Новый Мир ( № 5 2013)

Герои, апостолы, женщины и города

Жадан Сергей Викторович родился в 1974 году в г. Старобельске Луганской области, окончил Харьковский государственный педагогический университет им. Г. Сковороды, кандидат филологических наук. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Сибирские огни”, “Дружба народов” и др. В переводе на русский вышли книги: “История культуры начала столетия” (М., 2003), “Депеш мод” (СПб., 2005), “Аnarchy in the UKR” (СПб., 2008), “Красный Элвис” (СПб., 2009), “Ворошиловград” (М., 2012). Живет в Харькове.

На украинском языке произведение опубликовано в кн.: Жадан С. Вогнепальнi й ножовi (“Клуб сiмейного дозвiлля”, Харьков, 2012).

1

Их часто рисовали на старых иконах — в то время как святые занима-лись пророчествами и чудесами, они занимались экономикой. Рыбаки и каменщики, солдаты и торговцы, пастухи и безработные — библейский пролетариат, чьи фигуры всегда можно разглядеть за деяниями пророков и апостолов. Находясь чуть в стороне, делая свою, необходимую для всех ежедневную работу, они восстанавливают храмы и перегоняют стада, празднуют за длинными столами и разбойничают, идут в торжественной процессии и слушают случайно забредших проповедников. Для них, по большому счету, все эти проповеди и произносятся, ведь не будут же проповедники разговаривать друг с другом. Проповедь — дело публичное, она предполагает присутствие публики, не посвященной в кухню всех этих озарений и просветлений. Именно публика требует ответов и пророчеств, чудесных исцелений и неожиданных воскресений. Именно эти безымянные персонажи, стоящие на групповых новозаветных изображениях за спинами главных действующих лиц, и вызывают особенный интерес своей невовлеченностью и невстроенностью в предписанный порядок вещей, своей отстраненностью и недоверием к происходящему. Вероятно, это особенность всех групповых фотографий — разглядывая их, узнавая знакомых, вспоминая имена и отмечая выражения лиц, так или иначе обращаешь внимание и на неизвестных тебе людей, на тех, кто стоит в стороне, выйдя за круг и сразу став почти невидимым, почти несуществующим. Но в то же время каждый из них, из тех, кто на изображении, кто так или иначе прибился ко всей компании, оказался в нужном месте в нужное время, не может остаться полностью незамеченным, не может совсем избежать упоминания. Ведь героев обязательно надо вспоминать и называть поименно. Даже если они этого и не заслуживают.

Герои прячутся в темноте, исчезают в переулках, закрывают за собой двери подъездов и растворяются во времени. Героев трудно распознать по одежде или по поведению, по лексике или жестикуляции, их не замечаешь на улицах, в офисах, на вокзалах и крытых рынках. Взгляд выхватывает их разве что из криминальной хроники, вот тут-то они и перебираются с периферии картины в самый центр событий, выныривают из ниоткуда, заполнив собой пространство, сломав кулисы, прорвав полотно, на котором изображены небесные маршруты и государственные границы. И ты вдруг замечаешь, что над ними горит воздух, и тени лежат у их ног, как флаги вражеской армии, и заводские трубы у них за спиной выплевывают в растерявшееся небо дым и огонь каждодневной борьбы, и все становится понятным — настоящие герои всегда выходят из сумерек, чтобы разбудить тебя, вытащить из сна и беспамятства. Они взорвут этот мир, уничтожая коммуникации и поджигая вагоны, они будут громить аквариумы в ресторанах, выпуская на волю жителей глубин, они будут переворачивать поливальные машины и разбирать трамвайные пути. Разгоняя твою тоску, они будут наговаривать свои простые истории, возвращая к жизни, из которой ты так упорно сбегаешь.

Потому что истории настоящих героев всегда просты — это истории о рождении и семейном уюте, о материнском и отцовском оружии, о прочном устоявшемся быте, о семейных праздниках и потерях, поминках и колядках, тревожном взрослении и прирастании опыта, о школе и друзьях, крови, железе и черной краске книжных страниц, о темных комнатах реальности, двойных стенах и невидимых дверях, о решетках на окнах твоей свободы, которые ты перепиливаешь на уроках труда, о станках и футбольных мячах, о срезах воздуха, за которыми слышно сердцебиение будущего, о попытках обобрать тебя, залезть тебе в карманы, выпотрошить их, отобрать у тебя твои теплые еще вещи, о золотом оттенке женской кожи, о разбитых сердцах, о жеваных улицах частного сектора, оплавленном солнцем воске пригородов, о холоде пробуждений и влажной механике летних туманов, о дожде, который будит ее ото сна, о воздухе, который нагревается ожиданием, о вербовке и пропаганде, о коллективной радости криминала, об общей вине и личной ответственности, о характере и слезах, о ранах — ножевых и огнестрельных, зашитых и перебинтованных, кровавых и болезненных, о стигматах уличных перестрелок, о следах от распятия на воровских ладонях, о шрамах, порезах и ожогах, о рубцах протеста и непокорности, об осаде и отступлении, о смерти в бою и воскресении в воспоминаниях друзей, о том, что ничего не запоминается таким, каким было на самом деле, что вся память этого мира формируется исключительно нашим желанием обо всем забыть, о других важных вещах — истории настоящих героев касаются вещей важных и печальных, о которых можно и промолчать, но лучше все-таки рассказать.

Настоящих героев объединяют многие вещи, способные собрать их в одном помещении, сделать причастными к той или иной истории. Скажем, привычки. Привычка спать в одежде, с зажженной сигаретой в пальцах, при включенном свете, с собаками под кроватью, с пауками в карманах, пока на кухне газовое пламя выжигает рассветные тени, а в холодильнике лежат замороженные женские сердца, и ласточки кружат себе за окном. Спать и рассматривать во сне священных китов, в чьем чреве печально сидят в ожидании своего часа проглоченные аквалангисты, что так беспечно отнеслись к господним знамениям и технике безопасности. Спать и считать дни, которые им предстоит провести в своих погоревших комнатах, прежде чем отправиться в очередной поход за славой и богатством, прежде чем их выбросят на улицу озверевшие кредиторы, прежде чем за ними придут убийцы в одежде миссионеров и станут бороться за их души, избавляя от тел. Спать и разговаривать во сне с библиотекаршами и охранниками супермаркетов, с массажистками подпольного салона и официантками гостиничных ресторанов, разговаривать с родителями, которые не узнают твоего голоса, с соседями, которые не помнят свой адрес, шептаться с ними, громко выкрикивать их имена, пугая псов под своей кроватью.

Или привычка просыпаться после обеда, пользоваться чужой посудой и взятой на время одеждой, просроченными продуктами и чужими мобильниками, читать случайные книги, найденные в коридоре, и не отвечать на звонки, вваливаться в заведения, откуда их выбросили на улицу вчера ночью, без предупреждения приходить в гости к друзьям, которые вчера просили их исчезнуть навсегда, пытаться договориться о кредите с людьми, которые их ненавидят, заговаривать с настороженными ночными прохожими, цепляться к чужим собакам, к незнакомым женщинам, к недоверчивым патрульным. Привычка до последнего держаться апельсиновых огней ночной торговли, теплого железа киосков, витрин с запасами жизни и энергии, не покидать их, чего бы это ни стоило, платить ту цену, которую просят незримые перекупщики. Возвращаться под утро домой и, прежде чем успокоиться и уснуть, обязательно открыть новую пачку сигарет, обязательно ее почать, не выпадая из сна, не отводя глаз от китов.

Объединяет работа, которая отбирает так много времени. Все, что связано с работой, требует соучастия и понимания, требует компаньонов, которые точно так же рисковали бы своей жизнью. Работа отнимает силы и веру, она объединяет их, словно убийц, скажем — убийц своего времени, поэтому когда они собираются вместе, то не говорят ни о чем, кроме работы. Все они мечтают изменить обстоятельства, спрыгнуть с этого трамвая, что тянется печальными зимними рассветами, избавиться от всех обязанностей, а самое главное — избавиться от руководcтва . Босс вызывает в них бешенство. Когда они собираются вместе, всегда изобретают сто новых способов от него избавиться. Выдумывают причудливые методы отравления и самосожжения, тысячи способов медленной мучительной смерти, невероятные варианты мести его детям, внукам и — обязательно! — жене. О жене босса они ведут особые беседы, поскольку это тоже касается их работы, может, даже больше, чем все остальное.

Кроме работы и любимых привычек их объединяют враги. С врагами они вырастают и живут всю свою долгую жизнь, с ними воюют, враги окружают их дом а и поджигают вагоны метро, в которых они добираются на работу. С врагами ведут переговоры и заключают соглашения, делят сферы влияния и разграничивают территории. Настоящий герой подсвечен своими врагами. В отсутствие врагов герои начинают уничтожать друг друга, а их не так много, чтоб отстреливать себе подобных. Враги делают движения героев осторожными и выверенными, враги вынуждают их обдумывать каждый шаг и предвидеть последствия ошибок. Наличие опытных и коварных врагов пробуждает в нас сочувствие к героям, заставляет с восторгом и тревогой следить за гражданской войной между соседними подъездами, следить, затаив дыхание и поставив на победу одной из сторон все свои сбережения. Враги наполняют жизнь героев решимостью и мудростью, а их жилища — оружием и динамитом, заставляют маневрировать и не успокаиваться, искать новые варианты и держаться старых друзей.

Но сильнее всего объединяют поминки. Там они сидят плечо к плечу с друзьями и врагами. И говорят о любви.

Говорят намеками, не выдавая эмоций, как опытные игроки, не трогая главного, избегая подробностей. Говорят о женских рыданиях и истериках, о ссорах и примирениях, о бегствах и возвращениях, о слезах и радостях — обо всем том, чего не разглядишь на иконах и не вычитаешь в криминальной хронике. Хотя на самом деле все это там есть. Более того — вся криминальная хроника и формируется любовными переживаниями и признаниями, вся она определяется, если уж говорить откровенно, страстью и изменами, каждое убийство инкассатора обусловлено любовной истомой и задумано в постели тихой утренней порой, когда она лежит рядом, обессиленно погрузившись в сон, а он внимательно рассматривает ее родинки и замечает первые морщины под глазами, и хочет только одного — любой ценой оставить ее рядом с собой, не дать исчезнуть, сохранить возможность всегда прикасаться к ее волосам, пахнущим поутру сном и морской водой. И как ты расскажешь об этом друзьям, как ты поделишься этим с врагами? Как можно поделиться этим опытом с прохожими, милиционерами и священниками? Вот они и держат эти истории при себе, делятся ими разве что на поминках и прочих семейных торжествах, где все настолько увлечены рождением и смертью, что можно говорить им что угодно — все равно не поймут. А если и поймут — не поверят.

Порой они говорят о религии. Потому что религия, как и любовь, заполняет их легкие, и — хочешь не хочешь — ты вынужден ее выдыхать. К религии они относятся так же как к своей профессии — ответственно и серьезно. Не слишком ее афишируя, но и ни в коем случае не стыдясь. У настоящих героев всегда есть религиозные убеждения, возможно, эти два состояния для них наиболее привычны и естественны — постоянная влюбленность и твердая вера. Вера заставляет их следовать старым законам. Любовь заставляет эти законы нарушать. Вера ведет их в темноте, любовь делает темноту бесконечной. Вера, как и любовь, становится причиной войн, этнических чисток, демократических революций и экономических чудес. Поэтому большинство их историй касаются в первую очередь веры и любви, как элементов взаимообусловленных и взаимоисключающих. Религия, вообще, основывается на рассказывании историй, истории цементируют любой набор символов и предписаний. Крепкий сюжет с кучей праведников, гневными предостережениями и обязательным справедливым судом в конце способен сплотить даже самые дикие и неуправляемые толпы мирян. Сюжет ведет за собой всех жаждущих и разочарованных — потенциальных героев, воинов и завоевателей. Им нужно знать, чем все кончится, кто выживет и какой будет приговор. Поэтому религия, этот внутренний опиум, всегда так или иначе присутствует в жизни героев, и в момент смерти у них при себе нет ничего, кроме нательных крестиков, молитвенников в карманах шинелей и кукол вуду в кожаных рюкзаках.

Что еще необходимо знать о героях? Настоящие герои, те, чьи истории потом перечитываешь и пересказываешь, не выдуманы. Они существуют в действительности. Порой о них забывают, порой вспоминают. Художники рисуют их на иконах. Писатели делают все возможное, чтобы не рассказать о них правду.

2

Что остается в прошлом? Только то, что ты не осмелился взять с собой, от чего избавился более-менее сознательно и безболезненно. Прошлое окликает голосами и тенями, наблюдает за тем, как ты откликаешься в ответ, не давая этим голосам окончательно исчезнуть, а теням — без остатка раствориться в воздухе. Прошлое похоже на торговый склад, наполненный цветастыми, дорогими и бесполезными вещами. Порой ты возвращаешься туда, чтоб отыскать что-то нужное, о чем давно уже забыл, но тут вдруг что-то произошло, изменились обстоятельства и ты вынужден копаться в сваленных в кучу тканях и коробках, перебирать книги и обувь, рвать бумагу и разматывать бечевки, стараясь найти необходимое тебе свидетельство времени, те детали, без которых прошлое не складывается в гармоничную картину, нарушает покой и расстраивает сон. И все, что можно отыскать среди этого склада, все, что принесено сюда заботливыми руками неведомых тебе грузчиков, все это и заполняет пространство, протянувшееся за тобой — в прошлое. Всем этим заставлены были комнаты, коридоры и балконы, холодильники, багажники и чердаки. И это бесконечное количество предметов и вещей и есть, наверное, самое главное свидетельство твоего тут присутствия, наследство, что остается после тебя.

Большинство историй, стихотворений и баллад заполнены чужими вещами, странными предметами повседневного обихода, о которых часто забываешь, но которые, встретив, неизбежно узнаешь. Поэзия — это и есть большой каталог вещей, без которых жизнь персонажей, быт главных героев кажутся неудобными и неправдоподобными. И твое легкомысленное отношение к этим вещам, твое пренебрежение ими никогда не проходит даром, обязательно потом больно бьет по твоей памяти. Ведь нельзя пренебрегать самой материей времени, полотном света, которое обжигает тебя каждое утро, паутиной реальности, что пролетает за окнами. Эти вещи чувствуют любое твое движение, откликаются на твое дыхание и замирают от твоего крика, складываются в слова и фразы, создают графику строф и типографских страниц. Дело литературы — предметы, с которыми ты сталкиваешься каждый день, особенно те, без которых просто не можешь обойтись, к которым привык настолько, что именно их исчезновение, умирание и уничтожение и есть наиболее точное свидетельство движения времени. Эти вещи определяют тебя и выдают с головой, обременяют и делают жизнь невыносимой, напоминают о прошлых событиях и дают толчок очередной истории. Потом, вспоминая эти сюжеты, вспоминая героев — главных и случайных, негодяев и красавиц, апостолов и перевозчиков, — возвращаясь к их речам и поступкам, лозунгам и жестам, ты натыкаешься на их разбросанные вещи, на потерянные ими перчатки и носовые платки, бритвы, карандаши и очки, разгромленную ими мебель и прорванные ими простыни, почерканые ими тексты и исписанные ими дневники. Натыкаешься и начинаешь перебирать, пытаясь сообразить, насколько важны они были для мужчин и женщин, для подростков и пенсионеров, которые попали в очередную твою историю. Стараешься понять, о чем тут речь. Как начиналась эта история и чем она закончилась. Да, именно эта.

Она всегда возила с собой кроссовки для бега. Ведь большую часть времени проводила в дороге — ездила на бизнес-собрания, с кем-то договаривалась, перед кем-то отчитывалась, что-то подписывала, находясь целые недели в пути. И едва поселившись в очередной гостинице, поднявшись к себе, спланировав день и сделав пару звонков, переодевалась, обувала кроссовки и бежала на улицу.

У человека, который бежит по улицам, особенный взгляд — он замечает вазоны на подоконниках и грустных больных за забором больницы, над его головой вспыхивают крылья птиц, а таксисты, просыпаясь в своих машинах, завороженно смотрят ему вслед, не понимая, откуда он тут взялся и куда так быстро исчез. Правда, это не лучший способ знакомиться с архитектурой — она даже не успевала запомнить названия улиц, по которым только что пробежала, фиксируя лишь большое количество красного и зеленого в этом раннем июльском сиянии — зелень деревьев и красный кирпич стен остались ей на память, их она и будет видеть, возвращаясь мысленно в то лето, в тот удивительный город.

Попадая ночью в ее комнату, ты всегда натыкался на ее одежду, которая лежала везде — на полу, на стульях, на кровати. Она легко обходила ее в темноте, держа тебя за руку, и ты шел за ней почти вслепую, ничего не замечая, кроме этой одежды, которую потом вспоминал в первую очередь. Короткие летние ночи, ее горячее напряженное дыхание, дыхание закаленной бегуньи, дыхание женщины, что пробежала не один десяток километров безлюдными утренними проспектами, дыхание, что постепенно успокаивается, поскольку начинается утро и она приходит в себя и просит тебя отсюда убраться. И ты впопыхах собираешься. Замечая в углу ее кроссовки, проклиная все на свете и благодаря небеса, которые дают путнику возможность остановиться в этом отеле.

Хотя, если припоминать старательнее, всплывет намного больше других, не менее важных и не менее выразительных деталей: ее шариковые ручки, которые она постоянно забывала в барах и на стойке портье, одноразовые вилки и ножи, которые у нее всегда были с собой, поскольку она не доверяла предприятиям общественного питания, визитки разнообразных магазинов и салонов, которые она складывала в паспорт, а поскольку паспорт тоже всегда держала при себе, на случай поселения в новую гостиницу, то и визитки эти постоянно попадались на глаза. Она легко знакомилась с парикмахерами и массажистами, с парковщиками и таксистами и, уезжая из города, оставляла в нем кучу ненадежных приятелей и подозрительных друзей.

Поэтому что могло остаться после нее? Как можно пересказать все, что она говорила, лежа на полу гостиничного номера и смотря новости на английском? Что из всего этого сможет попасть в твою историю, если ты надумаешь сложить ее вместе? Ты никогда не сможешь убедительно рассказать о твердости ее кожи и легкости ее дыхания, о тепле ее свитеров и задымленности комнаты, в которой всю ночь горели сигнальные огни, созывая сбившиеся с маршрута сторожевые дирижабли. Никогда и ни за что не передать интонаций, с которыми она признавалась в любви и рассказывала про свой бизнес, никто и никогда не передаст напевов, доносившихся из ее души. Любая попытка рассказать эту историю логично и последовательно обречена на неудачу, ведь ты и сам никогда не мог понять: где тут логика, в чем тут последовательность, откуда она появилась, куда потом так безнадежно пропала. Все время имеешь дело с этими торговыми складами, с перечнями и каталогами, с богатым содержимым собственной памяти, с ее неисчерпаемостью и непередаваемостью. Прошлое подталкивает к рассказыванию историй, к писанию стихов, с помощью которых ты пытаешься систематизировать позабытое и возобновить непонятое. Поэты похожи на работников канцелярии, они ведут учет всех глобальных катастроф и личных побед, составляют реестры смертей и воскресений, беспечно приближая своей повседневной деятельностью конец света. И апостолы, которые отвечают за все книги, написанные в этой стране, по дороге с ночной смены заходят к поэтам в их конторы, чтоб отметиться и пойти уже по домам, до следующих приключений, до следующей производственной смены.

Поэты способны разве что зафиксировать — ведь чем они могут помочь всему услышанному? Они вылавливают из чужих историй самую важную информацию, восстанавливают по обрывкам и клочкам биографий последовательность событий и причины, которые заставляли жителей этого города строить баррикады и переходить на сторону правительственных войск. Записывая свои строки, выстраивая буквы, поэты стараются хоть как-то прояснить хаос символов и намеков, из которого состоит прошлое, пытаются зацепиться за хоть какое-нибудь свидетельство, чтоб сложить картину того, что предшествовало оттепелям, паводкам и затмениям солнца.

Апостолы и разбойники, которые являются из прошлого, которые выходят из темноты, словно из глубины полуночного парка, дышат одним с тобой воздухом, ориентируются по огням, которые светят тебе из мрака, поэтому нельзя отгонять их от себя, нельзя игнорировать их предостережения и просьбы о помощи. Казненные наемники и военные комиссары, цирковые атлеты и коварные любовницы, подпольщики, изгнанники и серийные убийцы, имена которых вычитываешь из учебников истории, — они никуда не исчезли из обжитого городского пространства, они всегда оставались рядом, как звено одной непрерывной цепи отречений и приобретений, как часть общей полифонии, которую можно расслышать в коридорах университета или подземных переходах железнодорожного вокзала. Они не уходили из этого города, зная, что утрата их биографий может оказаться фатальной. Потому что на чем же тогда учиться, если их не станет, на чьих ошибках, на чьих победах? Нам досталось ценное громоздкое наследство — их головные уборы и оружие, ботинки и мундиры, ранцы, бинокли и бортовые журналы, их аттестаты и партбилеты, золотые украшения и серебряные пули, пожелтевшие газетные вырезки и четкие отпечатки их пальцев на почтовых конвертах. Я бы никогда не отважился говорить о них как о тех, кого нет, они по-прежнему занимают в моей жизни большое место, может быть, они занимают в ней лучшие места, даже и не думая кому-нибудь их уступать. Герои и провокаторы, сумасшедшие и гении, дети, подростки и постаревшие зомби с отвратительным характером, мужчины, которых я уважал, женщины, от которых я сходил с ума, писатели, которые убивали во мне любовь к литературе, и актеры, которые гримировались от старости и со стыда. Нам всем остаются наши чемоданы с любимыми вещами, с неразобранными бумагами и апостольскими посланиями. И мы храним их, эти чемоданы, сумки и дипломаты, где-нибудь на дне одежного шкафа, зная, что пока все находится в наших руках, есть возможность со временем во всем разобраться, привести все в порядок, разложить по своим местам. Ни от чего не отказываясь и никого не предавая.

Это как с обитателями гостиниц: утром они просыпаются в своих номерах, у них все при себе — все вещи и документы. Подходят к окну, наблюдают за движением солнца, за маневрами птиц, замечают женщину, что пробегает внизу, легко и бесшумно, словно бежит от собственной тени.

3

О женщинах он говорил разное, женщины — утверждал — обеспечивают смену времен года. Так оно и есть. Ты думаешь, зима — это когда выпадает снег. Ничего подобного — на самом деле это она просыпается после обеда и, лежа в постели, начинает ныть, мол, конец декабря, а снега нет, птицы в парке сливаются с черной землей, открытой, словно рана. И говорит так, как будто это ты виноват, что нет снега, будто это ты, пока она спит, выходишь на темные улицы и сгребаешь снег, что выпал за ночь, в подвалы, канализационные люки и сумки случайных прохожих. И она наконец-то вылезает из-под одеял, натягивает на себя мужские свитера и долго греет руки под горячей водой, а потом шурует в комнатах, отыскивая все, что вчера так последовательно теряла и разбрасывала, — телефон и записную книжку, ключи, компьютер и визитки, кладет все вещи на свои места так, что они, эти вещи, безнадежно теряются. И уже после делает себе чай и выходит на балкон. Стоит, разглядывает ровную поверхность небес, быстро замерзает, но упорно не желает бросить свою воздушную вахту. И чай в морозном воздухе так отчаянно пахнет Цейлоном, и она так настойчиво обжигает пальцы горячей кружкой, что снег в конце концов не выдерживает и начинает падать. Три месяца подряд.

Летом она, наоборот, спокойная и рассудительная. Летом ее кожа утрачивает это чувство темноты, которая тает, чувство неба, которое плывет. Она перестает реагировать на время, не замечая, как после бесконечного дня постепенно ложатся сумерки и сухой горизонт закрашивают краски и уголь. Летом ее кожа теплая, как песок, и даже ночью не теряет это тепло, ведь летняя ночь слишком коротка, чтобы что-то изменить. А вот летние дни длинные, размеренные, и нет никакого смысла следить за временем, его вдруг становится так много, что следить за ним — все равно, что следить за изменениями темноты, которая тебя окружает: не ясно, кто тут за кем следит. И часы у нее на руке — только украшение, которое поблескивает на солнце, не неся никаких функций. Все функции берет на себя воздух, он толкает ее вперед по горячим переулкам и останавливает в темных душных парадных, куда не доходит свет. Летом она ловит солнце, оно остается на ее одежде и волосах, нагревает ее ладони и икры, ослепляет ее, отражаясь от окон контор и трамваев. Трамваи летом так долго стоят на конечных остановках, что, войдя в них и сев у окна, она через некоторое время выходит и идет пешком, проходя остановку за остановкой, чувствуя, как много у нее остается времени и как много еще остается остановок.

Или вот ее разговоры, то, о чем она рассказывает при встречах. В мужских разговорах такого не встретишь — мужчины всегда сдержаны и молчаливы, если они и начинают о чем-нибудь рассказывать, то сразу же переходят к похвальбе или брани и надежно скрывают нужную тебе информацию, поэтому, поговорив, ты так ничего и не понимаешь. А вот она всегда рассказывает о себе так откровенно, словно ты врач и она боится, что, пропустив что-нибудь, усложнит тебе работу, не даст поставить единственно верный диагноз. Поэтому сообщает обо всем: о мужчинах, которые ей снятся, ходят ночью по ее квартире, тихо пробираются на кухню, вынимают из кастрюль и мисок будильники и телефоны, высыпают из бутылок песок и зерно, открывают форточки, напуская в комнату запах листвы и дыма. Говорит о женщинах, с которыми дружит, которые каждое утро жалуются ей на странные звуки за стеной, на птиц, что заглядывают в окна, на голоса в коридорах и угрозы в литературных журналах. Говорит о приметах, о формулах и кодах, о цифрах, при помощи которых открывают двери и разбивают войска, рассказывает о детях, которые попались ей на улице, пересказывает их разговоры, воспроизводит ссоры дворников и бездомных, вспоминает всех своих знакомых регулировщиков, описывает дома, в которых была, рекламирует крепленые вина, от которых речь ее становится терпкой и медленной и слова сплетаются, как трава после дождя. Но главным образом, говорит обо всех своих случаях любви — приобретенных и утраченных, удавшихся и отвергнутых, украденных и потерянных, откровенных и потаенных, счастливых и обреченных. Которые возникали внезапно и неожиданно, которые она тщательно выстраивала, с привкусом огня и металла, с остатками ночных скандалов и утренней тишины, которые она стремительно проживала и к которым потом все время возвращалась, от которых защищалась и которыми успокаивалась. Говорит, вспоминая и фантазируя, забывая и меняя все местами, защищая друзей и обвиняя подруг, раскрывая кровавые тайны и описывая места преступления. Сообщает адреса, по которым ей было хорошо, рисует дворы, в которых она теряла веру, жалуется на подземку, которая сделала ее одинокой, восстанавливает в памяти автобусные маршруты, которые всегда возвращали ей силы. Повторяет имена своих женихов, говорит, что ей в них нравилось, почему она не могла без них жить и как она от них ото всех, в конце концов, избавилась. Возможно, ей необходимо, чтобы кто-то еще знал эти важные для нее вещи, возможно, наоборот — для нее все это ничего не значит, поэтому она с такой легкостью наговаривает свои истории и притчи, но так или иначе, говорил он, за женщинами надо записывать, и если бы, скажем, Святое Писание записывали за женщинами, оно было бы гораздо больше в объеме. Да и мир был бы другим, добавлял он, если бы Святое Писание записывали за женщинами. В этом мире было бы гораздо больше страсти. И гораздо меньше крестовых походов.

Это так необдуманно с ее стороны, говорил он, рассказывать мне свои истории. Что мне теперь с ними делать? Я знаю о ней больше, чем ее мама. К тому же мама знает о ней гораздо более приличные вещи. Мама даже не подозревает о ее отношениях с алкоголем и руководством. Мама может лишь догадываться о ее отношении к мужчинам. Я уже не говорю об отношении к женщинам. Что ее мама знает о зимнем море, которое сбивает дыхание и обжигает пальцы рук, о вине, которое пьют, чтоб согреться, но которое на самом деле обжигает холодом горло, от чего твой радостный крик наполняется льдом? Разве ее мама видела когда-нибудь эти старые скворечники, в которых нам выпадало останавливаться, с одеялами и пледами, старыми кроватями и расшатанными креслами, без света и тепла, но зато с окнами, которые выходили прямо в ночь, среди которой колыхалось море со всеми своими рыбаками? Разве мама может знать про оттенки ее кожи, про ее песню, что пахла мадерой, про то, как она долго не могла заснуть, как она пряталась от темноты и шума, какой она была выносливой и неутомимой, какой нежной и убедительной? Что мама может знать про ее движения во сне, про монеты и пилюльки, которые высыпались из ее карманов, про ее настороженный с утра голос, когда она просыпается и вспоминает все, что было, после чего все начинается сначала, словно прилив, который никогда не дает надежды на продолжение и никогда не оставляет тебя в покое.

С другой стороны, а о чем же ей еще рассказывать, как не о себе? Все события ее жизни укладываются в короткие нехитрые истории с двойным дном. Ведь за рассказами об учебе и влюбленности, о потере подруг и приобретении опыта, о путешествиях, бегствах и постоянных изменах стоит язык взросления и роста, язык преданности и разочарования, радости, притяжения и отвращения, одним словом — великий язык любви, которым она пользуется в повседневной жизни и на государственной службе. И буквы, которые остаются после нее, которые она пишет помадой в записных книжках, химическим карандашом на обоях в гостиной, маркером на кафеле и пальцем на замерзших окнах, складываются в один простой и понятный ему шрифт, читая который он получает необходимую информацию. Это словно прогнозы погоды, которая никогда не меняется, гороскопы предательства и обмана, телеграммы с рождественскими поздравлениями, которые постоянно теряются на почте, поэтому и читают их только почтальоны. Каждый из нас оставляет после себя эти буквы и знаки, дневниковые записи, бесконечную сумбурную переписку, с помощью которой мы пытаемся объясниться, но чаще ссоримся и навсегда остаемся врагами.

Да, объяснял он, именно переписку. Она хранит все свои письма — старые, в пожелтевших конвертах, написанные круглым детским почерком, на нескольких страницах, с рисунками цветков, мотыльков и самолетов, что падают в горы. Эти письма лежат в отдельной коробке, словно инструкции, которым она следует. Время от времени она говорит, как ей не хватает писем на бумаге, не хватает общения с почтальонами, долгого ожидания письма, выписывания стихотворных строк, переписывания наиболее важных мест, пересылки открыток и фотокарточек, вслушивания в чужой голос, в неведомые интонации, чтения между строк, формулирования самого главного, ухода в молчание, вычеркиваний старых адресов, спешных и нервных поисков новых. Она постоянно и неустанно посылает сообщения со своего телефона, говорил он, я получаю их утром и среди ночи, дома и в дороге, иногда она повторяется, но я понимаю, как это для нее важно — записывание недосказанного, закрепление пройденного, уничтожение того, что сохранилось. Иногда она пишет с ошибками, иногда в рифму, иногда кого-то цитирует, иногда цитирует саму себя. Пишет об увиденном и услышанном, о придуманном и проверенном, о потерянном и украденном у нее, про дома, башни, собак, политику, холод и реки, леса и утопленников, деревья, флаги, лекарства и церковные службы. Просит совета и требует внимания, поучает и ругает, признается и демонстративно игнорирует, забывает на некоторое время, потом неожиданно вспоминает и снова начинает бомбить своими сообщениями, требуя немедленного и исчерпывающего ответа. Иногда, признается он, я отвечаю. Хотя обычно просто отбираю у нее телефон.

Когда пишешь про женщин, про их привычки и страхи, слова и поступки, заранее знаешь, что не напишешь всей правды. Вся правда должна остаться вне стихов, она не помещается в буквах, ломает строчки и выстужает знаки препинания. В отношениях с женщинами есть одна странная вещь, которая не поддается пересказу, нечто наподобие нежности, хотя и не совсем — нежность все же более на слуху, больше заметна в нашей жизни. Есть что-то за нежностью, и именно эта штука, эта механика взаимоуничтожения и взаимозависимости выветривается из стихов, теряется в складках одежды, закатывается под кровать, оседает на дне стакана. Система намеков и прозрений, что-то связанное с верой — именно эту сторону отношений и не описывают поэты, сознательно или подсознательно они молчат об этих вещах, чувствуя, что лучше держать их при себе, лучше не трогать то, что все равно проходит. Поэты, в общем, народ суеверный, иногда свои суеверия они и принимают за законы стихосложения, за принципы рифмовки, поэтому и пишут о женщинах так, чтобы не сказать главного. Пишут о женских волосах и украшениях, об одежде и снах, о сердцах, воспоминаниях и переживаниях, о смехе и предостережениях, о беременности, странствиях и возвращении, о своих сомнениях и убеждениях, о своем наслаждении и недоверии, о своем непонимании и восхищении, о своем плаче и молчании, своей мужественности, преданности, несгибаемости и неудержимости, одним словом, когда они пишут о женщинах, то пишут преимущественно о себе. А некоторые вещи они хотят оставить себе, не могут да и не хотят лишиться их, произнести и потерять. Вот и пытаются заполнить все эти пустоты буквами и восклицательными знаками. И мы принимаем эту увлекательную игру, листаем страницы, находя только нам понятные намеки и метки, только нам видные ловушки и тайные знаки. Изучаем их, расшифровывая и запоминая, словно читаем учебник родной речи для младших классов.

— А что на самом деле может ей сниться? — допытывал он меня.

И вправду, что? В последний раз она рассказывала такой сон: будто бы стихают морозы и устанавливается теплая новогодняя погода. И вечером, когда накрывает темнота, оказывается, что вокруг совсем ничего нет. Только темнота и ничего кроме. И тогда Господь бросает все свои дела и начинает прорисовывать на картах и в атласах линии рек и озер, границы, нейтральные полосы и демаркационные зоны, прорисовывает маршруты птиц в воздухе и рыб в океане, открывает воздушные коридоры и закачивает нефть в недра стран, которые ему особенно нравятся. Нервничает, торопится с этим всем, пока не выпал снег. А она, наоборот, спит спокойно и безмятежно. Потому что знает — снег все равно не выпадет, пока она не проснется.

4

Каждое окно, что зажигается среди июльской листвы, каждая дверь, что ведет из темноты, каждая ночная аптека и закрытый банк, каждый двор, поросший травой и засаженный деревьями, каждый зам о к и почтовый ящик, номер дома на стене и сквозняки на высоких крышах — все было наполнено голосами и шепотом, тихим пением и чьими-то вздохами — обычными звуками ночной жизни, которая шла себе, не обращая особого внимания на твое присутствие. Города, в которые мы попадаем, как правило, редко реагируют на наше появление — у них достаточно собственных дел и забот, чтобы обращать внимание на каждого прибывшего пассажира. И наоборот, ты, впервые сюда попав, стараешься выяснить расположение всех важных маршрутов и главных нервных точек, с которыми придется в дальнейшем иметь дело. Выясняешь, еще даже не слыша голос а тех, кто своими историями наполняет квартиры и коридоры, телефонные будки и трамвайные остановки. Истории эти ты отследишь позже, уже после того, как разберешься с названиями улиц и определишься со стратегическими объектами, которые и обеспечивают непрерывное кровообращение ландшафта, четкую и неутомимую работу его сердечных клапанов. Тем более, что истории в основном были связаны именно с этими объектами.

Ты находил их сам, случайно и бессистемно, натыкался на них в темноте, оказывался рядом с ними среди утренних дождей. Сразу же чувствуя, что где-то тут, на расстоянии прикосновения, в соседней комнате тянутся провода и кабели, по которым передается вся самая важная информация этих кварталов, где-то рядом с тобой идет большая каждодневная работа по организации жизнедеятельности всего этого хозяйства, всех этих нагромождений камня и зелени, и то, что ты подошел на такое близкое расстояние к главному, к тому, что обычно скрывают, — это неслучайно. Надо теперь держаться этих зданий, соблюдать незримые правила, никому ничего не говоря и ни от кого ничего не скрывая.

Конторы, в которых переписывают от руки все предписания этого мира, пивные, где настаивается отрава для врагов, дворцы пионеров и дома быта, подземные туннели и мастерские художников, пункты приема стеклотары, наполненные прокламациями, и спортивные залы, переоборудованные под залы заседаний — город, что открывается всеми своими дверьми, ямами и провалами, заставляет любить и принимать себя со всеми своими загадками и головоломками, заставляет защищать все эти пристанища сумасшедших и отверженных, поддерживать коммуны преступников и посещать курсы снайперов. И ты держишься за потайные коммуникации, за его запутанные фрагменты и трагические биографии, пытаясь любой ценой сберечь весь этот хаос и всю упорядоченность, из которых города, собственно, и состоят. Ведь хаос и упорядоченность тоже имеют обыкновение исчезать, уступая место пустоте и теням.

Иногда мне кажется, что кто-то вынул из этого города самое важное, скажем органы дыхания, и дыхание его от этого останавливается и замирает, и эта аритмия, замирание дыхания свидетельствуют, что все давно и безнадежно изменилось, потеряло свой изначальный вид, приобрело новые, необычные и не всегда привлекательные черты. Каждый из нас держится за свое прошлое, словно за твердую морскую поверхность, стараясь не слишком от нее удаляться. Это вопрос неуверенности и страха — слепое доверие к знакомым лицам и именам, безосновательная уверенность в том, что прошлое останется с нами навсегда, не предаст нас, от него всегда можно будет оттолкнуться, чувствуя его тепло и упорядоченность. Но время вымывает его, это наше прошлое, как прибрежные почвы, взрывая четкие береговые линии, взламывая всю его согласованность и размеренность. И ты вдруг не можешь досчитаться важных вещей, не узнаешь лиц и путаешь имена, а главное — видишь фатальные изменения и потери, которые произошли с городом, чувствуешь сквозняк в пространстве, замечаешь черные дыры в парках и на улицах, в которых навсегда исчезло что-то очень важное, что-то, чего, без сомнения, тебе всегда будет не хватать.

Проще всего было бы увязать это с ностальгией. Ностальгией по временам, когда все мы были вместе, когда всем нам было хорошо в этом городе, когда друзья были моложе и выглядели не так изломано, когда никто еще не сдался, не перешел на сторону врага, и жизнь казалась настолько бесконечной, что начало всех дел и проектов можно было смело откладывать на неопределенный срок. Но дело тут не в ностальгии. Ничего общего с ностальгией нет у твоего желания отстаивать дома, в которых ты прожил все эти годы, с попытками удержаться на этих улицах, защитить теплый кирпич и сухую летнюю зелень. Нет никакого прошлого. Оно находится исключительно в твоих снах, вместе с ними появляясь и вместе с ними исчезая. Но существуют оконные рамы и перекошенные двери, мокрые от тумана тротуары и университетские стадионы, на которых все это прошлое и начиналось. Существуют бесчисленные лица и имена, короткие приветствия, уверенные жесты, тысяча тысяч историй и биографий, из которых и сложена реальность. А после все уже зависит от тебя — какие из этих историй ты способен расслышать, какие из них станут тебе понятны, которые из них ты будешь готов рассказать. Непрерывное многоголосие, присутствие в твоей жизни героев и предателей становится главной темой разговора, задавая рассказу направление и звучание. И говоря о городах, в которые ты никак не можешь пробиться, пути в которые оказываются надежно заблокированными и перекрытыми, ты в первую очередь используешь эти давно услышанные и легко воспроизводимые голоса, истории, которые они пересказывали, их предостережения и наставления, лозунги и манифесты.

Не остается ничего другого, кроме как держаться за город, который в свое время открыл тебе все свои убежища и потайные люки. Ты должен беречь их от исчезновения и деформации. Ты обречен входить, как в воду, в пустые сентябрьские переулки, где листва засыпает автомобили, а из окон выбрасывают старую мебель. Потому что стоит только один раз в них не войти, как рискуешь потерять их навсегда, и тогда у тебя останется только твоя ностальгия — грустное безнадежное желание жить призраками и вымыслами, оправдывая собственную слабость любовью, а неуверенность — нежностью.

Не остается никого, кроме прохожих и посетителей кафе, пассажиров подземки и обитателей гостиниц, которые глядят поутру в небо, пытаясь разглядеть проблески солнца. Сплетни и байки, фантастические сюжеты и свидетельства очевидцев — поэзия начинается там, где слышны голоса, где продолжается разговор, где у тебя есть собеседник, который о чем-то тебя спрашивает, не требуя ответа. Поэтому так важно чувствовать их присутствие, так необходимо узнавать их на улицах и здороваться в магазинах, перебирать в уме их имена и сопоставлять их свидетельства. Пока из черных ниток времени ткется бесконечная и оптимистическая хроника сопротивления и криминала. Пока продолжается твое непосредственное участие в жизни и вырабатывается твоя личная ответственность за каждую смерть. Пока из теплых подъездов каждое утро выходят на улицы герои, апостолы и женщины.

Перевел с украинского А. Пустогаров

Пустогаров Андрей Александрович родился в 1961 году в г. Львове, окончил МФТИ. Член союза “Мастера литературного перевода”, перевел произведения Сергея Жадана, Издрыка, Тараса Прохасько, Юрия Андруховича и др. Живет в Москве.