Новый мир. № 10, 2002

Смерть — отсутствие погоды

и застолье без стола,

то ли тризна, то ли роды

упоительной свободы

множественного числа.

Тело глину навещает,

отдаваясь никому.

Так природа возвращает

долг свой духу твоему.

Зрачок ли, гаечка, колечко

с насечкой стужи на окне…

Все тяжелее ходит речка

и плющит золото на дне.

Теперь бы яблок и морошки

да повернуться на бочок…

У белки твердые ладошки

и прямо в сердце — кулачок.

Есть у нее под мышкой грелка

и шишка с выдохом в горсти.

И неба утлая тарелка

с пробоем Млечного Пути.

Без нажима розой роза

лепит зимнее стекло.

С точки зрения мороза,

очень все-таки тепло.

Роза луковицы, хлеба,

соль в оконные кресты —

отпечатки прямо с неба

шестипалой пустоты.

Стужа — это просветленье:

всюду взор находит печь,

дабы тронула поленья

Господа прямая речь.

Сегодня снегу плохо,

и потому встает

меж выдохом и вдохом

оконный переплет

и теплый лед касанья

пастушьих одеял —

согласного мерцанья

колючий матерьял.

И пустота свободы,

и холода узда.

Хорошей непогоды

хлопчатая вода.

И с двух сторон старанье

остаться на века

до полного сгоранья

в пределах языка.

Унесло с балкона майку

ветром. Я один остался.

Тополиный пух в фуфайку

по обочинам скатался.

И хожу я полуголый

по седьмому этажу —

невозвратные глаголы

на озноб перевожу.

За тополь в драной телогрейке,

за клочья ваты по двору

глотну воды на три копейки,

достану спички и умру.

А сигарету, сигарету —

во всю длину, во всю длину —

я на пути к другому свету

уже бесшумно разомну.

Переминается с лапки на лапку,

смотрит на все из-под лысых бровей,

мнет эту землю, как черную шапку,

немолодой воробей.

Не начинается позднее лето —

так и пройдет по задворкам оно.

Прыгнешь в канаву, а там сигарета —

целое — в красной помаде — бревно.

Чуешь затылком уста стеклодува:

с неба какого сюда принесло

этот подарок для глаза и клюва —

так, что немеет крыло.

Левое не поднимается что-то —

вот и впивается в камушек пясть,

чуешь, какая родная работа —

ниже земли не упасть.

Капля цапает стекло,

дабы чудное виденье

непогоды и движенья

неба — из стихотворенья —

с каплей в землю не ушло.

Шарик плоский, как заклятье,

решка ока — до изъятья

света — вымерзнет в бельмо…

Так цепляется за платье

не желание объятья,

а бессмертие само…

Оглушительны мысли предметов,

если ночью стоишь у окна,

и, мерцающей тверди отведав,

набивается в рот тишина —

в хоровое движение сада,

где чудесная сила распада

у наземных небес на краю

переводит в полет листопада

потаенную думу свою.

Тебя словил язык —

неслыханное слово,

оправленное в крик

пространства нежилого,

где время восстает

из духа и озноба,

стеснивших небосвод

в державинское нёбо.

Теплеет пустота,

рядясь в стихотворенье.

И звука мимо рта

не пронесет прозренье.

До утра полторы папироски,

табачинка мешает во рту:

чую речи чужой ополоски

и на стыке фонем пустоту.

Город в озере ходит валетом,

укороченный рябью заик.

Улови мое слово предметом,

или тенью его, или светом,

или смертью тяни за язык.

Облачи говоренье в окрестность

натяжением жил в высоту,

раздувая, как шар, неизвестность

первородного смысла во рту.