Новый мир. № 3, 2004

«Петушок или курочка?» —

голос из дальней дали.

В майке и трусиках дурочка,

снова в игру не взяли.

Переоденусь в платье я,

косу стяну тесьмой.

«Дачная аристократия» —

год сорок восьмой.

Я не в обиде: отроки

чужды самокопанию,

я в стороне, и все-таки

тянет в эту компанию.

Мальчики там тщедушные,

но по развитью взрослые,

девочки там воздушные…

Ночи стояли звездные,

дни на цветах настояны…

гбода даже не минет —

будут отцы арестованы,

детство детей покинет…

Нету у нас «Победы»

лаковой — первый выпуск,

дачу снимаем у деда

в потной рубахе навыпуск,

нету у нас скочтерьера…

Папе и маме моим

не задалась карьера.

Дом наш несокрушим.

Был у меня друг.

Нету таких в округе.

Я не сразу, не вдруг

друга узнала в друге.

Что душой одинок, —

все друзья перемёрли, —

что соленый комок

у насмешника в горле,

что без матери рос

и, во всем независим,

подпадет под гипноз

женских строчек и писем,

что живая вода —

чувство сестринства-братства —

мне открылось, когда

начинало смеркаться…

Не Урбанский, но с тем

было внешнее сходство:

не удержишь в узде

нервного иноходца.

Иноходью среди

чинных, как на параде,

шел. А ему: «Гляди,

вышколим тя, дядя!»

Школили. Били в лоб,

и по глазам, и в темя,

не выделялся чтоб,

в ногу чтоб шел со всеми.

Тошно от холуев,

им бы заняться случкой…

За него Гумилев,

и Есенин, и Слуцкий.

Честь родимой земли —

личное его дело.

С двух концов подожгли —

так в нем совесть горела…

Что дожало его,

я не знаю: имейлы,

по само Рождество,

путались и немели.

В боль свою заточен…

Ни малейшей надежды…

«Говорить с ним о чем?»

Обо всем, как и прежде…

Лишь восьмого числа

дух из темницы вышел.

Запоздала хвала.

Думаю, он не слышал

траурных передач,

что звенели в эфире.

Сдавленный женский плач

все же созвучней лире.

Лебедиха у спуска

в пруд, в студеную сырость.

Поработала гузкой,

а потом раскрылилась,

перевесила через

край свое опахало,

чтобы яйца прогрелись,

ни одно не пропало.

Молодец, пионерка

из самых отчаянных!

Распласталась, как грелка

на фарфоровый чайник…

Где же лебедь? А лебедь

бьет крылами о воду,

он достроит, долепит

домик Богу в угоду,

он старается тоже:

из травы одеяло

подтыкает под ложе,

только б не замерзала,

носит ветки, былинки

с верностью лебединой

и сдувает дождинки

со своей половины…

Лебедиха на яйцах —

значит, надо встряхнуться,

а не спать на полатях —

можно и не проснуться.

В мире взрывов и пыток,

лжи, предательства, мести

пусть свершится прибыток

хоть в лебяжьем семействе.

Как же я не заметила

ни авто, ни трамвая?

Маму только что встретила —

и уже провожаю.

Но не в мрак крематория —

в край, где небо и солнце,

на машине, которая

здесь иначе зовется.

Все другое: иначе я

и люблю, и прощаюсь.

Пассажиры сидячие,

я одна возвышаюсь.

Расцелуемся с мамою.

Говорят, это плохо,

но не может душа моя

дочку вызвать до срока.

Вот спасибо, что двигались

по такому маршруту,

чтоб мы с нею увиделись,

пусть всего на минуту.

Только во сне

веру свою

встретить могу —

воплощена

в том, кто рожден Русской землей

в самый ее полуночный час

мрак разгонять

словом любви…

Русской землей он и убит.

Сколько убито после него.

Яблоку негде в шеоле[1] упасть…

В Гармише, той части его,

где стадион, радуга лиц,

джинсы, кроссовки —

всё, как везде, —

руки Вселенной вскинуты вверх,

вознесены над мельтешней.

Дух протестует.

Нам же, слепым,

Альпами видится ярость Его.

Но приглядитесь:

в дикой скале,

возле ущелья,

как медальон,

с белым Младенцем

Божия Мать,

еле видна, белая вся.

Кто-то сумел, вправил в базальт

веру свою.

Фуникулеры выше скользят,

твари двуногие ниже идут,

каждый устал, ищет привал

пивом залить жирный шашлык.

Остановлю бег свой и взгляд.

Тропы альпийские —

ниточки. Мать

держит Младенца

и всех, кто в пути.

Собственной веры

вспомнится лик.

Он растворен

в их белизне.