Новый человек в городе

Глава 4

«…Не отрицаю, я несколько раз менял мнение о нем.

Ясно одно: он знает что делает. Он выложил Скроггинсу шестьсот чистоганом — дорогая цена за три бильярда с протертым сукном, стойку, полдюжины стульев и договор об аренде, срок которого истекает через два года.

Больше того, обязался платить старому дурню двадцать долларов еженедельно и оставил за ним его комнату в заведении.

Ты что-нибудь понимаешь? Не кажется ли тебе, что во всем этом есть нечто подозрительное? Покупка состоялась в понедельник, и вот уже целую неделю один поденщик, которого мы зовем Юго, перекрашивает ему зал.

Вот, кстати, еще одна деталь, характерная для Уорда.

Этот Юго регулярно напивается у меня вечером в субботу. Я не выставляю его: он в своем роде местная достопримечательность, и все ему симпатизируют. В субботу Джастин тоже был у меня, сидел у другого конца стойки.

Он не сказал Юго ни слова. Все знают, что в воскресенье Уорд ходил к нему домой, на край города, хотя снегу намело на целый фут. Я называю это скрытничаньем.

Из надежного источника мне известно, что Уорд платит Юго семь долларов в день, и это опять-таки свинство: тот всегда довольствовался пятью. Судя по взятому темпу, с ремонтом они провозятся самое меньшее две недели.

Ну, объясни, как он рассчитывает вернуть затраченные деньги, даже если получит разрешение на пиво, на что уйдут в лучшем случае месяцы!

Пойми меня правильно: я вхожу в эти подробности только потому, что из всех газет, которые он покупает, Джастин читает от корки до корки, включая объявления, лишь одну «Чикаго трибюн». Следовательно, у него есть на то причина…».

Луиджи, адресат письма, был другом детства Чарли и родился на той же улице Бруклина. Подростками они еще с несколькими ребятами итальянского происхождения входили в одни и те же шайки и потом никогда не теряли друг друга из виду. Луиджи преуспел больше остальных. Начал на трансатлантических лайнерах, вернулся, стал старшим коридорным в чикагском отеле «Стивене», дослужился до второго метрдотеля и, наконец, собравшись с духом, открыл собственный ресторан «Луиджи» в театральном квартале.

«Не удивлюсь, если, поговорив кое с кем из твоего окружения, — ты понимаешь, что я имею в виду, — ты наткнешься на ребят, которые его знают.

Когда получу новые сведения, сразу сообщу, но описал я его по возможности точно. Да, совсем забыл одну мелочь, а ведь они тоже порой имеют значение — вспомни отрезанный палец рыжей девчонки! Словом, забыл тебе сказать, что он жутко боится сквозняков, поэтому всегда встает, чтобы закрыть дверь или окно. И еще: он постоянно глотает пилюли из картонной коробочки, которую носит в жилетном кармане. Это характерные приметы. Попробую выяснить, у какого аптекаря Уорд продлевает рецепт, и рано или поздно разузнаю, чем он болен.

Джулия все толстеет — стала прямо как бочка. А помнишь, старина Луиджи, какая она была в детстве — ручки тонкие, как паучьи лапки. Но я не жалуюсь: она все так же подвижна и очень помогает мне в моем бизнесе.

У нас, конечно, не ресторан, однако подчас приходится кормить людей и,..».

Чарли раз десять отрывался от своего длинного письма, которое писал чернильным карандашом, примостясь в уголке бара: его все время отвлекали клиенты, дважды — сам Уорд.

Джастин, по крайней мере в первую неделю, не изменил своим привычкам. Он только чуть позже выходил из дома Элинор и, прежде чем отправиться на Главную улицу за газетами, заглядывал к себе в бильярдную, тщательно притворяя за собой дверь. Юго появлялся раньше него и первым делом промывал стену, которую собирался сегодня красить.

Почему Чарли счел за личную обиду, что Джастин и Майк сговорились без его ведома? Судя по всему, между ними установилось полное взаимопонимание. Через улицу Чарли видел, как Джастин, обычно скупой на слова, болтает с этим здоровенным скотом и тот подчас даже хохочет. А ведь так трудно представить себе, что Уорд способен отпустить шутку!

Вопреки ожиданиям, он не стал модернизировать заведение, не попытался как-то оживить его. Колер для стен выбрал не светлый, приятный для глаз, а темно-зеленый; пол застелил линолеумом желто-коричневых тонов, под мрамор. Не сменил и освещение — плафоны без отражателей, подвешенные на самих проводах.

Вид у него был довольный, как у человека, проворачивающего выгодное дело. Старый Скроггинс, который сразу сдал и одряхлел, растерянно бродил среди швабр и ведер.

В десять утра, как обычно, Джастин заглядывал к Чарли пропустить стопку джина и пробежать газеты; только теперь он время от времени бросал через улицу удовлетворенный взгляд собственника.

Снегопад прекратился. Начался новый, более холодный этап зимы — снег на мостовой и крышах больше не таял, зато стал чернеть. Иногда на час-другой выглядывало солнце; иногда, то утром, то к вечеру, поднимался ветер, неожиданно настигавший прохожих на перекрестках. Все мучились от насморка. Половина клиентов подхватили его и глотали аспирин. Витрины на Главной улице уже декорировались рождественскими подарками, и вскоре над асфальтом должны были повиснуть гирлянды искусственной зелени и цветных лампочек.

Happy Christmas![13]

По вечерам, когда, уложив детей и заперев бар, Чарли уходил к себе, жена долго не давала ему спать разговорами о рождественских подарках; она беспрерывно пересоставляла их список.

На той же неделе Честер Нордел, войдя в спальню, тоже увидел, что жена еще не заснула. В сорок два года она родила восьмого ребенка, ночью дважды вставала, а в шесть утра опять была на ногах, неизменно живая, мужественная и счастливая в мире, ограниченном для нее стенами дома.

— Мне, пожалуй, лучше рассказать тебе одну вещь, которая меня мучит, — тихо начал Нордел, укладываясь на свою сторону.

Они всегда говорили шепотом: чтобы потолковать о чем-нибудь серьезном, им приходилось выжидать, пока дети уснут.

— Очень давно, в молодые годы, я совершил низость, в чем всегда раскаивался; теперь мой грех и здесь напомнил о себе.

— Ограбил кого-нибудь? — спросила м-с Нордел, нисколько не встревожившись.

— Хуже. Не уверен, поймешь ли ты меня. Было мне около девятнадцати, и родители отправили меня в Даллас к дяде со стороны матери — он был издатель.

— Знаю — к дяде Брюсу. Он еще страдал каким-то недостатком речи и собирался оставить тебе цепочку от часов.

— И оставил, но это сюда не имеет отношения. Обращался дядя со мной как с любым своим рабочим — такого уж принципа он держался, — и зарабатывал я столько, что еле на комнату с пансионом хватало. Тем не менее я завел подружку, и мне случалось выходить с ней кое-куда. Однажды я решил пустить пыль в глаза и свел ее в один шикарный, очень закрытый ночной клуб, единственный в городе, куда, по крайней мере в те годы, не пускали ни цветных, ни евреев.

— Твоя подружка была еврейка?

— Нет. Не спеши. Я и сейчас вижу, как мы сидим с ней в уголке зала за столиком, освещенном лампой под розовым абажуром.

«Ты не находишь, Чес, что вон тот тип позволяет себе чересчур много? — говорит малышка. — Он все время на меня смотрит. Прямо-таки глаз не сводит. А что я не одна — ему и дела нет».

Через два столика от нас сидел какой-то молодой человек, незаметный, неказистый, болезненного вида и, должен признать, ничего неподобающего не позволивший.

Ты знаешь, как ведут себя девчонки, когда начинают погуливать. Алиса была твердо убеждена, что все мужчины пялятся на нее.

«Ей-Богу, Чес, просто не представляю, куда отвернуться. Это становится неприлично».

Сегодня я убежден, что молодого человека, вероятно бедняка, впервые попавшего в ночной клуб, волновало, как и меня, только одно — счет.

«Конечно, ему повезло: ты ведь не из тех, кто и за меньшее дает по роже».

Представляешь себе, какова потаскушка!.. Так вот, я смалодушничал и совершил самый подлый поступок в своей жизни. Мне захотелось покрасоваться перед девчонкой, хотя она мне была никто — я даже еще не поцеловал ее. Разумеется, я мог бы потребовать объяснений, и незнакомец наверняка извинился бы. Но несколькими днями раньше я слышал разговор о том, что в это заведение не пускают евреев.

«Вот увидишь, долго он тут у меня не просидит!» — уверенно заявил я.

Затем подозвал метрдотеля и как можно более развязно, как можно более надменно представился: племянник известного в городе человека, владельца газеты.

«Удивляюсь, почему вы пустили сюда еврея. Меня уверяли, что ваш клуб — самый закрытый в городе, даже во всем Техасе».

Концом меню я указал на одинокого молодого человека.

«Вы полагаете, он еврей?»

Ничего я не полагал. Правда, он был брюнет с желтоватым цветом лица и довольно крупным носом, но ничто не доказывало, что он принадлежит к другой расе, отличной от моей.

«Всего лишь вчера я видел, как он выходил из синагоги», — отрезал я.

Все было просто, только очень некрасиво, бедная моя Эвелина. Метрдотель подошел к молодому человеку, учтиво наклонился и что-то прошептал на ухо. Незнакомец тут же посмотрел на меня, и в глазах у него я прочел не упрек, а безграничное изумление.

Он никогда не видел меня. Не слышал обо мне.

И спрашивал себя, за что его сверстник так беспричинно жесток к нему.

Теперь я склоняюсь к мысли, что он был не еврей: тот наверняка поднял бы шум. А этот лишь потянулся к карману за бумажником — то ли хотел доказать, что у него христианское имя, то ли собирался расплатиться за ужин, который ему помешали доесть.

Но он не успел этого сделать. Его вывели в вестибюль, и через минуту дверь за ним закрылась.

— Это все?

— Было бы все, если бы на днях я не увидел его через окно типографии. Сотни раз, засыпая, я с раскаянием вспоминал о нем. Я знаю по крайней мере в лицо всех жителей города, тех, кто ходит по моей улице, — подавно; поэтому прямо-таки подскочил, заметив, что он стоит у доски и читает последние известия.

Он пришел в другой раз, в третий, стал появляться каждое утро, словно живой упрек.

Я завернул к Чарли и расспросил его, потому что неоднократно наблюдал, как незнакомец выходит из бара. Чарли ответил, что, насколько ему известно, фамилия приезжего Уорд и он, вероятно, бывал в Техасе.

Тогда я дождался его появления, вышел на улицу и заговорил с ним прямо на тротуаре, чему он, кажется, не удивился. Я поинтересовался, не узнает ли он меня; он ответил, что сомневается в этом: у него нет памяти на лица.

«Неужели не припоминаете Даллас?..»

Он медлил с ответом. Я продолжал:

«И один оскорбительный для вас вечер? Если это действительно вы, убедительно прошу принять мои извинения, которые я давно должен был принести. Буду счастлив быть вам полезен, и если могу пригодиться вам в городе, где я знаю всех, а вы — чужой, полностью отдаю себя в ваше распоряжение».

— А он что?

— Сказал только, что недавно приехал и планы его еще не определились.

— Денег не потребовал?

— Что ты! И знаешь, теперь, когда у меня за плечами известный опыт, я уверен: если это тот самый молодой человек, никакой он не еврей.

— А если ты ошибся?

Возразить Нордел не успел.

— Пора спать, Чес, — мирно прошептала ему жена, поудобней пристраивая голову на подушке.

Как всегда, через полминуты она уже спала.

— Знаете, кого он мне напоминает? — выпалил, глядя на улицу, Джеф Саундерс, штукатур и заядлый охотник. — Человека, который поставил капкан и потирает руки, предвкушая, как в него угодит добыча.

Верно подмечено! Хотя Джастин и потирал руки в буквальном смысле слова, порой, когда он считал, что за ним не наблюдают, лицо его выражало тайное ликование, плохо сочетавшееся с его обычным обликом.

Разумеется, бильярдная — не такое место, которое привлекает сливки молодежи. Ее — особенно днем — посещают те, у кого нет постоянной работы. Не следует забывать и то, что игра идет на деньги, ставки бывают довольно крупными, и вдобавок ко всему зрители заключают пари.

Именно в бильярдной Скроггинса шериф Брукс частенько брал подростков, уличенных в карманном воровстве, а то и в краже со взломом.

Не вознамерился ли Джастин сколотить шайку из сопляков? Но почему тогда ФБР порекомендовало Кеннету оставить Уорда в покое?

Чарли решил не пожалеть времени, но докопаться до сути.

Он разузнал еще одну мелочь, которая могла оказаться небесполезной. Как-то вечером брюнетка Аврора зашла в бар выпить стаканчик без подруги: у той наверняка было свидание в городе. Чарли словно невзначай осведомился:

— Ваш сосед еще не приударяет, за вами?

— За мной, слава Богу, нет, — отозвалась она, подкрашивая губы.

— Тогда за кем? За Мейбл?

— Дела Мейбл меня не касаются, ясно?

Чарли понял: за всем этим что-то есть, но хотя и сгорал от любопытства, расспрашивать не стал. Аврора сама, правда обиняком, вернулась к затронутой теме, когда он угостил ее стопочкой.

— Если мужчина любит, чтобы женщина ходила на очень высоких каблуках, — это случайно или что-нибудь означает?

— Господи, конечно, означает. Он либо находит ее слишком низенькой, либо ему нравится появляться на людях с рослой девушкой.

— Я не то хочу сказать. Я спрашиваю; что это означает не на улице!

Чарли нахмурился: вопрос пробудил в нем кое-какие воспоминания.

В Детройте он несколько месяцев заправлял табачной лавкой, где продавалась и литература известного сорта.

Сам он, по правде говоря, ни разу не полюбопытствовал заглянуть в эти запакованные в целлофан книги и журналы, на обложках которых обязательно фигурировало слово «секс». Фраза Авроры неожиданно воскресила перед ним иллюстрации, изображавшие женщин, обутых, даже когда они были полуголыми, в туфли с непомерно высокими каблуками, а то и в ботинки со шнуровкой по старинной моде, что тогда сильно удивило его.

— Маньяки бывают всех сортов, малышка, — уклончиво отозвался он в надежде, что Аврора сама продолжит разговор.

Однако она задумалась, словно чем-то обеспокоенная, допила стопку, посмотрелась в зеркальце, поправила кудряшки на висках и распрощалась.

Эпизод, смутивший Аврору, произошел прошлой ночью. С давних пор девушки из экономии занимали одну комнату и нередко обе сразу уходили с парнями.

Случалось даже, ехали вчетвером, с двумя кавалерами, и машина их подолгу стояла где-нибудь на лоне природы. Тем не менее были темы, которые они избегали затрагивать.

Насчет вчерашнего Мейбл довольно ясно дала понять, что не желает входить ни в какие объяснения.

Она была, в общем, миловидная, несмотря на длинное, чуточку лошадиное лицо с жесткими чертами: как у всех рыжих, оно отличалось свежестью. Со временем ей предстояло, вероятно, стать похожей на Элинор, но мужчины этого не знали — их не интересовало, какой она будет в пятьдесят лет.

Аврора ездила обедать в Кале с одним приятелем, у которого была машина, и вернулась лишь к часу ночи.

Обычно она возвращалась еще позже, что на этот раз почувствовала себя плохо после коктейлей, выпитых в баре на границе.

Войдя в комнату, она удивилась: Мейбл нет, постель подруги не разобрана. Затем, уже раздеваясь, заметила, что дверца ее, Авроры, шкафа приоткрыта, и подумала, что эта потаскушка Мейбл опять стащила одно из ее платьев, хотя роста обе были не совсем одинакового.

Однако все платья оказались на месте. Не хватало другого — пары вечерних туфель на очень высоких каблуках, купленных несколько недель назад по случаю вечера с танцами.

Проходя по уснувшему дому, где свет в коридорах никогда не выключался полностью, Авроре не пришло в голову посмотреть под двери и поинтересоваться, спят остальные жильцы или нет.

Этим вопросом она задалась, лишь убедившись, что в шкафу Мейбл все на месте. Следовательно, она в том же, что и днем, — в голубой шерстяной юбке и красном свитере. Но ведь трудно поверить, что при всем своем безвкусии она все же решилась бы выйти в красном свитере и вечерних туфлях!

К тому же пальто и сумочка ее на месте.

Аврора в трусиках и лифчике открыла дверь, выглянула в коридор, и как раз в эту минуту Мейбл в одних чулках и с пресловутыми вечерними туфлями в руке вынырнула из комнаты Джастина Уорда. Она была полностью одета, но бледнее, чем всегда, и явно не в своей тарелке.

— Как дела, крошка?

— Заткнись, пожалуйста!

— Ого! Сама берет мои туфли, а я заткнись!

— На, держи свои туфли! Я не проносила их даже четверть часа и не могла их испортить: на улицу не выходила. К тому же они мне жмут.

— А зачем тогда брала? Думаешь, они идут к твоему свитеру и юбке на каждый день?

— Это мое дело.

— В любом случае поздравляю: у тебя тонкий вкус…

От вони тебя там не тошнило?

— Замолчишь ты или нет?

Неожиданно Мейбл, обычно такая невозмутимая, бросилась на кровать, но не разрыдалась, а лишь уставилась в стенку, стиснув зубами скомканный носовой платок.

— Он зашел за тобой сюда?

— Аврора, умоляю…

— Как тебе угодно. Дело действительно не мое: ты вольна спать с кем захочешь.

— Я не… — начала Мейбл, но, увидев, что подруга удивленно воззрилась на нее, прикусила губу и замолчала.

— Но чем же вы занимались, если не этим?

Мейбл взяла себя в руки и поднялась. Лицо у нее стало упрямое, напряженное, но взгляд был по-прежнему какой-то неподвижный. Она начала раздеваться, потом спохватилась, быстро запустила руку за пазуху, что-то вытащила и сунула в сумочку. Аврора, стоявшая к подруге спиной, но наблюдавшая за ней в зеркало, была почти уверена, что это пятидесятидолларовая бумажка.

Утром, когда Аврора звонила из холла по телефону, а Мейбл ожидала ее, сидя на банкетке, вниз спустился Джастин Уорд. Он даже не взглянул на Мейбл. По своему обыкновению, не сказал ни слова и удовольствовался тем, что пальцем коснулся шляпы.

Знал ли Чарли, для чего нужны высокие каблуки?

Случайно или нарочно умолчал об этом?

Как бы то ни было, Мейбл и в следующие дни не выдала своего секрета, но однажды вечером, когда она отлучилась, Аврора покопалась в шкафу подруги и обнаружила под бельем пару ненадеванных черных лаковых туфель с каблуками еще выше, чем у нее самой.

— Капкан скоро будет готов, — ехидничал каждый вечер Джеф Саундерс, нечасто обновлявший свои остроты.

Наконец он смог объявить:

— Капкан готов!

Работы в бильярдной завершились. Старый Скроггинс в обвислых брюках занял свое место у стойки. На стенах снова висели почерневшие картины, вдоль стен на своего рода подушке выстроились в ряд стулья для тех, кто пожелает следить за игрой. Пива по-прежнему не подавали, но газета сообщила, что некий Джастин Ч. Уорд, владелец недвижимости, подал соответствующее прошение и вопрос рассматривается.

Это означало, что соседям, коммерсантам или отцам семейств предлагается представить свои возражения против выдачи патента. Обычно это делалось путем сбора подписей на петиции, передававшейся из рук в руки.

В прошлый раз инициатором такой петиции со всей решительностью выступил Честер Нордел, опубликовавший текст ее в своей газете. Однако в субботу, последовавшую за подачей прошения, «Часовой» не напечатал ни строчки на этот счет.

В нормальных условиях Чарли сказал бы свое слово.

Бильярдная в двух шагах от бара, выдача нового патента не может не отразиться на делах итальянца, и ему сам Бог велел выступить с протестом, подписанным его приятелями и клиентами. Так бывало всегда. Это честная война. Его спрашивали:

— Неужели смолчишь, Чарли?

— Посмотрим, — уклончиво отвечал он.

— Сознайся, струсил малость?

Не правда! Джастин не страшил, а скорее интриговал бармена. Кроме того, Чарли, видимо, испытывал смутное беспокойство, объяснявшееся не только личными мотивами. Небо, насыщенное электричеством, тоже ведь вселяет тревогу, хотя порой это замечаешь лишь после того, как грянет гроза.

Джастин Уорд нес в себе некую опасность, только вот какую и для кого — это было еще не ясно.

Маленькая деталь, может быть смешная, но многозначительная. Все знали, что Чарли ревнив. Ревновал он, конечно, не Джулию. Она проводила все время в кухне у него за спиной и не давала ему повода для опасений.

Нет, он ревновал своих приятелей и клиентов, ревниво охраняя, если хотите, свой авторитет в квартале. Законное чувство! Он сознавал свой вес и не любил, когда люди без его ведома снюхиваются в его же баре.

Майк был не Бог весть какой выгодный клиент: заглядывал лишь по субботам и, задолжав, долго, порой в течение недель, расплачивался по частям.

Тем не менее в прошлую субботу Чарли задела перемена в отношении Юго к нему и к собутыльникам, — перемена, в которой нельзя было не усмотреть влияния У орда.

Обнаружилась она не сразу. Майк, как обычно, сидел в своем углу спиной к стене и постепенно накачивался.

Разглагольствовал о снеге — он, мол, здесь не такой, жестче, чем «у них в краях», — и о крестьянах, которые, во всем белом, стекаются там по воскресеньям в церковь.

— Послушать тебя, Юго, так крестьяне у вас одеваются в белое и ходят к обедне в ночных рубахах, — поддел его Саундерс, тоже пропустивший не один стаканчик.

— В белом, белом из овечьей шерсти. Сапоги тоже белые, вот докуда, и с лентами.

Он ткнул пальцем в середину бедра и понес что-то о колоколах и вызолоченных колокольнях.

— Выходит, у вас колокольни золотом кроют? Вот ты бы и слазил на одну, благо на обезьяну смахиваешь, да набил бы себе карманы, прежде чем сюда ехать.

Уорд тоже был при этом — сидел у другого края стойки, и Майк, раньше только смеявшийся в ответ на подобные шутки, сегодня посмотрел вокруг с явными признаками закипающей злобы. Оскалил клыки, если можно так выразиться. Но тут вошли новые посетители, и на некоторое время о Юго забыли.

Он продолжал пить в одиночку, рассказывая свои истории себе самому, но с его потемневшего лица стерлась широкая детская улыбка — теперь оно выражало обиду.

В десять Джастин расплатился и ушел; шаги его прозвучали по тротуару, затем в доме Элинор хлопнула дверь.

— Улетел, ворон! — бросил кто-то из завсегдатаев.

— Если он ищет падали, то здесь ее не найдет, — поддал жару другой.

Чарли случайно глянул на Юго и остолбенел: лицо у того пылало неподдельным гневом, тяжелые кулаки, лежавшие на стойке, были сжаты.

Неужели он взбесился потому, что дней десять проработал на У орда? Уж не проникся ли он собачьей преданностью к тому, кто его кормит?

— Кар! Кар! Кар!

Все повернулись к Юго, но тот с угрожающим видом продолжал каркать.

— Эй, ты, кончай! О чем это ты каркаешь? По-человечески говорить не умеешь, что ли?

Когда Майк доходил до такого градуса, он часто забывал даже немногие английские слова и что-то лопотал на никому не понятном языке, размахивая чудовищными ручищами.

— Кар! Кар! Кар!

— Смени пластинку, Юго! Надоело.

— Ах вы… Кар! Кар! Кар?

Сперва окружающие смеялись, потом смех зазвучал натянуто: Юго разошелся не на шутку. Все поняли, что он по-настоящему взбешен, и чуточку струхнули: такой четверых запросто уложит.

— Хватит, Юго. Допивай-ка свое да отправляйся спать.

И тут, с акцентом, до неузнаваемости искажавшим слова, он издевательски затвердил:

— Пей-свое… Пей-свое… Пей свое-все-до-дна…

Зачарованный ритмом фразы, он повторял ее на разные лады, как фугу.

Однако эти слова приобретали в его толстом черепе особый, понятный лишь ему смысл, и он все свирепей посматривал на стены, посуду, пока наконец, до предела взвинченный своим речитативом, не выхватил бутылку из рук Чарли и не припал губами к горлышку.

В какой-то мере Юго, несомненно, ломал комедию.

Он сознавал, что наводит на всех страх, что от него ждут взрыва и он должен не обмануть ожиданий. Однако волосы, прилипшие к потному лбу, и гримаса, искривившая ему губы, когда, оторвавшись от бутылки, он на мгновение обвел глазами лица собравшихся, — это уже, безусловно, не было игрой. И, раскрутив бутылку, он изо всех сил запустил ею в стену.

— Пей-свое-все-до-дна.

Остановить его никто не осмелился. Провожаемый молчанием, он, пошатываясь, направился к двери и зашагал домой.

— Пей-свое-все-до-дна…

И уже удаляясь, в последний раз с надрывом, но издевательски выхаркнул:

— Пей-все-свое-ты-раб-у-нас-в-краях.

Когда по дому потянуло морозным воздухом и дверь с грохотом захлопнулась, все почувствовали облегчение.

Несколько секунд люди смотрели друг на друга, как будто стараясь сохранить прежнюю позу; затем истерия чуть не стала всеобщей. Саундерс — никто и не подозревал, что он настолько пьян! — сполз с табурета, театрально развел руками и заорал:

— Джентльмены, один уже в капкане! Мерзавец отхватил-таки свое! Кто следующий?

— Заткнись, Джеф!

— Кто следующий?

— Заткнись, идиот!

Саундерс, более смирный, чем Юго, унялся почти мгновенно. Усмехаясь — он был доволен своей шуткой, снова, хоть и не без труда, вскарабкался на табурет.

— Может быть, я сам, верно, Чарли, скотина ты этакая? Налей-ка мне!

У всех было такое ощущение, словно в этот вечер что-то надломилось.