Новый Мир ( № 2 2008)

Краевая задача

Губайловский Владимир Алексеевич — поэт, прозаик, критик, эссеист. Родился в 1960 году. Выпускник мехмата МГУ. Живет в Москве.

Ялта

Горы — городу противовес,

как герою молчание хора.

И сосет древесину небес

червоточина фуникулера.

* *

*

Он умрет от цирроза,

очень рано умрет.

Это — грустная проза,

если доктор не врет.

Он загнется от рака,

рака толстой кишки.

Эким боком, однако,

нам выходят стишки.

* *

*

Две девочки на фотоснимке.

Машины катятся по Минке

от Кубинки куда-то вдаль,

а жизни почему-то жаль.

Ведь в ней когда-то было что-то,

с чем расставаться неохота.

Припомнить только тяжело,

а время, в общем, истекло.

* *

*

Я уже не справляюсь с самим собой,

посылаю, как бабушка на разбой

посылала пирата. К чертям собачьим

уходи. Поиграй на зубах, на губе.

Путь из пункта А и до пункта Б

переобозначим.

Ощущенье вибрации тонких стен

или кровоток по развилкам вен

омерзительны, словно приступ астмы.

Задохнувшийся тяжким кашлем пророк

что-то невразумительное предрек

в граммофонный раструб.

Дальше будет хуже. Ты уж поверь.

В темноту террасы открыта дверь,

накурили, пустили холод.

Мучили фортепьяно, играли в преф,

засыпали вповалку, перегорев.

Ты тоже был молод.

Полно, был ли? так ли? когда и где?

Больно били капли вода по воде,

переезд заходился трелью…

Размягчается мозг, как горячий воск,

но физически страшно напиться в лоск,

страшно черного, как земля, похмелья.

Попытка есть пытка. Так повелось.

Пегий пепел полуседых волос.

Сколько месяцев ты не стригся?

Не помню, наверно, довольно давно.

За окном пространство-время черно,

как волна на Стиксе.

* *

*

А все-таки надежда теплится

на бытование глагола:

звук, замкнутый в строфе, колеблется,

в гортани тает -оро-, -оло-,

пока язык, живущий в колоколе,

раскачивается ударно,

и все, что зелено ли, молодо ли,

гуляет парками попарно,

и сталкиваются созвучия

с решеньем краевой задачи,

внезапным резонансом мучая —

и чуть не плача.

* *

*

Я всегда легко уходил от живых.

Я махнул рукой: “Что за дело до них?

Я все заново переиграю”.

Но потом наставал непрошеный миг,

и они возвращались ко мне, умирая.

Мое поколенье

Мише Бутову.

Мы пришли непоправимо рано.

Или поздно. Но не ко двору.

Воробьевы горы. Панорама

на промозглом мартовском ветру.

Жизнь крошилась, била и рябила.

Снег лежал как грязные бинты.

Если это было, это было

тем, что помню я и помнишь ты.

Помнишь молодые эти лица?

Замыслов туберкулезный чад.

Дорогие нам самоубийцы

рядом оглушительно молчат.

Столько горя в этой укоризне,

что слова текут в небытие.

Второпях отброшенные жизни —

страшное сокровище мое.

Хорошо свободное паденье,

жаль, недолго. В сторону реки

вырожденье наше — возрожденье

трудно поднимается с руки.

Может быть, еще не все в отстое?

Может статься, именно сейчас

наше солнце, мартовское, злое,

к жизни разворачивает нас.