Новый Мир ( № 12 2006)

"Кто же он в самом деле?.."

Сергей Стратановский. На реке непрозрачной. Книга новых стихотворений. СПб., “Пушкинский фонд”, 2005, 64 стр.

Сергей Стратановский, один из классиков ленинградской неподцензурной поэзии, находится как бы на обочине внимания, — признан, но не загнан в автоматический ряд классиков. Это, впрочем, характерно для многих представителей данной культуры (вспомним Елену Шварц или Александра Миронова). В случае Стратановского к “общегрупповой” модели поведения прибавляется совершенно личная позиция “неприсоединения”. Она проявлена в первую очередь именно в плоскости поэтического высказывания как такового (и, следом уже, художественной идеологии).

Лирический герой Стратановского не вполне участник всеобщего движения феноменов и явлений, не “актант”. Но он и не вполне наблюдатель (хотя наблюдатель больше, чем действователь). За ним сохраняется некоторая уверенность в праве на оценку, но оценка эта включает в себя самые различные версии и противоречия мира:

Памятник ставим

крепостному тому,

что ушел от взбесившейся барыни,

Взбунтовался безмолвно,

но прежде Муму любимую

Утопил, как велели.

..............................................

Кто же он, в самом деле?

Жалкий раб или все-таки скиф непокорный,

Этот дворник, которому памятник ставим?

Присутствие неразрешимости в качестве основополагающего механизма культуры — и естественно вытекающее из него вопрошание. Это весьма распространенная у позднего Стратановского модель. Петербургский поэт Тамара Буковская (кстати, ей посвящено стихотворение в рецензируемой книге) сказала как-то, что Стратановский — современный баснописец. Если принять это не за шутку, а за своего рода “терминологическую метафору”, за способ расширить жанровые ограничения, вовсе их, однако, не лишаясь, — в этом высказывании обнаружится очень важный смысл.

Для отечественных семнадцатого — восемнадцатого веков басня и притча были чуть ли не синонимами. Стратановский актуализирует это неразличение, делая его значимым. При этом собственно притчей оказывается сообщение, дополненное “моралью”, — на ее месте то самое вопрошание, о котором говорилось чуть выше. Неразрешимость события (или непознаваемость феномена) усиливается его риторическим обсуждением, по определению ни к чему не ведущим.

При этом подобная модель характерна именно для новых стихотворений Стратановского. В ранних вещах притча обладала существенно более гротескным обликом, хотя и здесь трагиэйфорическое внутреннее противоречие снимало возможность однозначной интерпретации:

Тысячеустая, пустая

Тыква катится глотая

Людские толпы день за днем

И в ничтожестве своем

Тебя, о тыква, я пою

Но съешь ты голову мою

Здесь центральный образ нарочито абсурден, что усиливает общий пафос “негативной мифологии”. Но и для раннего Стратановского в целом характерно обращение к “реальной” предметности, к “узнаваемому” списку культурных стереотипов — не с описательно-медитативными, или концептуализирующими, или неомифологизирующими целями, — но с позиции, так сказать, морализатора-деконструктора (поэтому любые “внешние” совпадения с Дмитрием А. Приговым следует считать всего лишь родовой конвергенцией, но не подлинным родством). Постепенно вырабатывается особая, излюбленная Стратановским конструкция, восходящая к античному стиху, лишенная (как правило) рифмы, нарочито медлительная, не подразумевающая саму возможность “вскрытия” окончательного смысла, проникновения за риторический панцирь (в этом смысле неожиданно, но закономерно сближение письма Стратановского с внешне совершенно иначе устроенным методом Михаила Еремина). Вот, к примеру, стихотворение 1985 года, формально очень похожее на большинство составивших книгу “На реке непрозрачной”:

Перегибщица-смерть,

сторожиха колхозного сада

Активистка-старуха

с заряженным дробью ружьем

Ждет, затаившись, воришек,

деревенских мальчишек сопливых

Похитителей яблок

с деревьев народного рая

Многоуровневая аллегория (подразумевающая и советскую власть, и человеческое бытие вообще) замирает в своей статичности и герметичности. Это — некоторая одномоментность, совпадающая с вечностью, своего рода мифологическое время, “время сновидений”.

В новой книге (как и в предыдущей, “Рядом с Чечней”) непостижима не столько аллегория бытия, сколько некое частное событие, за которым, конечно же, скрываются бездны смыслов или бессмысленностей, но которое материализовано и — само по себе. Акция Авдея Тер-Оганьяна, всячески сквернившего иконы из художественных соображений, становится неким “пунктумом”, точкой фиксации внимания, — и лишь затем распространяется в общеметафизическом пространстве:

Вихрь одежды евангельской,

Или руки молящие,

или краешек нимба оставит,

Лик святой соскоблив, уничтожив.

Он сказал: “Красота разрушенья сильней

Красоты созиданья…

Прекрасны горящие зданья,

Акт искусства Нерона,

вернее сказать, артефакт.

А икона-руина…

Не ближе ли Богу она

Тех, что в храме целехоньки?

Именно тут проявляется “новая басня” Стратановского — бандит, авангардист, националист предстают, подобно крыловским зверюшкам, и аллегорическими функциями, и, одновременно, вполне полновесными, индивидуальными героями-демонами современности. Их модельность спорит внутри текста с их правом на высказывание, никак причем не комментируемое, если не считать значимого положения внутри стихотворной композиции.

Уникальность поэтики Стратановского — в том, что ее максимальная внешняя риторичность совершенно не мешает внутренней крайне антириторической установке. Оценка присутствует в смещении синтаксиса, в гротескном преувеличении, в контрасте между культурной установкой и ее интерпретацией:

Филемон и Бавкида

в своей развалюхе скрипучей,

На землице горючей,

напротив коттеджа роскошного,

Грома ждут укокошного —

своей ликвидации плановой,

Чтоб пейзажа не застили

Безусловно, являясь, по сути, гражданской поэзией, новая лирика Стратановского начисто лишена присущих этому виду сочинительства штампов. Перед нами — моральный реестр современности, наложенный на онтологическую карту. Поэт, схватившись за голову руками, отслеживает их смещение друг по отношению к другу.

Данила Давыдов.