Нюрнбергский процесс, том 8 (1999)

Последние слова подсудимых

Г. Геринга 524

Р. Гесса 528

И. фон Риббентропа 531

В. Кейтеля 533

Э. Кальтенбруннера 535

A. Розенберга 538 Г. Франка 540

B. Фрика 541

Ю. Штрейхера 541

В. Функа 542

Г. Шахта 543

К. Деница 544

Э. Редера 545

Б. фон Шираха 547

Ф. Заукеля 548

А. Иодля 551

Ф. фон Папена 552

А. Зейсс-Инкварта 553

А. Шпеера 556

К. фон Нейрата 558

Г. Фриче 558

[Стенограмма заседания Международного военного трибунала от 31 августа 1946 г.]

Председатель: Статья 24 (пункт j) Устава предусматривает право каждого из подсудимых выступить с последним словом перед Трибуналом. Поэтому я сейчас спрашиваю подсудимых, хотят ли они воспользоваться этим правом и выступить с последним словом? Подсудимый Герман Вильгельм Геринг.

Геринг: Обвинители в своих заключительных речах объявили защиту и ее доказательства совершенно несостоятельными. Показания, данные подсудимыми под присягой, признавались ими абсолютно истинными лишь тогда, когда они служили для поддержки аргументов обвинения, и объявлялись ложными и нарушающими присягу, когда эти показания опровергали доводы обвинения. Это очень примитивно и недостаточно основательно для доказательств обвинения.

В качестве доказательства того, что я должен был знать и знал обо всем, что происходило, обвинители приводят тот факт, что я был вторым человеком в государстве. Они не приводят никаких документальных или других веских доказательственных материалов там, где я оспариваю под присягой, что я знал о чем-либо или стремился к совершению этого. Таким образом, утверждение обвинения основывается на следующем предположении: кто же должен был знать об этом, как не Геринг в качестве преемника фюрера.

Мы слышали здесь, что как раз самые тяжкие преступления были совершены самым тайным образом. О том, что я самым строгим образом осуждал эти ужасные массовые убийства и что я не могу постичь, при каких обстоятельствах они были совершены, я должен здесь еще раз категорически заявить. Я хочу еще раз перед Высоким Судом ясно заявить: я никогда ни в одном из периодов своей жизни не отдавал в отношении кого-либо приказа об убийстве, а также не отдавал приказов о жестокостях и не попустительствовал им там, где я имел власть и мог воспрепятствовать этому.

Утверждение господина Додда в заключительной речи о том, что я приказал Гейдриху умерщвлять евреев, лишено всякого доказательства и не соответствует действительности. Нет ни одного приказа, который я дал бы или который был бы подписан по моему приказанию о расстреле летчиков противника или передаче их СД. Не было также установлено ни одного случая, когда подразделения авиации совершали бы подобные преступления. Обвинение частично предъявило документы, в которых якобы имеются записи высказываний, сделанных третьими или четвертыми лицами. Я, однако, никогда ранее не видел этих документов и поэтому не имел возможности выяснить те заблуждения или недоразумения, которые в них содержатся. Как легко, однако, в тех случаях, когда третьи лица дают письменные показания, могут возникнуть записи, совершенно извращающие смысл высказываний, доказывают и стенографические записи заседаний данного Суда, часто требующие проверки и исправлений. Обвинение приводит высказывания за период в 25 лет, включая и сделанные при совершенно иных условиях, и, не давая никакого анализа им, приводит их в качестве доказательств предумышленности действий и их преступности, высказывания, которые когда-либо имели место на протяжении четверти столетия.

Вероятно, среди наших противников нет ни одного руководящего деятеля, который в течение последних 25 лет не выступал бы или не писал бы подобно тому, что вменяется нам. Из всего того, что происходило в течение этих 25 лет — совещаний, речей, законов, действий и решений, обвинение делает вывод об имевшейся якобы последовательности и тесной связи и о том, что будто бы согласно этому все с самого начала было предусмотрено и запланировано именно таким образом. Это совершенно неправильное и лишенное всякой логики утверждение, которое история когда-либо исправит.

Господин Джексон в заключительной речи заявил, что державы, подписавшие соглашение, находятся еще в состоянии войны с Германией и что сейчас имеется лишь перемирие, возникшее в результате безоговорочной капитуляции Германии. Однако международное право должно иметь равную силу для обеих сторон. Поэтому если все, что сегодня происходит со стороны держав, оккупировавших Германию, допустимо с точки зрения международного права, то до этого Германия, по крайней мере в отношении Франции, Голландии, Бельгии, Норвегии, Югославии и Греции, находилась в равном положении. Если сегодня Женевская конвенция не имеет силы в отношении немцев, если сегодня на всей территории Германии демобилизуют ее промышленные предприятия, если сегодня ее огромные ценности вывозятся в другие страны, а имущество миллионов немцев конфискуется, если сегодня нарушаются свободы и совершаются посягательства на собственность, то подобные же действия со стороны Германии в вышеназванных странах не могут быть объявлены преступными с точки зрения нарушения международного права.

Далее господин Джексон заявил, что нельзя судить и карать государство и что ответственность за действия последнего необходимо возлагать на его руководителей. Обвинение, кажется, забывает, что Германия была суверенным государством и ее законодательство не подпадает под юрисдикцию других государств. Ни одно государство никогда путем предъявления какой-либо ноты не обратило внимания империи на то, что деятельность в этой империи в духе национал-социализма будет подвергаться судебному преследованию. Таким образом, если сейчас отдельных лиц, в первую очередь нас, руководителей, привлекают к ответственности и хотят осудить, — пусть будет так, однако нельзя карать немецкий народ. Немецкий народ доверял фюреру и при его тоталитарном образе государственного правления не имел никакого влияния на события. Не зная о тяжелых преступлениях, о которых сегодня известно, народ был верен фюреру, был храбр и готов был к самопожертвованию в этой борьбе за существование. Это была борьба не на жизнь, а на смерть, немецкий народ перенес все возможные страдания в этой войне. Немецкий народ не виновен.

Я не хотел войны и не способствовал ее развязыванию. Я делал все для того, чтобы предотвратить ее путем переговоров. Однако, когда она началась, я делал все, чтобы обеспечить победу, так как три величайшие мировые державы со многими другими нациями выступили против нас. В конце концов мы потерпели поражение перед лицом подавляющего превосходства.

Я отвечаю за то, что сделал. Я, однако, самым решительным образом отметаю то, что мои действия диктовались волей и стремлениями порабощать чужие народы путем войны, убивать, грабить, совершать зверства или преступления. Единственное, чем я руководствовался, это любовь к своему народу, мечты о его счастье, свободе и его жизни! В качестве свидетелей я призываю мой немецкий народ и всемогущего Бога.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Рудольфу Гессу.

Гесс: Прежде всего я обращаюсь к Суду с просьбой, учитывая состояние моего здоровья, дать мне возможность произносить мое слово сидя.

Председатель: Пожалуйста.

Гесс: Некоторые из моих товарищей могут здесь подтвердить, что я в самом начале этого процесса предсказал следующее:

во-первых, что здесь выступят свидетели, которые под присягой будут давать недостоверные показания, причем эти свидетели могут производить абсолютно надежное впечатление и располагать наилучшей репутацией;

во-вторых, что надо учитывать возможность получения Судом письменных показаний, содержащих недостоверные данные;

в-третьих, что подсудимые в результате показаний некоторых свидетелей-немцев будут весьма неприятно поражены;

в-четвертых, что отдельные подсудимые будут вести себя странным образом, они будут произносить бесстыдные высказывания о фюрере и обвинять свой собственный народ, частично будут обвинять друг друга, причем неправильно, и, может быть, даже будут сами себя обвинять, причем тоже неправильно.

Все эти предсказания оправдались, причем письменные показания свидетелей, данные ими под присягой, и показания подсудимых во многих случаях противоречивы. Я назову в этой связи хотя бы имя Мессерсмита, который показал, что он якобы говорил с гросс-адмиралом Деницем в Берлине именно в то время, когда он, как я знаю, находился в районе Тихого или Индийского океана.

Я предсказывал это не только здесь в начале процесса, но еще и за несколько месяцев до начала процесса в Англии, в том числе находившемуся при мне доктору Джонстону. В тот период я в письменном виде заявил об этом, и это можно доказать.

Я основывался в моих предсказаниях на некоторых событиях, которые происходили в негерманских странах. Я хотел бы сейчас еще раз подчеркнуть, что если я упоминаю эти события, то с самого начала я убежден, что соответствующие правительства ничего не знают и не знали о них. Поэтому я не упрекаю эти правительства... В одной из этих негерманских стран в 1936—1938 годах проходили политические процессы. Для них было характерно то, что подсудимые удивительным образом изобличали сами себя. Они перечисляли в некоторых случаях целый ряд преступлений, которые они совершили. Когда оглашались смертные приговоры, то они, к удивлению всех, бурно аплодировали. Некоторые иностранные корреспонденты сообщали, что подсудимых приводили в это ненормальное состояние с помощью какого-то неизвестного до той поры средства. Именно по этой причине они вели себя таким образом. В Англии я вспомнил об этих событиях в связи с определенным обстоятельством. Я не смог получить отчеты о тогдашних процессах, так же как и здесь. Но в моем распоряжении были соответствующие номера «Фелькишер беобахтер». При просмотре этих номеров я нашел соответствующее место в газете от 8 марта 1938 г. В одном из отчетов из Парижа, датированном 7 марта 1938 г., сказано следующее: «Влиятельная парижская газета "Ле жур" сообщила о разоблачениях, касающихся средства, которое, очевидно, было применено в упомянутых процессах. Дословно там сказано: "Это средство дает возможность заставить жертвы, которые избраны, действовать и говорить как это им приказывается"».

Я подчеркиваю, что в этой статье говорится о том, что можно заставить не только говорить, но и действовать согласно данным приказам. Последнее имеет огромную важность при рассмотрении необъяснимого образа действий обслуживающего персонала немецких концентрационных лагерей, включая научных деятелей и врачей, предпринимавших ужасные опыты над заключенными. Действия, которые нормальные люди; в особенности научные деятели и врачи, ни в коем случае не могли бы совершить, однако были совершены ими. Они давали эти указания и приказы о совершении зверств в концентрационных лагерях, они, включая самого фюрера, давали приказы о расстреле военнопленных, о суде Линча и т.д.

Я напомню показания свидетеля генерал-фельдмаршала Мильха о создавшемся у него впечатлении, что в последние годы фюрер находился не в нормальном душевном состоянии. И ряд моих товарищей здесь независимо друг от друга и не зная того, о чем я буду говорить, сказали мне, что выражение лица и глаз фюрера в последние годы носило в себе нечто ужасное, выражавшее даже безумие. Я могу назвать их свидетелями. Я сказал раньше, что один повод заставил меня вспомнить об этих отчетах.

Люди, окружавшие меня во время моего пребывания в плену в Англии, вели себя странным и непонятным образом, позволявшим сделать вывод, что они находятся в ненормальном душевном состоянии и действуют в соответствии с ним. При этом эти люди, окружавшие меня, время от времени сменялись. Некоторые из них, а именно те, которые сменяли старых, имели странное выражение глаз. Это были глаза, имевшие стеклянное и зачарованное выражение. Этот симптом, однако, проявлялся только в течение нескольких дней. Затем они опять производили совершенно нормальное впечатление, их нельзя было более отличить от нормальных людей.

Не только я обратил внимание на это странное выражение глаз, но и врач, который находился тогда при мне, — доктор Джонстон, английский военный врач. Весной 1942 года ко мне пришли несколько посетителей, из которых один держался весьма странным образом по отношению ко мне. Этот посетитель имел такие же странные глаза. Вслед за этим доктор Джонстон спросил меня, каково мое мнение об этом посетителе. Я сказал, что у меня такое впечатление, как будто бы он по какой-то причине не был совершенно нормальным. Однако, вопреки моему ожиданию, доктор Джонстон не стал возражать против этого, а в свою очередь согласился со мной и спросил меня, не обратил ли я внимания на его глаза, которые имели какое-то необычное выражение. Доктор Джонстон не предполагал, что он сам, когда пришел ко мне, имел такое же выражение глаз. Самое главное состоит в том, что в одном из отчетов — их можно найти в архивах прессы, где речь идет о московских процессах — было сказано, что у подсудимых были очень странные глаза, как бы стеклянные, с каким-то потусторонним выражением. Я упомянул уже о своем утверждении, что соответствующее правительство ничего не знало об этих событиях. Было отнюдь не в интересах британского правительства, чтобы во время моего выступления по поводу того, что я пережил в британском плену, общественность была бы исключена. Тогда могло бы возникнуть впечатление, как будто здесь хотят что-то скрыть или британское правительство действительно имело отношение ко всем этим делам.

Я же, однако, убежден в том, что как правительство Черчилля, так и теперешнее правительство давали указания о том, чтобы со мной до самого конца обращались корректно, согласно правилам Женевской конвенции.

Я сознаю, что все то, что я должен сказать об обращении со мной, на первый взгляд кажется невероятным. Однако, к моему счастью, еще а гораздо более ранний исторический период лица, обслуживавшие военнопленных, обращались с ними таким образом, что когда первые слухи об этом проникли в мир, то на первый взгляд это казалось совершенно невероятным. Слухи заключались в том, что военнопленных преднамеренно заставляли голодать, что та скудная пища, которую они получали, содержала в себе молотое стекло, что врачи, которые обслуживали пленных, вводили вредные вещества в лекарства и таким образом увеличивали страдания, в результате чего число жертв увеличивалось.

Все эти слухи впоследствии подтвердились. Историческим фактом является то, что бурским женщинам и детям, умершим в британских концентрационных лагерях в большинстве случаев от голода, был построен памятник. Многие англичане, среди них и Ллойд Джордж, самым решительным образом протестовали тогда против таких действий в британских концлагерях. То же относится и к английскому свидетелю-очевидцу мисс Эмилии Хопфордс.

Мир, английский народ и даже британское правительство стояли тогда перед неразрешимой загадкой в отношении событий в южноафриканских лагерях, так же как мир, немецкий народ, члены германского имперского правительства и остальные подсудимые здесь и на других процессах стоят перед такой же загадкой а отношении событий в немецких концлагерях. Было бы само собой разумеющимся и имело бы огромное значение, если бы то, что я говорил в отношении событий, имевших место во время моего пленения в Англии, было сказано под присягой. Однако я не смог побудить ни моего, ни другого защитника поставить мне соответствующие вопросы во время допроса.

Большое значение имело бы, если бы то, что говорю, было сказано под присягой. Поэтому я заявляю: клянусь всемогущим и всеведущим Богом, что я говорю чистую правду, ничего не у таю и ничего не прибавлю.

Прошу Высокий Суд поэтому считать все, что я скажу далее, сказанным под присягой. Хотел еще добавить в отношении моей присяги. Я не являюсь последователем церкви, не имею внутренней связи с церковью, однако являюсь глубоко религиозным человеком. Я убежден в том, что моя вера в Бога является сильнее, чем вера в Бога у других людей. Поэтому я прошу Суд оценить еще в большей степени то, что я скажу под присягой, ссылаясь на свою веру в Бога.

Председатель: Я должен обратить Ваше внимание, подсудимый Гесс, на тот факт, что Вы говорите уже в течение 20 минут, поэтому Трибунал не может на данной стадии процесса разрешить Вам говорить более продолжительное время, чем всем остальным подсудимым. Трибунал желает, чтобы Вы заканчивали свое выступление.

Гесс: Господин председатель, я хочу обратить Ваше внимание на следующее: я считаю, что являюсь единственным подсудимым, который до сих пор не мог высказаться здесь, так как то, что я хочу сказать, я мог бы сказать только в том случае, если бы мне были заданы соответствующие вопросы. Как я уже говорил...

Председатель: Я не намерен, подсудимый, вступать с Вами в спор. Трибунал вынес решение о том, что подсудимые в последнем слове ограничатся краткими заявлениями. Вы имели полную возможность давать здесь свои объяснения, если бы этого желали. Сейчас Вы выступаете с последним словом и должны подчиниться решению Трибунала так же, как ему подчиняются все остальные подсудимые.

Гесс: Поэтому, господин председатель, я откажусь от тех высказываний, которые я хотел сделать в этой связи. Я прошу только разрешения сказать несколько заключительных слов, которые не имеют ничего общего с тем, что я только что говорил.

Те выводы, к которым пришел защитник здесь, на этом Суде, от моего имени в отношении оценки моего народа и истории, являются для меня важными. Я не защищаюсь от того, что выдвинуто обвинителями, которые, по моему мнению, не имеют права обвинять меня и моих соотечественников. Я не придаю значения тем упрекам, которые касаются событий, являющихся суверенным делом Германии и поэтому не относящихся к компетенции иностранцев. Такого рода выпады моих врагов — это честь для меня. Судьба дала мне возможность трудиться многие годы под руководством величайшего из сыновей Германии за всю ее тысячелетнюю историю.

Даже если бы я мог, я не хотел бы исключать это время из своей жизни. Я счастлив сознанием, что выполнил свой долг в качестве национал-социалиста, в качестве верного последователя моего фюрера. Я ни о чем не сожалею. Если бы я опять стоял у начала моей деятельности, я опять-таки действовал бы так же, как действовал раньше, даже в том случае, если бы знал, что в конце будет зажжен костер, на котором я сгорю. Независимо от того, что делают люди, наступит время и я предстану перед престолом Всевышнего. Только перед ним я несу ответственность и знаю, что он оправдает меня.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Иоахиму фон Риббентропу.

Риббентроп: Этот процесс должен был выявить историческую правду. С точки зрения немецкой внешней политики я могу сказать только следующее. Этот процесс войдет в историю как образец того, как, ссылаясь на неизвестные до сих пор юридические формулы и на справедливость, хотят обойти кардинальные проблемы 25-летнего тяжелейшего периода, наполненного историческими событиями. Если корни нашего зла находятся в Версальском договоре, а они действительно находятся в нем, разве целесообразно было запретить обсуждение его? Прозорливые люди из числа авторов этого договора в самом начале видели в нем будущее зло и тогда уже самые умные из них предсказывали, из-за какой ошибки Версаль при-ведет к новой мировой войне.

Свыше 20 лет моей жизни я посвятил предотвращению этого несчастья, а в результате оказалось, что иностранные государственные деятели, которые знали об этом, в своих письменных показаниях заявляют, что они мне не верили. Они должны были бы написать, что не хотели верить мне в интересах своих стран.

На меня возлагают ответственность за руководство внешней политикой, которой, однако, руководил другой. Но я знаю о ней во всяком случае столько, чтобы заявить, что она никогда не имела целью установление мирового господства, а занималась лишь устранением последствий Версальского договора и вопросами снабжения продовольствием немецкого народа.

Если я оспариваю то, что эта немецкая внешняя политика планировала и подготавливала агрессивную войну, то это не отговорка. Это истина подтверждается фактами, а именно тем, какие силы мы развернули в ходе второй мировой войны и насколько слабыми мы были по сравнению с ними к началу этой войны. История поверит, если я скажу, что мы значительно лучше подготовили бы агрессивную войну, если бы действительно думали вести ее. То, что мы намеревались сделать, заключалось в том, чтобы обеспечить самые элементарные условия существования, подобно тому, как Англия использовала свои интересы для того, чтобы подчинить себе пятую часть всего мира, как США захватили весь континент или как Россия, самая большая континентальная держава мира, использовала свою гегемонию. Единственная разница в политике этих стран по сравнению с нашей политикой заключалась в том, что мы требовали Данциг и Коридор, которые вопреки всякому праву были у нас отняты, в то время как другие государства привыкли думать о целых континентах. При создании Устава этого Трибунала державы, подписавшие Лондонское соглашение, очевидно, придерживались другой точки зрения в отношении международного права и политики, чем сегодня. Когда я в 1939 году прибыл в Москву к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможности мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана-Келлога. Сталин дал мне понять, что я могу сразу же лететь обратно, если он не получит не только половину Польши и Балтийские страны, но еще и Литву с портом Либава. В 1939 году ведение войны там еще не считалось международным преступлением против мира, иначе как можно объяснить телеграмму, посланную после окончания польской кампании? Ее текст я цитирую: «Дружба Германии и Советского Союза скреплена совместно пролитой кровью и имеет все, чтобы стать прочной и длительной».

Здесь мне хотелось бы особо подчеркнуть — тогда я горячо желал этой дружбы. Сегодня для Европы и мира осталась лишь одна основная проблема: владеет ли Азия Европой или западные державы смогут остановить распространение влияния Советов на Эльбе, на Адриатическом побережье и в районе Дарданелл. Другими словами, Великобритания и США сегодня практически стоят перед той же дилеммой, как и Германия, когда я вел переговоры с Россией. Я надеюсь во имя своей родины, что результаты будут более успешные.

Что же на данном процессе говорилось о преступном характере немецкой внешней политики и что было доказано? Из предъявленных защитой 300 документов 150 были отвергнуты без всякого обоснования. Архивы других стран и даже Германии были недоступны для защиты. Дружественный намек, сделанный мне Черчиллем о том, что слишком сильная Германия будет уничтожена, для оценки внешней политики Германии был признан на данном форуме не относящимся к делу. Революцию нельзя лучше понять, если рассматривать ее с точки зрения заговора. Судьба сделала меня одним из представителей этой революции. Я сожалею о тех ужасных преступлениях, о которых мне здесь стало известно и которые порочат эту революцию. Яле могу, однако, судить о них в масштабах пуританской морали, тем более после того, как я узнал, что и противная сторона, несмотря на полную победу, не могла воспрепятствовать многочисленным мерзостям, да и не хотела этого. Можно рассматривать теорию заговора как угодно, но для критического наблюдателя это является лишь выходом из неудачного положения. Тот, кто находился на руководящих постах «третьей империи», знает, что это является исторической неправдой, и текст Устава показывает лишь, мышление какой среды он отражает.

Если я оглянусь на свои действия и намерения, то могу сказать лишь одно. Единственное, в чем я чувствую себя виновным перед моим народом, а не перед данным Судом, является то, что мои внешнеполитические планы оставались безуспешными.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Вильгельму Кейтелю.

Кейтель: В показаниях на Суде я признал свою ответственность в границах моего служебного положения. Сущность и значение этого служебного положения изложены в порядке представления доказательств и в защитительной речи моего защитника. Я далек от того, чтобы умалять долю моего участия в случившемся. В интересах исторической правды возникает необходимость пояснить некоторые ошибки в заключительных речах обвинения.

Господин американский обвинитель заявил в заключительной речи: «Кейтель — безвольное и послушное орудие, передал партии орудие агрессии — вооруженные силы».

«Передачу» вооруженных сил партии нельзя совместить с моими функциями ни до 4 февраля 1938 г., ни после этого периода, когда Гитлер назначил непосредственно себя верховным главнокомандующим вооруженными силами и с этого времени получил неограниченную власть над вооруженными силами и над партией.

Я не помню, чтобы в ходе этого процесса было предъявлено доказательство, которое смогло бы подтвердить это утверждение обвинения. Представление доказательств также показало, что утверждение, будто бы «Кейтель руководил вооруженными силами при осуществлении преступных намерений», ошибочно. Это утверждение противоречит также и материалам англо-американских досье, из которых ясно видно, что я не имел никаких прав отдавать приказы. Поэтому не прав также и господин британский обвинитель, когда он говорит обо мне как о «фельдмаршале, который отдавал приказы вооруженным силам». И если он приписывает мне слова: «Я не имел ни малейшего понятия о том, какие практические результаты достигались этим», то, мне кажется, это не совсем так, как я сказал во время моего допроса. Я сказал:

Утверждение о том, что «Кейтель и Иодль не могут отрицать своей ответственности за действия эйнзатцкоманд, с которыми в тесном сотрудничестве работали их собственные командиры», не основывается на результатах допроса свидетелей. ОКВ было исключено из числа высших командных инстанций на советском театре военных действий, ему не подчинялись войсковые начальники.

Господин французский обвинитель сказал в заключительной речи:

Эти ужасные слова не мои. Не я их придумал и я не клал их в основу содержания приказа. Достаточно тяжким для меня является тот факт, что мое имя связано с передачей приказов фюрера.

В другом месте господин Шампетье де Риб говорит:

Здесь опять говорится об «указаниях Кейтеля», хотя в самой обвинительной речи французского обвинения говорится, что я, как начальник ОКВ, не мог непосредственно отдавать приказы составным частям вооруженных сил.

В заключительной речи представителя советского обвинения говорится:

Речь идет о документе ПС-884. Обвинение во лжи необоснованно. Советский обвинитель не учел, что протокол моего допроса на предварительном следствии по этому вопросу не был принят Трибуналом в качестве доказательства. Поэтому он не должен был также использоваться в заключительной речи обвинения. Я не видел протокола допроса на предварительном следствии и не знаком с его текстом. Если этот текст достоверен, то он содержит разъяснение заблуждения, которое возникло в результате того, что мне не был предъявлен этот документ. Во время прямого допроса я правильно изложил обстоятельства дела моему защитнику.

На последней стадии процесса обвинители попытались выдвинуть против меня серьезное обвинение в том, что мое имя связано с приказом о подготовке к бактериологической войне. Свидетель — бывший генерал медицинской службы доктор Шрайбер — в своем заявлении писал: «Начальник ОКВ, фельдмаршал Кейтель, издал приказ о подготовке бактериологической войны против Советского Союза». Давая свидетельские показания, этот свидетель, правда, говорил о «приказе фюрера». Но и это неправильно.

Принятые Трибуналом с согласия обвинения показания полковника Бюркера доказывают, что я осенью 1943 года энергично и категорически отклонил предложение санитарной инспекции сухопутных сил и управления вооружения сухопутных сил об активизации опытов с бактериями, как буквально говорит Бюркер, «указав на то, что об этом не может быть и речи, ведь это запрещено!».

Это правильно. Генерал-полковник Иодль также может подтвердить, что никогда не издавался приказ такого характера, о котором говорит свидетель. Наоборот, Гитлер запретил ведение бактериологической войны, когда с разных сторон поступили соответствующие предложения.

Тем самым противоположные утверждения свидетеля доктора Шрайбера оказываются не соответствующими действительности. Я сам считал своим долгом во всех вопросах, также и в тех случаях, когда я давал показания не в свою пользу, говорить правду, во всяком случае я пытался, несмотря на широкий круг моей деятельности, по мере сил способствовать выяснению действительного положения дел. И в конце этого процесса я хочу открыто заявить о том, к каким выводам я пришел, и изложить мое кредо.

Мой защитник во время процесса задал мне два принципиальных вопроса. Первый из них, заданный несколько месяцев назад, гласил: «В случае победы Вы отказались бы от участия в дележе ее лавров?» Я ответил: «Нет, я был бы безусловно горд этим». Второй вопрос гласил: «Как бы Вы поступили, если бы еще раз попали в аналогичное положение?» Мой ответ: «В таком случае я лучше избрал бы смерть, чем дал бы затянуть себя в сети таких преступных методов».

Пусть Высокий Суд на основании этих двух ответов вынесет мне приговор. Я верил, я заблуждался и не был в состоянии предотвратить то, что необходимо было предотвратить. В этом моя вина.

Трагедия состоит в том, я должен признать это, что то лучшее, что я мог дать как солдат — повиновение и верность, было использовано для целей, которые нельзя было распознать, и в том, что я не видел границы, которая существует для выполнения солдатского долга. В этом — моя судьба.

Пусть на основании ясного определения причин, гибельных методов и ужасных последствий этой войны для немецкого народа появится надежда на новое будущее в семье народов.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Эрнсту Кальтенбруннеру.

Кальтенбруннер: Обвинители возлагают на меня ответственность за концентрационные лагеря, за уничтожение евреев, за действия эйнзатцгрупп и т.д.

Все это не соответствует ни предъявленным доказательствам, ни истине. Обвинители, так же как и подсудимые, находятся в опасности, которая связана с коллективным осуждением. Правильно то, что я должен был взять на себя должность начальника главного управления имперской безопасности, однако в одном этом факте еще не содержится вины. Такие ведомства существуют и в других государствах. Задача, которая была мне поручена, и деятельность, которую я должен был вести с 1938 года, состояла почти исключительно в реорганизации политической и военной службы информации, но не в качестве преемника Гейдриха. Это произошло почти через год после его смерти, когда возникло подозрение о том, что Квнарис в течение многих лет служит иностранной разведке. Когда это подозрение возникло, я должен был взять, как офицер, на себя выполнение его функций. В течение короткого времени я установил в огромном масштабе ужасные факты деятельности Канариса и его пособников; пятое и шестое управления главного управления имперской безопасности подчинялись мне лишь формально, но никогда де-факто.

Схема, предъявленная здесь, и те выводы в отношении полномочий, которые были здесь сделаны, являются неверными и вводящими в заблуждение.

Гиммлер, который мастерски умел разделить СС, давно уже не являющуюся единой ни в структурном, ни в организационном смысле, на мельчайшие группы и подчинить их своему влиянию, насколько это было необходимо, вместе с Мюллером — начальником гестапо совершал преступления, о которых мы знаем сегодня. Вопреки общераспространенному мнению я решительно и категорически заявляю, что не знал о деятельности Гиммлера, его пособников и управлений, которые ему подчинялись. Я знал об этом лишь столько, сколько было мне необходимо для моей специальной задачи,

В вопросе о евреях я также был введен в заблуждение, как и другие высокопоставленные деятели. Я никогда не одобрял и не терпел биологического истребления евреев. Антисемитизм в указах партии и государства был объявлен необходимым мероприятием во время войны, и в таком духе я с ним соглашался, но антисемитизм Гитлера, как он представлен был здесь, являет собой варварство, и я в этом не принимал участия. Однако, как я потом на этом остановлюсь, меры, предпринятые к тому, чтобы смягчить положение евреев, можно и следует объяснить моим влиянием.

Во время представления доказательств был предъявлен целый ряд фотографий, которые свидетельствуют о том, что я знал о преступлениях в концентрационных лагерях Маутхаузен и других. Я никогда не был в лагере Маутхаузен и только наблюдал за работами в каменоломне, где были заняты преступники. Однако я не видел среди людей, находившихся там, евреев или политических заключенных. Фотографии не показывают ни здания управления лагерей, ни каких-либо других мест. Документ США-909 и фотографии с Ф-840 до 848[65] являются недостоверными и неправильными. На фотографии с Гитлером снято посещение места строительства в Линце, находившегося в 35 километрах от лагеря Маутхаузен.

Показания свидетеля доктора Моргена являются в основном правильными, однако они требуют дополнений в той части, где речь идет обо мне. Свидетель, находясь под арестом, слишком много говорил о себе и не говорил о том, что он был направлен по моей просьбе в пятое управление для того, чтобы в качестве судебного чиновника расследовать действия, которые совершались в концентрационных лагерях. Он не смог подтвердить, что я якобы знал о дальнейших событиях. Я потерял дар речи, получив отчет о концентрационных лагерях, в противовес Мюллеру, который, получив этот отчет, впал в бешенство. Я в тот же день послал подробный отчет Гитлеру в ставку. На следующий день он вызвал меня к себе и после длительного доклада Гитлер обещал мне произвести расследование против Гиммлера и Поля. Он обещал, что учредит специальный суд для того, чтобы произвести необходимые расследования и аресты. Поль должен был быть немедленно уволен. Через офицера связи он передал Гиммлеру приказ явиться к нему. Мне он обещал принять немедленные меры против дальнейших бесчинств. Мою просьбу о направлении на фронт Гитлер отклонил, указав на то, что меня нельзя заменить в информационной службе. Эйхман был арестован, и об этом мне было сообщено. Директива Гиммлера от октября 1944 года, которая в конце концов все это подтверждает, является дьявольским поступком Гиммлера.

Разве обвинение не видит до сих пор противоречий в том обстоятельстве, что пятое управление главного управления имперской безопасности вскрыло те преступления, которые совершили четвертое управление и тайная клика преступников? Я в этом вижу доказательство того, что я никогда не знал о настоящем положении дел, а когда узнал, то выступил против в своем управлении. Должен ли я был в тот период, симулируя болезнь, уйти в отставку или приложить все силы и бороться за то, чтобы было прекращено варварство, которое не имело до сих пор прецедента? Является ли это моей виной, вот что должно быть здесь обсуждено.

Предъявленное здесь письмо, которое производит впечатление такого обличающего меня документа в бытность мою бургомистром Вены, я не помню, чтобы подписывал. Сегодня мне ясно, что все 12 тысяч лиц, которые тогда вместе с десятками тысяч немецких женщин и мужчин были использованы на работах восточнее Вены вместе с другими 2 тысячами лиц в Гунскирхене (Верхняя Австрия), обслуживались Международным Красным Крестом при моем посредничестве.

При том волнении, которое я испытывал во время перекрестного допроса, я забыл, что в тот период уже давно в лагерях действовали представители пятого управления, и я не мог верить, что евреям грозит опасность. Тогда вопрос стоял о достоверности моих показаний. Если бы соответствующий запрос был послан Международному Красному Кресту в Женеву, это недоразумение могло бы быть выяснено.

Если ставится вопрос, почему я оставался на моем посту после того, как узнал, что мои начальники совершали преступления, я могу лишь ответить, что я не мог их судить. Даже Суд здесь не в состоянии установить полностью их вину.

В последние дни обвинители инкриминировали мне участие в убийстве французского генерала. Я слышал об убийстве немецкого генерала Бродовского и о приказе Гитлера рассмотреть вопрос об ответной репрессии. Об убийстве французского генерала я впервые услышал здесь несколько дней тому назад.

Панцингер был начальником военно-следственного отдела в имперском управлении уголовной полиции и не подчинялся никому, кроме Гиммлера, который был начальником резервной армии и начальником управления по делам военнопленных. Он не был чиновником гестапо, как утверждает обвинение.

B отношении моей подписи под телеграммой от 30 декабря 1944 г., в которой говорится о выполнении приказа, посланной из Берлина, я хочу прежде всего отметить, что с 23 декабря до 3 января находился в Австрии со своей семьей. Эту телеграмму я не видел и не мог ее подписывать. В ноябре 1944 года я имел только приказ о том, чтобы сообщение имперского начальника прессы Дитриха об убийстве немецкого генерала во Франции было проверено. Результаты расследования были переданы в ставку соответствующими инстанциями.

Я сожалел о том, что Гитлер в ситуации, которая сложилась к началу моего вступления в должность, не занимал лучших позиций по отношению к церкви, как это принято во всех государствах. Мои представления были неправильны. Я честно старался доказать это. Это показали предъявленные документы. Однако обвинение из этого не сделало соответствующих выводов. Я знаю лишь, что все свои силы отдавал моему народу, веря Адольфу Гитлеру. Я, как немецкий солдат, служа в контрразведке, мог только бороться с теми разрушительными силами, которые почти довели однажды Германию до катастрофы, которые и сейчас, после поражения, опять угрожают миру.

Если я совершал незаконные действия, то это следует объяснить неправильным пониманием чувства долга. Если принять во внимание, что все приказы, которые имеют кардинальное значение, были изданы до того, как я занял мою должность, то следует сделать вывод, что мною руководила судьба. Я прошу Вас принять во внимание судьбу и честь сотен тысяч людей, находившихся в «общих СС», в войсках СС и среди чиновников, которые храбро и с верой в идеалы защищали рейх до последнего дня. Я прошу не связывать их с тем проклятием, которое они справедливо послали на голову Гиммлера. Я полагаю, что действовал в соответствии с законом.

Председатель: Последнее слово предоставляется Альфреду Розенбергу.

Розенберг: Обвинители не ограничились повторением прежних обвинений. Они с особой силой выдвинули новые: как будто все мы собирались на тайные совещания для разработки планов агрессивной войны, а затем якобы приказали убить, как здесь утверждали, 12 миллионов человек. Все эти обвинения объединены под одним названием «геноцид», то есть истребление народов. В связи с этим я должен заявить следующее: в отношении такой вины, как содействие в истреблении народов, моя совесть совершенно чиста.

Я выступал не за то, чтобы уничтожать культуру и подавлять национальные чувства народов Восточной Европы, я боролся за улучшение физических и духовных условий их существования. Не за то, чтобы лишать их личной безопасности и попирать их человеческое достоинство, а, как уже было доказано, я боролся всеми силами против всякой политики насилия и строго требовал, чтобы немецкие чиновники были справедливы в своих действиях и чтобы восточные рабочие подвергались гуманному обращению. Я не обращал детей в рабство, как это утверждают, а оказывал им защиту и проявлял особую заботу о детях из разоренных войной областей. Не уничтожал я и религию, а изданием эдикта о веротерпимости восстановил свободу церквей в восточных областях.

Исходя из моего мировоззрения, я требовал в Германии свободы совести, относился с терпимостью ко всякому противнику и никогда не занимался преследованием религии.

Мыслей о физическом уничтожении славян и евреев, то есть о действительном уничтожении народов, у меня никогда не было, я никогда этому не способствовал и не помогал. Я считал, что еврейский вопрос должен быть разрешен путем предоставления прав национальным меньшинствам, путем выезда или размещения евреев на национальной территории в результате переселения, которое протекало бы в течение десятков лет. «Белая книга» британского правительства от 24 июля 1946 г. показывает, как ход исторических событий может вызвать применение никогда ранее не намечавшихся мер.

Вскрытая здесь, на процессе, практика германского государственного руководства в период войны была совершенно отличной от моей точки зрения. Адольф Гитлер все в большей степени приближал к себе таких лиц, которые были не моими товарищами, а моими противниками. Об их пагубном влиянии я хочу немного сказать. Это было вовсе не осуществлением национал-социализма, ради которого боролись верившие в него миллионы мужчин и женщин, а просто извращением, которое я целиком осуждал.

Я от души приветствую ту идею, что геноцид народов должен быть заклеймен международным соглашением как преступление и должен строжайшим образом наказываться. Однако я, естественно, предполагаю при этом, что ни сейчас, ни в будущем он ни в какой мере не будет допущен по отношению к германскому народу.

Советский обвинитель заявил, что «вся так называемая идеологическая деятельность» являлась «подготовкой к преступлениям». В связи с этим я хочу заявить следующее. Национал-социализм выражал идеи преодоления разлагающей народ классовой борьбы и имел целью создание единства сословий в рамках общности всего народа. Так, путем трудовой повинности он восстановил честь физического труда на родной земле и обращал внимание немцев на необходимость создания крепкого крестьянства. Посредством кампании «зимней помощи» он пробудил в целой нации чувство товарищества по отношению ко всем оказавшимся в беде и нужде соотечественникам, вне зависимости от их прежней партийной принадлежности. Он создал дома «матери и ребенка», туристские базы, общежития для фабричных рабочих. Он привлек миллионы людей к неизвестным им до тех пор сокровищам искусства. Всему этому служил и я.

В своей любви к свободной и сильной Германской империи я никогда не забывал о долге по отношению к Европе. К поддержанию и мирному развитию Европы я призывал еще в 1932 году в Риме. Во имя идеи духовного завоевания народов Восточной Европы я боролся, когда в 1941 году стал министром по делам Востока и до тех пор, пока это было возможно. Поэтому в час испытаний я не могу отречься от идеи всей моей жизни, от идеала социально умиротворенной Германии и знающей себе цену Европы; я остаюсь верен этой идее.

При всех несовершенствах человеческой натуры честная служба этому мировоззрению не была заговором. Мои действия никогда не были преступными. Я считаю, что и моя борьба, подобно борьбе многих тысяч моих товарищей, велась во имя благороднейшей идеи, за которую уже боролись и знамя которой подняли более чем 100 лет тому назад.

Я прошу Вас поверить, что это правда. Тогда этот процесс не смог бы породить гонений на иноверцев. Тогда, по моему мнению между народами, без предрассудков, без неприязни и без ненависти.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Гансу Франку.

Франк: Господа судьи! Адольф Гитлер, главный подсудимый, не сказал немецкому народу и всему миру своего последнего слова. В годину тяжких невзгод, переживаемых его нацией, он не нашел исцеляющих слов. Он окаменел и не выполнил своего долга фюрера. Он ушел в неизвестность и во тьму как самоубийца. Что это было? Ожесточенность, отчаяние или упрямство против Бога и людей? «Если я погибну, то пусть погибнет и немецкий народ». Кто может постигнуть это? Мы. И если я говорю «мы», то имею здесь в виду себя и тех национал-социалистов, которые единодушно поддерживают меня в этом заявлении. Но я не имею в виду подсудимых, от имени которых не уполномочен говорить.

Мы не хотим таким же образом оставить народ на произвол судьбы, не сказав ему ни слова. Мы не хотим просто сказать: «Теперь смотрите, как вы сами одолеете эту катастрофу и поражение, которое осталось вам в наследство от нас». Мы и сейчас, как никогда ранее, несем большую духовную ответственность. Мы, начиная свой путь, не знали, что отречение от Бога будет иметь такие пагубные, такие смертельные последствия и что мы неизбежно будем все больше и больше усугублять свою вину.

Мы не могли в то время знать, что величайшая верность и величайшее самопожертвование немецкого народа будут нами так плохо использованы. Итак, мы обрекли себя на позор, отрекаясь от Бога, и мы должны были погибнуть. Это не были технические неполадки или какие-либо несчастные обстоятельства, в результате которых мы проиграли войну. Это не было несчастьем или предательством. Бог вынес свой приговор над Гитлером и привел его в исполнение по отношению ко всей системе, которой мы служили, позабыв о Боге.

Поэтому я хотел бы, чтобы наш народ пошел по другому пути, не тому, по которому мы вели его с Гитлером. Я прошу наш народ не упорствовать, не идти более ни шагу дальше по этому пути, ибо гитлеровский путь был самонадеянный путь, это путь без Бога, путь отречения от христианства и, наконец, путь политических безумств, путь уничтожения и смерти. Путь Гитлера был просто ужасающей авантюрой, без совести и чести, как сегодня известно, когда кончился процесс.

Мы зовем немецкий народ, руководителями которого мы были, сойти с этого пути. И мы, и наша система должны были погибнуть на этом пути по всем законам божьим. И всех, кто пойдет по этому пути, ожидает та же участь. Этот процесс, продолжающийся уже несколько месяцев, возник над могилами миллионов погибших на этой ужасной мировой войне как главный законный эпилог.

Я благодарен за то, что мне дали возможность защищаться и оправдываться против тех обвинений, которые были мне предъявлены. Я благодарю всех и думаю о тех жертвах, о тех ужасах, которые принесли с собой события войны. Ведь миллионы должны были погибнуть в эти дни, не будучи выслушаны или опрошены.

Я отдал свой военный дневник со своими объяснениями и описанием своих действий в то время, когда я лишился свободы. Если я когда-либо и поступил сурово, то это происходило в те минуты войны, о которых я писал совершенно открыто прежде всего для самого себя. Я не хочу оставить после себя какой-либо сокрытой вины без разъяснений. Я принял на себя вину и ту ответственность, которую должен нести, когда выступал свидетелем по своему делу. Я признал также часть вины, которая выпадает на меня как на участника движения Адольфа Гитлера.

После ужасов военного времени и после того, как началось мирное развитие, в котором, может быть, примет участие и наш народ, я говорю это с надеждой, что наступит, наконец, торжество справедливости, справедливости божьей по отношению к нашему народу и ко мне. И я преклоняюсь перед этой справедливостью.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Вильгельму Фрику.

Фрик: Перед лицом обвинения я стою с чистой совестью. Вся моя жизнь была посвящена служению народу и моей родине. Я убежден, что ни один патриот-американец или гражданин какого-либо другого государства действовал бы по-другому, находясь на моем месте в своей стране, так как другие действия означали бы нарушение присяги, государственную измену и измену родине. Я считаю, что за исполнение моего морального долга я не должен понести наказание...

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Юлиусу Штрейхеру.

Штрейхер: Господа судьи, в начале этого процесса господин председатель спросил меня, считаю ли я себя виновным в предъявленных мне обвинениях. Я ответил на этот вопрос отрицательно. Проведенный процесс и представленные доказательства показали правильность моего ответа. Установлено, что, во-первых, массовые убийства все были произведены по приказу главы государства Адольфа Гитлера; во-вторых, проведение массовых убийств происходило без ведома немецкого народа, в совершенной секретности, причем проводилось это рейхсфюрером Генрихом Гиммлером.

Обвинение утверждало, что без Штрейхера и без его «Штюрмера» массовые убийства были бы невозможны. Однако в подтверждение этого обвинение не представило доказательств и даже ие ходатайствовало о приобщении подобных доказательств.

Установлено, что я в 1933 году проводил так называемый день антибойкота и в 1938 году участвовал в демонстрации, которую приказал проводить Геббельс. И я должен сказать, что, руководя этими мероприятиями, я не принимал никаких мер насилия, ничего не предпринимал против евреев и не участвовал в каких-либо мероприятиях против евреев.

Далее установлено, что во многих статьях моей газеты «Штюрмер» я считал совершенно естественным разрешение еврейского вопроса путем создания еврейского государства. Я требовал создания этого государства и поддерживал это требование. Эти факты доказывают, что я не хотел, чтобы еврейский вопрос был решен с применением насилия. Если в некоторых статьях моей еженедельной газеты «Штюрмер» я или Другие авторы говорили об уничтожении или искоренении еврейства, то это были, так сказать, контрвысказывания, направленные против провокационных заявлений еврейских писате-

Приказ Адольфа Гитлера о проведении массовых убийств, по его завещанию, должен был представлять возмездие за неблагоприятный ход войны, который тогда стал ясно выявляться.

Эти действия главы государства объясняются точкой зрения, отличной от моей. Гитлер хотел наказать евреев, так как считал их ответственными за развязывание войны и за воздушные налеты на немецкое население.

Обвинение в массовых убийствах я, таким образом, также отклоняю, как их отклоняет каждый честный немец.

Господа судьи! Будучи гаулейтером и политическим писателем-журналистом, я не совершал никаких преступлений и поэтому с чистой совестью встречу Ваш приговор. Вам, господа судьи, судьба вручила силу и дала право произнести приговор, любой приговор. Г оспода судьи, не произносите такого приговора, который заклеймил бы весь немецкий народ как бесчестный народ.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Вальтеру Функу.

Функ: Во время глубочайших страданий моего народа я примкнул к политическому движению... Легальным путем это движение стало руководящим в государстве. Этому государству я служил как чиновник, основываясь на служебном долге, и как исполнитель немецких законов. Я чувствовал себя в высшей степени обязанным выполнять этот долг во время угрозы военной опасности и во время самой войны, когда под угрозой оказалось само существование родины. А во время войны государство зависит от лояльности и верности своих чиновников.

Теперь здесь раскрылись кошмарные преступления, в которые были втянуты частично и руководимые мною учреждения. Об этом узнал я впервые лишь здесь, на Суде. Я не знал об этих преступлениях и не мог знать о них. Эти преступления заставляют меня, как и любого немца, испытывать жгучий стыд. Я тщательно проверял совесть и память, открыто и честно сказал Суду все. Эти преступления заставляют меня краснеть. Я сказал Суду все, что знал, и ничего не умолчал.

В отношении вкладов СС в рейхсбанке я тоже действовал как президент рейхсбанка, выполняющий свой обязательный служебный долг. Прием золота и девизов относился согласно законному предписанию к деловым операциям рейхсбанка. То, что происходила конфискация этих ценностей подчиненными Гиммлеру органами СС, не могло возбудить во мне никакого подозрения.

Гиммлеру подчинялись вся полиция, пограничная охрана, а также люди, занимавшиеся поиском девизов в государстве и во всех оккупированных областях. Но Гиммлер обманул меня, обошел меня. Вплоть до этого процесса я не знал и не подозревал, что среди переданных Рейхсбанку ценностей находилось колоссальное количество жемчуга, ценных камней, украшений, различных золотых вещей, оправы для очков и золотые зубы. Этого мне никогда не сообщали, я об этом не знал и никогда не видел этих вещей.

До этого процесса я также ничего не знал о том, что происходили убийства миллионов евреев в концентрационных лагерях и силами эйнзатцкоманд на Востоке. Ни разу ни один человек не говорил со мной о подобных случаях. Мне было неизвестно о существовании таких лагерей уничтожения. Я не знал ни одного из названных здесь лагерей и моя нога не ступала ни в один из них.

То, что часть полученного рейхсбанком золота и девизов сдавалась концлагерями, я все-таки предполагал, но с самого начала я сам говорил об этом во время всех допросов. Каждый должен был согласно немецкому закону сдавать такие ценности Рейхсбанку. Кроме того, меня подробно не знакомили со способом и объемом этих поставок. Как же я мог хотя бы только предполагать, что СС добыла эти ценности путем осквернения трупов?

Если бы я знал об этом кошмаре, мой рейхсбанк никогда не взял бы такие ценности на хранение и для реализации. Я отказался бы от этого, даже невзирая на ту опасность, которая мне угрожала, даже если бы это могло мне стоить жизни. Если бы я знал об этих преступлениях, я не сидел бы сегодня на скамье подсудимых. В этом Вы можете быть уверены. Легче было бы мне лежать в земле, чем эта мучительная и позорная жизнь, которую я влачу из-за выдвинутых против меня обвинений и клеветы.

В результате принятых мною мер не погиб ни один человек. Я всегда уважал чужую собственность, всегда думал о том, чтобы оказать людям помощь в их нужде, поскольку я имел возможность внести в их существование радость и счастье. И многие будут и останутся мне за это благодарны.

Человеческая жизнь состоит из заблуждений и вины. Я также во многом заблуждался, и во многом меня обманули, и я должен открыто признать, что во многих вещах я был слишком беспечным и легковерным, в этом я вижу свою вину. Но я не чувствую себя виновным в уголовных преступлениях, которые я якобы совершил, выполняя мой долг по руководству моими учреждениями.

Я не виновен, в этом отношении моя совесть точно так же чиста, как в тот день, когда 10 месяцев тому назад я впервые переступил порог этого судебного зала.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Гельмару Шахту.

Шахт: Чувство справедливости во мне глубоко оскорблено тем, что в заключительных речах обвинение полностью игнорировало результаты представления доказательств на этом процессе. В соответствии с Уставом единственным обвинением против меня является то, что я стремился к войне, желал войны, но огромное число доказательств по моему делу показало, что я был фанатическим противником войны и пытался как активно, так и пассивно, прибегая к протестам, саботажу, хитрости и силе, предотвратить войну. Как может обвинение после этого утверждать, что я выступал за войну? Как может русский обвинитель заявлять, что я отвернулся от Гитлера лишь в 1943 году, в то время как я предпринял мою первую попытку совершить государственный переворот осенью 1938 года?

Наконец, судья Джексон в заключительной речи выдвинул против меня новое обвинение, о котором до этого вообще не говорили на процессе, — якобы я планировал отпустить евреев из Германии за выкуп, оплаченный иностранной валютой.

Это неправда. Будучи возмущенным еврейским погромом в ноябре 1938 года, я добился от Гитлера согласия на проведение плана, который должен был облегчить эмиграцию евреев. Я хотел передать в ведение Международного комитета полтора миллиарда рейхсмарок из конфискованного еврейского состояния с тем, что Германия должна была взять на себя обязательство уплатить эту сумму комитету в 20-летний срок, в частности, в иностранной валюте. Следовательно, это совершенно обратное тому, что утверждал здесь судья Джексон.

Я обсуждал этот план в декабре 1938 года в Лондоне с лордом Берштедтом, лордом Винтертоном и с американским представителем мистером Рабли. Все они благосклонно отнеслись к этому плану.

Но так как Гитлер вскоре после этого устранил меня из Рейхсбанка, дело заглохло. Если бы этот план был проведен в жизнь, то ни один немецкий еврей не погиб бы.

Мое враждебное отношение к политике Гитлера было известно как внутри страны, так и за границей, и причем настолько хорошо, что поверенный в делах США мистер Керк еще в 1940 году, прежде чем он покинул свой пост в Берлине, прощаясь со мной, заявил, что он относится ко мне как к человеку, совершенно не запятнавшему себя, и что после войны на меня будут рассчитывать, о чем подробно говорил свидетель Гюльзе в доказательстве №37-6 моей книги документов.

Вместо этого обвинение целый год в мировой печати выставляло меня к позорному столбу как разбойника, убийцу и обманщика. Я обязан этому обвинению тем, что на закате моей жизни оказался без средств к существованию и родины. Но обвинение заблуждается, если оно думает, что может причислить меня к «жалким сникшим фигурам», как оно заявило во вступительной речи.

Безусловно, у меня были политические заблуждения. Я никогда не претендовал быть политическим деятелем, но моя экономическая и финансовая политика в деле устранения безработицы путем предоставления кредитов оправдала себя. Число безработных упало с 7 миллионов до нуля. В 1938 году так сильно повысились государственные доходы, что были полностью гарантированы платежи по кредитам рейхсбанка. То, что Гитлер отказался от уплаты, которую он торжественно пообещал, явилось чудовищным обманом, который я не мог предвидеть.

Моя политическая ошибка заключалась в том, что я недостаточно скоро разгадал размах преступной натуры Гитлера. Но я не замарал моих рук ни одним незаконным или безнравственным поступком. Террор гестапо не запугал меня, потому что любой террор бессилен перед зовом совести. Именно она дает нам силу, нисходящую от религии. Несмотря на это, судья Джексон считал нужным упрекнуть меня в оппортунизме и трусости, и это после того, как конец войны застал меня после десятимесячного пребывания в лагере уничтожения в Флоссенбюрге, где я только милостью судьбы избежал приказа Гитлера, обрекавшего меня на смерть.

Я стою перед завершением этого процесса, будучи потрясенным в глубине моей души тем невыразимым несчастьем, которое я пытался предотвратить, жертвуя собой и прибегая ко всем доступным средствам, но которое мне не привелось устранить не по моей вине. Поэтому я по-прежнему высоко держу голову, веря в то, что мир исцелится не с помощью насилия, а с помощью силы духа и соблюдения нравственности в поступках.

Председатель: Последнее слово предоставляется Карлу Деницу.

Дениц: Я хочу высказаться по трем вопросам.

Первое. Говорите и судите о справедливости подводной войны, проводимой Германией, так, как это подсказывает Вам Ваша совесть. Я считаю, что такое ведение войны допустимо. Я действовал, сообразуясь с совестью. Если бы пришлось вновь вести войну, я поступил бы так же. Мои подчиненные, которые выполняли мои приказы, действовали, полагаясь на меня, действовали без тени сомнений относительно справедливости приказов и необходимости их выполнения. Моего мнения не изменит и предстоящий приговор, если он признает, что они боролись несправедливо.

Второе. Здесь много говорили о заговоре, который якобы существовал у подсудимых. Я считаю это заявление политической догмой. Как таковую, ее нельзя доказать, в нее можно верить или отрицать. Но большая часть немецкого народа не поверит никогда, что такой заговор явился причиной его несчастья. Пускай политические деятели и юристы спорят об этом. Эти споры только приведут к тому, что немецкому народу будет трудно сделать выводы на основании этого процесса, — выводы, которые являются очень важными для определения отношения немецкого народа к прошедшему и действиям будущего. Ему будет трудно понять, что принцип фюрерства как политический принцип являлся неверным. Принцип фюрерства в военном отношении оправдал себя во всех армиях мира. Поэтому я считал такой принцип правильным и в политическом руководстве, в особенности в тот момент, когда народ находится в тяжелом положении, в таком положении, в каком находился немецкий народ в 1932 году. Огромные успехи нового правительства и неизвестное дотоле чувство счастья для нации, казалось, оправдали этот принцип. Если же, несмотря на весь идеализм, честь и самоотверженность всего немецкого народа, принцип фюрерства не принес ничего, кроме несчастья для немецкого народе, в таком случае этот принцип является неверным, потому что человек, очевидно, не может использовать силу этого принципа для совершения хорошего и подпадает под власть злой воли.

Третье. Моя жизнь была посвящена моей профессии и служению немецкому народу. Как последний главнокомандующий военно-морским флотом и как последний руководитель государства, глава государства, я считаю себя по отношению к немецкому народу ответственным за все то, что я сделал, и за все то, что я приказывал делать.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Эриху Редеру.

Редер: К концу представления доказательств процесс привел к результатам, которые были нежелательными для обвинителей... Показаниями свидетелей... опровергнуто обвинение в том, что мы якобы знали об убийстве миллионов евреев и других людей или, более того, даже участвовали в этом уничтожении. Обвинители на предварительных допросах уже выявили истину и тем не менее включили эти обвинения в Обвинительное заключение, уточняли их в перекрестных допросах. Обвинители, как проповедники морали, все время поддерживали свои обвинения... но эта попытка не увенчалась успехом.

Вторым результатом процесса является тот факт, что на основании представленных доказательств было подтверждено, что немецкий военно-морской флот честно боролся и соблюдал законы. Я и военно-морской флот стоим перед всем миром, перед историей и перед этим Судом чистыми, наше знамя не запятнано. Попытки господина Шоукросса поставить подводную войну на одну ступень со зверствами мы полностью отвергаем, так как результаты представления доказательств не подтвердили этого, в особенности обвинения в том, что военно-морской флот якобы никогда не намеревался придерживаться законов ведения морской войны. Это утверждение оказалось лишенным оснований. Было доказано, что руководство военно-морского флота никогда не пренебрегало законами ведения войны...

Доказано, что руководство военно-морских сил все время пыталось вести войну, которая бы отвечала требованиям законов и человечности, так же как это пытались делать наши противники. Я очень сожалею о том, что обвинители все время пытались обесчестить меня и весь военно-морской флот, как это показывает вторая часть Обвинительного заключения, отличающаяся от первой только тем, что в ней больше резких выражений и нападок...

Я также убежден, что английские и американские обвинители сослужили плохую службу своему собственному военно-морскому флоту, представляя противника лишенным моральных устоев, хотя с этим противником их флоты долгие годы вели войну. Я убежден, что адмиралы этих двух государств понимают меня и знают, что они боролись не против преступников...

Я резюмирую: как солдат я исполнял свой долг, так как был убежден, что служу немецкому народу и немецкому отечеству... И если я мог оказаться виновным вообще, то только в том отношении, что, несмотря на мое чисто военное положение, я был не только солдатом или, вернее, должен был быть не только солдатом, но и политическим деятелем. Это противоречило бы всем традициям немецкой армии, но это была бы вина только по отношению к немецкому народу, и это не может сделать меня военным преступником. Эту вину я признаю не перед людьми, а только перед Богом.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Бальдуру Шираху.

Ширах: 24 мая я сделал здесь заявление[66], за которое готов нести ответственность перед Богом и перед моей собственной совестью, заявление, которое полностью остается действительным и сегодня, так как оно выражало и выражает мое честное внутреннее убеждение.

Английский обвинитель в заключительной речи заявил, что Ширах погубил миллионы немецких детей для того, чтобы сделать их тем, чем они стали сегодня — послушным орудием той политики убийств и насилий, которую проводили эти люди.

Если бы это обвинение было обоснованным, я не сказал бы ни слова в свое оправдание. Но это обвинение необоснованно, это неправда. Кто хотя бы в некоторой степени учитывает результаты представленных доказательств на этом процессе и честно воздает этим доказательствам должное, тот не может предъявить мне обвинения в том, что я своей воспитательной работой мог погубить молодежь и отравить ее душу.

Те принципы и те цели, которые я ставил перед молодежью, посредством которых я направлял весь коллектив, созданный под моим руководством, силами самой молодежи, были следующими: готовая на самопожертвование любовь к родине; преодоление сословных предрассудков и классовой ненависти; постоянная забота о здоровье и укреплении организма туризмом, спортом и играми; развитие профессионального обучения и, в особенности, товарищеское взаимопонимание молодежи за рубежом.

Эти принципы и цели я всегда помнил с молодых лет и считал их идеалом будущего немецкого национального воспитания. Эти принципы и цели не были мне предписаны партией и государством, и если бы Гитлер присутствовал здесь, то для моей защиты это не имело бы ни малейшего значения, ибо как имперский руководитель молодежи я ссылаюсь не на него, а только на самого себя. Принципы этого воспитания, существование которых ясно доказывается всеми моими речами, статьями и директивами, принципы, которым я оставался верным, будучи имперским руководителем молодежи, являются, по моему твердому убеждению, принципами, направляющими каждого руководителя молодежи, сознающего свой долг перед народом и молодежью.

Дела нашей молодежи, ее нравственное поведение доказали мою правоту и доказали, что молодежь никогда не была испорченной и не была мною погублена. Немецкая молодежь была и осталась трудолюбивой, нравственной, честной и приверженной идеалам. В мирное время она честно работала над собой, а во время войны смело выполняла свой долг перед нашим народом, нашим отечеством.

И в час, когда я в последний раз обращаюсь к этому Военному трибуналу четырех держав-победительниц, я с чистой совестью хочу подтвердить нашей немецкой молодежи, что она совершенно неповинна в вырождении и извращениях гитлеровского режима, что она никогда не хотела войны и что ни в мирное время, ни во время войны она не принимала участия в каких-либо преступлениях.

Я был в течение многих лет руководителем молодежи Германской империи и хорошо знаю развитие, настроения и поведение нашего молодого поколения. Кто может лучше знать его, чем я? Я всегда радовался, глядя на эту молодежь. В ее кругу я был всегда счастлив и всегда гордился ею. Я знаю, что на протяжении всех этих лет, когда я был руководителем молодежи империи, несмотря на то, что число членов исчислялось миллионами, молодежь (вообще и без исключения) не совершала поступков, за которые теперь она должна была бы краснеть.

Она ничего не знала о мучениях, зверствах, совершенных немцами, так же как она ничего не знала о совершаемой несправедливости, она и не хотела этой несправедливости. Даже самые ожесточенные люди послевоенного времени не могут подумать о том, что немецкая молодежь должна быть обвинена как преступная организация.

Беззаветная дружба в движении молодежи, которая как Раз самым бедным детям народа несла большую любовь, верность родине, увлечение спортом и честное взаимопонимание с молодежью других народов, — вот что являлось целью молодежи и содержанием ее воспитания с первых и до последних дней моей работы в качестве имперского руководителя молодежи. Эта молодежь действительно не заслужила той тяжкой судьбы, которая сейчас выпала на ее долю.

Моя собственная судьба — это дело второстепенное, но молодежь — надежда всего нашего народа, и если я в последнюю минуту высказываю просьбу, то эта просьба заключается в следующем. Вы как судьи помогите устранить искаженное представление о немецкой молодежи, представление, которое сегодня часто возникает в мире и которое не может выдержать исторической проверки. Скажите в своем приговоре всему миру, что использованный обвинителем пасквиль некоего Грегора Цимера не содержит ничего, кроме злостной клеветы человека, который свою ненависть ко всему немецкому перенес на молодежь.

Помогите и Вы как судьи тому, чтобы организации молодежи Ваших народов опять бы установили связь с немецкой молодежью и как раз именно там, где эта связь в 1939 году была прервана не по вине молодого поколения.

Сердца нашей молодежи переполнились благодарностью, когда она услышала слова лорда Бевириджа, который, как человек дальновидный, со страстью выступил за оправдание немецкой молодежи. Радостно она пожмет протянутую ей через развалины и руины руку.

Внесите своим приговором вклад в дело создания для молодого поколения атмосферы взаимного уважения, свободной от ненависти и мести. Это моя последняя просьба, искренняя просьба за нашу немецкую молодежь.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Фрицу Заукелю.

Заукель: Господа судьи, бесчеловечные действия, выявленные на этом процессе, поразили меня в самое сердце. Я с глубоким смирением склоняю свою голову перед жертвами всех наций и перед теми несчастиями и страданиями, которые разразились над моим собственным народом.

Я происхожу из совершенно иной среды, чем лица, сидящие со мной вместе на скамье подсудимых. В душе и мыслях своих я остался моряком и рабочим.

После первой мировой войны мой жизненный путь определился моими собственными переживаниями, связанными с заботами и горестями моего народа, боровшегося за свое существование. Внутренние конфликты вынудили меня заняться политикой. Я не мог быть не кем иным, как социалистом. Я никогда не был противником религии или даже атеистом, как раз наоборот, я был глубоко верующим человеком. Я вел тяжелую борьбу с самим собой прежде, чем я обратился к политике.

В конце концов я стал исповедовать социалистическую любовь и справедливость по отношению к тем, все богатство которых составляют их здоровые рабочие руки. Тем самым я соединил мою судьбу с судьбой всей нации. В этом я видел единственную возможность для соединения социалистического мировоззрения с истинной любовью к родине. Эта вера определила мою жизнь и мою деятельность. Я не видел здесь никакого противоречия с законами гуманизма. В фюрерстве и принципе повиновения ни в коей степени не видел неограниченной диктатуры или тирании.

Моя ошибка, очевидно, заключалась в том, что чувства и крайнее доверие затмили мой разум, что мое почитание Гитлера не имело пределов. Я знал его лишь как защитника жизненных прав германского народа, я видел в нем доброго человека по отношению к рабочим, женщинам и детям. Того Гитлера, который предстал перед нами на данном процессе, я не знал.

Вторая моя ошибка, возможно, заключалась в моем одиночестве и в углублении в мир моих идей. Общественных связей с лицами, занимавшими высокие посты, у меня почти не было.

Все небольшое свободное время я отдавал моей семье. Я был счастлив и сейчас счастлив тем, что моя жена — дочь рабочего, который был социал-демократом и остался таковым.

Я торжественно заявляю в этом моем последнем слове: все внешнеполитические события и начало военных действий были для меня совершенно неожиданными. Ни при каких обстоятельствах я не принимал участия ни в планировании, ни в осуществлении безумного намерения вызвать дух, развязавший агрессивную войну.

Я стал национал-социалистом потому, что осуждал классовую борьбу, гражданскую войну и глубоко верил в стремления Гитлера добиться мирным путем взаимопонимания и созидательного труда. В моей сфере деятельности я всегда прилагал все усилия к тому, чтобы предотвратить возможность всяких перегибов, произвола и грубости. Я сам был рабочим и был достаточно наивен для того, чтобы вопреки установкам Гиммлера и Геббельса написать манифест об использовании рабочей силы, который требовал корректного и гуманного обращения с иностранными рабочими во всех организациях, и добиться его претворения в жизнь.

Я никогда не мог бы вынести без протеста тяжести сознания того, что мне известно об ужасных тайнах и преступлениях, я не мог бы предстать, зная об этом, перед глазами моего народа или моих невинных детей.

Я не принимал участия в каком-либо заговоре против мира или человечности и никогда не терпел никаких злодеяний. Во время войны я должен был выполнять мой долг. Должность генерального уполномоченного по использованию рабочей силы я получил совершенно неожиданно в 1942 году. Я был связан уже существовавшими законами о труде, поручениями фюрера и распоряжениями совета министров. Я не знаю, почему именно я получил эту должность. В моем гау я завоевал доверие рабочих, крестьян и ремесленников и еще до 1933 года был избран подавляющим большинством голосов на основании свободных выборов главой правительства провинции.

Я считаю, что провидение одарило меня хорошими способностями в области организации и практической деятельности, а также способностью воодушевляться. Может быть, поэтому я получил эту должность. Она возложила на мои плечи тяжелое бремя. Воздух Берлина был мне совершенно чужд. И потому что я рабочий, я никогда не думал о том, чтобы превратить иностранцев в рабов. Я всегда требовал, чтобы с людьми обращались должным образом. И если я требовал такого обращения с людьми, это не значит, что я думал их эксплуатировать. Я требовал разумного обращения и использования этих людей и никогда не намеревался совершать преступления против международного права, правил ведения войны и законов человечности. Ни минуты я не сомневался в законности и легальности моих задач, так как не считал, что германское правительство нарушит нормы международного права.

Если против меня были выдвинуты обвинения в том, что в оккупированных областях не применялись немецкие законы о труде, то я должен возразить, что даже высокопоставленные французы, бельгийцы, поляки, русские заявляли мне, что они поддерживают Германию, выделяя в ее распоряжение рабочую силу, потому что они хотят спасти Европу от коммунистической системы и потому что они хотят предотвратить безработицу и массовую нужду.

Но я не только с максимальной энергией взялся за выполнение моих задач. Я одновременно прилагал все силы для того, чтобы любыми средствами ликвидировать прорыв в организации и снабжении иностранных рабочих, который возник в результате зимней катастрофы 1941—1942 годов, и устранить все неполадки и неувязки. Я считал также, как это показывают мои документы, что при корректном обращении, которого я требовал, иностранных рабочих можно было привлечь на нашу сторону.

Может быть, в глазах Гиммлера и Геббельса я был безнадежным утопистом. Они были моими противниками. Однако я честно боролся за то, чтобы все иностранные рабочие имели одинаковые права и были бы поставлены в равные условия с немцами. Об этом свидетельствуют большое количество документов моего защитника и все показания свидетелей, которые даны были здесь, перед лицом Высокого Суда.

Если мой труд не был завершен, никто не может об этом больше и сильнее сожалеть и ощущать это болезненнее, чем я сам. К сожалению, это лишь частично зависело от меня, как доказал это мой защитник. Предъявленные доказательства показали, что в оккупированных областях, находившихся в ведении военной администрации, и в рейхскомиссариатах происходили события, на которые учреждения, ведавшие использованием гражданской рабочей силы, не имели никакого влияния. Ко мне поступали жалобы с предприятий и из учреждений, подававших заявки на рабочую силу, о том, что постоянно не хватало рабочих и что я виновен в том, что военной экономике и продовольственному снабжению угрожал кризис. Эта ответственность и заботы настолько владели моей душой, что у меня оставалось слишком мало времени, чтобы думать о чем-либо другом. Я теперь сожалею об этом. За мои распоряжения всем подчиненным мне инстанциям несу ответственность я. Протоколы центрального планирования я увидел впервые только на этом процессе. В противном случае я уточнил бы неправильные места или места, вводящие в заблуждение, например, место о невероятно плохих условиях 200 тысяч добровольно прибывших в Германию рабочих. Это относится также к ряду моих высказываний, которые записывались третьими лицами, но не соответствовали действительности.

Потому что я рабочий и служил на иностранных судах, я испытывал чувство благодарности по отношению к иностранным рабочим, так как они хорошо работали в Германии и помогали нам. Это может служить доказательством того, что с ними в основном обращались корректно и по-человечески. Я сам их часто посещал, потому что сам был рабочим. В 1943 и 1944 годах я провел рождество среди иностранных рабочих Запада и Востока, чем показал свое истинное отношение к ним. Мои собственные дети работали рядом с иностранными рабочими и в одинаковых с ними условиях. Мог ли я или какой-либо другой германский рабочий, или германский народ рассматривать это как рабство? Это тяжелое положение было вызвано войной. Германский народ и германские рабочие никогда бы не потерпели у себя такого состояния, которое можно было бы приравнять к рабству.

Мой защитник правдиво изложил мое дело, основываясь на подлинных фактах. Я благодарен ему всей душой. Он был строг и корректен при подготовке материалов по делу. Моя совесть и мои желания заключались в том, чтобы все ужасное, что было вызвано этой войной, было устранено. Я сам готов принять любую судьбу, которую ниспошлет мне провидение, как было уже с моим сыном. Гаулейтеры, которые стали затем моими уполномоченными по использованию рабочей силы, имели задачу заботиться о корректном обращении и должном снабжении германских и иностранных рабочих.

Да защитит Бог мой любимый народ и дело его тружеников, ради которых я жил! Да ниспошлет он подлинный мир человечеству!

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Альфреду Иодлю.

Йодль: Господин председатель, господа судьи! Моя непоколебимая вера заключается в том, что история более позднего времени выскажет объективное и справедливое суждение о высших военных руководителях и об их соратниках. Ибо они и вместе с ними вся германская армия стояли перед неразрешимой задачей, а именно: вести войну, к которой они не стремились, которой они не хотели, находясь под руководством верховного главнокомандующего, доверием которого они не пользовались и которому они сами не вполне доверяли, с применением методов, часто противоречащих их принципам и взглядам, унаследованным от прошлого и проверенным на практике.

Они должны были вести войну с использованием войск и полицейских частей, не полностью подчинявшихся их приказам, и с такой разведкой, которая работала отчасти в пользу противника. И все это при ясном сознании того, что война решала, будет существовать или погибнет любимое отечество. Они служили не аду и не преступнику, а своему народу и своему отечеству.

Что касается меня, то я думаю следующим образом: ни один человек не может совершить лучшего поступка, чем избрать из целей, представившихся в его положении, самую возвышенную. Это и только это давно было руководящим началом моих действий. И поэтому какой бы приговор ни вынесли Вы, господа судьи, я покину этот судебный зал с высоко поднятой головой, с какой вошел в него несколько месяцев назад? Тот, кто скажет, что я предал честные принципы германской армии, или тот, кто будет утверждать, что я остался на своем посту, будучи движим личными эгоистическими побуждениями, про того я скажу, что он далек от истины.

Во время такой войны, как эта, когда градом бомб уничтожали женщин и детей и когда партизаны применяли любые средства, которые казались им целесообразными, жестокие меры, хотя они и должны были казаться сомнительными с точки зрения международного права, не представляют собой преступления против морали и совести.

Я верю и признаю, что долг по отношению к своему народу и своей родине стоит превыше всего. Честь и высший закон заключались для меня в выполнении долга. Я горжусь этим. Пусть этот долг в будущие, более счастливые времена, уступит место еще более возвышенному долгу — долгу по отношению ко всему человечеству.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Францу Папену.

Папен: Милорд, Высокий Суд! Когда я в 1919 году возвратился на родину, я увидел народ, разобщенный политическими распрями различных партий и пытавшийся после катастрофы найти новые формы жизни. В эти дни несчастья, постигшего мою родину, мне как немцу, сознающему свою ответственность, казалось, что я не вправе стоять в стороне без дела. Мне было ясно, что возрождение родины могло произойти только в мирной обстановке с помощью духовной борьбы, которая затрагивала бы не только политические формы, но и значительно в большей степени решение насущных социальных проблем, являющихся предпосылкой для любого умиротворения внутри страны.

Противостоя атакам рационалистической идеологии, нужно было сохранить (и это было моим самым сильным убеждением) христианскую веру как исходный момент для новой созидательной работы. От того, каков будет исход этой внутренней борьбы, должно было зависеть сохранение мира в Европе.

Все лучшие годы моей жизни были посвящены этому вопросу, в общине, в парламенте, в прусском государстве и в империи. Тот, кто знаком с фактами, знает, что в 1932 году я не добивался высокого поста. Настойчивый призыв Гинденбурга от имени отечества явился для меня приказом.

Если я решился в тяжелой обстановке 1933 года к сотрудничеству с бесчисленным количеством людей, занимая при этом значительный пост, то только потому, что считал, что в этом заключается мой долг, и потому, что думал о возможности направить развитие национал-социализма по мирному пути, на котором сознавалась бы вся ответственность. Я надеялся, что сохранение христианских принципов явится лучшим противовесом идеологическому и политическому радикализму и обеспечит мирное развитие в области как внешней, так и внутренней политики. Эта цель не была достигнута. Силы зла оказались могущественнее, чем силы добра, и неотвратимо увлекли Германию к катастрофе.

Должны ли быть прокляты те, которые высоко держали знамя веры в ее борьбе с безверием? Дает ли это судье Джексону основание для заявления, что я был лишь ханжествующим агентом атеистического правительства? А что дает право сэру Хартли Шоукроссу говорить с издевательством, насмешкой и презрением: «Он предпочел господствовать в аду, нежели служить на небе»?

Господа обвинители, не Вам выносить такие суждения! Не Вам судить меня! Другие меня будут судить за это. Разве сегодня вопрос о защите преходящих ценностей не стоит еще более остро, в самом центре усилий по переустройству мира?

Я считаю, что могу с чистой совестью держать ответ. Любовь к родине и народу была единственным решающим мотивом всех моих действий. Когда я должен был говорить, я говорил без страха перед людьми. Я служил не нацистскому режиму, а родине. Когда не сбылись надежды в области внутренней политики, я пытался на дипломатическом посту предотвратить войну, спасти мир.

Обращаясь к моей совести, я не нахожу никакой вины там, где ее ищет и находит обвинение. В историческом плане она, эта вина, может быть, заключается в трагическом 2 декабря 1932 г., когда, несмотря на банкротство конституции и угрозы Шлейхера начать гражданскую войну, я не сделал попытки всеми средствами побудить рейхспрезидента не изменять принятые им накануне решения.

Разве обвинение действительно хочет предать проклятию всех людей, которые согласились сотрудничать, будучи руководимы самыми хорошими чувствами? Разве обвинение хочет утверждать, что в 1932 году германский народ избрал Гитлера потому, что он хотел войны? Разве оно действительно хочет утверждать, что германский народ в большинстве своем принес эти огромные духовные и материальные жертвы и даже пожертвовал своей молодежью на поле битвы в этой войне для утопических и преступных целей Гитлера?

Перед Высоким Судом стоит очень трудная задача: сразу же после катастрофы выявить причины и следствия исторического развития и их действительную связь между собой. Если Высокий Суд установит историческую истину, будет выполнена и историческая миссия этого процесса. Тогда германский народ, несмотря на то, что его империя разрушена, поймет свои ошибки, но он также найдет в себе силу для выполнения своих задач в будущем.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Артуру Зейсс-Инкварту.

Зейсс-Инкварт: Господин председатель, в заключительном слове я хочу внести последний вклад в дело установления ясности в вопросы, явившиеся здесь предметом разбирательства, изложить личные мотивы и соображения, которыми я руководствовался в моих действиях.

Я мало что могу сказать по вопросу об Австрии. Я рассматриваю аншлюс изолированно от более поздних событий как исключительно внутри германское явление. Для каждого австрийца аншлюс являлся самоцелью и никогда ни в чем не представлял собою шага по подготовке агрессивной войны. Идея аншлюса была слишком важной и слишком благородной целью германского народа. «Я докладываю германскому народу о том, что закончена величайшая миссия моей жизни». Я повторил эти слова фюрера, произнесенные 15 марта 1938 г. в Гофбурге в Вене. Они были правдивы.

11 марта 1938 г. в 8 часов вечера, после того как был полностью устранен всякий другой политический и государственный авторитет, я избрал путь, предложенный Берлином. Причина этого заключалась в следующем: оказание неоправданного сопротивления тому, чтобы проводились упорядоченные выборы, практически и психологически проложило бы дорогу для совершения радикальных действий. Я спрашивал себя: имею ли я право выступать против этих методов после того, как стало очевидно, что путь оказался непроходимым. Поскольку акт присоединения казался оправданным, я чувствовал себя обязанным внести ту долю, которую я мог вложить, учитывая обстановку.

Я уверен, что именно от этого участия зависит то, что основной переворот, в частности в ночь на 12 марта, произошел при сохранении спокойствия и без какого бы то ни было кровопролития, хотя у австрийских национал-социалистов накопилась сильная злоба. При всех обстоятельствах я был за объединение немцев независимо от того, какова будет форма правления в Германии.

Мне кажется, что обвинение ссылается на документы, относящиеся к периоду после аншлюса, для того, чтобы усмотреть в них мое стремление к аннексиям и к агрессии. Здесь идет речь о документах ПС-3640 и ПС-3645, которые предъявило французское обвинение в своей заключительной речи, и о документах ПС-3391 и ПС-2278, следовательно, о высказываниях относительно Дунайского бассейна и Чехословакии после 1 октября 1938 г. и о бассейне реки Вислы после 1 сентября 1939 г., после начала войны. Я и сейчас признаю эти высказывания, и время подтвердило их правильность. Пока Дунайский бассейн входил в состав Австрийской монархии, он процветал на благо всем, и германские элементы развивали не империалистическую, а культурную, экономически прогрессивную примирительную деятельность.

С тех пор, как это пространство оказалось расколотым в результате полной победы национального принципа, в нем не стало спокойствия. Помня это, я думал о создании общего жизненного пространства, которое, как я открыто говорил, обязательно должно было дать всем, то есть немцам, чехам, словакам, венграм и румынам, такой социальный порядок, чтобы каждому в отдельности жизнь была бы дорога. Так я думал и о Чехословакии, вспоминая при этом уравнение языков в Моравии, которому я сам был свидетелем.

И если я после 1939 года говорил о бассейне реки Вислы как о пространстве, которое должно решить судьбу Германии, то делал это, стараясь предотвратить опасность в будущем, опасность, которая с момента начала войны стала реальностью и которая сегодня для каждого немца превратилась в ужасную действительность. Для доказательства того, что существовало намерение вести агрессивную войну, это высказывание не может иметь доказательной силы.

Итак, началась эта война, которая, как я сразу понял и все время говорил, для германского народа была борьбой не на жизнь, а на смерть. На требование безоговорочной капитуляции я мог только ответить безоговорочным «нет» и безоговорочной отдачей всех моих сил. Я верю в то, что говорил Ратенау: «Смелые народы могут быть сломлены, но не могут быть поставлены на колени».

Что касается Нидерландов, то я хочу констатировать следующее: в Нидерландах имущественное состояние и личная свобода ни в одном случае не были ограничены из-за того, что человек во время оккупации был враждебно настроен по отношению к империи или нацистам, не занимаясь при этом враждебной деятельностью.

Я уже говорил о том, что в отношении эвакуации евреев у меня были серьезные, человеческие опасения и опасения правового характера. Сегодня я должен сказать себе, что, кажется, в самом деле мы имели право осуществлять эвакуацию в больших масштабах и на длительный срок. Ведь сейчас это коснулось более десяти миллионов немцев, которые столетиями жили на своих местах.

Начиная с середины 1944 года на основании приказа непосредственно фюрера полиция расстреливала лиц, уличенных в саботаже и терроризме. Только о таких расстрелах я слышал в этот период, но ничего не слышал о расстрелах заложников в точном смысле этого слова.

Нидерландские патриоты, пожертвовавшие своей жизнью во время оккупации, по праву считаются сегодня погибшими героями. Разве это не значит умалять их героизм, если представлять их только жертвами преступлений, утверждая тем самым, что их действия не были связаны с такими опасностями, если бы оккупационные власти вели себя корректно. Все они добровольно и активно участвовали в движении Сопротивления. Они разделили судьбу фронтовиков, пуля попадает в того, кто находится под огнем.

Разве я мог быть другом нидерландцев, если они выступали против моего народа, боровшегося за свое существование? Я мог только сожалеть, что пришел в эту страну не как друг, но я не был там ни палачом, ни (насколько мне позволяли обстоятельства) грабителем, как это утверждало советское обвинение. Мою совесть успокаивает то обстоятельство, что в тот период моей деятельности, за который я несу ответственность, то есть в период до середины 1944 года, положение нидерландского народа в биологическом отношении было лучшим, нежели во время первой мировой войны, хотя тогда не было ни оккупации, ни блокады. Об этом свидетельствуют цифры браков, рождений, данные о смертности и болезнях. Несомненно, это в известной степени является следствием ряда принятых мною мер, таких как повсеместное страхование больных, материальная помощь при заключении браков и рождении детей, установление социальной градации при взимании подоходного налога и т.д. Наконец, я не выполнил данного мне приказа подвергнуть страну разорению и по собственной инициативе провел приготовления к окончанию оккупации, предпринятой с целью обороны, когда сопротивление в Нидерландах потеряло всякий смысл.

Я еще хочу высказаться по двум вопросам; они касаются тех двух областей, в которых мне больше всего пришлось действовать.

Во-первых, относительно Австрии. Если австрийские немцы хотят сделать свою область самостоятельной или присоединиться к немцам — не надо насильно ставить преград и позволять посторонним личностям вмешиваться в это решение, иначе немецкий народ примкнет к самым радикальным тенденциям в вопросах аншлюса.

Во-вторых, относительно действий законов международного права во время войны. Германия в своих собственных интересах не должна желать войны, она должна следить за тем, чтобы никто не вложил в ее руки оружие. Другие народы также не хотят войны, но тем не менее, несмотря на все отвращение, питаемое народами к войне, возможность ее не исключена. Поэтому неправильно было бы стараться приукрасить будущую войну и тем самым ослаблять силу сопротивления народов, создавая у них представление, что грядущая мировая война будет еще каким-то образом удерживаться в рамках Гаагской конвенции о правилах ведения сухопутной войны или каких-либо иных международно-правовых соглашений.

Теперь мне остается сделать еще только одно заявление — о моем отношении к Адольфу Гитлеру. Он видел меру всех вещей только в самом себе. Показал ли он себя неспособным к осуществлению задачи, решающей весь исход войны, оказался ли он человеком, который доходил в своих действиях до непостижимых крайностей в сопротивлении исходу неумолимой судьбы, для меня он остался человеком, сделавшим великую Германию действительной реальностью в германской истории. Ему, этому человеку, я служил.

Что же случилось потом? Я не могу кричать сегодня: «Распните его!» — после того, как еще вчера я провозглашал ему осанну.

В заключение я благодарю моего защитника за ту предусмотрительность и старание, которые он проявил, защищая меня. В своем последнем слове я выскажу свой принцип. Я верю в Германию.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Альберту Шпееру.

Шпеер: Господин председатель, господа судьи! Гитлер и крах его системы причинили германскому народу невероятные страдания. Бесполезное продолжение войны и ненужные разрушения затруднили восстановление. Лишение и нужду терпит немецкий народ. После этого процесса немецкий народ будет презирать Гитлера и проклинать его как зачинщика всех несчастий. Диктатура Гитлера отличалась в одном принципиально от всех его исторических предшественников. Это была первая диктатура индустриального государства в эпоху современной техники, она целиком и полностью господствовала над своим собственным народом и техникой. Многие из выявленных здесь феноменов установления диктатуры были бы невозможны без помощи техники. С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у 80 миллионов людей было отнято самостоятельное мышление, они были подчинены воле одного человека. Телеграф, телефон и радио давали, например, возможность высшим инстанциям передавать свои приказы непосредственно низшим организациям, где они ввиду их высокого авторитета беспрекословно выполнялись. Это приводило к тому, что многочисленные инстанции и штабы были соединены непосредственно с верховным руководством, от которого они получали ужасные приказы; следствием этого был надзор за каждым гражданином государства и строгое засекречивание преступных действий. Для постороннего этот государственный аппарат покажется неразберихой среди всех проводов телефонной станции, но так же, как и станция, этот аппарат управлялся единой волей.

Прежние диктатуры нуждались в квалифицированных сотрудниках для низших организаций, в лицах, которые могли думать и действовать самостоятельно. Авторитарная система в период господства техники может отказаться от них, одни только средства связи позволяют механизировать деятельность низших звеньев управления государством. Как следствие этого возникает новый тип бессловесного исполнителя приказов.

Мы наблюдали только начало этого развития, кошмарное видение многих людей того, что однажды технике будет господствовать над людьми. Это видение стало почти действительностью в диктаторской системе Гитлера.

Гитлер использовал технику не только в целях господства над германским народом. Ему чуть не удалось благодаря своему техническому преимуществу подчинить себе Европу. Только некоторые серьезные ошибки в вопросах взаимодействия между отдельными руководящими органами, которые ввиду отсутствия критики являются типичными при диктатуре, были причиной того, что Гитлер не имел в 1942 году вдвое больше танков, самолетов и подводных лодок.

Но если современное государство использует свою интеллигенцию, свою науку, развитие техники и свое производство в течение ряда лет для того, чтобы сделать шаг вперед в области вооружения, то оно может использовать людей для того, чтобы полностью подчинить мир, если другие нации в это время будут заняты тем, чтобы использовать успехи в развитии техники для культурного прогресса человечества.

Чем сильнее развита в мире техника, тем большую она таит опасность, тем больший вес имеют технические средства ведения войны.

Эта война окончилась управляемыми ракетами, самолетами, летающими со скоростью распространения звука, новыми видами подводных лодок и торпедами, которые сами находят свою цель, атомными бомбами и перспективами на ужасную химическую войну. Следующая война неизбежно явится войной, которая будет вестись под знаком новых разрушающих открытий человеческого разума.

Военная техника через пять — десять лет даст возможность проводить обстрел одного континента с другого при помощи ракет с абсолютной точностью попадания. Такая ракета, которая будет действовать силой расщепления атома и обслуживаться, может быть, всего десятью лицами, может уничтожить а Нью-Йорке а течение нескольких секунд миллион людей, достигая цели невидимо, без возможности предварительно знать об этом, быстрее, чем звук, ночью и днем. Появилась возможность распространять в различных странах заразные болезни среди людей и животных и при помощи бактерий уничтожать урожаи. Химия нашла страшные средства, чтобы причинить беспомощному человеку невыразимые страдания.

Неужели найдется такое государство, которое использует технические достижения этой войны для подготовки новой войны, а то время как весь остальной мир будет использовать технические преимущества этой войны на пользу человечества и, таким образом, попытается избавить его от этого ужаса?

Как бывший министр высоко развитой промышленности вооружения, я считаю своим последним долгом заявить:

Новая мировая война закончится уничтожением человеческой культуры и цивилизации. Ничто не может задержать развития техники и науки и помешать им завершить свое дело уничтожения людей, которое начато в таких страшных формах во время этой войны. Поэтому этот процесс должен способствовать тому, чтобы а будущем предотвратить опустошительные войны и заложить основы для мирного сосуществования народов. Что значит моя собственная судьба после того, что случилось, и перед лицом такой высокой цели!

Германский народ в предыдущие столетия внес большой вклад в развитие человеческой культуры. Этот вклад он вносил часто даже в такие времена, когда был таким же беспомощным и слабым, как и сейчас. Выдающиеся люди не поддаются отчаянию. Они создают новые творения, которые в условиях невероятного гнета, тяготеющего над всеми, будут еще величественнее.

Если немецкий народ в это неизбежное время своей бедности и бессилия, но одновременно и своего развития создаст новые произведения культуры, то этим самым он внесет в мировую историю ценнейший вклад, какой в состоянии только внести в своем положении. Историю человечества определяют не только войны, но и высшие достижения культуры, которые когда-нибудь станут достоянием всего человечества. А народ, который верит в свое будущее, не погибнет. Да защитит Бог Германию и западную культуру!

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Константину Нейрату.

Нейрат: Проникнутый убеждением, что и перед этим Высоким Судом правда и справедливость пробьют себе дорогу сквозь всю ненависть, клевету и искажение истины, я считаю, что мне остается добавить к словам моего защитника только одно: вся моя жизнь была посвящена служению правде и чести, сохранению мира и согласия между народами, человечности и справедливости, и моя совесть чиста как перед самим собой, так и перед историей и германским народом.

Если же, несмотря на это, Ваш приговор объявит меня виновным, я сумею его перенести и принять на себя его тяжесть, как последнюю жертву, которую я приношу моему народу, служение которому составляло весь смысл и содержание всей моей жизни.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Гансу Фриче.

Фриче: Высокий Суд! Главные обвинители повторили в своих заключительных речах некоторые направленные против меня обвинения, хотя они, по моему мнению, явно опровергнуты в результате представления доказательств.

В основном речь идет о следующих пунктах. Я сейчас не намереваюсь оглашать их, но если это не будет противоречить правилам Трибунала и если это будет угодно Трибуналу, то я попрошу Высокий Суд принять к сведению эти пункты, которые составлены мной и перевод которых уже готов. Я хотел бы сказать следующее. Если бы я в моем радиовещании занимался пропагандой, которую мне ставят в вину, если бы я пропагандировал учение о расе господ, ненависть по отношению к отдельным народам, призывал бы к агрессивной войне, насилию, убийству и бесчеловечности, если бы я делал все это, то германский народ отвернулся бы от меня и отверг бы систему, в пользу которой я выступал. Даже если бы я делал это в завуалированной форме, германский народ отвернулся бы от меня, он отклонил бы систему, за которую я выступал. Но несчастье заключаете я именно в том, что я не придерживался всех тех тезисов, в соответствии с которыми тайно действовал Гитлер со своим маленьким кругом приспешников, кругом, который, согласно показаниям свидетелей Гесса, Рейнеке и Моргене, постепенно вырисовывался из тумана, окутывавшего его.

Я верил заверениям Гитлера о его честном стремлении к миру. Я верил во все официальные германские опровержения иностранных сообщений о немецких зверствах. Моей верой я укреплял веру немецкого народа в честность германского государственного руководстве. Вот в чем заключается моя вина. Ни больше, ни меньше.

Обвинители выразили свое возмущение своих народов по поводу тех зверств, которые совершились. Но ведь они никогда не о видели ничего хорошего от Гитлера и все-таки они поражены масштабами того, что действительно происходило. Попытайтесь представить себе возмущение тех, кто ожидал от Гитлере лишь хорошего и кто увидел, что их верой, их доброй волей и их идеализмом злоупотребляли. Я нахожусь в положении человека, пережившего разочарование вместе со многими и многими другими немцами, о которых обвинители говорят, что они могли понять то, что происходило, видя дымящиеся трубы в концентрационных лагерях и то, как выглядели заключенные.

Я воспринимаю как огромное несчастье то обстоятельство, что обвинение изображает вещи таким образом, словно вся Германия была необъятной преисподней, в которой совершались преступления. Несчастье в том, что обвинение обобщает преступления, которые уже сами по себе ужасны. В противовес этому я должен констатировать: кто верил в Гитлера в годы мирного строительства, тот должен был продолжать верить, проявлять мужество и готовность приносить жертвы до тех пор, пока не смог увидеть в нем дьявола и раскрыть старательно скрывавшиеся тайны. Только таким образом можно объяснить ту борьбу, которую вела Германия в течение 68 месяцев. Такая готовность приносить жертвы зиждется не на преступной основе, а на идеализме и доброй вере в умную и якобы справедливую организацию.

Я сожалею о том, что обвинение обобщило преступления, потому что это еще больше увеличит ту ненависть, которой объят сейчас весь мир. Но уже давно наступило время остановить круговорот нового посева ненависти, которая до сих пор господствует в мире. Наконец, убийство 5 миллионов — грозное предостережение, а человечество сегодня владеет техническими средствами для самоуничтожения. Поэтому я считаю, что обвинение не должно прибавлять к доныне существовавшей новую ненависть. Я имею право говорить об этом перед лицом своей совести... Даже среди самых ожесточенных боев я всегда поднимал голос за человеколюбие. Это доказывает большое количество моих обращений, которыми всегда можно опровергнуть высказывания моих противников.

Вполне возможно, даже может быть понятно, что буря мирового возмущения, вызванная свершившимися злодеяниями, развеет границы индивидуальной ответственности. Если это случится, если коллективная ответственность должна коснуться и людей, доверчивостью которых злоупотребили, тогда, господе судьи, привлекайте и меня к ответственности. Я не спрячусь, как уже подчеркивал мой защитник, за миллионы людей, доверчивостью которых злоупотребляли. Я встану впереди тех, для которых доверие к моим мыслям было дополнительной гарантией чистоты целей системы.

Эта моя позиция относится, однако, только к доверчивым, в не к виновным соучастникам или знавшим о злодеяниях, начиная от убийств и кончая выбором живых людей для анатомических коллекций.

Между этими преступлениями и мной существует только одна-единственная связь. Они использовали меня только иным образом, чем тех, которые пали их жертвами. Может быть, очень тяжело говорить о наличии таких преступлений и о наличии идеализма германского народа. Но ничего невозможного нет. Если это различие все-таки будет поддержано, тогда германскому народу и всему миру будет значительно легче.

Председатель: Трибунал внимательно рассмотрит заявления, сделанные подсудимыми, а теперь объявит перерыв и удалится на совещание для вынесения приговора. Прежде чем Удалиться на совещание. Трибунал хотел бы отметить ту добросовестность, с которой представители обвинения и защиты выполнили свои обязанности.

У Трибунала есть сведения о том, что защитники все время получали письма от немцев, содержащие несправедливую критику поведения защитников на этом процессе. Трибунал считает необходимым оградить защитников от этой критики в той степени, в какой это будет необходимо, пока будет продолжаться процесс. Совершенно несомненно, что Контрольный Совет после окончания процесса также будет ограждать их от таких нападок. По мнению Трибунала, защитники выполняли очень важный общественный долг, в соответствии с высокими традициями своей профессии, и Трибунал благодарит их за оказанную ими помощь.

Теперь Трибунал объявляет перерыв до 23 сентября и удаляется на совещание для вынесения приговора. В этот день приговор будет оглашен. В том случае, если возникнет необходимость отложить дату оглашения приговора, будет сделано соответствующее объявление.