Новый Мир ( № 8 2012)

Занимательная энтомология

Вишневецкий Игорь Георгиевич родился в 1964 году в Ростове-на-Дону. Закончил филологический факультет МГУ. Защитил диссертацию в Браунском университете (США). Автор десяти книг стихов и прозы. Живет в Москве.

I. Первая страница

1

Как запевает полевой

сверчок [1] в посевах кукурузы —

смычком о зеркальце, волной

переполняя звука шлюзы,

вечерней песней, стрекотун,

сквозь трепетание надкрылий

склоняя тех, кто слухом юн,

своей мужской певучей силе

поверить, так и я сквозь сон

расплавленного солнцем края

вдохнул, порывом охмелён,

и всё пою, не замечая

ни близости холодных дней,

ни той поры, когда потомок,

рождённый песнею моей,

сам громко запоёт, — неломок

вне поколений и времён,

сменяющих одно другое,

мой голос, к жизни пробуждён

жарой и мглой земного строя.

2

Чем глубже в память, тем ясней:

лист тополя в разбеге жилок,

дневная пыль сухих камней

и перепорх степных кобылок [2] ,

чьи аскетичные тельца

бескрасочная маскировка

сливает с сушью без конца;

Дон в зеркальцах — идёт низовка,

с утра задувшая; так вот

как выглядит страница в книге,

где буквы-саранча в поход

выводят жадных строф кулиги —

“квадриги” молвил бы иной

певец возвышенного строя —

и ровный ветер надо мной

колеблет мрение степное.

Ещё не пала саранча

на смыслов первые посевы,

и степь спросонья горяча,

как лоно девы.

II. Gryllotalpa gryllotalpa

Ужас при одном только виде этого

суставчатого, длиною с ладонь существа,

пожиравшего корнеплоды в саду моей бабушки,

связан вот с чем.

Живя под землёй, оно быстро бегает —

но ведь землеройкам бег неподвластен.

Живя под землёй, оно летает —

но разве в земле водятся птицы?

Живя под землёй, оно ловко плавает —

но о рыбах подземных мы не слыхали.

Однажды мальцом я услышал собачий лай.

Двоюродный брат сказал: “Пришла медведка”.

Это было так же тревожно и книжно,

как если бы кто-то сказал: “Вот и казни египетские...”

Я увидел в ночном горшке,

налитом почти до краёв дождевою водою,

стрекочущее существо и озвучил вывод:

“Утопла. А если поддеть её палкой?” —

“Не стоит: да ты посмотри!”

Существо стало быстро двигаться,

к ужасу взвывшей собаки,

выпростав крылья,

поднялось

полетело к посадкам.

Такое чувство — я понял — испытывал рыцарь

при виде сражённого им безголового змея,

вдруг в смраде и в мутном дыму рванувшего в воздух

и дальше — во чрево рассевшейся адской горы, из которой он вышел.

III. Marumba quercus

Когда мой отец с сестрою и братом

вернулись в Азов, где у деда с ещё до войны

сохранялась квартира — две комнаты: рай! —

их на набережной встретил огромный дуб,

высаженный, как им рассказали, Петром.

В шумной кроне играли в оча:

надо было пятнать, прячась среди ветвей.

Дуб был домом ораве мальчишек,

выраставших под солнцем, без шумной тени,

потому что немцы спилили деревья —

даже просто посадки вдоль пыльных дорог,

и сожгли все байрачные рощи,

опасаясь диверсий,

и вот, всю войну протомившись,

Алексей и Георгий разбивали носы и коленки,

но карабкались вверх, к самой макушке,

где тебя запятнать

мог только безумец.

Там была вершина вселенной.

Холод ветра и солнца зенит.

Я же думаю о колебавших

серые крылья в полуденном свете

ими вспугнутых бражниках,

с виду похожих на стаи

моли — только уже великанской, —

так и есть, объедавших зелёное платье

дуба, что устоял в войну

среди треска пожаров

им — серым бражникам —

на прокорм.

То сознанье соседнего мира

память этого бередит.

IV. Человеческая саранча

Стада, перегретые солнцем, с лапчатым знаком

на крыльях прозрачных

движутся к Сальским степям, вгрызаясь

и сжёвывая челюстями до основанья

посев человеческой, спелой, тяжёлой пшеницы

вместе с листвой тополей — летом сорок второго.

Ландшафт сереет, алеет, потом зеленеет

от краски, впитанной полчищами жующих

злаки и кроны деревьев, воздух и грунт.

Двигаясь чешуями огромной машины,

послушные приводу шестерён и ремней,

стада колесницей сминают степное пространство,

гигантским скачком locusta migratoria

Мартыновку окружая пожаром войны.

А в древности здесь был город, но имени мы не знаем.

И вот говорят, оплотнев в полуденном жаре:

“Пойдём поиграем в игру, комиссарские детки,

безмозглые зайцы: мы будем стрелять, вы — бежать”.

Отец не рассказывал мне, но их дважды водили

с братом, сестрой и матерью те, кто читал

“Фауста”, — тех, кто после прочтёт Толстого.

Такая была забава у саранчовых.

Но ржавый язык человеческих прямокрылых,

сжёвывавших, хрустя, миллионы стеблей,

был до конца отцу моему непонятен:

“Лающий, даже не волчий — собачий язык”.

V. Noctuidae: Lyra sarmatica

В снегу, засеявшем всё пространство,

неизвестный прежде вид с о вок

висит перевёрнуто, словно сердце

современного русского, как говорил

властелин времени человека.

И когда оно выпорхнет и затрепещет,

волнами воздух вокруг разгоняя,

зиму и смерть обращая в весну,

воскреснет всё, что давно молчало:

вот дед Иван приехал к семье

после сражения под Сталинградом —

на розвальнях, с ординарцем, — сидят

рядом с отцом Алексей и Георгий,

в руках вертят табельный пистолет;

а вот я вышел с отцом

в ночь охоты в засаду

в заснеженных плавнях Нижнего Дона:

воздух трещит, ружья на взводе,

ломкий наст к утру посинел.

Все живы, время затормозилось.

Что же, когда это вверх поплывёт,

усиками задевая о воздух,

лентой на теле язвящей стужи,

и когда станет видно дальше, чем видел

несовершенный глаз человека,

и ясность сознанья вернётся к нам,

тогда трубы последнего века

и возвестят каждому, всем,

что унаследуем мы весну

бесконечную, где следов разрушений

не заметить, в которой — глубоко вдохну —

и за сполохом сполох пройдёт весенний,

и моя, как в ранние дни, голова

закружится от клейкого, сладкого духа,

и бессмертие вступит в свои права

торжеством все-зрения и все-слуха.

7 — 9 февраля 2011. Ростов-на-Дону — Москва