Новый мир. № 1, 2003

Нелегко приходит весна, —

И в апреле препятствуют вьюги.

Но легко приходит строка, —

И я в некотором испуге:

Неужели прытче она

Певчей птички и вербной почки,

Неужели резвей мотылька

В разноцветной его сорочке?

Но строка и во время сна

Безо всякого якова спросу

За собою тащит века

И ветров патетических розу.

Электричество было открыто еще при Адаме и Еве:

Он входил в ее лоно так плотно, как штепсель в розетку, —

Как светильники быта, плоды на познания древе

Загорались их страстью, приняв золотую расцветку

Волосков напряженных, под коими синие вены

Трепетали разрядами молний. Оазис Востока

Заряжался их током соитья в тот миг, как мгновенно

Плоть взлетала в экстазе сильней, чем душа от восторга.

Наблюдали за ними все звери, и рыбы, и птицы,

Да и Змей наблюдал, распаляя в мозгу своем похоть.

Поднося Еве яблоко, так он сумел изловчиться,

Что от света плода засверкал искусителя коготь.

От Адама был Авель. От Змея, возможно, что — Каин, —

И, возможно, от змиева когтя пошла на земле вся недоля.

Все возможно, пока размышления лед не оттаян

Той эдемскою вспышкой электромагнитного поля.

Каждый миг тобою выверен,

Каждое мое движение, —

И кричу закрытым ртом:

Наизнанку меня выверни!

Закрути меня жгутом!

И забрось куда подалее!

…Только где ни окажусь,

Снова буду в унижении

Целовать я те сандалии,

В чьи подметки не гожусь.

Размотала судьба предо мной моток

Узловатых лесных дорог,

Доломаю я здесь мой век!

Одинок в людской толпе человек,

А в толпе деревьев не одинок.

Меж деревьями я не хожу бочком,

Не верчусь волчком, не лежу ничком,

Как валежник или вода.

Спой мне, птичка с красным воротничком,

О строительстве своего гнезда.

Над твоим зрачком хохолок торчком…

Ах, пичуга с красным воротничком,

Улетают и от тебя птенцы,

Разлетаются кто куда.

А от крылышек в воздухе нет следа, —

Только горлышек бубенцы, бубенцы…

Отыграет закат на трубе своей блесткой гроза,

Поселковый стройбат заколодит свои тормоза, —

Окна я растворю — пусть согреется ветер немного,

Двери я растворю — пусть заходит трудяга-дорога, —

Вся промокла насквозь, вся в лохмотьях с небес и берез,

Вся в рубцах от колес, вся в потеках бензиновых слез.

Дальше некуда ей, неухоженной и несуразной, —

За избою моей — только лес да сушняк непролазный.

Ей сочувствую я, но от ревности скуп мой язык:

Мир — твоя колея, а моя, как ты видишь, — тупик.

Ведь едва рассветет, как отправишься в путь свой обратный,

Где кладет пешеход перед храмом поклон троекратный,

Где ты будешь возить пришлых боссов и местных воров,

И с испугом влачить на убой тощегрудых коров,

И с натугой трясти на себе стеклотару и мебель,

И недужно нести на себе пыль событий и пепел,

И с надеждой таскать на себе домовитый кирпич,

И меня вспоминать, моей ревности глупой опричь,

Потому что, меня покидая, оглянешься ты на крылечко,

И увидишь меня, дорогая, с зажженною свечкой,

И поймешь — за тебя я молюсь на последней заре,

На последнем дворе в тупиковом моем сентябре.

Дивный леса обитатель

В марте запестрел —

Черен дятел, красен дятел

И частично бел.

Облетев седую крону

На седой заре,

Клювом, как по ксилофону,

Водит по коре.

Он берет за нотой ноту:

Чтоб продолжить род,

Дятел к брачному полету

Дятлицу зовет.

Музыкант не чует драмы,

Не дошел умом,

Что вцепились пилорамы

В заповедный дом.

Боже, будет беспризорен,

Будет не у дел! —

Дятел красен, дятел черен

И частично бел.

Мы выхлопами воздух извели.

Караемы пожаром и потопом,

В глобальном потеплении земли

Мы мыслим врозь, а погибаем скопом.

Сбежало в летнем небе молоко

И сделалось дымком от сигареты, —

Бывает так печально, что легко

Событья перепутать и предметы

Переназвать. И в новых именах

Я путаюсь и нечленораздельно

Их выговариваю. В душных снах

Дождь уподоблен корабельной течи,

А пламя хлещет, словно душ Шарко.

И я вконец лишаюсь дара речи.

Бывает так печально, что легко…

Всяк кулик свое болото хвалит.

Быстрее мысли — пламени язык.

Под треск деревьев и под птичий крик

Едва идет пожарная работа.

И перестал пословичный кулик

Хвалить свое родимое болото.

Забуду я земли добро и зло,

Забуду год, и месяц, и число,

И сон, который в прошлое заносит,

Голодное забуду ремесло,

Которое все время каши просит.

На облачном прогорклом молоке

И на воде, оставшейся в реке,

Мне не сварить младенческую манку.

А Клио с круглым зеркалом в руке

Похожа на бездетную вакханку.

Каким ее попутным занесло

Сюда, где небо мглою заросло,

Сюда, где я пытаюсь наудачу

Заспать и год, и месяц, и число,

И ремесло, которое я нянчу.

Какая гарь стоит в моей ночи,

Быстрей, чем речь, огня язык торфяный!

О Боже мой, в золу меня втопчи,

Но дай немного дождика и манны!

Не я ли на паперти мира стою —

Очи долу, ладонь вперед, —

Прошу у Господа милостыню,

И Он ее подает:

Жилье, еще не затопленное,

Молоко и ржаной батон,

Окно, вполне приспособленное

Для того, чтобы выплыть вон.

А в нем реальность неистовая —

Бунт ветров и восстанье рек.

И, память свою перелистывая,

Упираюсь я лбом в ковчег,

О дверь колочусь задраенную,

О глухие ставни кают,

Но, подаяньем задаренную,

Меня на борт не берут.

За ступеньку хватаюсь гнилостную,

Но и паперть спасти нельзя

За то, что просила милостыню,

Прощения не прося.

День последнего жасмина.

Неподвижной жизни день

Мается, изнемогая.

Мне уже и думать лень,

В чем недвижности причина

И была ли жизнь другая?

Жизнь моя, чье расстоянье

От крылечка до ворот,

Все же мир расширить тщится

Мира книжного за счет,

Где семи ветров дыханья, —

Я на мифы мастерица.

Вымысел завью колечком,

Поспособствую утечкам

Фактов нынешних… Да вот

Неизменен ход сюжета:

Меж калиткой и крылечком,

Как бы и не видя лета,

Жизнь стоит. Жасмин цветет.