“Афиша”, “Иерусалимский журнал”, “Коммерсантъ/Weekend”, “Лехаим”, “Литературная газета”, “Литературная Россия”, “Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books”, “Московский комсомолец”, “НГ Ex libris”, “Невское время”, “Неприкосновенный запас”, “Новая газета”, “Однако”, “Перемены”, “Питерbook”, “Православие и мир”, “Российская газета”, “Русский Журнал”, “Свободная пресса”, “Свято-Филаретовский православно-христианский институт”, “Социологическое обозрение”, “Colta.ru”, “Interview”
Михаил Агурский.
Три рассказа. Публикация Семена Гринберга. — “Иерусалимский журнал”, 2012, № 40
“Появление конхоидального ружья сразу изменило соотношение сил между Нунатакой и Канадой. 24 июля 1984 года армия Нунатаки вторглась на территорию Канады. Скоростные землеройные машины быстро проделывали ходы к неприятельским позициям, а нунатакские солдаты, вооруженные конхоидальным оружием, молниеносно продвигались к позициям врага. Канадская армия бежала в панике, в то время как коренное эскимосское население с ликованием встречало долгожданных освободителей и толпами вступало в ряды нунатакской армии” (“ Краткая история Северной войны ”).
Максим Артемьев.
Махровый вздор. Иосиф Бродский как расист и сексист. — “НГ Ex libris”, 2012, 11 октября
О книге “Иосиф Бродский: Проблемы поэтики. Сборник научных трудов и материалов” (М., “Новое литературное обозрение”, 2012).
“Новая книга материалов о Бродском показалась мне весьма примечательной. Я имею в виду те ее страницы, на которых высказываются иностранные авторы-бродсковеды. <...> Тут уже перед нами предстает Бродский — расист и шовинист, презирающий чуждые ценности европейской культуры. А для современного Запада быть расистом еще хуже, чем сексистом. В свете этого даже удивительны достижения поэта в эмиграции — все эти престижнейшие премии, лауреатство, пребывание в статусе нью-йоркского литературного гуру. Такое впечатление, что западная публика только сейчас прочла его стихи и схватилась за голову: кого же мы почитали?!”
“Бродский в основе своей был чужд либеральным ценностям в их современном истолковании. <...> Но суть заключается в том, что стихи не могут писаться политкорректно и толерантно, — иначе это не поэзия”.
Александр Архангельский.
Мы отвели глаза и вместо Христа глядим друг на друга… Беседу вела Ирина Дмитриева. — “Православие и мир”, 2012, 24 октября
“Могу только поделиться своими ощущениями, а не прогнозами. Мне кажется, что нас ждут не самые простые времена. Противоречия, которые накопились между странами в экономиках, в сфере идей таковы, что если бы не ядерное оружие, то мир уже воспроизвел бы ситуацию Первой мировой войны. Мы сейчас находимся в той же точке, что в 1912 — 1913 годах. Сейчас войну мировую никто не начнет, но проблемы не исчезнут, и где-то прорвет плотину. Нам предстоят испытания, в каких формах, не знаю, но к ним надо быть готовыми”.
Текст интервью был опубликован в якутской молодежной газете “Логос”.
Иван Ахметьев.
“Конфликты есть, без них невозможно”. Игорь Гулин поговорил с составителем самого полного на сегодняшний день собрания стихотворений Яна Сатуновского. — “
Colta.ru
”, 2012, 23 октября
“Почему я до сих пор отношусь очень примирительно ко всем реформаторам, начиная с Ельцина? Потому что они дали возможность издавать все что хочешь. Конечно, этого далеко не достаточно для полного счастья. А оказалось, что мне — достаточно”.
См. еще одно интервью
Ивана Ахметьева
: “Я рифмую дождь и плащ... О книге Яна Сатуновского „Стихи и проза к стихам”” (беседу вел Дмитрий Волчек) — “
SvobodaNews.ru
”, 2012, 31 октября
Варвара Бабицкая. Недетский мир. — “ Colta.ru ”, 2012, 9 октября.
“Когда мне было девять лет, одной из моих любимых книг был роман Чернышевского „Что делать?”. Я знала наизусть целые страницы — скажем, пассаж про „все, что может быть предлогом для сливок” или рассуждение о ботинках, которые „на Толкучем рынке такие безобразные, а королевские так удивительно сидят на ноге”. Одна деталь, помнится, меня заинтриговала — не меньше, чем квартирную хозяйку Веры Павловны в первое время ее брака с Лопуховым: „Он встанет, пальто наденет и сидит, ждет, покуда самовар принесешь. Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит”. Я думала: вот глупость, ведь спит-то он с ней без пальто — а за завтраком такие смешные церемонии! О том, что между супругами, как правило, имеет место секс, я в девять лет уже знала. Но сопряженные с этой областью физиологические тонкости и психологические сложности, описанные Чернышевским, моему детскому пониманию не были доступны, так что я просто сочла Лопухова каким-то лицемерным фриком и больше об этом не думала”.
“Роман „Что делать? ” стал для меня важным литературным переживанием — случайно взяв его с полки, я впервые обнаружила, к своему удивлению, разницу между автором, героем и мной. Не просто язык, которым описывались все эти толкучие ботинки, был дик для меня — мне открылась та истина, что читателю может быть смешно там, где автор предельно серьезен, а героиня, которая автора восхищает, иной раз кажется читателю манерной дурой, и этот эффект разотождествления завораживал. Иными словами, это был первый опыт критического чтения — опыт, по моим наблюдениям, недоступный сегодня многим вполне взрослым читателям”.
Павел Басинский.
Где наш дом родной? Замечательному писателю Василию Белову — 80 лет. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 244, на сайте газеты — 23 октября
“Василий Белов ведь тоже начинал с комсомольских стихов, в которых звал всех „вперед” (потом это покаянно отзовется его горьким, хотя и не лучшим романом „Все впереди”). И его герой Константин Зорин в „Плотницких рассказах”, в котором есть черты самого автора, уходя из деревни, говорит: „Я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться сюда”. Но вернулся. Как вернулся в деревню Василий Белов”.
“Когда Василий Белов в „Канунах” и „Годе великого перелома” пытается объяснить причины появления этой незатянувшейся раны, его голос становился жестким, интонации уверенными. И враг вроде бы найден. Но все неубедительно, потому что спорно, потому что история всегда будет трактоваться и так, и сяк. Когда в романе „Все впереди” он беспощадно высмеивает столичных жителей (они, они во всем виноваты!), нам не смешно и даже порой неловко. А вот когда в „Ладе” он создает какой-то почти космический миф русской избы, в это верится безоговорочно. „Бухтины вологодские...” и забавны, и смешны, потому что в них ничего не объясняется, в них „поется”. И „Плотницкие рассказы” хороши”.
Сергей Гандлевский.
“Я — тот фонтан в ГУМе, у которого вы встретились”. Беседу вел Дмитрий Бак. — “Московский книжный журнал /
The Moscow Review of Books
”, 2012, 8 октября
“Были наиболее известные „шестидесятники” ложными фигурами или подлинными героями, или дело обстояло сложнее? Разумеется, сложнее, и чем больше я удаляюсь от того времени, тем с большим почтением отношусь ко всей тогдашней плеяде одаренных поэтов. Тогда наше восприятие было по необходимости несправедливым (мы были молодые, 20 — 25 лет — не самый справедливый возраст). Например, когда рухнула советская власть, я с удивлением увидел, что высотные здания хороши: они перестали быть казенным символом. Надо было, чтобы рухнула советская власть, — и я почувствовал, что Окуджава — замечательный лирик, а вовсе не пресноватый любимец КСП. Поэтому я воспользуюсь сейчас случаем расписаться если не в любви (а ко многим авторам — и в любви), то в культурном поколенческом почтении”.
“Вот я, например, увидел Венецию в 45 лет, ну увидел и увидел — я рад. Но, думаю, если бы увидел ее в 15 лет, со мной бы что-то произошло”.
Линор Горалик.
“Я часто думаю о том, что хорошо переношу сакрализацию поэзии и плохо — сакрализацию роли поэта”. Перед премьерным показом “Двенадцати” Линор Горалик и Дмитрий Воденников обсудили место поэзии и поэтов в современном мире. — “
Interview
Россия”, 2012, на сайте журнала — 25 октября
“ Л. Г.: Хочется (упрощая, конечно, но все-таки) сказать, что мы, если угодно, в сегодняшней поэзии иногда имеем дело с гендерным неравенством наизнанку: у женщин-поэтов нет тем, которых бы они не касались, а вот у мужчин-поэтов есть темы, для разговора о которых им приходится искать новый язык.
Д. В.: А что мужчины не затрагивают?
Л. Г.: Дети. <...>”.
Игорь Гулин.
Великий незаметный. — “Коммерсантъ/
Weekend
”, 2012, № 41, 26 октября
“Когда он [Ян Сатуновский] начинает писать известные нам сейчас стихи, сложный модернистский досталинский мир доживает последние дни, но Сатуновский о нем не знает и потому не оплакивает его. В его ранних стихах вместо погибающей — только что родившаяся реальность простых и страшных вещей, чувств, действий. И у этой реальности абсолютно новый язык. Первое известное стихотворение Сатуновского начинается: „У часового я спросил: / — скажите, можно ходить по плотине? / — Идить! — ответил часовой / и сплюнул за перила”. Поначалу в его текстах бросается в глаза антипоэтичность. Кажется, будто записывая эту дикую речь, он разъедает ею стихи. Но это впечатление — ошибка. Сатуновский одним из первых стал слушать новый советский язык. И, кажется, благодаря напряженному вниманию, которого вроде бы не заслуживала эта речь, она открылась ему в своей предельно оголенной сути. И суть эта была отчетливо поэтической”.
Екатерина Дайс.
Библиотекарь из Наг-Хаммади. — “Русский Журнал”, 2012, 25 октября
“Депрессия и гностический взгляд на мир по сути синонимы, просто это слова из разных дискурсов — медицинского и религиеведческого”.
Григорий Дашевский о “Жизни и судьбе” Василия Гроссмана.
— “Коммерсантъ/
Weekend
”, 2012, № 39, 12 октября
“Пока не начнешь перечитывать роман, кажется, что там о тоталитарных режимах написано что-то правильное, почти наивное, в традиционной, почти банальной форме — как раз для школьников. На самом деле, форма у романа совершенно оригинальная, но ее оригинальность и красота видны не на уровне словесных сочетаний (которые у Гроссмана точны и ясны, но лишены какой бы то ни было магии), а на уровне построения. Эта форма состоит не из озарений, а из решений, такой красотой может быть прекрасен мост или небоскреб — и этим Гроссман похож на классических античных авторов, которые по типу мышления были ближе к современным архитекторам и инженерам, чем к литераторам”.
“Центральная идея Гроссмана, что высшая ценность в мире — это вспышки человечности, которые случаются вопреки нечеловеческой силе, уничтожающей в людях человеческое, эта его идея — совершенно античная по духу. <...> Вот эту идею современная культурная публика и считает наивной”.
“Европа надоела до чертиков”.
Критик Сергей Беляков, автор книги “Гумилев, сын Гумилева” о своем исследовании. Беседу вел Владимир Гуга. — “Свободная пресса”, 2012, 21 октября
Говорит Сергей Беляков: “Значит так: я — самый маститый ученый в гумилевоведении. Если вы мне покажете какого-нибудь другого подобного специалиста по Гумилеву, я буду очень рад. Нет, есть, конечно, ученики Гумилева, которые отлично знают и жизненный путь Льва Николаевича, и его теорию этногенеза. Но никто из них не написал полную биографию этого ученого. Возможно, счастье работать долгие годы с Гумилевым заменило им счастье запечатлеть его жизненный и научный путь на бумаге. Конечно, они будут недовольны этой книгой, потому что она разрушает тот „прекрасный” образ Гумилева, который возник и стойко держится в сознании поклонников”.
“Маленький Лева мать очень любил и скучал, когда она к нему долго не приезжала. Обида, конечно, копилась. Но я не думаю, что неприязнь Гумилева к Западу можно объяснить конфликтом с Ахматовой”.
Жизнь и судьба “Василия Теркина”. 70 лет назад в газете “Красноармейская правда” началась публикация знаменитой поэмы. Беседу вела Елена Новоселова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 248, на сайте газеты — 26 октября.
Говорит Андрей Турков: “Я не могу сказать, что сразу оценил книгу. Первое мое знакомство с ней произошло в 1943 году, я сам только попал на фронт, а первая часть „Теркина” вышла отдельным изданием. Я был еще мал и глуп, да к тому же очень городской житель. Восторг пришел после войны, может быть, под влиянием того, что я сотрудничал в „Новом мире”, слышал Твардовского, видел, как он себя держит в очень сложных ситуациях. Это трагическая книга, в которой сказана очень жестокая правда о войне. По тем временам — очень жесткая”.
“Цензор Эмилия Алексеевна Проскурнина сидела в Китайском проезде, но занималась именно „Новым миром”. Кроме нее надзирали и другие. Эмилия, как интеллигентка, даже сочувствовала Твардовскому, но одновременно и боялась много из того, что читала. К слову, кое-что от нее в „Новом мире” узнавали. Например, про „письмо одиннадцати” она предупредила”.
Сергей Завьялов.
Всегда слышать умолкнувшее, всегда видеть очевидное. Беседовал Александр Марков. — “Русский Журнал”, 2012, 11 октября
“Я убежден, что мы живем в эпоху перехода от Нового времени к какой-то принципиально отличной цивилизации. От тотального жестокого диктата современности уже нигде не укрыться. В той новой цивилизации, которая возникает на наших глазах, мутации подвергается все: сам человек, его институты, его рассказ о самом себе (в том числе и словесный). То, что поэзия этой цивилизации будет отличаться от поэзии европейской цивилизации Нового времени по крайней мере так же, как висы скальдов и жесты жонглеров от рифмованного воспевания свобод буржуазной личности, осуждения капиталистической эксплуатации и рассказа о своих, в том числе эротических, неврозах (на чем построена наша поэтическая классика), для меня очевидно. Непонятно только, в какой области человеческих проявлений она зародится. Я же человек прошлой цивилизации и отказываться от нее не могу и не хочу. Рассчитываю я в этом проигрышном деле, пожалуй, лишь на то, что цивилизации умирают не в одночасье. Людей с ценностями, близкими моим, я еще встречаю”.
Максим Кантор. Общее дело. — “Перемены”, 2012, 22 октября
“Лучшим русским романом последнего времени я считаю „Три минуты молчания” Георгия Владимова. <...> Интересна переписка Владимова с Солженицыным по поводу романа. Солженицын начал читать — и бросил. Написал автору (цитирую по памяти): мол, я-то надеялся, что Ваш герой понял, что будущее России на земле. Сушу надо обустраивать, Россия не морская держава! А Вы опять героя в море послали — читать неохота: зачем нам Джек Лондон. Они друг друга не поняли, Солженицын от книги отмахнулся, а Владимов объяснить Солженицыну не сумел. Книга как раз про сушу, на которой ничего сделать нельзя”.
“Роман „Три минуты молчания”, эпопея „Зияющие высоты”, поэма „Москва-Петушки” представляют особое направление русского искусства. К этому направлению отношу песни Высоцкого и Галича, рассказы Шаламова, прозу Кормера, философию Мамардашвили, книги Аверинцева — то есть самое страстное, что было создано между войной и перестройкой. Андрей Платонов писал после войны мало — но надо упомянуть великий „Ноев ковчег”, поскольку именно Платонов и есть первый в этом особом направлении русской литературы. Определить то, что объединяет это направление, — нетрудно; но термин надо объяснить”.
“Экзистенциализм в русской культуре несомненно был — и причем яркий. Просто он существовал не в работах Шестова (еще меньше в работах Бердяева) — а в литературе и в искусстве шестидесятых — семидесятых годов, параллельно со схожими процессами в Европе”.
Кирилл Кобрин.
Тихая революция. — “Неприкосновенный запас”, 2012, № 4 (84)
“Что может сделать один человек? Все. Но первым делом он должен поставить под сомнение самого себя как социальный продукт, как политическое животное, как результат культурной и генетической истории, „я” как таковое. Не освободиться, не уйти от этих контекстов (древние греки назвали бы их совокупность „судьбой”), а именно „поставить под сомнение”, посмотреть со стороны, оставаясь одновременно внутри и снаружи так называемого „себя””.
“Оттого невозможно сказать, победил ли такой революционер или потерпел поражение, состоялся ли подрыв основ или они как ни в чем не бывало несут на себе миропорядок”.
“Истинного революционера вообще не распознать; кто знает, может быть, его вообще нет”.
Кому он нужен, этот Пушкин?
Беседу вела Елена Светлова. — “Московский комсомолец”, 2012, 30 октября
Говорит Валентин Непомнящий: “Теоретически можно предположить, что вот нашелся бы гений сродного Пушкину полета и масштаба — и перевел бы его. Но за полтора века ничего такого не случилось. Забавный был случай: Иван Сергеевич Тургенев, сам автор очень хороших стихов (вспомним хотя бы „Утро туманное, утро седое”), однажды перевел для Гюстава Флобера несколько стихотворений Пушкина на французский; кажется, там было и „Я вас любил; любовь еще, быть может...”. Флобер прочел, и, знаете, что сказал? „Он плосок, ваш поэт”. Понимаете, Пушкин чудовищно глубок и в то же время невероятно прост, в нем нет никаких затейливых изгибов, он весь открыт, на всю свою невероятную глубину, и перевести эту глубину и эту простоту — выходит плоско”.
Сергей Кузнецов.
“Издательства в нынешнем виде — отживающий институт”. Беседу вел Василий Владимирский. — “Питерbook”, 2012, 30 сентября
“Викторианская Англия для англоязычного автора — идеальный мир детства: не только потому, что именно в это время написаны „Мэри Поппинс”, „Алиса в Стране Чудес”, „Книга Джунглей” и множество других книг, но и потому, что викторианцы очень особым образом относились к детям: они их уже замечали (в XVIII веке никаких детей не было), но еще считали невинными (после Фрейда это стало невозможно)”.
“Так называемая „эпоха застоя” конструировала детство таким же образом — как период невинности, которая неизбежно должна закончиться. И точно так же, как викторианская Англия, она породила длинный список классических детских книг — от Крапивина до Успенского. Кроме того, для нескольких поколений англичан это было ностальгическое время „великой Империи”, про которую они уже знают, что она была обречена, — и также многие наши современники воспринимают брежневский период советской истории: как время, подернутое романтическим флером обреченности, время, которое как детство обещало длиться вечно, а потом закончилось. Поэтому я подумал, что современная книжка для детей должна играть с позднесоветским дискурсом также, как Пулман играет с викторианским — при том, что сам я не особо ностальгирую ни по своему детству, ни по советской власти”.
“Лет десять назад я увидел дочку своих друзей-эмигрантов, увлеченно читавшую Крапивина. Сама она толком никогда не жила в России и, кажется, вообще не застала СССР. Я спросил ее, как она читает книжку, которая для меня всегда была построена на столкновении советской реальности и вымысла, — ведь эта реальность ей совсем чужая. Она ответила: „Ну, я же читаю про Шерлока Холмса, и никого не волнует, что я никогда не была в Лондоне XIX века””.
Вячеслав Курицын.
Сосредоточенное оцепенение. — “Однако”, 2012, № 30; на сайте журнала — 23 октября
“„Описание города” [Дмитрия Данилова] — это описание духовной практики, которая, как и всякая духовная практика, имеет физическую проекцию на грешную землю. Герой просто ходит по городу. „Если все равно, куда идти, и если при этом можно пойти направо или налево, надо, конечно, идти направо”. Но почему „конечно”? Я тоже всегда стараюсь идти направо, поворачивать направо, обходить кварталы с правой стороны. Я не вкладываю в это религиозного или еще какого-то содержания, нет, просто ноги так несут… и трудно что-то с собой поделать. В Москве, как мне уже рассказали, модно теперь стоять двадцать минут в день босиком на земле… ну или на снегу, если нет земли на улице в соответствующее время года. А еще новый тренд — медленная ходьба, когда поднимаешь-ставишь ногу, как в замедленной съемке, и даже еще медленнее, и даже еще… Оно, наверное, полезно для здоровья, но главная причина — этого просит душа”.
Ирина Лукьянова.
Что не читает поколение Вконтакта, и еще 10 вопросов о литературе в школе. Беседу вела Анна Данилова. — “Православие и мир”, 2012, 16 октября
“Мне недавно заказали юбилейную статью о Случевском, которого я читала в юности и совершенно с тех пор забыла. А тут его пришлось перечитать почти полностью. И понимаешь вдруг, что это потрясающая фигура — человек, который всю жизнь был сосредоточен на смерти и с ранней юности до глубокой старости писал практически только о ней… в самых разных ее вариантах: о собственной смерти, о чужой смерти, о загробной жизни, о вечности, об умирании. Полная энциклопедия танатологии! Поразительный автор, абсолютно забытый всеми, кроме специалистов, не попавший ни в школьную, ни в вузовскую историю русской литературы”.
“Мир выглядит совсем пропащим, в том числе и цивилизованный”.
Поэт Гандлевский о митингах, Быкове и состоянии русского языка. Беседу вел Лев Данилкин. — “Афиша”, 2012, на сайте — 22 октября
Говорит Сергей Гандлевский: “По-моему, я вам представляюсь большим пуристом и цацей, что ли, чем я есть. Я действительно считаю, что Асадов был хороший мещанский поэт. Ничему дурному он своих читателей — девочек, которые переписывали его, — не учил. Пусть, на мой вкус, это не имеет отношения к поэзии, которая мне нравится. Что с того?”
“Главный смысл всяких студий — в знакомстве молодых пишущих людей. Задача руководителя — поддержание живой атмосферы. Чему я могу научить в буквальном смысле слова? Точной рифмовке? Но я вовсе не уверен, что это прием, годный на все случаи жизни. <...> Я могу давать студентам лишь пустяковые советы, что, скажем, пятистопный анапест — настолько сам по себе красивый размер, что им можно говорить без слов: та-та-та, та-та-та, та-та-тa, та-та-та, та-та-та… И что надо быть настороже, а не соблазняться его безличной красотой”.
“Ждать от поэта какого-то особого, не вполне вменяемого поведения на все случаи жизни — это идет от Серебряного века. Но поэзия не в Серебряном веке началась. И я думаю, что великий — и впрямь великий — культ романтического поведения за два с лишним столетия изжил себя. Декларативная неординарность, биографические художества перестают быть знаком поэтического качества, а когда не перестают, смотрятся провинциально. У меня есть и вовсе прозаическая, но очень дорогая для меня сторона жизни — дачная”.
Сергей Морейно.
“Я хотел бы перевоплощаться в авторов”. — “Московский книжный журнал/
The Moscow Review of Books
”, 2012, 19 октября
“Пока ты не раскинул руки-ноги перед наступающим на тебя оригиналом, ты не переводчик. В Советском Союзе многие переводили либо чтобы выжить, либо по каким-то другим соображениям, и это отсекает тех, кто занимался им вынужденно. Если говорить, например, о Пастернаке, то по отношению к тексту он явный андрогин — то мужчина, то женщина. В его переводах, начиная от Рильке и заканчивая Шекспиром, слышится то Рильке и Шекспир, то Пастернак, то есть чаще он был „мужчиной”, поэтому его переводы трудно назвать хорошими, хотя есть в них изумительные места. <...> Там, где он „женщина”, то есть удачен, где на него „ложится” оригинал, ему трудно что-то противопоставить”.
“Что касается польских переводов, то давно понятно, что Галчинский не очень хороший поэт и Самойлов не слишком уж большой поэт, но какие-то вещи не вычеркнешь. Некоторые не пьют молоко, потому что их перепоили им в детстве, по этой же причине не едят гречку и не читают Пушкина, я, наоборот, люблю молоко, гречку и Пушкина, и поэтому люблю переводы Самойлова из Тувима, хотя сейчас утверждают, что их сделал Эппель”.
“Как быть с „Божественной комедией” в переводе Лозинского? Это безумно скучно, но говорить, что он плохой переводчик, еще больший абсурд. Не стану читать „Дон-Жуана” Байрона в переводе Татьяны Гнедич. Ее перевод — блестящий, но бессмысленный, в этом формате Байрон в русском языке не живет”.
На свет рождаемся для любви. Беседу вел Вячеслав Недошивин. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2012, № 231, на сайте газеты — 8 октября.
Говорит Ирма Кудрова: “Нет, нет. Здесь все неверно. Во-первых, завербовал, привлек к работе на СССР не Родзевич Эфрона, а наоборот: Эфрон — Родзевича. <...> Родзевич и Эфрон дружили еще со времен Праги, где учились в университете, и сказать, кто из них раньше пришел к идее возвращения в Россию, а потом и к прямой работе на ГПУ-НКВД — невозможно. Я встречалась с людьми, по себе знавшими истории вербовки бывших белогвардейцев. Они рассказывали о хитроумных ходах, которые использовали наши спецслужбы. „Играли” на ностальгии, на нищенстве многих эмигрантов, на честолюбии.... И на первых же допросах на Лубянке — я читала их! — Эфрон, отвечая на вопрос, кого он завербовал в Париже, прямо называет Родзевича”.
Отец “Орды”.
Юрий Арабов о православном “Аватаре” и опасности младостарчества. Беседу вел Кирилл Маевский. — “Свободная пресса”, 2012, 20 октября
Говорит Юрий Арабов: “Кризис идей переживает не только Голливуд, но кино в целом. Думаю, что эксперимент и поиск уйдут в малозатратное интернет-кино, которое уже создается. Большое кино во главе с Голливудом будет создавать параллельную реальность, где потребуется новый технологический прорыв. Все это будет иметь к художественным идеям косвенное отношение. И что принесет „новая реальность” человеку — сказать не берусь. Однако „традиционный” фильм сохранится как ограниченный художественный сегмент. Как сохранился, например, театр, который существует с времен языческой древности. Он, кстати, живет и процветает. Таким же „отсталым” сегментом будет и традиционное кино, которое сможет конкурировать с „параллельным миром” только на уровне идей. Оно станет менее коммерческим и более творческим”.
“В движении церкви к обществу есть только одна грозная опасность — младостарчество. На нее указывал Священный Синод несколько лет назад. Это опасность значительно серьезнее, на мой взгляд, чем возможный внутрицерковный раскол и состоит в том, что священники, не имеющие духовного опыта и просто качественного образования, говорят за всю церковь и за самого Бога”.
Борис Парамонов.
Марина Ивановна Цветаева. Глава из книги “Мои русские”. Предисловие Александра Гениса. — “Новая газета”, 2012, № 113, 5 октября
“Цветаева — самый крупный поэт двадцатого века”.
“Вот простая объясняющая параллель: если Мандельштам — это Солженицын, то Цветаева — Варлам Шаламов. Дело не в том, кто выжил, а кто погиб, а в том, какое длящееся впечатление остается от их творчества”.
“Мандельштам, что ни говори, — это небо. Цветаева — оставь надежду всяк, сюда входящий: ад, онтологический провал. И душа ее из этого ада стремится не на небо, а — в никуда, в ноль бытия”.
“Цветаева похожа на фигуры Микеланджело, которые он поставил на гробнице Медичи: мощные гиганты, почему-то украшенные (но как раз слово „украшенный” и не подходит!) женскими грудями”.
“Ей можно найти параллель в американской литературе — и не в поэзии, а в прозе: Фолкнер, конечно”.
Передела не будет уже.
Беседу вел Игорь Касько. — “Литературная Россия”, 2012, № 42, 19 октября
Говорит Мария Ватутина: “Нужно учить [школьников] читать — то есть уметь читать поэзию, сложные классические произведения, учить получать от этого кайф. Но если встанет вопрос выбора: чему отвести имеющиеся 3 часа в неделю, то я бы, конечно, отдала их литературе античной и литературе 18 — 20-го веков, с преобладанием 19-го. Но если жертвовать не надо, то среди поэтов 21 века я бы показала детям в школе Олега Чухонцева, Ирину Ермакову, Светлану Кекову, Бориса Херсонского, детские стихи Алексея Цветкова и Владимира Гандельсмана и др. А в институте — Алексея Цветкова, Бахыта Кенжеева, Сергея Гандлевского, Ивана Жданова, Александра Кабанова, Ирину Евсу, Владимира Гандельсмана, Диму Быкова, Инну Кабыш и др. А пока что я знаю только один случай такого преподавания: известный московский педагог Наталья Попова преподает на курсах повышения квалификации учителям литературы средних школ современную литературу”.
Игумен Петр (Мещеринов).
Неужели русская культура недостойна переводов Баха? — “Православие и мир”, 2012, 3 октября
“Для себя я, конечно, мог бы ограничиться чтением по-немецки. Но, впервые познакомившись с упомянутым Вами сайтом www.bach-cantatas.com , я увидел там переводы Баха не только на все европейские языки, но и на иврит, и на азиатские, и вообще на все мыслимые языки — а русского перевода не было. Я почувствовал себя уязвленным этим — между прочим, из патриотических соображений (нередко меня упрекают в антипатриотизме; как видите, это вовсе не так): что, русский язык и русская культура недостойны переводов Баха? И я стал подумывать над тем, чтобы восполнить этот недостаток”.
“Западные литургические тексты допускают гораздо более открытое и яркое выражение чувств в отношении к Богу. Переводить на русский язык буквально или близко к тексту поэтому было невозможно. Например, для немецкого языка сказать: „Я люблю Тебя, Господи” — это вполне нормально. По-русски это звучит нестерпимо фамильярно и фальшиво, поэтому приходилось (без изменения смысла, конечно же) искать русский эквивалент — и эквивалент именно литургический, гимнографический, например: „Я стремлюсь к Тебе, Господи”. Сложность представлял, конечно же, и язык XVII — XVIII веков. Здесь мне очень помогло чтение старой неисправленной лютеровской Библии (немцы постоянно редактируют и обновляют язык Священного Писания, поэтому пришлось читать старые издания)”.
Райская природа языка.
Поэт Светлана Кекова о символическом реализме, пространстве Заболоцкого и псалмическом мелосе. Беседу вела Дарья Данилова. — “НГ Ex libris”, 2012, 25 октября
Говорит Светлана Кекова: “Да, Николай Заболоцкий и Арсений Тарковский для меня — самые важные имена в русской поэзии ХХ века, и я очень рада, что мы с вами здесь единомышленники. О пантеизме Заболоцкого (здесь имеются в виду, конечно, не „Столбцы”, а стихи и поэмы 30 — 50-х годов) принято говорить в критических и литературоведческих исследованиях, хотя это вопрос не такой простой, как кажется на первый взгляд. Я действительно этим вопросом занималась углубленно и пришла к выводу, что у Заболоцкого не пантеизм, а, если так можно выразиться, панантропизм. У него не божество растворено в природе, а человек!”
“Я никогда не „боролась” с влияниями любимых поэтов, их поэзия для меня — жизнь. Я бы хотела жить в том пространстве, которое создано, например, в „Первых свиданиях” Тарковского или в „Лесном озере” Заболоцкого. Если все-таки говорить о влияниях, то влияние и Заболоцкого, и Тарковского связано прежде всего с их творческим методом, который можно назвать символическим реализмом. Именно символическим реализмом, а не символизмом”.
Генрих Сапгир: взрослый и детский.
На четыре вопроса отвечают: Михаил Гробман, Анатолий Лейкин, Юрий Орлицкий, Виктор Пивоваров. Беседу ведет Афанасий Мамедов. — “Лехаим”, 2012, № 11, ноябрь
Говорит Юрий Орлицкий: “Известно, что в ранней молодости поэты [Бродский и Сапгир] были достаточно близки, ездили друг к другу в гости. Потом их пути разошлись, что тоже понятно: Бродского всегда тянуло к классическому стиху, Сапгир же, наоборот, решительно тяготел к авангарду, который Бродский как раз недолюбливал. Но это не мешало им уважать и ценить друг друга. Так, в аудиоархиве Сапгира сохранилась запись нобелевской речи Бродского, которая передавалась по радио. Но творческое противопоставление поэтов имело, как я уже отметил, принципиальный характер: условно говоря, неоклассик против неоавангардиста. В свое время я написал об этом специальную статью, которая так и называлась: „Два пути современной русской поэзии”. Потому что, с моей точки зрения, они — равновеликие поэты, из числа самых лучших в своем времени. Хотя Сапгир мне ближе…”
Ольга Седакова.
“Общество больше не требует творчества”. — “Свято-Филаретовский православно-христианский институт”, 2012, 17 октября
“Например, писать после Мандельштама так, как будто его не было, просто нелепо. Как говорил Томас Стернз Элиот, традиционный — это тот, кто может выдержать суд предшествующей традиции, т. е. нужно представлять себе, что над тобой есть этот суд. Если ты хочешь по-другому, не имея в виду, что Шекспир, Толстой и другие какой-то суд о тебе выносят, то это уже совсем другого рода деятельность, самодеятельность, которая, конечно, никому не запрещена”.
“На дне открытых дверей перед моим поступлением один из профессоров МГУ, филолог сказал: „Если кто-нибудь из вас пишет стихи, то когда вы доучитесь, вы перестанете это делать”. Отчасти это связано с советской идеей, что образованные люди теряют непосредственность, спонтанность, что надо быть таким Иванушкой-дурачком, и тогда у тебя все получится. Но, с другой стороны, филолог действительно сталкивается с серьезным творчеством, хотя бы потому что оно есть в программе, и он может трезво себя оценить. Так что образование — это своего рода аскетическая проверка”.
Андрей Сен-Сеньков.
Поэзия вне вагона. Беседовал Александр Марков. — “Русский Журнал”, 2012, 3 октября
“Просто поэзией занимаются два типа людей. Первые — именно, что „поэты”. Люди, движущиеся по проложенным рельсам, они могут быть с уникальным взглядом и талантом, но они не выпрыгивают из вагонов, а выходят только на остановках. Вторые — это artists , то есть те, кто использует поэзию как инструмент для определенного месседжа. В какой-то момент они решают, что нужно писать, в другой момент — фотографировать, в третий — рисовать и т. д. Именно второй тип людей и создает все пограничные состояния текста”.
Александр Скидан. Час прочитываемости. Беседовал Александр Марков. — “Русский Журнал”, 2012, 30 октября.
“Критика машинного лирического производства, его машинальности, имплицитно присутствует уже у обэриутов, главным образом — у Олейникова и, по-другому, у Введенского. Потом были Ян Сатуновский и Всеволод Некрасов, просверлившие в речевых автоматизмах дыры, позволяющие коснуться дословесного вещества, предпосылки всякого языка и всякого сообщения: общности разделяющих телесно-языковой код, коммунальный опыт. Эта общность такова, что люди понимают друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда. Можно говорить шепотом, едва шевеля губами. „Да, я лежу в земле, губами шевеля…” (Мандельштам)”.
“Позднее с этим опытом, но уже как с социокультурными блоками, работал Пригов. Он создал периодическую таблицу поэтических элементов, почти не оставив пустых клеток для заполнения. В статье о нем я попытаюсь показать, что его логико-поэтические машины строятся во многом на принципах эпического театра Брехта, где актеры цитируют и показывают идеологические и социальные жесты и маски, а не перевоплощаются в роль”.
Сергей Шаргунов.
Дневник расстрелянного себя. — “Литературная газета”, 2012, № 41, 17 октября
Фрагмент предисловия Сергея Шаргунова к шеститомнику Валентина Катаева. “Но вот нельзя сказать, что Катаев, сочиняя повесть о Ленине, только лишь скрыто с ним полемизировал и пытался его растворить в соусе эстезы, или полностью лицемерил, разведя советскую власть на продолжительную поездку на Капри и в Париж. Мне очевидно, у него был интерес к Ленину”.
“Что бы он сказал о Ленине в перестройку? „Вертер” — первая ласточка демонтажа всего большевизма до основания, „Сухой лиман” — первый проблеск реабилитации религии. А что бы сказал Катаев о Сталине, доживи до ста лет, до 1996 года и кампании „Голосуй или проиграешь”? Неизвестно. Понятно одно: он страшно хотел России славы и силы. И в этом плане сталинистский роман „Время, вперед!” читается и как документ эпохи, и как произведение искусства, щедрое на метафоры, и как призыв делать Россию сильнее”.
Сергей Шаргунов.
“Замах на бессмертие — это нормально”. Беседовала Эльвира Дажунц. — “Невское время”, Санкт-Петербург, 2012, на сайте газеты — 30 октября
“У детей священников есть несколько дорог. Один — это богоборческий вариант, отторжение Бога. Чернышевский, например, сын саратовского проповедника. Или Шаламов. Есть вариант династии. А есть третий вариант — мой. У меня своя дорога, но при этом почтительное отношение к отцу, его взглядам и к церкви”.
Карл Шмитт.
Глоссарий. Перевел с немецкого Юрий Коринец. — “Социологическое обозрение”, 2012, № 2
В рубрике “ Schmittiana ” продолжается выборочная публикация дневниковых записей Карла Шмитта “Глоссарий” (1947 — 1958). Начало см.: 2010, № 1; 2011, № 1-2, № 3. Редактор публикации — Александр Филиппов. Номера “Социологического обозрения” можно читать на сайте журнала в формате pdf .
Составитель Андрей Василевский
“Вертикаль. XXI век”, “Вестник русского христианского движения”, “Вышгород”, “Дружба народов”, “Звезда”, “Знамя”, “Иностранная литература”, “История”, “Литературная учеба”, “Октябрь”, “Посев”, “Православие и современность”, “Рубеж”, “Сахалинский альманах”, “Юность”
Владимир Арсеньев. Материалы по изучению древнейшей истории Уссурийского края. — “Рубеж”, Владивосток, 2012, № 12 (874).
Над этими текстами, опубликованными впервые в 1912 году, Арсеньев работал несколько лет, собирая материалы в путешествиях 1903, 1906 и 1907 гг. Здесь, в частности, публикуется и загадочная “Легенда о царе Куань-Юне”. В примечаниях пишут, что “первая „полноформатная” статья Арсеньева представляет большой интерес тем, что документирует особенности его познавательного процесса, несет в себе признаки эволюции от военно-востоковедческой практики к научно-художественному творчеству”.
Тему “крайнего востока России” тут развивает и Владимир Соколов — статьей “Арсеньевская история: онтологическая бдительность в эпоху перемен” (она же открывает и 3-й том только вышедшего в издательстве “Рубеж” Собрания сочинений В. К. Арсеньева). Тему КВЖД (Приморье, русский Шанхай) в альманахе представляет документальная повесть Александра Силина “Таня”.
Дионисио Гарсия. О “феномене” Мамардашвили. — “Вертикаль. XXI век”, Нижний Новгород, 2012, выпуск 37.
Жесткий, если не сказать сильнее, “путеводитель” по высказываниям покойного философа, что-то вроде “развенчания мифа”. Разменявший девятый десяток автор — “русский испанец”, музыкант, иконописец, переводчик, реставратор, философ (так пишут в аннотации). Коротко говоря, Д. Г. считает, что воздействие Мамардашвили на читателей и слушателей сродни непонятному гипнотическому воздействию.
Наталья Громова. Ключ. Архивный роман. — “Знамя”, 2012, № 11
“Конечно же, почти все знают, что советский человек, а еще более советский писатель был трагически, а порой и комически раздвоен, существовал с двумя, а порой и с несколькими лицами сразу. Слабым утешением была мысль, что в частной жизни он — настоящий, а в общественной — искусственный. Жизнь показывала, что в период общественных катаклизмов все путалось местами, и вчерашние близкие друзья становились врагами, жены предавали мужей, дети — отцов. <…> Никто не стал советским поэтом или писателем сразу, в конце двадцатых все были еще очень разными. Они еще не представляли, что будут на беспрерывных собраниях в конце 30-х призывать бывших товарищей к ответу и предлагать свои услуги в качестве палача. К этому состоянию надо было прийти. Перебирая бумаги в доме Луговского, я столкнулась с ошарашивающими документами. Огромное покаянное письмо поэта Петровского в партком Союза писателей, письма Луговского, исполненные тревоги и нарастающего ужаса.
Я пошла в архив литературы и искусства и стала целенаправленно и сознательно выбирать оттуда бумаги знакомых мне литераторов в границах определенного времени: от середины до конца 30-х годов. Меня стало сшибать ураганным ветром. <…> Я поняла, о чем надо писать книгу — о Превращении”.
Андрей Грохольский. Мои свидетельские показания, или Тридцать лет спустя. О Вампиловском книжном товариществе. — “Рубеж”, Владивосток, 2012, № 12 (874).
Свидетельство о разгроме летом 1982 года литературно-читательского сообщества, душой которого был прозаик Борис Иванович Черных (получивший пять лет лагеря и три года ссылки по 70-й статье УК РСФСР). Среди обвинений — издание под копирку “Литературных тетрадей” (самодельное периодическое издание товарищества), распространение сам- и тамиздата. Имя Вампилова в названии — духовный символ.
“Мы не ставили перед собой определенных политических целей. Самой „политической” можно было назвать идею вампиловцев распределиться всем вместе после окончания университета в одну деревенскую школу или в один район и создать там некую „территорию свободного духа”. Мы были одинаково юны, но не были политически однородны. У каждого были свои — нет, пока еще не убеждения — предпочтения: монархистские, анархистские, социал-демократические, либеральные, национал-патриотические. Если проецировать все это на современное общество, то получается вполне обычный политический спектр. Объединяло нас тогда, пожалуй, одно — неприятие партийно-бюрократической системы и идеологии, которая воцарилась в СССР. Наверное, всех нас можно было назвать антикоммунистами, и, как это ни парадоксально, самым коммунистом тогда среди нас был наш старший товарищ — Борис Черных. По крайней мере, Борис Иванович лучше и глубже всех нас был знаком с работами классиков марксизма-ленинизма, которые он всегда критически примерял к действительности…”
Прозаик и журналист Борис Черных умер в прошлом году. В издательстве “Рубеж” (серия “Архипелаг ДВ”) недавно вышла книга его избранной прозы “Эрька Журо, или Случай из моей жизни”. После освобождения из ссылки рекомендацию в СП ему давал Фазиль Искандер.
Николай Заболоцкий. Лагерные письма. Публикация Н. Н. Заболоцкого. Вступительная статья и примечания И. Лощилова. — “Рубеж”, Владивосток, 2012, № 12 (874).
Полный свод этих писем публикуется впервые. Вместе с архивными фотографиями и некоторыми факсимиле они заняли тут 60 страниц издания.
Из письма от 19 апреля 1941 г. (Заболоцкому 38 лет): “Быстро бегут дни. Работа гонит их вперед с неудержимой силой. Теперь встаю в 7 утра и возвращаюсь в барак в 12 ч. ночи; в час я уже сплю мертвым сном. И не знаю, долго ли это все продлится. Весной возможны всякие перемены. Стал и я стареть. Все явственней обозначается лысина, появились морщины, в коже нет прежней упругости и свежести. Время и лишения делают свое дело. И от жизни так отвыкаю. Милые вы мои! Как вы далеко и как нестерпимо хочется быть вместе с вами. <…> И совсем не представляю себе — во что вы одеваетесь, во что обуваетесь. Твое зимнее пальто уже в 38 г. было старое, — что же носишь ты теперь? Я представляю себе — как хочется тебе иногда купить себе что-нибудь — шляпу, чулки — и не на что. Все это в одно мгновение оказалось отрезанным от меня: из одной жизни я провалился в другую, и смотрю теперь оттуда на вас глазами иного человека, малопонятного для вас и уже многими, вероятно, забытого.
Если бы я мог как следует отдохнуть, отоспаться и передумать много, много мыслей, которые уже давно ждут своей очереди и которыми заниматься некогда. Моя голова еще хочет думать — она еще не утратила этой способности, — и одно это обстоятельство уже радует меня. Не мне одному тяжело в заключении, но мне тяжелее, чем многим другим, потому, что природа одарила меня умом и талантом.
Если бы я мог теперь писать — я бы стал писать о природе. Чем старше я становлюсь, тем ближе мне делается природа. И теперь она стоит передо мной, как огромная тема, и все то, что я писал о природе до сих пор, мне кажется только небольшими и робкими попытками подойти к этой теме. До свидания, родная. Крепко целую и обнимаю тебя и детей, с которыми мысленно я всегда вместе и о которых я так тоскую. Будьте здоровы”.
Ольга Иванова. Лейтмотив. — “Рубеж”, Владивосток, 2012, № 12 (874).
если здешняя жизнь обошла стороной
если даже такой несомненной весной
самый солнечный день — несказанный, сквозной —
будто наглухо запертый шкаф платяной
если здесь и сейчас — никогда, ничего
и по обе — черно, и в округе — мертво
засучи рукава и замри у двери
подопри эту дверь — и сквозь дверь — говори
муку собственной плоти руками обвей,
как смоковницы ствол без листвы и ветвей
как живою водой окропи, оживи,
в конуре нелюбви говоря — о любви
пребывая в её несомненном саду…
в первозданном эдеме, в янтарном меду…
отомри априори! от-ли-те-ра-турь —
и федорино горе, и федрину дурь!
(“Ольге Родионовой”)
Из писем А. И. Солженицына Н. А. Струве о “Вестнике”. — “Вестник русского христианского движения”, Париж — Нью-Йорк — Москва, 2012, № 200.
“Essays Честертона — изумительные! Больше пока ничего не успел, буду ждать своего тонкого, чтобы размечать. <…> Еще пишут: Белов напечатал новый роман (“Кануны”) — удивляются и радуются все. Слава Богу, продвигается все же русская литература. Перехожу на отдельный лист к разговору принципиальному” (из письма 11 июня 1978 года).
“И вот — злополучный Леонтьев. Если бы Вы публиковали все письма Леонтьева или большую подборку их — ну тогда, предположим, напечатали это письмо. А то оно гвоздь, из-за него публикация — а что в нем? Славянская — предательская, изменческая, расслабленная, чуть не вонючая кровь! — и Вы это печатаете не моргнув, в документе, который другого значения не имеет. <…> Вы посмели бы это самое напечатать — не говорю о еврейской „крови”, но — о румынской или занзибарской? Наверняка нашли бы время вникнуть и способ избежать. А ругать русское — никому, никогда не опасно, тут и задумываться не надо.
Меня в отчаяние приводит, что именно (и только) в таких случаях Вам отказывает ухо. В будущем Вы можете сделать ошибку и худшую” (из письма с той же датой, видимо, это и есть “отдельный лист”).
Геннадий Каневский.
Странное и откровенное. Стихи. — “Октябрь”, 2012, № 10
каждое анное — енное:
странное и откровенное.
каждое яное — инное:
пьяное и магазинное.
где угрожают заточками.
где убегают садочками.
где нарастают события
за полчаса до закрытия.
(“энск”)
Сергей Карпов. Элегантность двух “н”. Беседовал Алексей Савельев. — Научно-методический журнал для учителей истории и обществознания “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2012, № 8
“Есть ещё одна черта вашего издания, которую мне хотелось бы особо отметить: его публикации отличает правильный русский язык. В статьях, которые представлены на страницах журнала, литературная сторона очень хороша. А ведь иногда читаешь публикацию даже в весьма почтенном издании, и там находишь чудовищные ошибки. Ну, например, в слове „Равенна”, где находился центр Римской империи во время её заката, стоит только одно „н”. В журнале „История” такого не бывает”.
В прошлом году журнал отметил 20-летие своей работы. Тема настоящего номера — “Россия и Восток”. Тут интересные материалы о грузинах в Москве (XVII — XIX вв.) и Брусиловском прорыве, а в разделе “Обществознание” — материалы к уроку для 10-х и 11-х классов на тему “Зачем быть интеллигентом?” (автор разработки — преподаватель педагогического колледжа в г. Ангарске Елена Понятовская). В финале реферата читаем: “Интеллигентность определяется не хорошими манерами, красноречием, привлекательной внешностью, а богатством внутреннего духовного мира. Это богатство частично предопределено генетически унаследованными задатками и талантами, но главный духовный капитал приобретается в процессе получения образования (как в учебном заведении, так и вне его) и особенно — самообразования и самовоспитания. Интеллигент — это самоопределившийся, эрудированный, творчески одарённый человек, готовый к осуществлению профессиональной деятельности”.
Игорь Кохановский. До и после “Бабьего лета”. Беседовал Павел Крючков. — “Юность”, 2012, № 12 < http://www.unost.org> .
“— Вы как-то обмолвились в разговоре, что в школьные годы у Вас случился роман с учительницей английского языка…
— Причем у нас же была французская школа и почему она именно к нам пришла — не помню. Она была переводчицей трофейных фильмов — например, с Диной Дурбин. И сама была чем-то похожа на артистку Евгению Козыреву, которая играла в фильме ёУбийство на улице Данте”, где, кстати, и первая роль Миши Казакова.
Моей возлюбленной было тогда тридцать с небольшим. А мне, в 1955-м, выпускном году было восемнадцать лет. Я же второгодник, весь четвертый класс пролежал с бронхильной астмой.
— Поэтому Вы с Высоцким и оказались в одном классе?
— Да, он моложе меня — с тридцать восьмого.
…И вот, выпускной вечер, два часа ночи, гуляют выпускники, а я — у нее. Стою у окна, а внизу по улице идут мои друзья, поют песни, мелькают белые платья, смех. Она говорит: „Ты, наверное, хочешь к ним?”. Я говорю: „Нет, совсем нет”.
Эту сцену я почему-то навсегда запомнил”.
…В осенних же номерах “Юности” публикуются очаровательные “Записки дошкольника” Сергея Белорусца. Откуда что берется: гуляли будущие родители будущего детского писателя по Москве в конце 1950-х и думали, как назовут своего ребенка. “…Папа огляделся — и увидел на ближайшем рекламном щите (или тумбе) веселенькую афишу, на которой значилось: гастроли французской эстрады. Серж де Валера.
— Вот, — сказал Папа, — и ответ на вопрос о том, как мы назовем ребенка. Если родится мальчик — он будет зваться Серж. Ну а если девочка — то Валера. В смысле, Валерия…”
Геннадий Лысенко. Зал ожидания. Из неопубликованных стихов. — “Рубеж”, Владивосток, 2012, № 12 (874).
“Еще не считаны цыплята, / но я предвижу, / как итог: / что от других когда-то спрятал, / теперь и сам найти не смог. / Что, в этом смысле, / неизменно / трехмерны в мире свет и мгла, / — есть потолок, / есть пол, / есть стены / и нету пятого угла” (1971).
К 70-летию со дня рождения Г. М. Лысенко (1942 — 1978) в “Рубеже” вышел том его избранной лирики “До красной строки, до упора” (составление и статья Александра Лобычева). Как и другие книги новой издательской серии “Архипелаг ДВ”, этот сборник оформлен работами дальневосточных художников.
К слову, помимо Лысенко, в текущем номере немало эксклюзивных стихотворных подборок: Илья Фаликов, Вечеслав Казакевич, Виктор Куллэ, Олег Дозморов, Ольга Иванова и др. Из архивных поэтических публикаций — т. н. “Пражская тетрадь” Давида Бурлюка (стихи 1907 — 1957 гг.), 18 текстов, из которых ранее публиковался лишь один (публикация Ольги Фиаловой, подготовка текста и предисловие Евгения Деменка).
Борис Любимов. “Вот это мой путь”. С ректором Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина беседовала Наталья Волкова. — “Православие и современность” (Саратовские епархиальные ведомости), Саратов, 2012, № 23 (39)
“Однажды к нам приехал отец Савва ([Остапенко]; впоследствии схиигумен, великий старец и духовный писатель, отошедший к Господу в 1980-м. — П. К. ) — как я теперь понимаю, он ездил в Абхазию, навещал тайных православных того времени и проездом заехал и к моему отцу (известному переводчику Флобера, Стендаля, Мериме, Рабле и др. — П. К. ). У нас дома была трапеза. Я посидел полчасика и пошел в футбол гонять. А отец Савва, мне отец рассказывал, спросил: „А сын-то вообще верующий?” — „Да, но единственно, — вот что отец мой ответил, — ему во время шестопсалмия в церкви очень скучно”. Действительно, так и было, честно скажу — скучал… Знал ли я, что впоследствии буду в храме Божием читать шестопсалмие и что это будет один из самых моих любимых моментов всенощной?.. А отец Савва сказал тогда: „Ему скучно, а бесам совсем не скучно”. Такое домашнее воспоминание”.
“Бесы веруют тоже — и идут своим путем. Надо к этому быть готовым. К тому морю разливанному, которое сейчас идет из социальных сетей, из Интернета. <…> Сегодня все настолько далеко зашло во взаимном ментальном интернетном эксгибиционизме, что уже несмешно. Все расчесывают свои раны, вместо того, чтобы достойно и молча нести свой крест или пойти на исповедь. <…> Многомиллионным, может быть, уже и многомиллиардным тиражом растиражированы „записки из подполья”, вся гниль человека, все его беды, подлинные и придуманные, — все они растиражированы. Пользователь социальных сетей — это Петр Иванович Бобчинский, который мечтал услышать, чтобы государь император узнал о его существовании”.
Пьер Мишон. “Мне нравится сотрясать смысл и самому трястись от страха его потерять”. Избранные интервью с Пьером Мишоном. Перевод Александры Лешневской. — “Иностранная литература”, 2012, № 11
“ — О вашем творчестве иногда говорят как о предприятии по восстановлению былого великолепия литературы и возвращению ей той красоты языка и риторики, которые, как считается, были утрачены в ходе авангардистских экспериментов.
— Я не занимаюсь реставрацией: отклонений от нормы в языке бесконечное множество, правила риторики нарушаются постоянно. Мне, безусловно, нравится язык Клоделя, язык Шатобриана и Боссюэ, но мне кажется, что своим творчеством я эти языки ломаю. Странно, что обо мне так говорят. <…> Авангардисты мешали нам писать, и вместе с тем, возможно, они добились того, что после них мы не могли писать абы как. Многим авторам они не позволили расслабиться и вернуться в прошлое. Нельзя о них забывать. Чтение работ авангардистов позволило нам отточить литературный вкус и сохранить уважение к авторитету „высокого стиля”. Обратите внимание на предпочтения этих людей: Арто — это же воплощение высокого стиля. <…> Возможно, к реакционерам меня причисляют потому, что, с моей точки зрения, отживший концепт красоты по-прежнему является мерилом в искусстве”.
Тема этого номера “ИИ” — “Французская литература сегодня: взгляд из Франции”. Книжка журнала открывается романом Мишона двадцатилетней давности — “Рембо сын” (перевод Нины Кулиш).
Юрий Могутин. Ангел бездомных. Стихи. — “Литературная учеба”, 2012, № 5
В послесловии к публикации прозаик Владимир Личутин пишет о недавнем лауреате Горьковской литературной премии: “В советские времена Юрий Могутин был широко известен лишь как детский поэт, его книги были изданы миллионными тиражами. Но после революции девяносто первого Могутин выпал из литературной жизни, да он и не мог бы ужиться в хаосе нигилизма, полного отрицания Божьего в новом государстве, когда человек человеку вдруг стал не брат, чему учили с младых ногтей, — а волк и вампир. Но Могутин продолжал писать, почти ослепший, в жалкой конуре. И душа не измельчала от раздражения и ненависти к чужому миру, а исполнилась поэзии. Оказалось, что стихи, которые не печатали, которые скапливались в столе, вроде бы никому не нужные, оказались единственной укрепой в жизни, настоящим смыслом бытия”.
Кстати, в ноябрьском номере “Фомы” за прошлый год традиционный гость совместной с нашим журналом рубрики “Строфы” — как раз Юрий Могутин.
Анатолий Найман. Вечер. Выступление в Комарове 23 июня 2012 года по случаю 123-го дня рождения Анны Ахматовой. — “Рубеж”, Владивосток, 2012, № 12 (874).
“Среди причин пинков, атак, развенчаний, наскоков последнего времени на Ахматову на первом месте, конечно, та, что, как всякий поэт такой величины, она „мешает”. Без нее стихотворцы, рассуждатели о поэзии, объявители себя заметной фигурой, просто любители при умеренной одаренности как-то выделиться чувствовали бы себя свободнее. Мешают ее судьба, позиция, величие, наконец, сам характер ее таланта. В советский период Шагинян, Барто, Алигер использовали поднятую против нее политическую травлю затем, чтобы объявить о малости и мелкости ее дарования. Очень возможно, что нынешним женщинам, особенно из тяготеющих к феминизму (а какая из них сейчас так ли сяк ли к нему не тяготеет?), не по душе лирическая героиня Ахматовой, покорная на вид, внутренне же непреклонная. Не по душе и покорность, тихость, и непреклонность, несгибаемость.
Еще одна причина, более понятная, — она жила „давно”. Она умерла 44 года тому назад, она для нынешних начинающих почти то же, что для нас был Фет. А ведь что я любил сказать о Фете, когда был двадцатилетним? Что он норовил на Пасху уезжать из деревни, „чтоб (по его словам) не христосоваться с мужичками”. Но допускаю, что не в последнюю очередь раздражение и враждебность вызывает то, что Ахматова не поддается представлению большинства о новаторстве, об авангардности”.
Это эссе, специально написанное для одной из традиционных встреч, ежегодно организуемых А. П. Жуковым у стен знаменитой “будки”, — публикуется в разделе “Чтобы жить и помнить…”. Вослед за ним идет статья Ефима Бершина о Юрии Левитанском и воспоминания: Виктора Куллэ о Льве Лосеве и Николая Березовского об Анатолии Кобенкове.
Георгий Орлов.
Дневник дроздовца. Публикация и вступительная заметка Олега Макаренко. — “Звезда”, 2012, № 11, 12
“31. 03. 1919. <…> все поле очень густо и часто покрыто воронками, везде валяются осколки, ружейные гильзы, шрапнельные стаканы, еще кое-где лежат неподобранные трупы, по полям бегают раненые собаки и при орудийном выстреле или разрыве с лаем бросаются в стороны. Во время боев и передвижения пехоты по полям как угорелые носятся зайцы в большом количестве. Тут их очень много. Почти на каждом шагу встречаешь подземные норки и их обитателей — сусликов, которые, несомненно, здесь приносят большой вред посевам. Начался перелет уток, гусей, лебедей и дроф. Приятно было бы несколько деньков поохотиться и пострелять по птице вместо ежедневной стрельбы по людям.
В один из последних дней сквозь тучу совершенно ясно было видно два солнечных диска на порядочном расстоянии друг от друга. Я обратил на это внимание наших солдат, после чего один из них сказал: „Ну да так оно и должно быть: одно наше, другое большевистское”. Занятный все-таки народ, эти русские солдаты”.
Выдающийся просветитель, историк Гражданской войны, галлиполиец, талантливый строитель и инженер Георгий Алексеевич Орлов скончался в 1964 году в Швейцарии.
Ольга Седакова. Елена Шварц. Вторая годовщина. — “Вестник русского христианского движения”, Париж — Нью-Йорк — Москва, 2012, № 200.
“Но этой темы — анализа собственно религиозного содержания поэзии Елены Шварц и, в частности, ее горячего влечения-отталкивания с православием — я не собираюсь касаться в этих заметках”.
И тут же — сноска к “Примечаниям”. Приведу целиком.
“Не могу здесь от роли критика-аналитика не перейти к роли свидетеля. К моей великой радости, эта долгая история кончилась самым прекрасным образом. И с чудесами, которых Лена всегда страстно хотела. К дню ее отпевания в городе оказался священник из другого, далекого города, который ее когда-то крестил. Он участвовал в отпевании. Другой священник, из Измайловского собора, который много общался с ней последние годы (и над гробом рассказывал об их постоянных спорах), сказал замечательное слово о Елене, о ее поэзии, о ее даре русскому языку. Я испытывала огромное утешение и „двустороннюю” радость: наша Церковь в лице своего иерея нашла что сказать о прекрасном поэте, не занимаясь мелочным разбором ее „догматики”, — и Лена нашла это укрывающее крыло, которого так искала. Когда ее гроб выносили из собора, на крыльце они встретились с мощами Матроны, привоза которых она ждала последний месяц своей жизни. Но самым чудесным было ее лицо в гробу — это было лицо счастливого подростка, совсем не то, какое мы привыкли видеть в последние годы. „И сердце бьется, сердце рвется счастливым пойманным лещом” — вот что виделось на нем, первый свет еще детского вдохновения”.
Юхан Силласте. Плавильный котел истории. Записки лаборанта перестройки. Перевела с эстонского Лилия Соколинская. — “Вышгород”, Таллинн, 2012, № 5.
В конце 1970-х автор работал членом экспертной комиссии Госплана.
“Один случай дает представление о том, какая обстановка окружала нас. Однажды в госплановском коридоре подошел ко мне молодой человек, лицо которого казалось знакомым. Слегка заикаясь и краснея, он сказал: „Ребята (так тогда называли работников спецслужб) просили передать — когда Вы будете звонить домой, было бы хорошо, чтоб разговор шел по-русски, а то они не знают, на каком языке Вы говорите и где взять переводчика”. До такого безумия все-таки не дошло — с друзьями и семьей мы по-русски по телефону не говорили. А заинтересованным я посоветовал найти в Москве обучающихся в специальных учебных заведениях — комсомольских, партийных или в школе КГБ — приезжих из Эстонии: может быть, среди них найдутся желающие переводить наши разговоры. Еще я выразил удивление — неужели профессионалы, работающие в спецслужбах, не догадались, что люди, звонящие в Таллинн, говорят между собою на эстонском, а не на каком-нибудь африканском диалекте, к примеру, банту”.
Дмитрий Соколов.
“Положение мое здесь очень сложное и трудное…”. А. В. Колчак в 1917 году. — “Посев”, 2012, № 9 (1620)
“Фактическое бессилие Временного правительства в борьбе с разложением и анархией, вкупе с фанатичной приверженностью ведущих его деятелей идеалам либерал-демократии (слепое следование которым в условиях ведущейся войны было поистине гибельным) — явились одной из главных причин растущей криминализации общества и распространения левого экстремизма. <…> Распространению левоэкстремистских настроений среди черноморцев способствовало прибытие в конце мая в Севастополь делегации балтийских моряков (многие из которых были попросту переодетыми в матросскую форму партийными функционерами), поведшей активную пропаганду анархических и большевистских идей. Поселились делегаты в хороших гостиницах и явно не знали недостатка в денежных средствах. Начались неподконтрольные властям и командованию ЧФ митинги, балтийцы стали разъезжать по всем кораблям, выступать на улицах, площадях. Агитаторы упрекали моряков: „Товарищи черноморцы, что вы сделали для революции, вами командует прежний командующий флотом, назначенный ещё царем. Вот мы, балтийцы, убили нашего командующего, мы заслужили перед революцией и т. п.””.
Вечером 9 июня Колчаку пришлось уйти. Кстати, когда в те дни ему предложили сдать холодное оружие, он бросил его в море; а в конце месяца, уже в Петрограде, Союз офицеров поднес адмиралу за мужество и патриотизм “Оружие храбрых”, золотой кортик.
На следующее же утро, 10-го, узнав по агентурным каналам об отставке Колчака, немецкий крейсер “Бреслау” провел успешную атаку, высадил десант и с пленными да трофеями вернулся к себе на базу. Боеспособность Черноморского флота упала до нуля. Впрочем, Колчак все равно уже ничего не смог бы сделать.
Владимир Старовойтов. Это моя земля. — “Сахалинский альманах”, Южно-Сахалинск, 2012, № 1.
В. С. — известный дальневосточный художник, родился на Сахалине; его эссе начинается с того, что он получает предложение: начать работу над иллюстрациями к чеховскому “Острову Сахалину” и книге Власа Дорошевича “Сахалин (Каторга)”.
“Я рисую картинки про сахалинскую каторгу. Для всей России Сахалин остаётся за пределом интереса. А ведь это мой рай, моё детское блаженство. Там где-то, в сизых небесах, и бабка, и мама, и батя, и брат. Солдатские и каторжные души. Я думаю о них, и ясная картина, не светлая, но ясная, понятная, перед глазами моего ума встаёт. В простоте, и пестроте, и тонкости, и толщине. В пластах рыжих и белых, черных и красных глин. Там растворяется без следа плоть моих предков. Это моя земля, но мы уже не нужны друг другу.
Антон Павлович, по всей вероятности, не владел основами марксизма-ленинизма — он людей еще жалел. А больше ничего, пожалуй, и не мог. У доктора не было рецепта от нашей дурости, да и от своих болячек у него не было рецепта. Сахалин его угробил, меня породил. Тут большая экзистенциальная разница. Он в тридцать три перестал что-либо понимать и чему-либо радоваться, а только выл и выл во всех своих смешных комедиях. А я в свои 66 окончательно свихнулся и тоже завыл. По чём вою? По гибели Помпей и Геркуланума. Только наш пепел ничего не сохранит. Иссыхает кровь, испаряется тело, каменеет душа. (Бессмысленный высокий стиль. Антон Павлович, бедный, не зря боялся в него впасть. Он чувствовал, как империя погружалась в шлаки. Шлак — человеческий отброс, то, во что превращается жертвенная скотинка.)
Для нас каторга — дом родной. В громадной пустыне России для нас не нашлось и не найдётся другого родного места. Сахалинцы, только они любят этот остров. Всю грязь бараков, каторги мы тянем на себе, не замечая, и детям передаем. Водкой, блевотиной, бессмысленной злобой к ним, чадам своим, к себе, к земле. Вот звонок подруги из Москвы. Пьяным голосом поздравляет с Рождеством, не называя этот день праздником, а просто повторяет: „Я тебя люблю, Старый”. Хлынуло ванинским и сахалинским розливом. Если женщина говорит пьяным голосом — это каторга. Это её голос”.
В новом периодическом издании — материалы к прошедшему юбилею А. П. Чехова (Михаил Высоков, Темур Мироманов, Ирина Ермакова, Юрий Кублановский и др.), музейные, театральные, краеведческие исследования. Прозаик Владимир Семенчик пишет о сахалинских писателях Михаиле Финнове, Анатолии Тоболяке и Олеге Кузнецове (“Мы жили тогда на планете другой”). Главный редактор — А. Колесов.
Стихи без героя? — “Знамя”, 2012, № 11.
В рубрике “Конференц-зал” поэты и критики высказывают свои соображения по проблеме, заданной небольшим эссе Сергея Чупринина (“Неужели же из поэзии ушел (или уходит) и лирический герой — центральный, как все мы знаем, и субъект, и объект стихотворной классики? И кто (или что) приходит ему на смену?”).
Участвуют: Андрей Родионов, Иван Волков, Ирина Роднянская, Алексей Алехин, Бахыт Кенжеев, Алексей Улюкаев, Артем Скворцов, Станислав Львовский, Лев Оборин, Мария Степанова.
“Вместе с „я” (откровенным или скрытым) исчезают накал, страсть, радость и безысходность. Стихи становятся „чуть теплыми”. Вызывают такое же прохладное удовлетворение. В западных странах этот процесс, пожалуй, зашел даже дальше, чем у нас. Глубокомысленные верлибры, украшающие страницы журнала New Yorker, мало что дают сердцу и уму. Но и мы старательно догоняем цивилизованное общество.
Мало кто сегодня готов отвечать за базар . Еще в начале 70-х Кушнер писал о том, что плакать стало стыдно.
Мы стали умными, богатыми и благовоспитанными потребителями.
Удивительное свойство нынешней цивилизации — ее анонимность. Опять же, не готовы отвечать за базар. На сайте стихи.ру каких только не встретишь изысканных псевдонимов. <…> Ясным остается одно: в условиях богатого и открытого общества, затопленного всевозможной информацией, некоторые черты человечества, как биологического вида, проступают яснее. Становится очевидно, что мы в целом предпочитаем макулатуру — серьезной литературе, а тексты шлягеров — хорошей поэзии. Соглашаясь с Сергеем Чуприниным, не исключаю, что уход в тень лирического героя объясняется тем, что авторам не хочется нарушать свой душевный комфорт, и что они стесняются нарушать такой же комфорт других. По принципу „писатель (житель благоустроенного муравейника) пописывает, читатель (если находится) почитывает”.
Хотя, опять же, не уверен, что этот процесс касается наших ведущих поэтов. В лучших стихах, написанных сегодня, неизменно присутствует пресловутый герой — а с ним и горечь, и боль, и восторг перед бытием” (Бахыт Кенжеев).
Пауль Целан.
Расшифровывая мир. Стихи. Перевод с немецкого Владимира Летучего. — “Дружба народов”, 2012, № 11
Стихи Целана — в “немецком” номере “Д.Н.”.
НЕ ВПИСЫВАЙ СЕБЯ
между мирами,
верь следу слезы
и обучайся жить.
Составитель Павел Крючков