал, все спали. Но утром, когда солнце осветило навес, отсутствие машины было обнаружено раньше всех встающим полковником. Он долго всматривался, стараясь прийти к какому-то заключению. Но сколько ни напрягал свой ум, ни к какому выводу не пришел. Поэтому, направляясь с нейлоновой сеткой в бакалейную лавку, осторожно свернул он к пристройке и постучал в дверь. С тех пор как им было разбито зеркало, Мусинский не переступал этого порога. Неловко было перед сватьей, которая, наверное, сочла его тогда сумасшедшим, не меньше боялся он и за свои нервы — не поставили бы его перед новым испытанием. Все-таки на этот раз любопытство взяло верх. Он еще раз постучал в дверь и, увидев мать Румена, озабоченно спросил:

— А где зять? Не вижу машины.

Баба Марийка удивилась. Не иначе опять что-то случилось? Отворила дверь его комнаты — пусто. Взглянула на постели — пусты. Заглянула за дверь — только Лилянины платья висели на вешалке.

— Ой! — всплеснула она руками и вопросительно посмотрела на полковника.

Мусинский молчал.

— А невестка? — спросила она робко. — Она у вас?

— Лиляна дома, — сказал Мусинский. — Вечером у нас были гости из кино, а сейчас она спит… Странно, странно, очень странно!

Он посмотрел на висящие за дверью платья, затем бросил взгляд на чемодан, который так и стоял, задвинутый под кушетку, и ему стало неприятно, что вещи были здесь, словно в закладе.

— Да, — сказал он, — жаль, очень жаль! Очень жаль!

И вышел из пристройки, не попрощавшись. Старая долго глядела ему вслед, полностью сознавая свою вину перед ним, хотя не понятно было ей это «жаль», повторенное столько раз. О ком он жалел, она так и не поняла. Одно было ясно: сын ее все перевернул вверх дном. Она пошла под навес, села на маленький стульчик и долго сидела там, скрестив руки, задумавшись. Солнце пригревало, лучи его проникали сквозь дырки в железной крыше, танцевали на маленькой наковальне, засветились на токарном станке, разбудили дремавших мух… Старая продолжала сидеть, словно поджидала своего сына из далекого пути.

Однако Румен не возвращался целый день, не вернулся он и к ночи.

Наутро приехал во двор громадный грузовик за багажом Мусинских. Началась суматоха, как бывает, когда в дом являются люди из «Доставки — перевозки». И сразу поплыли из двухэтажного дома столы, стулья, диваны, гардеробы. Двор стал похож на барахолку. Из нижнего этажа, который служил складом для угля, котельной и погребом, в котором зимой хранились продукты, целый день три человека вытаскивали покрытое плесенью и пылью добро, накопленное Мусинскими за многие годы. Одновременно пришли какие-то техники демонтировать отопление. Все это целиком поглотило внимание жителей квартала, так что никто не догадался вспомнить о людях из пристройки.

Баба Марийка, сидя под навесом, присматривала за инструментами Румена, чтобы и их не прихватил какой-нибудь ретивый работник из «Доставки — перевозки». Старушка устала от свалившихся на нее забот и, наблюдая суматоху своих сватов, с которыми столько лет делила горести и радости, сама не заметила, как отвлеклась от переживаний. При виде багажа, дорогих вещей, блестевших на солнце, — и зеркал, и разных тарелок — сердце ее разрывалось. У нее в доме нет ничего, все забрала ее дочь, она ведь была хозяйкой…

К обеду вынесли половину вещей. А после обеда прибыла платформа на резиновом ходу для пианино. Выносили его осторожно и еще осторожнее водворяли на платформу. Баба Марийка долго и с любопытством разглядывала этот блестящий предмет и гордилась своей снохой. А вот и она, Лиляна, идет за пианино и что-то говорит носильщикам, которые стараются не стукнуть инструмент. Все, даже случайные прохожие, останавливаются посмотреть на пианино.

После долгих криков и советов пианино наконец было установлено на платформе. Рядом с ним сел полковник, и платформа тронулась, сопровождаемая соседями. И я там был и наблюдал все, что происходило. Как только платформа скрылась за разрушенными домами, Лиляна обернулась, увидела под навесом свою свекровь и направилась к ней.

— Мама, — сказала она, приближаясь к навесу, — что вы делаете здесь? Вещи стережете?

— Греюсь на солнышке.

— Румена все еще нет?

— Нет его, окаянного.

— Жалко, что нет… Нужно с ним разобраться в одном деле. Вас предупредили? Через три-четыре дня начнут сносить. Отец едва выпросил грузовик и людей из «Доставки — перевозки»… Очень трудно… Что вы будете делать?.. И надо же, чтоб именно сейчас…

Она не договорила, но, поскольку баба Марийка продолжала смотреть на нее вопросительно, начала снова:

— Мои вещи у вас… Мне надо их взять.

— Платья-то?

— Платья и чемодан… Нужно их забрать, а то, как станете переезжать, они вам только мешать будут. Да и лучше, чтоб мои вещи были в одном месте.

— Делай, как ты решила, невестка.

— Мы так договорились, раньше еще, с Руменом. Я могла бы и его вещи взять, но раз его нет дома, не смею решать сама… Мне неприятно, что он сердится… Но он не прав!

Баба Марийка смотрела на нее вопросительно — это примирение ее удивляло и в то же время успокаивало, но, когда Лиляна пошла и сняла свои платья с вешалки, старушка вдруг почувствовала, что случилось что-то неладное.

— Так ты что, навсегда, что ли?..

— Что «навсегда»? — спросила Лиляна.

— Навсегда уходишь? Расходитесь вы?

— Откуда вы взяли?.. Просто временно, пока все это уладится.

— Что уладится?

— Вообще… Понимаете, мы еще не устроились… Скитаемся, как цыгане, это я имела в виду… Я не против, чтобы и Румен переехал к нам, но при создавшихся отношениях между ним и отцом это вряд ли возможно… Понимаете? А я хочу работать, учиться… Так что… Вот, например, может, и в фильме буду играть…

— Все может быть, невестка, — сказала равнодушно и как-то напевно баба Марийка, не переставая думать о своем сыне. Лиляну несколько задело, что свекровь не обратила внимания на ее слова о фильме, поэтому она попыталась еще раз ввернуть это в разговор, но и опять ничего не вышло. Эти вещи не доходили до сознания старухи. Для нее было гораздо важнее, что Лиляна взяла свои платья и чемодан и ушла из пристройки, словно никогда и не была в ней. Будто оставляла вещи на временное хранение, а сейчас пришла забрать их, не догадавшись даже поблагодарить.

Допоздна перевозили вещи Мусинских. На другой день дом был пуст. Остались только некоторые мелочи да курица, которую Мусинский понес лично, посадив ее в большую плетеную корзинку. Семейство уселось в фаэтон (уезжали жить на другой конец Софии до тех пор, пока будут построены новые дома).

— До свиданья, до свиданья! — кричал из фаэтона Мусинский и махал своей палкой. Курица тихонько кудахтала в корзинке, а собачонка лежала у него в ногах. Напротив полковника сидела Лиляна с матерью. Обе женщины, всхлипывая, держали на коленях громадные узлы. Им тяжело было расставаться с кварталом, в котором жили столько лет. Разумеется, пройдет время, они опять вернутся, но все будет по-другому на месте старого дворика с ласточками, их гнездами, навесом, приключениями… Руменом!

Лиляна горько плакала. Она отвернулась, чтобы ее не видел отец, и вытирала глаза маленьким платочком, а мы, стоявшие вокруг, не знали, чем ей помочь.

Перед тем как фаэтон тронулся, она позвала свою свекровь и сунула ей в руки письмецо, предназначавшееся, видимо, Румену.

— Передайте ему, когда вернется. Я ему написала свой адрес.

Баба Марийка спрятала конвертик в карман фартука, вздохнула и тоже заплакала. Их слезы подействовали и на госпожу Мусинскую, которая до этого момента сдерживалась, потому что хотела, видимо, выглядеть более независимо. Подействовали они и на нас. И люди во дворе заплакали. Конечно, Румен не заслуживал того, чтобы его оплакивали, однако предчувствия наши сегодня были плохие, и потому мы не могли сдержать слез, хлынувших из самого сердца.

— Пошел! — крикнул извозчик и взмахнул кнутом. Лошади вывезли фаэтон на улицу, и дворик совсем опустел, словно люди никогда и не жили в нем.

18

Снова наступила ночь. Я шел в одиночестве по разрытым улицам квартала и старался представить, как будут выглядеть новые здания и новый парк, и грустил, как только вспоминал слезы людей. Почему они плакали? Чего им не хватало? Вокруг пахло известью и смолой, светились уже некоторые окна недостроенных еще зданий, развевались детские пеленки на некрашеных балконах. Может быть, там не плачут? Я спотыкался о мешки с цементом, разбросанные перед корпусами, перепрыгивал через балки и железо, заглядывал в дворики, где был сложен кирпич, думал о людях. О чем вздыхали те глупцы, севшие в фаэтон? Что их тревожило? Мне хотелось прогнать их из своего сердца и вернуться опять туда, под большую вишню, на скамеечку — успокоиться, получше представить себе, как будет выглядеть новый квартал, главная улица и парк. Да, непременно должны будут поставить скамейки в садике, покрашенные желтой краской. Почему именно желтой? Может быть, цветами радуги? Стоит ли спорить и препираться с полковником, он наверняка предпочтет серую краску, к которой привык в казарме, но этому не бывать!

А что должно быть на главной улице? Кино, театр… цирк! А почему бы и нет? Не надо забывать про универсальный магазин с витринами и красивым фасадом! Не надо забывать…

Долго думал я, а ночь проходила, звезды бледнели, и скоро, может быть, наступит утро. Тихо вокруг. Я встал и медленно пробрался в мой домишко, пройдя под нависшим над ним экскаватором. На меня смотрел пустой дом Мусинских — без окон, без людей. Не хватало только, чтобы сова села на трубу и ухнула несколько раз в утренних сумерках… Меня бросило в дрожь. Я стоял у окна и думал, и ждал восхода солнца. Может быть, тогда придет наш парень? Но что это за шум снаружи? Мне показалось, что я опять услышал арию тореадора. Увы, она давно отзвучала. Я шире отворил окошко, но было тихо, не было никого ни на дворе, ни на улице. Нет, нет. Тореадор еще не вернулся. Я закрыл створку окна и только сейчас понял, в чем причина моей ночной тоски. Долго сидел, задумавшись, и незаметно уснул от усталости.

Утром пришли люди из строительной бригады и начали рушить дом Мусинского. Целое стадо крыс шарахнулось из погреба и как бешеное понеслось по улочке и и к соседним дворам. Дети кинулись за ними, возбужденно вопя. Других происшествий не было. Да, известили и старую Веселинову, чтобы освободила пристройку в течение двух дней. Предоставили ей двухкомнатную квартиру в общежитии завода. Она поговорила по телефону с бай Стефаном, звонила и директору. Оба они сказали ей, что квартира давно в ее распоряжении, остается только переехать.

Дочь и зять ее пригнали грузовик, погрузили свои вещи и переехали в новые дома завода. Они решили, что на другой день перевезут вещи и бабы Марийки, но вечером неожиданно вернулся Румен и нарушил их план.

Было поздно, когда запыленная машина въехала во двор. Все в пристройке уже легли, потому что на следующий день их ждала работа. Одна лишь старая не спешила ложиться, хоть ее и одолевала дремота. Время от времени она поднималась с кушетки и поглядывала в открытое окно. Все ей слышалось, что шумит мотор, что кто-то свистит во дворе. Но когда машина действительно приехала, усталость сморила бабку, она задремала.

Румен был очень удивлен переменами, случившимися в его отсутствие. Прежде всего, нельзя было узнать дом, который уже начали сносить. С другой стороны, в соседнем дворике торчал силуэт мощного экскаватора. Рамы окон были вынуты, двери сняты, и на их месте зияли дыры, словно пустые глазницы. На железном заржавленном балкончике висела только какая-то веревка. Больше ничего не осталось.

Встав посередине двора, Румен долго смотрел и удивлялся. Он ни о чем не жалел. Переживал за Лиляну. Где сейчас она? Что делает? Он внезапно обернулся к открытому окну пристройки. Приблизился на цыпочках, все еще веря, что Лиляна там. В комнате было тихо, ветер слегка шевелил белую занавеску, откинутую в сторону. Внутри как будто не было никого. Румен хотел было просвистать знакомый сигнал, но не решился.

Долго стоял он у открытого окна. Наконец, взявшись за подоконник, подтянулся и мигом очутился в комнате. Старая сразу встрепенулась. Румен испугался, увидев ее на кушетке. Быстро зажег свет и стал в дверях.

— Мама!

— Я, Румен.

— Ты одна, мама?

— Одна.

— Ее нет?

Он не смел пошевелиться. Неприятно было, что забрался в комнату, как вор, да и эта странная тишина угнетала его, словно он был один среди разрушенных бомбардировками зданий.

Мать с трудом поднялась с потели, поправила ночную рубашку и, сунув ноги в шлепанцы, пошла в кухню, где еще оставалось кое-что из еды.

— Я не голоден, мама, — сказал он, — разве что стакан молока…

Баба Марийка и не слушала его. Свое дело она знала. За несколько минут был накрыт стол на кухоньке. Румен сел, отломил кусок хлеба и взял ложку. Мать внимательно смотрела на него, видела, что он очень осунулся, и не хотела ни о чем расспрашивать, не накормив его. Она боялась испортить ему ужин. Румен наскоро съел простоквашу, которую она подала ему в глиняной миске, смахнул крошки, рассыпанные по столу, и сказал:

— Спасибо, мама. А сейчас расскажу тебе, что я надумал.

Мать вскинула голову, словно кто-то толкнул ее, взглянула на него и стала внимательно слушать.

— Я нашел работу в Пловдиве, мама… И лучше, и платят больше… Так что завтра же собираем вещи, укладываем в машину и двигаемся. Я должен торопиться.

— Но…

— Что было, то было… Здесь я больше не могу оставаться… Так все сложилось… К тому же, и не везет мне с Лиляной… Сама видишь… Наверно, мы оба поспешили… Но это не самое главное. Я ни о чем не жалею… Может, если разойдемся, больше полюбим друг друга… Попробуем… Если и тогда ничего не выйдет, то уж будем искать выход… Я говорю тебе совершенно серьезно, мама!

Последние слова он выговорил несколько сердито, как будто действительно кто-то сомневался в нем.

Баба Марийка вздохнула. Затем вдруг вспомнила о чем-то, сунула руку в карман фартука и вытащила оттуда письмецо.

— Лиляна тебе оставила.

Румен взял его, торопливо вскрыл и сразу же прочитал несколько строчек, в которых ему сообщался новый адрес.

— Хорошо, — сказал он, оставив письмо на столе, — только сейчас у меня нет времени заниматься ею.

— Она твоя жена, Румен.

Баба Марийка испытующе смотрела на него, но он не ответил на ее слова. Ему казалось излишним обсуждать сейчас эти семейные истории, которые и без того были ему не по душе. В конце концов, пусть время скажет свое слово, если случилось что-то непоправимое.

Старая вздохнула.

— Что ты вздыхаешь? — упрекнул он ее. — И там живут люди, как и здесь… У тебя пенсия, я буду получать хорошие деньги… А что? Сейчас не то время… Сейчас по-другому: куда поедешь, там и работу будешь иметь… Я не боюсь ничего…

— А на завод разве не сообщишь?

— Я сообщу им после… Главное сейчас устроиться в Пловдиве. Бай Стефан не будет иметь ничего против… Он свой человек. И директор — тоже свой человек!

— Все — свои люди, — сказала озабоченно старушка, — а как затронешь их интересы, они становятся другими.

— Никто не может держать меня насильно. Куда захочу, туда и поеду. Я свободный гражданин. Так-то.

Румен замолчал неожиданно, увидев новое, продолговатое зеркальце над умывальником. И добавил:

— А Лиляна — я взял бы и ее, если бы она согласилась… Только она что-то там задумала… Да и отец ее суется куда не следует… Что делать?

Он опять замолчал. И в этот миг громко и пронзительно прозвенел в коридоре электрический звонок. Румен с матерью обернулись к дверям.

— Кто же это звонит так поздно? — спросила старая и встала.

— Подожди, я открою! — сказал Румен и направился к двери.

Звонок прозвенел еще раз. Румен зажег в коридоре свет, сунул ключ и открыл дверь. На цементной площадке стояли, освещенные лампой, майор Младенов и бай Стефан. Увидев их, Румен попятился. Он менее всего ожидал сегодня этих гостей.

— Ну, легок на помине! — громогласно начал бай Стефан, шагнув внутрь. Нагнув голову, словно боясь споткнуться, двинулся за ним и майор. Румен стоял в стороне у двери и был настолько смущен, что забыл подать им руку. Бай Стефан вошел в комнату.

— Поздоровался бы, по крайней мере, — продолжал он, оставив за спиной испуганного хозяина. — Как видно, мы не заслужили! Ну и без «здравствуйте» войдем… Садись, майор, садись!.. В этот вечер нам везет!..

Майор Младенов был одет в свою новую летнюю форму. Поскольку воротник был ему тесен, он расстегнул его, и это придавало ему еще более добродушный вид. Он молчал и не смотрел на Румена. На лбу его, ближе к виску, был пластырь. Только он и Румен знали, почему он был там приклеен.

Гости распоряжались сами. Баба Марийка принесла им стулья, но они уже сидели — один на кушетке, другой на деревянной кровати. Румен остался за дверью, у вешалки.

Бай Стефан посмотрел на разложенные по столу инструменты и недовольно засопел. Очевидно, он не знал, с чего начать. Румен уже терял терпение. Майор Младенов вытащил портсигар и закурил. Перед этим он пригласил молодого человека сесть, но тот отказался.

— Ему не полагается, — начал бай Стефан, взглянув на Румена, а затем на бабу Марийку, которая стояла рядом с сыном, скрестив смущенно руки. — Ты, сестрица, что скажешь?

— Что скажу, Стефан? — тут же ответила старая. — Ничего не могу сказать.

— А у меня есть что сказать! — подчеркнул бай Стефан. — Да только кому меня слушать… Садись!

Он указал Румену на стул около себя.

— Садись, — повторил он, — мы тебя еще в угол не поставили.

— Ни к чему мне, — резко ответил Румен. — Могу и постоять.

— Ну хорошо, стой тогда! Ты еще молод! — сказал бай Стефан, огляделся и спросил неожиданно: — Где был? Где разгуливал?

— Был в Пловдиве.

— Ездил холмы смотреть? — срезал его старик. — Позвал бы хоть меня. Чтоб я объяснил тебе кое-что…

Румен сдвинул брови, хотел сказать «зачем пришел», но не посмел, потому что его тревожило молчание майора. Очевидно, что-то плохое крылось за этим и не к добру пришли они в столь поздний час.

Бай Стефан удобнее расположился на кушетке и с еще большей страстью продолжал свою обвинительную речь. Он припомнил все провинности, которые в последнее время совершил Румен, обвинил его в безответственности по отношению к семье, принял сторону Лиляны, даже Мусинского защитил, которого очень не любил. Затем спросил, понимает ли Румен, по какой дорожке он пошел, и, не дожидаясь ответа, сказал, что ничего не понимает. Вслед за этим спросил, не тревожит ли Румена память покойного отца, и сам себе ответил, что не тревожит! Наконец, дал ему хороший щелчок за драку в ресторане, спросив, не грызет ли его совесть за это безобразие? И опять-таки сам ответил, что никакая совесть не грызет его, потому что чувства его совсем отупели… Все время бай Стефан задавал вопросы и сам отвечал на них. Это длилось около получаса. Потом было предоставлено слово майору, но он отказался, потому что ему нечего было добавить. Тогда бай Стефан обернулся к бабе Марийке и продолжал тем же повелительным и несколько насмешливым тоном:

— Сестрица, не принесешь ли хоть стакан воды, а то от разговора во рту пересохло.

Старуха вскочила, опрометью кинулась в кухню, надо было чем-то угостить их. Все это время Румен стоял за дверью, плечом опираясь о притолоку, не смея пошевелиться. Снаружи в открытое окно волнами докатывались звуки оркестра, игравшего в ближнем ресторане. Люди танцевали и веселились в летнюю ночь, забыв заботы и дневной труд. Вокруг стояли силуэты недостроенных зданий, залитые лунным светом. Под навесом пристройки и в дали софийской долины пели цикады и квакали лягушки, как в селе дяди Игната… Дядя Игнат!.. Когда все это было? Когда было?.. Грустно плакали саксофоны и скрипки… И эти голоса… Когда это было? Когда случилось?.. Все бы отдал Румен, чтобы вырваться сейчас из этой ловушки, выскочить в открытое окно и убежать далеко, в скошенные луга и не возвращаться уже никогда в этот дом, к этим людям…

Послышались шаги матери, дверь отворилась, и заманчивые видения исчезли. На пластмассовом подносе стояли три стакана воды и рубиново-красное варенье. Гости молча взяли стаканы. Румен попытался снова вернуть свои воспоминания, но стук блюдечек и ложечек приковал его к комнате.

— Не возьмешь ли варенья, сынок?

Он молчал.

19

Когда гости съели вишневое варенье и выпили воду, разговор возобновился.

— Ну а ты, майор, — начал бай Стефан, — скажешь что-нибудь?

— Нет, — ответил Младенов, — лучше уж ты, раз начал.

Румен подозрительно посмотрел на них: «Что еще? Разве не все сказали?» Он вытащил носовой платок и тщательно вытер вспотевший лоб. Ему было душно, словно весь летний зной скопился в этом углу комнаты. Бай Стефан обернулся к бабе Марийке, которая на этот раз сидела около него.

— Слушай, сестрица!

— Слушаю, Стефан!

— Сегодня вызывали меня и майора в дирекцию завода. Директор лично позвал нас… в свой кабинет. У него был какой-то сотрудник министерства.

Баба Марийка, услышав слово «министерство», испуганно поглядела на своего двоюродного брата, а Румен перестал вытирать лицо.

— Сотрудник министерства и сам директор завода позвали нас, чтобы поговорить о нашем друге…

Он поглядел на Румена и нахмурился.

— Это касается его будущего… Мы с майором, как его опекуны и близкие покойного Петра Веселинова, достойного человека в нашем деле, должны были объяснить сотруднику министерства, а также и директору некоторые деликатные вопросы… Да.

Он снова взглянул на Румена и продолжал:

— К чести нашей, мы ответили достойно… Или, другими словами, вытащили телегу из болота…

— Что случилось? — спросила старушка.

— Ничего плохого… Мы с майором кое-как распутали веревочку. И сейчас все в порядке… Даже более того…

Он поколебался, думая, как сказать самое главное и внезапно произнес:

— Дают наконец-то стипендию, один парень из металлургов в Советский Союз поедет… В конце концов докладная дошла до министерства!.. Одна стипендия на наш завод… Мы предложили нашего товарища… Несмотря на серьезную конкуренцию… Понятно теперь?

Баба Марийка совсем растерялась.

— Куда ему ехать? — недоумевала она.

— В Советский Союз, — повторил бай Стефан, — чтобы там учиться… А не шляться здесь и не трепать нам нервы… К вашему сведению, нам с майором нелегко было защитить подобную кандидатуру, но благодаря доброму имени… покойного Петра…

Сталевар снова разошелся, снова начал доказывать, неизвестно зачем, необходимость создания академии металлургии. Потом неожиданно закончил:

— И сейчас мы пришли сюда сообщить вам эту радостную новость!

Однако, к его удивлению, эта радостная весть как будто никого не обрадовала. Румен продолжал молча стоять в углу, а мать его все еще не могла толком уразуметь, о чем говорил ее двоюродный брат.

— Дело серьезное, — вмешался майор. — Таких стипендий мало. Разумеется, в конечном счете, решает руководство завода. Мы в этом отношении были, так сказать, в выгодном положении. Наш кандидат отвечал ряду условий… Да, вопрос очень серьезен. Он подготавливался давно… Сейчас все зависит лично от Румена.

— Мы с майором поручились честью, — нетерпеливо вмешался бай Стефан. — Надо понимать!

Он обратился к Румену:

— Говори, мы хотим услышать твое слово!

Румен робко поглядел на гостей и неожиданно сказал:

— Благодарю вас за заботы, но я не согласен уезжать!

— Ба-а! — старик ударил кулаком по столу. — Опять двадцать пять! Только этого не хватало!.. Почему, скажи, пожалуйста? Отвечай!

— Потому что у меня свои планы.

— Давай, послушаем?

— Послушаем, — откликнулся майор Младенов.

— Ничего особенного… Прежде всего, я не могу жить за счет доброго, прекрасного, способного, отличного и так далее представителя рабочего класса Петра Веселинова, великолепного машиниста, который… и так далее, и так далее… Нет, не могу! Я — Румен Веселинов! Если дают что-то, то пускай дают Румену Веселинову, а не отцу его! Вот, это во-первых! И, во-вторых, я уже дал слово — с первого уезжаю на работу в Пловдив…

Гости переглянулись.

— Куда, куда?

— В Пловдив… Так вот, благодарю вас еще раз за заботу и внимание, но я не могу согласиться.

Наступило продолжительное молчание. Ни майор, ни бай Стефан не ожидали такого ответа, хотя и знали о странностях своего воспитанника. Баба Марийка попыталась что-то сказать, но смутилась и заплакала. Румен, сдвинув сердито брови, мрачно смотрел перед собой, решив больше не говорить. Майор барабанил пальцами по столу. Только бай Стефан сохранил хладнокровие. Он встал, выпрямился и обратился к майору:

— Ну, что скажешь? Пойдем, а? Мы выполнили свой долг! Нам больше нечего делать здесь! Пошли!

Майор Младенов бросил недокуренную сигарету в окно и тоже встал.

— Пойдем!

Румен смотрел на них исподлобья — он с нетерпением ждал, когда наконец они уйдут, чтобы остаться в комнате одному. Однако гости не спешили, хотя делали вид, что рассержены и что не могут больше находиться здесь. Бай Стефан заглянул в окно, пробормотал что-то, махнул рукой и вернулся опять. Майор смотрел на заплаканную мать и продолжал постукивать пальцами по столу. В тишине пробили старинные часы. Время от времени долетала музыка оркестра. Все это придавало еще более печальный вид этой миссии. Оба друга семьи чувствовали себя обиженными и сконфуженными. Не знали, как уйти, сохранив свое достоинство. Наконец бай Стефан неожиданно сказал:

— Взять бы да и отхлестать его как следует, тогда бы он понял!.. Где он находится? Где находится?

Майор молчал.

— …Чтоб не издевался, не доводил мать до слез!.. Кто он такой?

— Оставь его, — поднял руку майор Младенов, — пускай подумает до завтра!..

— Подумает! — продолжал бай Стефан. — Пускай подумает, но и у меня есть нервы! И у меня есть нервы! Пускай подумает!.. Пойдем, я не могу на него смотреть, не ручаюсь за себя!.. До свидания, сестрица!.. Пойдем!..

Старик направился к двери и вышел, кипя, из комнаты. Майор Младенов пошел за ним. Следом семенила баба Марийка. Только Румен продолжал стоять за дверью, в углу.

Он, как наказанный, опустил голову и молчал. Шум на улице совсем затих. Он продолжал стоять и думать, упрямо опустив голову. О чем он думал? Что он слушал? Музыку ли оркестра, которая звучала в летней ночи, или голоса людей, которые нет-нет да и доносились с улицы? Все равно, ему было приятно стоять одному и слушать музыку, и людей, и думать, и грезить в радостных предчувствиях о завтрашнем дне… Что принесет ему завтрашний день? Что ждет его?.. И музыка, и люди, и песня цикад, и неизвестная, заманчивая лунная ночь… Не было ли все это создано для него?.. Разве не ему принадлежал весь этот прекрасный мир?.. Он слушал и молчал, и радость овладевала им. Он подошел к окну, наклонился и позвал:

— Мама!

Голос его странно прозвучал во дворике. Судя по шагам, раздававшимся по каменному настилу, мать и гости еще не ушли, были там, может быть, ожидали, когда он появится в окне и окликнет их… И это было действительно так. Выйдя во двор, он нашел их сидящими на скамейке под вишней и сказал:

— Я согласен.

Они с удивлением поглядели на него и продолжали молчать.

С тех пор прошли годы…

Все устроилось по доброму желанию людей. Быстро изменилась наша жизнь. Изменился и наш софийский квартал. Выросли, поднялись один за другим, как каменные цветы, высокие здания со множеством окон, множеством балконов, в которых живут и радуются бывшие бедняки.

Старики забывают некоторые вещи, поэтому полковник Мусинский, который теперь устроился в новой квартире, принялся писать свои мемуары. Это занятие увлекло и других пенсионеров. Приятно посидеть под сенью дерева воспоминаний. Да и что другое еще остается нам? Мы часто собираемся в новом скверике нашего квартала и находим темы для споров. К сожалению, Мусинский всегда старается оказаться правым, даже и тогда, когда квартальный комитет предложил ему убрать с балкона курицу, потому что в новых домах как-то не очень красиво держать всякую живность.

Нет слов, хорошо живем, хотя иногда Мусинский на собраниях относится к нам, как к солдатам, особенно когда мы собираемся в нашем скверике, где обсуждаем мировые события. В последнее время он, правда, несколько сдал. Не получались, видимо, мемуары, да и некоторые другие вещи не могли не умерить его спесь.

Спустя некоторое время приехал из Советского Союза Румен Веселинов, закончив металлургический институт. Эта новость разнеслась по всему кварталу, хотя Веселиновы давно жили в заводском общежитии. Сначала Мусинский не поверил, но когда и Младенов подтвердил эту новость, он не знал, куда деться. Спрятался у себя дома и два дня не выходил, пока не затихли разговоры об этом. Стыдился, видимо, и людей и самого себя, потому что ни в чем не сбылись его предсказания. Его нам не жалко — он свое прожил. Нам было жалко его дочери, которая все еще продолжала брать уроки музыки и дожидалась главной роли в кино… С тех пор как она по настоянию отца развелась с Руменом, она пережила немало разочарований и вся ее надежда сейчас была связана с одним певцом из музыкального театра. Мы, старики, презиравшие ее отца, от всего сердца желаем, чтобы сбылись ее мечты, чтобы она устроилась наконец, как все.

Румен получил назначение в провинцию, на новый металлургический завод. Я присутствовал при его отъезде. Все общежитие пришло провожать его. Среди этих людей были и бай Стефан, и тетя Евдокия, и какие-то незнакомые девушки. Я вспомнил, что, когда тронулся к вокзалу грузовик с его багажом, за ним поехала и старая легковая машина, которую вел Румен. Это был трофейный автомобиль. Перед отъездом в Советский Союз Румен подарил его бай Стефану.

Приехали на вокзал, погрузили багаж. Румен с матерью сели в первый вагон и, с букетами цветов, подошли к окну.

— Храни антику, — наказывал Румен бай Стефану, — в ней еще есть порох… Потом подаришь ее своему внуку — пусть учится ремеслу…

Поезд тронулся. Мы долго стояли на перроне, вглядываясь в окно, заваленное цветами. Оттуда махали нам рукой: «До свидания, до свидания!»

Так закончилась юность Румена Веселинова. Говорят, что он стал строгим и серьезным начальником, но в работе его иногда замечались такие смелые и неожиданные поступки, что поневоле вспоминались его прошлые выходки. Не удивительно. Потому что в сердце его что-то все же осталось от тех лет.

Перевод Н. Огневой.