Новый мир. № 9, 2002

Когда телефон замолчал и умер,

а часы показывали все, что хотели,

и только сверчок верещал, как зуммер,

наискосок от моей постели,

я понял, что наконец-то вышел из времени,

из его объятий сучьих,

как язык — из азбуки, сок — из вишен,

оставив деревьям гнилые сучья.

А за окнами так же теснились ели,

пахло псиной, и печка давилась поленьями,

и ворота долго еще скрипели там,

по другую сторону времени.

Снег идет неслышно, по-кошачьи,

хлопьями, как лапами, шурша,

там, где зачарованный, дрожащий

синий ельник стынет, не дыша,

там, где между небом и землею

нет границ и обнажилось дно,

снегом, словно белою золою,

прошлое уже занесено.

Я ушел и больше не нарушу

ваш покой бесценный, ваш ночлег.

Словно небо вывернув наружу,

снег идет, обыкновенный снег,

тайный, словно тайные любови

или тени на исходе дня —

где-то рядом, за пределом боли,

где-то там, где больше нет меня,

снег идет, крадется и занозит

душу, словно нищенка с сумой.

Бог ты мой, ну как же он заносит!

Как же он уносит, Бог ты мой!

И уже не различить причала,

и уже не различить лица.

Если можешь, начинай с начала

эту жизнь. А я начну — с конца.

Когда вечер опустится вещий,

непонятный в своей ворожбе,

можно выбросить старые вещи

и очистить дорогу судьбе.

Можно кованые ворота

посадить на железный засов,

запереться на два оборота

и спустить обезумевших псов.

И остаться, как добрая лошадь,

на конюшне ненужных вещей

в новом ватнике, в крепких калошах,

наблюдая в заборную щель,

как проходит судьба, не мигая,

на последнем твоем вираже —

ослепительная, нагая

и навечно чужая уже.

Мне холодно в этом вертепе

среди недоверчивых лиц,

где женщины ваши и дети

с губами телят и ослиц

уже улыбаются жутко,

уже никого не спасут

и выведут без промежутка

на площадь, на чернь и на суд.

И медленно капают с елки

шары, словно с крыши — вода.

И звезды — всего лишь осколки

большого вселенского льда.

И где-то, отбившись от стада,

замерзли мои пастухи.

Тропой Гефсиманского сада,

слепой собиратель стихий,

бегу воскресенья и славы,

и небу, и людям чужой, —

такой одинокий и слабый,

с такой непосильной душой.

Нам далеко до Иордана,

где струи, вязкие, как сок,

сочатся столь же первозданно,

как солнце, воздух и песок,

где к северу от Бет-Шеана,

что солнцем выкрашен, как хной,

толпа смиренно не дышала

в немыслимый крещенский зной.

Слепцы, погонщики верблюдов,

менялы и поводыри

и множество другого люда

стояли молча до зари.

Они искали место Богу,

и суть, и формулу. И вот

спокойно обрели свободу

в купели иорданских вод.

Нам — далеко. В снегу — осины.

Из сруба выперла скоба.

И весть о Человечьем Сыне

доносит хриплый лай собак.

Зато соседка на Крещенье

всех разом соберет к столу

и, наспех вымолив прощенье

у складня в вышитом углу,

достанет из печи просфоры —

вся распаленная, в золе.

И тем решит проблему формы

и места Бога на земле.

И крещенская сырость сожрет недокрашенный крест.

И в белесом тумане чужие заблудятся гости.

И сожмется ручей. И куда ни посмотришь окрест —

все леса да погосты в округе. Леса да погосты.

И томится меж ними сырой остывающий наст,

как наколка на теле, как злая острожная участь.

Что ж вы думали там — недостанет острогов у нас,

чтобы жизнь пережить, переменчивым счастьем не мучась?

Что ж вы думали там — недостанет у нас дураков,

чтобы мордой — в трясину, а всем животом — на кинжалы?

Что ж вы думали там — у России не хватит врагов,

чтобы всех дураков навсегда занести на скрижали?

Это — высшая русская мера во все времена,

это — высшая русская доблесть, с которой нет сладу,

это — высшая русская доля — тюрьма да война,

да крутые овраги, да поздняя горькая слава.

Вам бы распри одни. Вам бы белую скатерть залить

недопитым вином да уйти под чужие знамена.

Что ж вы думали там — у России не хватит земли?

Чтобы всех примирить. Чтобы всех позабыть. Поименно.