Новый Мир ( № 6 2012)

ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО: УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР

ДЕЛО О ПРОПАВШЕМ ГЕРОЕ

Невозможно говорить о современной украинской культуре, не затрагивая тему постимперского ее бытования. Она всплывает, о чем ни заговори — будь то историческая проза (естественно!), гуманитаристика или даже детская литература и, шире, любая жанровая проза. Когда некая цивилизационная общность распадается на множество культурных проектов, неизбежно возникает задача национализации общего имперского культурного «имущества», и Украина, конечно, не первая и не последняя страна, которой пришлось эту задачу решать. Более того: совсем недалеко от нас расположена страна, с которой нас связывает многое, от славянского корня до частичного пребывания в одной империи, от любви к фальсификации древних памятников до здоровой самоиронии, не говоря уж об общих евреях. В самом деле — так ли уж велика была разница между учеными ребе из Умани и Праги? Да, речь, конечно, о Чехии. Обе страны были некогда заметными на исторической арене государствами, обе потеряли «свою долю», но не утратили идентичность — и перед обеими уже в Новейшее время возникла необходимость возвращения к себе . Конечно, Чехия осуществила это на предыдущем этапе европейской «национализации», в межвоенное двадцатилетие, но Украина в 1920-е годы не смогла пройти этот путь до конца: мы уже не раз писали о нашем Возрождении (не забудем — Расстрелянном).

Чешский опыт — в силу культурно-исторической близости и не такой уж большой временной отдаленности — чрезвычайно актуален для нас и сейчас, и не случайно напоминаниями о культурной политике Масарика и Бенеша пестрела украинская публицистика девяностых годов, а в 2010-м вышел перевод знаменитых «Бесед с Томашем Масариком» Карела Чапека [31] . «Беседы», кстати, указывают и на одно из важнейших различий: в Чехии национальным строительством занимались и политическая и интеллектуальная элиты (что делало возможным диалог между ними), тогда как у нас большая часть политикума даже перестала делать вид, что этим интересуется. Еще раз подчеркнем то, что для русского читателя может быть не очевидно: украинское государство не проводит никакой культурной политики — ни прогрессивной, ни реакционной; более того, со времени принятия «Закона о языках в УССР» (1989) нет даже языковой политики, а периодически возникающий шум — не более чем имитация, дымовая завеса. Ничего не делается даже при наличии доброй/злой воли у отдельно взятых политиков: система не работает.

Сходства и различия в культурных ситуациях Украины и Чехии наглядно показывают, что именно в процессах нациестроительства исходит от государства, а что неизбежно порождается объективным ходом истории. Украинское государство самоустранилось из литературной сферы, как и из многих других [32] , так что все процессы в ней — порождение коллективного бессознательного. Единственная, пожалуй, сфера, где вмешательство государства необходимо, — это кинематограф, и если чешское кино было разнообразно в жанровом и эстетическом отношении (от трэша до авангарда, от Милоша Формана до «Трех орешков для Золушки»), то в Украине его просто нет. Коммерческая же литература развивается, как в свое время и в Чехии. Даже при отсутствии идеологической программы (относительно которой в Украине никогда не было консенсуса) писатели и издатели, побуждаемые естественным стремлением выжить, обратились к тому, что в Чехии развивали совершенно осознанно: к массовым жанрам. В одной из прошлых колонок («Новый мир», 2011, № 10) мы уже начали разговор о взаимодействии «высокой» и «жанровой» литератур Украины. Тогда речь шла преимущественно о книгах детских и подростковых — но как в Украине обстоит дело с другими ведущими массовыми жанрами?

Здесь тоже имеет смысл присмотреться к чешскому опыту. Фигура Карела Чапека лучше всего иллюстрирует modus operandi патриотически настроенного интеллектуала: в его творческом наследии — не только общественно-политическая публицистика и эссеистика, но и множество жанровых экспериментов — работа с детской литературой, юмористикой, притчами, фельетонами и, конечно, детективом и фантастикой [33] . Чапек был не только практиком, но и теоретиком: он понимал, что играть с жанрами можно, лишь когда ты понимаешь принципы их работы. Как и почитаемый им Честертон, Чапек не просто любил массовые жанры, но и четко сознавал их роль в современной культуре. Другое дело, что Честертона занимали вопросы общие («дешевое чтиво» как последнее прибежище героизма), а Чапека — более конкретные: что и как могут дать «низкие жанры» для национального культурного строительства. Оказалось, что самый эффективный путь — не замкнутость в родной архаике, но открытость мировому опыту (наиболее сконцентрированному именно в жанровой литературе). Чапек, как лоцман, с удивительной точностью прокладывал безопасный курс между крайностями почвенничества (зло им высмеянного) и постимперского «синдрома заложника».

Не случайно чапековская сатира бытует главным образом в фантастике и притчах, а позитивная программа обнаруживается в детективах: его полицейские, уголовные хроникеры, провинциальные врачи противостоят своим нерушимым здравым смыслом власти тьмы, какие бы обличья она ни принимала, почти так же, как противостоит ей герой другого, не менее культового автора — Йозеф Швейк. Это обусловлено самой природой жанров: фантастика предлагает альтернативу существующему порядку вещей, детектив утверждает и защищает норму.

Явления украинского детектива все ждут, издатели о нем говорят давно и регулярно, с ним связаны самые оптимистические коммерческие ожидания, ему открыта зеленая улица… а где же он?

Самый известный украинский писатель, позиционирующий себя как чистый детективщик, — и едва ли не единственный, кто пытается сориентировать читателя в жанре, составляя топы и рейтинги отечественной детективной и околодетективной прозы, — это Андрей Кокотюха, многократный лауреат конкурсов и премий. Примечательна история первой же его книги: «Брачные игры лягушек» были написаны еще в 1991 году и оказались приязненно встречены, как ни странно, некоммерциализированной литературной общественностью. Повесть получила премию издательства «Смолоскип», о котором мы уже писали в прошлой колонке: его профиль — публикация произведений 1920 — 1930-х годов и диаспоры — и вообще сохранение национального наследия. Поэтому и первое издание «Игр» получилось каким-то двусмысленным: с одной стороны — рекламные возгласы о «первом украинском детективе», с другой — твердый переплет с суперобложкой. Как бы не стыдно и в руки взять. Столь же неоднозначной была и реакция на этот текст: небольшая книжка сделалась одним из самых обсуждаемых литературных событий (рецензенты поминали ее в одном ряду с нашумевшими новинками Андруховича, Забужко и Винничука). Охранительная часть истеблишмента подняла крик о гибели культуры под натиском безжалостного рынка, а прозападная «буржуазная интеллигенция», напротив, вступилась за Кокотюху — в результате развернулась дискуссия о путях развития украинской культуры в целом, к которой подключились самые что ни на есть «тяжеловесы» украинской гуманитаристики [34] . Соломия Павлычко в предисловии к «Играм» превентивно защищала их от стародумов и староверов, терпеливо излагая прописные истины: «…Уже давно никто не считает массовую литературу конкурентом собственно литературы со всеми ее жанрами, законами, новациями и поисками» [35] . Это замечание оказалось далеко не лишним, потому что и через двенадцать лет (!) постструктуралист Нила Зборовская на полном серьезе писала: «Коммерческое развенчание культурного национального единства, с одной стороны, ослабляет авторитет традиционной высокой культуры, с другой — бросает прямой вызов новосозданной форме государственности. Массовая культура как имперское явление стала способом деконструкции нации, который поддерживает анархию и хаос» [36] . А ведь это именно что литературоведческая дискуссия — что уж говорить об актуальной критике, где возникают порой самые причудливые завихрения. Детективщиков то поносят вместе с бу-ба-бистами за потрясение основ, то, наоборот, причисляют к авторам массовых жанров Марию Матиос. Прибавим к этому позиционную войну за право называться «отцом украинского детектива»: титул в начале 2000-х временами переходил от Кокотюхи к Леониду Кононовичу, автору невыносимо трэшевых криминальных романов («Я, зомби», публикация 1993 г. в журнале «СучаснЁсть»; представьте себе, что «Континент» печатает «Слепого против Бешеного»).

Но «Брачные игры лягушек» Кокотюхи — это не зомби-трэш. По сути, это социальная проза, загнанная в рамки криминального боевика разлива «pulp fiction»: типичная история из девяностых годов о ребятах, укравших миллион и удирающих с ним. Точные типажи, дух времени — всё свидетельствует об умении писать. Со времен «Игр» Кокотюха написал еще дюжину детективных (собственно — криминальных) романов, несколько детских книжек, non-fiction типа «Резонансные дела МВД». Вынесенный волею судеб на передовой край борьбы за массовую культуру, он выступает последовательным защитником ее права на существование. «Украина — едва ли не единственная из читающих стран, в которой детективы, фантастика, триллеры и мелодрамы пребывают в статусе альтернативной культуры, или же — контркультуры». Это сказано в 2004-м [37] , и ситуация, в общем-то, начала меняться только во второй половине 2000-х.

Но не следует думать, что в украинском детективе нет никого, кроме двух «отцов-основателей». Василь Шкляр задолго до того, как написал скандальный исторический роман «Черный Ворон» [38] , отдал дань чистому и честному масскульту в романах «Ключ» (1999), «Элементал» (2001), «Кровь нетопыря» (2003). Первый из них — добросовестная попытка пересадить на украинскую почву французский психологический детектив по образцу Буало-Нарсежака, второй — международный боевик, опять-таки «а-ля франс», а третий — скрещение детектива, женского романа и мистики. Примечательно, что и в жанровые каркасы, не предполагающие мистической составляющей, Шкляр все же ее добавил — что стало единственным отступлением от канонов.

Можно назвать еще несколько имен. Валерий и Наталья Лапикуры с их ретро-циклом из шести повестей «Инспектор и кофе» о киевском угрозыске 1970-х годов; к достоинствам цикла можно отнести достоверно переданную атмосферу того времени; это, пожалуй, единственный у нас «милицейский детектив» — серия, объединенная фигурой следователя, и потому наиболее близкая к классическому детективу. И переиздания были, и намерения снять сериал, но особого успеха тексты не имели, даже на небогатом отечественном рынке.

Пробовала себя на детективной ниве и Евгения Кононенко — автор женской прозы, весьма заметный в Украине и даже за ее пределами [39] . В самой нашумевшей ее книге «Имитация» (2001) частное расследование якобы случайной гибели киевской интеллектуалки оборачивается гибридом все того же «женского романа», романа-реконструкции (кем была убитая?) и романа социального. Несмотря на некоторую жанровую размытость, это все-таки детектив — но позиционирование текста не вполне соответствовало содержанию. Акунина некогда объявили «русским Эко»; о Кононенко пишут статьи, где «Имитацию» провозглашают «бестселлером для элитариев» и находят в романе отражение юнговской теории «персоны», а то и «экзистенциальные проблемы сквозь призму детективного жанра». Предполагается, что это свидетельствует о художественной ценности и глубине текста.

Разумеется, детектив легко поддается архетипическому анализу (как и другие жанры масслита); конечно, тема «бытия и ничто» в нем возникает как бы сама собой (Эко фантазировал о том, что будет, если потомкам из всего мирового кинематографа останется одна серия «Коломбо», — какие глубины в ней обрящут?). Критика все так же продолжает то восхвалять детективы как коммерческий продукт, то проклинать их ровно за то же, то вчитывать в них сакральные смыслы — однако понимания природы жанров вообще и жанра детектива в частности не прибавляется.

Поэтому к детективщикам приписывают и тех, кто ими на деле не является, — например Андрея Куркова, который действительно старается работать на «элитариев» (причем преимущественно западных), используя элементы детектива, фантастики, сатиры — вообще чего угодно, — как ему заблагорассудится. (Не будем же мы относить к какому бы то ни было «чистому жанру», скажем, Пелевина?)

Что говорить о принципиально внежанровом Куркове! В детективщики нет-нет да и запишут гораздо более жанрово определенных авторов — известного читателям «Нового мира» Юрия Винничука с его «химерной прозой» или Владимира Ешкилева, уж точно пишущего фантастику, пусть и неформатную. Критики автоматически делают стойку на детективную интригу, которая в качестве инструментария используется и далеко за пределами жанра — хотя бы и в «Гарри Поттере».

Что же получается? Легкоузнаваемые жанровые элементы способствуют коммерческому успеху — а зачастую и просто литературному, — но, как вы могли убедиться даже из наших кратких аннотаций, детектива в чистом виде так и нет, зато имеется множество жанровых «надстроек». Делаются порой очень интересные вещи — скажем, «Столп самодержавия, или 12 дел Ивана Карповича Пидипрыгоры» (2011) Владислава Ивченко и Юрия Камаева [40] , цикл новелл, образующих своего рода мениппею: рубеж XIX — ХХ веков, агент киевской охранки, расследующий то политические дела (от бомбистов до мазепинцев), то сенсационные уголовные преступления, из которых может вынырнуть что угодно, вплоть до сюжета «Чужой против Хищника». В результате — перед читателем предстает этакий украинский Швейк, пародирующий саму идею ретроутопии… и вообще мемы массового сознания, как современные, так и столетней давности. Здоровый, позитивный и очень украинский постмодернизм, играющий буквально во все одновременно, — а жанровая модель вполне детективная.

Спорадические набеги на жанровую территорию предпринимаются постоянно: за детектив берутся то авторы хоррора (Наталья и Александр Шевченко), то маститый тележурналист (Юрий Макаров), то мелькнет в премиальных списках молодой автор и снова исчезнет; не говорим уж о творцах откровенного трэша (Ирэн Роздобудько). Проблема еще и в том, что в жанр нередко вторгаются люди, имеющие о нем и о его разновидностях самое смутное представление. Руководствуясь принципом «кашу маслом не испортишь», они могут затолкать в одну книгу убийство в закрытой комнате или действующую в тишине коварную отравительницу — и эффектную «голливудскую» погоню в финале. Как ни взбалтывай, а смешать это невозможно; в результате книга разлетается на клочки.

Показательно, что все более-менее успешные украинские детективы пересаживают западные модели на местную почву. Романы «из иностранной жизни» неинтересны ни читателям, ни писателям: лишнее подтверждение того, что массовые жанры играют свою роль в «национализации» культуры.

Между тем писатели, зарекомендовавшие себя в жанре, из него потихоньку дезертируют. Шкляр избрал стезю идеологической прозы, Кононенко — как пришла из женской прозы, так к ней и вернулась; и даже, казалось бы, несгибаемо верный детективу Кокотюха писал-писал криминально-боевиковые тексты, но и у него в последних книгах все сильнее сгущается мистическая атмосфера, вплоть до выхода за реалистические рамки.

В чем же дело? Неужели только в изначальной «химерности» украинского сознания? Не думаем. Наш читатель детективы любит и ждет, издатель — не враг же он себе — по-прежнему встречает их с распростертыми объятиями. Все сколько-нибудь приемлемые детективы, попадавшиеся нам в последние годы на конкурсе рукописей «Коронация слова», быстро и легко отправлялись в печать. Однако мало что в жанре «текучка кадров» — нельзя сказать, что отдельным текстам удалось создать устойчивую жанровую традицию в отечественной беллетристике.

Причина этого представляется очевидной.

Классического детектива (Холмс, отец Браун, Пуаро) в украинской литературе нет — как не было его и в литературе советской. Был паллиатив — милицейский роман, в котором вместо героя-одиночки носителем этической и социальной нормы оказывался крепкий советский коллектив. Но классический детектив без фигуры сыщика вообще немыслим. Если вдуматься, этот жанр устроен очень интересно: в центре его, бесспорно, находится главный герой, с которым тем не менее ничего не происходит. А с ним и не может ничего произойти, ибо он — носитель нормы в девиантной реальности. Любят, ненавидят, страдают другие — жертвы, преступники и свидетели, — но не главный герой. Именно по отношению к нему меняются изображаемая социальная среда и эпоха. Поэтому классический детектив чаще всего существует в виде цикла: если герой и меняется, то не в отдельно взятом произведении, будь то роман или рассказ, — но различие между Холмсом из «Этюда в багровых тонах» и из «Пустого дома» разительное.

И вместе с тем сыщик, с его сверхчеловеческой проницательностью, норму, несомненно, превосходит — или вообще выходит за ее рамки, по крайней мере бытовые (как, например, католический священник Браун в протестантской Англии или викторианский реликт мисс Марпл в мире ХХ века). Поэтому функции героя часто делятся между двумя фигурами: при эксцентрике Холмсе — честный служака Уотсон, при бельгийце Пуаро — истинный англичанин Гастингс, при огромном неподвижном черногорце Ниро Вульфе — бойкий стопроцентный американец Арчи Гудвин. Само присутствие этих недалеких партнеров помогает читателю не зачахнуть от комплекса неполноценности и обеспечивает эмоциональную вовлеченность — но оно еще и позволяет более полно охватить само понятие нормы. Холмс и Уотсон — а не каждый из них по отдельности — создают целостный образ викторианского джентльмена [41] .

Это превосходная, очень гибкая жанровая модель, в рамках которой возможны вещи чрезвычайно значительные. Не зря детективы Агаты Кристи называют энциклопедией британской жизни. Из более современных примеров можно назвать телесериал ВВС «Война Фойла», в котором все тот же пафос противостояния нормальных людей ненормальным (чудовищным) обстоятельствам соединился с главной британской идеологемой Второй мировой войны: «Мы победили потому, что не стали такими, как они ».

Подчеркнем: речь идет именно о возможностях классического детектива как такового, а не о применении его инструментария в других жанрах и с другими целями.

Классический детектив является альфой и омегой жанра в целом — все прочие подвиды определяются по отношению к нему: «нуар» Хэммета и Чандлера выворачивает исходную модель наизнанку, в полицейском романе герой меняется и чувствует, как в обычной прозе, в шпионском романе герой защищает не норму, а систему, столь популярный женский детектив соединяет традиционную формулу с проблематикой женского романа и т. п. А раз в украинской литературе классического детектива нет, то шаткой оказывается и вся жанровая система, здание без фундамента. Потому-то у нас издательские аннотации так пестрят словом «триллер»: ведь это не жанровое определение, а пустой ярлычок, текст, межеумочный в смысле жанровой систематики.

Но все-таки: почему у нас так и не возник классический детектив? Причины понятны из самого определения жанра. В Украине — как и, кажется, везде на постсоветском пространстве — нет принятой всем обществом социальной нормы, а по большому счету, и этической. К тому же в нашей отечественной современности нет и героя, который мог бы ее защищать, а по факту — устанавливать. Глубокое недоверие к системе охраны правопорядка, да, в конце концов, и к социальному мироустройству вообще, делает невозможной сколько-нибудь убедительную историю о торжестве справедливости на современном материале. Более того: в общественном сознании нет и единого для всей нации представления о правильной системе — так же, как нет даже запроса на «героя нашего времени», одинаково приемлемого для всех возрастов, социальных слоев и регионов. В честного милиционера не верится — ни сейчас, ни даже в прошлом; лихого Робин Гуда готовы принять далеко не все, да и продуктивной общественной стратегией его подвиги не назовешь; обеспечить же торжество справедливости путем противостояния маленького человека системе… ну, вы поняли. Отсутствие героя прорехой зияет во всей современной украинской литературе, а уж для жанровой оно просто фатально. Более того: едва ли не самая продуктивная социальная стратегия — индивидуальное «хуторское» мышление — вообще не предполагает общего для всех героя; каждый должен сам возделывать свой сад. Тем не менее национальное культурное строительство неизбежно должно привести к появлению героя — другое дело, что невозможно предсказать, каким он будет.

Подозреваем, что не особо состоятельными будут и попытки сконструировать «героя не нашего времени», подобного Фандорину (помянутый Иван Пидипрыгора — типичный повествователь мениппеи, у него другие функции). В обществе только вырабатывается консенсус относительно прошлого; впрочем, об этом мы уже писали [42] . Да и не такое простое это дело — создать рыцаря без страха и упрека на историческом материале. Вспомним, что Акунину для этого понадобилось возвести целую ретроутопию — а затем последовательно ее разрушить: даже Фандорину не под силу спасти прогнившую систему. В Украине же отродясь не было тоски по XIX веку, а более ранние эпохи в общественном сознании — это уже не история, а мифология.

Интересно, что со схожими проблемами столкнулся и польский детектив. На протяжении всей второй половины ХХ века поляки писали и переводили детективы в огромном количестве и многообразии: и пастиши в духе английской классики, и полицейские романы, и романы шпионские, и военные, и авантюрные детективы — и все неуспешно: традиция не возникала. Кто только не претендовал на роль героя: ряженые британские джентльмены, майоры госбезопасности с добрыми усталыми глазами, шпионы-супермены в военное и мирное время, печальные умудренные профессора и безбашенные журналисты… Реальность социалистической Польши упорно сопротивлялась убедительному торжеству справедливости. Однако настойчивость была вознаграждена появлением Иоанны Хмелевской с ее женскими ироническими детективами. Обильные заимствования из поэтики иного жанра не просто сделали возможным резко повысить степень условности, но и увели проблематику так глубоко в сферу частной жизни, что не поддающуюся литературной обработке социальную реальность стало возможным игнорировать. (Характерно, что у нас без проблем пишется «детский детектив» в духе Энид Блайтон, вариация «классической» модели, когда сыщиками выступают подростки (цикл Александра Эсаулова о Мишке «Холмсе» и Лехе «Ватсоне», 2011 — 2012). Причина та же: дети сравнительно автономны от неблагополучия мира взрослых13.) Так вот, Хмелевской удалось создать прочную и состоятельную модель, которая — в силу своей полной социальной автономности — благополучно пережила смену эпох и прижилась на постсоветском пространстве (вопрос качества оставим на совести издателей). На Западе женский детектив тоже есть — и даже иронический, — но выстроен он совершенно иначе, с сохранением и даже акцентированием социальных проблем: его героини всегда так или иначе социально активны.

Как мы видим на польском примере, в самом безнадежном положении возможны самые неожиданные решения. Может, коллективное бессознательное украинских детективщиков и отыщет какой-нибудь выход.

Среди рукописей, пришедших в этом году на конкурс «Коронация слова», число детективов заметно увеличилось. И вот что любопытно: они, в точном соответствии с заветами Чапека, пытаются укоренить на украинской почве западные образцы, но не литературные, а кинематографические. Иногда получается довольно удачно. Может быть, обаятельные киногерои (по определению — типажи) помогут опознать их местные аватары, и тогда на улицы Киева, Львова или Донецка выйдет наконец-то пара героев, отражающих разные грани национального характера.

Если невозможна социальная правда, то человеческая ведь возможна всегда?

[31] Ч а п е к К а р е л. БесЁди з Томашем Масариком. ЛьвЁв, «АстролябЁя», 2010, 464 стр.

[32] Что не значит, будто самоустранились политики. Недавний литературный гонорар Виктора Януковича (16 миллионов гривен за продажу авторских прав на книги — две уже опубликованные и еще не написанные) потряс воображение публики.

[33] Напомним, что именно братья Чапеки ввели в мировой лексикон слово «робот».

[34] Ф Ё л о н е н к о С. Нам треба не «голосу Тараса», а українського СтЁвена КЁнга…: дискусЁя про масову лЁтературу в сучаснЁй критицЁ. — В кн.: ФЁлологЁчнЁ семЁнари. Вип. 12. К., 2009, стр. 72 — 80.

[35] П а в л и ч к о С. До читачЁв (Про дебют АндрЁя Кокотюхи). — В кн.: П а в л и ч- к о С. ТеорЁя лЁтератури. К., «Основи», 2002, стр. 551 — 552.

[36] З б о р о в с ь к а Н. Сучасна масова лЁтература в УкраїнЁ як загальнокультурна проблема. — «Слово Ё час», 2007, № 6, стр. 6.

[37] К о к о т ю х а А. Масова контркультура. — «Книжковий огляд», 2004, № 5.

[38] О нем см. в нашей колонке «Сны о минувшем» («Новый мир», 2011, № 6).

[39] Рассказ Кононенко «Два билета в оперу» опубликован в «Новом мире» (2011, № 2).

[40] І в ч е н к о В л а д и с л а в, К а м а є в Ю р Ё й. Стовп самодержавства, або 12 справ Івана Карповича ПЁдЁпригори. ХаркЁв, «Клуб сЁмейного дозвЁлля», 2011.

[41] Конечно, это частный случай более общего принципа: человечество как целое в литературе представляют Дон Кихот и Санчо Панса, мистер Пиквик и Сэм Уэллер, Ким и Тешу-лама. Восходят эти образы в конечном счете к близнечным мотивам из архаических мифов.

[42] К о х а н о в с к а я Т., Н а з а р е н к о М. История об истории. — «Новый мир», 2012, № 2.