Новый Мир ( № 5 2008)

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

ПРОТЕСТАНТСКАЯ ЭТИКА И ВРУЧЕНИЕ “ОСКАРОВ”

Нынешнее присуждение “Оскаров” напоминало мифическую битву кита со слоном. Два фильма-лидера: “Старикам здесь не место” братьев Коэнов и “Нефть” (“И будет кровь”) Пола Томаса Андерсона — имели аж по восемь номинаций. И определить, кто сильнее: идеально исполненный вестерн, скрещенный с триллером про маньяка и сдобренный печальной резиньяцией по поводу падения нравов (“Старики”), или не менее совершенное неспешное повествование о триумфе и крушении одного из пионеров нефтедобычи (“Нефть”), — то есть слон или кит, — было для академиков делом нелегким.

В результате победили братья Коэны, получив целых четыре статуэтки (“Лучший фильм”, “Лучшая режиссура”, “Лучший адаптированный сценарий”, “Лучшая мужская роль второго плана”); “Нефти” же досталось только две (“За лучшую операторскую работу” и “За лучшую мужскую роль”). С решением академиков можно спорить. Синефилам больше нравится изящный жанровый пастиш Коэнов с его отшлифованными до блеска типовыми ходами. Поклонникам “кино про жизнь” — монументальный эпос Пола Томаса Андерсона с гениальной актерской работой Дэниела Дей-Льюиса. Поражает, однако, другое. И в той, и в другой картине мы наблюдаем радикальную деконструкцию излюбленного голливудского мифа про “хорошего парня” (good gay), который зубами вырывает у судьбы жизненную удачу, побеждая “плохих парней”, конкурентов, враждебные обстоятельства и силы природы. Впервые на моей памяти американские академики со столь редким единодушием проголосовали за крушение великой “американской мечты”.

Съемки обоих фильмов проходили фактически в одном и том же месте — поселке Марфа, затерянном на границе Техаса и Мексики. То есть и в том, и в другом случае разрушение героического мифа происходит в пространстве “фронтира” — там, где, по идее, этот мир должен держаться крепче всего. Объединяет обе картины и то, что время действия отнесено в прошлое. В “Стариках” — это

1980 год. В “Нефти” — начало века, с 1898-го по 1927-й. Иными словами, в обеих лентах демифологизируется не только легендарное пространство Дикого Запада, но и сама история нации. О том, что перед нами — не случайный эпизод, а философское высказывание обобщающего характера, свидетельствуют и названия фильмов. “Старикам здесь не место” — “No Country for Old Men” — первая строка знаменитого стихотворения Йетса “Плаванье в Византию”. “There will be Blood” — позаимствовано явно из Библии.

На этом сходство заканчивается.

Картина “Старикам здесь не место”, снятая по одноименному роману Кормака Маккарти, напоминает отчасти карточный домик, виртуозно выстроенный из стандартных жанровых элементов.

Начинается она с закадрового монолога старого шерифа (Томми Ли Джонс), который на фоне рассветных техасских холмов с горечью рассуждает о новых временах, когда люди принялись убивать просто ради убийства.

Затем на экране появляется главный злодей — Антон Чигур, маньяк с кислородным баллоном (Хавьер Бардем). Его арестовывает молоденький полицейский, которого означенный маньяк душит с помощью наручников прямо в участке, а потом, неторопливо смыв кровь с запястий и прихватив свое экзотическое орудие убийства, отправляется на полицейской машине дальше — меланхолически множить трупы. Следующей жертвой становится водитель “форда”, которого Антон Чигур вежливо просит выйти из машины и не двигаться, после чего пробивает бедняге лобную кость выстреливающим под давлением кислорода металлическим стержнем (способ забоя скота).

А в следующем эпизоде мы видим главного героя по имени Ллевлин Мосс (Джош Бролин), — вьетнамского ветерана и охотника на оленей. Он смотрит в оптический прицел на мирно пасущихся животных и нажимает курок с теми же ровно словами: “Не двигайся!”

Так изящным монтажным стыком братья Коэны уже на первых минутах картины ненавязчиво ставят знак равенства между “плохим” и “хорошим” парнем, которые по всем жанровым раскладам — полярны.

Чигур — брюнет со стрижкой “под пажа”, крупными чертами лица и демонически-печальным взглядом воловьих глаз. Ллевлин — русый, с усами и в неизменной ковбойской шляпе. Один — хладнокровный убийца, другому не чужда человечность (так, спустя примерно с полсуток, он едет ночью с канистрой воды напоить раненого мексиканца, которого в полдень встретил в пустыне). Один — явный псих, другой вроде как в норме. Один догоняет, другой убегает. Первый явился невесть откуда; второй имеет дом, жену, тещу и биографию… Чигур начисто лишен чувства юмора; Ллевлин наделен им в изрядной мере (чего стоит хотя бы обмен репликами с женой: “Если со мной что случится, передай маме, что я ее люблю”. — “Но твоя мама умерла!” — “Ладно, тогда я ей сам передам”). При этом оба они — люди с принципами. И главный принцип — девиз охотника: “Это моя добыча!”

“Добыча” здесь — черный чемодан с двумя миллионами долларов, который Ллевлин находит в пустыне на месте кровавой разборки двух мафиозных кланов. Неосмотрительно присвоив деньги наркоторговцев, герой пускается с ними в бега. Антигерой идет по следу, используя нехитрый прибор, ловящий сигнал с передатчика, спрятанного среди денежных пачек. Полупустые мотели и отели в колониальном стиле (портье разного пола неизменно одеты в рубашки и блузки в мелкий цветочек)… Пустые ночные улицы; меланхолический ритм тикающего, мигающего зеленым глазком приемника; припаркованные машины, используемые как укрытие, стрельба без предупреждения; кровь, лужи крови… Кровь — визуальный лейтмотив, от начала и до конца преследующий обоих героев: кровавые следы на земле, кровь на стенах, на занавесках в ванной, на полу, на одежде, на белых носках и обуви…

Старый шериф Белл в боевых действиях не участвует. Он сочувствует хорошему парню, проницательно, но неспешно отслеживает события и все время опаздывает на шаг. Если главные герои имеют дело с горячей, только что пролитой кровью, то шериф вместе с молодым туповатым помощником обречены обонять последствия — запах разлагающихся тел. Эти самые трупы старика уже так достали, что он предпочитает не выезжать лишний раз на место убийства; а по поводу трех застреленных Чигуром наркоторговцев лишь грустно шутит: “Мне важно только, что эти трое умерли естественной смертью. Ибо такая смерть естественна для людей их профессии”. Попытки шерифа договориться с Карлой Джин (Келли Макдональд) — женой Ллевлина, выйти с ее помощью на след беглеца и остановить кровавую вакханалию — безуспешны. Да старик и сам это понимает…

Первый раунд схватки заканчивается вничью. Ллевлин обнаруживает передатчик и поджидает врага в номере отеля с обрезом наперевес. Тот фирменным приемом вышибает замок своим кислородным баллоном. Дальше бой переносится на ночные улицы. Свистят пули, звенят разбитые стекла машин. Ллевлин вскакивает в одну из них, бросив водителю: “Не задавай вопросов!” — и тут же пуля попадает водителю в горло, откуда фонтаном хлещет кровь… Круто! То идеальное единство изображения и коротких, снайперски точных реплик, неспешного ритма и напряженного action, вовлеченности и иронии, от которого захватывает дух у поклонников жанра.

Подстрелив друг друга, герои расползаются каждый в свою нору — зализывать раны.

И для заполнения паузы, образовавшейся в драке, Коэны выводят на сцену нового персонажа. Карсон Уэллс — экс-полковник, “гениальный сыщик”, болтливый и самоуверенный шут гороховый (Вуди Харрельсон), нанятый владельцами денег, чтобы отыскать Ллевлина, бегающего с чемоданом, и Чигура, который явно вышел из-под контроля. Пока вьетнамский ветеран отлеживается в больнице с раной в боку на мексиканской стороне Рио-Гранде, а его противник в номере отеля самостоятельно извлекает пулю из простреленного бедра (грандиозный аттракцион!), бойкий полковник времени зря не теряет: он отыскивает и Ллевлина, и чемоданчик, припрятанный в зарослях у реки… Но тут его самого, на беду, находит Антон Чигур.

Разговор двух джентльменов в номере очередного отеля. Полковник сидит в кресле, то и дело вытирая лоб, покрытый каплями пота. Убийца — напротив, положив на колени устрашающего вида ружье с глушителем. Карсон Уэллс торгуется за свою жизнь: он готов отдать деньги и выйти из игры. Но Чигур ему а) не верит; б) хочет другого: бабки к его ногам должен принести тот, кто их взял, кто вообразил, что может тягаться с ним, всесильным исчадием Ада, — то бишь Ллевлин. А полковнику, ветерану Вьетнама, докатившемуся до суетной работы на мафию, Чигур бросает презрительно: “Так чего стоят твои принципы, если ты сейчас сидишь здесь?” — и преспокойно пускает пулю в живот.

Затем, задрав ноги на кровать, чтобы не испачкать в очередной луже крови щегольские ковбойские сапоги, Чигур беседует с Ллевлином по телефону. Диктует свои условия: “Если ты отдашь деньги, я пощажу твою жену, хотя тебя все равно убью. Ты у меня в списке”. — “Погоди, — отвечает Ллевлин. — Я сам до тебя доберусь!”

Дальше по всем правилам герои должны двинуться навстречу друг другу, чтобы схлестнуться в финальном, отчаянном поединке. Но ничего этого не происходит. Именно в тот момент, когда зритель уже сидит, вжавшись в кресло, в ожидании грандиозной развязки, Коэны эффектно обрушивают свою идеально симметричную жанровую постройку и смешивают все карты. В последней четверти фильма действие движется какими-то рывками, намеками; самые важные события остаются за кадром, а те, что в кадре, либо незначительны, либо не поддаются однозначной интерпретации.

“Хорошего парня” Ллевлина, к которому зритель уже прикипел, как к родному, как-то вдруг и невзначай убивают. Сам момент убийства нам не показывают, но ясно, что Ллевлина пришил вовсе не Чигур, а его туповатые конкуренты — шумные мексиканцы, которые тоже шли все время по следу денег (эта линия присутствовала в картине где-то на периферии экранного действия).

Мудрый шериф приезжает к месту перестрелки, когда все кончено, чтобы снять шляпу перед юной вдовой, посмотреть на труп Ллевлина в морге, обсудить с местным коллегой повреждение нравов и… непостижимым образом упустить Чигура.

Ночью герой Томми Ли Джонса приходит в опоясанный полицейской лентой номер, где совершилось убийство. Он догадывается, что маньяк придет туда в поисках чемоданчика. В тот момент, когда Белл стоит с пистолетом под дверью, нам показывают, что Чигур внутри: притаился в темноте, и луч света, проникающего с улицы сквозь отверстие выбитого замка, ложится отблеском на его оружие… Но, войдя в номер, шериф маньяка не обнаруживает. То ли через окно ушел, то ли в вентиляцию просочился, то ли испарился, как привидение. Тяжело выдохнув, старик садится в кресло и печально глядит на следы недавнего и явного пребывания Чигура в номере: вывинченные шурупы вентиляционной решетки, монетка на полу… Поединок добра и зла отменяется. Старик опять опоздал.

Это — переломный момент картины, когда лихорадочное напряжение схватки вдруг падает до нуля и четкая логика жанра полностью уступает место зыбкой, иррациональной стихии печали и обреченности.

Шериф Белл едет в бунгало к какому-то древнему старику — напарнику своего покойного отца, чтобы поговорить о былом, об оставленной когда-то семье, о выходе на пенсию, о стране, которую не спасти, и о Боге, который так и не снизошел в его, шерифа, жизнь, так и не позволил совершить что-то значимое.

Чигур отправляется к вдове Ллевлина, только что похоронившей мать, чтобы пристрелить бедную женщину. Ведь он обещал ее мужу… Правда, проявляя неслыханный гуманизм, убийца предлагает ей сыграть в орлянку на жизнь и смерть. Карла Джин отказывается: “Это вы должны решить, а не монетка”. — “Я решаю так, как скажет монета”. Непонятно: то ли Чигур мнит себя орудием фатума: “Рок, мэм, ничего личного”, — то ли ему важно в очередной раз продемонстрировать жертве, что человеческая жизнь и смерть значат для него не больше, чем слепая случайность… Принципы Чигура так до конца и остаются туманными. Равно как и сама эта фигура: то ли ходячая Смерть, инфернальный посланец иных миров, то ли псих, помешавшийся на жажде власти.

Самого убийства мы опять не видим. Но оно имеет место, судя по тому, как внимательно осматривает Чигур на крыльце дома подошвы своих ботинок. После этого он попадает в абсолютно случайную, бессмысленную автокатастрофу, ломает руку, покупает рубашку у мальчишек-велосипедистов (точно так же торговал куртку у прохожих мальцов раненый Ллевлин на мосту через Рио-Гранде) и уходит в никуда с подвязанной рукой, из которой торчит окровавленная кость.

Кому в итоге достался чемоданчик с деньгами — неясно.

Последний эпизод: шериф рассказывает своей подруге сон про отца, который уже развел костер, чтобы встретить сына на следующей стоянке, то бишь — на том свете. На словах “После этого я проснулся” — фильм обрывается, оставляя зрителя в полном недоумении: что это было? Многие даже решили, что им забыли показать последнюю часть.

Зрительский “облом” тем сильнее, что картина действительно эмоционально затягивает. Актеры выкладываются так, что мужественному, немногословному мачо — герою Бролина — нельзя не сочувствовать; маньяк Бардема — интригует и вызывает чисто синефильское восхищение; а от героя Томми Ли Джонса с его испещренным морщинами благородным лицом и мудрым прищуром ждешь если не подвигов, то хотя бы интеллектуальных прорывов. Но Коэны в итоге выстраивают абсолютно безысходную картину реальности, где мудрость бессильна, сила бессмысленна, а Бог молчит. Где нет места не только и не столько старикам, сколько самой категории смысла.

Вспомним строфу Йетса, откуда авторы позаимствовали название:

Тут старым нет пристанища. Юнцы

В объятьях, соловьи в самозабвенье,

Лососи в горлах рек, в морях тунцы —

Бессмертной цепи гибнущие звенья —

Ликуют и возносят, как жрецы,

Хвалу зачатью, смерти и рожденью;

Захлестнутый их пылом слеп и глух

К тем монументам, что воздвигнул дух.

(Перевод Г. Кружкова.)

В оригинале последняя строка — “Monuments of unageing intellect”, то есть не столько “дух”, сколько “вечный, нестареющий ум”.

Герой Томми Ли Джонса хотя и состарился, но так и не дождался ни Божьего призыва, ни понимания, как жить и что делать. Бог не снисходит к нему. Шериф винит себя: “Что ж, я согласен с тем, что Он обо мне думает”, — но собеседник, древний старик, возражает: “Откуда ты знаешь, что2 Он думает?”

В этом все дело. Не в стариках с их мудростью, вечно теснимых ликующим и бессмысленным, замешенным на инстинктах круговоротом “зачатья, смерти и рожденья”. Дело в самой стране, где люди привыкли совершенно определенным образом распознавать присутствие Бога в собственной жизни. Стране, поднявшейся на дрожжах “протестантской этики” — истовой веры в действие, в борьбу, в неукротимое движение к цели, которое само по себе трактуется как форма служения Высшему, а успех на этом пути — верный знак, что Бог на твоей стороне.

В фильме Коэнов нет таких знаков. Все пути активного действия ведут в никуда. И тот, кто охотится, и тот, кто пытается унести в зубах свалившуюся с неба “добычу”, и тот, кто шустрит за деньги, и тот, кто пытается защищать закон и порядок, и даже женщина, которая стремится спасти любимого, — не достигают цели. Перед нами парадоксальная декларация бессмысленности, богооставленности активного действия, подрывающая не только мифологические основы голливудского жанра action, но и свидетельствующая о кризисе традиционной американской ментальности. Что тут причиной? Вал бессмысленного насилия, захлестнувшего Штаты? Неудача в Ираке? Что-то еще?.. Но чувствуется, что безоглядная вера в благословенность деяния и успеха сменяется растерянностью, поиском каких-то иных путей и основ… Вера эта уже не столь безоглядна. В противном случае никогда не стал бы фильм “No Country for Old Men” триумфатором “Оскара”.

“Нефть” — картина совершенно иного свойства.

Если у Коэнов инструментом деконструкции мифа становится разрушительная игра с жанром, то в фильме Томаса Пола Андерсона духовная недостаточность

слепого героического деяния раскрывается на примере отдельной незаурядной и яркой судьбы.

Дэниел Плейнвью (Дэниел Дэй-Льюис), неукротимый ирландец, поджарый, как сеттер, с кривым, горбатым носом и яростным пламенем в карих глазах, —

сгусток энергии и воли, эталонное воплощение американского пионера-героя.

Выжженная пустыня. Дыра в земле. В этой дыре человек с кайлом и винчестером в одиночку дробит каменистые, неподдающиеся слои в поисках золота. Искры сыплются из-под кайла, лицо, одежда и волосы покрыты пылью, тяжелое дыхание, упрямый профиль, нечеловеческие усилия, боль, вечная опасность, непреходящее одиночество… Вот, сорвавшись с лестницы, он ломает ногу, но, обнаружив вожделенный кусочек золотоносой породы, запредельным усилием воли выбирается из норы, ползком добирается до конторы, чтобы получить убийственное заключение: содержание золота — три унции на тонну.

В следующем эпизоде он уже в обществе трех-четырех товарищей добывает нефть. Скважину копают вручную, вместо бура — примитивное долото. Нефть, проступившую наконец из земли, черпают ведрами с помощью убогой качалки. В какой-то момент все это сооружение рушится и досками придавливает одного из компаньонов Дэниела — отца годовалого малыша в беленьком платьице, который обретается тут же, на разработке, в плетеной корзинке. Так в жизнь Дэниела Плейнвью входит приемный сын Эйч Даблъю, который тоже становится инструментом успеха на нелегком пути нефтяника. Долгие годы Дэниел вместе с Эйч Даблъю разъезжают по городам и весям, предлагая услуги по бурению скважин недоверчивым и прижимистым владельцам нефтеносных участков. Годовалый малыш превращается в смышленого десятилетнего мальчика с симпатичной мордашкой. “У нас — семейный бизнес”, — неизменно демонстрирует сына Дэниел. Это работает. Захолустным обывателям легче довериться заботливому одинокому отцу, чем какому-нибудь бродяге — бессемейному и бездомному.

Так, по крохам, по зернышку, этот “семейный бизнес” и продолжается до тех пор, пока Господь не посылает Дэниелу знак — награду за терпение и труды. В один прекрасный день к нему является паренек по имени Пол и всего за 500 долларов продает сокровище — информацию о богатейшем неразведанном месторождении нефти в окрестностях захолустного городка Маленький Бостон.

Дэниел скупает земли у нищих фермеров, измотанных борьбой с бесплодной

и каменистой почвой, строит вышки, дает отпор корпорации “Стандард ойл”, норовящей отобрать сокровище; пользуясь монополией на железнодорожные перевозки, протягивает нефтепровод до океана, торжествует над всеми и кончает…

тем, что, одинокий, спившийся, одичавший, совершает убийство в своем нелепом, огромном доме, обставленном с бессмысленной роскошью.

Это, так сказать, — рамочный сюжет. В принципе, он не нов. История восхождения и успеха, которая заканчивается жизненным крахом, была рассказана некогда в гениальном фильме Орсона Уэллса “Гражданин Кейн”. И так же, как “Гражданин Кейн”, “Нефть” состоит, по сути, из нескольких отдельных новелл.

Первую можно обозначить как собственно “Нефть”. Сюжет ее — упорная борьба с людьми и природой за то, чтобы вырвать, добыть, вытащить на поверхность спрятанное сокровище. Постепенное превращение одинокого рейнджера в тирана-преобразователя, человека, создающего новую жизненную реальность (дороги, школы, ирригация и т. д.) и распоряжающегося судьбами тысяч людей. (В эпизодах, где Плейнвью в конторе, посасывая трубку, руководит, пишет, чертит, — он удивительно походит на молодого Сталина: орлиный профиль, трубка, усы, наглухо застегнутый воротничок серой рубашки; это лишь одна краска чрезвычайно богатой и многогранной роли, но она не случайна.)

Вторая новелла — “Сын”. Фонтан нефти, забивший из первой пробуренной скважины, навсегда лишает слуха на беду оказавшегося поблизости Эйч Даблъю. Растерянный, оглушенный ребенок, попавший в беду, становится помехой, так же как раньше — здоровый, умненький и симпатичный — содействовал бизнесу. Дэниел по-своему привязан к Эйч Даблъю, но ему не хватает ни терпения, ни желания пробить образовавшуюся между ним и сыном стену глухоты (он, к примеру, так и не выучивается языку жестов и в конце фильма с уже взрослым сыном общается по-прежнему через переводчика; в отличие от девочки Мэри, которая трогательно повторяет за учителем азбуку глухонемых и становится впоследствии женой Эйч Даблъю). Поставленный перед выбором: дело или несчастный, требующий заботы, неспособный к контакту ребенок — Дэниел без колебаний выбирает дело и отправляет ребенка в закрытую школу.

Третья новелла — “Брат”. Ровно в тот момент, когда герой теряет связь с

оглохшим Эйч Даблъю, в фильме появляется сводный брат Дэниела — Генри. Мы видим в кадре толпу приехавших нефтяников в одинаковых котелках (явная отсылка к известной картине Магритта) и среди них затылок Генри в мягкой коричневой шляпе. Потом точно так же, с затылка в похожей шляпе, режиссер снимает Дэниела, идущего к дому, на крылечке которого его дожидается брат. В череде чужих, безликих людей появляется близкий, той же плоти и крови. Но камера настойчиво фиксирует поверхностное сходство двух этих мужчин и их сущностное различие. Одинаковые шляпы, усы, костюмы или нагота в сцене купания — и абсолютно несхожие профили. У Дэниела — волевой, упрямый, у Генри — курносый, мягкий.

И в глазах у одного неукротимая энергия, у другого — сломленность, слабость, готовность к поражению и неудаче.

Как бы то ни было, эта новелла — самая лиричная в фильме. В кадре появляются в избытке вода, свежая зелень… За кадром из месива тревожных аккордов вдруг прорывается мелодия виолончели (предыдущая новелла сопровождалась ритмичным стуком трещотки — словно пульс в ушах оглохшего человека, который видит лишь безмолвно шевелящиеся губы, не разбирая слов). Рядом с Генри Дэниел словно оттаивает. Он впервые хоть что-то говорит о себе: о том, что не любит и презирает людей, не терпит конкуренции и чужого успеха, что устал бороться один против всех… Тем страшнее оказывается развязка.

Идиллическая поездка к морю по маршруту будущего нефтепровода заканчивается сценой купания, во время которой Дэниел вспоминает дом в родном городке, роскошный дом, о котором он мечтал в детстве… По ответам Генри он начинает догадываться, что брат понятия не имеет, о чем речь. Дэниел ничего не говорит. Сидит на берегу, обхватив колени. Но в профиль на крупном плане мы видим неконтролируемое, угрожающее движение нижней губы, как у самца бабуина,

охваченного животной яростью. Короткая сцена в борделе, где пьяненький Генри, который просит денег для проститутки, хохочущей где-то за кадром, вызывает у Дэниела явное омерзение. Затем разборка в ночном лесу: “Кто ты? У меня есть брат?” Генри рассказывает, что сводный брат Дэниела умер в тюрьме от туберкулеза, а он, Генри, просто присвоил его историю. Вновь профиль Дэниела, склонившегося над “братом”, отблеск костра в белке его глаза, выкаченного в безумном гневе, пистолет в руке. Выстрел. Затем Дэниел сноровисто роет могилу и брезгливо сталкивает тело Генри в яму с водой. Единственный близкий человек оказался лжецом, фальшивкой. Дэниел вновь совершенно один. Ни возвращение Эйч Даблъю, ни скандал в ресторане, где Дэниел кормит сына и глумится над клерком из “Стандард ойл”, который когда-то торговал у него земли в Маленьком Бостоне и советовал уйти на покой, заняться ребенком: “Вот он, мой сын! Я забочусь о нем. А ты остался в дураках!” — ничто уже не может разрушить глухой стены тотального одиночества, полной изоляции, в которую загнала Дэниела судьба.

Четвертая новелла — “Конец”. Ссора с уже взрослым Эйч Даблъю, который уходит, чтобы начать свое дело. Итог героической жизни, в которой достигнуты все достижимые цели и не утолена лишь мучительная жажда, от которой загибается живая душа.

Почему?

В фильме “Гражданин Кейн” это была загадка, которую вполне безуспешно пытался разгадать герой-журналист, от чьего лица ведется повествование. Он читал дневники Кейна, встречался с людьми, которые его знали, с женщинами, которых он пытался любить… Но тайна последних слов: “Бутон розы”, сказанных Кейном за секунду до смерти, оказывалась погребенной в могиле вместе с великим магнатом, умершим в одиночестве в пустом огромном доме, заваленном произведениями искусства.

Пол Томас Андерсон дает вполне однозначный, хотя и нетривиальный ответ. Он настаивает, что жизненная катастрофа Дэниела Плейнвью имеет религиозные корни (тема, напрочь отсутствующая в фильме Уэллса), и недвусмысленно ассоциирует события фильма с библейской историей первого братоубийства.

Центральная, самая напряженная коллизия в “Нефти”, непримиримый конфликт, проходящий через все четыре новеллы, — вражда Дэниела с юным ханжой Элаем (Пол Дано), основателем и проповедником церкви “Третьего откровения”. Элай — брат-близнец паренька, рассказавшего некогда Плейнвью о месторождении нефти. До вторжения нефтяной лихорадки в нищую, размеренную жизнь Маленького Бостона “пророк” самоутверждался, пугая геенной огненной забитых фермеров и изгоняя бесов из артритных старушек. Новая жизнь открывала перед ним новые перспективы. Но сладить с Дэниелом проповеднику так и не удалось.

Дэниел Плейнвью видит Элая насквозь и с удовольствием ставит на место, когда проповедник, смиренно сложив руки на животе, является с предложением благословить скважину. Он вроде как соглашается, но скважину благословляет сам, взяв за руку сестренку Элая — Мэри. В ту же ночь на вышке происходит несчастье — погибает рабочий, и Плейнвью приходит к проповеднику с просьбой проводить умершего в последний путь. Элай тут же начинает зудеть, что, благослови он скважину, беды бы не случилось, — и Дэниел проникается к нему и его церкви еще большим презрением. Когда беда случается с Эйч Даблъю, это презрение сменяется ненавистью к лжецелителю, который даже не попробовал помочь мальчику, но не преминул явиться и стребовать обещанные церкви деньги. Дэниел в ярости набрасывается на проповедника и избивает его, вымазав в луже нефти (своеобразное крещение в церкви его — Дэниела — завета). Элай в ответ избивает в бессильной злобе собственного отца за то, что это он впустил негодяя-нефтепромышленника в их патриархальный, устоявшийся мир.

Взять реванш Элаю удается, когда старик Бленди — единственный, кто не продал участок, — соглашается пустить нефтепровод по своей территории только в обмен на крещение Дэниела в церкви “Третьего откровения”. Обряд обставлен Элаем максимально унизительно. Он заставляет Дэниела коленопреклоненно публично каяться в том, что он бросил сына, осыпает пощечинами… Дэниел, смирив гордыню, терпит: нефтепровод стоит того…

Затем пути героев надолго расходятся. Элай уезжает куда-то миссионерствовать. Дэниел, сидя в вагоне, смотрит на его прощание с паствой взглядом, полным жгучей и неуемной ненависти.

Последняя их встреча происходит в самом конце. Мертвецки пьяный Дэниел спит на полу кегельбана, устроенного у него в доме. Разбудить его не может ничто, даже весть о пожаре. Но тихие слова: “Это я, брат Элай” — заставляют подняться на ноги. Элай в черном костюме, начищенных ботинках, с идеальным пробором и крестом, болтающимся на галстуке, явился с сообщением, что старик Бленди умер и он, Элай, готов выступить посредником в продаже его участка. “Что ж, я готов с тобой работать, — говорит Дэниел. — Но ты должен признать, что ты — лжепророк, а вера в Бога — простое суеверие”. Элай сперва неохотно, затем впав в истерику отрекается от своего Бога, после чего Дэниел Плейнвью с несказанным

удовольствием сообщает ему, что участок Бленди давно выработан. Нефть высосали скважины, построенные на соседних участках. Проповедник молит, рыдает, он

разорен, ему нужны деньги. Дэниел куражится: “Ты не избранный. Твой брат Пол — избранный, и он сейчас процветает. А ты — последыш, урод!” Гоняет Элая, как зайца, по кегельбану, швыряет в него шарами, орет: “Я — третье откровение!” Элай мечется, пытается убежать с криком: “Брат, не надо! Брат!” — но Дэниел, схватив деревянную кеглю, бьет Элая по голове, потом еще и еще, пока рядом не растекается лужа крови. Затем садится на пол и говорит подоспевшему дворецкому: “Все. Я закончил”.

Откуда такая ненависть? Зачем это, уже второе в фильме убийство “брата”? Ведь Дэниел отомстил Элаю за унижение, заставив его признать себя лжепророком. Он насладился, сломав его волю, упился его разорением. Дэниел может быть доволен: он богат и процветает. Значит, это он — избран Богом, а не ничтожный, корыстный христопродавец Элай. Но он убивает Элая в бешеной, дикой злобе, как

Каин — Авеля. И за этим чувствуется та же, что и у Каина, жгучая, неутолимая ярость богооставленности.

Нет, Элай, конечно, не праведник, как был праведен Авель. Он просто — негодный посредник, запертая дверь, человек, извративший в угоду корысти и стремлению манипулировать окружающими предназначение пастыря — вести людей к Богу. Дэниел убивает Элая, потому что его гримасы, прыжки, дешевые фокусы, страсть к деньгам и неуемная жажда власти — человека проницательного и сильного не могут не отвратить от Бога. Сам Дэниел до конца этого не понимает; он готов до хрипа кричать, что он — избранный; но тоска по Богу, по высшему смыслу и любви буквально пожирает его изнутри, как она пожирала Каина.

Жизнь Дэниела заканчивается катастрофой не потому, что он восстал против Бога и церкви; Бога он не знает, а против церкви в лице Элая взбунтуется любой вменяемый человек. Дэниел Плейнвью убивает противника потому, что он не нашел Бога там, где мог бы Его найти. А без Бога путь гордого, чисто человеческого дерзания, великого земного переустройства, стяжания нефти и денег — крови земли и социума — есть путь Каина, путь, неизбежно ведущий к страданию, одиночеству и пролитию человеческой крови.

Финальная сцена с ее яростным состязанием в избранности недвусмысленно отсылает к протестантской проблематике благословенности успеха и проклятия неблагополучия. Кто тут избран, благословен? Преуспевший Дэниел? Проповедник Элай, у которого имя Божие не сходит с языка? Ни тот, ни другой. Знаком благословенности не является ни успех, ни внешняя набожность. Критерием близости к Богу может быть только сама близость к Богу, плодами которой становятся спокойствие, радость, любовь и единство с ближними.

Так, снимая кино про добычу нефти — типичную вроде бы американскую success story, — Пол Томас Андерсон в итоге делает фильм о безуспешных поисках Бога в лоне традиционно протестантских религиозных ценностей. Этот весьма нетривиальный поворот мысли свидетельствует, что победоносная история самой богатой и сильной на свете страны достигла точки духовного кризиса, когда привычные, в подсознание культуры впитавшиеся устои веры перестают сполна утолять исконную человеческую жажду Бога и смысла. И не потому, что они ложные. А потому, что они не полны. Человечество, видимо, уже не удовлетворяет разделенная церковь. И странно, что громкое свидетельство этого доходит до нас сегодня из США, страны, где христианство в лице протестантизма принесло, быть может, самые впечатляющие земные плоды. И где два мощных фильма, так или иначе подвергающие сомнению исконные основы протестантской этики, в один год собрали всех главных “Оскаров”.