О фантастике и приключениях

1

Научная фантастика — одна из самых молодых отраслей художественной литературы — сложилась и получила признание сравнительно недавно — лишь во второй половине XIX века, хотя исторические корни ее уходят в далекое прошлое. Утверждение капитализма в Европе и Америке сопровождалось бурным ростом промышленности, что, в свою очередь, стимулировало развитие науки и техники. Это давало пищу художественной фантазии, заставляло искать новые темы и образы, новые сюжеты и коллизии. Потребность в фантастических произведениях о будущем науки и техники была так велика, что одновременно с Жюлем Верном, а иногда и опережая его, разработкой научно-фантастических сюжетов занимались и другие писатели.

Французский писатель не только выработал классические художественные приемы и использовал чуть ли не все возможные в его время научно-фантастические сюжеты, но и породил новое направление в приключенческой литературе.

Каковы же особенности научной фантастики, если исходить из классических образцов, созданных Жюлем Верном?

Прежде всего — устремленность в будущее, воплощение мечты о безграничных возможностях науки и техники. События могут происходить и в настоящее время, но чудесные машины и необыкновенные изобретения рисуются как уже существующие и действующие. Тесная связь фантазии с наукой, гиперболизация ее действительных достижений, умение создавать напряженную, полную захватывающего интереса приключенческую фабулу, наделять героев яркими и запоминающимися чертами характера и раскрывать эти характеры в действии; насыщать повествование познавательными научными сведениями; демократическая направленность, жизнерадостный юмор, безграничная вера в могущество человеческого разума, побеждающего стихийные силы природы и ставящего ее на службу людям; сознательное допущение невозможного как один из творческих приемов, помогающих осуществить научно-фантастический замысел; большое разнообразие тем и сюжетов, среди которых встречаются парадоксальные по своей неожиданности и остроумию. В поздних романах — использование фантастического сюжета в целях социальной сатиры с далеко идущими иносказательными обобщениями.

Даже этот сухой перечень показывает, что в творчестве великого фантаста сконцентрировались лучшие черты жанра,[1] которые на долгие годы стали его определяющими признаками.

Вместе с тем мы находим у Жюля Верна и другие особенности, характерные не только для его романов, но и для буржуазной научной фантастики в целом.

Гениальный изобретатель всегда находится в трагическом одиночестве, в разладе с обществом. Окружающие его люди (скажем, команда «Наутилуса» или «Альбатроса») безлики и бесцветны, часто даже не названы по имени. Этим еще больше подчеркивается необычность, оттеняется резкий индивидуализм главного героя.

Если для Жюля Верна такая романтическая традиция имела свое историческое оправдание, то в советской фантастической литературе она коренным образом переосмыслена.

Жюль Верн изображал желаемое как уже осуществленное, сознательно отвлекаясь от тех препятствий и трудностей, с которыми неизбежно пришлось бы столкнуться его героям в процессе работы. Удивительная машина, научное открытие предстают у него в уже готовом, законченном виде.

Советские научно-фантастические книги часто вводят читателей в самый процесс творческой работы ученого, показывают судьбу его научной идеи или открытия— от зарождения до триумфа. На этом пути, который можно назвать путем наибольшего сопротивления, писателей подстерегают неизбежные трудности. Преодоление этих трудностей требует не только таланта, но и солидной научной подготовки, умения дать достаточно серьезное и правдоподобное обоснование научной идеи, положенной в основу произведения и определяющей его внутренний сюжет.

И, наконец, характерной чертой романов Жюля Верна и всей буржуазной фантастики является очевидный разрыв, диспропорция между научно-технической и социально-утопической темами. Насколько богата и реалистически конкретна первая тема, настолько же слаба и неразвита вторая. Исключение составляют только отдельные романы, в которых научные и технические достижения будущего изображаются наряду с попытками общественных преобразований (например, «Пятьсот миллионов бегумы»).

Если рассматривать с этой точки зрения творчество Герберта Уэллса, то мы обнаружим у него иную тенденцию. В его философско-психологических и утопических романах фантастический сюжет служит главным образом для раскрытия социально-утопических и философских идей. При этом невероятность фантастической гипотезы Уэллс всякий раз старается заслонить обилием реалистических бытовых подробностей. В предисловии к американскому изданию своих сочинений он сам характеризует свой творческий метод: «Как только магический фокус проделан, нужно все прочее показать правдоподобным и обыденным. Надеяться нужно не на силу логических доводов, а на иллюзию, создаваемую искусством». Фантастические допущения используются Уэллсом лишь как литературный прием, помогающий перенести читателя в вымышленный утопический мир.

Следовательно, социально-утопическая тема в творчестве Уэллса развивается за счет научно-технической.

Что касается советской научно-фантастической литературы, то она (имеется в виду общая тенденция) идет другим путем — путем преодоления этой диспропорции.

У нас создаются произведения, авторы которых стараются решить труднейшую задачу: представить грядущие достижения науки и техники в неразрывной связи с общественными преобразованиями и новыми психологическими и нравственными качествами человека коммунистического общества. Это, несомненно, труднейшая и увлекательная задача научно-фантастической литературы, и решить ее могут только писатели, вооруженные марксистско-ленинским мировоззрением.

Приблизительно за сто лет — с тех пор, как научная фантастика завоевала широкое признание — писателями разных стран создано огромное количество произведений и накоплен большой творческий опыт, который требует своего анализа и обобщения. В этом направлении советскими и зарубежными критиками сделаны пока только первые шаги.

Из работ, появившихся в последние годы на Западе, выделяются книга Патрика Мура «Наука и фантазия»[2] (Лондон, 1957) и специальный номер прогрессивного французского журнала «Europe» (июль — август, 1957), посвященный вопросам научной фантастики.

Монография Патрика Мура привлекает обилием фактического материала и объективными взглядами автора. Он считает, что лучшие научно-фантастические книги служат не только увлекательным чтением, но и способствуют пропаганде научных знаний. Существует, по его мнению, два типа фантастических произведений: «чистая» фантастика, далекая от какой бы то ни было науки, и подлинно научная фантастика, требующая от авторов определенной эрудиции, популяризаторского искусства, умения вводить и пояснять новые научные термины, помогающие раскрытию художественно-фантастического замысла. Отдавая решительное предпочтение произведениям второго типа, Патрик Мур критикует антинаучные фантастические книги, получившие в буржуазных странах, особенно в США и в Англии, самое широкое распространение.

Упомянутый номер журнала «Europe» открывается интересным диспутом о научной фантастике, изложенным в форме непринужденной беседы сотрудников журнала. Пытаясь определить особенности и задачи этой отрасли литературы, исходя из се современного состояния на Западе, участники дискуссии высказали много ценных соображений. Мы изложим их в самой краткой форме.

Научная фантастика солидарна идее прогресса, она отвечает вере современного человека в могущество разума и науки, и этим объясняется ее успех. Писатель-фантаст должен обладать основательной научной подготовкой. Опираясь на уже существующую научную проблему, он изображает ее на более высокой ступени развития. В научной фантастике первостепенное значение имеет проблема времени, как осязаемого измерения, которое можно пробежать в разных направлениях и сочетаниях — от настоящего к будущему, от прошлого к настоящему, от настоящего к прошлому, от прошлого к будущему и т. д. Наиболее перспективна фантастика, переносящая от настоящего к будущему. Но как бы далеко писателя ни уносило воображение, он не может и не должен уходить от основных требований современности.

Научная фантастика — это прежде всего явление художественной литературы, и ее следует рассматривать с этой точки зрения, решительно отделяя талантливые произведения от ремесленной продукции, буквально наводнившей книжный рынок США, Англии и других буржуазных стран.

Наиболее характерная черта американской фантастики наших дней — перенесение в будущее отношений сегодняшнего дня, психологических проблем, событий и конфликтов, свойственных американской общественной жизни, отражающих истерию холодной войны и атомный психоз. Все противоречия современного капитализма американские фантасты переносят на воображаемые миры, злоупотребляя при этом фрейдистским психоанализом. Самое отвратительное в такой литературе — экстраполяция в космос современной колониальной политики и зоологической ненависти к социалистическим странам.

Таковы в общих чертах взгляды на научную фантастику, высказанные французскими писателями и критиками на страницах журнала «Europe».

Отсюда видно, что буржуазная научная фантастика наших дней отнюдь не отгораживается от острой идеологической борьбы. Больше того, она служит орудием в пропаганде реакционных идей.

Но не следует забывать и о том, что в США и Англии в области научной фантастики подвизается довольно значительная группа талантливых писателей-сатириков: Рэй Бредбери, Спрэг де Кэмп, Поул Андерсон и другие, произведения которых представляют собой блестящую и смелую сатиру на «американский образ жизни». Легко понять, почему именно в этом жанре сосредоточиваются сейчас лучшие силы американской литературы.

Нашим критикам следовало бы заняться обобщением творческого опыта прогрессивных зарубежных фантастов. Однако приходится констатировать, что даже несомненные достижения отечественной научно-фантастической литературы не получили еще достаточно объективной оценки. А между тем с 1917 по 1958 год советские писатели-фантасты опубликовали свыше семисот произведений! Когда имеешь дело с почти неизученным материалом, сначала его необходимо отобрать и систематизировать. Это поможет уяснить, каковы наши успехи и недостатки, чем мы можем гордиться и что нам внушает тревогу. В этом очерке поневоле пришлось ограничиться лишь беглым обзором фактов и самыми общими соображениями, не подкрепленными подробным разбором произведений и развернутой аргументацией.

2

Дореволюционная Россия, с ее слабо развитой промышленностью, отсталой техникой и преобладанием аграрных отношений, не могла создать благоприятных условий для расцвета отечественной научной фантастики. Ученые, инженеры, изобретатели составляли сравнительно узкую прослойку. Царское правительство скорее тормозило, чем стимулировало их деятельность.

Интересы науки не совпадали с устремлениями государства и церкви. Достижения ученых не предавались широкой гласности.

Среди предшественников советских писателей, авторов научно-фантастических произведений, были великие революционные просветители-демократы, мечтавшие о будущей социалистической России, о творческом труде ее свободных граждан, которые построят новые, прекрасные города и при помощи «умных машин» преобразуют природу. Знаменитый «Четвертый сон Веры Павловны» в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» — выражение не только социальной, но и научно-технической фантазии.

Пионером научной фантастики в России можно считать В. Ф. Одоевского. В незаконченном утопическом романе «4348-й год. Петербургские письма» (1840) технический прогресс и просвещение положены в основу общественного развития. В России сорок четвертого века ученые нагревают и охлаждают по мере надобности атмосферный воздух, гигантские вентиляторы изменяют направление ветров, огнедышащие сопки превращены в неостывающие горны для обогревания Сибири, «электроходы» и управляемые аэростаты позволяют быстро преодолевать огромные расстояния и т. п.

Кроме Одоевского, научно-фантастические произведения писал в те годы, кажется, только американский романтик Эдгар По. Жюль Верн выступил как научный фантаст спустя почти четверть века. Отсюда видно, что в России, как и на Западе, научная фантастика в своей первоначальной форме существовала в «синкретизме» с социальной утопией.

Собственно, фантастические романы стали появляться в России уже в начале XX века. Известный революционер и ученый, шлиссельбуржец Н. А. Морозов в книге «На границе неведомого. Научные полуфантазии» (1910) описал полет межпланетного корабля в «четвертое измерение» с помощью «реакции» мирового эфира. Это произведение — одна из первых в России художественных фантазий, связанных с астронавтикой.

Интересны и попытки Морозова создать «научную поэзию» на астрономические темы, теоретически осмысленные им в статье «Поэзия в науке и наука в поэзии» (1912).

С «Звездными песнями» Морозова перекликаются замечательные стихи Валерия Брюсова, мечтавшего о том времени, когда люди установят связь с разумными существами на других звездных мирах и даже научатся управлять движением планет. Достаточно здесь привести такие строки:

В свое время имели успех фантастические «марсианские» романы А. Богданова-Малиновского «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэни» (1912), использованные автором для замаскированной пропаганды махистских идей, что было отмечено В. И. Лениным. Однако книги А. Богданова не оставили сколько-нибудь заметных следов в истории русской научно-фантастической литературы.

А. И. Куприн, много размышлявший о перспективах науки и техники, в 1913 году опубликовал остросюжетную, увлекательную фантастическую повесть «Жидкое солнце», которая воспринимается как тонкая пародия русского писателя на книги эпигонов Жюля Верна и Уэллса.

В те же годы с фантастическими произведениями выступали и другие русские писатели.

М. Волохов (М. Первухин) изобразил путешествие в Арктику на автомобиле в повести «В стране полуночи» (1910). П. Инфантьев издал в Нижнем Новгороде фантастическую повесть о марсианах — «На другой планете» (1901). Б. Красногорский выпустил астрономический роман «По волнам эфира» (1913) и его продолжение, в соавторстве с Д. Святским, «Острова эфирного океана» (1914). Любопытно отметить, что межпланетный корабль передвигается здесь под воздействием давления света. Близкая к символистским кругам В. Крыжановская написала несколько «астральных» фантастических романов, проникнутых мистическими идеями («Маги», «На соседней планете», «Законодатели» и др.).

Можно было бы назвать и другие произведения русской дореволюционной фантастики, но ни одному из них не суждено было завоевать популярности Объясняется это тем, что авторы, ориентируясь на привычные стандарты западных романов, видели перед собой лишь «занимательную» тему и не умели глубоко и взволнованно заглянуть в будущее. За редчайшими исключениями, героями этих книг были иностранцы, и действие происходило где угодно, но только не в России.

Накануне и в период первой мировой войны в западной и русской фантастической литературе большое распространение получило изображение будущих истребительных войн и космических катастроф. В современной буржуазной фантастике такие антигуманистические темы занимают едва ли не господствующее положение.

Если дореволюционная фантастическая беллетристика русских писателей в общем почти ничего не дала для советской литературы, то по-настоящему перспективными оказались самобытные научно-фантастические произведения русских инженеров и ученых, которые пропагандировали в литературно-художественной форме свои научно-технические идеи.

Изобретатель-электрик В. Н. Чиколев напечатал в 1895 году в журнале «Электричество» рассказ-утопию «Не быль, но и не выдумка», нарисовав, независимо от «Электрической жизни» А. Робида, поэтическую картину научно-технического прогресса, основанного на всестороннем использовании электрической энергии.

Инженер А. Родных в незаконченном романе «Самокатная подземная железная дорога между Санкт-Петербургом и Москвой» (1902) выдвинул смелый, оригинальный проект самокатной железной дороги, проложенной в туннеле, прорытом между двумя городами по хорде земли.

К. Э. Циолковский еще в девяностых годах опубликовал известные научно-фантастические очерки «На Луне» и «Грезы о земле и небе» и уже при советской власти, в 1920 году, — повесть «Вне Земли».

Циолковский как художник слова и его влияние на советскую научно-фантастическую литературу — тема, ждущая своего исследователя. Несмотря на то, что великий ученый мог заниматься литературным творчеством только между делом, его произведения поражают смелостью фантазии, подкрепленной строго научной аргументацией. «Патриарх звездоплавания» впервые дал художественное изображение физических явлений и ощущений, с которыми столкнулись бы люди, очутившись на Луне, астероидах и различных планетах Солнечной системы. В занимательной форме он описал условия жизни в мире без тяжести, межпланетные полеты, «прогулки» пассажиров ракеты в скафандрах, величественные перспективы освоения людьми мирового пространства и создание «эфирных колоний» в космосе.

Но мечты Циолковского шли еще дальше. В 1929 году он высказал смелую фантастическую мысль, которая в наши дни получила художественное воплощение в романе И. Ефремова «Туманность Андромеды». «Каждая планета, — писал Циолковский, — с течением времени объединяется, устраняет все несовершенное, достигает высшего могущества и прекрасного общественного устройства… Объединяются также ближайшие группы солнц, млечные пути, эфирные острова»…

Если в первых двух очерках («На Луне» и «Грезы о Земле и небе») Циолковский не заботился о реалистическом обосновании сюжета, рисуя пребывание человека в космосе и на других мирах лишь как фантастическое «допущение» (например, все, что описано в очерке «На Луне», происходит во сне), то более поздняя повесть «Вне Земли» имеет уже развернутую, реалистически обоснованную фабулу, связанную с различными перипетиями межпланетного полета на составной пассажирской «ракете 2017 года» и организацией «эфирной колонии».

Циолковский пишет очень сжато, целиком подчиняя художественную образность изложения популяризации своих научных идей и проектов. Он был не только одним из зачинателей советской научной фантастики, но и наставником и вдохновителем многих писателей, которые черпали необходимые сведения из сокровищницы его трудов и нередко обращались к нему за советами.

Можно перечислить немало произведений советских фантастов, созданных под непосредственным влиянием К. Э. Циолковского, и не только на космические темы.

Кроме известных романов А. Беляева (один из них — «Прыжок в ничто» — ученый снабдил своим предисловием), назовем еще рассказ С. Григорьева «За метеором» («Знание — сила», 1932), который был прочитан Циолковским в рукописи; рассказ Г. Адамова «Оазис солнца» («Знание — сила», 1936), основанный на идеях ученого в области гелиотехники; повесть С. Граве «Путешествие на Луну» (1926), в которой описание ракеты и самого полета заимствовано у Циолковского; роман А. Палея «Планета „КИМ“» (1930), где герои попадают на астероид Цереру и основывают там «эфирную колонию» и т. д., и т. п. В этой связи нельзя не упомянуть и научно-фантастический фильм «Космический рейс», созданный при участии К. Э. Циолковского. Так или иначе, вся межпланетная тема в советской научно-фантастической литературе развивалась под флагом его идей.

К Циолковскому-фантасту и популяризатору науки (рассказ «Тяжесть исчезла») восходит также специфическая группа произведений двадцатых — тридцатых годов, построенных на условной возможности нарушения привычных законов мироздания: что случилось бы на земле, если бы изменилась скорость света или погибли бактерии, вызывающие гниение (рассказы А. Беляева «Светопреставление» и «Нетленный мир»), если бы люди перестали ощущать боль (рассказ А. Палея — «Человек без боли»), какие явления произошли бы при отсутствии трения (Э. Зеликович — «Необычное приключение Генри Стенлея»; В. Язвицкий — «Аппарат Джона Инглиса» и др.).

Сборник научно-фантастических рассказов В. Язвицкого так и называется: «Как бы это было» (1938). В рассказах такого типа парадоксальный сюжет используется главным образом для художественной иллюстрации основных законов физики, механики или биологии.

Наряду с К. Э. Циолковским, одним из зачинателей советской научной фантастики, был выдающийся геолог и географ академик В. А. Обручев. «Плутонию» он написал еще до революции, в 1915 году, но опубликовал гораздо позже — только в 1924 году, когда уже близилась к завершению работа над вторым романом — «Земля Санникова» (1926). Как художественные произведения, оба эти романа написаны в классических традициях, на тему, не раз уже фигурировавшую в фантастической литературе. Но, в отличие от всех предшествующих образцов, романы В. А. Обручева замечательны научной достоверностью описаний природы, животного мира и растительности далекого прошлого земли. Ученый-геолог и знаток палеонтологии, он не мог простить своим предшественникам — Жюлю Верну («Путешествие к центру Земли»), Конан Дойлу («Затерянный мир») и чешскому писателю Карлу Глоуху, автору романа «Заколдованная земля», многочисленных несообразностей и курьезных ошибок, проистекающих от поверхностного ознакомления с предметом. Противопоставив их произведениям романы на сходную тему, В. А. Обручев решил показать, какие богатые возможности открываются для писателя, обладающего специальными познаниями в интересующей его области.

Попытавшись сделать свои книги в равной мере увлекательными и научными, В. А. Обручев в целом справился с этой трудной задачей, наметив таким образом перспективу для дальнейшего развития советской научно-фантастической литературы.

Если в «Плутонии» В. А. Обручев обосновывает наличие огромного палеонтологического заповедника в недрах земли когда-то существовавшей и давно уже отвергнутой гипотезой о внутрипланетных пустотах с реликтовой флорой и фауной и со своим маленьким солнцем, то в «Земле Санникова» ему удалось найти более правдоподобное допущение. Гипотезу о существовании неоткрытой земли в Северном Ледовитом океане у Новосибирских островов писатель объединил с чукотским преданием о бесследно исчезнувшем племени онкилонов, остатки которого после войн с чукчами якобы уплыли на байдарах на север. Особые климатические условия на гипотетической Земле Санникова понадобились автору для того, чтобы «воскресить» давно вымерших животных и людей каменного века, не говоря уже о легендарных онкилонах.

Романы В. А. Обручева привлекают поэзией и романтикой географических подвигов, впечатляющими картинами доисторического мира. Причудливое совмещение реальности с фантастикой, увлекательной приключенческой фабулы с научной достоверностью делает «Плутонию» и «Землю Санникова» классическими научно-фантастическими произведениями. Несмотря на некоторые недостатки (перегруженность палеонтологической номенклатурой, психологическая обедненность образов), этими романами зачитывается уже не одно поколение молодежи.

Введенная В. А. Обручевым в советскую научно-фантастическую литературу тема поэтического воссоздания далекого геологического прошлого нашей планеты и древнейших эпох цивилизации получила дальнейшее развитие в творчестве многих писателей. К произведениям, связанным так или иначе с этой темой, относятся повести С. Глаголина «Загадка Байкала» (1937) и Н. Плавильщикова «Недостающее звено» (1945), роман украинского писателя В. Владко «Потомки скифов» (1938), «Кратер Эршота» В. Пальмана (1958) и в особенности «Повести о Ветлугине» Л. Платова, обогащающие в новых условиях сюжетные и художественные возможности, намеченные в «Земле Санникова». Своеобразное развитие той же литературной традиции мы находим и в некоторых произведениях И. Ефремова.

Таким образом, романы В. А. Обручева положили начало целому направлению в советской научно-фантастической литературе.

3

В двадцатых годах преимущественно частными издательствами было выпущено немало псевдонаучной фантастической беллетристики. Достаточно упомянуть такие романы, как «Спецификация идитола» С. Боброва, «Психо-машина» В. Гончарова, «Преступление профессора Звездочетова» М. Гирели, «Пылающие бездны» Н. Муханова. Здесь фигурируют машины для переселения душ и межпланетные корабли, использующие психическую энергию в качестве двигательной силы, новые виды истребительного оружия, «сверхсильные» личности, устанавливающие диктатуру на других обитаемых мирах, и т. п. Все эти книги, написанные в крикливых футуристических тонах, нередко проникнутые духом анархизма и реакционными идеалистическими идеями, давно уже канули в Лету.

Но в те же годы формировалась и крепла революционная художественная литература. В жанре научной фантастики постепенно выкристаллизовывались новые черты, утверждались материалистические научные идеи, отделявшие ее от дурных буржуазных стандартов.

В создании советского фантастического романа на первых порах приняли участие многие писатели, далекие по своему основному творческому направлению от научно-фантастического жанра. Чаще всего это были мало удачные или недостаточно серьезные попытки введения в авантюрный сюжет научного домысла. Таковы были романы писателей, чьи имена пользуются сейчас заслуженной известностью: В. Катаева «Остров Эрендорф» (1924) и «Повелитель железа» (1925), В. Иванова и В. Шкловского «Иприт» (1926), образцы «красного детектива», созданные М. Шагинян («Месс-Менд» и «Лори Лэн-металлист») и др. Подобные произведения при всех их недостатках несомненно сыграли положительную роль, как противоядие против бульварной приключенческой беллетристики, типа Берроуза с его неистребимым Тарзаном.

На этом фоне выделяются знаменитые «авантюрно-фантастические», по определению самого автора, романы А. Н. Толстого, до сих пор привлекающие читателей жизнеутверждающей революционной романтикой и мастерски построенным приключенческим сюжетом.

«Аэлита» (1922) — произведение с ярко выраженными чертами новаторства — по существу открывает историю советского научно-фантастического романа. Решительно отказавшись от трафаретных схем, А. Толстой сводит до минимума научные и технические сведения, которые интересуют его только в связи с мотивировкой событий (беглое описание, в нескольких фразах, ракетного межпланетного корабля, воображаемая природа Марса).

Самое главное в этом романе — скульптурная лепка характеров, богатство и сочность языка, острая наблюдательность художника, тончайшее воспроизведение, при всей ее условности, обстановки действия. Все это, вместе взятое, в соединении с увлекательным фантастическим сюжетом, оставляет сильное впечатление. В рамках фантастического романа мы находим широкие социально-философские обобщения, выраженные не «языком плаката», а всей системой художественных образов.

Герои А. Толстого, взятые из самой действительности, могут служить наглядной иллюстрацией замечательного искусства писателя-реалиста раскрывать типическое через индивидуальное, независимо от жанра произведения.

Если в образе инженера Лося, с его колебаниями, сомнениями и тоской по родине, А. Толстой выразил свое понимание животрепещущей для него в тот период проблемы отношения интеллигенции к революции и народу, то бесстрашный красноармеец Гусев, вдохновивший марсиан на борьбу с тиранией диктатора Тускуба, воплощает, по мысли автора, обновляющую силу революции.

Впервые в русской литературе А. Толстой поднял научно-фантастический роман до уровня большой литературы, и в этом его огромная заслуга.

В «Гиперболоиде инженера Гарина» (1925) и близкой к нему по содержанию повести «Союз пяти» (1925) А. Толстой продолжает ту же линию социальной научной фантастики, сатирически разоблачая диктатуру капиталистических монополий и сложившийся в условиях буржуазного Запада культ «сильной личности». Сложный и противоречивый образ изобретателя очередной разновидности смертоносных лучей, — ученого-авантюриста Гарина, а также и другие персонажи — миллиардер Роллинг, его возлюбленная Зоя Монроз, шпион Тыклинский, белогвардеец Семенов — обрисованы в нарочито-гротескных, шаржированно-пародийных тонах, что соответствует условным художественным приемам распространенного в те годы детективно-приключенческого романа, с его клочковатой композицией, стремительным развитием действия, частой сменой кадров, обрывающихся в момент наивысшего драматического напряжения.

«Гиперболоид инженера Гарина», как один из первых в нашей литературе образцов социально-фантастического приключенческого романа, породил многочисленное потомство. Ближайшими родичами инженера Гарина являются и герои фантастических романов Сергея Беляева — «Радио-мозг» (1928) и «Истребитель 17-У» (1928). Вторая книга в переработанном и расширенном виде была издана впоследствии под заглавием «Истребитель 2-Z» (1939).

Нагромождение пестрых и слабо мотивированных авантюр, статичные образы-маски, механическое чередование двух параллельных, почти не соприкасающихся сюжетных линий и сама фабула, связанная с изобретением аппарата, превращающего материю в «ничто» (разновидность тех же «лучей смерти») — все это уводит «Истребитель 2-Z» к приключенческо-фантастической литературе двадцатых годов.

Зловещему изобретателю Урландо, очередному претенденту на мировое господство, противопоставлены советские ученые, использующие аналогичное открытие в мирных целях. Все в этом романе донельзя преувеличено: и разрушительная сила аппарата Урландо, и тот же самый фантастический принцип извлечения энергии, помогающий советским ученым выращивать пшеницу за двадцать четыре часа, и гипертрофированно-отрицательные типы, и плакатные положительные герои, не поддающиеся никаким человеческим слабостям, и та необыкновенная легкость, с какой советские торпеды, управляемые по радио, уничтожают грозный «истребитель» Урландо.

Но, несмотря на очевидные художественные недостатки романов С. Беляева, он еще в двадцатых годах с большой политической остротой развивал в научно-фантастическом жанре тему борьбы двух миров, двух социальных систем. В новом варианте «Истребителя», появившемся в самом начале второй мировой войны, автор усилил антифашистскую направленность и патриотическое звучание романа. Хотя эта книга и подверглась в свое время справедливой критике, она пользовалась успехом у юных читателей и безусловно сыграла положительную роль.

Кроме А. Толстого, С. Беляева и упомянутых выше авторов, к тому же направлению социальной фантастики был близок в двадцатых годах и такой талантливый писатель, как С. Т. Григорьев. Его фантастическая повесть «Московские факиры» (1925), выпущенная затем под заглавием «Гибель Британии» (1926), содержит острую социальную сатиру, направленную против господства империалистов, и яркое описание блестящего расцвета науки и техники в «Новой стране», давно уже избавившейся от капиталистического гнета. Научно-фантастическая идея трамплинной электрической дороги обсуждалась в печати учеными-специалистами. Есть в повести и другие интересные мысли (например, биологический метод окаменения: создание мостовых опор колониями корненожек, выделяющих известь).

М. Горький высоко оценил это произведение.

Таким образом, плодотворная традиция социально-фантастического романа-памфлета была заложена в советской литературе А. Толстым и его ближайшими последователями.

Особенно успешно в области научной фантастики работал в двадцатых и тридцатых годах Александр Беляев. С 1925 по 1941 год им было опубликовано свыше пятидесяти произведений (среди них — более двадцати романов и повестей). Вместе с тем трудно найти другого известного писателя, чье творчество протекало бы в менее благоприятных условиях. До середины тридцатых годов почти каждую новую книгу А. Беляева рецензенты встречали в штыки.

И этому не приходится удивляться, так как рапповская критика и ее вульгарно-социологические подголоски уже после ликвидации РАППа считали научную фантастику вредным жанром.

Подобные «установки» не замедлили привести к печальным последствиям: в 1931 году на русском языке в жанре научной фантастики было издано только четыре новых произведения советских авторов; в 1932 году — ни одного; в 1933 и 1934 годах — по одной вещи, и только с 1935 года безотрадное положение на этом участке литературы начало изменяться к лучшему.

Что касается А. Беляева, то с поразительной выдержкой и настойчивостью он продолжал работать в излюбленном жанре даже в те годы, когда ему негде было печататься. Не мало сил пришлось потратить писателю на то, чтобы доказывать ретивым критикам и редакторам-перестраховщикам право научной фантастики на существование.

Творческий путь А. Беляева был труден и неровен, но в целом его литературная деятельность шла по восходящей линии. Наряду с хорошими вещами, выдержавшими проверку временем, он печатал иногда довольно слабые, поверхностные произведения, в которых проскальзывали сомнительные идеи. Взять хотя бы роман «Борьба в эфире» (1928). Удачно разработанная научно-техническая сторона сюжета и сейчас представляет определенный интерес. В то же время картина коммунистического общества нарисована банально, в духе обычных однобоких представлений западных фантастов и утопистов. Уродливый урбанизм оставляет мрачное впечатление. Научно-технический прогресс порабощает человека. Изнеженные люди отвыкли от труда — достаточно нажать кнопку, чтобы одна из многочисленных машин исполнила любую прихоть. Отсюда следует, что в обширном литературном наследии А. Беляева лучшие произведения мы должны отделять от более слабых или заведомо устаревших.

Говоря об этом писателе, хочется прежде всего отметить широту его научных интересов, богатство и разнообразие научно-фантастических и социально-фантастических тем, затронутых в его книгах.

Изображая невозможное, как сбывшуюся реальность, он умеет, подобно Уэллсу, создавать иллюзию правдоподобия и выводить из фантастической гипотезы все далеко идущие следствия, — и психологические, и социальные. Как художник, он достигает наибольшего эффекта, когда пытается быть не только популяризатором новейших научных знаний, но и провозвестником дальнейшего прогресса, следопытом научного будущего. Для него важны не последовательные ступени восхождения к цели, а конечные результаты, открывающие широчайшие, пусть даже и маловероятные перспективы.

Если в первые годы творческой деятельности А. Беляева его фантастика по типу была ближе всего к уэллсовской, то позже (с начала тридцатых годов) в его творчестве наметился перелом. Обстановка трудового энтузиазма, досрочное выполнение первого пятилетнего плана, всенародное внимание к развитию отечественной науки, появление первого поколения научно-технической интеллигенции, воспитанной в советских условиях, неслыханно быстрые темпы роста промышленности, грандиозные преобразующие возможности социалистического строя, показавшего себя в действии, — все это побуждало писателей искать непроторенные пути.

Именно в это время наметился процесс сближения литературы с наукой, который продолжается и в наши дни. Стали появляться реалистические романы, отображающие творческие искания советских ученых, изобретателей, инженеров, первые, подлинно новаторские произведения научно-художественного жанра, резко порывающие с дурной традицией бездушного ремесленного популяризаторства, научно-фантастические книги нового типа, обогащенные передовым опытом литературы социалистического реализма.

Из писателей-фантастов А. Беляев один из первых обратился к новым темам, подсказанным самой жизнью.

Неисчерпаемый источник для разработки оригинальных сюжетов дали ему идеи К. Э. Циолковского. Изображая научно-технические проекты ученого уже претворенными в жизнь, он пытался дать читателям представление о сказочном расцвете науки и техники в условиях восторжествовавшего коммунистического строя.

Коммунизм предстает теперь в произведениях А. Беляева как совершенная социальная организация, основанная на «внутренней целесообразности». Все возрастающий социальный и научно-технический прогресс достигается неустанным созидательным трудом свободных и счастливых людей, для которых труд — уже не обязанность, а естественная потребность.

Однако творческие поиски А. Беляева не увенчались полным успехом. Ни один из его новых героев не может идти в сравнение с яркими запоминающимися персонажами его прежних романов. Например «Звезда КЭЦ» (1936) — произведение, проникнутое романтикой познания природы, почти безупречное в научном отношении.

Но роману не достает главного — человека. Люди, живущие на постоянном искусственном спутнике, названы лишь по фамилиям, характеры их очерчены бледно, вяло, условно. Обилие фамилий и отсутствие живых людей значительно снижает ценность романа. Лекционно-разъяснительный диалог, правда, помогает автору вводить в книгу научные сведения, но отнюдь не способствует решению художественных задач. Появление на «Звезде КЭЦ» главного героя, биолога Артемьева, и экспедиция на Луну мотивируются почти анекдотическими причинами. Отсутствие внутренней динамики сюжета приводит, по сути дела, к бесконфликтности.

Намечая новые пути для советской научной фантастики, А. Беляев с самого начала столкнулся с теми же самыми трудностями (создание полноценного образа положительного героя, убедительное построение сюжета, естественность конфликтов), которые и в настоящее время далеко еще не преодолены писателями, работающими в научно-фантастическом жанре.

Насколько были плодотворны эти поиски, можно судить не только по художественным произведениям А. Беляева, но и по его интереснейшим статьям и рецензиям, опубликованным в журнале «Детская литература».

Писатель попытался обобщить и теоретически осмыслить творческий опыт и задачи советской научно-фантастической литературы. Так как статьи А. Беляева нисколько не утратили своей ценности, я позволю себе суммировать его основные положения.

Научная фантастика является частью советской литературы, и к произведениям этого жанра следует подходить без всякой скидки, как к любым другим произведениям художественной литературы, которые мы оцениваем с точки зрения языка, стиля, образов действующих лиц и т. п. Научно-фантастический роман имеет свои особенности, отличающие его от психологического или бытового романа. «Здесь все держится на быстром развитии действия, на динамике, на стремительной смене эпизодов. Здесь герои познаются главным образов не по их описательной характеристике, не по их переживаниям, а по внешним поступкам. Но это, конечно, не значит, что герои научно-фантастических произведений могут представлять собой совсем упрощенные схемы». Герои должны не просто отличаться друг от друга, а иметь свои характерные типические черты.

Научная фантастика по своей природе требует смелости воображения. Если бы научно-фантастические идеи были научны на все сто процентов, то тем самым они перестали бы быть фантастическими. Без научных «погрешностей», «допущений» вообще невозможно обойтись.

Научные сведения необходимы, но их включение должно мотивироваться самим сюжетом, судьбами и поступками героев. Особые трудности жанра проистекают оттого, что внимание писателя раздваивается между научным материалом и людьми. Следует добиваться, чтобы то и другое объединилось в одно целое, в единый художественный сплав.

Авторы научно-фантастических книг должны обратиться к истокам самой науки, завязать живую деловую связь с учеными, следить за их работой, в особенности за решением новейших и самых кардинальных научных проблем. «Писатель, работающий в области научной фантастики, должен быть сам так научно образован, чтобы он смог не только понять, над чем работает ученый, но и на этой основе суметь предвосхитить такие последствия и возможности, которые подчас не ясны еще и самому ученому». Необходимо расширять круг тем, смелее включать в научную фантастику проблемы биологии, медицины, генетики и других наиболее перспективных отраслей знания.

Советская наука и техника — неиссякаемый источник тем для научно-фантастических произведений. «Наша техника будущего является лишь частью социального будущего», поэтому писатель не может и не должен изображать ее в отрыве от социального прогресса. «Советская социальная научная фантастика, или, точнее — социальная часть советских научно-фантастических произведений, должна иметь такое же надежное научное основание, как и часть научно-техническая». Показать человека будущего — труднейшая и важнейшая задача, которую предстоит решить советским писателям, работающим в области научной фантастики. Сюжетные стандарты «литературного наследства» здесь уже не помогут.

При изображении сравнительно близкого будущего «может и должна быть использована для сюжета борьба с осколками класса эксплуататоров, с вредителями, шпионами, диверсантами. Но роман, описывающий более отдаленное будущее, скажем, бесклассовое общество эпохи коммунизма, должен уже иметь какие-то совершенно новые сюжетные основы».

«Самое легкое — создать занимательный, острофабульный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы. Тут и контрасты характеров, и напряженность борьбы, и всяческие тайны и неожиданности…

И самое трудное для писателя — создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое коммунистическое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы две — три черточки в характере человека будущего».

Так обосновывал А. Беляев новые творческие принципы и задачи, стоящие перед советской научной фантастикой. С небольшими поправками на время эти выводы и сейчас могут служить для нас ориентиром.

В тридцатых годах одновременно с А. Беляевым работали в той же области Г. Адамов, Г. Гребнев, В. Владко и другие писатели. При всем различии творческих индивидуальностей этих авторов в их произведениях легко обнаружить некоторые общие тенденции.

Г. Адамов сознательно использует художественные приемы Жюля Верна. В своем лучшем романе «Тайна двух океанов» (1939) писатель варьирует на новом материале сюжетную схему «Двадцать тысяч лье под водой». Попытка Г. Адамова обновить старый сюжет во многих отношениях увенчалась успехом. Это подтверждается и большой популярностью его романа.

Труднейший переход советской подводной лодки «Пионер» из Ленинграда во Владивосток через Атлантический и Тихий океаны сопровождается всевозможными приключениями, отчасти напоминающими перипетии кругосветного подводного плавания «Наутилуса»: экскурсии в скафандрах, неожиданные встречи и столкновения с обитателями подводного мира, освобождение корабля из ледового плена, открытие на дне океана остатков исчезнувшей древней цивилизации и т. п.

Технические условия движения «Пионера» на больших глубинах, его быстроходность, изумительные боевые и маневренные качества автор обосновывает, исходя из достижений и перспектив подводной навигации (лодка снабжена ракетными двигателями и очень мощными аккумуляторами, приборами, основанными на использовании ультразвука и инфракрасных лучей и т. п.).

Г. Адамов умеет вводить познавательные сведения из разных областей знания в самую ткань приключенческого повествования, строить занимательный, полный захватывающих неожиданностей сюжет, изображать научный подвиг, как коллективный труд советских исследователей, воодушевленных патриотической целью. Правда, пространные описания замедляют действие, но они необходимы автору, так как создают тревожную атмосферу ожидания дальнейших событий. Некоторые описания сделаны с настоящим художественным мастерством.

Г. Адамову удалось создать впечатляющие поэтические картины подводных ландшафтов, глубоководной флоры и фауны. И здесь ему помогла не только добросовестно проштудированная специальная литература, но и незаурядная творческая выдумка.

Самодовлеющему герою-индивидуалисту противопоставлен в «Тайне двух океанов» дружный, сплоченный коллектив советских ученых, обогативших науку замечательными открытиями, и моряков, успешно выполнивших на «Пионере» ответственное боевое задание. Однако немеркнущим образам классического романа (капитан Немо, Аронакс, Консель, Нед Ленд) Г. Адамов не сумел найти равноценной замены. Среди персонажей, лишенных индивидуальных неповторимых черт, выделяется только образ добродушного богатыря Скворешни. Прекрасный подводный корабль оставляет, пожалуй, большее впечатление, чем самоотверженные люди, проведшие его с такими неисчислимыми трудностями сквозь глубины двух океанов.

Вместе с тем Г. Адамов недостаточно разнообразит и литературные приемы. Считая почему-то, что в книгах для юношества среди героев непременно должны фигурировать представители младшего поколения, автор в каждый из своих романов ввел вездесущего, любознательного пионера, свидетеля и участника удивительных событий, перед которым открываются все научные секреты и даже государственные тайны.

Например, в романе «Победители недр» (1937) пионер Володя Колесников забирается «зайцем» в подземный снаряд и становится затем, несмотря на свою исключительную отвагу и находчивость, источником многих непредвиденных затруднений для участников экспедиции, рассчитавших запасы кислорода и продовольствия на трех, а не на четырех человек.

В этом романе Г. Адамов впервые в советской литературе разработал оригинальный сюжет, связанный с путешествием в недра земли в особом снаряде. «Описание работы снаряда и разных препятствий и опасностей, которые благополучно преодолевают покорители недр, — писал академик В. А. Обручев, — изложено очень живо и увлекательно и дает молодежи интересное и поучительное чтение».

Удачно найденная тема привлекла многих писателей, и разные варианты «стальных кротов» и «подземных черепах» с тех пор заполонили научно-фантастические произведения. Дошло даже до того, что в повести В. Ковалева «Погоня под землей» («Уральский следопыт», 1958, № 1) диверсанты, угнавшие атомный вездеход, несутся под землей чуть ли не со скоростью автомобиля, а по их следам вдогонку мчится вторая машина.

Творчество Г. Адамова может служить примером серьезного, вдумчивого изучения писателем-фантастом всевозможных научно-технических вопросов, затронутых в его книгах. Правда, сама идея подземной энергетической станции, работающей на термоэлементах, вызвала в печати возражения, равно как и некоторые детали устройства подводной лодки «Пионер». По-видимому, здесь сказалось отсутствие у писателя специального технического образования. Но чаще всего он совершенно сознательно делал «допуски», необходимые для развития научно-фантастического сюжета.

В. Владко в содержательном романе «Аргонавты вселенной» (1937) изобразил экспедицию советских ученых на Венеру. Героев межпланетного перелета на каждом шагу подстерегают необыкновенные приключения. Книга читается с интересом, хотя и не свободна от недостатков. Самый существенный из них — перегруженность повествования познавательными сведениями, далеко не всегда необходимыми для развития действия и не связанными с ним непосредственно.

Во втором варианте романа (1957) автор усилил занимательность фабулы за счет включения новых эпизодов и более живой подачи научно-описательного материала. Но даже и в обновленном виде «Аргонавты вселенной» — произведение типичное для советской научной фантастики тридцатых годов. После романов А. Беляева читатель найдет здесь не много нового. Кстати сказать, писатель и в новом издании «Аргонавтов вселенной» злоупотребляет примитивным вопросно-ответным диалогом. Поводы для этого дает «межпланетный заяц», очутившийся на борту космического корабля. Сначала это был любознательный подросток Василий Рыжко, а теперь он перевоплотился в студентку Галину, носящую ту же фамилию.

В построении оригинального, нешаблонного сюжета большего успеха добился Г. Гребнев в романе «Арктания» (1938). Висящая в воздухе над Северным полюсом метеорологическая станция — выдумка остроумная и, как фантастическая гипотеза, убедительно обоснованная. В этом романе есть интересные попытки заглянуть в будущее науки и техники, а главное — подметить новые черты в психологии и взаимоотношениях людей, живущих в то время, когда коммунизм уже одержал победу во всем мире.

Роман написан увлекательно, изобилует неожиданными и очень эффектными поворотами действия. Борьба обитателей Арктании с последними защитниками капитализма, укрывшимися в подводном замке, полна драматического напряжения. Характеры героев, как это свойственно хорошим образцам приключенческой литературы, раскрываются в самом действии. Из положительных образов лучше всего удался автору «дед» Андрейчик. Несколько лаконично, но очень броско и рельефно очерчена зловещая фигура главаря подводного замка Шайно. Заслуга Г. Гребнева заключается в том, что он сумел наметить в своей небольшой книге целый комплекс научно-фантастических и социальных идей и решить поставленную задачу не декларативно, а действительно художественными средствами.[4]

Итак, мы можем заключить, что новаторские искания в советской научно-фантастической литературе отчетливо проявились с начала тридцатых годов. Именно в это время был накоплен творческий опыт и созданы плодотворные художественные традиции, которые получили в последующие годы дальнейшее развитие.

4

После Великой Отечественной войны в советской научной фантастике начался период новых творческих исканий.

Прежде всего бросается в глаза значительное расширение круга тем и сюжетов, их приближение к запросам современности. Изменившееся соотношение сил на международной арене и укрепление стран социалистического лагеря, огромные достижения советской науки и техники, неограниченные возможности дальнейшего всестороннего прогресса в период перехода от социализма к коммунизму — все это не могло не повлиять на научно-фантастическую литературу.

Заметное место заняла в ней едва только наметившаяся в тридцатых годах тема грядущих научно-технических преобразований, переделки природы и климата на обширных территориях нашей страны.

Несомненное влияние на научно-фантастическую литературу оказали пожелания М. Горького, сформулированные в статье «О темах» (1933):

«Прежде всего — и еще раз! — наша книга о достижениях науки и техники должна давать не только конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенно преодоление трудностей и поиски верного метода.

Науку и технику надо изображать не как склад готовых открытий и изобретений, а как арену борьбы, где конкретный живой человек преодолевает сопротивление материала и традиции».[5]

Эти замечания обращены, правда, к авторам научно-популярных книг, но они подсказывают художественные решения и писателям-фантастам, когда те обращаются к изображению самого процесса творческой работы.

В научно-фантастической литературе горьковские принципы стали воплощаться в жизнь только в послевоенный период. Появились удачные произведения, сюжет которых определяется развитием грандиозной научно-технической идеи, от первоначального замысла до триумфа коллектива ученых и строителей. Однако было бы неправильно догматизировать этот творческий принцип и считать его обязательным для любого научно-фантастического произведения. Все зависит от выбора темы и особенностей сюжета.

Широкое распространение получили в советской фантастике социально-сатирические романы-памфлеты, направленные на разоблачение империалистов — поджигателей войны, а также произведения, посвященные «судьбе открытия». В современных условиях эта тема приобретает большую политическую остроту, так как одни и те же достижения науки могут служить и служат диаметрально противоположным целям.

Появляются у нас детективные и политические романы с элементами научной фантастики, обогащающей сюжетные и художественные возможности приключенческой литературы, книги о далеком прошлом Земли и о давно исчезнувших цивилизациях. Авторы таких книг восполняют в воображении недостающие звенья в цепи известных фактов и выдвигают фантастические гипотезы, основанные на естественно-научном или географическом материале.

Но численный перевес по-прежнему остается за повестями и романами на традиционную в научной фантастике тему межпланетных сообщений. В наше время, когда советскими учеными положено начало изучению околосолнечного пространства и межпланетные перелеты превратились в реальную, подлежащую планированию научную проблему, эта тема открывает особенно широкие возможности для постановки самых смелых, самых волнующих научных и социальных гипотез. В произведениях об изучении космоса трудно бывает уловить, где кончается научная фантастика и начинается сказка, ибо то, что вчера еще казалось причудливым вымыслом, сегодня облекается в математические формулы и инженерные эскизы. Фантасты давно уже «создали» звездолет, преодолевающий космические расстояния чуть ли не со скоростью света. Теоретическое обоснование фотонной ракеты, способной, соревнуясь с лучом света, достигнуть далеких звездных систем, показывает, что эта сверхфантастическая идея вовсе не абсурдна.

Жизнь заставляет писателя-фантаста смело заглядывать в будущее, намного опережая возможности своего времени. Даже самая пылкая фантазия имеет право на существование, если она не расходится с общим направлением научного и социального прогресса. Впрочем, эту бесспорную истину подтверждает вся история научно-фантастической литературы, и упоминать об этом приходится сейчас только потому, что до недавнего времени развитие жанра искусственно тормозилось у нас пресловутой «теорией предела», которая нанесла научной фантастике не меньший ущерб, чем «теория бесконфликтности» советской литературе в целом.

После Великой Отечественной войны появился еще ряд новых произведений писателей, работавших в области научной фантастики в двадцатых — тридцатых годах.

Сергей Беляев опубликовал одну за другой три книги: сатирическую антифашистскую повесть «Десятая планета» (1945) и романы «Приключения Сэмюэля Пингля» (1945) и «Властелин молний» (1947).

«Приключения Сэмюэля Пингля» — искусная имитация стиля и художественной манеры английского классического романа о скитаниях юноши из бедной семьи. История жизни главного героя прихотливо сплетается с изумительными опытами биолога Паклингтона по перестройке химической структуры фильтрующихся вирусов и пересадке желез внутренней секреции.

В романе «Властелин молний» советские ученые успешно решают проблему извлечения из атмосферы электромагнитной энергии и передачи ее без проводов на большие расстояния по ионизированным трассам. Однако читатель не может не заметить резкого несоответствия между замыслом и выполнением. По стилю это типичный «роман тайн» с нагромождением случайностей и загадочных происшествий. Жуткая таинственная обстановка как-то не вяжется с замыслом автора показать трудности исследовательской работы и эффективные результаты деятельности коллектива сотрудников «Экспериментального института высоковольтных разрядов». Ученые совершают на каждом шагу алогичные, странные поступки. К концу романа все загадки объясняются сцеплением случайностей, как это часто бывает в буржуазном авантюрном романе.

При всей своей традиционности и даже подражательности оба романа написаны опытным литератором. Хорошо построенный, занимательный сюжет с первых же страниц приковывает внимание читателей. Но как бы ни были увлекательны поздние романы С. Беляева, они не внесли ничего принципиально нового в научную фантастику, так как были для нее пройденной ступенью: по всем своим особенностям они тяготеют к литературе даже не тридцатых, а двадцатых годов.

А. Палей в повести «Остров Таусена» (1948) также избрал проторенный путь. Это очередной вариант уэллсовского «Острова доктора Моро». Журналист Гущин и биолог Рощин находят на неизвестном островке в Белом море отрезанную от всего мира маленькую колонию во главе с норвежским академиком Таусеном. Скрывшись от фашистских оккупантов, он продолжал здесь свои научные изыскания в области эндокринологии и добился блестящего успеха. Выведенные им гигантские животные и птицы приводят в изумление Гущина и Рощина. Они засыпают ученого вопросами, а тот читает им популярные лекции. Но так как журналисту Гущину не все в этих лекциях понятно, то биолог Рощин в промежутках дает приятелю дополнительные пояснения.

Таким образом, вся эта «робинзонада» придумана только для того, чтобы доходчиво изложить учение о внутренней секреции и дать читателям понятие о возможных перспективах животноводства. Ошибочный взгляд на научную фантастику как на разновидность научно-популярной литературы неизбежно влечет за собой иллюстративную форму повествования. Такой примитивный способ подачи научных сведений обедняет многие научно-фантастические книги, и повесть А. Палея не составляет в этом отношении исключения.

Более сложную и благодарную задачу поставил перед собой Г. Адамов в романе «Изгнание владыки» (1946). Книга была написана в 1938–1942 годах, но увидела свет уже после смерти автора.

Действие происходит в последней четверти нашего века, когда в Советском Союзе в основном завершился переход от социализма к коммунизму. Инженер Лавров предлагает для отепления Арктики прорыть под дном Ледовитого океана глубокие туннели, чтобы проходящие через них воды Гольфстрима согревались внутренним теплом земли и теплоотдачей радиоактивных пород. Роман Г. Адамова интересен прежде всего как одна из первых в советской научной фантастике попыток нарисовать картину ни с чем не сравнимых по грандиозности работ, от зарождения замысла до его претворения в жизнь. Вместе с тем «Изгнание владыки» далеко не лучшая книга Г. Адамова: роман сильно растянут, написан вялым языком, населен довольно бесцветными героями.

Но если Г. Адамову и не удалось создать на этом материале полноценное художественное произведение, то сама тенденция оказалась весьма плодотворной, и это подтверждается дальнейшим развитием советской научной фантастики.

Разработку темы преобразования природы и грандиозного строительства в условиях нового общественного строя продолжил А. Казанцев, а вслед за ним Ф. Кандыба, Г. Гуревич и другие авторы, создавшие общими усилиями новый тип научно-фантастического романа, характерный для литературы послевоенных лет.

Эти романы напоминают многие произведения советской литературы, посвященные индустриальному строительству, творческому труду изобретателей и ученых, формированию коммунистического сознания советских людей. В то же время по содержанию они являются научно-фантастическими, так как нерешенные, перспективные проблемы науки и техники показаны претворенными в жизнь.

Наиболее ярко и отчетливо новые тенденции сказались в романах А. Казанцева «Арктический мост» (1946), переработанное и дополненное издание (1958) и «Полярная мечта» (1956) — в первом варианте — «Мол Северный» (1952).

Осуществление дерзновенного замысла — строительства Северного мола или подводного туннеля, соединяющего через Северный полюс Советский Союз и Соединенные Штаты Америки, преломляется в человеческих судьбах, в отношении героев к труду, в сфере личных взаимоотношений, в особенностях психологии и характеров действующих лиц. Научно-технические проекты героев уже сами по себе служат материалом для обобщения больших социальных явлений.

Воплотить мечту о грандиозных преобразованиях в Арктике, которые через пятнадцать — двадцать лет станут реальными и осуществимыми, — вот основная мысль произведения, выраженная в заглавии «Полярная мечта». «Я мечтал о главном, — говорит автор, — о направлении, в котором приложат люди завтрашнего дня свои усилия». Мечта о великих делах и претворение мечты в жизнь — поэтический лейтмотив, проходящий через всю книгу.

Первоначальный замысел Алексея Карцева — оградить гигантской ледяной плотиной Северный морской путь от натиска полярных льдов — оказался технически несостоятельным, но сама идея вдохновила на творческие искания людей разных профессий. Скороспелый план честолюбивого юноши постепенно облекается в блестящий проект, и этот проект — плод коллективных, а не индивидуальных усилий.

Решение одной задачи подсказывает другую, еще более величественную. Дело не ограничивается сооружением ледяного мола. Академик Овесян предлагает использовать для отепления Арктики колоссальную энергию термоядерной реакции. Искусственное солнце, погруженное в воды Ледовитого океана, создает вдоль берегов Сибири незамерзающую полынью. Завершение всех этих работ помогает приступить к комплексной переделке климата на больших пространствах всего полушария, и таким образом Северный мол становится лишь деталью в общих планах преобразования лица земли, а история его сооружения переплетается с судьбами всех персонажей романа. Проблемы науки и техники включаются в широкий круг социальных, политических и моральных проблем.

Еще сложнее композиция, больше персонажей и переплетающихся сюжетных линий в романе «Арктический мост», который в новом варианте составляет как бы дилогию с «Полярной мечтой»: действие происходит несколько лет спустя, когда ледяной мол уже вошел в эксплуатацию и лучшие строители переключаются на сооружение подводного туннеля.

Роман этот интересен в двух отношениях. Научно-техническая идея обоснована почти как инженерный проект: подводный туннель удерживается от всплытия стальными тросами; из трубы удален воздух, и поезда могут развивать огромную скорость. По ходу действия обосновываются и другие предложения героев: безмоторные электропоезда, ракетные вагоны, ракетные якоря, подводный док и т. п.

Социальное содержание определяется плодотворной идеей мирного соревнования СССР и США. Совместное строительство символического моста дружбы сближает континенты, расширяет деловые и культурные связи.

Интересны образы русских инженеров, братьев-соперников Андрея и Степана Корневых. Фигура Андрея, автора проекта арктического моста, привлекает своей монолитностью. С юношеских лет он неуклонно идет к поставленной цели, стойко перенося тяжелые разочарования и невзгоды. Но здесь допущены и некоторые натяжки. Мало того, что у него перебит позвоночник, что он часто теряет сознание от истощения сил, что он несколько лет находится между жизнью и смертью, похищенный врагами строительства — агентами судоходных компаний, его преследуют еще и личные неудачи: до последних страниц он почему-то не может найти общий язык с любимой и любящей его девушкой Аней Седых. Не слишком ли много злоключений для одного человека?

Степан Корнев, вначале отнесшийся враждебно к идее брата, во время его отсутствия становится душой строительства, вносит в проект усовершенствования и невольно начинает считать себя его автором, связывая с арктическим мостом все свои помыслы и надежды. Надо сказать, что внутренние противоречия, раздирающие тщеславного Степана, который вместе с тем не является отрицательным персонажем, мотивируются убедительно.

Среди персонажей-американцев выразительно очерчены образы инженера Кандербля и прожженных дельцов Меджа и Элуэлла, рассматривающих строительство подводного туннеля как новый источник бизнеса.

Обострения сюжета А. Казанцев достигает не только обычными приемами приключенческого повествования, но и драматизмом психологических конфликтов.

«Арктический мост» не свободен от художественных недостатков: книга слишком растянута, перенаселена второстепенными персонажами, далеко не все эпизоды необходимы для развития действия.

И, наконец, хочется еще сказать несколько слов о стиле А. Казанцева. Свойственная ему приподнято-романтическая экспрессивная манера речи полностью соответствует творческой атмосфере напряженных исканий и трудовых подвигов, окружающей героев. Но в тех случаях, когда автору изменяет чувство меры и вкуса, романтическую взволнованность подавляет многословие, высокая патетика вытесняется обыкновенной риторикой.

Романы только выиграли бы, если бы автор постарался освободить их от этих недостатков.

…На одном из островов близ Чукотки ведется проходка небывало глубокой, шестикилометровой шахты.

Цель строительства — использование в энергетике внутреннего тепла земли. После романов Г. Адамова идея эта не нова. И все же Ф. Кандыбе, автору романа «Горячая земля» (1956), удалось создать оригинальное произведение. Центральный образ инженера Дружинина, талантливого ученого и организатора, сумевшего не только обосновать и защитить свой проект, но и довести до конца сооружение подземной электростанции, с первых же страниц завоевывает расположение читателей.

Автор выбрал единственно правильный путь: история фантастического строительства неразрывно связана с судьбами героев. Сюжет осложняют драматические события, тормозящие осуществление проекта (землетрясение и обвал в шахте). Напряженность повествования нарастает по мере того, как строители проникают в тайны земных недр и сталкиваются с непредвиденными препятствиями. Поэтому Ф. Кандыба, как и А. Казанцев в «Полярной мечте», сумел обойтись без трафаретного образа диверсанта и оставить в стороне другие избитые приемы искусственного усложнения фабулы.

Главное в этом романе — поэзия вдохновенного созидательного труда, покорение стихийных сил природы для блага людей. И автор «Горячей земли» заставляет поверить энтузиазму своих героев и почувствовать величие стоящей перед ними цели.

Следует также сказать, что важное место в развитии сюжета занимает тема преемственности идей и традиций. Неожиданная находка чертежей погибшего в боях с фашистами геолога Петрова, работавшего до войны над той же проблемой, помогает Дружинину отстоять дерзновенный проект.

Развитие и обогащение темы преемственности научных идей и традиций мы находим во многих произведениях советской научно-фантастической литературы.

В этой связи хочется упомянуть два романа — «Судьбу открытия» (1951) Н. Лукина и «Торжество жизни» (1953) Н. Дашкиева. В первом романе мы видим серьезное, во втором — поверхностное решение приблизительно одинаковой творческой задачи.

Н. Лукин строит научно-фантастический сюжет (получение пищевых продуктов из минерального сырья, химическое преобразование клетчатки в сахарозу и крахмал) на противопоставлении судьбы двух талантливых ученых — русского инженера Лисицына, посвятившего себя еще до революции изысканию способа выработки дешевой искусственной пищи, и советского химика Шаповалова, который находит записную книжку Лисицына и считает своим нравственным долгом продолжить его опыты. И действительно, Шаповалов вместе с группой сотрудников успешно решает проблему получения углеводов искусственным путем. Преследуемый царскими властями, Лисицын умер, так и не закончив дела, которому отдал жизнь, но труд его не пропал даром и в новых общественных условиях принес благие плоды. Необыкновенная судьба открытия связывает людей разных поколений, увлеченных одной идеей; и таким образом в истории самого открытия преломляются судьбы ученых, работавших над его осуществлением. «Посев научный взойдет для жатвы народной». Эти слова Д. И. Менделеева, взятые в качестве эпиграфа, хорошо передают основную мысль произведения. В новом, значительно улучшенном варианте романа (1958) автор еще больше оттенил эту гуманистическую идею.

Н. Лукину удалось создать куда более интересное и глубокое произведение, чем Н. Дашкиеву. Главный недостаток романа «Торжество жизни» заключается в том, что проблема создания универсального антивируса механически пристегнута к пестрой авантюрной фабуле, имеющей лишь внешнее отношение к научной идее. Отсюда и поверхностная разработка интересной биологической темы.

В тех же, сложившихся традициях научно-фантастического романа о перспективах советской науки и техники написаны повести Г. Гуревича «Подземная непогода» (1956) и «Второе сердце» (1956). Научная проблема обоих произведений определяется изысканием и использованием новых источников энергии.

Первую из этих книг можно считать творческой удачей автора.

Молодой ученый Виктор Шатров, наметивший путь для безошибочного предсказания вулканических извержений, погиб, не успев закончить свой труд. Научный противник Шатрова Грибов, ознакомившись с оставшимися дневниками и заметками Виктора, нашел в себе мужество отказаться от ошибочной теории, которой он раньше придерживался, и посвятил свою жизнь развитию научных идей Шатрова. Грибов не только научился предсказывать извержения, но и принял участие в строительстве нового города у подножия сопки. Здесь впервые будет использована для промышленных нужд энергия вулканической деятельности. Автор изображает многочисленные трудности, подстерегавшие на каждом шагу строителей Вулканограда. Наконец город построен, и на центральной площади возвышается памятник с надписью на цоколе: «Виктору Шатрову, первому человеку, разгадавшему вулкан».

По ходу действия возникает острый конфликт между передовыми деятелями науки и рутинерами, задерживающими ее развитие, а также другие конфликты и сюжетные узлы, связанные с личными взаимоотношениями героев. Все это придает повествованию необходимую динамику, которая, к сожалению, ослабевает по мере приближения к финалу.

Научно-фантастические проблемы, затронутые в повести «Второе сердце», не раз уже фигурировали в нашей литературе: изменение климата Арктики, передача энергии без проводов на большие расстояния, замена выбывших из строя органов тела новыми (пересадка сердца) и др. Однако некоторые вопросы «решены» поистине с фантастической легкостью. Например, описывая замену простреленного сердца, автор попросту обходит такие препятствия, как несовместимость тканей.

Конечно, писатель не должен был углубляться в специальные вопросы, занимающие сейчас умы ученых, но найти сколько-нибудь правдоподобную гипотезу для обоснования фантастической идеи — первейшая задача автора научно-фантастического произведения. И в самом сюжете повести тоже нет никаких находок: построена она в общем по шаблону и написана на среднем уровне.

Итак, мы проследили развитие одного из основных направлений в советской научной фантастике, ближе всего связанного с творческими принципами, сформулированными М. Горьким в статье «О темах».

5

Более частным проблемам — научно-техническому новаторству и ближайшим перспективам отдельных отраслей науки и техники — посвящены произведения В. Немцова и В. Охотникова. Опытные инженеры, они пришли в литературу с запасом оригинальных идей, родившихся у них в процессе практической научно-изобретательской работы.

В творчестве В. Немцова подкупает глубокое, отнюдь не дилетантское, как у многих фантастов, знание специального материала, особенно когда речь идет о вопросах радиотехники, тщательное обоснование научной стороны замысла, пропагандистская целеустремленность, популяризаторский талант.

Первая книга В. Немцова — «Незримые пути. Записки радиоконструктора» (1945) — была и остается одной из лучших в советской научно-популярной литературе. В дальнейшем В. Немцов опубликовал много произведений — романов, повестей и рассказов — с научно-фантастическим сюжетом, в которых задачи художественной популяризации совмещаются с постановкой еще не решенных технических проблем. Изобретения героев описываются очень конкретно, поясняются иногда чертежами и схемами. Главное внимание писателя привлекают не изобретения, а изобретатели — простые и скромные инженеры, конструкторы, техники. Они достигают своей цели, совершая много ошибок, преодолевая всевозможные трудности, и это помогает автору выдвигать на первый план взаимоотношения и характеры людей.

Ранние рассказы В. Немцова о некоторых нерешенных проблемах науки и техники (сборник «Шестое чувство», 1945)[6] по-своему поучительны и занимательны. В каждом отдельном случае автор, иногда в шутливой форме намечает оригинальную конструкцию фантастического аппарата, опережающего реальные возможности техники. Насекомым свойственно таинственное «шестое чувство». «За километры летят жуки и бабочки в гости друг к другу». Что помогает им: тончайшее обоняние или, быть может, радиоволны, излучаемые усиками («антеннами»)? Особый генератор настраивается на любую микроволну, принимаемую усиками насекомых. Это даст возможность навсегда избавиться от саранчи и других вредителей полей и садов. Не менее остроумно придуман аппарат, способный оживить мертвое дерево («Снегиревский эффект») или создать искусственный защитный от ультрафиолетовых лучей, слой кожи, придающий ей особую прочность («Новая кожа»).

В дальнейшем В. Немцов опубликовал одну за другой пять повестей: «Огненный шар» (1948), «Тень под землей» (1948), «Аппарат „СЛ-1“» (1948),[7] «Золотое дно» (1949), «Рекорд высоты» (1949). Некоторые из них интересны по техническим задачам: какие широкие возможности открылись бы перед нами, если бы действительно удалось сконструировать прибор для поиска металлических руд, залегающих в глубинных пластах земли, или аппарат, способный улавливать различные тончайшие запахи! Но чаще всего автор намечает решение вопросов, к которым наука уже подошла почти вплотную, или выдвигает задачи, разрешимые при современном состоянии техники (создание аккумуляторов огромной емкости, новые способы добычи нефти из-под дна Каспийского моря и др.) — По сути дела фантастическая линия сюжета отступает здесь уже на задний план. Первостепенное место занимает реалистическое повествование, связанное с историей изобретательской деятельности героев, обрисовкой их характеров и взаимоотношений.

В последующие годы творчество В. Немцова обогатилось новыми качествами. В еще не завершенной эпопее о жизненном поприще двух друзей-комсомольцев — Вадима Багрецова и Тимофея Бабкина, образы которых переходят из романа в роман, — В. Немцов проявил себя как писатель с ярко выраженной публицистической направленностью. Автора и его героев волнуют вопросы коммунистической этики, любви и дружбы, воспитания молодежи, здорового быта и т. п. Многочисленные отступления, правда, разрыхляют композицию повествования и заметно ослабляют динамику сюжета, но в то же время придают книгам В. Немцова большую злободневность.

Книги В. Немцова часто переиздаются и пользуются заслуженной известностью. Познавательное и воспитательное значение их несомненно. Нельзя обойти молчанием и его деятельность как публициста, автора взволнованных статей, посвященных самым животрепещущим вопросам нашей современности. Но если говорить о В. Немцове как о научном фантасте, а сейчас это нас больше всего интересует, то следует отметить постепенное ослабление в его творчестве фантастической темы.

Взять, к примеру, роман «Счастливая звезда».[8] Проблема повышения дальности телевизионных передач скорее научно-производственная, чем научно-фантастическая. На это могут возразить, что такой усовершенствованный телепередатчик до сих пор не сконструирован и такая дальность телевизионных передач пока еще не достигнута. Но напомним, что элементы научной фантастики можно найти во многих романах, посвященных творческой деятельности советских изобретателей и ученых, и эти романы никому не приходит в голову называть научно-фантастическими (вспомним хотя бы «Искателей» Д. Гранина).

Сконструированный студентами-радиолюбителями телепередатчик на дальние расстояния «Альтаир» случайно попадает в имущество одной экспедиции. Студенты отправляются в погоню за телепередатчиком и ежечасно настраиваются на его волну. Недостаток действия возмещается разными неурядицами и бытовыми происшествиями, помогающими раскрыть характеры героев и их взгляды на жизнь, беседами студентов с профессором Набатниковым на самые различные темы. Все это поглощает большую часть объема произведения. Встречаются по ходу действия и лирические эпизоды, и юмористические сценки, и удачные психологические наблюдения.

Несмотря на то, что роман сильно растянут и перегружен второстепенными деталями, автору удалось достичь своей цели: показать неподдельный энтузиазм молодых радиолюбителей, их любознательность, нравственную чистоту и другие привлекательные качества, характерные для лучших представителей нашей молодежи. В конце концов, погоня за телепередатчиком увенчалась успехом.

Но при чем тут научная фантастика?

Возьмем еще одно произведение В. Немцова — «Осколок солнца». В художественном отношении оно кажется нам удачнее «Счастливой звезды». Сюжет повести связан с интересным научным замыслом: показать возможность в недалеком будущем преобразования в промышленных и хозяйственных целях солнечного света и тепла в электрическую энергию с помощью усовершенствованных полупроводниковых батарей. По ходу действия описывается даже испытание вертолета с двигателем, работающим на солнечной энергии. Мы следим с неослабевающим вниманием за успехами и неудачами талантливого инженера Курбатова, и нас действительно заинтересовывает судьба изобретенных им фотоэнергетических плит. Кроме Вадима Багрецова и Тимофея Бабкина, излюбленных героев автора, запоминаются образы и других молодых помощников Курбатова. Убедительно мотивированы психологические конфликты и взаимоотношения действующих лиц. В этом произведении тоже есть элементы научной фантастики, но по сюжету и художественным особенностям «Осколок солнца» — типичная производственно-бытовая повесть о трудах и днях небольшого коллектива «испытательной станции спецлаборатории № 4».

Можно только приветствовать любое произведение, в любом жанре, если оно приносит пользу и обогащает советскую литературу. Каждый сложившийся писатель идет своим путем, и смешно было бы требовать от него того, что не входит в его намерения. Но, поскольку В. Немцова принято считать прежде всего научным фантастом, мы не могли не отметить в его творчестве отступлений от лучших художественных традиций и кардинальных задач научно-фантастической литературы.

Рассказы В. Охотникова, составившие его первую книгу «На грани возможного» (1947), которая выходила затем в расширенном виде под заглавием «В мире исканий» (1949, 1952), посвящены отдельным нерешенным вопросам науки и техники ближайшего будущего.

Аппарат, излучающий мощные короткие радиоволны, упрощает добычу карнелита — минерального сырья для получения калия («Шорохи под землей»); изобретается машина для получения искусственной шаровой молнии («Напуганная молния») или дорожный комбайн для строительства полотна дороги спеканием поверхностного слоя земли («Пути-дороги») и т. п.

Рассказы В. Охотникова читаются с интересом. Они хорошо построены, в них остается место и для необходимых по ходу действия научных экскурсов, и для обрисовки персонажей, вольных или невольных участников событий. Бытовой фон только слегка намечен, чтобы дать почувствовать близость изображаемого к сегодняшнему дню. Писатель умеет разнообразить художественные приемы. Речь героев индивидуализирована, сюжет осложняется неожиданными поворотами, возникают всевозможные загадки, которые объясняются обычно удивительными эффектами при испытании новых видов техники. Иногда повествование ведется от первого лица, и это помогает автору приоткрыть душевный мир рассказчика. Свойственное В. Охотникову чувство юмора ярче всего проявилось в остроумной научно-фантастической юмореске — «Автоматы писателя».

Сборник «В мире исканий» — лучшая книга В. Охотникова.

Особую группу составляют его рассказы и повести, в которых речь идет об изобретении машин, облегчающих разведку земных недр. Небольшие повести «В глубь земли» (1947) и «Тайна карстовой пещеры» (1949) послужили материалом для романа «Дороги вглубь» (1950). Автор подробно излагает историю рождения технической идеи и ее последующей реализации. Но там, где можно было бы развернуть увлекательный рассказ, наполненный приключениями, повествование обрывается. В. Охотников завершает роман описанием первого испытания машины. Все внимание сосредоточено на конструировании подземного снаряда коллективом изобретателей-энтузиастов; однако образы героев не столь уж примечательны, чтобы стоило на них специально останавливаться. Произведение сильно проигрывает оттого, что писатель не использовал широкие возможности научно-фантастического сюжета.

Работа В. Охотникова как писателя-фантаста продолжалась очень недолго. Следующие его произведения — «Первые дерзания» (1953) и «Наследники лаборанта Синявина» (1957) — посвящены изобретательской работе подростков. Первая из упомянутых повестей лишь по недоразумению названа научно-фантастической, что дало критикам повод ссылаться на нее, как на образец «бескрылой фантастики». Можно только пожалеть, что способный и хорошо эрудированный в своей области литератор отошел от научной фантастики.

Рассказы В. Сапарина во многом напоминают рассказы В. Охотникова. Здесь тоже освещаются ближайшие перспективы, а иногда уже достигнутые успехи отдельных отраслей техники. Образы персонажей у В. Сапарина едва только намечены. Им поручается чисто служебная роль — демонстраторов новой техники. Например, в рассказе «Исчезновение инженера Боброва» (в другом издании — «День Зои Виноградовой») все сводится к занимательному описанию применения автоматики в промышленности и в быту. Зоя Виноградова, пораженная чудесными изобретениями инженера Боброва, затем выслушивает его лекцию, в которой изобретатель популярно объясняет свои секреты.

Последние рассказы В. Сапарина (сборник «Однорогая жирафа», 1959) посвящены в большинстве случаев очень частным и узким темам. Сюжет имеет лишь иллюстративно-прикладное значение. Придумывается он только для того, чтобы нагляднее показать практические возможности какого-нибудь усовершенствования или изобретения.

Мальчик Петя получает в подарок ботинки и никак не может их износить. Оказывается, у них растущая подошва из микроскопических организмов, добывающих питательные вещества из воздуха («Волшебные ботинки»). В рассказах «Нить Ариадны» и «Хрустальная дымка» выясняются примерно таким же способом ценные свойства искусственной пряжи и нового сорта пластмассы.

Разумеется, полезны и такие произведения, и никто не оспаривает их права на существование. Они находятся где-то посредине между «занимательной наукой» и научно-фантастическим очерком, который все еще не завоевал в нашей литературе положения, соответствующего его пропагандистскому и воспитательному значению. Между тем в довоенные годы научно-фантастические очерки занимали почетное место на страницах молодежных журналов и было создано немало удачных произведений (прежде всего, очерки А. Беляева, П. Гроховского и др.). Авторы очерков, отталкиваясь от современных возможностей тех или иных отраслей науки и техники, стараются показать, как будет выглядеть спустя несколько лет или несколько десятилетий тот или иной вид транспорта, определенная машина, целая отрасль промышленности или народного хозяйства. Научно-фантастический очерк — наглядная и действенная форма пробуждения научно-технических интересов. Несмотря на то, что в очерке художественные задачи обычно отступают на задний план, было бы ошибкой недооценивать этот вид научно-фантастической литературы. Отсутствие центрального героя иногда возмещается в очерке особым углом зрения автора или воображаемого рассказчика, который и становится главным действующим лицом. Но есть и другие способы введения в очерк человеческого начала, оживляющего мертвую технику.

В. Захарченко в очерковой книге «Путешествие в завтра» (1952), основываясь на реальных достижениях науки и техники наших дней, сделал интересную попытку показать в очерковой форме завершение таких великих начинаний, которые или уже предусмотрены на ближайшие пятнадцать — двадцать лет, или, заглядывая еще дальше, неизбежно будут подсказаны, по мысли автора, самим ходом научно-технического прогресса. Однако традиционный вопросно-ответный диалог и безликие фигуры «экскурсантов» и «экскурсоводов» значительно снижают выразительность нарисованной В. Захарченко картины грандиозных преобразований. Читатель представляет себе, как будет выглядеть в недалеком будущем металлургический завод, каковы будут успехи энергетики, химии, автоматики, телемеханики, какими путями пойдет преобразование природы на необъятных просторах нашей страны и т. д. Но люди в книге В. Захарченко кажутся лишь «приложением» к производству. Все это приводит к тому, что техника будущего отделяется от людей, и, как бы автор ни старался оживить картину, атомная электростанция или усовершенствованная оросительная система сами по себе не могут служить объектом художественного изображения. Поэтому книга В. Захарченко, очень интересная по идее и фактическому материалу, в художественном отношении получилась неполноценной.

К удачным образцам научно-фантастической очерковой литературы на астрономические темы следует отнести книги Б. Ляпунова «Открытие мира» (1954) и «Мечте навстречу» (1957). Если первая содержит только несколько разделов, написанных в форме научно-фантастического очерка, то вторая выдержана в едином стиле. Повествование ведется от имени безымянного очевидца и участника перелета Земля — Луна — Земля, строительства внеземной станции, а затем уже — межпланетных перелетов в пределах солнечной системы. Рассказчик никак не обрисован, он находится как бы «за кадром», но его присутствие чувствуется на каждой странице. Его единственная примета — живой взволнованный тон мыслящего собеседника, которого заставляют радоваться и гордиться величайшие достижения науки. Вся книга держится как бы на одном дыхании и представляет собой стремительный порыв в будущее.

Очерк — наиболее оперативная форма научно-фантастического повествования — открывает не меньший простор для воображения, чем роман. Все зависит от смелости автора.

Бывают случаи, когда фантастическая гипотеза обставляется такими вескими аргументами и преподносится в такой убедительной художественной форме, что вызывает горячие споры и научную полемику. Еще в 1946 году А. Казанцев напечатал в журнале «Вокруг света» рассказ-гипотезу «Взрыв», в котором высказал остроумное предположение о том, что знаменитый Тунгусский метеорит был не чем иным, как взорвавшимся над тайгой межпланетным кораблем с атомным двигателем.[9] Рассказ привлек внимание и вызвал много откликов.

Несколько лет спустя эту заманчивую гипотезу подкрепил новыми аргументами Б. Ляпунов. В очерке «Из глубины вселенной» («Знание — сила», 1950, № 10) он доказывал, что космический корабль мог явиться не с Марса, а из другой звездной системы. Рассказ А. Казанцева и вслед за ним очерк Б. Ляпунова наделали столько шуму, что Метеорный комитет Академии наук СССР счел своим долгом вмешаться в это дело и выступить против «невежественных» фантастов. Если бы даже ученым и удалось отстоять свою правоту и доказать, что «Тунгусское диво» было метеоритом, а не межпланетным кораблем, то, независимо от этого, фантастическая гипотеза сыграла положительную роль: писатели всколыхнули общественное мнение, привлекли внимание миллионов читателей (очерки были переведены на разные языки) к межпланетным полетам, истории исследования метеоритов и к другим проблемам.

Спор, начатый А. Казанцевым, продолжается. Помимо всего сказанного, его идея нашла свое отражение и в известном научно-фантастическом романе «Астронавты» польского писателя Станислава Лема, допустившего, что Тунгусский метеорит — межпланетный корабль, посланный, правда, не с Марса, а с Венеры.

6

В послевоенные годы в научно-фантастических романах с большой политической остротой и целеустремленностью ставится вопрос о судьбе новейших открытий и изобретений, в зависимости от того, в каких целях они используются, служат благим намерениям или грязной наживе, процветанию человечества или истребительным войнам. В одних романах события развертываются за рубежом, в реально существующих или вымышленных странах, в других — переплетаются две сюжетные линии и действие происходит попеременно то в Советском Союзе, то на Западе.

Тема большого масштаба — столкновение двух миров в связи с историей научного открытия — положена в основу романа А.Казанцева «Пылающий остров». Эта книга, опубликованная незадолго до Великой Отечественной войны, вышла в 1957 году в новом варианте.

Найденный русским физиком Кленовым способ концентрации энергии в сверхпроводнике, помимо широких перспектив применения в мирных целях, может превратиться в разрушительное средство огромной силы. Вокруг этого открытия завязывается ожесточенная борьба, сплетаются нити сложного многопланового повествования. Описанные автором события начинаются еще до революции и охватывают несколько десятилетий. Из тунгусской тайги действие переносится в Харбин, оттуда — в лабораторию американского ученого Холмстеда, на островок в Тихом океане, в замок фабриканта смерти Вельта, в Советский Союз, где Кленов находит на старости лет убежище и спасается от преследования врагов. Угрозу всемирной катастрофы, вызванной не стихийными силами природы, а злой волей человеконенавистника Вельта, предотвращают советские ученые.

Естественно, что в романе с острым приключенческим сюжетом и множеством действующих лиц автор очерчивает своих героев самыми броскими штрихами и в некоторых случаях сознательно прибегает к приемам плакатной характеристики. Отсюда — преобладание в каждом персонаже какой-то одной, определяющей черты, доводящей образ почти до символической обобщенности.

Вельт — наиболее выразительный персонаж — олицетворение зловещей сущности современного империализма. Бернштейн — из тех буржуазных ученых, которые, по требованию своих хозяев, создают новые виды истребительного оружия, не задумываясь, к каким это может привести страшным последствиям. Кленов — беспомощный и пассивный носитель идей пацифизма. После того как сама жизнь доказала ему, что ученый не может оставаться «вне политики», он находит путь в лагерь мира и демократии. Однако на последнем этапе своей жизни Кленов выглядит каким-то жалким неврастеником, и это снижает убедительность его внутреннего перерождения. В образах Марины и Молнии, Сергеева и Матросова сосредоточены гуманные устремления, воля и решимость советских людей отстоять завоевания Октября.

В эпилоге автор так объясняет замысел произведения:

В этих словах хорошо определены и художественные и жанровые особенности произведения, отличающие его от «Полярной мечты» и «Арктического моста».

Гротескные преувеличения — неотъемлемое свойство романа-памфлета. Социальная сатира вообще не может обойтись без гротеска, а научная фантазия придает ему особую остроту. Но художественный эффект достигается только в том случае, если автор не теряет чувства меры и умеет разнообразить нюансы. Эта, далеко не оригинальная, мысль подтверждается прежде всего произведениями Л. Лагина.

Несмотря на то, что проблема искусственного воздействия на железы внутренней секреции десятки раз трактовалась в научно-фантастической литературе, талантливый роман Л. Лагина «Патент АВ» (1947) привлек читателей своей сатирической остротой и парадоксальным поворотом сюжета: монополисты пытаются использовать похищенный препарат доктора Попфа для создания новой породы рослых и физически сильных людей с умом трехлетнего ребенка. Эти уроды предназначаются в качестве пушечного мяса и дешевой рабочей силы.

Как всегда у Л. Лагина, из абсурдной, на первый взгляд, предпосылки выводятся все возможные логические последствия. Памфлетную остроту придает замыслу не только прямое разоблачение, но и политический подтекст: пушечное мясо понимается в буквальном смысле слова и становится своего рода «реализованной метафорой».

С такими же художественными приемами мы сталкиваемся и в других произведениях Л. Лагина, основанных не столько на научной гипотезе, сколько на парадоксальном стечении обстоятельств, дающих повод для социальных обобщений (сказочно-фантастическая повесть «Старик Хоттабыч», романы «Остров разочарований», «Атавия Проксима»). Есть у Л. Лагина сатирико-фантастическая повесть «Съеденный архипелаг». Парадокс заключается здесь в том, что коммерсанту Свитмёрдеру из Пуритании, взявшемуся «цивилизовать» архипелаг Блаженного Нонсенса, выгодно поощрять ужасный обычай людоедства, и чем больше пожирается людей, тем быстрее он богатеет. Прозрачная аллегория содержится, таким образом, в самом сюжете.

Блещет остроумием и роман «Атавия Проксима» (1956). Залп атомных пушек превращает большой кусок Земли в самостоятельное космическое тело. Атавия и Полигония, два буржуазных государства, расположенных на оторвавшейся части земной поверхности, продолжают жить по своим законам. Промышленники и финансовые магнаты обеих стран вступают в преступный сговор: они разжигают войну и истребляют часть населения, чтобы нагнать дивиденды, уничтожить безработицу и предотвратить революцию. Буржуазная демократия, основанная на принципах «атавизма», вырождается в фашистскую диктатуру Ликургуса Паарха, которому, в свою очередь, уготована гибель, так как назревает возмущение народа. Перед нами проходит вереница действующих лиц, характеризующих разные слои общества Атавии, настроения, нравы и т. п.

Сильная сторона романа — его памфлетная острота. Но гротескные преувеличения здесь уже не художественное средство, а скорее самоцель. Все конфликты и образы политически настолько обнажены и гиперболизированы, что превращаются нередко в логическую схему и теряют художественную непосредственность.

В этом отношении «Атавия Проксима» проигрывает по сравнению с «Патентом АВ» и «Островом разочарований», хотя в ней больше сарказма и скрытого гнева.

Вообще творческий метод Л. Лагина, использующего фантастическую идею как отправную точку для создания политического памфлета, очень интересен и плодотворен. Советский писатель опирается на замечательную традицию мировой сатирической литературы, созданную памфлетными романами Д. Свифта, М. Е. Салтыкова-Щедрина, А. Франса и других великих сатириков.

Некоторое сходство с творческим методом Л. Лагина легко заметить в интересном романе С. Розвала «Лучи жизни» (1949). Порядки, господствующие в капиталистической державе Великании, изображенной в гротескно-сатирических тонах, вызывают трагические переживания и злоключения ученого-гуманиста Чьюза. Открытые им «лучи жизни», способные избавить человечество от болезней, военное ведомство хочет превратить в орудие смерти. Сюжет романа сам по себе настолько увлекателен и динамичен, что автору не приходится «проталкивать» свою политическую идею, ибо она естественно вытекает из самого сюжета. Активизация Чьюза как общественного деятеля и его участие в борьбе за мир подсказаны развитием предшествующих событий.

Интересные образцы социального памфлета в научно-фантастической литературе созданы в последнее время Н. Томаном, который писал до сих пор преимущественно приключенческие детективные повести. Правда, он не новичок в научной фантастике. Еще в 1939 году были опубликованы его повести «Мимикрин доктора Ильичева» и «Чудесный гибрид». Но это вещи довольно слабые и наивные: политическая тенденциозность переходит здесь в откровенную дидактику. Совсем иначе написаны повести «История одной сенсации» (1956) и «Накануне катастрофы» (1957). Фантастический сюжет сам по себе служит здесь благодарным материалом для политической сатиры.

Искусственное усиление электронной концентрации ионосферы для передачи телевизионных сигналов американские бизнесмены используют в целях разжигания военного психоза («История одной сенсации»).

Политическая борьба, связанная с историей уничтожения с помощью ракет астероида, изменившего свою орбиту и грозящего упасть на Землю, дает автору повод для сатирической характеристики представителей господствующих классов США («Накануне катастрофы»).

К сожалению, в некоторых книгах последних лет заметно резкое снижение художественного уровня. Появляются повести, написанные по готовым рецептам и трафаретам. Авторы владеют только двумя красками: густо-черной и нежно-розовой, не зная никаких промежуточных тонов. Заранее известны не только расстановка сил, но и обязательный ассортимент стандартных персонажей. Шаблонны в таких книгах и научно-фантастические идеи.

Типичный образец — «Зашита 240» А. Меерова. Книга написана довольно живо, можно сказать, на профессиональном уровне, но вся от начала до конца построена на трафаретных ситуациях. Авантюрный сюжет в данном случае завязывается вокруг открытия, основанного на использовании высокочастотных электромагнитных колебаний. Американские гангстеры и дельцы освобождают из тюрьмы немецкого ученого-фашиста и дают ему возможность заняться усовершенствованием изобретенного им электромагнитного оружия, вызывающего массовые заболевания центральной нервной системы. В то же время советские ученые используют электромагнитные колебания для создания биоизлучателя — аппарата, ускоряющего рост растений, и вместе с тем создают «защиту 240», парализующую на больших пространствах пагубное воздействие электромагнитных излучений. Такова научная подоплека романа. Что касается фабулы, то она представляет собой хаотическое нагромождение приключений, в которых используется весь реквизит детективного повествования: погони, преследования, переодевания, похищения, гангстеры, шпионы, наемные убийцы и т. д., и т. п. Каждое действующее лицо наделяется плакатными приметами и выполняет четко ограниченные функции. Зорин — академик, автор выдающегося открытия. Бродовский, Молчанов, Егоров — превосходные люди и талантливые научные работники. Резниченко — тщеславный карьерист и никудышный ученый. Никитин — слабый недалекий человек, попавший в сети вражеской агентуры. Протасов — американский шпион. Сестры Беловы влюбляются по неопытности — одна в Резниченко, другая — в Никитина, но вовремя спохватываются и находят достойную замену.

А вот персонажи, действующие за рубежом: Кранге, немецкий ученый-фашист, на службе у американцев; Эверс — делец-авантюрист, Крайнгольц — заблуждающийся честный ученый; Уоркер — борец за мир. Кроме того, в книге фигурируют миллиардеры, монополисты, гангстеры, слуги и т. д. Все эти марионетки пускаются в ход, и каждая исправно выполняет заданную роль.

«Защита 240» — далеко не худший образец такой унылой заштамповки, где все «правильно» и все заранее известно. Эта книга кажется шедевром по сравнению с повестью Н. Дашкиева «Властелин мира» (1957),[10] где подобные же литературные штампы доведены до чудовищной безвкусицы, а сюжет представляет собой нагромождение почти анекдотических нелепостей и дешевых трюков. Приходится только удивляться тому, что опытный литератор Н. Дашкиев позволил себе выпустить книгу, написанную много ниже его возможностей.

Стремление преодолеть трафареты и штампы — это наибольшее зло приключенческой литературы — привело писателей к попыткам обогатить художественные возможности приключенческого повествования за счет привлечения элементов научной фантастики. Удачное соединение приключенческого сюжета с научной фантазией, играющей в данном случае подчиненную роль, открывает писателям-«приключенцам» новые пути для творческих исканий. Некоторые из этих попыток заслуживают внимания.

Г. Тушкан в приключенческо-политическом романе «Черный смерч» (1954), направленном на разоблачение американских монополистов и гангстеров, ставит приключения своих героев, и прежде всего естествоиспытателя Аллена Стронга, в зависимость от создания бактериологического оружия (ультравирусы, вызывающие почти мгновенную гибель растений) и выработки защитных средств (использование меченых атомов для обнаружения «биобомб»).

В другом романе — «Разведчики зеленой страны» (1950) — похождения группы юных натуралистов в лесах Киргизии и поиски мальчиком Егором Смоленским своего фронтового друга полковника Сапегина (кстати, он фигурирует и в романе «Черный смерч») служат удобной рамкой для включения познавательного материала.

Описание зеленой лаборатории и фантастических достижений советских биологов-селекционеров естественно врастает в сюжетную ткань приключенческого повествования. Биологическая фантастика представлена здесь в самых разных аспектах. Автор рисует увлекательные перспективы превращения диких плодовых лесов в лесосады и сады, получения съедобного микробелка, создания сахарных биофабрик, сверхбыстрого выращивания деревьев и т. д.

Таким образом, шаблонный детектив вытесняется в книгах Г. Тушкана научными проблемами, преимущественно биологическими. Если бы не рыхлость композиции и вялость языка, романы Г. Тушкана можно было бы признать удачными образцами нашей приключенческой литературы.

Такая же примерно тенденция свойственна и роману А. Студитского «Сокровище Черного моря» (1956). Напряженная приключенческая фабула связана здесь с историей открытия и разведения золотоносных водорослей. Трудности, преодолеваемые в процессе исследовательской работы советскими учеными, усугубляются действиями вражеской разведки, стремящейся выведать тайну открытия и помешать ученым довести дело до конца. Конечно, такой поворот действия далеко не нов. Однако роман хорошо написан и читается с большим интересом.

На географическом и этнографическом материале, с привлечением элементов научной фантастики, построены романы Л. Платова — «Архипелаг исчезающих островов» (1948) и «Страна семи трав» (1954), составляющие дилогию «Повести о Ветлугине». Если в некоторых рассказах, включенных в сборник «Каменный холм» (1952), Л. Платов попытался заглянуть в мир будущего и увидеть новые черты человека коммунистического общества, то в этих романах писатель выступает как последователь художественной традиции В. А. Обручева, знакомя читателей с архаической культурой и бытом народа, находящегося на стадии родового строя. Мотивом, сближающим «Архипелаг исчезающих островов» с «Землей Санникова», являются поиски неизвестной, но якобы виденной прежде земли, существование которой Ветлугин предсказывает умозрительным путем, на основании убедительных признаков. В отличие от Обручева, писавшего о гипотетической земле до решения вопроса о её существовании, Л. Платов пишет о вымышленной земле, используя недавние открытия ледяных плавающих островов, работы В. Ю. Визе и других исследователей.

«Страна семи трав» — редкий случай фантастики на историко-этнографическом и географическом материале (история племени нганасанов и обоснование фантастической гипотезы о возможности существования оазиса в центре Таймыра). Приключения Ветлугина в стране нганасанов и история его поисков, изображение жизни «заблудившегося» народа, оторванного от остального мира и постепенно деградирующего, — этот сюжет дает писателю больший простор для художественного вымысла.

В творчестве Л. Платова привлекает не только «экзотика» сюжета, но и умение писателя лепить образы (Ветлугин, Ледыгин, Звонков), рисовать впечатляющие пейзажи, так описывать события, что они надолго запоминаются читателю.

Реалистические произведения Л. Платова убедительно показывают, какие большие и далеко не исчерпанные возможности таятся в приключенческих и научно-фантастических сюжетах.

7

Творчество И. Ефремова, талантливого писателя и крупного ученого-палеонтолога — одна из самых ярких страниц в истории советской научно-фантастической литературы. С большой убежденностью и страстностью И. Ефремов утверждает материалистическое познание мира, раскрывает в художественно-образной форме взаимозависимость и взаимопроникновение различных явлений природы, достижений науки, завоеваний культуры на разных ступенях исторического развития.

В произведениях И. Ефремова причудливо переплетаются прошлое, настоящее и будущее. Немеркнущий светоч разума передает свою эстафету грядущим поколениям. Мысль, запечатленная в преданиях или в памятниках материальной культуры, вечна, как материя.

Познающий разум так же неисчерпаем, как и природа, — вот идейная основа творчества И. Ефремова, который исходит в своей научной и литературной деятельности из убеждения, что новое рождается на стыке нескольких наук. Отсюда, на первый взгляд, парадоксальные, ошеломляющие сочетания палеонтологии и астрономии, биологии и математики, геологии и фольклора и других паук, далеко отстоящих одна от другой в обычной систематике знаний. Отсюда же и некоторая общность логических доказательств и метода обоснования новых идей в научных трудах и художественных произведениях И. Ефремова.

Блестящим примером подтвержденной жизнью фантастической гипотезы служит рассказ «Алмазная труба» (1944), в котором писатель обосновал возможность алмазных месторождений в Якутии задолго до того, как они были в действительности открыты.

В ранних рассказах И. Ефремова («Встреча над Тускаророй», «Атолл Факаофо», «Озеро горных духов», «Белый рог» и др.) научно-фантастическая идея соединяется с романтикой морских приключений, с красочными описаниями природы, с изображением повседневной работы моряков, геологов и палеонтологов, совершающих необыкновенные открытия. В каждом отдельном случае автор находит неожиданное объяснение интригующей читателя научной проблемы, таинственных явлений, с которыми сталкиваются герои. И эта поэтическая атмосфера творческих исканий придает рассказам И. Ефремова своеобразие и непосредственность подлинных произведений искусства, хотя они и проигрывают оттого, что действующие лица куда менее выразительны, чем окружающая их обстановка.

Обычный в научной фантастике приключенческий сюжет часто заменяется у И. Ефремова «приключениями мысли» — от зарождения гипотезы до ее превращения в теорию, подкрепленную многочисленными доказательствами. В таких повестях, как «Тень минувшего» или «Звездные корабли», развитие сюжета определяется не приключениями ученого, а его исследовательской работой, поисками доказательств, необходимых для подтверждения удивительной гипотезы. Главное для И. Ефремова — преемственность идей, столкновение мнений, борение интеллекта с препятствиями, горение творческой мысли. Недостаток внешнего действия возмещается развитием научной идеи. Любование работой ума становится элементом поэтики. Отсюда — органический, внутренний, а не поверхностный гуманизм.

В научной фантастике, как ни в каком другом жанре, неизбежно повторение тем и варьирование сходных сюжетов. И это тем более естественно, что фантастика развивается в симбиозе с наукой. Все зависит от того, как используются в разных произведениях одинаковые темы, подсказанные наукой, и в каком виде возрождаются заимствованные сюжеты.

В классических романах о встрече человека с «допотопными» чудовищами (Жюль Верн, Конан Дойль, В. Обручев) исходным моментом является допущение заведомо невозможного. И. Ефремов решает эту задачу иначе, заменяя чисто фантастическое предположение научно аргументированным. С «допотопными» чудовищами встречаются в «Звездных кораблях» (1947) не люди, жители земли (их тогда еще не было), а гости из космоса. Литературная традиция здесь обогатилась до такой степени, что произошел резкий качественный сдвиг. Удачно разработанная новая тема, как это всегда бывает в литературе, находит своих продолжателей.

В. Соловьев построил на подобных же мотивах приключенческий литературный киносценарий «Триста миллионов лет спустя» (1957), В. Карпенко — повесть «Тайна одной находки» (1957), П. Аматуни — фантастическую авантюрно-детективную повесть «Тайна Пито-Као» (1957). В каждом из этих трех случаев мы видим упрощение и вульгаризацию темы «Звездных кораблей». Еще немного, и она превратится в штамп.

В «Туманности Андромеды» сливаются воедино многогранные творческие возможности И. Ефремова — писателя, ученого и мыслителя. По мере того, как в журнале «Техника — молодежи» публиковался в 1957 году сокращенный текст романа, переводы его печатались за границей на французском, английском, немецком, венгерском, румынском и других языках. Такой исключительный успех научно-фантастического романа объясняется прежде всего тем, что И. Ефремов сделал первую в нашей литературе серьезную попытку нарисовать картину величественного будущего человека, достигшего ослепительных высот социального и научного прогресса.

В 1958 году «Туманность Андромеды» выпущена в полном и заново отредактированном виде издательством «Молодая гвардия».

В отличие от большинства научно-фантастических произведений, это не приключенческий, а философский роман, наглядно иллюстрирующий, как тесно связаны в настоящее время теоретические проблемы точных наук с важнейшими проблемами материалистической философии. И. Ефремов хочет показать неотделимость физико-математических и диалектико-материалистических представлений о материи, движении, времени и пространстве. Поэтому его роман требует от читателей не только вдумчивости, но и известной научной подготовки.

И. Ефремов переносит нас на много веков вперед. Коммунистический строй, давно уже восторжествовавший на всей планете, изображен как нечто само собой разумеющееся, как единственно возможная и целесообразная форма социальной организации, имеющей свои исторические традиции. «Земля избавлена от ужасов голода, заразных болезней, вредных животных, спасена от истощения топлива, нехватки важных химических элементов, преждевременной смерти и старости людей».

Все силы природы поставлены на службу человеку. Земной шар связан единой энергетической системой, опоясан спиралями электрических дорог, охвачен кольцом искусственных спутников, выдвинутых к границам космоса. Звездолеты преодолевают необозримые расстояния почти со скоростью света.

При таком полете фантазии трудно упрекать писателя в недостоверности тех или иных деталей. Важна здесь общая философская концепция, опирающаяся на марксистско-ленинское понимание общих закономерностей исторического и научного прогресса.

Из всех многочисленных научных и философских вопросов, затронутых в «Туманности Андромеды», на первое место выдвигается проблема преодоления времени и пространства в связи с далеко идущими выводами из теории относительности. Разумеется, фантастические выводы из физики Эйнштейна и его продолжателей следует соизмерять не с доступными нашему пониманию ближайшими перспективами науки, а с теми беспредельными возможностями, которые открывает человечеству безграничное познание.

Изображенный И. Ефремовым будущий мир достиг уже такого уровня науки и техники, когда космические скорости кажутся недостаточными, потому что ближайшие галактики отстоят от нас на сотни и тысячи световых лет. «Вечные загадки и трудные задачи превратились бы в ничто, — мечтают люди Земли, — если бы удалось совершить еще одну, величайшую из научных революций — окончательно победить время, научиться преодолевать любое пространство в любой промежуток времени».

Проблема времени предстает и в другом аспекте. Все находится в движении, возникает, развивается и уходит в прошлое. Пытливая мысль стремится вперед, к еще более совершенным формам жизни и познания. Лавина времени все сметает со своего пути, но великие завоевания мысли и лучшие традиции мировой культуры не исчезают и не забываются. Люди далекого будущего помнят изречения античных мудрецов, воздвигают памятники ученым нашего времени, открывшим человечеству дорогу в космос, принимают по Великому Кольцу населенных миров сообщения с далеких звездных систем, посланные миллионы лет тому назад, когда на Земле еще не существовало человека. Все это создает приподнято-романтическую атмосферу вечных исканий и горения бессмертной мысли, которую не могут погасить ни время, ни пространство.

Но самое интересное в романе И. Ефремова — стремление увидеть людей такими, какими они будут, какими они должны быть. Коммунизм эпохи высшего расцвета рисуется не в виде абстрактных утопических пожеланий, а в соответствии с мыслимыми возможностями социального и научного прогресса. Автора интересуют разные стороны общественной и частной жизни, быта и личных взаимоотношений героев; каждый из них гармонически сочетает в себе лучшие качества — духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство. Человечество достигло столь высокого уровня сознания, когда индивидуальные стремления не могут расходиться с нуждами общества. Люди эры Великого Кольца отличаются «доверчивой прямотой», и отсюда вытекают все их поступки и взаимоотношения, изображенные в романе в общем убедительно.

Интересна и своеобразна поэтика произведения. На всем его протяжении последовательно выдерживается тон рассказа современника событий, для которого все, что он видит и знает, так же привычно и обыденно, как для нас наши вещи, научные термины, общественные явления и т. д. Этот художественный прием поначалу вызывает затруднения, но постепенно читатель осваивается с законами столь необычного мира и начинает в него верить, начинает подходить к нему с теми мерками, которые установлены автором, продумавшим до мельчайших подробностей все причины и следствия, вытекающие из его фантастических допущений. Впечатление достоверности создается также с помощью специально разработанной фантастической научной терминологии, вполне уместной в романе, хотя это его заметно отяжеляет.

И, наконец, хочется отметить еще одну особенность книги. Это не отвлеченная фантастика, не просто игра воображения. Здесь вполне естественна перекличка с историческими событиями и политическими проблемами, волнующими каждого из нас, читателей «Туманности Андромеды». Автор настойчиво говорит об опасности опытов с частично распадающимся атомным горючим и рисует мрачную картину опустошенной, поросшей черными маками планеты Зирды, жители которой убили себя и все живое…

«Туманность Андромеды» — произведение сложное и глубокое, заслуживающее большого и серьезного обсуждения. В этой книге легко заметить и недостатки, порожденные, как нам кажется, определенным разрывом между интеллектуальной и эстетической культурой автора. Ефремов-мыслитель явно превосходит Ефремова-художника. Для выражения великолепных идей он далеко не всегда находит равноценные изобразительные средства. К тому же ему часто изменяет и чувство вкуса.

И все же И. Ефремов добился главного: он приоткрыл завесу грядущего и показал нам совершенно новый мир. Мир прекрасный и увлекательный!

Появление «Туманности Андромеды», а вслед за ней интересной и содержательной повести «Сердце змеи» (1959) приводит к заключению, что новое слово в научной фантастике будет сказано теми писателями, которые сумеют объединить в одно художественное целое самые передовые научные и философские идеи нашего времени, иначе говоря, создать полноценные, «комплексные» произведения о коммунистическом обществе, которое мы строим. Автор «Туманности Андромеды» достиг в этом отношении несомненного успеха.

8

За последние годы к сравнительно небольшой группе давно и постоянно работающих писателей-фантастов присоединились Г. Мартынов, Б. Фрадкин, В. Савченко, К. Волков, А. Полещук, В. Мелентьев, Ю. и С. Сафроновы, А. и Б. Стругацкие, В. Журавлева и другие авторы.

К сожалению, среди новых повестей и романов встречаются в художественном отношении совершенно беспомощные (Н. Гомолко. «За великую трассу» и «Небесная цитадель») и даже откровенно халтурные (Ф. Кабарин. «Сияние базальтовых гор», А. Громов и Т. Малиновский. «Тайна утренней зари»), не говоря уже о бесконечных перепевах одних и тех же мотивов, ничем не обогащающих литературу. Только поразительной нетребовательностью некоторых издательских работников можно объяснить появление третьесортных книг, заслуживающих самой резкой критики.

Подавляющее большинство новых произведений связано, так или иначе, с проблемами астронавтики. Изучение космоса — тема необъятная, открывающая широкий простор для художественного воображения, хотя, на первый взгляд, ее сюжетные возможности давно уже исчерпаны до дна. Но это не так. Величайшие достижения науки наших дней стимулируют дальнейшее развитие научно-фантастической литературы и выдвигают перед писателями-фантастами новые творческие задачи.

Г. Мартынов — инженер, пришедший в литературу с производства — за сравнительно короткое время написал пять книг: «220 дней на звездолете», «Каллисто», «Каллистяне», «Сестра Земли» и «Наследство фаэтонцев».

Мартынов еще не успел выработать собственный стиль, у него встречаются трафаретные образы, тусклые газетные фразы, шаблонные ситуации. Но это писатель, безусловно одаренный, обладающий незаурядной выдумкой, умением построить интересный сюжет. Пишет он очень просто и доходчиво, ориентируясь на детей среднего возраста, и его книги пользуются у юных читателей популярностью.

В повести «220 дней на звездолете» (1955) межпланетное путешествие изображается как сложнейшая, тщательно подготовленная научная экспедиция. Автор дает почувствовать, что до тех пор, пока скорость звездолета будет меньше скорости планет, исследователи будут жестко лимитированы во времени. Решающий фактор времени определяет в повести и развитие действия. С этим связаны приключения Камова на Марсе и его неожиданное возвращение на Землю. Вместе с тем книгу портят затянутые описания и избитые образы отрицательных персонажей.

Несомненный интерес представляет и роман «Каллисто» (1957). Поставив своей целью показать в фантастическом произведении расцвет коммунистического строя, взаимоотношения людей, науку и технику будущего, Мартынов использует распространенный в научной фантастике прием — прибытие на Землю гостей из космоса. Действие развертывается в двух психологических планах: восприятие людьми необычных нравов, моральных принципов, научных достижений каллистян, жителей планеты, где давно уже восторжествовал коммунистический строй, и, с другой стороны — знакомство каллистян с людьми и двумя социальными системами на нашей планете. Если первая книга романа дает только предварительное представление о коммунистическом обществе каллистян, то во второй части автору предстоит показать общественные порядки, науку и технику на планете Каллисто глазами советских людей — посланцев Земли. Сталкивая на одной плоскости представителей трех социальных систем, олицетворяющих прошлое, настоящее и будущее человечества, автор придает своей книге острое политическое звучание.

Роман Г. Мартынова — «Сестра Земли» (1959) — задуман как продолжение повести «220 дней на звездолете» и составляет вторую часть трилогии об открытиях и приключениях советских астронавтов. Уже знакомые читателям герои совершают на этот раз путешествие на Венеру, где встречаются с удивительными и загадочными явлениями. Острый, захватывающий сюжет не лимитирован заранее заданной схемой. Привлекают в «Сестре Земли» и впечатляющие картины необыкновенной природы, хотя роман и оставляет желать лучшего с точки зрения языка и стиля.

Отправил своих героев на Венеру и К. Волков, автор романа «Звезда утренняя» (1957). Подготовка в конце семидесятых годов нашего века советской межпланетной экспедиции показана как труднейшее дело, требующее максимального напряжения сил большого коллектива ученых. Как ни затянута экспозиция, но это самая сильная часть произведения. Что же касается основных глав, рисующих пребывание людей на Венере, то автор не внес в научную фантастику почти ничего нового. К тому же и приключения героев слабо мотивированы и кажутся мало правдоподобными.

В научной фантастике наших дней разработана целая «наука» о преодолении пространства, которое, согласно гипотезе Эйнштейна, есть такая же физическая реальность, как материя и энергия. В романах зарубежных писателей часто варьируются идеи «антипространства», «гиперпространства», «нулевого пространства», «антигравитации», «замедленного времени» (при субсветовой скорости) и т. д. Современная мировая наука выдвигает общие проблемы перед писателями-фантастами разных стран. В советской литературе подобные идеи развиваются в «Туманности Андромеды» и «Сердце змеи» И. Ефремова, в повести Б. Фрадкина «Тайна астероида 117-03» (1956), в рассказе В. Савченко «Навстречу звездам!» («Знание — сила», 1955, № 10), построенном на «парадоксе времени». Герой этого рассказа, увлеченный, вследствие неисправности ракеты, в межзвездное пространство со скоростью, близкой к световой, проводит в полете один год и возвращается на Землю по истечении двенадцати лет.

Если этот любопытный рассказ имеет в основном иллюстративное значение (художественный замысел целиком подчинен задаче популяризации одного из выводов теории относительности), то последнее произведение В. Савченко, повесть «Черные звезды» (альманах «Мир приключений», кн. 4, 1959) интересна и по сюжету и по выполнению. Речь идет о проблеме создания сверхпрочного и сверхплотного вещества, состоящего из одних атомных ядер.

Что касается повести Б. Фрадкина «Тайна астероида 117-03», то ее отличает остроумный замысел и своеобразный сюжет с неожиданными поворотами. Книгу можно было бы признать удачной, если бы ее не портили трафаретные приемы, отдающие литературной дешевкой и безвкусицей. Главный недостаток повести — нагромождение неправдоподобных авантюр, мелькающих, как в голливудском фильме. Трудно даже перечислить все, что пришлось выдержать экипажу советского ракетоплана в космическом пространстве: и восьмидесятиградусную жару, и резкое торможение при разгоне в несколько сот километров в секунду, и сверхрекордсменский затяжной прыжок на поверхность Урана, и неравную борьбу с пришельцами из глубин Вселенной, взявшими в плен наших астронавтов. Все эти баснословные приключения носят явный привкус «облегченной» фантастической беллетристики буржуазного образца. Герои, совершающие такие подвиги, наделены довольно упрошенной психологией и характеризуются преимущественно в бытовом плане (Светлана увлекается волейболом, Бурдин не пропускает ни одного концерта самодеятельности, Игорь, очутившись в космосе, мечтает о сибирских пельменях, и все трое коротают время в ракетоплане, играя «в балду, расположившись… в воздухе головами друг к другу»). Величайшие достижения науки и техники грядущих лет никак не соотносятся с новыми явлениями общественной жизни. Получается так, что наука прогрессирует сама по себе, а жизненные представления и психология людей остаются прежними. Между тем возможности науки, изображенные в повести, таковы, что герои — по мысли автора, обыкновенные советские люди — должны жить и действовать в условиях уже сложившегося коммунистического строя. Такая условность — одностороннее изображение научно-технического прогресса в отрыве от поступательного движения всего общества в целом — дефект, свойственный многим произведениям советской научной фантастики. Вместе с тем несомненное достоинство «Тайны астероида 117-03» — умение автора обосновать развитие авантюрной фабулы смелыми и оригинальными научно-фантастическими допущениями, на которых, собственно, и держится вся повесть (расщепление электрона, создающее гравитационную энергию, превосходящую в тысячи раз энергию атомного ядра, что позволяет создавать искусственные поля тяготения).

Если принять во внимание и прежние книги Б. Фрадкина («Дорога к звездам» и «История одной записной книжки»), в которых едва только намечался его творческий путь как писателя-фантаста, мы вправе требовать от него более взыскательного отношения к разработке научно-фантастической темы и выбору изобразительных средств.

Не следует сдерживать фантастику и ставить перед ней искусственные преграды. Все зависит от того, как фантазирует, для чего фантазирует, какие цели преследует и достигает в каждом отдельном случае автор.

Сдерживать его должно чувство меры, вкуса и хотя бы элементарной логики, которая, к сожалению, далеко не всегда украшает книги писателей-фантастов. Делалось немало попыток установить «границы жанра», но действительность художественной литературы шире всяких определений, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что с грифом научной фантастики появляются такие во всем противоположные друг другу книги, как, скажем, произведения В. Немцова и «Звездный человек» (1957) А. Полещука. Это как бы два полюса советской научно-фантастической литературы. С одной стороны, трезвая реалистическая фантастика сегодняшнего дня, подсказанная ближайшими практическими задачами, которые частично уже претворены в жизнь, а с другой стороны — даже не фантастика, а фантасмагория, не ставящая перед воображением никаких сдерживающих начал.

Кажется, что А. Полещук специально задался целью накрутить как можно больше небывальщины, заведомо неправдоподобных и невероятных вещей, а потом, спохватившись, что подзаголовок «научно-фантастический роман» все же к чему-то обязывает, решил сочинить послесловие и объяснить читателям, как следует истолковывать некоторые фантастические фокусы, описанные в его книге. Из объяснения автора можно заключить, что «пилюли бессмертия», которые заглатывает любознательный юноша Коля Ростиков, — это фантастическая гипербола успехов медицины в области лечения старости; «звездный человек», в действительности оказавшийся «наполовину самостоятельным» роботом — по-видимому, аллегория будущих фантастических возможностей электронных машин; крошечный светящийся кубик, в котором сконцентрированы в виде электрических импульсов все знания и все премудрости, в таком истолковании мог бы символизировать безграничные перспективы науки. Но в действительности все это не имеет научного обоснования, даже в рамках фантастического сюжета.

Книга А. Полещука не лишена остроумия и читается с интересом, несмотря на то, что действующие лица — нарочито схематичны и условны, поступки их алогичны, реплики несуразны. Все происходит, как в волшебной сказке, где действуют свои законы и существует своя сказочная логика. По воле автора совершаются всякие метаморфозы, еще более удивительные, чем в священном писании или мифологических поэмах Овидия: комочек глины вдруг превращается в человека, забронированного в чешуйчатый костюм необыкновенной прочности; впавший в детство девяностолетний академик с помощью той же самой волшебной пилюли удаляет из своего тела «инертные атомы» и обретает юношескую бодрость, межзвездный скиталец, выступающий в роли Люцифера и наделенный титаническим могуществом, олицетворяет, по-видимому, силы зла и т. д.

В основе своей книга А. Полещука антинаучна и проникнута довольно сомнительными идеями. Остается только пожелать, чтобы следующие произведения этого молодого писателя оказались более удачными.

9

Творческие искания в области научной фантастики ведутся сейчас в самых разных направлениях. Кроме романов, повестей и рассказов, все большее значение начинает приобретать научно-фантастический очерк и завоевывает право на существование киносценарий. Делаются попытки, пока еще мало успешные, положить начало советской научно-фантастической драматургии (пьесы И. Луковского «Гибель дракона» и «Тайна вечной ночи») и поэзии (поэма В. Чухрова — «Полет на Луну»).

Появляются и научно-фантастические произведения для детей младшего возраста. Почин, сделанный еще в тридцатых годах Я. Ларри («Необыкновенные приключения Карика и Вали») продолжили О. Павловский («Необычайное путешествие Петьки Озорникова») и В. Мелентьев («33-е марта»). Авторы этих двух повестей, используя традиционные литературные приемы (машина времени, чудесный сон), переносят своих юных героев на несколько десятилетий вперед. Если Павловскому и Мелентьеву и удалось в какой-то степени справиться с задачей изображения науки и техники сравнительно недалекого будущего, то человеческие взаимоотношения, новые черты поведения и психологии людей очерчены чересчур поверхностно и примитивно (особенно у О. Павловского). Вместе с тем намеченную в этих книгах тенденцию — дать представление младшим школьникам о коммунистическом обществе — следует всячески поддерживать и развивать. В последние годы отчетливо проявился и многонациональный характер нашей научной фантастики. Даже библиографу сейчас трудно учесть все, что появляется в этой области, так как далеко не все произведения, изданные на Украине и в Белоруссии, в Прибалтике и на Кавказе, переводятся на русский язык. С каждым годом все больше издается научно-фантастических книг и в разных городах Российской Федерации. Поэтому пора уже отбросить ложное представление о том, что советская научная фантастика создается преимущественно писателями, живущими в Москве!

И, наконец, еще одна примечательная особенность научной фантастики последних полутора десятилетий: почти полное обновление имен, выдвижение большой группы писателей, обогащенных опытом практической и теоретической работы в специальных областях науки и техники. По-видимому, не случаен, а вполне закономерен тот факт, что по мере усложнения задач научной фантастики, требующей от писателей, кроме литературной одаренности, еще и научной эрудиции, появляется все больше писателей-фантастов, имеющих научно-техническое образование.

Очень досадно, когда фантастическая книга преждевременно устаревает вследствие того, что писатель не в состоянии уследить за развитием научной мысли и поэтизирует ее вчерашний день. Быть на уровне современных научных идей и опережать в воображении реальные возможности науки и техники — вот что требуется от писателя-фантаста.

Несмотря на тематическое многообразие советской научно-фантастической литературы, многие важнейшие проблемы науки и техники еще не привлекли внимания писателей. Перспективы развития химии, биологии, медицины, радиоэлектроники и полупроводниковой техники, сельского хозяйства, ядерной энергетики, почти неизведанных отраслей знания, рождающихся «на стыках» различных наук, не говоря уже о новых представлениях о свойствах материи, времени, пространства, тяготения — вот далеко не полный перечень тем, которые не получили еще воплощения или едва только затронуты в советской научно-фантастической литературе.

Но дело, разумеется, не только в пропущенных или слабо разработанных темах. Наша научная фантастика все еще отстает от растущих потребностей в увлекательных художественных произведениях, прививающих молодежи любовь к науке, веру в ее безграничные возможности.

Как часто еще у нас пишутся книги, в которых техника будущего представлена в отрыве от человека будущего!

Взять хотя бы роман Ю. и С. Сафроновых «Внуки наших внуков» (1958). Авторы с большой выдумкой и очень красочно изобразили науку и технику грядущих лет, а люди, сотворившие все эти «чудеса», обрисованы условно, схематично и невыразительно.

Создание образа положительного героя, слияние типичного с индивидуальным в единый художественный сплав, за редкими исключениями, — еще не решенная задача научно-фантастической литературы.

И давно уже пора повести решительную борьбу с засильем литературных штампов, трафаретных, кочующих из книги в книгу, образов, варьированием одних и тех же шаблонных сюжетов!

На Всероссийском совещании, посвященном научно-фантастической и приключенческой литературе, Л. Соболев, В. Сытин, Л. Успенский и другие писатели решительно протестовали против всяких попыток оправдывать художественную неполноценность многих фантастических и приключенческих книг пресловутой «спецификой жанра». Плохой язык, ходульные образы, надуманные конфликты портят в одинаковой степени и фантастический и социально-психологический роман, и приключенческую и бытовую повесть. Это ясно, как дважды два!

Но было бы неправильно, исходя из этих соображений, отрицать исторически сложившиеся художественные особенности приключенческой и научно-фантастической литературы. Ведь само понятие научная фантастика предполагает наличие каких-то определенных типологических признаков.

Мы не можем не присоединиться к мнению К. Бадигина, высказанному в статье «О приключенческой литературе»:

К. Бадигин не отделяет научную фантастику от приключенческой литературы в целом. Между тем научная фантастика за последние десятилетия приобрела такое значение в мировом литературном процессе, что ее смело можно считать особой отраслью художественной литературы, хотя и родственной приключенческой беллетристике.

Нельзя не обратить внимания на плачевное состояние разработки теории и истории научно-фантастической литературы. Без изучения истории не могут быть решены теоретические вопросы, без сложившейся марксистско-ленинской теории научно-фантастической литературы не может быть серьезной, квалифицированной, деловой критики. А ведь не секрет, что в качестве критиков научно-фантастических книг часто выступают досужие любители. То они глушат писателей развязными газетными фельетонами, то курят им фимиам.

В идеале каждая новая книга должна рецензироваться, обсуждаться, порождать в печати отклики, а на деле даже хорошие произведения далеко не всегда привлекают внимание критиков и рецензентов и, что еще хуже, — никуда не годные, наспех состряпанные книги часто проходят незамеченными и не вызывают общественного осуждения. Отчасти это объясняется тем, что до сих пор у нас не преодолено предвзятое отношение к научной фантастике как к литературе, по природе своей «неполноценной», стоящей якобы в стороне от большой литературы социалистического реализма.

Сейчас уже не приходится доказывать, что писатель-фантаст имеет право мечтать о будущем, соизмеряя свою мечту с масштабами не только ближайших лет, но и столетий. Пожалуй, сейчас не понадобятся больше статьи, озаглавленные «В защиту любимого жанра», «Больше внимания жанру научной фантастики», «О забытом жанре» и т. д. А ведь такие статьи появлялись еще сравнительно недавно. За последние годы научная фантастика в нашей литературе окончательно отстояла свое право на существование, и сейчас мы должны заботиться о том, чтобы появлялось как можно больше хороших и разных научно-фантастических книг.

1

О природе научной фантастики, ее законах и целях, границах и соотношении науки и вымысла сейчас спорят: не очень горячо пока и не очень глубоко, — исследовательская страсть еще не зажгла по-настоящему ни литературоведов и критиков, ни писателей. Но поистине фантастическому благодушию в этом вопросе, кажется, не удастся долго удержаться на достигнутом уровне.

Стремительное развитие мировых событий в области общественных отношений и научно-технического прогресса ставит под сокрушительный удар привычные представления о сущности научной фантастики. Точнее — о маскировавшей эту сущность шелухе старых стандартов, которой предстоит отпасть, чтобы раскрыть во всей полноте подлинное содержание (на данном историческом этапе) научной фантастики.

С появлением на карте мира сосуществующей с капитализмом мировой социалистической системы с возрастающим успехом коммунистического строительства возникли новые закономерности общественного развития.

Наука на наших глазах «догоняет», а кое в чем уже обогнала или обгонит в течение жизни нашего поколения темы прежней фантастики. Превращая дерзновенную мечту в сбывшуюся реальность, жизнь, чем дальше, тем быстрее, обессиливает смелый вымысел, чаровавший воображение многих поколений читателей всех стран земного шара. То, что до сих пор сжимало волнением жаждущее необычного, невозможного читательское сердце, в более или менее близком будущем, перейдя на страницы текущей хроники, перестанет не только восхищать, но подчас, пожалуй, и замечаться.

Речь идет не о простом количественном накоплении открытий и изобретений, хотя бы грандиозных по масштабам, а о гигантском качественном скачке, оказывающем влияние на все области жизни и творческой деятельности человека.

С открытием сложности и необозримых возможностей практического использования «неделимого» атома, с поразительными достижениями в области кибернетики, биохимии и других отраслей знания современная наука перестраивается в самой глубокой своей основе. Таким образом создается и множится ряд экономических, политических, научных, технических и иных фактов, которым все реже можно найти аналогии в прошлом.

В этих условиях нерешенные вопросы научной фантастики также далеко не всегда могут быть решены, исходя из сложившихся в прошлом традиций, какими бы передовыми и прогрессивными для своего времени они ни были. Выросшая из прошлого, питающаяся его корнями современность покрывается свежей листвой новых исторических явлений, фактов, идей, событий. На крутом историческом переломе неизбежны и крутые повороты в поисках тем, изобразительных средств, самого содержания научной фантастики второй половины XX столетия.

В самом деле, еще не так давно фантазия писателя имела возможность свободно чувствовать себя в просторах пространства и времени. Смело опережая действительность, она заглядывала далеко вперед и часто не ошибалась в своих предвидениях. Г. Уэллс мог изобретать несуществующий и «неосуществимый» кэворит, посылающий с немыслимой скоростью в звездное пространство космические корабли («Первые люди на Луне»). А. Беляев мог создавать среди льдов Арктики курорт с тропическим климатом («Под небом Арктики»). Ряд авторов осмеливался широким жестом растапливать полярные льды с целью изменения климата северного полушария, создавать на равнинах Сибири огромные моря — аккумуляторы солнечного тепла, превращать в цветущий сад пески среднеазиатских пустынь. Это была научно обоснованная мечта, невозможная для того отрезка времени, когда писались книги. Это была научная фантастика.

Теперь положение круто изменилось. Кэворит из выдумки писателя превратился в реальную «антигравитационную» научную гипотезу. Проблема молниеносного полета межпланетных кораблей оказывается близкой к осуществлению с появлением научно и технически обоснованного проекта фотонной ракеты, летящей со скоростью, близкой к скорости света. Называются даже вероятные сроки осуществления этого проекта. Доктор технических наук Г. И. Бабат считает, что «еще до конца XX века будет подготовлен экспериментальный запуск фотонной ракеты с автоматическими приборами для получения данных, необходимых для разработки технического проекта космического корабля».[11]

Раскрепощение ядерной энергии и близкое уже овладение управляемой термоядерной реакцией превращает научные фантазии А. Беляева, Адамова и других в технические идеи, осуществление которых — вопрос не слишком отдаленного времени. Инженер С. Григорьев считает делом ближайших тридцати — сорока лет создание искусственного солнца над Арктикой и возможность коренной переделки климата земного шара. Сибирское море запланировано в районе строительства Братской гидроэлектростанции, начаты работы по его осуществлению. Превращение песчаных пустынь в пригодные для земледелия и садоводства районы также вступило в стадию практического осуществления. Казавшаяся очень далекой от реализации идея искусственной живой протоплазмы и «направленного развития» небывалых живых существ, наделенных заранее заданными качествами (о чем «дерзко» мечтал в начале нашего века в романе «РУР» Карел Чапек), также переходит сейчас со страниц фантастического произведения в лабораторию ученого. Кандидат физико-математических наук Б. Рубашев предвидит реальное начало ее воплощения в течение ближайших сорока лет.

Фантастическая картина жюльверновской «Южной звезды», казавшаяся невероятной, меркнет перед реальной перспективой получения искусственного кристалла чистого алмаза весом в 60 тонн, о чем рассказал профессор Н. Помозов. Близится к осуществлению в нашем столетии, как явствует из слов академика Д. И. Щербакова, даже мечта 120-летней давности, высказанная писателем пушкинской эпохи В. Ф. Одоевским в романе «4338-й год» (1840): мечта об использовании для промышленных и бытовых нужд человека жара действующих вулканов; исполнение ее мыслилось автором лишь в сорок четвертом веке. Это значит, что почти вся тематика, которою жила, питалась научно-фантастическая литература далекого и недавнего прошлого и, по-видимому, по инерции будет продолжать питаться еще некоторое время литература наших дней, в сущности постепенно переходит из категории фантастических предвидений в область популяризации текущих достижений науки и техники.

Около десятка лет еще, может быть, можно будет фантазировать, исходя из туманных научных гипотез, о жизни на Луне, Марсе и других планетах солнечной системы. Но скорее всего и эта возможность исчезнет гораздо раньше. После запуска первых ракет-разведчиков (перспектива ближайших лет), которые спустятся на поверхность планет, соответствующая аппаратура расскажет об их действительном состоянии раньше, чем человек, предприняв хорошо оснащенную межпланетную экспедицию, увидит все своими глазами.

Воображению все труднее становится угнаться за головокружительным ростом научных открытий, теорий, гипотез, технических изобретений, новых перспектив. Писатель-фантаст, который до последнего времени, опираясь на науку, в то же время шел как бы впереди науки, с достоинством выполняя свою миссию стимулятора исследовательской мысли, сейчас явно отстает от бурных темпов развития науки. Ему приходится догонять ее, и не всегда это удается.

Неизбежность такого положения предвидел еще Жюль Верн. «Что бы я ни сочинял, что бы я ни выдумывал, — писал он, — все это будет уступать истине, ибо настанет время, когда достижения науки превзойдут силу воображения».

В связи с этим кое-кому начинает казаться, что фантастика постепенно теряет свой привычный «воздух», и писателям предстоит приспособляться к новым «атмосферным давлениям», как если бы они попали на Луну.

На дискуссии по проблемам научной фантастики в Ленинградском Доме детской книги один из выступавших выдвинул тезис, что сейчас научная фантастика вообще аннулирована жизнью.

— Легко было, — жаловался он, — фантазировать Жюлю Верну: в то время, когда он жил, техника находилась на низком уровне. Тысячи проблем, в решении которых нуждалось человечество, не были еще решены. По существу, огромный простор был для смелой мечты. А попробуйте-ка помечтать на нынешнем уровне техники!..

Вывод был такой:

— Я считаю, что, может быть, лучше заняться простой популяризацией достижений техники в общедоступной форме, с увлекательной фабулой. Будет полезнее.

Высказывания такого рода не единичны.

Это поспешное отступление мечты перед действительностью основано на явном недоразумении. А это последнее, в свою очередь, покоится на совершенном непонимании природы и задач научной фантастики.

Автор «ликвидаторского» выступления, по-видимому, склонен все возможности научной фантастики свести к техническим предвидениям, зачеркнув остальное ее многообразное содержание. Действительно, на первом этапе возникновения и роста научной фантастики вопросы технического прогресса играли решающую роль в развитии производительных сил общества, поэтому заслуживали самого пристального внимания. Техника должна была, с одной стороны, облегчить и ускорить процесс покорения природы, с другой — освободить человека от тяжелых, мало производительных форм труда. Нетерпеливое творческое воображение, забегая вперед, подсказывало скованной узко утилитарными запросами буржуазного общества, поневоле приземленной мысли изобретателей и конструкторов желательные варианты смелого, вдохновенного, высокопроизводительного решения технических задач.

2

В условиях социалистического общества техническое творчество, выполняя свою социальную функцию, стремительно вырвалось вперед. Новейшие достижения различных наук вооружили его возможностями, позволяющими если не сегодня, то в ближайшие десятилетия осуществить то, что фантастам «предыстории» казалось делом далеких тысячелетий.

Техника, разумеется, всегда будет содержанием научной фантастики на любом этапе человеческого прогресса, поскольку она является естественным связующим звеном между всеми сторонами человеческой жизни. Но, оставаясь необходимым ее звеном, она с каждым десятилетием все меньше будет главным содержанием научной фантастики.

Можно ожидать, что станет усиливаться интерес писателей к тому, что академик А. Н. Несмеянов назвал «наукой фундамента»; так он охарактеризовал комплексы наук физико-математических, химических и биологических. Эта фундаментальная основа современного научного знания до сих пор освещалась в научной фантастике мало, сравнительно с техническими проблемами; особенно это относится к биологии. «Между тем эти комплексы наук, — подчеркивает Несмеянов, — должны освещать дорогу в неизведанное будущее новой техники и производства в целом». Это значит, что они являются основным рычагом материальной культуры будущего, одной из важнейших точек приложения творческой энергии человека.

Будет, вероятно, также замечено и должным образом отражено писателями другое немаловажное обстоятельство, о котором говорил академик Зелинский, на которое обратил внимание И. Ефремов в повести «Звездные корабли». Суть его состоит в том, что наиболее значительные и яркие научные открытия появляются часто на стыке наук, иногда, казалось бы, совершенно несходных, не имеющих точек соприкосновения. Факт этот способен стать источником неожиданных и смелых находок творческой фантазии, если будет раскрыта лежащая в его основе закономерность.

Но еще большее значение должен получить и, несомненно, получит в научной фантастике сам овладевший вершинами научного знания и техники человек.

Перспектива эта (к которой ниже придется еще вернуться) — дело будущего, надо полагать — не столь отдаленного. Пока же следует отметить, что с тематикой в научной фантастике и в наши дни далеко не все еще решено полностью. Вопрос о теме — не праздный и не третьестепенный. Это вопрос о кругозоре писателя и об общественной значимости его произведений, — следовательно, об удельном весе этих произведений в литературе.

Знаменательно, что исходной точкой для путешествия в будущее становятся близкие к нашим дням социальные темы. И. Ефремов в рассказе «Афанеор, дочь Ахархеллена» (сборн. «Юрта ворона», 1960) сделал сюжетной основой тему борьбы африканских народов против колониализма. В романе А. Казанцева «Планета бурь» («Комсомольская правда», 1959 г. 10/Х — 27/Х) в дружественных отношениях между американскими и советскими учеными-звездоплавателями видны отсветы характерного для наших дней потепления международной атмосферы.

В книгах последнего периода мы почти не видим не только как темы, но и как эпизодического материала или «фона» борьбы колониальных народов за свое освобождение, чему так много внимания уделил в свое время Жюль Верн (романы «80 000 лье под водой», «Паровой дом» и др.); не видим нового исторического явления — жизни народов, сбросивших иго колониализма и уверенно вступающих на путь самостоятельного устройства своей жизни. Поэтому отсутствует на страницах научно-фантастических книг такая гигантская арена нераскрытых еще возможностей будущего, как народный Китай и страны народной демократии. Почти не отражено охватившее земной шар движение сторонников мира,[12] не использована способная стать и социальным предвидением и пропагандой силы мирных идей тема «Мир победит войну!»

Между тем мы живем в исторический период исключительного значения. Не отразить его в наиболее ярких моментах не может литература, посвященная будущему. Оторванная от важнейших событий этого периода тематика, связанная чаще всего с техническими проблемами, при всей своевременности, увлекательности и важности этих проблем иногда все же кажется имеющей привкус узкого техницизма. Во всяком случае, приходится признать, что мечта наших писателей пока не отразила в должной мере того основного, что отличает нашу историческую эпоху от предшествующих, ни в плане социальном, ни даже в плане научном.

Тем отраднее видеть, что недавнее отставание литературы, призванной заглядывать «дальше факта», сейчас преодолевается. Особенно радует, что в поле зрения советской научной фантастики входит, наконец, пока еще робко — первые шаги крутого подъема всегда трудны — самая большая социальная тема, освещения которой давно и с нетерпением ждет читатель: тема осуществленного коммунизма.

Из книг последнего периода пока в двух, уже упоминавшихся (И. Ефремов — «Туманность Андромеды» и Г. Мартынов — «Каллисто», книга 2-я), читатель найдет попытки проникнуть воображением, с позиций социальной и научно-технической действительности наших дней,[13] в мир событий, характеров, страстей грядущего обновленного человеческого общества.

Книга И. Ефремова примечательна сюжетной смелостью, своеобразием технических прогнозов, глубиной научных и философских обобщений. Широкий круг затронутых вопросов, яркая эмоциональная окраска внутреннего мира героев, стремление дать читателю почувствовать неразрывную связь прошлого, настоящего и будущего, уловить характер новых противоречий, идущих на смену тем, какие составляют движущую силу общественного развития в наше время, — все это дает основания считать, что «Туманность Андромеды» станет надежной исходной точкой для дальнейших поисков мысли в этом направлении.

Необходимо отметить, что на пути к решению этой важной задачи стоит ряд нерешенных творческих вопросов, неясность которых часто способна заставить писателя идти ощупью и экспериментировать вместо того, чтобы уверенно двигаться вперед, имея перед глазами ясно видимую цель.

3

Изображение общества предполагает в первую очередь изображение конкретного человека.

В научной фантастике «проблема героя» представляет значительную сложность, потому что здесь речь идет об очень деликатной детали: о показе реального человека в «нереальной», фантастической обстановке. Найти точные изобразительные средства в этом случае нелегко. Наиболее трудной, но в то же время чрезвычайно благодарной и перспективной является задача показать будущее глазами человека будущего, как это делает И. Ефремов в романе «Туманность Андромеды». Большинство писателей предпочитает более простой путь: показать осуществленную мечту глазами человека наших дней. Для этого они либо переносят элементы фантастического будущего в современность, как это делал Жюль Верн и делают многие после него, либо, наоборот, направляют человека нашего времени в грядущее, как предпочел сделать в ряде романов Уэллс.

Обращаясь к истории научной фантастики, мы найдем два разных подхода к решению этой задачи.

Жюль Верн наделял своих героев одной преобладающей, остро выраженной чертой, которая создает основную характеристику образа. Эту манеру некоторые строгие критики решительно отрицают, объявляя ее «плакатной», «схематичной», — словом, не реалистичной.

Действительно, характеры жюльверновских персонажей почти всегда прямолинейны. Это или стопроцентно положительные герои или стопроцентные злодеи. Иногда злодеи (как Айртон в романе «Дети капитана Гранта») превращаются (тот же Айртон в «Таинственном острове») без всяких нюансов и полутеней в положительных героев. «Одна, но пламенная страсть», определяющая моральный, бытовой, научный или общественный облик героев Жюля Верна, подчас сатирически гиперболизированная, с точки зрения общепринятых литературных канонов, — обедняет образ, лишает его «объемности» и прочих важных качеств, диктуемых потребностями углубленной психологической характеристики. Но в научно-фантастическом произведении, как ни покажется это парадоксальным, именно такая плакатная манера не только не обедняет порой, а по-своему даже обогащает в читательском восприятии образ героя, делает его острым, запоминающимся.

Это не случайно. Научная фантастика, идущая в своем историческом развитии гораздо больше от сказки, чем от социальной утопии, следует в этом случае сказочной традиции и в характеристике своих персонажей. Сказка не знает многогранных характеров. Ярко выраженной необычности фабулы соответствует в ней ярко выраженная черта героя: ум, глупость, жадность, чванство и т. п.

Научная фантастика, которую Горький назвал «научной сказкой наших дней», у Жюля Верна строится по принципу необычных характеров в необычных обстоятельствах. В этой тесной взаимосвязи необычностей, может быть, и заключается разгадка того покоряющего впечатления, которое создало книгам Жюля Верна мировую славу.

Научная фантастика, конечно, отличается от лаконичной и в большинстве случаев символичной сказки. Она дает развернутый показ конкретной обстановки, в которой происходят необычные события. Содержание ее связано с научными и техническими идеями своего времени. В противоположность сказке, она не делает акцента на фантастическом, а стремится представить самое необыкновенное в житейски правдоподобном виде. Но и персонажи Жюля Верна, если приглядеться к ним поближе, далеки от силуэтной плакатности сказочных героев. У капитана Немо, Сайреса Смита, Филеаса Фогга, даже у упрямца Керабана можно найти в характерах, привычках, интересах, в отношении к возникающим по ходу действия чрезвычайным обстоятельствам множество деталей, штрихов, психологических нюансов, позволяющих увидеть в персонажах подлинно живых людей, несмотря на утрированное выделение какой-либо одной черты.

Отрицать художественную полноценность жюльверновского приема потому лишь, что он не соответствует классическому опыту, показавшему свою целесообразность в других жанрах, по меньшей мере неубедительно. Сила искусства определяется силой его воздействия на действительность. А воздействие жюльверновского искусства неоспоримо доказано и жадным вниманием миллионов читателей, и признаниями ряда выдающихся ученых, изобретателей, путешественников.

Противники метода психологических преувеличений противопоставляют Жюлю Верну Герберта Уэллса. Этот писатель вводит в мир фантастических необычайностей героев, с большим мастерством «вылепленных» в хорошей реалистической манере. Бытовая и психологическая достоверность нужна писателю для того, чтобы вернее заставить читателя поверить в обычность необычного. Жюль Верн не боится подчеркнуть ощущение исключительности в своем фантастическом замысле, во всяком случае не стремится скрыть его. Он усиливает это ощущение показом исключительных душевных свойств героя. Уэллс, наоборот, предпочитает (не без хитрого умысла) придать своей головокружительной фантастике обыденный вид, оттеняя это обыденным характером действующих лиц и их бытового окружения.

Безоговорочные поклонники художественного мастерства Уэллса забывают обратить внимание на два существенных обстоятельства: первое — что блестящая фантастика Уэллса, в основном социальная, мало содержит в себе (если не считать отдельных технических предвидений в военной области) перспективных, подлинно научных идей, — следовательно, мало отвечает задачам научной фантастики, и второе — что его фантастика часто никуда не ведет, не направляет исследовательскую мысль к решению конкретных задач. Это последнее обстоятельство, пожалуй, не случайно. Самая яркая фантастика, лишенная романтической сердцевины, останется всегда мечтой без реального адреса. А такой сердцевиной может быть только романтический герой, человек, способный осуществить свою мечту вопреки любым препятствиям и трудностям.

Жюльверновский «Альбатрос» («Робур-завоеватель») и «Грозный» («Властелин мира») были своего рода программой-максимум в борьбе сторонников авиации против защитников принципов воздухоплавания. Они открыли путь, на который не без успеха устремилась техническая мысль последующих поколений. Марсианская техника в «Борьбе миров» Уэллса, его человек, «который творил чудеса» и «Человек-невидимка» не проложили сколько-нибудь заметных тропинок в будущее. Жюльверновский инженер Робур даже перед лицом неудачи, постигшей его «преждевременное» изобретение, полон социального оптимизма, свойственного сильной, уверенной в себе личности. Унося с собой секрет изобретения, он заявляет во всеуслышание, что тайна эта не погибнет для человечества, а будет принадлежать ему «в тот день, когда люди станут достаточно образованными, чтобы извлечь пользу из этого открытия, и достаточно благоразумными, чтобы не употребить его во вред». У Уэллса исключительные свойства его героев обычно кончаются крахом. У них нет будущего. Их «чудеса» бесперспективны. Это и понятно. Осуществить большие цели может лишь большая энергия, воплощением которой является волевая, не отступающая перед «невозможным» личность. Персонажи Уэллса, независимо от их социального положения, обыденные люди. Больше того, — это люди обывательского склада: рядовые мелкие служащие, торговцы, интеллигенты; рядовые, наделенные всеми предрассудками своего класса аристократы. Уэллс взял их из среды, чуждой мук творчества, поисков, дерзаний, борьбы. Они не добиваются обладания чудесными возможностями через самоотверженный труд, через упорство и преодоление, а получают их случайно и неожиданно. Естественно, что они оказываются не властелинами своей фантастической судьбы, а ее жертвами, и неспособны увлечь «вперед и выше» творческое воображение читателя. Естественно также и то, что Робур, внешне являющийся (как подчеркивает и сам автор) скорее аллегорией, чем воплощением человеческого характера, но в действительности воплощающий в себе нечто большее — характер эпохи, запомнился читателю лучше, чем ученый Гриффите из «Человека-невидимки». Робур волнует молодое воображение, подсказывает смелые замыслы. Гриффите приводит к разочарованию в заманчивой и смелой фантастической идее. Получается почти парадоксально: романтическая фантастика открывает путь реальным достижениям, реалистически оснащенная фантастика без романтической целеустремленности часто не обладает этим качеством. Путей к конкретной работе исследовательской мысли она не намечает.

Однако не реалистический или «условный» прием изображения героя является центральной осью проблем, хотя в ряде случаев выбор приема может оказаться не безразличным. Соответствие творческого принципа природе научной фантастики лежит глубже. Особенно наглядно показал это известный спор между писателями — сторонниками «малой мечты» и поборниками фантастики «дальнего прицела». Он оказался не только спором о теме, о расстоянии между настоящим и будущим, но также, может быть, даже главным образом, спором о средствах художественного воплощения темы.

Читатель был бы, вероятно, удивлен, раскрыв бытовой, психологический роман, написанный приемами приключенческого произведения. Писатели «малой мечты» предлагают примерно то же, только в обратном порядке: сюжет, который они считают фантастическим и который по сути замысла должен быть необычным, структурно близким к приключенческому, они разрабатывают приемами бытового романа. Значительная часть «противоречия», правда, снимается тем фактом, что сюжет в большинстве случаев оказывается не фантастикой, а популяризацией научных проблем сегодняшнего дня, близких к осуществлению. Однако несоответствие скорее усиливается, чем смягчается, этим исключением из произведения основного элемента научной фантастики — «научной сказки».

Суть вопросов, разумеется, не в дилемме: «или» романтизм «или» реализм. Суть в способности творчески сочетать то и другое. Еще в конце прошлого столетия Короленко высказал уверенность, что наступит время, когда «из синтеза романтизма с реализмом возникнет новое направление в художественной литературе».[14] Его предвидение сбылось. Новое направление возникло. Теперь «противоречие между реалистическим и романтическим методами полностью снято социалистическим реализмом». Эта мысль, высказанная А. Фадеевым,[15] убедительно подтверждается творческой практикой советской художественной литературы. Такие книги, как «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей» Н. Островского и многие другие произведения высокого романтико-реалистического тона, безраздельно овладевшие читательским вниманием, — наглядное тому свидетельство.

4

В научной фантастике таким примером является «Аэлита» Алексея Толстого.

Описанные в романе необыкновенные события — полет инженера Лося и демобилизованного красноармейца Гусева на Марс, любовь Лося и Гусева к марсианкам Аэлите и Ихе, революционное вторжение обитателей Земли в социальную жизнь Марса — изображены талантливым пером писателя-реалиста в наилучшей классической манере. Немногими точными деталями Толстой дает почти скульптурный портрет своих героев.

Читая это описание внешности Лося, меньше всего можно представить себе, что за этим последует невероятнейшая фантастика. Но она следует, изображенная с такой же обстоятельной «бытовой» выразительностью, убедительной выпуклостью деталей. Эта реалистическая манера письма не может все же скрыть главного — лежащей в основе сюжета сказочной интонации.

Фантастическое в этом произведении заключается не только в самой фабуле, но и в той смелости, с какой воображение писателя нарисовало осуществление межпланетного полета в стране, едва окончившей смертный бой за свое существование, не вышедшей еще из восстановительного периода, в стране с расстроенной экономикой и почти отсутствующей техникой.

А. Беляев, как известно, не рискнул сделать советскую Россию этого периода центром опирающихся на науку и технику фантастических событий. Все невероятное происходило у него, на первых порах, за рубежом.

Тайну расщепления атомного ядра открыл в далекой маленькой Аргентине ученый-революционер Бласко Хургес со страстным желанием передать чертежи изобретенного им аппарата советской стране, которая использовала бы его для блага человечества. Так мало еще было в революционной России тридцатых годов, когда задумывался и писался Беляевым роман «Чудесное око», опорных точек, чтобы фантазировать об овладении атомной энергией советскими учеными на советской территории.

Алексей Толстой не остановился перед этим препятствием и даже не стал искать способов «обойти» его. Он просто счел это препятствие несуществующим. Автор совсем не стремился сделать «бытовой» и убедительной общую обстановку, в которой развернулись начальные события повествования. Максимум внимания, уделенного им этому вопросу, свелся к короткой реплике.

Все. Исторические, технические, финансовые мотивировки этим исчерпаны. Больше к этой теме автор не возвращается.

Увлеченный мастерской лепкой характеров и событий, читатель, пожалуй, не сразу заметит, что в данной обстановке фигуры Лося и Гусева, такие реальные, зрительно и осязательно близкие, оказываются на деле все же фигурами русских богатырей, перенесенными из былин в наше время и соответственно внешне преображенными. В эпических сценах организации Гусевым восстания марсиан против деспотической власти владыки Тускуба легендарный характер этого единоборства выступает особенно отчетливо. Реальные черты характера героя, именующего свою возлюбленную Иху «Ихошкой» и в затруднительных случаях почесывающего за ухом, не нарушают невольно напрашивающихся ассоциаций. Масштабы событий говорят воображению больше, чем эти детали. Эпические, былинные черты героя явственно проступают и в буйной, приводящей на память Ваську Буслаева, стихийности, которую отмечал в свое время Д. Фурманов (Фурманов считал Гусева «олицетворением протеста против насилия, но протеста анархического, неорганизованного»), и в том общем в этой «монументальной, огромной, заслоняющей весь горизонт» фигуре, что делает Гусева, по глубоко верному замечанию К. Чуковского, «образом широчайших обобщений, доведенных до размеров национального типа».[17]

Таким образом, реалистическая манера художественного письма не отрицает, а усиливает здесь романтическое звучание темы. И суть замысла — большие человеческие характеры, устремленные к большим, выходящим за рамки сегодняшней реальности целям, — остается полностью отвечающей закономерностям научной фантастики.

«Аэлита» оказалась двойным триумфом творческого воображения писателя: и как предвидение того, что именно нищая, разоренная Россия 20-х годов нашего столетия станет со временем, преображенная созидающей силой социализма, пионером овладения пространствами вселенной, и как предвидение нового пути, каким предстоит пойти в будущем научной фантастике: пути к показу ведущей роли человека, при подчиненной роли техники.

В этой связи понятной становится принципиальная ошибка некоторых писателей, ограничивающих рамки фантазии темами, обеспечивающими будто бы «максимальную достоверность» научных предвидений. Ошибка заключается не столько в том, что они заглядывают слишком близко (можно взять сегодняшний день и создать яркую фантастику) или предпочитают реалистическую характеристику героев романтической, сколько в том, что широкий и богатый возможностями принцип социалистического реализма они трактуют узко, превращая из руководства к действию в догму.

Мы стоим перед фактом, что в нашей научной фантастике все еще нет такого образа положительного героя новой эпохи, социалистического героя XX века, который запомнился бы читателю как живой человеческий образ и в то же время, воплотив лучшие черты эпохи, стал бы призывом и знаменем, вызвал желание — не подражать, нет, — учиться великому искусству творческой жизни.

Вместе с тем мы найдем в научно-фантастических книгах, особенно за последнее десятилетие, немало выразительно очерченных типических характеров, в типических обстоятельствах, свойственных советскому времени и советскому человеку. Мы найдем их в ранних романах Адамова, Кандыбы и многих других. В цикле рассказов Ефремова можно уловить собирательный образ положительного героя, советского человека социалистической эпохи.

Но создание яркого индивидуального образа такого героя, подлинного человека будущего, еще впереди.

5

Человек будущего…

Каким увидит, как изобразит его научная фантастика? Совершенно закономерно, что писатель ищет слагаемых будущего характера в современной действительности и находит многие черты его в характере советского человека.

«Будущее создается сегодня»… Это относится не только к материальной, но и к духовной культуре. Жадная устремленность к труду, преображаемому творчеством, типичная для нашего времени и нашего советского общества, дает достаточно материала. Но человек, поразительно быстро растущий в условиях широкой возможности приложить свой ум и труд к делу усовершенствования жизни, все же остается в произведениях писателей-фантастов человеком наших дней, человеком настоящего, а не будущего. Область приложения его богатых духовных сил непрестанно расширяется, но отправные точки этого приложения остаются прикрепленными к сегодняшней исторической почве.

Новый мир родился, но пропитанное кровью прошлое еще не ушло в область преданий. Оно напоминает нам о себе происками агрессивно настроенных империалистов, безрезультатными провокационными попытками подорвать укрепляющиеся дружественные связи между народами.

И внутри нашей страны мы еще в пути, хотя каждый день приближает эру полного раскрепощения безграничных творческих сил.

Величественные задачи построения коммунизма, поставленные XXI съездом КПСС перед советским народом, находят свое воплощение в его напряженном созидательном труде. Человек социализма все более полноценно получает сейчас по труду, однако получение по потребности, которым будет располагать человек коммунистического общества, предстоит еще завоевать вдохновенным трудом ряда лет.

В первой фазе коммунизма, сделавшие в условиях социалистического строя невиданный рывок вперед, наука и техника верно служат человеку, облегчению его труда. Но автоматика лишь недавно начала свое победное шествие. Человек с каждым днем приобретает все большую власть над природой, но он еще не извлек из техники все возможности, которыми она располагает.

Все это — черты переходного периода. Так как настоящее неизбежно кладет отпечаток на представления человека о будущем, то и образ будущего человека оказывается в изображении писателя-фантаста чаще всего образом человека наших дней, помещенного авторским воображением в фантастическую обстановку.

Фантастам прошлого, наблюдавшим быстрый рост городов, казалось, что человек будущего обречен быть жителем гигантских сверхгородов. В. Одоевский в романе «4338-й год» (1840) изобразил Москву и Петербург слившимися в один город. Страной, превратившейся в сплошной город, показана коммунистическая Россия будущего в романе Я. Окунева «Грядущий мир» (1923). Этой урбанистической обстановкой определялся, {вероятно потеряна часть текста}но мысли писателей, образ жизни, строй интересов и характеров людей будущего.

Подобным же образом и теперь, исходя из возрастающей роли техники в переустройстве жизни на социалистических началах и в подготовке перехода к коммунизму, писатели видят в грядущем коммунистическом обществе человека прежде всего техническим властелином земного шара. Вооруженный всей мощью научнотехнического прогресса, он вырывается из ставших тесными рамок своей планеты и, движимый жаждой познания и преобразования других миров, устремляется в космос.

Фантастическая мощь техники определяет собой, на страницах сегодняшней научной фантастики, и характер деятельности человека, и его индивидуальный характер, подобно тому, как у предшествующего поколения фантастов определял их урбанистический строй жизни. Раскрытый писателем в этом плане интеллектуальный и эмоциональный облик человека будущего, так же как и характер его деятельности, представляя собою ярко выраженные количественные отличия по сравнению с тем, что существует в настоящем, не заключают, однако, в себе ясных признаков качественного отличия.

Происходит это оттого, что в научно-фантастических произведениях до сих пор еще не было изображено со всей пытливостью то основное качественное изменение всего социально-экономического строя жизни (сравнительно с переходным периодом социализма), которое несет с собой коммунизм.

Учитывая перспективу замены при коммунизме физического труда работой механизмов (что в возрастающих масштабах осуществляется сейчас автоматикой, телемеханикой, для некоторых «механических» форм умственного труда — кибернетикой и т. д.), Маркс писал:

Богатством общества станет, по мысли Маркса, свободное время его членов. Оно будет служить не только для целей отдыха, но и для всестороннего развития граждан коммунистического общества в свободное для всех них время и средствами, сделавшимися доступными для всех…

«С точки зрения непосредственного процесса производства, — замечает дальше Маркс, — это сбережение [рабочего времени. — С. П.] можно расценивать как производство основного капитала; этим основным капиталом является сам человек».[19]

Итак, человек, освобожденный от «непосредственного процесса производства», которым он станет управлять лишь в качестве наблюдателя и регулировщика автоматизированных комплексов промышленных механизмов, раскрепощенный от «проклятия разделения труда» (выражение Маркса), располагающий всеми возможностями для безграничного раскрытия своих творческих сил и способностей, — вот тот человек коммунистического будущего, который станет основным капиталом грядущей человеческой культуры. Ему и предстоит стать героем научной фантастики наших дней.

Изображение человека будущего, внешний облик и внутренний мир которого преображены новыми социальными условиями, — это самая существенная часть задачи, которую предстоит решить писателю. Но есть и другие вопросы, не менее сложные, требующие внимания.

Рядом с реальным человеком, творцом необычайных механизмов, замыслов, событий, часто появляется у писателей-фантастов человек, несущий в себе самом черты необычности, порой даже невероятности, — «фантастический человек». Он — исключение, своего рода аномалия в человеческом обществе. Иногда этот фантастический человек вырастает до размеров массового, социального явления, вроде морлоков и элоев в «Машине времени» Уэллса. Чаще это единичный персонаж, призванный своими необычными свойствами олицетворять идею могущества науки. Таковы человек-рыба Ихтиандр и мыслящая голова профессора Доуэла у А. Беляева.

Внутренний мир, «психология» таких людей, наряду с внешними фактами их жизни и деятельности, подчинены иным закономерностям, чем у обычных людей. Это и понятно. Фантастические люди задуманы бывают обычно не как предвидение, проекция в будущее реальных признаков людей нашего времени, а как условное олицетворение социальной или научной проблемы, несущее в себе функцию сатирического обличения, постановки новых, еще не решенных жизнью задач.

В таком своем качестве любой самый гротескный, невероятный, неправдоподобный, «невозможный» образ фантастического человека (так же как и фантастического события) может стать необходимым и положительным звеном в сюжете научно-фантастического произведения. Уяснение этого простого факта избавило бы критику от смешения совершенно различных вещей и от далеко не всегда обоснованных нападок на авторов, допускающих будто бы в своих фантазиях «бесцельный», не оправданный логикой «отрыв от действительности».

Отклонения от целесообразности в использовании фантастического образа и прямые его извращения существуют. Это явление у нас еще недостаточно изучено.

Об этом можно пожалеть, так как никакие громкие филиппики, построенные на неясных, часто противоречивых предпосылках, не могут дать тех преимуществ, какие дает внимательный, вдумчивый анализ вызывающего законную тревогу литературного факта.

Суть проблемы, однако, не только в том, что закономерности изображения «фантастического человека» не продуманы до конца. До сих пор не решен основной вопрос научно-фантастической литературы о природе фантастической идеи, о содержании фантастического образа.

Достижимое или желаемое? Вероятное, правдоподобное или невозможное? Даже отбросив «или», поставив вместо него «и», мы вряд ли найдем у писателей-фантастов единое мнение по этому вопросу. Отсутствие ясных позиций в понимании сути фантастического образа заметно отражается на темпах развития научно-фантастической литературы. Особенно остро сказывается это в драматургии, где фантастика, не теряя своеобразных черт, ей присущих, должна быть выражена «объемно», в трех измерениях, как реальная действительность.

К сожалению, научно-фантастическая театральная драматургия и кинодраматургия у нас почти полностью отсутствуют. Немногое, что имеется, либо не отвечает своему назначению, либо находится на дальних подступах к решению проблемы. Миллионами людей утрачивается вследствие этого возможность усилить мысленное или одномерное (через иллюстрацию) восприятие фантастических образов их объемным зрительным восприятием: обстоятельство тем более удивительное, что блестящие технические ресурсы театра и кино открывают в этом отношении безграничные возможности.

В 1952 году издательством «Искусство» были опубликованы две пьесы И. Луковского: «Тайна вечной ночи» и «Гибель дракона». Одна из них имеет гриф «научно-фантастическая пьеса», но по содержанию и характеру обе они стоят в одном ряду.

Научный стержень пьес, по мысли их автора, заключается в том, что в одной — темой служит открытие огромных количеств радиоактивного элемента плутония на большой глубине, на дне Тускароры, в Тихом океане, а в другой — находка легендарного китайского цветка джи-тшау, содержащего неведомый еще человеку элемент экайод, способствующий омоложению и продлению жизни. Фантастичность темы следует из того, что в действительности залежи плутония в Тихом океане пока не открыты.

Вокруг этих событий развертывается серия приключений. В одном случае американцы и сотрудничающие с ними нацистские ученые стремятся овладеть советским мощным батискафом и добытыми им результатами подводных исследований. В другом — 99-летний американский миллиардер Дюфеллер предпринимает аналогичную попытку в отношении советской геологической экспедиции, которой удалось найти чудодейственный цветок джи-тшау. Вот, в сущности, и все. На сцене зритель видит ряд детективно-авантюрных эпизодов, для которых плутоний и джи-тшау служат лишь внешним поводом. Научное и фантастическое остаются за кулисами.

Совершенно очевидно, что к научно-фантастической драматургии эти пьесы отношения не имеют. Это пьесы приключенческие. Несколько иначе обстоит дело в неопубликованном научно-фантастическом звуковом киносценарии А. Беляева «Когда погаснет свет».

Здесь автор со свойственной ему сюжетной остротой, выпуклостью образов, юмором рисует картину бесперспективности нужного человечеству открытия в условиях капиталистического общества.

Американец доктор Никольс открывает способ «потенцирования» человеческого организма, укрепления его путем введения искусственных радиоэлементов. Благодаря этому в теле человека создается постоянный очаг лучистой энергии, поднимающей все функции организма на высшую ступень. Потенцирование уничтожает усталость, укрепляет одряхлевший организм. Становится ненужным сон. Ученый мечтает сделать свое открытие общим достоянием. Опыты на животных проходят успешно. Но первая же попытка проверить действие потенцирования на человеке становится для ученого и его «подопытного» трагедией.

Автор выбирает почти гротескный путь раскрытия темы. Счетовод частной торговой фирмы, Паркер, доведен до изнеможения напряженной, отупляющей работой на арифмометре. Ему грозит увольнение. Узнав об открытии доктора Никольса, он решает подвергнуться потенцированию. Результат поразителен. Паркер начинает работать с непостижимой быстротой и неутомимостью. Он приобретает расположение администрации, получает прибавку, имеет, наконец, возможность осуществить давнишнее желание — жениться. К его несчастью, происходит непредвиденное Никольсом осложнение. Длина волны одного из радиоэлементов оказалась близкой к рентгеновской. Вследствие этого тело Паркера начало светиться в темноте, стали видны очертания скелета, сердца и других внутренних органов. Ужас, наводимый Паркером на окружающих, ведет к тому, что «человека-привидение» выгоняют со службы, от него отказывается невеста; появление на улице становится для него небезопасным. Дальше следуют невзгоды безработицы, эксплуатации «светящегося человека» владельцем паноптикума Сантано, попытки бизнесменов купить у Никольса его открытие для целей наживы, привлечение его к суду, когда он отказался от сделки. Во время исполнения одного из наиболее эффектных номеров Сантано, «танца смерти», Паркер вдруг перестает светиться. Сила радиоактивного элемента оказалась исчерпанной. Паркер снова безработный, но с ним его невеста, его Мэг…

В этом сценарии необыкновенные качества человека предстают перед зрителем в своей, так сказать, фантастической реальности. Демонстрация Паркером невероятной работоспособности носит, правда, условный характер: ускоренные движения, показанные в немногих кадрах, не успевают создать впечатления чего-то исключительного. Но загадочное свечение, вокруг которого вращаются все последующие события и возникает ряд драматических положений, придает действию фантастический колорит.

Фантастика становится здесь «зримым» элементом сценического повествования. Однако, неся в себе черты необычности, она все же не выходит из границ возможного. Фантастический человек беляевского сценария — это обычный, рядовой человек нашего времени. Непредвиденная случайность временно наделила его небывалым свойством: свечением. Свойство исчезает, и остаются обыкновенный человек и не решенная до конца научная проблема. Фантастическое, таким образом, оказалось случайным эпизодом, не усиливающим научный замысел Никольса, а тормозящим его реализацию. Сама же научная идея в ее конкретном воплощении осталась за рамками сценического действия.

В пьесе Алексея Толстого «Бунт машин» (1924) драматургия ближе подходит к решению научно-фантастической темы. Произведение это, написанное по мотивам романа Карела Чапека «ВУР» («Верстандовы универсальные роботари»),[20] примечательно тем, что фантастический элемент в ней, взятый в наиболее остром плане (не как «вероятное», а как «невозможное»), присутствует перед зрителем с первой сцены до последней. Здесь нет временных и случайных положений. Фантастическая завязка и последующее действие завершаются еще более фантастическим финалом.

Миллиардер, «король королей» Морей, используя открытие способа химического приготовления живой протоплазмы и ее направленного развития, устроил на тропическом острове в Тихом океане громадную фабрику для массового производства универсальных искусственных работников. «Упрощенный» человек наделен лишь качествами, необходимыми для беспрекословного исполнения любого задания. Отброшено все, кроме рассудка, пищеварительного аппарата и физической силы. Искусственные работники, по мере их изготовления, тысячами перебрасываются на материк и с помощью широко поставленной рекламы распродаются по цене сто десять долларов «за вполне одетый экземпляр». Они неприхотливы и неутомимы в работе, потребляют пищи триста пятьдесят граммов в сутки, спят два с половиной часа. Появление на рынке труда этих живых автоматов усиливает и без того растущую безработицу. Начинаются стихийные восстания рабочих, жестоко подавляемые с помощью тех же искусственных людей.

Инженер Пуль, циник и пьяница, заведующий формированием людей из разрозненных органов и тканей протоплазмы, оскорбленный Мореем, мстит ему тем, что вводит в смутное сознание «упрощенных людей» такие человеческие эмоции, как страх, ненависть, чувство протеста. Возникают случаи неповиновения, начинаются волнения. Происходит объединение восставших искусственных людей с безработными и организованными рабочими. Диктаторская власть Морея рушится.

Параллельно этой основной сюжетной линии развертывается другая. Уступая просьбам своей жены, красавицы Елены, Морей создает небольшое количество искусственных «людей-люкс», наделенных сложными человеческими чувствами, в том числе чувством любви. Первые экземпляры этих новых существ, оцененных Мореем по пятьсот долларов за штуку, выходят из рук человека полноценными людьми, стоящими, правда, на очень низкой ступени развития, но способными активно участвовать в жизни человеческого общества.

Таким образом, мы видим на сцене уже не попытку решения фантастической научной идеи, а осуществленную идею в действии. Зритель не останавливается здесь, как обычно, у порога фантастики. Перешагнув его, он попадает целиком в мир поражающих воображение необычностей. Первый акт начинается сценой подавления восстания рабочих с помощью искусственных людей. Последний акт кончается рождением у них человеческого сознания.

В судьбе искусственных людей, в происходящих с ними событиях больше, чем в характеристиках Морея, Пуля и других действующих лиц, отражена сатирическая, памфлетная заостренность пьесы.

Однако насыщенность сценического действия такой «сгущенной», не имеющей как будто прямой связи с текущей действительностью фантастикой заставила автора поколебаться и остановиться на полпути. Он решил приглушить фантастическое звучание пьесы, введя в нее в ряде интермедий, а частично и в прямом действии фигуру обывателя с супругой Фаиной Васильевной. Цель этих персонажей, появляющихся время от времени с комментариями по адресу пьесы, заключается в том, чтобы «как-нибудь рассиропить неприятное впечатление от пьесы». Репликами вроде: «Вот они, современные писатели: каждый норовит написать так, чтобы читателю стало нехорошо» — они бьют фантастику в упор в самые патетические моменты. Быть может, автор, создавая это обывательское вторжение на сцену в момент наивысшего подъема фантастического действия, имел в виду вызвать в зрителе какой-то внутренний протест против узколобой трактовки авторского замысла: сатирическое разоблачение обывателя выглядит здесь едва ли менее убийственным, чем разоблачение капиталистической акулы — Морея. Как бы то ни было, фантастической «атмосферы» в спектакле не получилось. Драматургическое воплощение научно-фантастической идеи не нашло законченного решения.

Приходится признать, что научно-фантастическая театральная драматургия и кинодраматургия представляют собою пока белое пятно в литературе, посвященной научной мечте. Богатейшие возможности театра и кино остаются неиспользованными. Человек нашей эпохи, создающий будущее, человек будущего, почти бессмертный владыка покоренного вещества — «фантастический человек» — все они стоят перед писателями как нерешенная или, в лучшем случае, как решенная наполовину задача. Все они хотят войти на страницы наших книг живыми, полнокровными, полными мысли, страсти и действия образами и оттуда заговорить с читателями громким голосом о том, что его волновало и волнует.

6

Достаточно ли вооружена научная фантастика наших дней, чтобы успешно справиться с этой задачей?

Творчески, если учесть направление, в котором она развивается, и качество лучших произведений, несомненно — да. Но в арсенале ее не хватает некоторых существенных элементов вооружения. Чтобы прийти к определенным выводам в этом отношении, надо предварительно договориться о том, что мы понимаем под научной фантастикой. Но осуществить это нелегко, потому что нет еще всех нужных предпосылок. Вернее сказать, нет одной из важнейших предпосылок: всестороннего исследования вопроса о происхождении, эволюции и особенностях этого вида литературы. Нет истории и теории научной фантастики.

Необходимость такого исследования вряд ли могут возместить ведущиеся сейчас горячие споры о том, допустим ли термин «жанр» в применении к научной фантастике или он не применим. Возражения обосновываются тем, что теория литературы и искусств говорит о жанре прежде всего как об «особом типе художественной формы»[21] произведения, не имея в виду особенностей содержания (в литературе жанры романа, повести, рассказа и пр.; в живописи — портрет, пейзаж; в музыке — симфония, соната, романс…). Однако опускается из вида, что и в теоретических трудах, и в литературоведческих, искусствоведческих, литературно-критических работах издавна стало традицией, не вызывающей ни удивления, ни возражений, говорить о жанрах историческом, бытовом, батальном, сатирическом и других. Определяющим здесь является не момент формы (поскольку этими терминами охватываются различные жанровые формы), а признак содержания произведения.

Думается, что исключать научную фантастику из этой расширенной трактовки понятия «жанра» нет оснований.

Собирательное определение «жанр научной фантастики» означает, что речь идет о совокупности произведений научно-фантастического содержания, независимо от того, в какой литературной форме, в каком каноническом жанре они выполнены. Так это до сих пор понималось всеми, и никаких недоразумений на этой почве не возникало. Подобное обобщение практически очень удобно, когда приходится касаться вопросов, относящихся ко всем или многим жанровым разновидностям этого рода литературы. Поскольку смысл термина ясен читателю, нет и особенных причин оспаривать его.

Разумеется, терминологическая точность достойна уважения. Если литературоведы и лингвисты, по зрелом размышлении, сумеют найти другое, более соответствующее канонам литературной теории определение для собирательного обозначения научно-фантастических произведений, выполненных в любом из существующих литературных жанров, это можно будет только приветствовать. Пока же этого нет, понятие «научно-фантастического жанра», хотя бы в качестве условного, «рабочего» термина, принесет свою долю пользы при обсуждении многообразных и сложных вопросов развития этого рода литературы. В нашем богатом метафорическими выражениями языке лишняя метафора вряд ли заслуживает быть предметом терминологических споров, ничего не вносящих в существо дела, скорее отвлекающих от него.

Важнее сейчас задуматься о другом. В своей творческой работе писатель исходит обычно из интуиции, опирающейся на анализ фактов. Интуиция тоже есть не что иное, как запас фактов, результат накопленных раньше знаний и приобретенного опыта, представляющих собою как бы резервный, сырой, не приведенный в стройную логическую систему материал.

Роман появился на свет раньше, чем определение романа. Но то обстоятельство, что возникший род литературы подвергся последующему осмыслению, разбору составляющих его своеобразие особенностей, дало могучий толчок качественному росту романа и количественному обогащению его новыми разновидностями.

Трудно представить себе прогрессивный рост любого литературного жанра вне попыток определить его сущность и место в жизни. Как бы условно, несовершенно, даже спорно ни было такое определение, оно дает возможность сопоставлять литературное явление с породившей его действительностью, находить черты соответствий или противоречий, искать путей к наиболее яркому выражению действительности и, следовательно, к наибольшему воздействию на нее. Сам по себе творческий процесс представляет собой не что иное, как непрестанный спор интуиции с анализом. Короче говоря, активный критический анализ созданных на основе интуиции произведений является необходимым условием плодотворного развития литературного жанра, а не его «возможным» придатком. Писатель, творческий арсенал которого ограничен рамками интуиции, личного опыта, вряд ли оказался бы на высоте стоящих перед ним задач.

Эти далеко не новые истины уместно вспомнить вот по какому поводу.

Научно-фантастический роман также возник раньше попыток определить понятие научной фантастики. Однако, в отличие от своих более счастливых собратьев — «рыцарского», «авантюрного» романа, «романа ужасов», «бытового романа» и т. п., — он до сих пор остается вне «развернутого рассуждения», то есть, попросту говоря, вне изучения и анализа. Он питается пока больше соками индивидуальной интуиции и опыта писателей, без опоры на объективное изучение накопленного материала, тенденций его развития, заложенных в нем возможностей.

И в этом одна из серьезных причин его медленного и трудного роста.

Научная фантастика исторически явление молодое: ей от роду всего около столетия. Это все же не значит, что она, подобно Афине-Палладе, вышла в готовом виде из головы своего прародителя Жюля Верна.

В исследованиях, посвященных поискам истоков научно-фантастического жанра, отмечаются «элементы научной фантастики» и в русской литературе XVIII — начала XIX века («научная поэзия» М. В. Ломоносова, утопический роман В. Ф. Одоевского «4338-й год») и во всей почти утопической и просветительской европейской литературе XVI–XVIII веков (Томас Мор, Бэкон, Кампанелла, Рабле, Сирано де Бержерак, Свифт, Вольтер и др.). Находят их и еще раньше, в античной Греции: у Лукиана и др.

Нет сомнения, что количественное накопление этих «элементов» на протяжении долгого исторического пути человечества подготовило и создало на определенном этапе, вследствие определенных социально-экономических причин, то качественно новое литературное явление, каким оказалось новаторское, смелое, перспективное творчество Жюля. Верна.

Внимательное изучение последовательного процесса сцепления, роста, взаимообогащения и кристаллизации элементов научной фантастики дало бы, разумеется, возможность раскрыть во всей полноте закономерности жанра, без чего немыслимы поиски путей к его «направленному развитию». Но такого изучения пока нет.

Имеются попытки разобраться в отдельных частностях возникающих по ходу литературной работы вопросов, делаются многочисленные и противоречивые попытки определить понятие научной фантастики, но стремления внести ясность в существующую разноголосицу незаметно. Разного рода исследования, статьи, обзоры представляют собой в основном библиографическую разработку наличного книжного материала (появляющиеся в периодике произведения освещены гораздо беднее), иногда с беглыми историко-литературными характеристиками, чаще с аннотациями или даже без них, в виде простых номенклатурных перечней с традиционным справочным аппаратом.

К этому следует добавить большое «белое пятно» — зарубежную фантастику. Она представлена у нас почти исключительно переводами книг, изданных до Великой Октябрьской социалистической революции и в первом послеоктябрьском десятилетии, причем переведено было далеко не все лучшее или характерное в этой области. Что касается обширной научно-фантастической литературы, вышедшей в свет во второй четверти нашего века и особенно обильной в Англии и Америке, то она почти совсем неизвестна советскому читателю. Между тем в ней, помимо большого количества псевдонаучной макулатуры с реакционным содержанием, можно найти и произведения прогрессивных писателей. Их тематика охватывает широкий круг новейших научно-технических проблем (в частности — атомной и межпланетных путешествий) и связана с интересными подчас поисками путей дальнейшего развития жанра. Не зная достаточно широкого круга книг, трудно судить о подлинном состоянии научной фантастики на данном историческом этапе и пытаться строить прогнозы ее дальнейшего развития.

«Без истории предмета нет теории предмета. Но и без теории предмета нет даже мысли об его истории, потому что нет понятия о предмете, его изучении и границах».

Эта простая и ясная мысль Чернышевского странным образом оказалась имеющей очень мало отношения к научной фантастике, которая до сих пор не нашла ни исследователей своей истории, ни попыток наметить хотя бы самые общие основы теории.

Существующие опыты определения сущности научной фантастики, если очистить их от всего случайного, непродуманного и свести к какому-то общему знаменателю, способны стать предварительным наброском теории, без которого трудно начинать историческую разработку вопроса. В процессе такого исследования (и здесь оно необходимо!) эта зародышевая теория, уточняясь и обогащаясь по мере овладения новым фактическим материалом, несомненно, изменится, придет в более точное соответствие с фактами. Так создастся возможность найти более достоверную общую закономерность для всего многообразия тем, сюжетов, форм, изобразительных средств, какими характеризуется количественный и качественный рост научной фантастики.

С печальным фактом отсутствия теоретической разработки проблем жанра прекрасно уживается необычайная пестрота имеющихся определений научной фантастики. Каждое из них, верное в приложении к отдельным произведениям или тематическим группам, не только становится неточным и спорным, но подчас просто искажает истинную сущность жанра, как только определению пытаются придать всеобъемлющее значение.

А. Беляев, например, считал задачей и отличительным признаком научной фантастики «показ несуществующего как существующего». Большая советская энциклопедия видит эту задачу (едва ли не первая попытка определения в современных изданиях этого рода) в изображении «научного открытия, изобретения, еще не осуществленного в действительности, но обычно уже подготовленного предыдущим развитием науки и техники».[22]

Любое научно-фантастическое произведение свободно уляжется в эластичные рамки первого определения. Но в них же улягутся и социальная утопия, содержащая лишь «элементы» научной фантастики, и сказка, в ряде случаев таких элементов не содержащая.

Правда, научная фантастика имеет точки соприкосновения и со сказкой, и с социальной утопией. Но тождества между ними нет. Между тем в чересчур общей формулировке определения жанровые границы трех различных литературных категорий стираются.

Второе, чисто описательное определение кажется более близким к точной передаче содержания и задач научной фантастики. Но это только кажется. Оно, во-первых, не охватывает большого числа произведений, в которых фантастическая фабула является лишь поводом к показу достижений науки за истекший исторический период (астрономия в романе Жюля Верна «Гектор Сервадак», «фантастика прошлого» в романах В. Обручева «Плутония», А. Конан Дойла «Затерянный мир», Жюля Верна «Путешествие к центру земли» и др.) или к сопоставлению, столкновению в одном отрезке времени прошлого с настоящим («фантастика настоящего»: роман Л. Платова «В стране семи трав» и др.); во-вторых, совершенно неправомерно ограничивает научно-фантастическую проблематику техническими темами. Кроме того, подобное определение уже сейчас обнаруживает свою недостаточность тем, что не предусматривает возможностей и ближайших перспектив развития жанра, значительно ограничивая этим «дальнозоркость» писательской мысли. Перспективы эти, как упоминалось выше, заключаются в том, что при быстром развитии всех отраслей наук научные открытия и изобретения все меньше становятся элементами предвидения писателей-фантастов, все больше переходят из будущего в настоящее, и близится время, когда не открытие, как таковое, а организующая роль человека в использовании его безграничных возможностей неизбежно станет основой научной фантастики. Этот — уже начинающийся — перенос центра тяжести с механизма и научной идеи на человека оказывается за пределами определения научной фантастики, данного Большой советской энциклопедией.

Между тем теоретическое осмысление его необходимо.

Общий недостаток этого и других подобных определений заключается в их эмпирическом характере, лишенном прочной исторической основы. Простым сложением их, без глубокого изучения всего исторического процесса развития научной фантастики нельзя решить вопроса о дальнейших путях этого развития в современных условиях социального и научного прогресса. А не решив его хотя бы в каком-то предварительном приближении, трудно с уверенностью двигаться вперед, отыскивать новые пути, совершенствовать проблематику.

Становится все очевиднее, что нельзя больше медлить с работой по обобщению накопленного огромного материала, с историко-теоретическим анализом этого материала. С этого, по-видимому, и следует начать.

1

Слава сидел на стуле, подавшись всем корпусом вперед. По напряженно вытянутой шее, воинственному вихру на макушке и ироническому блеску прищуренных глаз под крупными стеклами очков заметно было, что он взволнован, но держит себя на короткой узде.

Дима, высокий, длиннорукий, со слегка порозовевшим лицом шагал по комнате: взад и вперед, взад и вперед, чем-то напоминая неотвратимо раскачивающийся маятник больших старинных часов.

— Я считаю, что Эйзенхауэр умный человек. Придет время, и он во всем разберется, — рассудительно говорил Слава, поглаживая пальцем чуть заостренный, покрытый золотистым пушком подбородок.

Дима негодующе фыркнул.

— При чем тут его умственные способности? Не понимаю, что ты хочешь доказать, Славка! И перестань ты, пожалуйста, гладить подбородок!

— Я бы мог сказать, Димка, не мотайся перед самым носом и все такое прочее… Но это же не способ вести принципиальный спор.

— Но ты ломишься в открытую дверь!

— Нет, это ты ломишься!.. С чего начался у нас разговор? Ты сказал, что если бы самые непримиримые агрессоры империализма — фабриканты атомного оружия выделились в особую бандитскую шайку, как сделали это Джайн Фау и Шайно, народам всего мира было бы куда легче с ними справиться. Так?

— А ты считаешь, что я, то есть правильнее сказать, писатель Гребнев, который все же здорово показал судьбу самых что ни на есть последних поджигателей войны, не прав? — повысил голос Дима.

— Может, он и прав, только вряд ли Морган, ну и всякие там Рокфеллеры послушаются его совета и спрячутся от людей в подводные гроты Арктики. Это ведь все равно, как если бы крыса сама забежала в капкан. Нет, Димка, если уже взялся выдумывать, то выдумывай так, чтобы тебе поверили.

Эта последняя фраза, оброненная Славой, заставила меня насторожиться. По правде сказать, я почти выключил свое внимание и воспринимал жаркий спор моих молодых друзей как что-то, не имеющее прямого ко мне отношения.

Ребята горячо обсуждали событие, потрясшее весь мир, — решение сессии Верховного Совета об одностороннем прекращении Советским Союзом испытаний атомного и водородного оружия. Потом они стали спорить. Дима считал, что США будут вынуждены последовать примеру нашего государства; настроенный более скептически Слава утверждал, что «американские дипломаты опять постараются обмануть общественное мнение и выкинут какой-нибудь фортель». И вдруг в их спор вторглись литературные персонажи Фау и Шайно, и в ушах моих прозвучала сакраментальная фраза: «Если уж взялся выдумывать, то выдумывай так, чтобы тебе поверили».

Я совсем недавно прочел научно-фантастическую повесть Г. Гребнева «Тайна подводной скалы» и, должен признаться, идея ее — создание висящей в воздухе над Северным полюсом советской станции Арктании — и сюжет — борьба с «последними на земле поджигателями войны» — показались мне довольно занятными. Но вот о повести заговорили сейчас представители того круга читателей, на которых она, собственно, и рассчитана, и оказывается, их точка зрения решительно отличается от моей. По мнению Славы, Гребнев просто дезориентирует читателей (он сказал, — «пишет глупости»), изображая агонию гибнущего империализма в виде авантюр бывшего фабриканта ракетного и атомного оружия Джайна Фау и его сподвижника, престарелого вояки Шайно.

Так звучат последние строчки повести «Тайна подводной скалы». Мы втроем склоняемся над раскрытой книгой.

— Видите, он сам ужасно удивляется: чья, мол, фантазия могла придумать такую штуку: парнишка да старик индеец помогли обезвредить целую банду последних поджигателей войны… Кто же в это поверит? — негодующе восклицает Слава.

— Разве что младший возраст! — презрительно бросает Дима, предусмотрительно не забыв, что и он не сразу стал девятиклассником.

А потом они оба — будущий знаменитый химик — Дима, уже и сейчас, в свободное от уроков время изобретающий новый состав жидкого горючего для космических ракет, и Слава, крупный авторитет в области радиотехники — серьезно обсуждают возможности получить приватную профессию астронавтов и стать такими же неустрашимыми исследователями космоса, как Сергей Александрович Камов — конструктор и командир первого в мире космического корабля.

Камов — герой научно-фантастической повести Г. Мартынова «220 дней на звездолете» — явно им импонирует. Его почти фантастическая целеустремленность, вера в беспредельное могущество человеческого разума, личное мужество, многогранность и глубина знаний привлекают к себе благородные и пылкие мальчишеские сердца. Сергей Камов — человек из того коммунистического завтра, в которое предстоит вступить моим молодым друзьям.

Впрочем, пожалуй, это слишком сильно сказано.

В образе Камова писателю удалось воспроизвести и чуть углубить черты передового человека науки социалистической эпохи — коммуниста. Но и этого оказалось достаточно, чтобы читатели поверили в реальность того будущего, которое изображает в своей повести Мартынов. Во всяком случае, для Славы и Димы Камов становится в ряд любимых литературных героев, которым бы они хотели подражать.

Мне довелось быть на большом празднике, посвященном Неделе детской книги. По фойе и залам Дворца культуры имени С. М. Кирова разметалась пестрая, многоголосая, пульсирующая радостным весельем карнавальная толпа ребят.

Шло соревнование популярностей. Александр Дюма бросил в бой своих прославленных мушкетеров, и они, бряцая звездными шпорами на ботфортах и положив руки на эфесы шпаг, воинственно дефилировали по залу, пренебрежительно поглядывая на Мишу Алексеева и Лену Гаврилову, только что изловивших страшного «Тарантула». Саня Григорьев, окруженный целым десятком корсаров, рожденных неистощимой фантазией Стивенсона, с интересом поглядывал на двенадцатилетнего человека с длинной окладистой бородой и с нагрудной надписью, исключающей всякие сомнения, что это сам таинственный капитан Немо.

Без преувеличения скажу, что здесь собрались персонажи сотен книг множества авторов. Жюль Верн и Валентин Катаев, Аркадий Гайдар и Гектор Мало, Николай Островский и Луи Буссенар, Самуил Маршак и Джанни Родари обязательно встретились бы лицом к лицу с персонажами своих популярных произведений; и в этой тысячной, яркой и шумной толпе я увидел чернолицых каллистян, по-видимому только что посадивших свой звездолет в одном из районов Курской области, и… кажется, самого Эрга Ноора, командира земного звездолета первого класса «Тантры», вырвавшегося из черного плена железной звезды.

Герои совершенно новых книг о завтрашнем дне человечества, о будущем нашей Земли уверенно вошли в карнавальное шествие и несколько потеснили мушкетеров, капитана «Сорви-голова» и даже, если глаз мне не изменил, проницательнейшего Нила Кручинина и его восторженного ученика и наперсника Грачика, каким-то чудом тоже оказавшихся в кругу любимых героев советских ребят.

Но, признаюсь, точка зрения Славы и Димы для меня более убедительна, нежели этот своеобразный конкурс любимых литературных героев. Дело в том, что ребята, заставившие своих героев сойти со страниц книг с помощью волшебной палочки — неистощимой животворящей детской фантазии, — вовсе еще не заражены той долей скептицизма, которая свойственна почти взрослым девятиклассникам. Оба мои приятеля, кроме обязательной суммы знаний, приобретенных за девять лет посещения школы, являются еще членами математических, астрономических, радиотехнических и прочих кружков… Они постоянные и очень серьезные читатели журналов «Техника — молодежи», «Вокруг света», «Знание — сила». Они оба комсомольцы и выписывают «Комсомольскую правду». И их, что называется, на мякине не проведешь. Так, например, Дима, прочитав, по моему совету, «Каллисто» Г. Мартынова, сказал, что идея интересная, даже захватывающая, но что ничего нового в области ракетной техники будущего автор повести показать не сумел…

Ну, да вы и сами знаете этот сложный, тревожащий родителей и учителей переломный возраст, когда подросток становится юношей, полагая в глубине души, что он уже совершенно взрослый. В этом возрасте причудливым образом переплетается критицизм и пылкая романтика; недоверчивый прищур глаза сопровождает пламень души, готовой к самому необычайному подвигу. Замечательно сказал об этом А. Фадеев, рисуя образ Сережи Тюленина:

Правда, моих друзей война не задела, как Сережу Тюленина, своим огненным смертоносным крылом. Не о взрыве здания, где размещен вражеский штаб, и не о поимке шпиона-диверсанта мечтают они сегодня… Война, испепелившая благородное мальчишеское сердце Тюленина, давно отгремела, и человечество верит, что отгремела она навсегда.

Перед тюлениными наших дней вздымаются бесчисленные пики подвигов, которые предстоит «взять».

«Современные условия строительства коммунизма требуют людей высокообразованных, способных решать сложнейшие задачи, смело ориентироваться во всех областях науки и техники»,[23] — сказал в своей речи на съезде комсомола Н. С. Хрущев.

Вот широкая и прямая дорога возмужания и славных подвигов ума и сердца, по которой пойдут Дима, Слава и миллионы их сверстников — юношей и девушек нашей страны.

Штурм ледовых крепостей Арктики, борьба с капризами климата, управление крошечным, но таким всесильным атомом, покорение вселенной…

— После «Туманности Андромеды» уже не интересно читать другие научно-фантастические книги, — заявил мне Дима, когда я спрашивал, понравился ли ему роман Штефана и Раду Нора «Путь к звездам».

— Это почему же?

— Да как бы это сказать… У Ефремова фантазия очень богатая… Такая, знаете ли, безграничная!.. Помните, когда они решили поставить этот опыт с преодолением пространства? Ну вот! И написано всё, как настоящая правда. Понимаете?..

Я попытался «купить» Димку.

— Ты говоришь, у Ефремова фантазия богатая. Ну, а у западных писателей? Они, брат, тоже здорово придумывают!..

Димка согласно кивнул головой.

— Шары, — сказал он и зачем-то подмигнул Славке.

— Цветные, — откликнулся Слава.

И оба они захохотали.

Оказывается, они вспомнили научно-фантастический рассказ американского писателя Клиффорда Д. Саймак, напечатанный в № 12 журнала «Знание — сила» за 1957 год. Он произвел на них впечатление плохого анекдота, то есть точно такое же, как и на меня.

Посудите сами, уже более пятисот лет оккупировав Меркурий и построив там силовой центр, снабжающий энергией все планеты, американцы пристально наблюдают за уроженцами Меркурия — цветными шарами. Как выясняется, организм этих разноцветных игривых шариков представляет собой сгустки чистой энергии. Но аллах с ними, с этими мыльными пузырями, выпущенными на волю воображением Саймака…

Повествуя об отдаленнейшем будущем человечества, о времени, когда стала возможна «колонизация» такой явно неподатливой планеты, как Меркурий, на дневной части которой температура достигает 350 градусов тепла, автор рассказа мыслит категориями капитализма сегодняшнего дня.

Некий Пэйдж, прибывший на Меркурий, чтобы захватить с собой в целях рекламы «пару цветных шаров», и начальник силового центра Кэрт Крэйг объясняются между собой таким стилем:

Примерно в таком же роде разговаривает и один из шаров, принявший облик уничтоженного Пэйджа:

А потом Крэйг, смертельно перепуганный бунтом шаров, строчит донесение в Вашингтон: «Поэтому я настаиваю, чтобы были приложены все старания к изобретению нужного оружия… Но использовать его мы будем только в качестве защиты. Об истреблении, какое велось на других планетах, не может быть и речи. Для этого мы должны изучать их так, как они изучают нас. Чтобы воевать с ними, надо их знать», и т. д., и т. п.

В этом маленьком рассказике, почему-то привлекшем к себе благосклонное внимание редакции журнала «Знание — сила», как в капле воды отражены все специфические черты литературы научно-фантастического жанра, выходящей (и в колоссальных масштабах!) на Западе.

Как представляется писателю-фантасту далекое будущее человечества? На земле по-прежнему самой ходкой монетой остаются взяточничество, подхалимство и насилие… Вашингтон по-прежнему санкционирует создание новых видов оружия и пристально, очень пристально следит за теми, кого придется уничтожить с помощью этого нового оружия.

А люди будущего изъясняются между собой, как гангстеры или бравые развязные молодчики из какого-нибудь телеграфного агентства или журнала «Лайф»…

Позволительно спросить: стоит ли мечтать о будущем, если оно так разительно напоминает атомные конвульсии и водородную истерию сегодняшнего дня некоторых капиталистических государств?

И не лучше ли перед лицом такой перспективы, услужливо и обстоятельно раскрытой в бесконечных научно-фантастических романах, повестях, комиксах, пьесах для телевидения и кинофильмах, не мечтать о будущем, не стремиться приблизить его своими делами, а записаться в почитатели короля рок-н-ролла Эльвиса Прэсли, ставшего воинствующим выражением «идеалов» поколения без будущего?!

Мы решительно отвергли «Цветные шары»… Дима и Слава вновь наперебой заговорили о романе ученого-палеонтолога и писателя И. А. Ефремова, который им удалось прочесть в журнале «Техника — молодежи»…

И мне показалось, что наступила пора серьезно поговорить о том, что же хорошего, ну и плохого, несут в себе книги о будущем, написанные в наши дни советскими писателями-фантастами…

2

Своевременная и интересная статья Георгия Тушкана «Необходимый разговор», появившаяся в газете «Литература и жизнь» (№ 6, 1958 г.) ставит проблему расширения рамок творческой мечты.

Действительно, установление такого рода предела сковывает человеческую мысль, летящую вперед, обескрыливает произведения научно-фантастического жанра.

Нельзя забывать, что если в наши дни научная фантастика получает от ученых множество новых тем, рожденных в процессе небывалого технического прогресса, то и сам этот научный прогресс во многом обязан ищущей упорной мысли ученых, одухотворенным поискам энтузиастов науки, смелым построениям писателей-фантастов.

Безвременно умерший Александр Романович Беляев, увлекательно рассказавший и о необыкновенных приключениях человека-амфибии Ихтиандра и о потрясающих опытах профессора Доуэля, который работал над тем, чтобы вернуть жизнь отделенным от тела органам, и о летающем мальчике Ариэле, и о звезде КЭЦ — огромном обитаемом искусственном спутнике Земли, созданном мечтою писателя задолго до того, как первый советский искусственный спутник Земли, разорвав твердь земного притяжения, вынесся на заданную орбиту, — был подлинным писателем-фантастом, не считавшимся с искусственной «теорией предела».

Владимир Ильич Ленин — величайший мечтатель нашего времени, сумевший претворить грандиозную мечту в действительность, писал: «Напрасно думают, что она [фантазия. — В. Д.] нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности…».[24]

И, думается мне, что Г. Тушкан, столь резко выступив против «предела», совершенно прав, ибо в этом есть защита и оправдание фантазии — «качества величайшей ценности». Однако когда Г. Тушкан далее дает краткую характеристику творчества И. Ефремова, он, как мне представляется, проходит мимо самого главного, что отличает произведения этого писателя.

Г. Тушкан пишет:

Но, позвольте, разве и на самом деле в «Туманности Андромеды» главенствующей является тема покорения космических пространств? Разве эту цель ставил перед собой писатель, приступая к работе над романом?

Спору нет, Ефремову, как никому другому из современных советских писателей-фантастов, удалось изобразить борьбу человека с косной материей. Вы, конечно, помните все сложнейшие перипетии тридцать седьмой звездной экспедиции, когда земной звездолет «Тантра» пролетает над планетой Зирда и экипаж его становится свидетелем гигантской катастрофы, разразившейся несколько десятилетий назад на Зирде, обитатели которой неумело и рискованно экспериментировали с жесткими излучениями. И вот:

Превосходно написанная картина! Сильное, но не навязчивое предупреждение, что безудержные упражнения с атомом, заключенным в бомбу, даже самую «чистейшую», могут привести к ужасающим последствиям. Между прочим, это грозное предупреждение является лейтмотивом еще одного научно-фантастического романа.

Я имею в виду «Астронавты» польского писателя Станислава Лема. В этом талантливом и остром произведении показана странная и страшная картина Венеры, на поверхность которой опускается огромный межпланетный корабль «Космократор» с группой ученых Земли. Планета безжизненна. После долгих поисков и исследований ученым удается установить, что разумные существа, населявшие Венеру, во всяком случае, какая-то господствующая, правящая группа их в течение полутораста лет готовила грандиозную агрессию против Земли, предполагая бросить на Землю радиоактивную тучу, с тем чтобы, уничтожив все живое, сохранить для себя города, заводы, дороги, построенные людьми. Но что-то произошло. Вспыхнули страшные междоусобные войны. И в конце концов…

Нельзя не признать, что «Астронавты» Лема приобретают особую актуальность в наши дни, когда американские бомбардировщики, загруженные водородными бомбами, барражируют над странами Западной Европы, якобы оберегая столь чудовищно странным способом мир во всем мире.

В своих смелых построениях о будущем человечества Станислав Лем совершенно убежден, что народы, населяющие Землю, выйдут победителями в битве за мир и в 2006 году планетный корабль «Космократор» понесет во вселенную идеи и добрую волю коммунистического общества, установленного на всей Земле. Однако он все же считает необходимым подробно и ярко рассказать о возможном трагическом конце планеты, такой же, как Земля, населенной разумными существами, такими же, как люди, с высокой цивилизацией, но воодушевленными далеко идущими замыслами уничтожения и владычества.

И страстным призывом, обращенным к разуму человечества, звучат слова, вложенные писателем в уста астронома Петра Арсеньева:

Но возвращаю ваше внимание к «Туманности Андромеды», с тем чтобы найти в этом романе то главное, что, по глубокому моему убеждению, определяет полноценность произведения, посвященного мечте о завтрашнем дне человечества. Вы, безусловно, с большим волнением следили за героической борьбой, которую вел начальник «Тантры» Эрг Hoop и весь экипаж звездолета со смертоносным притяжением железной звезды. Когда запасы анамезона — вещества с разрушенными мезонными связями ядер, обладавшего световой скоростью истечения, — иссякли, а звездолет все еще находился в гравитационном поле гигантской потухшей звезды, Эргу Ноору удалось посадить «Тантру» на одну из черных планет звезды. И там, на планете тьмы, происходят увлекательные события: обнаружен земной звездолет «Парус», погибший в космосе семьдесят лет назад; людям приходится вступить в борьбу с чудовищами, как бы рожденными злобным мраком: медузами и крестами, похожими на фашистскую свастику; делаются попытки исследовать спирало-дисковый космический корабль, по-видимому сотни тысяч лет мчавшийся по океану вселенной…

Все это читается с огромным интересом и действительно приучает мыслить категориями совершенно новых понятий: ведь события, о которых повествует Ефремов, происходят на расстоянии пятидесяти биллионов километров от Земли, ведь «Тантра» способна развивать субсветовую скорость полета, равную 270 тысячам километров в секунду, а экспедиция к Веге или к Сириусу представляется менее сложным, менее фантастичным делом, нежели в наши дни полет ракеты на Луну!

И все же не это отличает «Туманность Андромеды» от многочисленных произведений научной фантастики, вышедших в последнее время как в Советском Союзе, так и на Западе.

Изображение будущего без показа человека будущего всегда односторонне, неполноценно и, я бы сказал, обездушено. Ведь «точно так же, как познание человека отражает независимо от него существующую природу, т. е. развивающуюся материю, так общественное познание человека (т. е. разные взгляды и учения философские, религиозные, политические и т. п.) отражает экономический строй общества».[25]

Значит, раскрывая перед читателем жизнь человеческого общества через столетие или несколько тысячелетий от наших дней, говоря о его экономическом и политическом строе, писатель не может не показать человека того времени и его общественного сознания.

Передо мной несколько только что прочитанных книг: «Звезда утренняя» К. Волкова, «220 дней на звездолете» Г. Мартынова, «Тайна подводной скалы» Г. Гребнева, «Тайна астероида 117-03» Б. Фрадкина, «33-е марта» В. Мелентьева, «Путь к звездам» И. М. Штефана и Раду Нор, «Внуки наших внуков» С. и Ю. Сафроновых, повести и романы В. Немцова и Александра Казанцева…

Кроме того, мне удалось познакомиться с новыми повестями «Сестра Земли» и «Каллистяне» того же Георгия Мартынова и романом Станислава Лема «Магелланово облако», который вскоре должен быть издан на русском языке.

Некоторые из перечисленных авторов вовсе не задаются целью нарисовать в своих произведениях картины нашего будущего. Они лишь «вдвигают» в сегодняшний день открытия и изобретения, ныне находящиеся в зачаточном, потенциальном состоянии, а то и вовсе остающиеся пока плодом вымысла писателя. Таково большинство произведений В. Немцова и А. Казанцева, такова повесть Г. Мартынова — «Каллисто». Действие в них развивается в наше время: их герои — наши современники. Поэтому никаких особых специфических требований к изобретателям «Альтаира» — студентам Журавлихину, Гораздому и Усикову («Счастливая звезда» В. Немцова) — или, скажем, к профессору медицины Куприянову и академику Штерну («Каллисто» Г. Мартынова) предъявить нельзя. Другое дело — удались или не удались их образы писателям. Живые ли они люди, с горячей кровью, пытливым умом, сложным характером, или же громкоговорители, растолковывающие ту или иную научно-фантастическую концепцию автора… Но это уже тема для другого разговора.

А вот авторы, прямо делающие в своих произведениях заявку на рассказ о будущем, обязаны совсем по-иному подходить к созданию образов своих героев. В результате преобразования общественных отношений меняется не только экономика и техника… Меняется — хотя процесс этот куда более длительный и сложный — сознание человека, обогащается, делается более многогранным и глубоким его духовный мир. Но именно мимо этого важнейшего процесса — становления человека будущего — проходит большинство писателей, работающих в плане научно-фантастического жанра.

Попробую проиллюстрировать это положение конкретными примерами.

Вот повесть В. Мелентьева «33-е марта». Она рассчитана на младший школьный возраст. Использовав неотразимый прием усыпления своего героя — шестиклассника Васи Голубева, писатель перенес его из года 1955-го в год 2005-й. Многое, очень многое изменилось за это полстолетие. По широкому, зеленому и блестящему, как бутылочное стекло, шоссе мчатся атомные поезда, юркие электронные автомобили с радио-телевизорными установками… На огромной высоте со скоростью в три — четыре тысячи километров в час пролетают атомные самолеты… Зубной врач, не причиняя ни малейшей боли, направленным ультразвуком сверлит Васе Голубеву больной зуб… По телевизору принимаются передачи с Луны, где люди добывают некоторые редкие элементы. Создается искусственный климат, и на Крайнем Севере выращиваются персики, бананы и даже мангусы. Крыши зданий, покрытые полупроводниковой краской, вырабатывают электроэнергию.

Сделав своего героя Васю в его, так сказать, реальной, жизни старостой кружка «Умелые руки», Мелентьев помогает ему познать и понять огромнейший прогресс в науке и технике, происшедший на Земле за полстолетие сна Васи. А когда староста кружка «Умелые руки» просыпается на самом деле и вспоминает свой фантастический сон, он приходит к выводу, что по существу все, что он видел во сне, уже есть и сейчас:

Рассказав ребятам в довольно увлекательной форме о путях развития технического прогресса, Мелентьев, как мне кажется, впадает в ошибку, свойственную большинству авторов научно-фантастического жанра. Приняв за аксиому победу коммунистического строя на всей Земле, Мелентьев не дает себе труда подчеркнуть отличие жизни общества, уже построившего коммунизм, от того, в котором мы живем сейчас. В конце концов победа коммунизма осуществляется не столько при помощи атомной энергии, используемой в мирных целях, сколько с помощью растущего сознания миллионных масс — строителей коммунизма. И если Васе Голубеву удалось в мире будущего увидеть много новых интереснейших машин и механизмов, то людей новой формации, людей, хотя бы немножко отличающихся от современников Васи, старосте «Умелых рук» так и не удалось повидать за время своего волшебного сна! Посудите сами, бывший его сверстник Женька Маслов, в период сна принявший облик почтенного дедушки — Евгения Алексеевича Маслова, столь же себялюбив, суетен, обидчив, что и в детстве. Регистраторша, вызванная международным ученым советом, обследовавшим «размерзшего» Голубева, являет собой законченный тип мелкого канцелярского бюрократа, для которого важно не существо дела, а только форма его описания. Поджав тонкие губы, она так сердито посмотрела на ученых-докторов, точно они уже мешали ей работать. Она села за стол, подозвала Васю и громко, как учительница, которая спрашивает правило у неуспевающего ученика, окликнула Васю.

Если это «веселая шутка» Мелентьева, то приходится признать ее и не смешной и просто никчемушной. Зачем внушать своим маленьким, доверчивым читателям, что и много, много лет спустя, когда они, эти читатели, уже выросши, завершат строительство коммунистического общества, будут управлять климатом, бороздить воздушный океан на атомных самолетах, разрабатывать лунные рудники и т. п., бюрократизм — крепкий и наглый, как разросшийся на обочине дороги чертополох, останется родимым пятном на теле человечества!?

Устами одного из персонажей своей повести, девочки Лены, Мелентьев говорит чрезвычайно правильную вещь:

Точная схема почти любого романа или повести о будущем: машины, потом в меру красивые картинки природы на Луне, Марсе или Венере, затем опять машины, машины и машины… и на фоне необыкновенных пейзажей, рядом с устрашающими своей мощью механизмами. движутся плоские фигурки людей, с ограниченным кругозором мышления, с весьма небогатой духовной жизнью, людей, механически пересаженных авторами романов в наше коммунистическое будущее из сегодня.

В «3везде утренней» К. Волков направляет экспедицию советских ученых под руководством академика Яхонтова на Венеру. Уже давно вокруг Земли, на расстоянии 35 800 километров от ее поверхности, обращается новое космическое тело ВНИКОСМОС, то есть Внеземная научно-исследовательская станция космических полетов. Чудеса перестали быть чудесами, так как человечество привыкло к потрясающим научным достижениям. Однако американские газеты называют ВНИКОСМОС летающим чудом…

К. Волков, по-видимому, решил обойти острые углы… События, происходящие в его повести, могли бы быть отнесены и к сегодняшнему дню… Просто, советская научно-техническая мысль вырвалась далеко вперед, и в то время, как «Соединенные Штаты Америки, Германия, Англия и другие государства ограничились посылкой ракет небольших размеров и не выше, чем на 1000 километров над земной поверхностью… Советский искусственный спутник, над конструированием которого напряженно работали сотни ученых и техников, представлял собой огромную и прекрасно оборудованную лабораторию, вращающуюся вокруг нашей планеты на расстоянии шести земных радиусов».

Но трудно все же представить, что гигантский обитаемый искусственный спутник Земли построен, ну, скажем, уже в 1960 или 1962 году! И трудно поверить, что первый полет земного космического корабля на Венеру с посадкой произойдет в самые ближайшие годы…

А раз так, то неужели же в представлении автора «Звезды утренней» ничто не изменилось ни в мире, ни в сознании людей первой страны социализма, то есть, следует полагать, наших сыновей и дочерей?

Всё, как сегодня… Только новые совершенные механизмы, ставший видимым зловещий пейзаж Венеры в мутно-желтых и багровых тонах и опять механизмы!

Люди, совершившие этот замечательный бросок с Земли, через ВНИКОСМОС на Венеру и обратно на Землю, — сам Яхонтов, профессор геофизики Шаповалов, химик Красницкий, астронавты Сандомирский и Владимир Одинцов, жена Одинцова — Наташа, — бесспорно, хорошие, мужественные советские люди. Но не больше!

В них отсутствуют черты человека завтрашнего дня, мыслящего уже несколько иными категориями (что естественно при расширении масштабов познания и возможностей), нежели мы… И именно в силу этого год 197… или даже 198…, в котором происходят события, описываемые К. Волковым, ничем не отличается от 1956 года, когда была написана повесть «Звезда утренняя».

Значительно увлекательнее и шире по размаху фантазии написана повесть Георгия Мартынова «Сестра Земли», содержание которой во многом перекликается со «Звездою утренней». Г. Мартынов тоже рассказывает о полете советских ученых на Венеру и о необыкновенных событиях, происшедших на этой ближайшей к Земле планете. Читатель встретится в этой повести со своими старыми знакомыми — учениками и соратниками Сергея Александровича Камова («220 дней на звездолете»): академиком Константином Евгеньевичем Белопольским, Арсеном Георгиевичем Пайчадзе, Борисом Николаевичем Мельниковым и другими. Автор «Сестры Земли» любит своих героев, с волнением следит за их мыслями и поступками и, таким образом, заражает своей взволнованностью читателей, для которых персонажи повести постепенно становятся нужными, близкими, достойными подражания.

Несмотря на то, что и Мартынову не вполне доступно ощущение времени (вспомним хотя бы ненужный и ничем не оправданный сюжетный ход в повести «220 дней на звездолете», когда встреча советских ученых с американскими астронавтами на Марсе окрашивается в вульгарно-приключенческие цвета!), он все же находит для своих героев новые черты людей коммунистического общества.

Разумные существа, обитающие на Венере, доверчивы и не боязливы. Они смело идут на сближение с людьми. И люди, советские люди, коммунисты, встретившиеся с ними, считают своим высоким долгом протянуть им братскую руку помощи:

Верой во всепобеждающий разум проникнута вся повесть Мартынова. Оказавшись в кольцевом звездолете, прилетевшем на Венеру с пятой планеты, Мельников и Второв как бы принимают эстафету могучей ищущей творческой мысли от фаэтонян — обитателей звездолета, погибших тысячелетия назад. Те, кто находились в нем (в кольцевом звездолете. — В. Д.), хорошо знали, что их планета не единственный населенный разумными существами мир. Они верили, что рано или поздно на Венере появятся жители других планет. Они знали, что их звездолет просуществует тысячи лет. Они верили, что разум неизвестных им звездоплавателей будет подобен их собственному. И, зная это, веря в это, они подготовились к приходу тех, кто получит оставленное ими наследство знаний, расширит и разовьет его дальше, в бесконечной последовательности развития мыслящего разума. Знания и техника передаются не только из поколения в поколение на одной планете. Они могут переходить с планеты на планету, осуществляя на практике великое братство мыслящих существ. Те, кто прилетел на Венеру в кольцевом корабле, знали это. Герои научно-фантастических книг Мартынова тоже наделены этим знанием. И оно помогает им, пристально вглядываясь в далекое будущее, различить величественные его очертания, полюбить его и… приблизить к читателю.

Нет необходимости подробно анализировать каждую из лежащих передо мной на столе книг, ибо статья моя не ставит перед собой задачу обзора.

Хочу лишь коротко остановиться на небольшой повести Б. Фрадкина — «Тайна астероида 117-03», выпущенной Пермским областным издательством, и на романе С. и Ю. Сафроновых «Внуки наших внуков» («Нева», № 6, 1958 г.).

Б. Фрадкин увлекательно рассказывает об отважной попытке догнать таинственный астероид, нарушивший закон всемирного тяготения, предпринятой конструктором первого советского ракетоплана Иваном Бурдиным, летчиком-испытателем Лобановым и ассистентом профессора Чернова — Светланой Подгорных.

Во имя расширения и углубления гравитационной теории ученого Чернова, пришедшего к убеждению, что электрон состоит из более мелких частиц — гравитонов, при движении которых образуется гравитационное поле или поле сил тяготения, организуется грандиозное преследование странного, прямолинейного, мчащегося по просторам солнечной системы астероида, обнаруженного астролокаторами Перекатовской радиоастрономической обсерватории… Только в орбите Урана ракетоплан «СССР-118» как будто настигает астероид, и тут происходит невероятное. Какой-то непреодолимой силой в реакторе ракетоплана остановлен процесс расщепления ядер. Эта же сила, превратившая могучий ракетоплан в игрушку, заставляет его приземлиться на поверхности Урана. «Астероид» оказывается гигантским, в десять раз превосходящим по длине ракетоплан, космическим кораблем, много лет назад стартовавшим с Луниады — планеты солнечной системы Сириуса.

Оказавшись на борту звездолета почти в качестве пленника, Бурдин «снова принялся разглядывать пейзажи на стенах. Чем дольше он всматривался в багряные долины с оранжевыми переливами кустарников, тем больше находил сходства с природой Земли. И это наводило на размышления более волнующие, чем если бы сходства не было вовсе. Там, где пейзаж оживлялся присутствием жителей этого мира, особенно разительно выступало единство природы. Значит, в каком бы уголке вселенной природа ни создавала разумные существа, она выбирала для них единственно возможные рациональные формы и создавала единственно возможные условия для существования».

И Бурдин приходит к выводу, что техника пришельцев из другого мира несравненно совершеннее техники, которой владеют люди. В частности, луниане научились использовать гравитационную энергию, которая в тысячи раз превышает атомную. Особые устройства на их звездолете создают концентрированные гравитационные поля, более мощные, чем поле, удерживающее Землю на орбите около Солнца. Луниане могут сделать свой корабль невесомым, могут притягиваться к любой солнечной системе, к любой планете или, наоборот, отталкиваться… Им удалось добиться изображения мыслей и, по-видимому, они постигли величайшую тайну природы — получение искусственного белка…

Таким образом, жители Луниады стоят на более высокой ступени умственного развития. А в понятии коммуниста Бурдина это соединялось с высшей ступенью общественного развития — коммунизмом. Однако отношения как между самими лунианами, так и сложившиеся между ними и людьми вступают в противоречия с твердо определившимися представлениями Бурдина… И тут мне хочется упрекнуть автора повести. Б. Фрадкин правильно считает, что такая совершенная техника, какой владеют луниане, та высокая ступень знаний, на которой они стоят, должны быть результатом высшего развития общества, то есть коммунистического строя. Так почему же он сам, рассказывая читателю о замечательнейших достижениях земной советской науки и техники — атомном ракетоплане, способном разгонять скорость до 562 километров в секунду, астролокаторе «Третий бис», который позволяет ясно увидеть пейзаж Урана и даже фигуры и лица попавших туда членов экипажа «СССР-118» и т. п., — почти ничего не сказал о новых общественных отношениях — коммунизме и отличительных чертах людей новой формации — членов коммунистического общества?

Конечно, героический поступок Светланы Подгорных, ценою собственной смерти спасшей жизнь своих товарищей, и собранные ею данные о гравитационной теории, разработанной лунианами, по плечу только человеку большой светлой души и высокого гражданского долга. Так поступали Гастелло и Космодемьянская, Матросов и Лиза Чайкина и сотни подобных советских патриотов.

Самоотверженность и мужество еще не вбирают в себя всех качеств, которые будут обязательны для человека, живущего завтра!

Б. Фрадкин, как и многие другие авторы научно-фантастических произведений, вглядываясь в будущее, увидел там новые, совершенные машины будущего и их создателей, — увы, людей настоящего!

Я позволю себе остановить ваше внимание на весьма интересной, чрезвычайно оптимистической попытке заглянуть в будущее, предпринятой авторами романа «Внуки наших внуков».

Надо сказать, что, как ни парадоксально это звучит, читатели научно-фантастических произведений, устремленных в будущее, получают несравненно более яркое представление о Марсе или Венере, а то и планете какой-нибудь далекой солнечной системы, нежели о… Земле. Отчасти виновата в этом полюбившаяся нашим фантастам схема: старт звездолета (или астроплана, или ракетоплана, или космического корабля), полет в космосе, пребывание на Марсе (или Венере, или Луне, или астероиде, или на…) и счастливое возвращение астронавтов на Землю. По этой схеме как героям книги, так и автору ее приходится проводить куда больше времени на какой-нибудь чужой планете, нежели на Земле. Значит, есть и полная возможность тщательно изучить климат и пейзаж, флору и фауну, а то и быт разумных существ, населяющих сестру, брата или какого-нибудь дальнего родственника нашей планеты. Кроме того, не требуется особой творческой смелости, чтобы предсказать завтрашний день Венеры, когда и ее вчерашний и сегодняшний дни нам совершенно неизвестны.

Другое дело — попробовать заглянуть в коммунистическое общество, построенное на Земле, увидеть его не в схематичных плоскостных изображениях, но так ярко и физически ощутимо, чтобы и читатели — те же Дима и Слава — почувствовали себя на пороге свершения великой мечты, увидели то самое ослепительное будущее, к которому мы неотступно, невзирая на все преграды, пробиваемся с 7 ноября 1917 года. На такое решаются пока очень немногие из наших писателей. Среди них — авторы романа «Внуки наших внуков», действие которого переносит нас в 2107 год, когда полностью восторжествовал коммунизм, давно уже ставший былью и объединивший все население земного шара в единую дружную семью.

Авторы романа, повторяя сюжетный прием Уэллса («Когда спящий проснется»), заставляют своего героя профессора Александра Александровича Храмова пробудиться через полтораста лет и воочию увидеть Землю восторжествовавшего коммунистического мира. Чудесными представляются города, утопающие в зелени парков, построенные и распланированные красиво и удобно, и деревенские поселки, ничем не уступающие городам:

Внуки наших внуков пользуются замечательными достижениями технического прогресса: орнитоптерами — портативными летающими аппаратами, кибернетическими переводчиками, похожими на обыкновенный портсигар, и могучими счетными машинами. К их услугам автоматически управляемые ракетопланы, легко преодолевавшие расстояния до Луны и ближайших планет, широко шагнувшая медицина…

Поистине титанические задачи ставят перед собой и смело решают ученые тех далеких дней.

Вот, например, группа ученых Торнтаунского института атомной физики выдвинула интересную идею: создать искусственное микросолнце, которое было бы в десятки миллионов раз меньше настоящего, но находилось бы в каких-нибудь трехстах — пятистах километрах над Землей, могло бы подниматься и опускаться по команде с Земли и послушно передвигаться по воле человека в то место, где оно наиболее необходимо. В дальнейшем такое микросолнце можно было бы использовать не только на Земле, но и для отепления других планет солнечной системы, скажем, Марса.

Или идея плавающих зеркал, заключающаяся в том, чтобы перехватить часть солнечной энергии, уходящей в космическое пространство, и направить ее на одну из тех планет солнечной системы, где тепла не хватает. Плавающее зеркало будет медленно вращаться вокруг солнца, как бы плавать вокруг него, все время посылая лучи на выбранную планету.

Вот над чем успешно работают ученые Коммунистической планеты, внуки внуков Топчиева и Фредерика Жолио-Кюри, Бернала и X. Д. Баба, Скобельцына и Вацлава Вотрубы.

В аспекте романа Сафроновых полет группы ученых на Венеру и длительное на ней пребывание носит совершенно иной характер, нежели в ранее разобранных мною книгах. Венера кажется наиболее удобным местом для экспериментального испытания первого микросолнца. Только и всего! Полет на ближайшие к нам планеты, через какие-нибудь сто пятьдесят лет, представляется авторам романа отнюдь не сенсационным событием. Да, садятся в планетолет и, преодолев земное притяжение, устремляются в пространство вселенной. Да, приземлившись на Луну, Венеру или Марс, выполняют задачи, поставленные перед ними обществом. Все закономерно и естественно. Человек становится хозяином мирового пространства.

«Внуки наших внуков» — подлинный гимн творческому труду, достигшему небывалого расцвета. Производятся грандиозные общенародные работы, цель которых — сделать старую родную планету еще краше, еще удобнее для жизни людей. С помощью сдвоенного действия микросолнца и плавающего зеркала Антарктида освобождается от ледяного панциря. Новый материк с прекрасным климатом, с быстро возникающими городами, окруженными роскошными фруктовыми садами. И вот уже в небе вспыхивают два новых микросолнца и, в сочетании с гигантскими вогнутыми линзами плавающих зеркал, посылают свои благотворные лучи на Марс, изменяя его суровый, не пригодный для жизни климат.

Герой повести, профессор Храмов, находит хорошие, верные слова для определения происходящего:

Ну что ж, честь и слава молодым авторам, попытавшимся раскрыть перед нашими современниками картину будущей жизни! Невольно вспоминаются вещие слова Д. Писарева:

Но показать людей будущего или хотя бы новые черты в облике внуков наших внуков не удалось и Сафроновым.

Герои их романа — дети XXII века: праправнучка Храмова Елена Николаевна, ее муж астроном Ярослав Павлович, ее дочь Аня, ученые коллеги Храмовой — Джемс Конт, Чжун Фуджи, Виктор Платонов, врач Кинолу и другие — по своему интеллекту, направленности мышления, морально-этическому комплексу ничем не отличаются от махнувшего к ним через два столетия почтенного нашего современника — профессора Храмова. Духовный мир их не обогащен, поведение не диктуется тем безусловно новым, что вносит в общественные отношения всемирная победа коммунистического строя.

Это, конечно, огромный недостаток. Ведь все мы непоколебимо убеждены, что именно коммунизм станет завтрашним днем нашей планеты. Мы твердо верим в счастливое будущее детей наших, внуков и правнуков. И мы вправе потребовать от художников, переступающих порог грядущего, видеть не только будущее в его экономических и социальных формациях, но и того, кому оно принадлежит, — человека.

В воспоминаниях Н. Валентинова, недавно опубликованных в США, есть страницы, воспроизводящие разговор о Чернышевском, который В. И. Ленин вел в январе 1904 года в Женеве с Воровским, Гусевым и Валентиновым. Владимир Ильич, глубоко знавший и любивший социально-философский роман «Что делать?», указывал в этом разговоре, что «величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действующий порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления».[26]

Вот каким должен быть и как должен мыслить и поступать человек будущего, не удалось пока показать ни одному из авторов научно-фантастических произведений, за исключением Ивана Антоновича Ефремова.

3

Переступить порог будущего не легко.

Авторы научно-фантастических романов, повестей и рассказов, как это ни странно, но тоже чрезвычайно неохотно переступают высокий порог будущего. Я имею в виду будущее нашей планеты. Кажется, я достаточно проиллюстрировал эту мысль ссылками на ряд произведений научной фантастики. По-видимому, здесь играет роль недостаток философской, социологической и экономической подкованности.

Ведь будущее — это коммунизм! Коммунизм на всей земле!

О коммунизме отчетливо и ясно сказано и в трудах основоположников научного коммунизма — К. Маркса и Ф. Энгельса — и в работах великого их последователя — В. И. Ленина, возглавившего гигантский опыт, подтверждающий незыблемость положений марксизма — пролетарскую революцию и социалистическое строительство в России.

Но как рассказать образным языком художественного произведения то, что вложено в короткие отточенные формулировки классиков марксизма? Как в самом деле будет выглядеть жизнь человеческого общества при коммунизме?

Вот, например, Н. С. Хрущев в своей речи на XIII съезде ВЛКСМ прямо заявил:

«В коммунистическом обществе каждый будет трудиться по способностям, а получать по потребностям. Смысл этой классической формулы состоит в том, что каждый человек не будет посторонним зрителем или доброжелателем коммунизма. Засучив рукава, он будет работать, как настоящий труженик нового общества. Не барская жизнь, где царит лень и праздность, будет при коммунизме, а рабочая, трудовая, культурная и интересная жизнь!»[27]

Это находится в полном соответствии с высказываниями В. И. Ленина, который, говоря о жизни, учил видеть в ней революционное развитие, могучее течение потока революции. Не прозябание, а борьба! Не существование, а жизнь во всей ее многогранности!

Следовательно, жизнь в коммунистическом обществе вовсе не будет напоминать спокойное течение мелководной реки, а члены этого общества — персонажей приглаженной бесконфликтной пьесы. Правда, внукам и правнукам нашим не будут угрожать антагонистические противоречия, ныне отделяющие строй социалистический от строя капиталистического. Исчезнет все безобразное, жесткое, уродующее жизнь, рожденное и выпестованное загнивающим империализмом. Не будет угрозы войны и страха безработицы, а родители не станут волноваться за завтрашний день своих детей, ибо весь мир, вся планета станет для них доброй и заботливой матерью. Несомненно, совершеннее будут люди. Обогатится и станет глубже их духовный мир, красивее лица, гармоничнее тела. Но разве применительна здесь теория предела? Разве нельзя еще более обогатить свой духовный мир, еще больше раздвинуть горизонт для ищущей мысли, еще гармоничнее развить свое тело? И так — бесконечно! Решая одни грандиозные задачи, ставить вытекающие из них еще более грандиозные, преодолевая трудности, готовиться к преодолению новых, еще более сложных, идя от одной победы над природой к другой. Всегда творящие, неудовлетворенные достигнутым, вечно ищущие — таковы люди сегодняшнего дня, наши современники, строители коммунизма. Такими, несомненно, останутся они и тогда, когда коммунизм победит во всем мире. Совсем иные, новые и в то же время такие же, как и мы, люди.

Таких новых людей завтрашнего дня попытался показать в своем романе И. Ефремов. Автор «Туманности Андромеды» смело переступил высокий порог. В статьях о нем, в предисловиях и послесловиях к его книгам писалось, что И. Ефремов заканчивает научно-фантастический роман о будущем коммунистического общества. А потом, когда роман этот, изрядно, правда, обуженный, появился на страницах «Техника — молодежи», о нем стали говорить как об увлекательном повествовании о космических полетах.

На самом же деле космические пространства в «Туманности Андромеды» являются не самоцелью, но лишь логическим следствием той высочайшей цивилизации, которая завоевана людьми эпохи коммунизма.

Не на столетие, а на целых полторы — две тысячи лет вперед заглядывает писатель.

Историк Веда Конг, стоя перед экраном обсерватории внешних станций, впервые говорит со вселенной, рассказывая населению звезды Росс 614 историю Земли. Она сжато и ясно рассказывала про основные вехи истории человечества. Не перечисление истребительных войн и ужасных страданий, наполнявшее древние исторические книги, интересовало людей эры Великого Кольца.

Мне кажется, что и для Ефремова самым важным представляются размышления о формировании нового, настоящего человека, становлении его духовного мира, размышления о долге, правах и счастье человека, живущего в эпоху расцвета коммунистического общества на Земле.

Конечно, и в «Туманности Андромеды» есть подробные описания, так сказать, внешних форм жизни на планете в далеком будущем. Ведь «все силы общества, расходовавшиеся при капитализме на создание военных машин, содержание не занятых полезным трудом огромных армий, разнузданную рекламу и показную мишуру, были отданы на устройство жизни и развития научных знаний».

Вся Земля как бы перепахана волей человечества жить лучше, как можно лучше. Давно уже проведено полное перераспределение жилых и промышленных зон планеты. Поселения — целая непрерывная цепь их — расположены вдоль тридцатых градусов широты в северном и южном полушариях. Они сосредоточены у берегов теплых морей, в зоне мягкого климата, без зимы. К северу — гигантская зона лугов и степей с бесчисленными стадами домашних животных. В зоне тропиков — производство растительного питания и древесины.

Изменен климат планеты. Уменьшились ледяные шапки на полюсах Земли. Ослабли ураганы и вихри, вода в океанах поднялась, до шестидесятых параллелей дошли южные теплые степи.

На огромной высоте землю охватил как бы пояс искусственных спутников; планетолеты, работающие на ионных или фотонных зарядах, запросто совершают полеты на Венеру и Марс, а в бездонные глубины космоса проникают могучие корабли звездных экспедиций.

Красивы, стройны и могучи люди будущего! В борьбе с энтропией биологам, физикам и математикам удалось кое-чего добиться: продолжительность жизни человека достигла почти двухсот лет, а самое главное — исчезла изнурительная, тлеющая старость.

Интересна и система, направляющая разум и творческий труд человечества. Совет экономики в центре. Он связан с консультативными органами: Академией Горя и Радости, Академией Производительных Сил, Академией Стохастики и Предсказания Будущего. Есть Совет Звездоплавания, Академия Направленных Излучений, Академия Пределов Знания, Контроль Чести и Права и т. п.

Но вы можете возразить, что в своих описаниях будущего Ефремов не сказал ничего, особо отличного от описаний, нашедших место в других романах и повестях, посвященных грядущему. Может быть. Хотя у Ефремова все эти описания не случайно «придуманы», а совершенно закономерно вытекают из его общего представления о будущем коммунистическом строе. Важно другое. В «Туманности Андромеды» есть те самые новые люди, наши праправнуки, похожие и не похожие на нас, люди будущего, которых мне не удалось обнаружить ни в одном другом произведении этого жанра. Они размышляют, они действуют, они общаются между собой не совсем так, как делают это герои «Звезды утренней» или романа «Путь к звездам». У Ефремова они обладают определенной системой взглядов, имеют свой «морально-этический кодекс», свое представление о долге, красоте, счастье.

Ключом к пониманию представлений о человеке будущего, сложившихся у писателя, являются, на мой взгляд, размышления Дар Ветра — одного из наиболее удавшихся Ефремову персонажей романа:

И, отталкиваясь от этого, строго диалектического положения, Ефремов делает попытку показать эту «качественную ступень» — людей будущего.

Я напомню вам основных героев романа — людей с индивидуализированными и ярко выраженными характерами: Дар Ветер, особо остро, как, впрочем, и его подруга Веда Конг, чувствующий свою близость к Земле, Эрг Hoop — звездный скиталец, бессменный начальник звездных экспедиций — романтик космоса и близкая ему и в то же время очень земная, очень женственная Низа Крит. Затем преемник Дар Ветра на посту заведующего внешними станциями Великого Кольца — Мвен Мас, ученый с пламенным сердцем поэта и мечтателя, его единомышленник молодой физик Рен Боз, крупнейший психиатр умница Эвда Наль, танцовщица Чара Нанди, председатель Совета Звездоплавания мудрый Гром Орм, маленькая Миико Эйгоро — помощница Веды Конг на раскопках, художник Карт Сан и многие другие.

Они, эти высокоинтеллектуальные люди, обладающие огромными знаниями, прямотой и простотой в обращении, острым и ясным восприятием чувства долга перед всем человечеством, красивые, сильные, веселые люди, вовсе не представляют собой стандартно-оптимистические схемы с потушенной эмоциональностью. Не буду подробно останавливаться на личных конфликтах: любовь Дар Ветра к Веде Конг, являющейся невестой Эрга Ноора, растущая близость Эрга Ноора и Низы Крит — ощущение необходимости быть всегда вместе и… думы о Веде Конг; романтическая мечта Мвена Маса о краснокожей девушке с планеты Эпсилон Тукана и вдруг пробудившееся в нем чувство к Чаре Нанди.

В иных случаях эти созданные Ефремовым коллизии правдивы и убедительны, в иных не выходят из рамок мелодраматического стандарта. Но есть иные конфликты, гораздо более глубокие и сложные.

В эру Великого Кольца люди, добившиеся приема и передачи на бесконечно далекие расстояния изображений, звуков, энергии, вошли, наконец, в братскую семью разумных существ, населяющих некоторые планеты Галактики. Наступил момент величайшего ликования, когда Земля впервые приняла и расшифровала призыв из космоса — передачу с планетной системы звезды Лебедя:

Приоткрылась дверь в гигантскую звездную систему, плывущую в океане пространства. Люди научились видеть и слышать на чудовищные расстояния, измеряемые сотнями парсек. Но так, как и сегодня, бросив в космос уже не маленький круглый спутник, а целую автоматизированную лабораторию — третий советский искусственный спутник Земли, мы мечтаем о скором полете на Луну, быть может и на Марс, в пределах короткой нашей жизни, далекие потомки не могут успокоиться на достигнутом…

Благодаря субсветовой скорости, которую развивают земные звездные корабли, астронавтам стали доступны не только все планеты солнечной системы, но и планеты Голубой Веги, искрящегося разноцветными огнями Сириуса и других «ближайших» соседей нашего Солнца.

Юному астронавигатору Низе Крит, впервые участвующей в звездной экспедиции на «Тантре», подобно световому лучу, врезающемуся в тьму пространства, кажется безграничной мощь человека. С гордостью и восторгом смотрит она на Эрг Ноора, начальника звездолета, вступившего в единоборство с притяжением железной звезды. Но Эргу Ноору отлично известно, насколько ничтожно то, что удалось отвоевать у космоса. Ведь только для того, чтобы преодолеть черный прогал пустого пространства, отделяющий окраинную ветвь спирали Галактики, где находится солнечная система, от соседней спирали, понадобилось бы четыре тысячи световых лет. А на обмен сообщениями с относительно «близкой» Галактикой из Созвездия Девы нужно четыре с половиной миллиона световых лет!

В Академию Пределов Знания направляются странные картины и представления, поступающие из безмерной дали — из шаровых скоплений нашей Галактики и колоссальной обитаемой области вокруг ее центра. Они, эти символы, еще не под силу человеческому уму, ибо, развитие культуры на этих мирах перегнало Землю на миллионы лет!

И вот рождается протест разума против, казалось бы, непреодолимого сопротивления косной материи.

Протест приобретает активный характер. И поистине титаническую сверхзадачу — победить пространство и время — ставят перед собой заведующий внешними станциями Мвен Мас и молодой физик Рен Боз.

На основании известных идей Эйнштейна, для которого пространство является физической реальностью, как материя и энергия, Рен Боз создает свою теорию о гиперпространстве, или, иначе, о «нулевом пространстве». Мвен Мас как заведующий внешними станциями берется поставить этот немыслимый по своей грандиозности опыт, используя подведомственную ему энергию всех земных станций. Опыт, поставленный без предварительного общенародного обсуждения, не санкционированный Советом Звездоплавания, оканчивается катастрофой. Только на ничтожную долю секунды перед оглушенным Мвен Масом кадрируется в цвете, звуке и запахе жизнь бесконечно далекой планеты звезды Эпсилон Тукана. Только на ничтожную долю секунды разрушающиеся аппараты фиксируют нуль пространства.

Гибнет обсерватория, гибнет один из искусственных спутников Земли и, самое главное, люди — несколько отважных молодых людей, оставшихся на спутнике, чтобы принять участие в грандиозном эксперименте.

Ефремов глубоко вскрывает внутренний конфликт Мвен Маса: его суровое самоосуждение за мальчишество, поспешность, непозволительную «секретность» в деле, принадлежащем всему человечеству, и, одновременно, уверенность, что иначе поступить он не мог.

И общественное мнение, выраженное в отношении к Мвен Масу его товарищами не случайно. Они руководствовались не эгоистичными соображениями возвеличить себя в веках, но высоким стремлением выполнить свой долг перед человечеством.

Значителен и внутренний конфликт Эрга Ноора. Став звездным скитальцем — самым известным астронавтом Земли, он мечтал о сказочно прекрасных мирах, которые он откроет. Ему казалось, что именно в ослепительном сиянии голубого Солнца Беги расцветает необыкновенная жизнь планет. И Эрг Hoop хотел пройти по незримым трассам пропавшего звездолета «Парус», чтобы привести свой корабль к мечте…

Но вот на планете мрака найден «Парус» и в нем записки, сделанные его погибшим экипажем. Четыре планеты Веги совершенно безжизненны. Ничего нет прекраснее нашей Земли. Какое счастье будет вернуться! — гласит последнее сообщение «Паруса». Так рушится давняя мечта Эрга Ноора о прекрасных мирах далекой синей Звезды. И он приходит к выводу, что был неправ в своей погоне за дивными планетами синих солнц и неверно учил Низу. Полет к новым мирам не ради поисков открытия, а осмысленная, шаг за шагом, трудовая поступь человечества — вот цель тех, кто посвятил себя задаче покорения космоса.

Во имя Земли и людей, ее населяющих, Эрг Hoop, Низа Крит и их товарищи отправляются на космическом корабле, носящем гордое название «Лебедь», в тридцать восьмую звездную экспедицию, из которой нет им возврата на Землю. Слишком долог путь на планету циркониевой звезды.

«Отказавшись, я утратил бы не только космос, но и Землю», — говорит Эрг Hoop Веде Конг в минуты расставания.

Жить и умереть во имя человечества!

В «Туманности Андромеды» очень ярко, полно и убедительно показывается абсолютное слияние интересов отдельной личности с интересами общества — народа, идентичность духовных потребностей и устремлений человека и всего человечества.

Воинствующие буржуазные философы и социологи в своих наскоках на социалистическое общество любят «сокрушаться» о судьбах личности, чья свобода якобы насилуется и ограничивается интересами общества. Противопоставление одиночки коллективу, личности— обществу, человека — массе — довольно заржавленное и затупленное оружие, которым уже несколько десятилетий размахивают поборники антикоммунизма. Им принадлежат и предсказания о коммунизме как о каком-то тоскливейшем царстве людей-автоматов, где нет места ярким индивидуальностям и неповторимым характерам. Нет надобности опровергать эту злобную чушь. Разве не в Советском Союзе, в условиях победившего социализма, расцвели и сформировались такие мощные индивидуальности, как композитор Шостакович и академик Топчиев, как писатель Шолохов и балерина Уланова, как агроном Лысенко и… Разве наша повседневная практика выращивания подлинных талантов, которыми так богат советский народ, не опровергает эту неумную клевету людей, давным-давно запродавших не только свою «неповторимую индивидуальность», но и всю душу империализму?

Один из зарубежных читателей «Туманности Андромеды» — англичанин Э. Вудней — писал, что «ощущение от вещи в целом такое, что она находится на много более гуманном уровне, чем какая-либо из западных научно-фантастических книг, которые я читал до сих пор. Это зависит от вашего иного взгляда на будущее».

Иначе и быть не может! Ведь идеология научного коммунизма — это новая, высшая форма гуманизма. Коммунизм, по утверждению Маркса, равен гуманизму. И «…он есть подлинное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он — решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение».[28]

Социалистический гуманизм светлыми лучами пронизывает весь роман Ефремова. Писатель любит людей, верит в их неуклонный качественный рост, воспевает человеческий гений, расправивший в эпоху коммунизма могучие свои крылья. Мвен Мас почти со злобой вспомнил теоретиков старой науки, предвещавших, что человечество не станет лучше в течение миллиона лет…

Говоря об эпохе Возрождения, Ф. Энгельс в своей «Диалектике природы» писал: «Это был величайший прогрессивный переворот, пережитый до того человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености».[29]

Повествуя о грядущем будущем человечества, об эпохе коммунизма, победившего на всей Земле, И. А. Ефремов попытался создать образы людей будущего — «титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености».

Чрезвычайно трудно переступить порог грядущих тысячелетий. Еще труднее увидеть сквозь завесу времен наших потомков и увидеть их живыми, мыслящими, говорящими, действующими людьми.

Уже за одну эту смелую попытку наши читатели должны быть горячо благодарны автору «Туманности Андромеды».

1

В двадцатых и тридцатых годах творчество Александра Романовича Беляева пользовалось широкой известностью. Лучшие из его произведений читались и ребятами и взрослыми повсеместно.

Но в огромной армии читателей беляевских произведений не найти было и единиц, имевших хотя бы смутное представление о личности автора столь полюбившихся книг. Для современников, даже взрослых, Беляев оставался инкогнито. Его, по-видимому, отождествляли, как это часто случается, с героями его книг, так же, как Жюля Верна считали путешественником, а Конан-Дойля — сыщиком.

На самом же деле этот знаток и популяризатор научных и технических проблем своего времени был по профессии юристом. Подобно Жюлю Верну, он не изведал и сотой доли приключений своих героев. Мучительный недуг годами обрекал его на неподвижность. Образы смелых исследователей, дерзких искателей приключений рождались в тиши маленького городка под Ленинградом.

Война оборвала творческий путь писателя. Он умер в захваченном фашистами, разоренном городе Пушкине, так и не дождавшись радостных дней освобождения.

Книги Беляева, зачитанные до дыр, постепенно исчезали с книжных полок. В первое послевоенное десятилетие был переиздан только один роман — «Человек-амфибия». Казалось, произведения писателя постигла судьба всех книг-однодневок.

Но первое же, еще весьма не полное издание, подготовленное Б. В. Ляпуновым и предпринятое «Молодой гвардией» в 1956 году, показало, что за шестнадцать лет интерес к произведениям Беляева ничуть не остыл и что в этом смысле дети его первых читателей нисколько не уступают своим отцам.

Беляев вошел в литературу в двадцатых годах, когда внимание всего народа от дел военных было повернуто к задачам грандиозного социалистического строительства.[30] Вопросы науки и техники, отодвинутые в годы революции и гражданской войны на второй план, стали приобретать первостепенное значение. Естественно, чрезвычайно вырастала роль научно-пропагандистской литературы, в том числе и научной фантастики.

В середине двадцатых годов у нас еще не было научно-художественной литературы, не получила такого широкого распространения и научно-популярная книга.

Кроме того, первым советским писателям-фантастам приходилось бороться с влиянием на молодежь низкопробной детективной литературы и широко распространившейся псевдонаучной фантастики.

В эти годы молодому поколению еще нужно было доказывать значение естествознания и технических наук, нужно было раскрыть захватывающий характер борьбы, ведущейся в стенах лабораторий. Но говорить о науке надо было предельно просто, так как уровень грамотности молодежи тех лет был неизмеримо ниже современного. Научная фантастика, с ее острыми приключенческими сюжетами, была для этого вполне подходящим средством.

Именно в это время были изданы научно-фантастические романы В. А. Обручева и А. Н. Толстого, чем и положено начало советской научно-фантастической литературе. «Аэлита», «Земля Санникова», «Плутония» и «Гиперболоид инженера Гарина» до сих пор остаются лучшими советскими научно-фантастическими романами.

Однако то, что у истоков советской научной фантастики стояли столь видные деятели отечественной культуры, лишь до некоторой степени возместило отсутствие традиций научно-фантастической литературы в дореволюционном литературном наследии. И значительную роль в создании советской научной фантастики — наряду с Толстым и Обручевым, крупным выдающимся писателем и ученым, — сыграл неизвестный дотоле ни в литературе, ни в науке и технике начинающий писатель А. Р. Беляев.

Его ранние научно-фантастические произведения не могли идти ни в какое сравнение с яркими романами Обручева и Толстого. Но, в отличие от авторов «Плутонии» и «Аэлиты», для которых научная фантастика была лишь временным и далеко не первостепенным занятием, первые рассказы Беляева раз и навсегда определили весь его дальнейший творческий путь. Шаг за шагом совершенствуя свое литературное мастерство, поднимаясь от первых незрелых рассказов к созданию широко известных крупных научно-фантастических произведений, он ставил пред собой иные, чем у его старших современников, задачи.

Если А. Н. Толстого в первую очередь привлекала возможность отобразить средствами научной фантастики волновавшие его социальные проблемы, а В. А. Обручев рассматривал тот же жанр прежде всего как средство научной пропаганды, то благодаря А. Р. Беляеву в нашей литературе получил распространение новый тип советского научно-фантастического романа, в котором научно-фантастическая и социальная проблематика тесно увязывались и взаимно дополняли друг друга.

Хотя Беляев уступал В. А. Обручеву в глубине научных знаний, а А. Н. Толстому — в яркости литературного дарования, его лучшие произведения имели и ряд очевидных преимуществ. Так, в отличие от романов В. А. Обручева, писатель глубже разрабатывал характеры своих героев, острее завязывал сюжет, привлекал более разнообразные научные и технические проблемы и гипотезы; в его творчестве явственно звучали социальные мотивы. По сравнению с А. Н. Толстым он уделял значительно больше внимания научно-фантастическому содержанию произведений.

Новый для нас научно-фантастический роман, созданный Беляевым, развивал в советских условиях основную традицию научно-фантастической литературы, выработанную Жюлем Верном и продолженную Уэллсом и Конан-Дойлем, у которых Беляев учился художественному мастерству.

Поскольку у нас еще не было создано своей традиции научно-фантастической литературы, — учение у этих признанных мастеров было естественным путем, ускорившим становление писателя. Сам он писал впоследствии:

Этим частично объясняется и преобладание зарубежной тематики на первом этапе его творчества.

Впрочем, существовало еще одно обстоятельство, сильнее других толкавшее Беляева на изображение жизни зарубежного общества. Оно возникало из необходимости опираться на новейшие достижения науки и техники, — стало быть, на достижения в основном буржуазной науки и техники, потому что, как говорил в те годы В. И. Ленин, «Все знают, что передовой капитализм с точки зрения технических усовершенствований, технической постановки дела несравненно выше, чем теперешняя наша промышленность».[32]

В двадцатых годах, на заре социалистической индустриализации, изображать Россию центром научно-технического прогресса было бы большой погрешностью против жизненной правды даже для фантастического произведения.

Беляев, по-видимому, с самого начала понимал, что научная фантастика, при всей своей устремленности в будущее, должна прежде всего служить интересам своего времени. Позднее он так писал в одной из своих статей:

«Наша научная фантастика в первую очередь должна быть одним из средств агитации и пропаганды науки и техники, должна расширять и научные знания, привлекать к научным и техническим проблемам интерес читателей и молодежи в особенности».[33]

Но научно-фантастическая литература, так тесно связанная с вопросами науки и техники, вместе с тем весьма чувствительна и к политическим проблемам своего времени. И положение писателя-фантаста становится нелегким, коль скоро между теми и другими существуют противоречия. Беляеву пришлось начинать свою работу в условиях, когда эти противоречия были обострены до крайности, в условиях момента, по ленинскому определению, исключительного, «… когда мы, пролетариат России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю, по силе политической власти рабочих и вместе с тем позади самого отсталого из западно-европейских государств по организации добропорядочного государственного капитализма, по высоте культуры, по степени подготовки к материально-производственному „введению“ социализма».[34]

Не следует недооценивать трудностей, которые вставали в этой исторической ситуации перед писателем-фантастом. Не случайно в приключенческой литературе двадцатых годов нашла широкое распространение псевдонаучная фантастика, а произведения, построенные на подлинно научном фундаменте, насчитывались единицами. И то, что Беляеву в подобных условиях все-таки удалось создать настоящие научно-фантастические произведения, уже само по себе заслуживало безусловного одобрения и поддержки.

Критика, однако, отнеслась к его творчеству иначе. На первых порах печать вообще никак не откликалась на произведения Беляева. Сказывались бытовавшие в конце двадцатых — начале тридцатых годов взгляды, что фантастика вообще приносит вред, «уводя молодежь из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее миры», — как безапелляционно утверждалось, например, в одной из статей тех лет.[35]

И лишь во второй половине тридцатых годов в печати стали появляться немногочисленные и довольно краткие оценки произведений Беляева. Теперь, через несколько лет после постановления ЦК ВКП(б) «Об издательстве детской литературы» (9 сентября 1933 года), в котором прямо рекомендовалось переиздавать в ряду других классических произведений детской литературы и книги Жюля Верна, было бы странно отрицать воспитательное значение научной фантастики. И все-таки произведения ведущего советского писателя этого жанра оценивались то как научно несостоятельные и не имеющие познавательной ценности, то как реакционные в социальном отношении,[36] то как неудачные подражания приключенческим западным романам.[37]

Лишь о романе «Прыжок в ничто» говорилось как об имеющем не только серьезные недостатки, но и серьезные достоинства; впрочем, тут же оговаривалось отсутствие у произведения большого принципиального и новаторского значения.[38]

Смешивая понятия «идейное содержание» и «научная проблематика», критика утрировала и искажала научно-фантастические идеи Беляева, приписывая ему, например, такой абсурд, как предвидение массового воскрешения покойников.[39]

В целом отношение критики к пятнадцатилетнему непрерывному литературному труду писателя отразилось в весьма недвусмысленной формулировке, данной в статье А. Ивича:

Эта прижизненная эпитафия была последним откликом критики на творчество Беляева. Через несколько месяцев началась война, оборвавшая творческий и жизненный путь писателя.

Правда, были и другие отклики. В анкете редакции «Вокруг света» о лучшем произведении, напечатанном в журнале в 1934 году, сообщалось, что «почти единодушное признание получил роман Беляева „Воздушный корабль“»,[40] — заметим, далеко не лучшее его произведение.

Утверждения критики разошлись также с мнением К. Э. Циолковского. Корифей русской науки в предисловии к роману «Прыжок в ничто» оценивал научную сторону этого произведения как новаторство в литературе.

Теплом и заботой о писателе были проникнуты строки из письма К. Э. Циолковского Беляеву:

Можно только пожалеть, что в течение долгого времени предвзятые выступления критиков оказывались более весомыми, чем мнение великого ученого и многочисленных рядовых читателей Беляева.

Нынче забыты недальновидные критические отклики, в которых Беляев именовался автором «неудачных подражаний», «несостоятельных в научном отношении», «порочных в своей основе», «дающих мало уму, а еще менее сердцу». Пусть многие из его фантазий уже осуществились и потеряли прелесть новизны, пусть некоторые гипотезы устарели, опровергнутые новейшими научными открытиями, — лучшие произведения Беляева по-прежнему живут и продолжают владеть умами и сердцами своих читателей.

2

Значительный успех творчества Беляева среди широких кругов читателей разных поколений объясняется прежде всего необычайным разнообразием научно-фантастической проблематики его произведений. Исходя из целей научной пропаганды, Беляев стремился располагать свои произведения как бы по широкому фронту науки, стараясь охватить возможно больше направлений в том решительном наступлении, которое вела и ведет современная наука на «белые пятна» в знаниях человечества. В этом Беляева можно сравнить, пожалуй, лишь с одним Жюлем Верном.

Даже неполный перечень всех научных проблем, которых писатель коснулся в своих произведениях, дает представление об энциклопедическом характере интересов Беляева. Его герои работают в области таких далеких друг от друга наук, как физиология, микробиология, гидробиология, метеорология, воздухоплавание, астронавтика, и многих других. От физики низких температур и высоких давлений писатель переходит к биотокам и нейроизлучениям, от искусственных дождей и эндокринологии, от освоения морских ресурсов — к эксплуатации воздушных течений, от сверхдальнего и подводного телевидения — к передаче мыслей на расстояние, от преобразования природы нашей страны — к изучению вселенной.

Характерно, что писатель чуть ли не параллельно работал над произведениями, проблематика которых относится к самым различным областям наук. Из трех больших романов 1929 года «Продавец воздуха» посвящен опытам по сжижению и сгущению воздуха, «Властелин мира» — исследованиям электромагнитных излучений головного мозга и передаче мыслей на расстояние, а «Человек, потерявший лицо» — экспериментам в области эндокринологии.

Здесь же следует отметить популяризацию свойств света в рассказе «Светопреставление», пеструю своеобразную тематику трех рассказов из цикла «Изобретения профессора Вагнера», попытку проиллюстрировать относительность понятия времени («Держи на Запад»), чтобы получить представление о разнообразии научно-фантастического материала в произведениях только одного 1929 года.

Подобная универсальность, даже если учитывать умение автора быстро выявлять основные творческие идеи новых для него наук, несомненно шла за счет глубины проникновения в проблематику данной науки, за счет детального изображения различного ряда научных подробностей. Именно на этой почве фантастика Беляева вызвала недовольство критиков, и резкость приводившихся оценок во многом объясняется тем, что авторы статей и рецензий считали основным достоинством научно-фантастического произведения обилие реального познавательного материала.[42]

Беляев же, напротив, протестовал против попыток низвести научную фантастику до уровня «занимательной науки», утверждая, что «привлечь внимание к большой проблеме — это важнее, чем сообщить ворох готовых сведений».[43]

Правота Беляева в этом споре окончательно выявилась лишь в послевоенное время, когда приверженцы противоположной точки зрения, стремясь ограничить фантастический вымысел рамками государственного перспективного планирования, создали так называемую «фантастику малой мечты», в которой место смелой, подчас дерзновенной фантазии заняло изображение более или менее значительных научно-технических усовершенствований, опережающих всего на несколько лет реальный уровень научно-технических знаний. Наиболее полное выражение эта тенденция нашла в романах и повестях В. Немцова.

Однако же после Беляева новое слово в нашей научно-фантастической литературе было сказано таким смелым мечтателем и романтиком, как И. А. Ефремов, творческие принципы которого во многом близки взглядам Беляева.

Многие мысли Беляева о научной фантастике сходны с суждениями столь опытного мастера слова, как Константин Федин. Убежденный в праве научной фантастики пропускать «подробности, детали своего восхождения к цели», Федин считает закономерным, что она «берет от науки какое-нибудь исходное обоснование мысли, стремится быть логичной, но, минуя ступени, не затрудняя себя неразгаданным, бросает мысль в капризный, почти совершенно свободный полет».[44]

Именно так строит свои лучшие произведения Беляев. Взяв за основу какой-нибудь реальный научный факт, какую-либо действительно научную идею, он, стараясь быть последовательным, избирает один из возможных вариантов ее развития и доводит его в своем воображении до логического конца.

Сведения о первых несовершенных опытах по поддержанию жизни в отделенной от туловища голове собаки явились научной основой увлекательного романа о хирурге, соединившем голову одного человека с телом другого («Голова профессора Доуэля»). Операции парижского врача Воронова, пытавшегося пересадкой желез внутренней секреции задержать старение организма, послужили отправным пунктом для создания романов «Человек-амфибия» (1928) и «Человек, потерявший лицо» (1929).[45]

Хотя при описании экспериментов Доуэля, Керна («Голова профессора Доуэля»), Васильева и Цорна («Человек, потерявший лицо» — «Человек, нашедший свое лицо») Беляев сообщает минимум медицинских сведений, ему, как правило, удается показать творческий характер научного труда своих героев.

Разумеется, писатель не в состоянии предусмотреть неизбежные в ходе последующих научных исследований повороты и отклонения от первоначальной гипотезы. Поэтому пути, которыми идут герои научно-фантастических произведений, во многом не совпадают с результатами дальнейших открытий. Ведь еще Жюль Верн писал: «Что бы я ни сочинял, что бы я ни выдумывал, все это будет уступать истине, ибо настанет время, когда достижения науки превзойдут силу воображения». Но это не мешало ему создавать произведения, любимые поныне.

Достижения современной науки превзошли силу воображения не только Жюля Верна, но и жившего на несколько десятилетий позднее — Беляева. Однако, несмотря на известное несовпадение его фантазии с открытиями науки, самые фантастические домыслы писателя не кажутся нам ненаучными. Наоборот, во многих из них ощущается общность направления с некоторыми сегодняшними экспериментами и исканиями ученых.

Как можно пройти, например, мимо сходства в описании фантастических операций Керна («Голова профессора Доуэля») и реальными опытами советских физиологов, демонстрировавших недавно живую взрослую собаку с подсаженной к ней живой головой щенка?

Не беда, что перспективность этих работ еще не доказана. Коль скоро такие операции возможны на собаках, подобные им возможны и на человеке, да и сами поиски ведутся не ради собак. Стало быть, на протяжении тридцати лет наука продолжает эксперименты, близкие по теме беляевскому роману.

Еще до недавнего времени «вечное микробиологическое тесто» Бройера не имело никакого эквивалента в науке. Однако открытые в последние годы учеными разных стран удивительные свойства микроскопической водоросли хлореллы показывают, что и в повести «Вечный хлеб» фантастика не столь уж далека от интересов современной науки.

Опыты по рассеиванию туч распылением углекислоты с самолетов напоминают о рассказе «ВЦБИД» (1930), герой которого нашел способ немедленно вызвать дождь даже в самую сильную засуху. Успехи врачей в применении гипотермии, возврат к жизни людей, испытавших длительное действие низких температур, приводят на память ранний рассказ Беляева «Ни жизнь, ни смерть», в котором люди путем значительного охлаждения были ввергнуты в состояние анабиоза, а затем благополучно возвращены к жизни.

Мысль о «живом консервировании» скота во время дальних перевозок, выдвинутая в том же рассказе, перекликается с поисками новых способов консервирования продуктов с помощью антибиотиков.

И наконец, запуск искусственных спутников Земли и космической ракеты рождает надежду на близость первого «прыжка в ничто».

К сожалению, можно привести аналогии и другого рода. Летом 1957 года промелькнуло сообщение об опытах некоего Кертиса Шейфера.[46] Подобно Штирнеру из романа Беляева, этот новоявленный «властелин мира» надеется воздействием на мозг токами различной силы и частоты овладеть волей и сознанием человека, превратить его в послушного робота.

Созвучие фантазии Беляева с достижениями и открытиями современной науки и техники, очевидное для каждого читателя его произведений, оказалось возможным, несмотря на то, что в произведениях «Голова профессора Доуэля», «Вечный хлеб», «ВЦБИД» и «Ни жизнь, ни смерть» пропущены буквально все практические «детали восхождения к цели». Критика, говоря о первом из них, даже утверждала, что «умолчанием о существе операции Беляев сводит на нет познавательную ценность романа».[47]

И, наоборот, в романах «Лаборатория Дубльвэ» (1938), «Под небом Арктики» (1938), в широко известной повести «Звезда КЭЦ», романе «Воздушный корабль» и в ранних фантастических очерках «Зеленая симфония», «Город будущего» писатель не поскупился на детали и подробности. Но из-за несоответствия с дальнейшими научно-техническими достижениями многое в них кажется нам сейчас надуманным и наивным.

Впрочем, опыт самого Беляева удерживает от неправильного вывода о роковой для научно-фантастического произведения роли научно-фантастической детали. В ряде беляевских произведений, фантастика которых для двадцатых— тридцатых годов была весьма смелой и в которых нынче выявляются интересные аналогии с проблемами современной науки, есть немало научных сведений и технических данных. Например, в романе «Прыжок в ничто» о теоретических основах и вероятных условиях межпланетного полета говорится немногим меньше, чем в распространенной в тридцатые годы научно-популярной книжке Я. Перельмана «Ракетой на Луну». По этим вопросам участники перелета выслушивают даже целую лекцию, которая ничуть не портит роман, не лишает его актуальности и в наши дни.

Беляев не только не страдал недооценкой научно-фантастической детали, но и умело пользовался ею для достижения наибольшего правдоподобия своих научно-фантастических вымыслов. Для этого он умышленно вводил в привычную для читателя современную ему обстановку чисто фантастические подробности. Сохраняя большое чувство меры, он обладал удивительным умением включать эти подробности в заурядные явления, в обывательские разговоры, далекие не только от фантастики, но и вообще от какого-либо полета мысли (прием испытанный, но доступный авторам далеко не всех научно-фантастических произведений).

Например, в рассказе «Светопреставление» фантастический вымысел, связанный с замедлением скорости света, передается такой обыденной, но вместе с тем совершенно фантастической картинкой из жизни людей в условиях, когда все окружающее становится для них видимым с опозданием на 5—10 минут:

Герой рассказа, Марамбаль, краснеет и радуется, что никто не видит его смущения, и тут же, спохватившись, что его все равно потом увидят, делает безразличное лицо.

Той же цели служит лаконичная фраза:

Таких примеров у Беляева множество. Благодаря им произведения становились занимательнее, фантастика — понятнее, научная идея — доступнее. Беляев, как правило, давал не только научную, но и психологическую мотивировку происходящего, а поэтому введение подобных деталей способствовало уяснению и развитию общего замысла произведения.

Но в том-то и достоинство лучших произведений Беляева, что весь этот научно-пропагандистский материал тщательно отбирался и содержал только такие реальные научные и вымышленные сведения, которые были необходимы как для уяснения научно-фантастической идеи произведения, так и для развития его сюжета.

Поэтому в словах Беляева о «ворохе готовых сведений» следует видеть не отрицание важности научных подробностей, а убеждение писателя в том, что неумеренное пользование научно-фантастическими деталями способствует быстрому старению произведения.

Вопрос о долговечности научно-фантастических произведений принадлежит к числу самых больных вопросов.

Каждому художнику свойственно стремиться к созданию долговечных произведений и надеяться, что созданное им переживет своего автора. Поэтому мало радости сулит автору научно-фантастического произведения сознание, что наиболее важная часть его детища — научная проблематика — через несколько лет окажется устаревшей.

А в наше время — время невиданных темпов научного прогресса — такая тревога может поселиться в сердце не только сторонника фантастики «малой мечты» (тому это как раз безразлично), но и самого мечтателя. Поэтому существенный интерес представило бы выявление тех качеств произведений Беляева, которые обеспечили им длительное пребывание у переднего края науки.

Сам Беляев придавал большое значение новизне научно-фантастических идей.

Требование новизны понималось Беляевым как постоянные поиски еще неразработанных, во многом неясных для науки проблем, на которых он и основывал фантастические вымыслы своих произведений. Сравнительно редко он обращался к тому, что находилось уже в стадии успешной разработки. И в этих случаях, чаще чем в других, терпел неудачи. Таковы его слабые рассказы «Сезам, откройся» (об электрификации быта) или «Мертвая голова» (о граммофонной записи).

Обычно же Беляев смело шел вразрез устоявшимся представлениям. Например, содержание рассказа «Ни жизнь, ни смерть» он основывает на мысли о возможности значительного охлаждения человеческого тела без риска для жизни человека, хотя постановка подобной проблемы явно противоречила взглядам медицины двадцатых годов.

Такую позицию Беляев занимает во всех своих наиболее известных произведениях. В годы создания «Головы профессора Доуэля» существовали еще весьма общие понятия о возможности хотя бы кратковременного существования какого-либо органа вне человеческого тела. Не была решена проблема регенерации нервных тканей, не существовало еще аппаратов, подменяющих работу сердца, легких, без чего не могли осуществляться операции Керна.

В конце двадцатых годов оставалась загадкой природа электромагнитных излучений мозга, открытие которых послужило материалом для создания романа «Властелин мира».

Герои романа «Подводные земледельцы» уже свободно разгуливали по морскому дну, когда в стране только зарождалась водолазная служба.

Об огромных возможностях телевидения Беляев писал тогда, когда этот вид связи находился еще в зачаточном состоянии. Но если бы мы вздумали сопоставить его роман «Чудесное око» (1935) с романом «Счастливая звезда», написанным лет на пятнадцать позднее специалистом в области радиотехники В. Немцовым, то оказалось бы, что роман Беляева и поныне опережает современное состояние телевидения, в то время как научная проблематика «Счастливой звезды» в лучшем случае приближается к уровню сегодняшних достижений.

Не останавливаясь перед риском ошибиться, Беляев постоянно стремился заглянуть подальше вперед. Но ему была органически чужда поза предсказателя и провидца. Во многих случаях он считал более надежным для писателя опираться не на собственные — порою дилетантские — гипотезы, а на взгляды передовых людей науки своего времени. Здесь Беляев явственно опирается на творческие принципы Жюля Верна. Он и на практике следовал этим принципам. О том свидетельствуют его ссылки на опыты английского ученого Броун-Секара, использование им в произведениях метеорологических работ профессора Молчанова («Воздушный корабль»), идеи теплового насоса, выдвинутой в двадцатых годах русским физиком В. А. Михельсоном («Под небом Арктики»), упоминавшихся уже операций Воронова и особенно его многолетний творческий контакт с одним из замечательнейших современников — Константином Эдуардовичем Циолковским.

Воздействие на Беляева научного творчества Циолковского было очень велико. Возможно, что, кроме многообразия и математической ясности идей Циолковского, Беляева привлекала в нем склонность ученого к изложению своих мыслей в художественной форме.

Их творческое общение началось в 1930 году, когда Беляев написал очерк «Гражданин эфирного острова», популяризующий ряд идей Циолковского, и продолжалось до самой смерти ученого. Уже упоминалось, как тепло поддержал Циолковский Беляева в трудную для писателя минуту. Со своей стороны Беляев, начиная с «Гражданина эфирного острова» и кончая одним из последних своих романов — «Под небом Арктики», постоянно, в той или иной форме, возвращался к идеям Циолковского. Они были положены в основу таких широко известных произведений Беляева, как его роман «Прыжок в ничто» (1933, переработан в 1935) и повесть «Звезда КЭЦ» (1936). Последняя публиковалась уже после смерти ученого и была посвящена его памяти. Но и в других произведениях тридцатых годов постоянно встречаются мысли, идеи, детали, почерпнутые писателем у Циолковского или возникшие под влиянием его научных трудов. Достаточно сравнить очерк «Гражданин эфирного острова» с романами «Воздушный корабль», «Лаборатория Дубльвэ», «Под небом Арктики», чтобы убедиться, что, например, изображение транспортных средств будущего, занимающее значительное место в этих произведениях, в той или иной мере опирается на идеи Циолковского.

Встреча с Циолковским имела для Беляева и еще одно немаловажное значение. Она произошла в момент, когда писатель переживал серьезный творческий кризис. Все написанное им до 1930 года опиралось на традиции западноевропейской фантастики, прежде всего Уэллса и Конан-Дойля, и было в основном посвящено изображению зарубежной жизни. В годы первых пятилеток под влиянием политики индустриализации стала быстро устраняться та «исключительность момента», о которой говорил В. И. Ленин. Для автора научно-фантастических произведений уже не было необходимости ограничиваться западноевропейским и американским материалом. Создавались условия для изображения будущего советской науки и техники.

Изменившиеся условия требовали от Беляева серьезной творческой перестройки. Опыт его предыдущих работ, определившиеся особенности его писательских средств не годились для отображения жизни советского и — раз речь идет об изображении будущего — коммунистического общества.

После плодотворнейших 1928 и 1929 годов, когда были опубликованы многие произведения, составившие костяк беляевского творчества — «Человек-амфибия», «Вечный хлеб», «Властелин мира», «Продавец воздуха», «Человек, потерявший лицо» и ряд рассказов, — в 1930 году наступило затишье. Из написанного в этом году несомненную художественную ценность представлял лишь очерк о Циолковском и, до какой-то степени, рассказ «ВЦБИД». 1931 год не дал ни одного удачного произведения, в следующем году Беляев вовсе не печатался.

И лишь с выходом в 1933 году «Прыжка в ничто» Беляев вновь обрел былую форму. Успех этого романа, как и повести «Звезда КЭЦ», прямо определялся их насыщенностью идеями Циолковского и после нескольких лет неудач послужил для писателя большой моральной поддержкой. Под знаменем научных идей Циолковского для Беляева открылся новый период творчества.

Не сопоставляя сейчас произведения обоих периодов, нельзя не заметить, что романы и повести на советские темы, при наличии в них определенных художественных недостатков, все же были важным шагом в развитии советской научной фантастики. Они уже содержали ряд элементов, характерных для научно-фантастической литературы послевоенного времени. В них впервые наметились попытки строить сюжет произведений на борьбе различных научных идей (например, школа Лаврова и школа Сугубова в романе «Лаборатория Дубльвэ»), определилось стремление изображать научное творчество не как таинственный опыт ученого-одиночки, а как коллективный труд многих исследователей («Звезда КЭЦ», «Воздушный корабль», «Под небом Арктики»).

Под влиянием этих новшеств в творчестве Беляева начала складываться форма многотемного научно-фантастического романа с разнообразной проблематикой и большим числом персонажей, также нашедшая широкое распространение в послевоенной научно-фантастической литературе.

Но все же излюбленным видом научно-фантастического произведения для Беляева оставался роман или рассказ, посвященный одной — двум научно-фантастическим проблемам, с ограниченным количеством действующих лиц. Над такими произведениями Беляев работал до самых последних дней.

В последнее пятилетие из-под его пера вышли роман «Голова профессора Доуэля» и рассказ «Мистер Смех» (1937), рассказ «Невидимый свет» (1938), роман «Человек, нашедший свое лицо» (1940), роман «Ариель» и рассказ «Анатомический жених» (1941).

Поднимая в этих произведениях вопросы, касавшиеся преимущественно физиологии, Беляев умел заинтересовать столь узкой проблематикой самые различные слои читателей, связать решение сложных научно-фантастических задач, стоявших перед героями произведений, с самыми простыми чаяниями множества людей.

Делалось это незаметно, исподволь. Сталкивая в романе «Человек, нашедший свое лицо» уродца Тонио с эгоистичной и черствой красавицей-партнершей, Беляев на первый взгляд следует шаблону. Но, рассказывая в связи с фантастическим вымыслом романа о гормонах, о функциях желез внутренней секреции, показывая, как некий доктор Цорн воздействием на эндокринную систему меняет облик своих пациентов, писатель дает иное решение вопроса. Фантастика романа оборачивается в глазах читателей надеждой, что в будущем наука сумеет «управлять» внешностью человека и исправлять «несправедливости», допущенные природой.

Как бы по-разному ни звучала для читателей разных возрастов мысль о возможности усовершенствования человеческого организма, попытки героев Беляева бороться со старостью («Лаборатория Дубльвэ»), уродством («Человек, нашедший свое лицо»), слепотой («Невидимый свет»), преждевременной и случайной смертью («Голова профессора Доуэля») найдут свой, глубоко личный отклик.

Опираясь на чувство большой личной заинтересованности, возникающее даже у людей, устремления которых далеки от научных проблем, поднятых в его произведениях, Беляев ведет читателя к осознанию общественного значения этих проблем. Его фантастика убеждает, что с помощью передовой прогрессивной науки человеческое общество сможет улучшить условия своего существования, овладеть богатствами Земли, освободиться от влияния случайностей в природе, преодолеть пространство, даже время, завоевать океаны, выйти в космос, то есть расширить границы естественных условий обитания. Тем самым раз и навсегда уничтожается страх перед перенаселением, нищетой, голодом, взаимным истреблением и прочими ужасами, которыми любит пугать сумеречная буржуазная фантастика, и в сознании читателя рождается большая мечта — необходимая предпосылка подлинного научного энтузиазма.

3

Смелая постановка научно-фантастических проблем соединялась у Беляева с большим вниманием к социальному содержанию своих произведений.

Тема неукротимой борьбы против порабощения и угнетения человека слышится на протяжении всего творческого пути писателя. Восстание рабов («Последний человек из Атлантиды», 1925) и восстание островитян («Остров погибших кораблей», 1926–1927), грандиозная стачка в Буэнос-Айресе («Человек-амфибия», 1928), картины мировой революции («Ни жизнь, ни смерть», 1926, «Прыжок в ничто», 1933), коммунистическое общество будущего («Город победителя» и «Зеленая симфония», 1930, «Звезда КЭЦ», 1936) — таков социальный фон, благодаря которому в творчестве Беляева настойчиво звучит то приглушенно, то выходя на первый план романтическая тема надвигающейся мировой революции, страстное нетерпеливое ожидание близкой победы мирового пролетариата.

Не забудем, что до середины сороковых годов Страна Советов была лишь островом в капиталистическом мире, и не каждый еще сознавал очевидность решения вопроса «кто кого». Беляев же во всех без исключения произведениях давал только одно, свойственное советской литературе решение этого вопроса.

Утверждение в научной фантастике боевого тона советской литературы придало произведениям Беляева активный, наступательный характер. И в политическом отношении они оставляли далеко позади самых завзятых радикалов буржуазной фантастики.

Вопросы пропаганды передовых политических идей имели для писателя принципиальное значение.

«Социальная часть советских научно-фантастических произведений, — писал он, — должна иметь такое же надежное основание, как и часть научно-техническая».[49]

Выступления Беляева против попыток ограничить компетенцию научной фантастики областью естествознания и техники свидетельствовали о ясном понимании ее задач.

Тяготение к постановке больших социальных проблем вытекает из самого существа научно-фантастической литературы. Она призвана отображать в художественной форме научно-фантастическое творчество человека, которое во многом влияет на развитие общественных отношений и одновременно во многом зависит от них. А потому писатель, изображая фантастическое развитие науки или какой-либо ее отдельной отрасли, не может пренебречь влиянием общественных отношений на труд своих героев или умолчать о воздействии кардинальных научно-технических открытий, реальных или вымышленных, на общественное сознание людей.

С другой стороны, изображение общественных явлений в научно-фантастическом произведении подчинено необходимости связывать их с основной научно-фантастической тематикой. Иначе произведение будет принадлежать уже к другой разновидности фантастики — социальной утопии.

Стало быть, особенности научно-фантастической литературы и побуждают писателя к изображению больших общественных явлений и ограничивают возможный для него круг решений. Это ставит автора научно-фантастического произведения перед немалыми трудностями, преодоление которых далеко не всегда бывает удачным.

Одна из наиболее «хоженых» дорог научной фантастики ведет к механическому объединению в фабуле одного произведения научной и социальной проблематики. При этом изображенные писателем общественные события служат только фоном, на котором развертывается научно-техническое творчество героев.

Так построен известный роман Беляева «Человек- амфибия». Герой романа — Ихтиандр — лишь соприкасается с общественной жизнью Буэнос-Айреса. Политическая борьба в городе не определяет судьбы Ихтиандра и хирурга Сальватора, и они, в свою очередь, не оказывают влияния на ее исход. В этом отношении «Человек-амфибия» напоминает такое произведение, как «Паровой дом» Жюля Верна, в котором фантастический вымысел — путешествие в «Паровом слоне» (подобии современного танка) — дается на фоне восстания в Индии, но не находится в прямой связи с ним.

Такое решение затрудняет одновременное развитие социальной и научно-фантастической сторон произведения: усиление внимания к одной из них идет за счет разработки другой. А это, в свою очередь, сказывается на стройности сюжета, динамике развития событий, полноте художественных образов.

Первые попытки принципиально иного решения мы находим у Беляева в его ранних рассказах, в частности в рассказе «Ни жизнь, ни смерть», где капиталисты в поисках выхода из экономического кризиса ввергают безработных в состояние анабиоза. Люди, отчаявшиеся получить работу, «добровольно» проводят в этом состоянии «небытия» все время между короткими периодами «процветания», когда нужда в рабочих руках позволяет им временно вернуться к активной деятельности.

О научной стороне этого рассказа уже говорилось. С политической точки зрения рассказ несет в себе большой заряд сатиры на буржуазное общество, разоблачает его неспособность обеспечить людям нормальное существование.

События в рассказе развиваются бурно. В стране (Англии) зреет возмущение торговцами «мороженой человечиной». Восстание перерастает в мировую революцию. Последний акт социальной драмы разыгрывается уже в условиях победившего коммунизма.

Фантастическая, но психологически правдоподобно показанная встреча молодого рабочего, «размороженного» после десятилетий «анабиозного сна», со своим сыном — глубоким стариком — и внуками раскрывает всю глубину трагедии человека, оказавшегося чужим в незнакомом ему обществе его потомков. Пусть этот мир совершеннее и лучше организован, но герой не подготовлен к жизни в новых условиях. И безысходная тоска по привычному для него укладу, печаль по давно умершей жене явно противоречат заманчивым картинам безоблачного счастья (полное освобождение от нужд и тягот жизни плюс практическое бессмертие в придачу), которые рисовала в начале рассказа сладкозвучная буржуазная реклама.

Несмотря на некоторое сюжетное сходство с ирвинговским Рипом ван Винклем, рассказ Беляева вполне оригинален. Писатель, правда, не сумел до конца использовать возможности, открытые его научно-фантастическим вымыслом. Но в рассказе уже видны главные идеи, определившие дальнейшее направление работы писателя.

И пусть не смущает критиков мрачный колорит и трагическая концовка рассказа, так как главное здесь не в мимолетных эскизах картин будущего. На раннем этапе творчества Беляев и не ставил перед собой столь трудной задачи, как изображение жизни людей в бесклассовом обществе. В годы бурного западноевропейского и американского «просперити» писатель своим рассказом напоминал об исторической обреченности капиталистического мира, который не могут спасти никакие научные или технические открытия.

Примечательна судьба героя рассказа. На его примере Беляев, пусть в негативной форме, показал, что коммунизм — это вовсе не «земной рай для всех», и счастлив при нем будет лишь тот, кто придет к нему в рядах борцов и строителей.

Умение так поставить научно-техническую проблему, чтобы она одновременно привлекала внимание к актуальным политическим задачам, Беляев сохранил на протяжении всего писательского пути.

Изображение больших социальных явлений как следствия широкого применения научно-технических достижений, взгляд на научные открытия и изобретения как на средство кардинального изменения общественных отношений были широко распространены в зарубежной научной фантастике первых десятилетий двадцатого века. Наряду с надеждами на всеобщее обновление под эгидой инженерско-профессорского рационализма, теория «технократии», на которую опирались эти взгляды, порождала и большие сомнения. Наиболее тонкие наблюдатели замечали, что развитие технической культуры на Западе сопровождается заметным ослаблением влияния идей буржуазного гуманизма. Опасения, не окажется ли человечество беззащитным перед злоупотреблениями возросшей мощью техники, внесли в западную фантастику настроения неуверенности и скептицизма.

Используя традиционные коллизии буржуазной фантастики, Беляев направил их не на утверждение, а на опровержение столь модной в те годы теории.

Крушение притязаний изобретателя на руководство обществом показано писателем в романе «Властелин мира». С помощью средства, позволяющего внушать людям свои мысли и волю, герой этого романа, во многом созвучного с «Гиперболоидом инженера Гарина» А. Н. Толстого, сравнительно легко подчиняет себе буржуазный мир. Однако в столкновении с советскими людьми Штирнер терпит неудачу. Сознание, что он не является монополистом своего могущественного оружия, подрывает его волю. Неустойчивая психика индивидуалиста сдает перед лицом бескорыстия и убежденного гуманизма его противника — советского ученого Качинского. И не случайно неудача постигает Штирнера уже после того, как ему удается в конце концов заманить Качинского в ловушку. Таким образом, герой произведения терпит не военное или техническое, а главным образом моральное поражение.

Характерно, что в действиях Штирнера нет и следа каких-либо стремлений к справедливому переустройству общества. Подобно Гарину из романа А. Н. Толстого, он являет пример самого откровенного авантюризма.

Если во «Властелине мира» Беляев прежде всего подчеркивал моральную несостоятельность претензий того или иного, пусть выдающегося, ученого на роль полновластного вершителя человеческих судеб, то в следующем за «Властелином мира» романе — «Продавец воздуха» — писатель уже иначе подходит к решению той же задачи. Здесь талантливый ученый-физик Энгельбрект прямо показан игрушкой в руках крупных монополий, которые выступают в роли претендентов на мировое господство. В отличие от Штирнера, сам Энгельбрект якобы не участвует в борьбе. «В финансовые затеи я не вмешиваюсь», — формулирует он свое кредо представителя «чистой науки». Однако читателю ясно, что Энгельбрект, хотя и невольно, играет первостепенную роль в гигантской авантюре своего хозяина — Бэйли.

Военному краху Бэйли, пытавшегося путем «консервации» воздуха поставить человечество перед угрозой удушения и тем самым подавить революционное движение и поработить все население земли, сопутствует моральный крах научного руководителя и главного инженера «фабрики воздуха» — Энгельбректа.

В «Продавце воздуха», как и во «Властелине мира», обладатели могущественной техники не помышляют о какой-либо созидательной работе. Их деятельность направлена на достижение корыстных эгоистических целей и не приносит людям ничего, кроме несчастий и страданий. Единственной силой, способной обуздать этих «наполеонов от науки», является советская страна. Но, в отличие от «Властелина мира», в «Продавце воздуха» наряду с возможностью перевоспитания заблуждающегося Энгельбректа утверждается необходимость беспощадной борьбы с теми, кто использует во зло человечеству великие открытия науки.

Развенчивая мнимую прогрессивность теории «технократии», Беляев ставит постоянно волновавший его вопрос о судьбе ученого в капиталистическом обществе, о пределах возможности свободного гуманистического научного творчества в условиях буржуазного мира.

На разных этапах литературной деятельности писатель неизменно возвращался к этой проблеме, рассматривая ее под различными углами зрения. В маленьких сатирических новеллах тридцатых годов «Невидимый свет» и «Анатомический жених» он выступал против бесчеловечного экспериментаторства на людях.

Сам по себе опыт Крукса («Невидимый свет») не может вызвать возражения, так как объективно врач сделал благое дело — возвратил слепому зрение. Но, восхищаясь умением врача, гордясь большими возможностями медицины, писатель осуждал позицию своего героя, который видел в пациенте лишь объект интересного эксперимента.

Во всех произведениях Беляева окончательная оценка героя зависит от выяснения целей его исследовательской работы, что свидетельствует о последовательности гуманистических взглядов писателя. Но хотя самому автору претили иные поступки его действующих лиц, он беспристрастно отмечал широкую научную эрудицию и большую одаренность даже у отрицательных персонажей.

В отношении к научной работе героев произведения Беляев находил яркие черточки, существенно дополнявшие их художественные образы. Достаточно сравнить в этом плане двух ученых из романа «Голова профессора Доуэля» — Доуэля и Керна. Гуманист Доуэль, видевший смысл жизни в расширении возможностей и совершенствовании методов медицины, отдает должное хирургическому мастерству Керна, несмотря на то, что сам Доуэль явился жертвой его мастерства. Первый эксперимент по сохранению жизни в человеческой голове, отделенной от туловища, Керн произвел над своим учителем Доуэлем. И тем не менее: «…он талантливый хирург, — думал Доуэль, — и, пожалуй, самый способный из всех ассистентов, которые были у меня. Если не сделает этого он, который пользовался моими советами до настоящего дня, то не сделает никто».

И, наоборот, Керн, успех которого полностью зависит от научного руководства Доуэля его работой, со скрежетом зубовным признает превосходство своего учителя:

Так непосредственно в самом научно-фантастическом материале Беляев черпал средства для психологической характеристики героев. Это позволяло ему создавать достаточно глубокие, вполне индивидуализированные образы без риска ослабить напряжение приключенческой фабулы.

Тематическая близость ряда произведений Беляева позволяет рассматривать их как отдельные части большого цикла, посвященного раскрытию трагической судьбы человека науки в буржуазном обществе. Писатель как бы прослеживает пути, ведущие от первых, казалось бы незначительных, уступок в вопросах научной этики до катастрофических по своим последствиям злоупотреблений научными и техническими новшествами.

От Доуэля, который, видя преступность Керна, все же помогает ему, надеясь увидеть осуществление своих замыслов, — к Круксу с его полным равнодушием в отношении пациента, и далее к Энгельбректу, трусливо отгоняющему мысль о своем пособничестве авантюре Бэйли, вплоть до оголтелого индивидуализма Керна и Штирнера.

Причину моральной неустойчивости одних героев и злоключений-других писатель видит в социальных условиях, в которых живут и творят персонажи его произведений. Одни, как например, Штирнер или Керн, не могут побороть соблазна использовать свой талант для быстрого восхождения по общественной лестнице; другие, как Доуэль и Энгельбрект, вынуждены служить интересам предприимчивых авантюристов, во власти которых они оказались; третьи, устоявшие перед всеми искушениями, укрытые от посторонних глаз стенами своих лабораторий, терпят поражение при попытках реализовать свои открытия.

На том или ином этапе научной работы деятельность ученого в буржуазном обществе обязательно оборачивается для него творческой трагедией.

Полагая, что за пределами университета условия более благоприятствуют творчеству, Бройер, стремящийся избавить человечество от постоянной угрозы голода, поселяется на маленьком рыбачьем острове, чтобы вдали от соглядатаев осуществить свою идею. Он создает новый вид пищи. Микроорганизмы, из которых состоит его «вечный хлеб», обладают способностью чрезвычайно быстро размножаться. Тем самым ежедневная убыль «вечного хлеба» немедленно восполняется и отпадает необходимость затрачивать труд на его производство.

Однако в филантропическом порыве изобретатель забывает о социальной стороне проблемы, которую он пытается разрешить с помощью фантастического изобретения. С большим сарказмом Беляев показывает, как первая же попытка Бройера проверить действие своего «теста» на человеке вызывает целый каскад самых непредвиденных событий. Бешеный ажиотаж, крупная и мелкая спекуляция новым «товаром» выворачивает наизнанку идею Бройера, превращает «вечный хлеб» в источник колоссальной наживы, в средство растления человечества, рушит мировую экономическую систему.

Не разобравшись в свойствах дарового продукта, его разбрасывают по всей земле. А между тем «вечный хлеб», подобно уэллсовской «пище богов», выходит из повиновения. Его количество быстро растет. Вконец объевшиеся люди не поспевают поедать и уничтожать опротивевшее «тесто», и вязкая масса грозит заполнить собою всю планету.

Последние страницы повести являют апофеоз экономического и социального хаоса, и Бройер, посаженный в тюрьму за изобретение бесплатной пищи, вновь благодетельствует человечеству, найдя радикальное средство для уничтожения собственного детища.

Таков еще один вариант творческой трагедии исследователя в произведениях Беляева о зарубежной науке.

Ни одно из них не кончается благополучно. Гибнут Керн и Доуэль, Штирнер вынужден изменить весь свой внутренний мир, «забыть самого себя», Бройер — уничтожить результаты своих открытий. Сальватор садится в тюрьму, Энгельбрект теряет дочь, а Тонио Престо, проверивший на себе действие физиологических препаратов доктора Цорна («Человек, нашедший свое лицо») — возлюбленную.

Но драматическая развязка событий не заглушает оптимистического звучания произведений. Польза научных открытий, показанных в них, очевидна, как очевидно и пагубное влияние на науку косного, враждебного всему новому и гуманному, буржуазного общества, гибель которого кажется автору и неизбежной, и близкой.

4

Мысль о необходимости коренных социальных пере-устройств подтверждается в романах Беляева самой расстановкой сил, развитием и исходом событий. На фоне нарочитого безучастия полиции в отношении преступлений Керна («Голова профессора Доуэля»), явной тенденциозности судебного процесса Сальватора («Человек-амфибия»), иезуитских методов следствия с помощью аппарата, якобы подслушивающего мысли («Идеофон»), бесчеловечного равнодушия «цивилизованных» парижан, затравивших «белого дикаря», привезенного с Гималаев («Белый дикарь») и множества других деталей, отчетливо видна реальная «ценность» буржуазного правопорядка. Очевидна эфемерность усилий беляевских правдоискателей и человеколюбцев — помочь людям только средствами науки.

Неспособные отстоять гуманистические позиции в науке, они скорее филантропы, чем гуманисты, страстотерпцы, а не борцы; мученики, но не герои. Поэтому в произведениях, где действуют только такие положительные персонажи, остро чувствуется необходимость в ином, действительно главном и настоящем герое, способном изгнать из храма науки дух торгашества и спекуляции, предотвратить милитаризацию и фашизацию науки. Таким героем, по мнению Беляева, может быть только советский ученый.

Уже первый, правда весьма схематичный, образ советского ученого — инженер Качинский из романа «Властелин мира» — характеризуется бесстрашием, самоотверженностью и благородством. Те же черты, но раскрытые не в эпизодической, а в центральной фигуре произведения, мы найдем и в герое романа «Продавец воздуха». Роман примечателен, как первое произведение Беляева, в котором советский ученый выступает в качестве главного действующего лица.

Деятельная, непримиримая натура этого человека заявляет о себе с первых же страниц произведения. Оказавшись пленником на «фабрике воздуха» Бэйли, советский метеоролог Клименко не испытывает ни чувства растерянности, ни знакомого буржуазным героям Беляева одиночества. В необычной и очень сложной обстановке Клименко сразу же начинает борьбу за свое спасение и освобождение. Понимая, что от исхода этой борьбы, возможно, зависит судьба всего человечества, он готов идти на любой риск. Но в характере Клименко нет и следа жертвенности, свойственной Доуэлю или Энгельбректу: хладнокровный, расчетливый, чуждый всякой растерянности и эгоистических побуждений, он прежде всего страстный жизнелюб.

И не случайно вокруг этой мужественной фигуры концентрируются все здоровые силы фантастического подземелья — от обаятельной дочери главного инженера Норы Энгельбрект до рабочих-якутов, загнанных в нижние этажи подземного завода.

По давней традиции жанра, у Клименко есть верный спутник, сопровождающий его во всех приключениях. Но, в отличие от покорного Пятницы, флегматичного Конселя или бездумно преданного Паспарту, якут Никола — не слуга, а равный товарищ, единомышленник и помощник героя, деятельный характер, вносящий свою инициативу во все перипетии борьбы с врагом. Он необходимый участник заговора против Бэйли; именно ему в конце концов удается перехитрить Бэйли и вырваться из плена. Он же проводит красноармейцев сквозь снежную пустыню в логово врага и спасает Клименко и Энгельбректа.

Таковы советские люди в романе Беляева — скромные, смелые, решительные — борцы и гуманисты.

Во «Властелине мира» и «Продавце воздуха» Беляев впервые столкнулся с задачей изображения советских людей. Но легкость, с которой писателю удалось включить их образы в произведения, построенные на западном материале, оказалась обманчивой. Романы не содержали развернутых картин из жизни советской науки. Клименко и Качинский показаны писателем в отрыве от своей научной или изобретательской деятельности. Творцами основных научно-фантастических идей, составляющих костяк произведений, оставались по-прежнему буржуазные ученые — Штирнер и Энгельбрект. Поэтому оба произведения следует рассматривать как подготовительную ступень для перехода в дальнейшем к новой тематике. Переход этот не был ни простым, ни коротким. Но самый факт, что в 1929 году, на пороге индустриализации страны, автор научно-фантастических произведений обратился к образам своих современников и соотечественников, свидетельствует о хорошо развитом чувстве времени, политической зрелости писателя и ясности творческих перспектив.

В последующие годы были сделаны новые шаги в сторону советской тематики.

В рассказе «ВЦБИД» (1930) уже без всяких обиняков говорится о возможности свободного творчества только в советских условиях. Затравленный дельцами и мещанами, изобретатель «дождевальной установки» американец Лэйт уезжает в СССР, где принимает участие в освоении Кара-Кумов.

Но в первых произведениях, целиком посвященных советской науке, новые творческие стремления Беляева еще не получили достойного художественного воплощения. В романе «Подводные земледельцы» (1930) не было ни ярких характеров, ни обычной для произведений Беляева динамики в развитии действия, а невыразительная «рубленая проза», которой написана повесть «Земля горит», лишала ее минимальной доли поэтичности.

Иное впечатление оставляют написанные Беляевым в это трудное время творческой перестройки его публицистические очерки.

Беляев-очеркист, Беляев-памфлетист — еще не прочитанная страница в творчестве этого писателя. Его публицистические произведения до сих пор никем не собраны и фактически забыты. Но даже то немногое, что выявляется при поверхностных разысканиях, позволяет надеяться, что лучшие из его очерков еще займут достойное место в истории этого жанра.

В упоминавшемся уже очерке «Гражданин Эфирного острова» Беляев создает литературный портрет великого ученого — образ неутомимого исследователя.

Однако романтика научного дерзания определяется, по мнению писателя, не только масштабом, но и конкретными целями исследовательской работы.

В сочетании «космических грез» с деятельным конкретным гуманизмом, с удивительно хозяйственным отношением не только к планете, но и ко вселенной, и видит Беляев критерий действительной ценности любой научно-фантастической идеи.

В совершенно иных тонах написан другой очерк Беляева — «Огни социализма или господин Уэллс во мгле» (1933). Резкость этого блестящего памфлета, впервые в советской литературе отразившего известную встречу Ленина и Уэллса, вызвана тем, что Беляев, сам во многом по-уэллсовски иронизировавший над нравами буржуазного общества, выступил против попыток Уэллса писать в тех же иронических тонах о советских людях, против распространения уэллсовского скепсиса на ленинский план строительства социализма.

Сатирический эффект очерка, который явился своеобразным ответом английскому писателю на его публицистическую книгу «Россия во мгле», заключается в том, что Беляеву удалось очень точно нарисовать портрет человека, всю жизнь писавшего в своих произведениях о будущем, но отступившего в страхе и недоумении при первой же встрече со строительством этого будущего.

Разоблачая обывательский характер пессимизма Уэллса, Беляев искусно имитирует саркастическую манеру, в которой написаны впечатления Уэллса о России 1920 года.

В меткой язвительности беляевских фраз раскрывается трагикомический, неосознанный самим Уэллсом, внутренний конфликт в мировоззрении художника, который, увидев, как не похожа реальность на его утопические мечтания, не нашел в себе ни сил, ни желания понять происходящее и с чувством собственной правоты прошел мимо возможности заглянуть в новый мир. «Призраком прошлого» бредет общепризнанный лидер буржуазных мечтателей по стране-новостройке.

С тонкой иронией показывает Беляев, как метафизичность мышления мешает наблюдателю поверить в реальность ленинских замыслов, как скептицизм переходит в слепое неверие, стремление к объективности превращается в объективизм.

«О этот кремлевский мечтатель!

Великий иностранный писатель был у него. Слышал его речи об электрификации. Да, он увлекательно говорит. И когда его слушаешь, то почти веришь тому, что все это возможно. Но ведь это же не больше, как мечта!.. Великолепные планы, широчайшие горизонты.

Но ведь Москва-то во тьме! Петербург во тьме! Что же говорить о всей остальной мужицкой России?..»

И в противоположность неверию Уэллса — энергичные четкие слова Ленина, его беспредельная уверенность в неиссякаемых творческих силах народа, его презрение к маловерам.

Написанными с натуры красочными картинами города-сада Беляев подчеркивает конечное торжество ленинских идей электрификации и построения социализма. И утверждением основной мысли очерка о слабости либерально-утопической фантазии перед фантастикой революционных будней, о несостоятельности пассивного сострадательного гуманизма перед воинствующим действенным социалистическим гуманизмом звучит заключительный монолог автора:

В художественной манере Беляева-очеркиста много общего с Беляевым-фантастом. Несмотря на то, что и в «Гражданине Эфирного острова» и в «Огнях социализма» нет никакого авторского вымысла, документальный материал обоих очерков порою кажется фантастическим.

Пафос «Гражданина Эфирного острова» выражается в стремлении автора раскрыть великую романтику научной теории. Из парадоксального столкновения сухих цифр и взволнованных поэтических картин будущего, скрытых за этими цифрами, из граничащего с гротеском слияния в одном человеческом облике — скромного провинциального учителя математики и великого вдохновенного мечтателя с рассудком холодного теоретика и сердцем пламенного поэта, рождается ощущение фантастичности образа человека, который к моменту написания очерка продолжал спокойно жить и работать среди читателей Беляева.

В «Огнях социализма» с неменьшей страстностью утверждается боевая романтика практических дел.

Как и в первом очерке, здесь безраздельно господствует фактический материал. Еще шире используются высказывания реальных исторических лиц — Ленина, Уэллса и других. Но, противопоставляя утонченную, бесплодную созерцательность равнодушного наблюдателя смелой, целенаправленной, зовущей к деянию мечте гениального теоретика и вождя, Беляев создает величественную картину героического подвига масс, беззаветным трудом превращающих десятилетия в эпохи.

За очерком о Ленине и Уэллсе последовал новый подъем творческой деятельности Беляева. В том же, 1933-м, году был закончен его широкоизвестный роман «Прыжок в ничто» (2-е издание в 1935 году). Затем начался период, характеризующийся преобладанием произведений на темы советской науки. В 1934 году вышел «Воздушный корабль», в 1934 или 1935 — «Чудесное окно», еще через год — «Звезда КЭЦ», а в 1938 году еще два романа: «Под небом Арктики» и «Лаборатория Дубльвэ».

В промежутках Беляев вновь возвращался к изображению буржуазной науки, перерабатывая старые произведения («Голова профессора Доуэля» — 1937 г., «Человек, нашедший свое лицо» — 1940 г.), создавая новые, преимущественно сатирические произведения (рассказы «Невидимый свет», «Мистер Смех», «Анатомический жених», роман «Ариэль»).

Но основное направление творческих усилий писателя определялось постоянными поисками художественных средств для создания образов героев нового общества.

Эти поиски так и остались неоконченными. Беляеву не удалось полностью осуществить свои замыслы создания принципиально нового научно-фантастического произведения, посвященного коммунистическому «завтра».

И до сих пор еще не сложился тип такого романа. Но некоторые его черты, присутствующие в послевоенной научно-фантастической литературе, впервые обрисовались в произведениях Беляева.

Пожалуй, основным признаком, отличающим новых героев писателя от его прежних персонажей, является коллективизм в научной работе. На смену одиночкам-затворникам вроде Сальватора или Бройера приходят члены большого творческого коллектива. И экипаж «Тайги» («Под небом Арктики»), и экипаж дирижабля («Воздушный корабль»), и даже представители разных научных школ Лавров и Сугубов («Лаборатория Дубльвэ») участвуют в одном общем деле.

Этим определяются отношения между действующими лицами новых произведений — отношения товарищества, дружбы и взаимопомощи. Когда усталый, больной Лавров узнает, что в Арктике умирает начальник полярной станции, он немедленно устремляется на Север. А вслед за тем, Сугубов спасает самого Лаврова от тяжелых последствий опасного эксперимента.

Люди, не связанные общностью исследовательской тематики, точно так же всегда готовы содействовать друг другу. Профессор Власов, у которого единственный свободный дирижабль, что называется, «лежит в кармане», не колеблясь объединяется с экспедицией Сузи и Ханмурадова, несмотря на крайнюю рискованность их работ по отысканию постоянных воздушных течений.

Взаимопомощь переходит в подлинный героизм, когда необходимо немедленно рискнуть жизнью ради важного научного эксперимента или для спасения товарищей.

Чертами самопожертвования отмечены поступки членов экипажа вездехода «Тайга», когда их сухопутный корабль был настигнут лесным пожаром. Без тени мысли о научном подвиге ассистентка Лаврова предлагает произвести над ней опасные опыты с электризацией мозга.

На отношениях героев не сказываются ни различие во взглядах и темпераментах, ни многонациональный состав научных коллективов.

В романе «Воздушный корабль» итальянец-археолог с изумлением отмечает интернациональный состав экипажа дирижабля, на котором капитан — узбек, начальник экспедиции — русский, механик — еврей и т. д.

Еще более нагляден в этом смысле роман «Под небом Арктики», где бок о бок оказываются люди самых различных частей света, от негров из американских южных штатов до северян-эвенков и саами.

Советских исследователей из романа Беляева характеризует ясность целей, вытекающая из тесной связи науки с практикой.

Работая в самых фантастических областях науки, герои Беляева ощущают себя частицами единой армии тружеников. Отсюда их умение по-государственному рассматривать свою работу и свои находки. Романтику своего труда они видят не в исключительности открытий, а в решении важных общенародных задач. Естественно, они окружены атмосферой всеобщей заинтересованности в их успехах. Вопрос, будут ли осуществлены и не будут ли искажены находки и изобретения ученых, составляющий основу конфликта в произведениях о буржуазной науке, в новых социальных условиях сам собой отпадает.

5

При всем разнообразии содержания произведений Беляев, в известном смысле, был писателем одной темы. Сильные стороны беляевского дарования — умение заинтриговать читателя сюжетом, не отклоняясь в сторону от научной проблематики, способность создать запоминающиеся человеческие образы, не нарушая динамики повествования, — наиболее полно проявились в произведениях, раскрывающих трагическое одиночество ученого-гуманиста, запутавшегося в противоречиях капиталистического мира.

В подавляющем большинстве современных советских научно-фантастических книг авторы избегают драматических коллизий. В научно-фантастической литературе, в целом бедной жизненно-достоверными конфликтами и яркими характерами, порою делаются попытки создания комических персонажей, ведущих свою родословную еще от жюль-верновского Паганеля. Но мы не встретим в нашей научной фантастике, за исключением отдельных произведений И. А. Ефремова, трагических героев.

А ведь специфика научной работы, требующей от ученого высшего напряжения, энергии и духа в борьбе со старыми представлениями, за утверждение своих новаторских идей, рождающей подчас непримиримые конфликты между сторонниками различных научных школ и направлений, содержит все основные элементы, необходимые для построения глубоко драматической коллизии, создания трагического образа. Какими, например, иными средствами можно было бы отразить в искусстве ту острейшую теоретическую борьбу, которая ведется десятилетиями между различными теоретическими течениями в генетике?

Опыт Беляева показал, что введение драматических конфликтов в приключенческую фабулу научно-фантастического произведения не умалило ни его увлекательности, ни познавательной ценности. Из творческой трагедии Бройера или Доуэля, вынужденных скрывать от окружающих свои новаторские эксперименты, естественно рождается почти непременная у Беляева атмосфера секретности. В руках умелого художника она превращается в волнующую научную тайну, в прекрасный материал для развертывания интригующих увлекательных сюжетов. Легкий привкус детектива, заметный во многих романах Беляева, ничуть не снижает их научно-фантастической ценности.

Самые неожиданные сюжетные ходы не отвлекают внимания читателей от научно-фантастической основы произведений, так как первопричина всех осложнений сюжета кроется в естественном для буржуазных героев стремлении тщательно оберегать свои научные секреты.

Драматический конфликт потребовал от писателя большего внимания к психологической разработке образов героев, что в свою очередь, ничуть не снижая остроты сюжета, укрепило логику его развития, сделало убедительными все его основные повороты.

Примером тому может служить эпизод бегства Брике в романе «Голова профессора Доуэля». Кажется невероятной простота, с какой легкомысленная недалекая Брике обманывает бдительность Керна — человека дальновидного, предусмотрительного, который с иезуитской проницательностью подобрал ключ к психическому состоянию Доуэля, мгновенно разгадал тайную игру Лоран, принял все мыслимые меры к сохранению тайны своих работ и своих преступлений.

На первый взгляд, здесь трафаретный авторский прием, не без натяжки запутанный сюжет. На самом же деле побег Брике, будучи переломным моментом действия романа, является логическим следствием развития событий, в центре которых находится Керн.

«Кто бы мог подумать. Вчерашний труп сбежал!» — восклицает в растерянности Керн, сразу же объясняя глубокий смысл случившегося.

Реакция Керна на побег Брике, ведущий к столь гибельным для его дела последствиям, снимает элемент случайности с решения основного конфликта. Становится очевидным, что Керн, в силу особенностей своего характера, в силу извращенного понимания задач научного исследования и, прежде всего, в силу основанного на крайнем индивидуализме пренебрежительного отношения к своим «пациентам», видел в Брике не живую человеческую душу, а лишь подопытный материал — объект сенсационного эксперимента и главный экспонат для рекламы своих достижений. А потому он и предположить не мог, что у этой новой «Галатеи» возникнет стремление покинуть лабораторию ее деспотичного «Пигмалиона».

Так одним эпизодом Беляев круто изменяет развитие событий в романе, раскрывает противоречивость характера героя, казавшегося поначалу штампованным злодеем, убеждает в закономерности его поражения и исподволь, ненавязчиво, проводит мысль о неизбежном крушении антигуманистических сил в современной буржуазной науке.

Насколько психологические экскурсы Беляева тесно увязаны с основным содержанием произведения (социальным и научным) и развитием сюжетной канвы, видно на примере образа лаборантки Керна — Лоран.

Глазами Мари Лоран читатель знакомится с основой фантастического вымысла романа — оживленными человеческими головами. Именно из разговора Лоран с головой профессора Доуэля мы узнаем подробности столь необычного существования человеческой головы. Казалось бы, чего еще желать в научно-фантастическом произведении?

Однако писатель, не ограничиваясь рассказом Доуэля о своих ощущениях, вводит короткую сцену в спальне Лоран и показывает, как взволнованная девушка, пытаясь осмыслить увиденное и услышанное, неожиданно приходит к мысли о счастье и радости быть человеком.

Расширяя таким «доказательством от противного» представления об ощущениях оживленной головы, заставляя читателя поверить в свой фантастический вымысел, автор одновременно углубляет образ героини, раскрывает нервность, впечатлительность, известную рефлективность ее натуры, подчеркивает ее чистоту и наивность. Тем большее напряжение возникает в сценах борьбы Мари с изощренными попытками психиатра Равино расшатать ее психику, разрушить ее сознание.

Здесь, как и в первом примере, попытка психологически углубить образ помогает полнее раскрыть сущность научно-фантастических идей произведения, а заодно и сохранить до последних страниц остроту его сюжета.

При этом Беляев проявляет значительную гибкость в выборе художественных средств, сочетая трагическое с комическим, психологический анализ — с откровенным шаржем.

«Представляю, какой фурор произведет мое появление среди подруг», — предвкушает Брике, уверенная, что Керн после операции беспрепятственно ее отпустит.

Однако сам Керн думает иначе:

Сближая на мгновение тщеславные замыслы выдающегося хирурга и девицы сомнительного поведения, писатель развенчивает своего героя, раскрывая спекулятивный характер его ученой карьеры.

Таким образом, лучшие произведения Беляева на деле опровергают представление о «непсихологичности» научной фантастики и противостоят вытекающим из недооценки ее возможностей попыткам вывести научную фантастику за рамки «большой литературы».

Будем, однако, объективны: заслуга Беляева здесь не столько в художественном новаторстве, сколько в приверженности основному направлению развития научно-фантастической литературы, наметившемуся еще в творчестве Уэллса и до него — в поздних произведениях Жюля Верна. Тенденция к углублению социальных конфликтов, драматизации и психологизации научной фантастики была естественной реакцией основоположника этого жанра на обострение противоречий в буржуазном обществе в эпоху империализма.

В дальнейшем эта тенденция легла в основу творческого развития Уэллса, и ей же следовал Беляев в произведениях, посвященных зарубежной жизни.

Сходство сюжетов и научно-фантастических мотивов в произведениях Беляева и его знаменитых предшественников породило взгляд на советского писателя как на эпигона и подражателя. Это предвзятое мнение подкреплялось ссылками на успех его произведений, построенных на зарубежном материале и трудности, встреченные Беляевым в работе над произведениями о советской науке.

Действительно, нельзя не заметить сходства таких произведений, как «Продавец воздуха» Беляева и «Удивительные приключения экспедиции Барсака» Жюля Верна, как «Человек-амфибия» и «Остров доктора Моро» Г. Уэллса, рассказов «Светопреставление» Беляева и «Новейший ускоритель» Г. Уэллса, рассказа «Ни жизнь, ни смерть» и «Рип ван Винкль» В. Ирвинга или «Когда спящий проснется» Г. Уэллса.

Заимствование здесь очевидно. Но касается оно обычно лишь традиционных приемов, удобных для внедрения научно-фантастического материала в художественную ткань произведения. Сами же научно-фантастические идеи изменяются в зависимости от успехов в развитии науки; причем на разных этапах истории научно-фантастической литературы круг наук, на достижения которых она опиралась, постоянно меняется. Век географической проблематики, открытый в научной фантастике Ж. Верном, завершился «Землей Санникова» В. А. Обручева. В современной научной фантастике географическая тематика встречается относительно редко.

Зато в советской научной фантастике широко распространились палеонтологические, геологические (В. А. Обручев, И. А. Ефремов), биологические и физиологические темы (А. Р. Беляев, С. Беляев и др.). В творчестве А. Р. Беляева была поставлена на подлинно научную основу такая «вечная» для научной фантастики тема, как путешествия в космос. Наконец, на материале советской действительности и картин будущего коммунистического общества Беляев широко развил в научно-фантастической литературе фантазию на технические и, прежде всего, транспортные темы.

Обратившись к изображению науки и техники советского и будущего бесклассового общества, Беляев, естественно, стремился сделать свои новые произведения не менее притягательными, чем лучшие повести и романы двадцатых годов. К сожалению, это ему удалось сделать не в полной мере, хотя такие произведения, как «Воздушный корабль» и «Звезда КЭЦ» безусловно пользовались успехом. Фантазия его повестей и романов по-прежнему основывалась на смелых, вполне материалистических гипотезах и была в достаточной степени научна. Но судьбы персонажей, превосходивших своих предшественников и антиподов по всем человеческим показателям, волновали читателей все-таки значительно меньше, чем истории злоключений Бройера, Доуэля или Энгельбректа.

И сам Беляев не обольщался успехом своих новых произведений. Он понимал, что развернутые в них широкие картины науки и техники будущего хотя и привлекают читателей, но не могут полностью компенсировать отсутствие острого, напряженного сюжета и схематизм в обрисовке действующих лиц. Не случайно в его литературно-критических выступлениях конца тридцатых годов подчеркивалась необходимость создания полнокровных художественных образов людей коммунистического завтра.

И в конце творческого пути Беляеву по-прежнему удавались произведения, связанные с зарубежной тематикой. В эти годы он создал известный роман «Голова профессора Доуэля» и серию интересных, остро сатирических фантастических рассказов. Здесь Беляев был во всеоружии своих прежних находок, — к его услугам был опыт основоположников научно-фантастической литературы. Но в работе над новым материалом испытанные литературные приемы давали осечку. Не была преодолена главная трудность: писателю не удалось разглядеть и воплотить в художественные образы конфликты, характерные для науки социалистического и коммунистического общества.

Невольно при создании интриги приходилось заменять конфликт недоразумением (т. е. видимостью конфликта), возможным в любые времена. Но, естественно, через недоразумение, которое не выходило за рамки личных отношений, нельзя было раскрыть характерные черты того времени, к которому относилось действие произведения.

С помощью недоразумения можно осложнить сюжет, разнообразить отношения, запутать интригу. Но положенное в основу произведения, оно искусственно выпячивается, полностью определяет поведение героев. Личное неминуемо начинает преобладать над общественным, как это можно видеть на примере повести «Звезда КЭЦ».

Анекдот оказался слишком слабым фундаментом для повести с большим научно-фантастическим содержанием. Все здание повести перекосилось. Исказился облик героев, из серьезных исследователей они превратились в легкомысленных ветрогонов, без особой нужды помчавшихся во вселенную. Мотивировка их поступков оказалась надуманной, неубедительной. Основная интрига оторвалась от научно-фантастического содержания, так как последнее значительно теснее связано с общественной линией произведения, чем с личной.

Искусственное обострение сюжетов неглубокими, порою недостоверными конфликтами, выпячивание научно-технических деталей за счет глубины в обрисовке человеческих характеров и вытекающая из этих причин бледность языка, утрата характерной для Беляева остроты диалогов, меткости речевых характеристик — все это грозило превращением героев произведений в безликих носителей тех или иных функций и идей.

Пример повести «Звезда КЭЦ», романов «Воздушный корабль» и «Под небом Арктики» убеждает, что если научно-фантастическое произведение немыслимо без научной основы и фантастических гипотез, то и конфликт — социальный и психологический — является также непременным условием, без которого невозможно создание полнокровного, по-настоящему романтического научно-фантастического произведения. Отсутствие же конфликтов проявляется в злоупотреблении научно-техническими деталями, описание которых, как это случилось в романе «Под небом Арктики», в конечном итоге превращается в самоцель.

Беляев упорно стремился вырваться из тихой заводи бесконфликтности. Одновременно с романом «Под небом Арктики» он публикует роман «Лаборатория Дубльвэ», в котором уже наметился весьма актуальный конфликт между двумя школами двух различно мыслящих физиологов.

Впрочем, «Лабораторию Дубльвэ» — одно из последних научно-фантастических произведений Беляева о науке коммунистического общества — нельзя считать итогом его творческих исканий. Скорее это первая страница новой главы его литературной деятельности, начало приступа к барьеру, преодолению которого помешала война и гибель писателя.

Художественные поиски Беляева привели к появлению нового типа советского научно-фантастического романа, который был призван послужить ступенью на пути к более совершенному изображению социалистической и коммунистической науки средствами научной фантастики. К сожалению, и поныне наша научно-фантастическая литература находится на этой промежуточной ступени. Пока лишь в творчестве И. А. Ефремова сделаны ощутительные попытки поднять современную советскую научно-фантастическую литературу на новый, более высокий художественный уровень.

Сложное и многообразное творчество Беляева не исчерпывается рассмотренными проблемами. Еще возможны находки его забытых или неопубликованных произведений. Почти ничего не известно о его журналистской деятельности. Но из того, что мы знаем о нем, складывается привлекательный образ скромного трудолюбивого, в высшей степени культурного и принципиального писателя-гуманиста. Если же посмотреть на его творчество в целом, то оно представляется громадной лабораторией советской научной фантастики, а его творческий путь — пятнадцатилетним литературным экспериментом, наполненным поисками, находками и дерзаниями, внушающими уважение и благодарность.

Чуткость, с которой Беляев откликался на все новое как в науке, так и в социальных явлениях, требовала от него большой оперативности в работе. Это качество, имевшее значение и в те годы, становится решающим в наши дни, когда намного ускорился темп общественной и особенно научной жизни. От того, сумеют ли овладеть им авторы научно-фантастических произведений, во многом зависит судьба научной фантастики. Так как в противном случае она будет неминуемо отставать от всеускоряющегося движения науки.