Новый мир. № 9, 2002

В Париже было жарче, чем в Алжире.

Я в жизни лжи

не видел большей: каменные шири

и бронзовые миражи.

За пот побед был кальвадос мной выпит

на рю де Наварин.

А в Тюильри — Египет!

И Люксембург пылил мукой, как постный блин.

Про мессу не скажу, но он не стоит танца —

мелка река.

От солнца королей и зноя корсиканца

он не очухался пока.

С Монмартра на Пигаль передвигая брюки,

вам, как никто, о скуке

поведать мог бы я вослед Кокто.

Прославленных холстов живая плоть бесплотно

переливалась. Но

я понял, отчего так трепетны полотна:

виной перно —

светящаяся взвесь пьянящего аниса

и конопляный дым…

На суд Париса,

пожалуй, следует являться молодым.

Из мрамора бесформенного было

так хорошо и трудно эту грудь

освобождать, что дрема охватила

его — и пять столетий не стряхнуть.

Он все проспал, разметанный устало,

не в силах майку сбившуюся с плеч

снять, — словно вар, Европа клокотала,

теряя кровь и смешивая речь.

И, монумент мильоноликой плоти,

тысячелетий длящаяся нить,

он спит, как завещал Буонарроти.

Silentium! Не смей его будить!

Посылающий весть

безответных ударов,

Громовержец, ты есть

хоть ничто — для радаров.

Твоей сути копье

не достанет земное:

разве — скинешь свое

оперенье стальное,

сам же — канешь во тьму

(невозможно сужденье

о тебе по нему).

Не летучая мышь —

ты, не ястреб, а лишь —

пустота отчужденья.

Как и в птичьем зрачке,

для небесных уродов

сто веков, сто народов —

на смешном пятачке.

И что знают они

о Дунае, о Доне —

вроде линий ладони:

если хочешь — сомкни.

И зови — не зови,

не вмещает их воля

ни тоски, ни любви.

Лишь зачем-то течет

в них магнитное поле —

и куда-то влечет.

Так эти гобелены хороши,

что и душа, как вышитая дама,

пять чувств земных — радетелей души,

пять оснований радужного храма,

где ткет ее из сора бодрый Дух

и оперяет царственное Слово, —

вкус, осязанье, обонянье, слух

и зренье — все, созрев, вернуть готова.

К чему ей, знавшей щедрую тщету

любви и спесь слепящего искусства,

они — пускай сольются в чистоту

шестого, всеобъемлющего, чувства —

того, что ей подносит истый конь,

лазурь взрезая белоснежным рогом:

она уже пережила огонь,

который люди называют Богом.

Тоже в каске, как призрак в студеном и ртутном романе,

ты, Меркурий, — солдат незаметно ведомой войны —

в умозрительных крагах, с махоркой в незримом кармане,

и измараны глиной твои неземные штаны.

Среди груды кремней, с безутешно-немым автоматом,

ты блюдешь перевал в неизвестное — так же, как встарь;

и мечтательный век, расщепивший державы и атом,

вновь листает в землянке свой сербско-хорватский словарь.

Или он в самом деле взошел на волшебные склоны,

где гуляют лихие стрелки и веселые клоны,

где закончен угрюмой истории славный поход?

Или просто в горах, где гнездятся поющие скалы,

где ваяют орлицы из лиц костяные оскалы

и находится издавна в царство подземное вход?

«Чистилищем», «адом», «раем» —

не все ли равно, как звать

тот край за чертой, за краем,

где плеч твоих не обнять

руке, привычной к теплу их,

к ребячьей игре «тепло —

теплее»… О поцелуях

забудь, волоча крыло.

В бездонном тысячелетье,

исчезнувшем за спиной, —

ладонь и возможность лечь ей

на этот блаженный зной;

и вот им теперь не слиться,

не стать воплощенным сном —

Туринскою плащаницей

с ее опаленным льном.

И что же тогда под словом

«живу» понимаю я,

когда ледяным уловом

и ртутью небытия

моя осевшая лодка

наполнена до краев —

какою кличкой короткой

назвать теперешний кров?

Мутные на просвет —

соль, и вода, и свет —

венецианским летом

волны смывают след

наших побед и бед.

Сносу нет их штиблетам.

Нет, не алмаз — обол,

стершийся, как атолл, —

мир: вон тот у причала

вбитый в пучину кол

(вспомни, сколько гондол

лбами в него стучало).

Капля точит гранит,

чайка мутит зенит —

вот и атом устанет

быть пыланьем ланит

и себя возомнит

тем, что есть он, — и канет.

И лишь волне — во мне,

и вне меня — вполне,

как при Ахилле, вольно:

что-то бормочет не —

внятно — словно во сне,

слепо и безглагольно.