Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2)

Глава LXV, в которой миссис Клайв получает наследство

Всякий раз, когда речь заходила о делах Бунделкундской банкирской компании, сэр Барнс Ньюком не упускал случая выразить свое искреннее изумление. Это он-то распускает о ней дурные слухи? Пытается причинить ей вред? Какой вздор! Разумеется, если кто-нибудь из знакомых спросит его (а спрашивали почему-то на удивление многие), стоит ли, на его взгляд, вкладывать деньги в эту Компанию, он, конечно, ответит, что думает. По совести говоря, он считает, что нет, не стоит — он всегда держался этого мнения и так прямо и заявлял даже во дни их сотрудничества, на которое пошел исключительно из любезности к дядюшке. Это — сборище разных самодуров и солдафонов, привыкших дышать пороховым дымом и питаться похлебкой, приправленной карри. Это с ними-то враждовать? Ну и выдумки! Бывают такие компании, что без всяких врагов обойдутся — сами лопнут, уж поверьте!

С такой вот подкупающей прямотой говорил Барнс об этом коммерческом предприятии, на что имел не меньшее право, чем всякий другой британец. Что до дядюшки Хобсона, то его поведение отличалось робостью, весьма неожиданной для этого цветущего и деятельного джентльмена с веселым лицом и весьма решительными манерами. Он, как мы знаем, уклонился от подношения кокосовой пальмы, частным образом заверил полковника, что по-прежнему исполнен к нему добрых чувств и очень сожалеет об этой неприятности с Бунделкундским банком, случившейся без его ведома во время его поездки на континент, — черт бы побрал этот континент, все ведь жене не сидится дома! Полковник слушал оправдания брата сдержанно, по временам насмешливо кивая, а под конец разразился смехом.

— Милейший Хобсон, — сказал он с убийственной учтивостью, — конечно же, ты мне желаешь добра, и, конечно, все это делалось без твоего ведома. Я ведь понимаю, в чем тут секрет. Лондонские банкиры — бездушные господа. За целые пятьдесят лет, что я знаю тебя, твоего брата и моего восхитительного племянничка, нынешнего вашего главу, вы ни единым своим поступком не побудили меня усомниться в этом. — Тут полковник Ньюком рассмеялся. Его смех был не очень приятен для слуха. Почтенный Хобсон взял шляпу и пошел прочь, стряхивая с полей несуществующие пылинки и выражая всем своим видом глубочайшее смущение. Полковник проводил его до парадных дверей и здесь отвесил ему насмешливый поклон. Больше Хобсон Ньюком не показывался в особняке близ Тайберна.

В течение всего сезона под сенью серебряной пальмы происходили бесчисленные банкеты. Полковник был гостеприимней, чем когда-либо, а туалеты миссис Клайв еще ослепительней, чем прежде. Клайв же в кругу друзей не скрывал своего мрачного настроения. Когда я спрашивал о биржевых новостях у нашего весьма осведомленного друга, Ф. Б., лицо его, сознаюсь, приобретало похоронное выражение. Акции Бунделкундского банка, еще год назад ценившиеся много выше номинальной стоимости, сейчас медленно, но неуклонно падали.

— Полковнику надо бы, не теряя времени, продать сейчас свои акции, говорил мне мистер Шеррик. — Как сделал мистер Крысси: бежал с корабля, зато сохранил сто тысяч фунтов.

— Бежать с корабля! Плохо же вы знаете полковника, мистер Шеррик, если думаете, что он когда-нибудь так поступит!

Этот мистер Крысси, хоть и вернулся в Европу, распространял о Бунделкундской банкирской компании самые обнадеживающие сведения. Она процветает, как никогда. Ее акции непременно поднимутся. Сам он продал их только из-за печени. Пришлось вернуться на родину: доктора велели.

Через несколько месяцев в Англию возвратился еще один директор — мистер Хеджес. Оба эти джентльмена, как известно, приняты в высшем обществе, избраны в парламент, обзавелись поместьями и весьма уважаемы. Мистер Хеджес вышел из Компании, зато в нее вступил его состоятельный компаньон по фирме мистер Макгаспи. Впрочем, его вступление в Бунделкундскую банкирскую компанию, как видно, не произвело большого впечатления на английских пайщиков. Акции продолжали медленно падать. Между тем был отличный урожай на индиго, и лондонский управляющий ходил в превосходном настроении. Вопреки всему — огорчениям, изменам, тревожным слухам и ненадежным друзьям, Томас Ньюком высоко держал голову, и лицо его неизменно сияло доброй улыбкой, кроме тех случаев, когда при нем упоминали некоторых врагов его дома, — тут он мрачнел, как Юпитер во гневе.

Мы уже знаем, как любила малютка Рози свою маменьку, своего дядю Джеймса Бинни, а теперь своего папочку (так она нежно звала Томаса Ньюкома). Оба джентльмена, без сомнения, всей душой отвечали на ее привязанность, и, не будь они столь благородны и простодушны, можно было бы только удивляться, как эти добряки не приревновали ее друг к другу. Однако такого чувства они не питали; по крайней мере, ничто не мешало их давней дружбе; Клайв был для обоих сыном, и каждый из них довольствовался своей долей любви этой улыбчивой малютки.

Скажем прямо, маленькая миссис Клайв всегда очень привязывалась к тем, кто находился поблизости, была уступчива, послушна, весела, резва, мила и всем довольна.

Своих старичков она ублажала песенками, улыбками, милыми услугами и ласковыми заботами; только успеет подать Томасу Ньюкому сигару — да притом так мило, так изящно, — и уже летит кататься с Бинни, или, если он не расположен гулять, сидит с ним, пока он обедает, такая веселая, ловкая, услужливая и ласковая малютка — любому старику утешение.

Расставаясь с маменькой, она не выказала особого огорчения, и полковая дама впоследствии жаловалась знакомым на такую бесчувственность дочери. Возможно, у Рози были свои причины не очень жалеть о разлуке с матерью; зато уж, наверно, она пролила слезу, прощаясь с нашим милым стариком Джеймсом Бинни? Ничуть не бывало. Голос старика дрогнул, ее же — нисколько. Она чмокнула его в щеку, такая сияющая, румяная и счастливая; села в вагон с мужем и свекром и укатила из Брюсселя, оставив бедного дядюшку в грусти и печали. Наши дамы почему-то утверждали, будто у малютки Рози совсем нет сердца. Дамы часто высказывают подобное суждение о молодых женах своих друзей. Должен добавить (и спешу это сделать, пока мистера Клайва Ньюкома нет в Англии, иначе бы я не решился на такое признание), что иные мужчины разделяли мнение дам относительно миссис Клайв. Например, капитаны Гоби и Хоби считают, что она бессовестно обошлась с последним — всячески поощряла его, а потом пренебрегла им, когда Клайв сделал ей предложение.

Но ведь Рози в то время еще не имела своей воли. Добрая и послушная девочка, она должна была всецело повиноваться милой маменьке. Как же ей еще было выказать свое добродушие и покорность, если не безропотным подчинением матери? И вот она по приказу многоопытной полковой дамы рассталась с Бобби Хоби и вернулась в Англию, чтобы поселиться в роскошном особняке, быть представленной ко двору и наслаждаться житейскими благами в обществе красивого молодого мужа и доброго свекра. Стоит ли дивиться, что она без особой грусти простилась с дядей Джеймсом? Этим и старался утешить себя старик, возвратившись в опустелый дом, где она еще недавно танцевала, смеялась и щебетала; и он поглядывал на ее стул, на трюмо, так часто отражавшее ее милое, свежее личико, — на это огромное бесстрастное стекло, чья сияющая гладь сейчас являла его взору только тюрбан с гроздьями локончиков и решительную улыбку нашей пышной и стареющей полковой дамы.

Расставшись с дядюшкой на Брюссельском вокзале, Рози уже никогда больше не увиделась с ним. Он попал под опеку своей сестры, от которой его избавил только приход Старухи с косой. Он встретил ее с философским спокойствием; сердито отверг все утешения, какие счел уместным предложить ему в смертный час супруг его племянницы Джози, преподобный Макзоб, и еще высказал при этом некоторые суждения, повергшие в ужас этого служителя церкви. И поскольку дядя завещал миссис Мак-зоб всего лишь пятьсот фунтов, да еще сестре своей полторы тысячи, остальные же деньги отписал любимой племяннице Рози Маккензи, ныне Рози Ньюком, будем надеяться, что пастор, оскорбленный несправедливостью, проявленной к его жене, его третьей молодой жене, бесценной Джози, а также помнивший, с каким раздражением покойник всегда слушал его проповеди, будем, повторяю, надеяться, что его преподобие ошибся, определяя нынешнее местопребывание души мистера Бинни, и что на небе и для старого Джеймса сыщется пристанище, в которое не проник еще умственный взор доктора Макзоба. Подумайте сами, господа! Ведь редкая неделя обходится без того, чтобы в небесах не обнаружили какой-нибудь новой кометы или звезды, смутно мерцающей из неведомых далей и только сейчас открывшейся людям, хоть она и горит веки вечные. Судем же надеяться, что сияют где-то высшие истины и существует обитель любви и света, недоступная женевским стеклам и римским телескопам.

Известие о смерти Джеймса куда больше, по-моему, потрясло полковника и его сына, нежели Рози, чьей отменной выдержкой восхищался добряк Томас Ньюком, когда миссис Пежденнис, решив, что жена моего друга нуждается в участии и поддержке, отправилась к ней с визитом в обществе своего супруга.

— В нынешнем году нам, конечно, уже нельзя будет устраивать приемы! вздыхала Рози. Ей было очень к лицу ее траурное платье. Клайв, тот с обычной своей сердечностью высказал много прочувствованных и добрых слов об усопшем их друге. Так же нежно и с искренней болью вспоминал его Томас Ньюком.

— Но поглядите, — говорит он, — как, движимая чувством долга, наша малютка прячет свое горе! Она очень страдает, но не показывает вида. Я знаю, она грустит потихоньку. Но стоит мне к ней обратиться, и она уже улыбается.

— Мне кажется, — сказала Лора, когда мы вернулись домой, — что в этом браке всю нежность и заботливость взял на себя полковник, а Клайв… Бедный Клайв! Хотя он очень благородно и искренне говорил про мистера Бинни, по-моему, не одна лишь кончина старого друга так печалит его.

А бедный Клайв милостью жены превратился тем временем в богатого Клайва; эта маленькая леди получила после смерти своего доброго дядюшки весьма значительное состояние. Еще в самом начале нашей повести говорилось о небольшой сумме, приносившей сто фунтов годового дохода, которую полковник положил на имя сына, когда отправил его в Англию. Эту маленькую сумму мистер Клайв перед свадьбой записал на жену — другой собственности у него не было: ибо акции знаменитой Компании были переданы в его владение лишь формально, когда он после свадьбы вернулся в Лондон и стал по настойчивой просьбе родителя никчемнейшим из всех директоров Бунделкундского банка. Однако теперь миссис Ньюком была обладательницей не только бунделкундских акций, но также банковских вкладов и акций Ост-Индской компании, так что Клайв, от лица жены, заседал на собраниях пайщиков этой прославленной компании и участвовал в выборах ее директоров. Миссис Клайв сделалась важной персоной. Она ходила с высоко поднятой головой и держалась с апломбом, над чем кое-кто из нас порядком потешался. Ф. Б. почтительно склонил перед ней свою голову; он бегал по ее порученьям и удостаивался приглашения на обед. Он снова повеселел.

— Тучи, грозившие закрыть солнце Ньюкомов, — говорил Бейхем, "скрылись бесследно в пучине морской" благодаря щедрому завещанию Джеймса Бинни.

Став акционером Ост-Индской компании, Клайв мог участвовать в выборах ее директоров, а кто же больше подходил на этот пост, чем Томас Ньюком, эсквайр, кавалер ордена Бани, много лет с почетом прослуживший в Бенгальской армии? Еще совсем недавно попасть в директоры Ост-Индской компании было заветной мечтой всякого джентльмена, вернувшегося из Индии. Полковник Ньюком не раз подумывал предложить себя в кандидаты, и сейчас он внес свое имя в списки и публично объявил о своем намерении. Его шансы увеличивало то обстоятельство, что он участвовал в руководстве Бунделкундским банком; среди пайщиков которого было немало акционеров Ост-Индской компании. Присутствие директора Б. Б. К. в совете дельцов на Леденхолл-стрит, разумеется, весьма укрепило бы позицию представляемого им товарищества. Итак, Томас Ньюком подал свои бумаги, и кандидатура его была встречена довольно благожелательно.

Но вскоре на поле боя появилась другая фигура — некий отставной стряпчий из Бомбея с солидной репутацией и большими деньгами; его сторонников возглавляли представители банкирского дома "Братья Хобсон и Ньюком", имевшие огромное влияние в правлении Ост-Индской компании: они вели с ней дела уже в течение полувека, причем имя почтенной старой дамы, основавшей это семейство или, во всяком случае, упрочившей его положение, отмечено было в списках акционеров тремя звездочками, перешедшими по наследству к ее сыну, сэру Брайену, а затем внуку — сэру Барнсу.

Словом, между Томасом Ньюкомом и его племянником начались открытые военные действия. Вокруг объявленных кандидатур разгорелись жаркие споры. Сторонников у них было практически поровну. До выборов было еще далеко; претендентам на почетную должность директора полагалось за несколько лет вперед объявить о своем желании баллотироваться и не раз вступать в единоборство, прежде чем один из них будет избран. Так или иначе, перспективы у полковника были самые радужные; замечательный урожай индиго пошел впрок Бунделкундскому банку, и калькуттский совет директоров слал прекрасные вести. Котировки, хоть и медленно, опять стали расти, а с ними вместе — надежды полковника и доверие его соотечественников, вложивших деньги в это предприятие.

Как-то однажды все мы собрались за столом полковника; это не был банкет под сенью кокосовой пальмы, достославная эмблема пребывала в кладовой у дворецкого, дожидаясь более торжественного случая, чтобы увидеть сияние ламп. Это был милый семейный вечер в самом начале сезона, когда еще мало кто успел возвратиться в город; из гостей были только Джордж Уорингтон, Ф. Б. и чета Пенденнисов. После ухода дам у нас завязался непринужденный разговор, совсем как в старые времена, когда семейные заботы и разногласия еще не отдалили нас друг от друга.

Говорил главным образом Ф. Б. Полковник слушал его с полной серьезностью, ибо считал человеком сведущим. Прочие находили Ф. Б. скорее забавным, чем сведущим, но, так или иначе, разглагольствования его были всем по душе. Обсуждались перспективы избрания директора; улучшение дел некой славной банкирской компании, которую Ф. Б. не будет называть, но которая, он уверен и готов утверждать это, навсегда свяжет с метрополией наши великие индийские владения; и мистер Бейхем с рвением осушил бокал наилучшего кларета за процветание этого славного предприятия. Происки недругов упомянутой компании были обрисованы им со злым, но заслуженным сарказмом. Ф. Б. сознавал силу своего красноречия и редко упускал случай поораторствовать за столом.

Полковник не в меньшей степени, чем сам Ф. Б., восхищался его голосом и чувствами, возможно, потому, что сей оратор без устали пел хвалы нашему добряку. Бейхем делал это не из корысти, — по крайней мере, сознательной, не из какого-либо низменного или эгоистичного побуждения. Он величал полковника Ньюкома другом и благодетелем; лобзал край его одежды; с жаром сетовал на то, что он не приходится ему сыном, и не раз высказывал желание, чтобы кто-нибудь при нем дурно отозвался о полковнике, и ему, Ф. Б., выпал случай стереть обидчика с лица земли. Он чтил полковника всей душой, а кто же останется совершенно нечувствительным к ежечасным излияниям восторга и преданности.

Полковник с умным видом кивал головой и говорил, что мистер Бейхем частенько подает ему прекрасные советы; возможно, так оно и было, хотя поступки самого Ф. Б. нисколько не совпадали с его рецептами, как обычно бывает на свете.

— Что действительно помогло бы полковнику сесть в директорское кресло, сэр, так это избрание в парламент, — рассуждает Ф. Б. — Депутатство в палате общин увеличило бы его шансы попасть в Совет директоров, а директорский пост, в свою очередь, придал бы ему веса в парламенте.

— Отличная мысль! — подхватывает Уорингтон. Но полковник с этим не согласился.

— Я уже не раз думал о парламенте, — сказал он. — Не для меня это! Мне бы хотелось видеть там моего мальчика. Я был бы очень горд, если бы мой сын попал в парламент.

— Я не краснослов, — замечает Клайв со своего конца стола. — Я ничего не смыслю в этих парламентских партиях, не в пример Ф. Б.

— Да, тут я кое в чем разбираюсь, — вежливо подхватывает мистер Бейхем.

— И меня нисколько не интересует политика, — со вздохом продолжает Клайв, рисуя что-то вилкой на салфетке и словно не слыша Ф. Б.

— Что же его интересует, желал бы я знать! — шепчет мне полковник, сидящий со мной рядом. — Его не вытянуть из мастерской, но, по-моему, и там он не очень-то счастлив. Ума не приложу, Пен, что творится с мальчиком?

Я, пожалуй, догадывался, но стоило ли говорить об этом: все равно нельзя было помочь делу.

— Каждый день ждут роспуска парламента, — опять заговорил Ф. Б. Газеты только про то и пишут. С таким малым большинством министры связаны по рукам и ногам, — шагу ступить не могут, сэр. Я знаю это из верных источников. И те, кто желают усидеть в парламенте, пишут воззвания к своим избирателям, жертвуют миссионерским обществам или разъезжают с лекциями по всяким Атенеумам, и тому подобное.

Тут Уорингтон залился громким смехом, для которого, казалось бы, речь Ф. Б. не давала очевидного повода; и полковник, с достоинством обернувшись к Джорджу, спросил его о причине такого веселья.

— А знаете ли вы, чем был занят ваш любезный племянник, сэр Барнс Ньюком из Ньюкома, во время парламентских вакаций?! — восклицает Уорингтон. — Я недавно получил письмо от моего либерально настроенного и хорошо осведомленного патрона — Тома Поттса, эсквайра, редактора "Ньюком индепендент", в котором он сообщает мне, правда, в несколько вольных выражениях, что сэр Барнс Ньюком из Ньюкома завел шашни с церковью, как называет это мистер Поттс. Баронет притворяется, будто он поражен скорбью из-за, постигших его семейных невзгод, ходит в черном, строит постные мины и приглашает на чай любого толка церковников; но всего любопытнее объявление, напечатанное недавно в газете. Постойте, оно у меня в пальто! — И Джордж звонит в колокольчик и велит слуге принести ему газету, что лежит у него в кармане пальто.

— Вот, пожалуйста! Напечатано черным по белому, — продолжает Уорингтон и читает нам следующее:

— "Ньюкомский Атенеум. 1. В пользу Ньюкомского приюта для сирот. 2. В пользу Ньюкомского общества раздачи похлебки независимо от вероисповедания. Сэр Барнс Ньюком из Ньюкома, баронет, имеет прочесть две лекции — в пятницу 23-го и в пятницу 30-го сего месяца. Тема первой лекции: поэзия детства (доктор Уотте, миссис Барбоад и Джейн Тейлор). Тема второй: поэзия материнства и семейного счастья (мисеис Хименс). Плата за вход — три пенса; собранные средства пойдут на нужды упомянутых достохвальных обществ".

— Поттс зовет меня приехать послушать, — продолжает Уорингтон. — Он задумал одно дело. Они с сэром: Барнсом в ссоре, вот он и хочет, чтобы я побыл на лекции, а потом разнес лектора в пух и прах, как он изволит выражаться. Поедем-ка вместе, Клайв! Ты нарисуешь своего кузена (как уже сто раз рисовал его подлую физию), а я напишу разносную статью. То-то будет, потеха!

— Кстати, и Флорак в имении, — замечает мистер Пенденнис. — Съездите в Розбери — не пожалеете, уверяю вас! Да неплохо бы навестить старенькую миссис Мейсон, которая очень по вас скучает, полковник. Моя жена ездила к ней вместе с…

— С мисс Ньюком, я знаю, — отвечает полковник.

— Она сейчас не там, а в Брайтоне с малышами; им необходим морской воздух. Жена как раз нынче получила письмо.

— Вот как? Значит, миссис Пенденнис с ней переписывается? — говорит наш хозяин, и взор его мрачнеет.

Тут мой сосед Ф. Б. любезно придавливает под столом мою ногу всей тяжестью своего каблука, предупреждая меня тем самым через посредство моих мозолей, чтобы я ни в коем случае не касался здесь этой деликатной темы.

— Да, — продолжал я невзирая на это предупреждение, а может быть, как раз наперекор ему. — Моя жена переписывается с мисс Этель — с этим благородным созданием, которое любят и ценят все, кто ее знает. Она очень переменилась за то время, что вы ее не видели, полковник Ньюком, — с тех пор как случилось это несчастье в семье сэра Барнса и у вас с ним пошли раздоры. Очень переменилась, и к лучшему. Спросите мою жену — она хорошо ее знает и постоянно с ней общается.

— Возможно, возможно! — поспешил ответить полковник. — От души надеюсь, что она стала лучше. Ей было в чем раскаиваться. А не пора ли нам подняться к дамам, господа, и выпить кофейку? — На этом разговор закончился, и мы "покинули столовую.

Мы поднялись в гостиную, где обе дамы, разумеется, обрадовались нашему приходу, положившему конец их беседе. Полковник в стороне завел какой-то разговор с моей женой, и я увидел, как помрачнело его лицо, когда она стала в нем-то с жаром убеждать его, подкрепляя свои слова жестами: ее руки всегда приходили в движение, когда сердце их владелицы утрачивало покой. Я был уверен, что она защищает Этель перед дядюшкой.

Так оно и было. Мистер Джордж тоже понял, о чем она вела речь.

— Полюбуйся! — сказал он мне. — Знаешь, о чем там старается твоя жена? Она возлюбила девицу, по которой, как вы говорили, сохнул Клайв до своей женитьбы, на этой безмятежной малютке. Рози — простое и милое существо и стоит дюжины ваших Этель.

— То-то и оно, что простое, — говорит мистер П., пожимая плечами.

— Ну, в двадцать лет это качество предпочтительней искушенности. Лучше совсем не иметь в голове мыслей, чем, подобно некоторым барышням, думать лишь об одном: кого бы им побыстрее и понадежнее окрутить. Такие только глянут на свет божий, как тут же начинают высматривать себе хорошую партию; их приучают умильно глядеть на графа, потупляться перед маркизом и не замечать простых смертных. Я, слава богу, мало искушен в светских делах. (Не смотри на меня с укором, мой юный Браммел!) Но право же, мне кажется, сэр, что эта Дюймовочка начала важничать с тех пор, как вышла замуж и завела собственный выезд. По-моему, она даже несколько покровительственно относится ко мне. Ужели общение со светом пагубно для всех женщин и эти милые цветы теряют свою прелесть на сих житейских торжищах? Я, впрочем, знаю одну, не утратившую душевной чистоты! Правда, я ведь только и знаю ее, да вот эту малютку, да нашу уборщицу — миссис Фланаган, и еще моих сестер, но те живут в деревне и в счет не идут. А эта мисс Ньюком, которой ты однажды меня представлял, — ехидна! Хорошо, что ее яд не страшен для твоей супруги, а то она бы ее погубила. Надеюсь, полковник не поверит ни одному слову миссис Лоры.

Тем временем конфиденциальный разговор хозяина дома с моей женой окончился. Шутливо настроенный мистер Уорингтон подошел к дамам, пересказал им новость о предстоящей лекции Барнса и продекламировал "Пчелку-хлопотунью", снабдив эти всем известные стихи собственными злыми комментариями; миссис Клайв сначала слушала и ничего не понимала, но видя, что все смеются, тоже залилась смехом и воскликнула:

— Ах, какой злой насмешник! Нет, я в жизни ничего не слышала потешнее! А вы, миссис Пенденнис?

Пока Джордж витийствовал, Клайв задумчиво сидел в стороне и грыз ногти, не очень прислушиваясь к тому, что говорил ему Ф. В., но тут вдруг рассмеялся разок-другой и, пересев к столу, принялся рисовать что-то в блокноте.

Когда Уорингтон смолк, Ф. Б. подошел к рисовальщику, глянул ему через плечо и затрясся в конвульсиях, пытаясь подавить смех, однако не выдержал и громко расхохотался.

— Великолепно! Ей-богу, великолепно! Повесьте эту картинку на улице Ньюкома, и сэр Барнс не рискнет больше появиться перед избирателями!

Ф. Б. протянул рисунок собравшимся, и все, кроме Лоры, залились смехом. Что до полковника, то он принялся шагать взад-вперед по комнате; он подновил рисунок к глазам, отставлял его на расстояние, поглаживал его рукой и с довольным видом хлопал сына по плечу.

— Великолепно! Великолепно! — повторял он. — Мы отпечатаем эту карикатуру, сэр, да-да! Покажем пороку его лицо и посрамим гадину в ее собственном логове. Вот что мы сделаем, сэр!

Миссис Пенденнис вернулась домой с тяжелым сердцем. Она не умела быть равнодушной к дурным и хорошим порывам своих друзей, и ее тревожили мстительные замыслы полковника. На следующий день нам довелось посетить нашего приятеля Джей Джея (он в то время заканчивал работу над прелестной маленькой картиной, которая позднее значилась на выставке под номером 263 как "Портрет дамы с ребенком"), и тут мы услышали, что поутру у него побывал Клайв и поделился с ним некоторыми семейными планами. По мрачному лицу живописца нетрудно было догадаться, что он их не одобряет.

— И Клайву они не по душе! — вскричал Ридли с такой горячностью и прямотой, с какими он прежде никогда не осуждал друзей.

— Они отняли его у искусства, — говорил Ридли. — Им непонятны его разговоры о живописи, и они презирают его за то, что он занимается ею. Впрочем, что тут странного?! Мои родители тоже ни в грош не ставили искусство, но ведь мой отец не чета полковнику, миссис Пенденнис. Эх, и зачем только полковник разбогател! Жаль, что Клайву не пришлось жить своим искусством, как мне. Тогда он непременно сделал бы что-нибудь достойное его, а сейчас он растрачивает время в бальных залах и в операх да зевает на заседаниях в Сити. Они называют это делом, а когда он приходит сюда, обвиняют его в праздности! Будто для искусства не мало целой жизни и всех наших усилий! Он ушел от меня утром мрачный и подавленный. Полковник задумал либо сам баллотироваться в парламент, либо выдвинуть Клайва, только тот не хочет. Я надеюсь, он не сдастся! А вы какого мнения, миссис Пенденнис?

С этими словами он повернулся к нам; яркий луч света, игравший на волосах модели, осветил теперь и самого живописца — его бледное, сосредоточенное лицо, длинные кудри и горячий взгляд карих глаз. На руке его палитра, похожая на щит, расцвеченный яркими мазками, а пальцы сжимают муштабель и пучок кистей — оружие в этой славной и бескровной битве. Им он одерживал победы, в которых были ранены лишь завистники, и оно служило ему защитой от честолюбия, праздности и соблазнов. Когда он поглощен своим любимым делом, досужие мысли не властны над ним и себялюбивые желания отступают прочь. Искусство — это истина, а истина — это святыня, и всякое служение ей подобно ежедневному подвигу во имя веры. Людские боренья, стычки, успехи — что они для этого мирного отшельника, который следует своему призванию? На стенах его кельи мерцает во мраке множество прекрасных трофеев его блистательных побед — упоительные цветы его вымысла, благородные очертания красоты, им придуманной и явленной миру. Но люди вторгаются в его мастерскую, свысока назначают цену за его вдохновение или в меру своих способностей стараются выказать восторг. Но что вы понимаете в его искусстве? Тебе, добрый мой старик Томас Ньюком, неизвестна даже азбука того языка, на котором написана эта священная книга! Что ты знаешь о ее величии, о ее тайнах, радостях и утешениях? И все же, этот злополучный родитель, исполненный горечи и даже гневной решимости, вставал между сыном и его сокровенными увлечениями. Вместо живописи полковник навязал ему конторские книги, а вместо его первой любви — малютку Рози.

Не удивительно, что Клайв повесил голову; по временам он бунтует, но чаще пребывает в унынии; по словам Ридли, он решительно отказался баллотироваться в Ньюкоме. Лора очень радуется его отказу и снова начинает относиться к нему как к другу.