О чем говорят президенты? Секреты первых лиц

Герберт фон Караян вместо железного креста

Мир склонен периодически впадать в полосу тотального недоверия. Тогда любимым занятием людей становится подозревать друг друга в неверности и измене.

Из истории видно, что в России это увлечение порой приобретало эпидемический характер, и наступал момент, когда подозрительность становилась нормой. Человек никого ни в чем не подозревавший выглядел почти калекой с атрофией какого-то важного органа.

Очутившись в поле высокого политического притяжения между СССР и ФРГ, трудно было строить иллюзии, что эта полоса каким-то чудом минует нас. Более того, шансов быть заподозренным одной стороной было значительно меньше, чем несколькими сразу.

Нельзя сказать, чтобы это очень угнетало, но уж наверняка не слишком вдохновляло. Ошибка вкралась в расчет времени. Все произошло быстрее, чем можно было предполагать.

Однажды июльским днем 1973 года, подъезжая к предоставленной в наше распоряжение вилле в Карлсхорсте, я ощутил неприятную вибрацию руля машины. Доехав-таки до ворот, я убедился, что мои опасения не напрасны: переднее колесо было спущено. Причин для расстройства было достаточно, ведь вечером предстояла поездка в аэропорт за Лед-невым, а смена колеса — процедура не из приятных. Я стоял и, не мигая, сверлил колесо взглядом, словно от этого оно могло вновь наполниться воздухом.

Довести сеанс гипноза до конца не удалось, так как над ухом раздался мужской баритон, окликнувший меня по имени-отчеству.

— Не сокрушайтесь так по поводу постигшего вас несчастья, дело вполне поправимо. — Немолодой мужчина в летней рубашке с короткими рукавами сочувственно улыбался. — Вы, конечно, меня не помните?

Кто откажется от знакомства в столь критический момент?

Минут через пятнадцать, поменяв колесо и отмыв руки в большом количестве черно-мыльной пены, мы сидели за столом. Выяснилось, что мой спаситель, во-первых, много и с удовольствием пьет, а во-вторых, что он прежде работал в Управлении радиосвязи Генерального штаба и дважды сдавал мне экзамен по немецкому языку. К счастью, в обоих случаях я был благосклонен и положительно оценил его знания, что открыло для него перспективу скорого выезда за границу и получения десятипроцентной надбавки к месячному окладу.

Таким образом, его усилия по смене колеса были оплачены как бы вперед и что немаловажно — из государственной казны.

— А здесь чем занимаетесь? — поинтересовался я.

— Да вот тут недалеко, — неопределенно махнул он рукой в сторону окна. — На радиоперехвате, прослушиваю Западный Берлин. Американцы, англичане, немцы — все там суетятся, а мы здесь эту суету фиксируем и анализируем.

Например, когда вы с вашим приятелем отсюда в западный сектор направляетесь, там в эфире начинается прямо-таки настоящая истерика! Все службы буквально из штанов выпрыгивают. Мы тут анализируем, чем это вы такой интерес к себе приковали?

— А откуда вы знаете, когда мы с приятелем выезжаем в западный сектор?

— Так для этого не только уши, но и глаза существуют. Нам сообщают, когда вы через стену проехали и когда вернулись, если вообще вернулись, — он подмигнул мне сразу обоими глазами.

По дороге из аэропорта мы с Ледневым заехали поужинать.

В небольшом итальянском ресторанчике мы уютно разместились за столиком рядом с открытой кухней, где на виду у публики демонстрировали свое волшебство два повара-итальянца. Никто не проявлял к нам интереса более, чем мы того заслуживали. Исключение составлял совсем юный черноволосый официант. Приняв заказ, он использовал любой повод, чтобы подольше задерживаться около нас, прислушиваясь к нашему разговору. Из-за отсутствия опыта юноша действовал непрофессионально, неумело скрывая проявляемый к нам интерес. После дневного разговора с радистом нетрудно было себе представить что творится в эфире, если официант готов пожертвовать своим ухом, положив его вместе с бифштексом на тарелку.

И все же напряжению не было суждено достигнуть кульминации.

— Простите, я с удовольствием услышал родную речь, — смущаясь, заговорил по-русски с сильным еврейско-украинским акцентом черноволосый юноша. — Четыре года как мы с дедушкой и папой переехали жить сюда из Черновиц.

Далее он коротко поведал нам трогательную историю о трудностях адаптации к немецкой жизни еврейского ребенка из Советской Украины, где у него остались дорогие сердцу школьные друзья и любимая девушка.

Рассказ юноши был настолько искренним и трогательным, что я почувствовал угрызение совести за то, что заподозрил его в чем-то дурном. Прощаясь, мы от души пожелали ему удачи в новой жизни. По поводу встречи со своим бывшим сослуживцем по Генштабу я пока Валерию не рассказывал. Было желание сначала самому разобраться, а кроме того не хотелось портить лучезарное настроение, привезенное им из Бонна.

Основанием для энтузиазма явилась дошедшая до него информация о том, что канцлер Брандт после получения Нобелевской премии мира склоняется к тому, чтобы отметить заслуги Лате, Леднева и мои в деле установления качественно новых отношений между нашими странами государственными наградами ФРГ.

Валерия распирало от гордости и нетерпения. Он постоянно выпячивал грудь, примеряясь к заслуженной награде.

Необыкновенная любовь к знакам отличия, званиям и значкам очень сближала его с нашим Генеральным секретарем. Как человек военный, я вовсе не был против декорирования одежды орденами, хотя не без чувства смятения представлял свое появление в здании КГБ на Лубянке в генеральской форме и с железным крестом на груди. Но в тот день меня больше занимала другая проблема — из головы не выходила встреча с моим бывшим экзаменуемым из Генерального штаба.

То, что за нами могли приглядывать в ФРГ и Западном Берлине, вполне укладывалось в существовавшие рамки «прохладных» отношений Запада с Востоком в период «холодных войн» и представление непрофессионального руководителя советской госбезопасности о том, что нам не удастся остаться «невидимками», курсируя систематически между Германией и СССР.

Несколько сложнее обстояло дело со «своими». Мысль о том, что и они не безразличны к нам, возникала у меня неоднократно по разным поводам. Более конкретно размышлять по этому поводу помог небольшой эпизод.

Несколько дней спустя, накануне очередного приезда в Берлин, Бар сообщил по телефону, что «везет нам большую радость». Утром, в день приезда Бара, Леднев, к которому в Берлин пожаловали его жена и дочь, сделал заявление, согласно которому Железный крест наиболее эффектно выглядит на желтоватом фоне, в связи с чем он уже присмотрел в магазине соответствующего цвета костюм, который и был тут же выкуплен по не очень высокой цене.

А вечером была вскрыта шкатулка с ожидавшим нас сюрпризом. Четверо русских и западногерманский министр с женой стали участниками грандиозного события — выступления гениального дирижера Герберта фон Караяна в Берлинской филармонии. Дирижер превзошел ожидания. Исполнение было прекрасным.

В кругу своих домочадцев Валерий выглядел великолепно в новом, отливавшем желтизной костюме.

После концерта и китайского ресторана все разъехались: министр направился в свой особняк, чета Ледневых осталась ночевать в западноберлинском отеле, я поехал в Карлсхорст.

Подходя к вилле, я заметил метнувшуюся у входа в сад тень.

— Вячеслав Иванович, куда вы запропастились? Вас Москва с утра требует на провод. Мы сбились с ног, разыскиваем вас целый день, прочесали все магазины, кино и рестораны в Западном Берлине, которые вы обычно посещаете. Вы как провалились!

— Мы в филармонии были, — извинился я.

— В филармонии? Ну кто же мог до этого догадаться? Вы никогда туда не ходили!

— Верно. — Мне стало стыдно за свой образ жизни, и я решил успокоить парня. — Да вы не волнуйтесь, я утром все улажу.

— Уладите?.. — с надеждой глянул он на меня.

Я утвердительно кивнул головой. Бедняга находился в глупейшем положении, в которое его ставила система, работавшая по принципу «доверяй, но проверяй».

Похоже, что западные «соглядатаи» руководствовались другим паролем, но действовали в том же направлении.

На следующее утро, едва въехав в Западный Берлин, мы без труда заметили два автомобиля «сопровождения», укомплектованные тремя молодыми людьми и одной дамой. Эскорт не оставлял нас без внимания в течение всего дня. На другой день все повторилось сначала, а потом это стало правилом без исключений. Порою число сопровождавших нас машин доходило до трех. Держались они неизменно на небольшом расстоянии, ловко сокращая его до минимума, если мы заходили на почту или в телефонную будку.

Лица были одни и те же, к ним мы привыкли, а потому сразу замечали появление новых. Номера автомобилей менялись довольно часто, марки машин — реже. «Почерк» же работы оставался неизменным.

Поначалу мы надеялись, что не обнаружив в наших действиях ничего предосудительного, нас оставят в покое, может, даже извинятся. Этого, однако, не произошло. Шли месяцы, а знакомые лица в зеркале заднего обзора неустанно бдили.

Жизнь под посторонним взглядом становилась не в радость. Тогда мы решили постоять за себя: составив описание наших преследователей, перечень автомашин с указанием их марок и сменных номерных знаков, мы вручили список с просьбой защитить наши права человека и «вернуть нам свободу» Уполномоченному по Западному Берлину.

Работа, надо сказать, нами была проделана достаточно трудоемкая. Ясно было лишь одно: чем полнее и правдивее будет представленный нами список, тем больше шансов на успех получит задуманный нами демарш.

Эгон Бар, взяв из наших рук тщательно выверенный список преследователей, вовсе не стал драматизировать ситуацию, а, выслушав рассказ и прочитав представленную нами бумагу, сунул ее в портфель со словами:

— В Западном Берлине нелегко понять, кто за кем и почему следит. В данном случае, я полагаю, это наши союзники. Но вы мои гости, и я сделаю все, чтобы вас оставили в покое.

Следующий приезд в Берлин окончательно убедил нас в том, что на Западе существует-таки свобода. Мы вновь почувствовали себя в приятном одиночестве, которое не было нарушено в течение нескольких последующих лет. До определенного момента.

О перипетиях со слежкой за нами я рассказал Андропову только после того, как инцидент был исчерпан. Из всей истории его почему-то больше всего заинтересовала оброненная Баром фраза: в Берлине трудно разобраться, кто за кем и с какой целью следит. Мне показалось, что все рассказанное было для него ново не более, чем наполовину, да и то на меньшую.

И тем не менее он задумался. Затем поменял позу в кресле и перевел взгляд с меня на верхнюю часть окна, где виднелся обрамленный в оконную раму кусок серовато-дождливого неба. Было видно, как обычно исправно и быстро работавший мозг напрягся, предлагая различные решения, которые он одно за другим отбрасывал. Наконец выкристаллизовалось что-то приемлемое, потому что он вернулся к исходному положению в кресле.

— Мне кажется, настало время как-то отрегулировать вопрос отношения между нами и руководством ФРГ с немецкими друзьями. Естественно, я имею в виду лишь форму, а не содержание.

— Как выяснилось, история эта не имеет отношения к немецким друзьям, а скорее к нашим бывшим союзникам, — попробовал уточнить я.

Он пропустил сказанное мимо ушей и продолжил:

— Насколько я осведомлен, у немецких друзей неплохие информационные возможности в ФРГ, а еще лучше в Западном Берлине.

Естественно, люди Мильке фиксируют ваши контакты с западными немцами и проявляют по этому поводу понятную нервозность, предполагая самое худшее, то есть что мы плетем за их спиной какие-то интриги. Вот эти необоснованные подозрения сегодня надо было бы снять.

Он вновь сменил позу, глянул в окно и видимо под влиянием сгущавшихся там туч продолжил:

— Надо прислушаться к словам Бара: в Западном Берлине действительно не разберешь, кто против кого и по какой причине интригует. А в результате — стукнут тебя по голове чем-то тяжелым, сунут в мешок, а потом все дружно укажут пальцем друг на друга.

В результате его предложение сводилось к тому, чтобы я вместе с представителем советской госбезопасности в ГДР нанес несколько визитов к Мильке и объяснил ему лично, что наше общение с западными немцами ни с какой стороны не затрагивает интересов ГДР и преследует лишь цель разрешения сугубо двусторонних проблем между СССР и ФРГ.

В заключение Андропов попросил меня хорошенько подготовиться, по крайней мере, к первой встрече, сказав, что позже сообщит о сроках, когда она должна состояться и одновременно даст указания в Восточный Берлин.

Лучшего консультанта для подготовки визита к Мильке, чем Фадейкин я себе представить не мог и поэтому зачастил к нему, используя каждый удобный момент пребывания в Восточном Берлине. Несмотря на то что генерал пребывал последнее время преимущественно в плохом настроении, моих надежд он не обманул, выделив достаточно времени, чтобы просветить меня в дворцовых хитросплетениях восточногерманского руководства. Порой приходилось лишь удивляться, насколько хорошо он был осведомлен в этом вопросе.

— А как Москва реагирует на эту информацию? — поинтересовался я однажды.

— Никак, — усмехнулся он. — Москва постоянно требует, чтобы я не втягивал ее в местные интриги. Пусть немецкие друзья разбираются сами. Вот когда здесь рванет как в Венгрии или Чехословакии, тогда будут спрашивать, почему вовремя не информировали? Немцы, как ты знаешь, народ серьезный и заряд заложат посолиднее, чем чехи или венгры. А судя по всему, дело идет к этому.

Что касается Мильке, то Фадейкин вполне мог быть его биографом.

Он хорошо его знал и, как мне казалось, искренне и с удовольствием о нем рассказывал. Многое приходилось слышать от других, но из уст Фадейкина все сказанное выглядело особенно убедительно.

В Москве, в кругах, близких к госбезопасности, Мильке слыл человеком-легендой. Совсем молодым он активно боролся против прихода фашизма в Германии. Рассказывали, что позже он сражался в рядах республиканской армии с Франко, во время Второй мировой войны участвовал в сопротивлении. В результате объединения легенд с личностью Мильке и солидным постом, занимаемым им в ГДР, получалась колоритная фигура непреклонного идейного борца-интернационалиста, которую в школах КГБ выставляли перед молодыми офицерами как образец для подражания.

Фадейкин добавлял к этому несколько схематичному образу определенные человеческие черты. Он с большим уважением рассказывал, например, о том, что всякий раз, когда Мильке приезжал в Москву, он непременно посещал могилы своих покойных советских коллег, с которыми вместе работал. А также в обязательном порядке навещал их живых вдов и прежде всего тех из них, чьи мужья на исходе жизни попали в немилость. Учитывая трагическое положение отвергнутых, Мильке, по словам Фадейкина, многих из жен длительное время поддерживал материально.

Общение даже с мертвыми опальными душами всегда расценивалось часто сменявшимися руководителями государственной безопасности как проявление неблагонадежности. Мильке знал это, но ничего не менял в своем поведении, добавляя к своему положительному образу еще и черты независимо мыслящего человека.

Судя по всему, Мильке держался достаточно независимо и по отношению к восточногерманским руководителям. Правда, как говорили, в основном за счет того, что в сейфе у него лежали на некоторых из них компрометирующие материалы, и они об этом догадывались.

В беседах с Фадейкиным неоднократно возникала тема несогласия Мильке с Хонеккером. Дело, по словам Фадейкина, доходило до того, что Мильке в разговоре с ним высказал однажды готовность открыто выступить против диктаторских замашек Хонеккера, если, конечно, Москва поддержит его. От себя Фадейкин, улыбаясь, добавил, что для такого шага у Мильке были не только «аргументы, но и документы».

Москва Мильке не поддержала. Андропов через своего заместителя посоветовал Фадейкину не вмешиваться в интриги «немецких друзей».

Надо сказать, что осуждал своего партийного секретаря Мильке не только с политической точки зрения, но часто и с морально-этической, особенно когда это касалось непосредственно его службы.

Случилось так, что однажды Хонеккер нарушил железное правило, гласящее, что адюльтера с супругой стоматолога, у которого лечишь зубы, следует избегать. Он однако позволил себе флирт с одной из пользовавших его врачих, муж которой состоял его телохранителем. По мере улучшения состояния здоровья самого руководителя СЕПГ, поступательно шло движение вверх по служебной лестнице и супруга его исцелительницы.

Несомненно, процесс этот развивался бы и дальше, если бы вдруг дело не обернулось таким образом, что под угрозой оказалось не только здоровье главы партии и государства, но и сама его жизнь.

На определенном этапе лечения Хонеккер понял, что муж может неверно истолковать суть терапевтического метода, применяемого его супругой к своему высокопоставленному пациенту, а потому обратился к Мильке с просьбой найти предлог, чтобы лишить охранника права носить личное оружие. Понятно, что с одним телохранителем такое проделать нельзя. И для руководителя государственной безопасности это означало отдать приказ разоружить всю охрану первого человека в государстве.

Свой справедливый гнев по адресу Хонеккера Мильке вложил в прочувственный монолог.

— Как теперь прикажете инструктировать охрану? Защищайте первого секретаря партии палками!

От смешного до смешного еще ближе, чем от великого. В другой раз пришла пора возмущаться уже Фадейкину.