Новый мальчик

В то последнее лето ничто не намекнуло нам о горе, которое уже подстерегало нас.

Правда, осенью Шеба болела. «С почками непорядок», — объявил ветеринар, осмотрев ее. А потом мягко втолковал нам, что она уже кошка в годах и почки у нее заметно увеличены, но лечение и диета, если нам повезет, помогут ей продержаться еще год… Мысль о будущем без Шебы нас просто ошеломила.

В течение тринадцати лет жизнью в нашем коттедже на западе страны дирижировала пара сиамских кошек. Умница Шеба, миниатюрная блюпойнт, хрупкая, как цветочек, и Соломон, ее шумный братец, дюжий силпойнт, наш растяпа клоун.

Каждый дюйм в доме и вокруг хранил память об их проделках. Например, о том, как Шеба играла с нами в салочки на крыше угольного сарая. Свисает с края и вопит, что она Здесь и чтоб мы не смели входить в дом без нее, Не То Ее схватят Лисицы. Но чуть мы встали на цыпочки и протянули к ней руки, она беззаботно отпрыгнула к другому углу, заявляя: «Ха! Ха! Попались, а?» Она-то Лисиц не боится.

А то Соломон, повернувшись к нам темной спиной, недвижный, как порог, щурится на калитку, прекрасно зная, что мы следим за ним. Соломон, вечный искатель приключений! Причем, насколько это зависело от него — вне пределов наших владений, для чего выбирал момент, когда нам предстояло уйти. Мы, чтобы не дать ему удрать, следили за ним, что твои телохранители. Вытрешь тарелку, беги к двери, проверь, как он там. Вон — сидит у калитки, Подчеркнуто С нами. У него и в мыслях нет пойти куда-то. Помилуйте, с чего это мы Вздумали Следить За Ним, вопрошала его спина. Но мы-то знали, что он только выжидает удобной минуты, чтобы сиамской молнией исчезнуть, едва мы отведем от него глаза.

Да, конечно, приближалось неизбежное время, когда нам предстояло их потерять. В одном домашние животные предают нас — их жизненный срок короче нашего. Но кошки ведь живут дольше собак, и мы слышали про сиамов — двадцать лет и больше. А наши двое до болезни Шебы не только шагали по жизни с упоением вечных котят, но как будто были юными еще так недавно.

Казалось, стоит протянуть руку, и я прикоснусь к ним тогдашним. В трехмесячном возрасте катаются в тачке по просеке с матерью и братцами, то есть катаются все остальные, а Соломон, рыдая, плетется сзади. В шесть месяцев лежат на нашей кровати вскоре после того, как Шебу стерилизовали. Заинтригованные странным пощелкиванием, мы зажигаем свет — и пожалуйста вам: Соломон в полном расстройстве, что его застукали, когда он старался помочь ей, скусывая швы. Когда после гибели их матери мы в первый раз отвезли их в Холсток, в приют для сиамских кошек и, уходя, оглянулись, они сидели бок о бок в своей просторной мощеной вольере и печально смотрели нам вслед. Хвостишки у них перекрещивались, будто двое детишек держались за руки, чтобы подбодрить друг друга. Миссис Фрэнсис говорила, что в вольере они только так и посиживали.

С тех пор унеслось тринадцать лет, подобно майскому туману под порывами ветра. Кошкам было семь лет, когда мы обзавелись одиннадцатимесячным осленком. А теперь Аннабель и самой сровнялось семь лет. Осталась она такой же непредсказуемой, как и прежде, а из-за ее возраста, слава Богу, можно было не тревожиться: ослы живут по меньшей мере двадцать лет, а нам говорили, что и сорок для них не предел.

Но за кошек я тревожилась. Как самая заядлая в мире пессимистка, тревожилась я за них изначально. Тревожилась, когда они заболевали. Тревожилась, если они не мельтешили у меня перед глазами. Во всяком случае, когда не мельтешил Соломон, поскольку Шеба очень редко покидала наш участок. Я ланью мчалась на шум кошачьей драки — а вдруг самый громкий, самый настойчивый вопль (как оно обычно и бывало) испускает Соломон, который первым вступил в бой, а теперь завывает, чтобы я побыстрее явилась к нему на выручку. Иногда я мчалась, когда кошачьей драки не было, вылетала за дверь, вопия: «СОЛОМОН!!!» — и обнаруживала, что просто живущий на холме мальчик репетирует птичьи трели или в Долине приезжие зовут своих собак.

Конечно, возникали неловкости, но меня это мало смущало. Да я бы и на край земли бросилась, лишь бы спасти Соломона. Как, конечно, и Шебу, если бы на то пошло, но Соломона в первую очередь, и не только потому, что на краю земли скорее всего оказался бы именно он, но еще и потому, что для меня он был самый-самый. На протяжении тринадцати лет всякий раз, когда я видела, как он появляется из-за угла или входит в комнату этой своей небрежно-грациозной походкой, меня поражала его бесподобная красота. Он обладал гордой стройностью Востока, откуда происходил. Мордочка его отливала темным шелком. И пусть его раскосые сапфировые глаза чуть выцвели с годами, все равно таких любящих говорящих глаз я не видела ни у одной кошки.

А самое главное — он был моим другом, именно моим. Если утром вниз первым спускался Чарльз, кто, как не Соломон, несся вверх по лестнице, точа для утренней зарядки когти о ковровую дорожку. А если я никак не отзывалась на его присутствие, он стукался головой о дверной косяк, пока я все-таки не отзывалась, и тогда ставил хвост торчком в знак приветствия. Шеба, подружка Чарльза, уходила с ним посмотреть, что делается в саду, но Соломон ждал, чтобы я оделась, спускался по лестнице и лишь тогда выходил из дома.

Если вечером меня не оказывалось в наличии, например, я мыла голову, а потом сушила волосы в спальне, вскоре снизу доносился скрип — это он толкал лапами тяжелую дверь гостиной, или же (если она оказывалась запертой на задвижку) раздавалось его громогласное требование, чтобы Чарльз незамедлительно ее открыл. И вот он несется вверх по лестнице. Мордочка сияет восторгом, потому что он меня все-таки отыскал — ведь правда? Как замечательно, возглашало выражение на ней, что он и я снова вместе.

Да, конечно, но иногда я с ужасом думала о будущем. Девятнадцать — двадцать, говорили мы себе, но ему и Шебе уже было тринадцать. Какое горе приготовила я себе, когда мы его потеряем, и что я буду делать, когда это произойдет?

И вот получалось, что покинет нас Шеба, а если Соломон был для меня номером первым, то Шеба, как я часто ее заверяла, исчислялась для меня девятьсот девяносто девятью тысячными от этой единицы. Просто сердце надрывалось, глядя, как она сидит такая бедненькая, а Соломон во всю мочь старается ее взбодрить, резвится вокруг, будто щенок на паучьих ногах. Он орал, он тыкал ее лапой, он приглашал ее погоняться за ним. Она Больна, тоскливо сообщала ему Шеба. Может быть, он прекратит эту катавасию?

Она страшно похудела и отказывалась есть. Ветеринар назначил лечение и предупредил нас, что ей вредны белки. «Конечно, они составляют естественное кошачье питание, — сказал он, — но плохо действуют на почки». В молодости кошки великолепно себя чувствуют, питаясь мясом и рыбой, но под старость им полезнее дешевый консервированный кошачий корм, и чем больше в нем круп, тем для Шебы в ее состоянии полезнее. Мы перепробовали шесть сортов, но Шеба и смотреть на них не желала.

В отчаянии, решив, что пока важнее всего заставить ее съесть хоть что-нибудь, мы отложили вопрос о крупяных консервах на потом и вернулись к той пище, которую она предпочитала. И, памятуя о ее повадках, когда она выздоравливала, словно случайно роняли лакомые кусочки перед ней, где бы она в тот момент ни сидела.

Сработал этот прием далеко не сразу. Вначале все кусочки подъедал Соломон, который рыскал по следу, держа голову низко, точно ищейка с моржовыми усами. «Замечательная игра», — сообщил он нам с восторгом. Может, нам требуется, чтобы он выследил еще кусочек курицы? Тем не менее в конце концов мы добились, чтобы она съела кусочек кроличьего студня с — увы! — сиденья мягкого стула.

В процессе выздоровления кошки становятся очень и очень капризными, когда речь идет о еде. Например, Соломон, оправляясь от тяжкого недуга, соглашался питаться только в оранжерее и только с носка туфли Чарльза. Крабовым паштетом, помню как сейчас. И Чарльз клялся, что от его туфель разило паштетом больше месяца. А один мой знакомый кот для восстановления сил требовал креветок в ванну. Правда, в пустую ванну — он не настолько свихнулся. Но смотреть, как он ест, не дозволялось никому. А креветки должны были возникать перед ним по очереди, или от их вида у него пропадал аппетит. И я была свидетельницей, как его хозяйка часами скорчивалась под краем ванны и бросала в нее креветки — одну… вторую… третью…

Если кто-нибудь вздохнет — как типично для англичан! — и посетует, какими идиотами мы становимся, чуть дело коснется животных, я могу сослаться на мою американскую приятельницу, закаленную создательницу детективных романов, которая как-то добрую часть недели пролежала на животе. Ее кот Робин выздоравливал и соглашался вкушать только свежайшие рубленые бифштексы у нее под кроватью.

Однажды мы вычитали из книги, анализировавшей эту разборчивость, весьма полезный совет раскладывать еду на листах бумаги. Потакайте им, рекомендовал автор, любой ценой постарайтесь заинтересовать их. Болея, они обычно отворачиваются от мисочек, а вот с бумаги едят, потому что это необычно.

Шеба с бумаги есть не стала. «Только с сиденья стула, — сообщила она нам слабеньким голоском. — С того, который за дверью». Только так она способна что-то проглотить. И пусть мы поторопимся, не то у нее пропадет настроение. Ну, со стула так со стула. А поскольку я недавно обтянула сиденье багряным репсом, зрелище это сердце не радовало, пока я не сообразила накрыть сиденье оставшимся лоскутом и кормить страдалицу с него. Лоскут того же самого багряного репса, чтобы ей казалось, будто она кушает прямо с сиденья. Ведь когда я испробовала полотенце, она посмотрела на меня с грустной укоризной и вновь отказалась есть.

Вот так на студне из кролика, сдобренном глюкозой, Шеба медленно преодолела недуг. Более омерзительную смесь трудно вообразить: липкая, тошнотворно зеленоватая. Но Шеба перешла с нее к крольчатине просто, а от крольчатины к говяжьему фаршу. А затем в один прекрасный день я случайно сделала важное открытие — свиные сердца!

Да, совершенно случайно, так как была уверена, что покупаю овечьи. Я заприметила их в городской мясной лавке, решила, что они могут соблазнить нашу больную, и вошла в дверь.

— Овечьи сердца? Сию минуту! — сказал мясник и брякнул два кровавых кома на вощеную бумагу.

Шеба нашла их восхитительными. И уписывала с наслаждением, какого за ней не замечалось уже несколько лет. Она начала являться на кухню и требовать их во весь голос. Усаживалась возле меня с умильным видом, стоило мне достать мясорубку. И вот, после того как она и Соломон уже несколько месяцев питались ими, по два в неделю на двоих (и пожирали их, точно лесной пожар — сухостой), я вошла в лавку и попросила парочку выставленных в витрине овечьих сердец. Новенькая молодая продавщица возразила:

— Так они же не овечьи, а свиные.

Да, они были свиные, что доказывает, какая я простофиля.

— Ну да, я говорил, что они овечьи, — подтвердил мясник в ответа мои упреки. — Чего покупатель хочет, то я и говорю. Чего зря людей разочаровывать, верно? Им же что свиное, что овечье, что телячье — все едино. В жизни не отличат.

А вот Шеба с Соломоном еще как отличали! Переключенные с места в карьер на овечьи сердца — свинина, как нам постоянно внушали, была им вредна, а они уже месяцы и месяцы питались сырыми свиными сердцами! — наши киски тут же объявили голодовку. Жуткая, Серая, Жирная Дрянь, проворчал Соломон, брезгливо тряся задней ногой над своей миской. И ведь как раз тогда, когда начала выздоравливать, умирающим голоском сказала Шеба, отворачиваясь от своей.

Мы посоветовались со специалистом по кошачьему питанию, и он сказал, что ничего вредного, по его мнению, в свиных сердцах нет, как, впрочем, и ничего специфически полезного. Правда, свиньям часто дают антибиотики, часть которых, возможно, оседает в тканях сердца и, следовательно, в малых дозах может попадать в организм кошки, съевшей такое сердце. И мы вновь вернулись к свиным сердцам. Разумеется, не больше двух в неделю вкупе с рыбой, крольчатиной и говядиной. Наши кошки ели их с наслаждением и явной пользой. И Робин в Америке тоже ел свиные сердца с не меньшим наслаждением и не меньшей пользой. Ну, и мы махнули рукой на крупяную диету для Шебы. В принципе ветеринар был в этом абсолютно прав, сказал специалист, но, когда речь идет о старой кошке, не лучше ли кормить ее тем, чего она хочет? Стоят ли лишние два-три месяца жизни тягостного существования на неприятной ей пище?

И мы, внимательно наблюдая за ее состоянием, продолжали пичкать ее порциями сырого свиного сердца. К Рождеству она начала набирать вес. Весной снова начала охотиться, а осенью — год спустя после того, как ей было так плохо — она, если судить по ее виду, готова была прожить еще лет двадцать.

Однако горе на нас все равно обрушилось: умер Соломон.