Новый Мир ( № 12 2006)

Добро должно быть с прибабахом

Добро должно быть с прибабахом

Вячеслав Пьецух. Плагиат. Повести и рассказы. М., “Глобулус”, НЦ ЭНАС, 2006, 304 стр.

Вячеслав Пьецух. Жизнь замечательных людей. Повести и рассказы. М., “Глобулус”, НЦ ЭНАС, 2006, 280 стр.

Вячеслав Пьецух. Русская тема. О нашей жизни и литературе. М., “Глобулус”, НЦ ЭНАС, 2005, 224 стр.

Многочисленные повести, рассказы и эссе Вячеслава Пьецуха легко сводятся к тертуллиановскому “Верую, ибо абсурдно”. Кстати, сам Пьецух уверен, что из этой фразы, как из гоголевской “Шинели”, вышел не только он, но и вся родная литература. Недаром же классики выглядят в его литературоведческих эссе милыми, но нелепыми людьми, недотепами с прибабахом. Читая “Русскую тему”, невозможно поверить, что перед нами, например, автор “Капитанской дочки”, или “Братьев Карамазовых”, или “Войны и мира”. Судите сами. “Пушкин исписал своими стихами дверь казенного помещения…” Достоевский “навел такую жестокую критику на роман „Дым”, что хоть на дуэль его вызывай, да еще и закончил страстной и дикой фразой: „Такие книги нужно торжественно сжигать на эшафоте!” Схватил шляпу и убежал”. Лесков “в ревельской пивной избил стулом двух тамошних немцев, которые вздумали неодобрительно отзываться о русских и России”. И так далее. Не литература, а сплошной анекдот. Но не сюрреалистический, как у Хармса и его эпигонов, а вполне себе реалистический анекдот.

Представляю, как веселились когда-то школьники на уроках Пьецуха. Вел он, правда, историю, а не литературу. Но с такой поэтикой разница небольшая. Ни на историю, ни на литературоведение его эссе разительно не похожи. Все это по сути байки, приправленные житейской мудростью. Анекдоты. А анекдот — такой жанр, где тема и персонажи сами по себе не важны. Важно отношение к жизни. “Возьмешься за гоголевскую „Коляску”, второпях подумаешь — так себе, унылый и фантастический анекдот, однако потом решишь: так-то оно так, да только вся наша российская жизнь есть ни мытье, ни катанье, а разве что именно унылый и фантастический анекдот” (из той же “Русской темы”).

Фантастический — да, но далеко не всегда унылый. Взять те же “Русские анекдоты” Пьецуха из сборника “Жизнь замечательных людей”. Парад абсурдных ситуаций, замечательных человеческих экземпляров... Тут и патриоты “с уклоном в коммерческий интерес”, и несчастный крановщик, как Вечный Жид, бесприютно скитающийся по миру, и экстремально образованные труженики села... Смешно до колик. И настолько невероятно, что сразу веришь: так и было на самом деле. А вот сюжеты пересказывать не берусь. Эта проза — как стихи — пересказу не поддается.

Тут два слова надо сказать о стиле и слоге Пьецуха. Первое, что бросается в глаза, — избыточность его синтаксических построений. Там, где можно сказать “кстати”, он обязательно скажет “кстати припомнить”. И вообще обожает писать длинными полными предложениями, целыми периодами, вставляя в них какую-нибудь заведомую неправильность, какую-нибудь закавыку, царапающую слух современного читателя, привыкший к нейтральному, лаконичному, стилистически мало окрашенному языку. “Видимо, нигде так искрометно не бежит время, как в России, хотя по существу в ней не меняется ничего”, — как бы между прочим замечает Пьецух в “Балладе о блудном сыне”. Искрометно бежит? Или вот еще из рассказа “Поэт и замарашка”: “По его хорошему лицу пробежала тень”. Зачем, казалось бы, уточнять, что за лицо было у говорящего, второстепенного, избыточного для сюжета персонажа? Но слово сказано, и весь абзац Пьецух вынужден посвятить физиогномике русской нации. Тема интересная, но ничего общего не имеющая с повествованием. Хотя кто знает, кто знает…

Любопытно, что говорящий — один из троих бандитов, планирующих ограбление ювелирного магазина. Походя они, обсуждая историю капитализма в России, оценивают моральную сторону предстоящего дела. Ощущение, как будто беседуют герои Тургенева, неспешно, красиво, вдумчиво, сидя на веранде в одной из своих усадеб.

Посторонние мотивы, метафоры, наблюдения, целые философские выкладки прошивают каждую страницу книг Пьецуха. Герой “Путешествия по моей комнате” с удовольствием рассуждает о Шопенгауэре, “который настаивал на том, что в этом мире почти никого нет, кроме идиотов и дураков”. Персонажи “Русских анекдотов” в вытрезвителе мирно беседуют о Сафо и Древнем Египте… Даже о простых, бытовых на первый взгляд вещах сказано у Пьецуха по-старомодному изворотливо и весьма затейливо: “Жена его была человек практический и давно уже позвонила куда следует, так что не успела она всласть наахаться, стоя в промокших тапочках посреди кухни, как явился Вася Самохвалов со старинным фибровым чемоданчиком, в котором он держал свой сантехнический инструмент” (рассказ “В предчувствии октября”). Сантехнический инструмент!

Кто-то сочтет все это вычурностью, манерностью в духе неактуального девятнадцатого века. Но тут на самом деле корневой принцип прозы Пьецуха, воплощение идеологии на стилистическом уровне. Ведь, в сущности, вся наша классика состоит из лирических отступлений. Вся она, грубо говоря, не по делу. В этом смысле Пьецух продолжает традицию и Пушкина, и Гоголя, и Чехова, и Зощенко… Сюжет тут — лишь повод для решения мировых вопросов. Эта традиция диктуется и затейливой логикой русского языка. Там, где англичанину достаточно двух-трех слов, мы изведем несколько страниц, купаясь в оттенках, отвлекаясь на описания и оценки, путаясь в деепричастных оборотах и придаточных предложениях. Избыточность языка Пьецуха работает на идею. Попробую ее сформулировать. Главное в России — лишнее, избыточное, постороннее. Просчитать и предсказать невозможно ничего. Ни язык сам себе не хозяин, ни человек. Лучшее, что может с нами случиться, — произойдет внезапно, неожиданно, по глупости и случайности. Отсюда далеко до миссионерских выкриков национал-патриотов “с уклоном в коммерческий интерес”. Зато рукой подать до любимого Пьецухом Шопенгауэра, до индуизма, до дзэна… До любой, в сущности, философии, не делающей различий между святостью и глупостью, победой и поражением, литературой и болтовней… Приходит на ум и пушкинская “милость к падшим”. Для падших, по извилистой, иррациональной логике Пьецуха, потеряно далеко не все.

Кумулятивный эффект лирических отступлений, излишнего, избыточного языкового материала нарастает у Пьецуха с каждым текстом. Вообще, трудно себе представить этого писателя автором одной, пусть даже очень значительной книги. Даже его знаменитая “Центрально-Ермолаевская война”, нашумевшая в свое время, по большому счету погоды не делает. Сила Пьецуха в количестве. Это тем более очевидно, что за последние пятнадцать — двадцать лет он ни разу кардинальным образом не менял ни манеру письма, ни подход к теме, ни типажи. Он по-прежнему пишет свою эпопею о маргиналах и чудаках. О людях и ситуациях, не укладывающихся в голове. По крайней мере у нормального человека. Зато в России и в русской литературе все они существуют.

В 2005 — 2006 годах, к шестидесятилетию писателя, издано четыре книги. Помимо упомянутых мной “Русской темы”, “Плагиата” и “Жизни замечательных людей” существует еще “Низкий жанр”, вышедший в издательстве “Зебра-Е”. Все они, как и предыдущие издания Пьецуха, прошли почти не замеченными критикой. Громкими премиями типа “Букера” писатель тоже не отмечен. Похоже, он существует в литературе наособицу, где-то сбоку, параллельно основному потоку, как побочное, необязательное звено современной русской словесности. Это странно, а с другой стороны, естественно, потому что вписывается в концепцию самого Пьецуха: побочное и есть главное. Оно растет как снежный ком. В один прекрасный день его становится так много, что не замечать уже невозможно. И ситуация переламывается.

Все, что он пишет, народно по определению. В том смысле, в каком Хармс называл своих собутыльников “народными философами”. А тут перед нами народный писатель и народный литературовед. Недаром же у него так много “кавер-версий”. В том же примерно духе, в каком Толстой пересказывал Библию для детей. А Пьецух пересказывает русскую литературу для нас, для всего народа… Не столько даже пересказывает, сколько купается в этой литературе.

Его “Плагиат” — никакой, конечно, не плагиат. Скорее римейк, адаптация классических сюжетов на актуальный и доступный манер. Жанр этот сейчас процветает. Попытки реанимировать классику, а то и паразитировать на ней предпринимаются регулярно. Но положительный, полноценный литературно результат я лично наблюдал всего у двух авторов. У Кабакова в “Московских сказках” и у Пьецуха в “Плагиате”. Кабаков взял за основу бродячие сказочные сюжеты. Красная Шапочка, Летучий Голландец, Неразменный Пятак… Пьецух — сюжеты Гоголя, Толстого, Чехова, Салтыкова-Щедрина, Куприна… Хотя сюжет — последняя по важности вещь для этого рода литературы. Я почти уверен, что, начиная сочинять очередной текст, Пьецух и не подозревает, чем он может закончиться. Какой смысл планировать работу и выстраивать сюжет, если в любой момент герой может самым непредсказуемым образом отвлечься и выйти из любовной или детективной интриги в астрал, в космос, в автономное плавание? Свободные это люди. Не связанные по большому счету ни логикой, ни моралью, ни смыслом. Как шукшинский Алеша Бесконвойный, возведенный в энную степень. Их почти невозможно отличить от пациентов сумасшедшего дома…

Интересно, что народный литературовед Пьецух при всей своей тяге к анекдотическому изображению писателей вовсе не отрицает существования великих, удивительных, важных и значительных текстов. Не высмеивает он классику и в своей “Русской теме”, и в “Плагиате”. Лишь поражается: “Надо же, и такое возможно!” Великие произведения, по его логике, берутся непонятно откуда, не благодаря, а вопреки писателям, читателям и окружающей их стране. Как чертик из табакерки. И вообще, жизнь в России, по Пьецуху, — сплошной парадокс. Потому и литература ее представляет собой цепь трассирующих вопросов “куданесешься-чтоделать-ктовиноват-доколе”. “Есть некоторые частные соображения, а ответа нет. Может быть, Русь несется к цивилизованным рыночным отношениям, а может быть, к гражданской войне. Не исключено, что к беспримерному взлету национальной культуры, но также не исключено, что к расколу державы на удельные княжества домонгольского образца. Вообще наша Русь обожает ставить вопросы, отвечать же на них не в Ее правилах, этого Она почему-то не любит” (“Русская тема”). Любой, кто попытается весомо, трезво, со знанием дела ответить на русские вопросы, немедленно попадет впросак, будет выглядеть по-дурацки.

Вообще проза Пьецуха так и кишит идиотами. Иногда даже и в прямом смысле. Им, например, целиком посвящен рассказ “Если ехать по Рублевскому шоссе…”. Ничего общего с князем Мышкиным его герои, разумеется, не имеют. Трагизма в них, прямо скажем, немного. Агрессивной любви к добру еще меньше. Не идиоты, а так, заурядные дурачки, пытающиеся решать судьбы мира. “Наслушаешься слов, которые произносят серьезные мужчины, сидящие за необъятным круглым столом, и станет понятно, что от них зависят судьбы мира и государств. Например:

— Если мы в двухнедельный срок высадим десант на Мадагаскаре, эта проблема решится сама собой… <…>

— А по-моему, нужно просто подвести под мадагаскарскую инициативу какой-то прочный, незыблемый аргумент. Скажем так: если Государственная дума отвергает наше предложение, то мы не гарантируем роста валового национального продукта на уровне положения от 4 октября!” (“Жизнь замечательных людей”).

Как будто в этом мире вообще можно что-либо гарантировать… Но рассуждать о Мадагаскаре и национальном продукте, конечно, не в пример веселее, чем клеить коробочки, как, собственно, и полагается в психдомах. Вот и рассуждают. У Пьецуха рассуждают все. Порой эти рассуждения напрочь забивают канву сюжета. Не хочется действовать, хочется говорить. В точности по Павлову, который утверждал, что речь для русского человека — первая реальность, а сама реальность вторична.

Рассуждают интеллигенты на кухнях. Одинокие мужчины и женщины. Подчиненные и начальники. Даже наемные убийцы и те пускаются в рассуждения. А если и убивают, то не со зла. По ошибке или в состоянии глубокой задумчивости. Любое действие плохо, очень плохо вписывается в существование героев Пьецуха, в его стройную и безумную картину российской жизни. Захочет, например, человек кран починить на кухне. Но задумается о Канте или Шекспире. Или о мировой справедливости. И одним богатырским движением разрушит многоэтажный дом… Единственный продукт, который можно произвести в этом сомнамбулическом состоянии, — литература. Вот с ней действительно все в порядке. Зато остальные сферы деятельности, если возьмется за них наш человек, грозят миру бедами и неисчислимыми разрушениями.

Потому что не бывает добра с кулаками, не верьте Станиславу Куняеву. Добро — оно с прибабахом, с придурью. И очень любит порассуждать.

Ян Шенкман.