О Ленине. Сборник статей и выступлений

1.1. Ленин

Ленин был врагом царей, помещиков и капиталистов, врагом угнетателей.

Ленин был самым близким другом рабочих и работниц, крестьян и крестьянок, другом всех трудящихся.

Ленин был другом угнетённых народов, звал их на борьбу.

Ленин вёл всю жизнь миллионы рабочих и крестьян на борьбу против гнёта, за волю, за землю, за лучшую долю.

Ленин всю жизнь работал над созданием Коммунистической партии, которая должна была указывать всем рабочим и крестьянам путь борьбы, идти в этой борьбе в первых рядах.

Ленин поднял борьбу против мировой грабительской войны, затеянной царями и капиталистами. Он звал трудящихся всех воюющих стран заключить братский союз. Он звал их восстать против тех, кто затеял эту войну.

Ленин помог восставшим рабочим и крестьянам своей родной страны взять власть, добиться мира, взять землю, фабрики и заводы. Он помог республике рабочих и крестьян защититься от врагов.

Ленин звал трудящихся всех стран сплачиваться, организоваться около боевого международного союза рабочих — 3-го Интернационала.

Ленин звал взявших власть рабочих и крестьян сообща строить сытую, здоровую, просвещённую, светлую жизнь — социализм.

1. Крепить и дальше братский союз рабочих и крестьян.

2. Крепить и улучшать их власть — власть Советов.

3. Теснее смыкаться около Коммунистической партии.

4. Быть верными международному союзу трудящихся.

5. Бороться с темнотой, вооружаться знаниями.

6. Общими усилиями поднимать хозяйство страны.

7. Объединять свои мелкие хозяйства через кооперацию.

8. Организовывать сообща во всём лучшие порядки.

1924 г. Печатается по рукописи.

1.2. Страничка из истории российской социал-демократической рабочей партии

В числе старых товарищей, встретивших Ленина в день его приезда, был слепой ветеран русского социал-демократического движения, рабочий, имя которого хорошо знакомо многим петербургским пролетариям, Василий Андреевич Шелгунов. Рука об руку с Шелгуновым начинал свою практическую социал-демократическую работу Ленин в Петербурге. Было это в 1894 г. (первый раз Ленин был арестован в 1887 г.‚ но практически стал работать в массовом социал-демократическом движении с 1894 г.). Не было тогда рабочих митингов и манифестаций, не было ещё комитетов партии, не было самой партии (первый съезд её состоялся в 1898 г.‚ и почти все члены съезда — их было несколько человек — были арестованы после съезда)‚ — были отдельные сознательные рабочие. Из этих сознательных рабочих Шелгунов организовал небольшой кружок за Невской заставой, где он вёл среди рабочих энергичную организаторскую и пропагандистскую работу. В этот кружок ездил каждое воскресенье Ленин разъяснять «Капитал» Маркса, знакомить товарищей-рабочих с основами марксизма. О социал-демократических газетах не было и помину в то время. Решено было выпустить листок. Написал этот листок Ленин, обсудили и исправили его сообща в рабочем кружке, отгектографировали в четырёх экземплярах и распространили на Семянниковском заводе. Деятельное участие во всём этом принимал Иван Васильевич Бабушкин. Это имя должны знать русские рабочие. Рабочий Семянниковского завода, он принадлежал к числу наиболее сознательных и энергичных рабочих того времени. На него и на Петра Морозова, другого петербургского рабочего, указывал депутат Петровский как на своих первых учителей. С Иваном Васильевичем обсуждал потом Ленин план уехать за границу и там поставить нелегальную газету «Искра», чтобы дать возможность русским рабочим слышать свободное слово, иметь свою газету, которая бы освещала с классовой точки зрения все текущие события. В «Искре» Иван Васильевич принимал самое энергичное участие, он собирал рабочие корреспонденции со всего Московского промышленного района, особенно много корреспонденций было из Иваново-Вознесенска, Орехово-Зуева и других мест. Благодаря ему главным образом стали рабочие этих районов смотреть на «Искру» как на свою газету. Скоро пришлось Бабушкину перейти на нелегальное положение, потом уехать в Екатеринослав, где он и был арестован, бежал из тюрьмы, ездил за границу для свидания с редакцией «Искры», снова поехал на работу, был арестован и сослан в Сибирь и там в 1905 г. расстрелян карательным отрядом с семерыми товарищами на краю вырытой могилы. Такова судьба того товарища, с которым начинал Ленин работу в Петербурге.

В 1895 г. Ленин ездил за границу повидаться с группой «Освобождение труда», столковаться с Плехановым, Аксельродом, Засулич о постановке дальнейшей работы. За социал-демократическую работу в Питере, а также за попытку издать в Петербурге нелегальную газету был он арестован. В тюрьме он писал популярные брошюры и передавал их на волю. В Сибири продолжал он писать и сплачивать товарищей для дальнейшей работы. Там был составлен им, совместно с 17 другими ссыльными социал-демократами, ответ на ходившее тогда по рукам изложение задач рабочего движения, так называемое Credo (кредо — символ веры), составленное Кусковой и Прокоповичем. В этом Credo развивалась та точка зрения, что рабочие должны заниматься только экономической борьбой, политическое же руководство следует предоставить интеллигенции. С этой, довольно распространённой тогда точкой зрения тогдашние «искровцы» повели непримиримую борьбу.

В 1900 г. Ленин поехал за границу, чтобы там вместе с Мартовым, Потресовым и группой «Освобождение труда» издавать нелегальную политическую рабочую газету «Искра». О значении «Искры» говорить не приходится. «Искра» создала Российскую социал-демократическую рабочую партию. Кроме Бабушкина в ней принимали участие ряд других видных рабочих, в том числе Михаил Заводский, организатор каприйской школы, потом перешедший от вперёдовцев к большевикам. Усилиями «Искры» в 1903 г. и был созван II партийный съезд, на котором была принята программа партии и на котором произошёл раскол партии. По внешности раскол произошёл из-за первого пункта устава: кто может быть членом партии — и из-за выборов в центральные учреждения, по сути же дела речь шла о том, вести ли партии ту активную революционную политику, которую вела старая «Искра», или встать на путь компромиссов, приспособляемости, отступления от последовательной классовой политики. Дальнейшая история партии с полной ясностью выявила, из-за чего шла борьба на II съезде.

Из 50 членов этого съезда было лишь трое рабочих, все они были тогда большевиками; один из них, Шотман, петербургский рабочий, и теперь принимает самое активное участие в деятельности партии и является видным её членом.

Ту точку зрения, которую Ленин защищал на II съезде по аграрному вопросу, он развил в популярной брошюре «К деревенской бедноте».

Скоро «Искра» перешла в руки меньшевиков, а большевики стали издавать, тоже за границей, рабочую газету «Пролетарий».

1904 и 1905 годы были годами нарастающего революционного движения. «Пролетарий» получал до 300 писем в месяц; громадное большинство их принадлежало рабочим.

В декабре 1905 г. Ленин вернулся в Россию продолжать уже на родине делать ту работу по сплочению передового, сознательного авангарда рабочего класса, по пробуждению к сознательности широких масс, которую он вёл из-за границы. Но, приехав в Россию, он лишь два дня смог прожить легально. Царское правительство сразу же организовало на него облаву. Приходилось менять паспорта, скитаться по чужим квартирам. В 1907 г. пришлось перебраться в Финляндию, в Куоккалу, где устраивались постоянные совещания с партийными работниками и организациями, а в 1908 г. «ближнюю» эмиграцию пришлось переменить на «дальнюю», т. е. из Финляндии опять скрыться в Швейцарию.

Тяжелы были годы реакции. Партия всё больше уходила в подполье, интеллигенция разбегалась, изменяла, оппортунизм охватывал ряды оставшихся. При таких условиях, чтобы отстоять революционный характер партии, приходилось вести самую ожесточённую фракционную борьбу. Надо было в годы разрухи не дать свернуть старое знамя, держать его поднятым. Именно этими создавшимися политическими условиями, необходимостью отстоять линию объясняется та острая фракционная борьба, которой окрашена история Российской социал-демократической партии. В России слой мелкой буржуазии особенно велик. Мелкая буржуазия часто идёт за пролетариатом, но идёт нерешительно, колеблясь, легко отступая перед препятствиями. В рядах российской социал-демократии немало прослоек, охваченных этой мелкобуржуазной психологией. Чтобы удержаться на высоте точки зрения передового отряда пролетариата, нужна борьба с этими колеблющимися, нерешительными элементами.

В 1910 г. удалось поставить в Петербурге большевистскую еженедельную газету «Звезда». Поставил газету член III Государственной думы Полетаев. Он же наладил и ежедневную газету «Правда». В этом его громадная заслуга. Он входит в хозяйственную комиссию и теперешней «Правды»[1]. При каких условиях приходилось существовать «Правде» — видно из одного письма Полетаева, где он описывал, как травит царское правительство «Правду». Каждую ночь являлась в газету полиция. Дело дошло до того, что никто из служащих, никто из корректоров не хотел на ночь оставаться в «Правде». Приходилось Полетаеву, который, как член Думы, пользовался неприкосновенностью, просиживать ночи в «Правде», причём роль корректора исполнял его десятилетний сынишка. «Потом, — писал Полетаев, рассказывая, как рабочие, дождавшись первых экземпляров «Правды», брали её и уносили из типографии до прихода полиции, — приходит полиция громить стереотипы, а мы с Минькой идём спать…»

Ленские события всколыхнули народные массы. Вспыхнувшее стихийное движение показало, что годы реакции, когда такая значительная часть интеллигенции покинула партию, укрепили в массах классовое самосознание, выковали в них могучую волю к борьбе. Масса выросла. Поднявшаяся волна рабочего движения вынесла на своём хребте и «Правду». Рабочие сделали её своей газетой. На их деньги она существовала, они её распространяли, они в неё писали, они поставляли редакторов, готовых идти на отсидку. И никакая провокация не могла затемнить рабочего характера «Правды», не могла разрушить дела рабочих.

Не могла провокация свести на нет и той колоссальной работы, которую проделала для пробуждения сознания рабочих, для организации рабочих социал-демократическая рабочая фракция IV Думы. Пусть в рядах её находился предатель Малиновский, пусть каждый шаг каждого её члена стерёгся провокаторами, самоотверженная работа Петровского, Муранова, Бадаева, Шагова‚ Самойлова делала своё дело. Эти люди отдавали себя целиком партийной работе. На них легло почти непосильное бремя. Но разве можно умалять значение их работы для рабочего движения?

Чтобы регулярно сотрудничать в «Правде» и ближе быть к практической работе, редакция центрального органа перебралась в Австрию, в Краков. Ленин, Зиновьев, Каменев ежедневно писали в «Правду», петербургские и провинциальные работники приезжали в Краков для совместного обсуждения партийных дел.

Разразилась война. «Правда» была закрыта, Ленин арестован австрийскими властями и заподозрен в русском шпионстве, потом выпущен благодаря вмешательству австрийской социал-демократии, указавшей, что нелепо обвинять члена Интернационала в шпионстве. (Ленин был с 1907 по 1912 г. членом Международного социалистического бюро.) Попав в Швейцарию, Ленин и Зиновьев сразу же заняли интернационалистскую точку зрения, которую стали развивать в центральном органе партии «Социал-демократе», указывая на империалистский характер настоящей войны, резко критикуя позицию тех социал-демократов (русских, немецких, французских, английских и т. д.)‚ которые встали на сторону своих правительств и покинули классовую точку зрения. В Интернационале они повели самую энергичную борьбу против того идейного развала, который внесла в ряды социал-демократии война, и делали всё возможное, чтобы сплотить силы тех социалистов всех стран, которые остались верны интернациональному знамени. Когда до Швейцарии дошла весть о русской революции, первой мыслью было немедленно ехать в Россию, чтобы там продолжать ту работу, которой отдана была вся жизнь, и уже в условиях свободной России отстаивать свои взгляды. Очень скоро выяснилось, что ехать через Англию нет никакой возможности. Тогда среди эмигрантов возникла мысль получить при посредстве швейцарских товарищей пропуск через Германию.

Конечно, германское правительство, давая пропуск, исходило из той точки зрения, что революция — величайшее несчастье для страны и что революционеры-интернационалисты, вернувшись в Россию, будут содействовать этому несчастью. Так смотрят на дело все буржуазные правительства. Социалисты смотрят на дело иначе, для них точка зрения буржуазных правительств необязательна. Вот почему большевики решили воспользоваться возможностью проехать через Германию, независимо от того, из каких бы соображений ни исходило при этом германское правительство. Во вторник 9 мая из Швейцарии приехало свыше 200 эмигрантов, проехавших через Германию, в том числе вождь меньшевиков Мартов, вождь социалистов-революционеров Натансон и др. Этот проезд ещё и ещё раз доказал, что из Швейцарии нет другого надёжного пути, кроме как через Германию. В «Известиях Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов» (№ 32 от 5 апреля) помещён доклад Ленина и Зиновьева об их проезде через Германию и названы имена тех социалистов двух нейтральных стран (Швейцарии и Швеции), которые удостоверили подписью своей, что поездка через Германию вызвана была необходимостью и что никаких, сколько-нибудь предосудительных, сношений с немецким правительством при этом не было[2].

Петербургский пролетариат устроил торжественную встречу Ленину, потому что знал его прошлую деятельность, знал, за что он приехал бороться. С бешеной злобой обрушилась вся буржуазия, все тёмные силы на Ленина. Всю свою затаённую ненависть к поднимающимся к власти народным массам вылили они на Ленина. Для них он был олицетворением того перехода власти к рабочим, который грозит всему существующему порядку, всем привилегиям сытых и так недавно ещё господствовавших. Кто был на Невском 21 апреля, видел эту озлобленную толпу котелков, белоподкладочников, нарядных женщин, видел, как мрачно глядели они на демонстрантов-рабочих, тому ясно было, что это толпа утопающих, хватающихся, как за последнюю соломинку, за Временное правительство. И из уст в уста среди этой толпы передавался рассказ о том, как Ленин при помощи германского золота подкупил всех рабочих, которые все за него. Выходило так, что не только Ленин подкуплен германским правительством, подкуплены и все рабочие. «Долой бы всех этих мерзавцев-социалистов»‚ — горячится какой-то краснощёкий, упитанный котелок. Класс против класса! Ленин — с тем классом, передовым борцом которого он был всю жизнь.

1.3. Речь на траурном заседании II Всесоюзного съезда Советов 26 января 1924 г.

Товарищи! То, что я буду говорить, меньше всего будет напоминать какую-нибудь парламентскую речь. Но так как я говорю к представителям республик трудящихся, к близким, дорогим товарищам, которым предстоит строить жизнь на новых началах, то поэтому, товарищи, думается, я не должна связывать себя никакими условностями.

Товарищи‚ за эти дни, когда я стояла у гроба Владимира Ильича, и передумывала всю его жизнь, и вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетённым. Никогда этого он не говорил сам, да и я бы, вероятно, не сказала этого в другую, менее торжественную минуту. Я говорю об этом потому, что это чувство он получил в наследие от русского героического революционного движения. Это чувство заставило его страстно, горячо искать ответа на вопрос: каковы должны быть пути освобождения трудящихся? Ответы на свои вопросы он получил у Маркса. Не как книжник подошёл он к Марксу. Он подошёл к Марксу как человек, ищущий ответов на мучительные, настоятельные вопросы. И он нашёл там эти ответы. С ними пошёл он к рабочим.

Это были 90-е годы. Тогда он не мог говорить на митингах. Он пошёл в Петроград, в рабочие кружки. Пошёл рассказывать то, что он сам узнал у Маркса, рассказать о тех ответах, которые он у него нашёл. Пришёл он к рабочим не как надменный учитель, а как товарищ. И он не только говорил и рассказывал, он внимательно слушал, что говорили ему рабочие. И питерские рабочие говорили ему не только о порядках на фабриках, не только об угнетении рабочих. Они говорили ему о своей деревне.

В зале Дома союзов, у гроба Владимира Ильича, я видела одного из рабочих, который был тогда в кружке у Владимира Ильича. Это тульский крестьянин. И вот этот тульский крестьянин, рабочий Семянниковского завода говорил Владимиру Ильичу: «Тут, — говорит, — в городе, мне всё трудно объяснять, пойду я в свою Тульскую губернию и скажу всё, что вы говорите; я скажу своим родным, другим крестьянам. Они мне поверят. Я ведь свой. И тут никакие жандармы нам не помешают».

Мы вот теперь много говорим о смычке между рабочими и крестьянами. Эта смычка, товарищи, дана самой историей. Русский рабочий одной стороной своей рабочий, а другой стороной — крестьянин. Работа среди питерских рабочих, разговоры с ними, внимательное прислушивание к их речам дали Владимиру Ильичу понимание великой мысли Маркса, той мысли, что рабочий класс является передовым отрядом всех трудящихся и что за ними идут далее трудящиеся массы, все угнетённые, что в этом его сила и залог его победы. Только как вождь всех трудящихся рабочий класс может победить. Это понял Владимир Ильич, когда он работал среди питерских рабочих. И эта мысль, эта идея освещала всю дальнейшую его деятельность, каждый его шаг. Он хотел власти для рабочего класса. Он понимал, что рабочему классу нужна эта власть не для того, чтобы строить себе сладкое житьё за счёт других трудящихся; он понимал, что историческая задача рабочего класса — освободить всех угнетённых, освободить всех трудящихся. Эта основная идея наложила отпечаток на всю деятельность Владимира Ильича.

Товарищи представители советских республик, республик трудящихся! К вам обращаюсь я и прошу эту идею Владимира Ильича особенно близко принять к сердцу.

Я хочу сказать, товарищи, последние несколько слов. Товарищи, умер наш Владимир Ильич, умер наш любимый, наш родной.

Товарищи коммунисты, выше поднимайте дорогое Ленину знамя, знамя коммунизма!

Товарищи рабочие и работницы, товарищи крестьяне и крестьянки, трудящиеся всего мира, смыкайтесь дружными рядами, становитесь под знамя Ленина, под знамя коммунизма!

1.4. О Владимире Ильиче

О Владимире Ильиче очень много пишут теперь. В этих воспоминаниях Владимира Ильича часто изображают каким-то аскетом, добродетельным филистером-семьянином. Как-то искажается его образ. Не такой он был. Он был человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Любил он жизнь во всей её многогранности, жадно впитывал её в себя.

Расписывают нашу жизнь как полную лишений. Неверно это. Нужды, когда не знаешь, на что купить хлеба, мы не знали. Разве так жили товарищи эмигранты? Бывали такие, которые по два года ни заработка не имели, ни из России денег не получали, форменно голодали. У нас этого не было. Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить? Владимир Ильич умел брать от жизни её радости. Любил он очень природу. Я не говорю уже о Сибири, но и в эмиграции мы уходили постоянно куда-нибудь за город подышать полной грудью, забирались далеко-далеко и возвращались домой опьяневшие от воздуха, движения, впечатлений. Образ жизни, который мы вели, значительно отличался от образа жизни других эмигрантов. Публика любила бесконечные разговоры, перебалтыванье за стаканом чаю, в клубах дыма. Владимир Ильич от такого перебалтыванья ужасно уставал и всегда ладил уйти на прогулку. Помню, в первый год нашей эмигрантской жизни в Мюнхене мы взяли однажды на прогулку Мартова и Анну Ильиничну, чтобы показать им наше любимое место — дикий берег Изара, куда нужно было продираться через какие-то кусты. Они через полчаса у нас так изустали и разворчались, что мы поторопились переправить их на лодке в культурную часть города и уж без них пошли на «наше» место. Даже в Лондоне мы ухитрялись выбираться на лоно природы, а из этого прокопчённого дымом, обволочённого туманом чудища это не так-то легко, особенно когда не хочешь истратить больше полутора пенсов на омнибус.

Потом, когда у нас в Швейцарии завелись велосипеды, круг наших прогулок значительно расширился. Помню, как однажды в Лондоне Вера Ивановна Засулич возмущённо сказала какому-то товарищу, который предполагал, что Ильич только и делает, что сидит в Британском музее, и очень удивился, что тот собирается на прогулку: «Ведь он же страстно любит природу!» Помню, я тогда подумала: «А ведь это правда».

Любил Ильич ещё наблюдать быт. Куда-куда мы ни забирались с ним в Мюнхене, Лондоне и Париже. Он любил вычитывать объявления о разных собраниях социалистов в пригородах, в маленьких кафе, в английских церквах. Он хотел видеть жизнь немецкого, английского, французского рабочего, слышать, как он говорит не на больших собраниях, а в кругу близких товарищей, о чём он думает, чем он живёт. На каких только предвыборных собраниях в Париже мы не бывали! Мы знали быт рабочих той страны, в которой жили, лучше, чем его знали обычно эмигранты. Помню, в Париже была у нас полоса увлечения французской революционной шансонеткой. Познакомился Владимир Ильич с Монтегюсом, чрезвычайно талантливым автором и исполнителем революционных песенок. Сын коммунара, Монтегюс был любимцем рабочих кварталов. Ильич одно время очень любил напевать его песню: «Salut a` vous, soldats de 17» («Привет вам, солдаты 17 полка», — это было обращение к французским солдатам, отказавшимся стрелять в стачечников). Нравилась Ильичу и песня Монтегюса, высмеивавшая социалистических депутатов, выбранных малосознательными крестьянами и за 15 тысяч франков депутатского жалованья продающих в парламенте народную свободу… У нас началась полоса посещения театров. Ильич выискивал объявления о театральных представлениях в предместьях Парижа, где объявлено было, что будет выступать Монтегюс. Вооружившись планом Парижа, мы добирались до отдалённого предместья. Там смотрели вместе с толпой пьесу, большей частью сентиментально-скабрезный вздор, которым так охотно кормит французская буржуазия рабочих, а потом выступал Монтегюс. Рабочие встречали его бешеными аплодисментами, а он, в рабочей куртке, повязав шею платком, как это делают французские рабочие, пел им песни на злобу дня, высмеивал буржуазию, пел о тяжёлой рабочей доле и рабочей солидарности. Толпа парижских предместий — рабочая толпа, она живо реагирует на всё: на даму в высокой модной шляпке, которую начинает дразнить весь театр, на содержание пьесы. «Ах ты, подлец!» — кричит рабочий актёру, изображающему домовладельца, требующего от молоденькой квартирантки, чтобы она отдалась ему. Ильичу нравилось растворяться в этой рабочей массе. Монтегюс выступал раз на одной из наших русских вечеринок и долго, до глубокой ночи, он сидел с Владимиром Ильичём и говорил о грядущей мировой революции. Сын коммунара и русский большевик — каждый мечтал об этой революции по-своему. Во время войны Монтегюс стал писать патриотические песни.

Другая полоса была — это посещение предвыборных собраний, куда рабочие приходили с ребятами, которых не на кого оставить дома. Слушали ораторов, смотрели, что задевает, электризует толпу, любовались на могучую фигуру рабочего-кузнеца, с восторгом глядевшего на оратора, и на прильнувшую к нему полудетскую фигуру сына-подростка, впившегося в оратора, как и отец, всем своим существом. Мы слушали социалистического депутата, как он говорит перед рабочей аудиторией, а потом шли слушать его на собрание интеллигенции, чиновников и видели, как большие и зажигательные идеи, от которых трепетала рабочая аудитория, тускнели, рядились оратором в приемлемый для мелкой буржуазии цвет. Ведь надо же отвоевать побольше голосов! И, возвращаясь с собрания, Ильич мурлыкал монтегюсовскую песенку о социалистическом депутате: «T'as bien dit, mon ga!»[4]

В Лондоне мы ходили в Гайд-парк слушать уличных ораторов. Один говорил о боге, другой — о том, как плохо живут приказчики, третий — о городах-садах. Ходили в Уайт-Чепль, еврейский квартал Лондона, и знакомились там с русскими матросами, еврейской беднотой, слушали её полные тоски и отчаяния песни. Шли в кружок, где юный английский социалист делал доклад о муниципальном социализме, а старый член партии, фигурировавший накануне в качестве социалистического попа на своеобразном богослужении в социалистической церкви «семи сестёр», объяснявший, что исход евреев из Египта надо понимать как прообраз исхода рабочих из царства капитализма в царство социализма, крыл юного докладчика за оппортунизм…

Уметь наблюдать жизнь, людскую жизнь, в её многогранности, и её своеобразных проявлениях, находить в ней созвучные своим переживаниям ноты — разве это не значит наслаждаться жизнью, разве это может уметь аскет?

Владимир Ильич любил людей. Он не ставил себе на стол карточки тех, кого он любил, как кто-то недавно описывал. Но любил он людей страстно. Так любил он, например, Плеханова. Плеханов сыграл крупную роль в развитии Владимира Ильича, помог ему найти правильный революционный путь, и потому Плеханов был долгое время окружён для него ореолом; всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно. И после раскола внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов. С какой радостью он повторял слова Плеханова: «Не хочу умереть оппортунистом». Даже в 1914 г., когда разразилась война, Владимир Ильич страшно волновался, готовясь к выступлению против войны на митинге в Лозанне, где должен был говорить Плеханов. «Неужели он не поймёт?» — говорил Владимир Ильич. В воспоминаниях П. Н. Лепешинского есть одно совершенно неправдоподобное место. Лепешинский рассказывает, как однажды Владимир Ильич сказал ему: «Плеханов умер, а вот я, я жив». Этого не могло быть. Был, вероятно, какой-нибудь другой оттенок, которого П. Н. [Лепешинский] не уловил. Никогда Владимир Ильич не противопоставлял себя Плеханову.

Молодые товарищи, изучая историю партии, вероятно, не отдают себе отчёта, что такое был раскол с меньшевиками.

Не только Плеханова любил Владимир Ильич, но и Засулич, и Аксельрода. «Вот ты увидишь Веру Ивановну, это кристально чистый человек», — сказал мне Владимир Ильич в первый вечер моего приезда в Мюнхен. Ореолом окружал он долгое время и Аксельрода.

Последнее время, незадолго уже перед смертью, он спрашивал меня про Аксельрода (указал его фамилию в газете, спросил «что»), просил спросить по телефону про него Каменева и внимательно выслушал рассказ. Когда я рассказала ему про А. М. Калмыкову и после этого он спросил «что», я уже знала, что он спрашивал про Потресова. Я ему рассказала и спросила: «Узнать подробнее?» Он отрицательно покачал головой. «Вот, говорят, и Мартов тоже умирает», — говорил мне Владимир Ильич незадолго до того момента, как у него пропала речь. И что-то мягкое звучало в его словах.

Личная привязанность к людям никогда не влияла на политическую позицию Владимира Ильича. Как он ни любил Плеханова или Мартова, он политически порвал с ними (политически порывая с человеком, он рвал с ним и лично, иначе не могло быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой), когда это нужно было для дела.

Но личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжёлыми. Помню, когда на втором съезде ясно стало, что раскол с Аксельродом, Засулич, Мартовым и др. неизбежен, как ужасно чувствовал себя Владимир Ильич. Всю ночь мы просидели с ним и продрожали. Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностях человеком, не надорвался бы он так рано. Политическая честность — в настоящем, глубоком смысле этого слова‚ — честность, которая заключается в умении в своих политических суждениях и действиях отрешиться от всяких личных симпатий и антипатий, не всякому присуща, и тем, у кого она есть, она даётся не легко.

У Владимира Ильича был всегда большой интерес к людям, бывали постоянные «увлечения» людьми. Подметит в человеке какую-нибудь интересную сторону и, что называется, вцепится в человека. Помню двухнедельный «роман» с Натансоном, который поразил его своим организаторским талантом. Только и было разговору, что о Натансоне. Особенно вцеплялся Владимир Ильич в приезжих из России. И обычно под влиянием вопросов Владимира Ильича, заражаясь его настроением, люди, сами того не замечая, развёртывали перед ним лучшую часть своей души, своего я, отражавшуюся в их отношении к работе, её постановке, во всём их подходе к ней. Они невольно как-то поэтизировали свою работу, рассказывая о ней Ильичу. Страшно увлекался Ильич людьми, страшно увлекался работой. Одно с другим переплеталось. И это делало его жизнь до чрезвычайности богатой, интенсивной, полной. Он впитывал жизнь во всей её сложности и многогранности. Ну, аскеты не такие бывают.

Меньше всего был Ильич, с его пониманием жизни и людей, с его страстным отношением ко всему, тем добродетельным мещанином, каким его иногда теперь изображают: образцовый семьянин — жена, деточки, карточки семейных на столе, книга, ваточный халат, мурлыкающий котёнок на коленях, а кругом барская «обстановочка», в которой Ильич «отдыхает» от общественной жизни. Каждый шаг Владимира Ильича пропускают через призму какой-то филистерской сентиментальности. Лучше бы поменьше на эти темы писать.

Владимир Ильич ничего так не презирал, как всяческие пересуды, вмешательство в чужую личную жизнь. Он считал такое вмешательство недопустимым.

Когда мы жили в ссылке, Владимир Ильич не раз говорил об этом. Он говорил о необходимости тщательно отгораживаться от всяких ссыльных историй, возникающих обычно на почве пересудов, сплетен, чтения в чужих сердцах, праздного любопытства. Это — засасывающее мещанство, обывательщина.

В Лондоне в 1902 г. у Владимира Ильича был очень резкий конфликт с частью редакции «Искры», которая хотела судить одного товарища за его якобы неблаговидный поступок в ссылке. Разбирательство, естественно, было связано с грубым вмешательством в его личную жизнь. Владимир Ильич резко протестовал против этого, наотрез отказался от участия в этом безобразии, как он выражался. Его потом обвиняли в отсутствии чуткости…

Мне кажется, что требование не заезжать в чужую душу усердными руками было проявлением именно настоящей чуткости.

1.5. Детство и ранняя юность Ильича

Я буду писать о детстве Владимира Ильича главным образом то, что слышала от него самого за время нашей совместной жизни. Правда, поглощённый революционной деятельностью, он мало как-то пускался в воспоминания — так, при случае что-нибудь расскажет, но мы были с ним люди одного поколения (я на год старше его), росли приблизительно в одной и той же среде, в среде так называемой «разночинной интеллигенции». Поэтому его воспоминания, хотя и отрывочные, мне говорили об очень многом.

Родился Владимир Ильич 22 апреля 1870 г. в приволжском городке Симбирске и прожил там до 17 лет. Это был губернский город, но, когда смотришь теперь на зарисовки улиц, домов, окрестностей Симбирска того времени, чувствуешь, какая тихая заводь это была в те годы. Не было там ни фабрик, ни заводов, не было даже железной дороги; ни телефонов, ни радио, конечно, не было.

Настоящая фамилия Ильича была Ульянов. Только много позже, став революционером, он стал писать по конспиративным соображениям под вымышленной фамилией Ленин, стали так его называть. Теперь Симбирск в память Ильича носит имя Ульяновск. Сейчас Ульяновск — главным образом учебный городок, много там учащейся молодёжи, есть там филиал ленинского музея.

Отец Владимира Ильича, Илья Николаевич, был простого звания, из астраханских мещан. Жил он в тяжёлых очень условиях, принадлежал к так называемому податному сословию, которому заграждён был путь к образованию. С семи лет он остался сиротой, и только благодаря помощи старшего брата, отдававшего последние гроши на его образование, благодаря необычайной талантливости и упорному труду удалось Илье Николаевичу «выйти в люди», кончить гимназию и Казанский университет в 1854 г. Он стал педагогом, сначала преподавал физику и математику в старших классах Пензенского дворянского института, потом был преподавателем в мужской и женской гимназиях в Нижнем Новгороде, затем в Симбирске был инспектором, а потом директором народных училищ[5]. Илья Николаевич кончил Казанский университет в разгар Крымской войны. Эта война вскрыла с особой силой всю гнилость крепостного права, ярко осветила всю дикость николаевского режима. Это было время, когда резко критиковалась крепостническая эпоха, крепостнический уклад, но революционное движение ещё не оформилось.

Чтобы понять до конца, каким человеком был Илья Николаевич, надо почитать «Современник», выходивший под редакцией Некрасова и Панаева, где сотрудничали Белинский, Чернышевский, Добролюбов. И старшая сестра Владимира Ильича — Анна Ильинична и сам Владимир Ильич вспоминали, как любил Илья Николаевич стихи Некрасова. Как педагог, Илья Николаевич особенно усердно читал Добролюбова. Педагогический фронт был в то время фронтом борьбы против крепостничества. Даль — автор «Толкового словаря живого великорусского языка» — ещё в 1856 г. резко высказывался против крестьянской грамотности. В школе царил самый бурсацкий режим; даже в гимназиях, куда принимались лишь дети дворян да служащих, практиковалась порка.

Известно, какую борьбу против крепостнической школы вёл Добролюбов. Он умер в 1861 г. 25-летним юношей. В 1857 г. была напечатана его статья «О значении авторитета в воспитании», посвящённая вопросу об авторитете учителя. Добролюбов сравнивал в этой статье авторитет при рабском, крепостническом укладе школы с авторитетом, который приобретает учитель, педагог благодаря уважению со стороны учеников. Добролюбов, цитируя Пирогова, писал там о роли убеждений: «…убеждения даются не легко: „только тот может иметь их, кто приучен с ранних лет проницательно смотреть в себя, кто приучен с первых лет жизни любить искренно правду, стоять за неё горою и быть непринуждённо откровенным — как с наставниками, так и с сверстниками“». И далее: «Дитя нередко жертвуется педагогическим расчётам. Вознёсшись на своего нравственного конька, воспитатель считает воспитанника своей собственностью, вещью, с которой он может делать, что ему угодно», при этом «упускает из виду одно весьма важное обстоятельство — действительную жизнь и природу детей, и вообще воспитываемых…»

Горячо, страстно восставал в этой статье Добролюбов против слепого, рабского, безусловного подчинения. «Нужно ли говорить о том губительном влиянии, какое производит привычка к безусловному повиновению на развитие воли?» — писал он.

В этой же статье, сказав о том, что при безусловном повиновении ребёнка необходима и безусловная непогрешимость воспитателя, Добролюбов писал: «Но даже если мы допустим, что воспитатель всегда может стать выше личности воспитанника (что и бывает, хотя, конечно, далеко, далеко не всегда) — то во всяком случае он не может стать выше целого поколения. Ребёнок готовится жить в новой сфере, обстановка его жизни будет уже не та, что была за 20–30 лет, когда получил образование его воспитатель. И обыкновенно воспитатель не только не предвидит, а даже просто не понимает потребностей нового времени и считает их нелепостью».

В этой статье Добролюбов подчёркивал правильные мысли профессора-хирурга, педагога Пирогова, но когда Пирогов пошёл на поводу у реакции и выдвинул в целях «воспитания законности» систему наказаний, в том числе и порку и исключение из школы, со всей страстностью стал клеймить его Добролюбов.

Некрасов, которого так любил отец Ленина, Илья Николаевич, в стихах «Памяти Добролюбова» писал о нём:

Добролюбов покорил и честное сердце Ильи Николаевича, и по определило работу Ильи Николаевича как директора народных училищ Симбирской губернии и как воспитателя своего сына — Ленина — и других своих детей, которые все стали революционерами.

До того времени как в Симбирской губернии начал работать Илья Николаевич, крестьянство этой губернии было почти сплошь безграмотно. Усилиями Ильи Николаевича число школ в губернии возросло до 450; громадную работу провёл он с учительством. Открытие школ делалось не просто приказом: приходилось ездить на места, трястись на телеге, ночевать на постоялых дворах, препираться с урядниками, созывать крестьянские сходы. Жадно слушал рассказы отца о деревне Ильич. Много слышал он о деревне ещё малышом от няни, которую он очень любил, от матери, которая тоже выросла в деревне.

Это заставляло Ильича с детства внимательно вглядываться в жизнь деревни, это наложило печать на всю его деятельность как революционера, это дало ему возможность, изучив марксизм, понять, что социализм может победить и в нашей отсталой России с её многочисленным разрозненным крестьянством, это дало ему возможность наметить правильный путь борьбы, привёдший к победе нашу великую родину.

Илья Николаевич рос в Астрахани, не отгороженный от жизни стеной, и он видел, как затоптаны были «инородцы»-калмыки. В своей деятельности, как директор народных училищ, Илья Николаевич особое внимание обращал на то, чтобы вооружить знаниями многочисленных «инородцев», как тогда их называли, населявших Симбирскую губернию.

В 1937 г. я получила письмо от чуваша-учителя Полево-Сундырской неполной средней школы Батыревского района Чувашской АССР Ивана Яковлевича Зайцева. Ему 77 лет. 55 лет уже учительствует он в чувашских школах. Имеет звание «героя труда», «отличника-просвещенца». Активный общественник. Вёл работу по ликвидации неграмотности и малограмотности, был председателем союза работников просвещения, был членом сельсовета, месткома и пр. Работал по сельскохозяйственной статистике, был инструктором во всех народных переписях, вёл работу на метеорологической станции и т. д.

Иван Яковлевич — сын батрака. С 8 до 13 лет пас гусей. Страстно хотелось ему учиться, и он бежал потихоньку от отца из дома, чтобы поступить в школу. Два дня пробирался до Симбирска и хотя опоздал к началу занятий, но всё же поступил в школу благодаря Илье Николаевичу Ульянову, пожалевшему мальчонку.

Иван Яковлевич Зайцев рассказывает, как однажды, в первый год его пребывания в школе, на урок арифметики пришёл Илья Николаевич Ульянов. Илья Николаевич вызвал его к доске; Зайцев хорошо решил и объяснил задачу. Илья Николаевич сказал: «Хорошо, иди на место!»

«После обеда, — рассказывает в своём письме Иван Яковлевич, — ученикам была дана самостоятельная письменная работа — сочинение. Учитель задал тему „Впечатление сегодняшнего дня“. При этом он объявил, что мы можем писать о любом случае из своей школьной жизни, который сами считаем особенно важным. Одним словом, о чём угодно.

Все ученики на несколько минут призадумались, подыскивая подходящую тему. Некоторые вспомнили довольно смешные случаи из школьной жизни, а другие старались выдумывать из головы. Мне не пришлось долго искать тему, так как у меня не выходило из головы посещение урока математики директором Ильёй Николаевичем и его объяснение плана решения задачи. Я и решил писать об этом.

Я написал: „Сегодня, в 9 часов утра, во время урока математики, пришёл к нам г. директор, Илья Николаевич. Вызвали меня к классной доске и задали задачу, в которой несколько раз повторялось слово "гривенник". Я записал задачу, прочитал её и стал планировать ход решения. Г. директор, Илья Николаевич, задал мне наводящие вопросы, и тут я заметил, что Илья Николаевич чуточку картавил и слово "гривенник" выговаривал "ггивенник". Это врезалось мне в голову и заставило думать: "Я ученик, и то умею правильно произносить звук |р|, а он, директор, такой большой и учёный человек, не умеет произносить звук |р|, а говорит |гг|"“.

Далее я писал о кое-какой мелочи и на этом кончил сочинение. Дежурный собрал тетради и сдал учителю В. А. Калашникову.

Через два дня, после обеда, на уроке должно было быть изложение прочитанной статьи. Нам роздали наши тетради. Все бросились смотреть отметки. Одни радовались, другие так себе, не выказывали ни радости, ни горя. Учитель Калашников умышленно оставил мою тетрадь у себя. Потом, швырнув мне тетрадь в лицо, с возмущением сказал: „Свинья!“

Я взял тетрадь, раскрыл её и увидел, что моё сочинение перечёркнуто красным крестом, а в конце его стоит отметка „0“ — ноль. Потом подпись. Я чуть не заплакал. Слёзы выступили из глаз. Я от природы был прост, наивен, впечатлителен и правдив. Таким я остался на всю жизнь.

Во время письменной работы в класс вошёл Илья Николаевич. Поздоровались и продолжали работу. Илья Николаевич ходил между партами, кое-где останавливался, наблюдая за работой. Дошёл и до меня. Увидел на моём прошлом сочинении красный косой крест и отметку ноль, положил одну руку мне на плечо, другой взял мою тетрадь, стал читать. Читает и улыбается. Потом подозвал учителя, спросил: „За что Вы, Василий Андреевич, наградили этого мальчика орденом красного креста и огромнейшей картошкой? Сочинение написано грамматически правильно, последовательно, и нет здесь ничего выдуманного, искусственного. Главное — написано искренно и вполне соответствует данной Вами теме“.

Учитель замялся, сказал, что в моём сочинении есть места, не совсем удобные для начальствующих, что будто он… Директор И. Н. Ульянов, не дав ему договорить, перебил его и сказал: „Это сочинение — одно из лучших. Читайте заданную Вами тему: "Впечатление сегодняшнего дня". Ученик написал именно то, что произвело на него наибольшее впечатление во время прошлого урока. Сочинение отличное“. Потом он взял мою ручку и в конце сочинения написал: „Отлично“ — и подписался: „Ульянов“.

Этот случай я никогда не забуду: его нельзя забыть. Илья Николаевич доказал, насколько он был добр, прост, справедлив».

Такое отношение Ильи Николаевича к нацменам не могло не повлиять на Ильича, который слушал, что говорил отец, что говорили другие. Владимир Ильич рассказывал мне как-то об отношении симбирских обывателей к нацменам: «начнут говорить о татарине, скажут презрительно „князь“, говорят об еврее — непременно скажут „жид“, о поляке — „полячишка“, об армянине — „армяшка“».

Ильич шёл по стопам отца: в старшем классе гимназии он целый год занимался с товарищем чувашом, отстававшим по русскому языку, чтобы подготовить его к поступлению в университет, и подготовил.

Но и на всю революционную деятельность Ильича повлияло это отношение Ильи Николаевича к нацменам: все знают, какую громадную работу проделал Ленин, закладывая основы дружбы народов СССР.

О крепкой воле писал Добролюбов. Методами Добролюбова воспитывал Ильича отец. Владимир Ильич поступил в гимназию девяти с половиной лет, всё время учился отлично, кончил с золотой медалью. Это не так легко ему давалось, как многие думают. Ильич был очень живым. Любил ходить далеко, гулять, любил Волгу, Свиягу, любил купаться, плавать, любил кататься на коньках. Ильич рассказывал мне как-то: «Любил я очень коньки, по увидел, что это мешает учиться‚ — бросил». Он страшно любил читать, книги захватывали его, увлекали, говорили о жизни, о людях, ширили горизонт, а учёба в гимназии была скучная, мёртвая, приходилось брать себя в руки, чтобы заучивать всякий ненужный хлам, но у него был заведён такой порядок: сначала уроки выучит, потом за чтение возьмётся. Держал себя в руках. Время экономил. Когда читал, очень сосредоточивался и потому читал очень быстро. Делал для себя выписки из книг, старался тратить на запись поменьше времени. Кто видел почерк Ильича, знает, как он своеобразно сокращал слова. Благодаря этому он мог записывать то, что ему надо, очень быстро.

Сильную волю он в себе выработал. Что скажет — сделает. На его слово можно было положиться. Как-то, мальчиком ещё, он попробовал курить. Увидя его как-то курящим, его мать, Мария Александровна, очень огорчилась и стала просить его: «Володюшка, брось курить». Ильич обещал, и с тех пор ни разу не дотронулся до папирос.

Илья Николаевич, обращая внимание на то, чтобы Владимир Ильич хорошо и упорно учился, всё же старался воспитать в нём, как того требовал Добролюбов, сознательное отношение к тому, чему и как учили его в школе. Учительница Кашкадамова, с особенной любовью вспоминавшая об Илье Николаевиче, под руководством которого она работала, рассказывала о том, как Илья Николаевич любил поддразнивать Володю и шутя ругал гимназию, гимназическое преподавание, очень остро высмеивал преподавателей. Володя всегда удачно парировал отцовские удары и в свою очередь начинал говорить о недочётах низшей школы, иногда умея задеть отца за живое.

Из рассказа В. В. Кашкадамовой видно, как Илья Николаевич учил Ильича всматриваться в жизнь, но в то же время, когда Ильич позволял себе насмешки в классе над учителями, например над учителем французского языка Пором, Илья Николаевич сдерживал его, говорил о недопустимости грубого отношения к учителям, даже имеющим серьёзные недостатки в преподавании. И Владимир Ильич сдерживал себя.

И ещё одну черту воспитало в Ильиче добролюбовское отношение к детям: это уменье и к себе, к своей деятельности подходить с точки зрения интересов дела, оно застраховало Ильича от мелочного самолюбия.

Кроме строгого отношения к себе Илья Николаевич, как это видно и из воспоминаний Зайцева, особо ценил в детях искренность, старался воспитывать её в ребятах. О важности воспитания искренности писал Добролюбов. Одной из особенно характерных черт Ильича была искренность.

Когда Ильичу было 14–15 лет, он много и с увлечением читал Тургенева. Он мне рассказывал, что тогда ему очень нравился рассказ Тургенева «Андрей Колосов», где ставился вопрос об искренности в любви. Мне тоже в эти годы очень нравился «Андрей Колосов». Конечно, вопрос не так просто разрешается, как там описано, и не в одной искренности дело, нужна и забота о человеке и внимание к нему, но нам, подросткам, приходилось наблюдать в окружающем мещанском быту, где ещё очень распространены браки по расчёту, очень большую неискренность. Позже и мне и Ильичу страшно нравилось «Что делать?» Чернышевского. Ильич читал его впервые в гимназические времена. Помню, как меня удивило, когда мы в Сибири стали говорить на эти темы, в каких деталях знал этот роман Чернышевского Ильич. С этого романа началось его увлечение Чернышевским.

Илья Николаевич был крупным общественным деятелем, беззаветно боровшимся с народной темнотой, с последствиями рабства, но он был сыном своей эпохи, и то, что так волновало его сыновей — Александра и Владимира, — то, о чём говорил Чернышевский, — характер реформы 1861 г., проведённой так, как того хотели помещики, выкупные платежи, отрезка у крестьян лучших земель — меньше волновало его: для него Александр II оставался царём-освободителем. Ильич вспоминал, как волновался Илья Николаевич, когда пришла весть об убийстве Александра II, надел мундир и пошёл в собор на панихиду. Ильичу было тогда только одиннадцать лет, но такие события, как убийство Александра II, о котором все кругом говорили, которое все обсуждали, не могло не волновать и подростков. Ильич, по его словам, стал после этого внимательно вслушиваться во все политические разговоры.

Ильич читал все детские журналы и книги, которые присылали отцу, в том числе журнал «Детское чтение», где много писалось об Америке (как известно, с 1861 по 1865 г. шла борьба Северных штатов с Южными за уничтожение рабства негров в Южных штатах; борьба шла в целях расчистки почвы для более широкого развития капитализма, но велась под флагом борьбы за свободу), писалось много о войне с Турцией, о Балканах. Брал также Ильич книги у старшего брата. Одноклассник Ильича Кузнецов вспоминает, что Ильич всегда писал очень хорошо сочинения по литературе. Когда Ильич учился в гимназии, там директором был Ф. М. Керенский (отец А. Ф. Керенского — эсера, премьер-министра Временного правительства в 1917 г.); он же преподавал и литературу. За все сочинения Керенский ставил Ильичу всегда пятёрки. Но однажды, возвращая сочинение, он сказал Ильичу недовольным тоном: «О каких это угнетённых классах вы тут пишете, при чём это тут?» Ученики заинтересовались, сколько же поставил Ульянову за сочинение Керенский. Оказалось, всё же пятёрка стоит.

Семья Ульяновых была большая — шесть человек детей. Все они росли парами: старшие — Анна и Александр, потом Владимир и Ольга и, наконец, младшие — Дмитрий и Мария. Ильич очень дружил с Ольгой, в детстве играл с ней, позднее вместе читали они Маркса. В 1890 г. она поехала на Высшие женские курсы в Питер и умерла там весной 1891 г. от тифа.

Александр рос революционером и имел очень сильное влияние на Ильича. Старшие увлекались поэтами «Искры» — так называли себя поэты-чернышевцы (братья Курочкины, Минаев, Жулев и др.), которые особо резко высмеивали пережитки эпохи крепостничества в быту, в нравах, старались показать «всё недостойное, подлое, злое» — бюрократизм, подхалимство, фразёрство. Особенно много стихов поэтов «Искры», легальных и нелегальных, знала Анна Ильинична, сама писавшая стихи. Она помнила их всю жизнь, и в последние месяцы её жизни, когда она была уже разбита параличом, придя со службы и садясь пить с ней чай, я обычно наводила разговор на поэтов «Искры», она всегда охотно говорила об этом, и меня всегда удивляла её колоссальная память. Она помнила целый ряд любимых стихов тогдашней передовой интеллигенции. Меня удивило, когда мы были с Ильичём в ссылке в Сибири, какое количество стихов поэтов «Искры» он знал.

Обывательских сплетен, пустопорожней болтовни, которую так высмеивали поэты «Искры», не терпел Ильич, как и его старший брат — Александр. И когда к ним в комнату приходил кто-нибудь из многочисленных двоюродных братьев, у них была любимая фраза: «Осчастливьте нас своим отсутствием». Александр Ильич усиленно читал Писарева, который увлекал его своими статьями по естествознанию, в корне подрывавшими религиозные воззрения. Писарев тогда был запрещён. Читал Писарева усиленно и Владимир Ильич, когда ему было ещё лет 14–15. Надо сказать, что даже Добролюбов в 1856 г. не порвал ещё окончательно с религией, а Илья Николаевич так и остался верующим до конца жизни, несмотря на то что был преподавателем физики, метеорологом. Его волновало, что его сыновья перестают верить. Александр Ильич главным образом под влиянием Писарева перестал ходить в церковь. Анна Ильинична вспоминает, что одно время Илья Николаевич спрашивал за обедом Сашу: «Ты нынче ко всенощной пойдёшь?», тот отвечал кратко и твёрдо: «Нет». И вопросы эти перестали повторяться. А Ильич рассказывал, что, когда ему было лет пятнадцать, у отца раз сидел какой-то педагог, с которым Илья Николаевич говорил о том, что дети его плохо посещают церковь. Владимира Ильича, присутствовавшего при начале разговора, отец услал с каким-то поручением. И когда, выполнив его, Ильич проходил потом мимо, гость с улыбкой посмотрел на Ильича и сказал: «Сечь, сечь надо». Возмущённый Ильич решил порвать с религией, порвать окончательно; выбежав во двор, он сорвал с шеи крест, который носил ещё, и бросил его на землю.

Александр Ильич стал естественником, уехал в Питер, в университет, учиться. Втягиваясь в революционную работу, конспирируя даже от Анны Ильиничны, он в последнее лето, приехав домой, ничего не говорил о ней никому. А Ильичу ужасно хотелось с кем-нибудь поговорить о тех мыслях, которые зародились у него. В гимназии он не находил никого, с кем бы можно было поговорить об этом. Он рассказывал как-то: показалось ему, что один из его одноклассников революционно настроен, решил поговорить с ним, сговорились идти на Свиягу. Но разговор не состоялся. Гимназист начал говорить о выборе профессии, говорил о том, что надо выбрать ту профессию, которая поможет лучше устроиться, сделать карьеру. Ильич рассказывал: «Подумал я: карьерист какой-то, а не революционер» — и не стал с ним ни о чём говорить.

Брат уклонялся в последнее лето от разговоров с Володей, и он, видя, как Саша, готовясь к диссертации о кольчатых червях, встаёт на заре и с раннего утра возится с червями, наблюдает их, работает с микроскопом, делает опыты, думал: «Нет, не выйдет из брата революционера». Он скоро увидел, как он ошибся. Судьба брата оказала на него громадное влияние.

Не только глубоко было влияние на Ильича отца и брата, очень сильно было влияние на него и матери. Мать Марии Александровны была немка, а отец был родом с Украины; был крупным врачом-хирургом и, проработав 20 лет на медицинском поприще, купил домик в деревне в 40 вёрстах от Казани, в Кокушкине, лечил крестьян. Марию Александровну он не захотел отдавать ни в какое учебное заведение, училась она дома, была прекрасной музыкантшей, много читала, знала жизнь. Отец приучил её к большому порядку, она была хорошей хозяйкой, учила потом хозяйству и своих дочерей. Когда она вышла замуж, когда стала у них расти семья, на неё легло много забот. Жалованья Ильи Николаевича еле-еле хватало, надо было много работать, чтобы создать тот уют, тот порядок, который был в семье Ульяновых, который давал возможность всем детям спокойно, толково учиться, который позволял привить детям ряд культурных привычек.

На учёбу ребят Мария Александровна, как и отец Ильича, обращала очень большое внимание, учила их немецкому языку, и Ильич, улыбаясь, рассказывал, как его нахваливал в младших классах немец-учитель. Ильич потом очень увлекался изучением языков, даже латыни. Мне кажется, что талант организатора, который был так присущ Ильичу, он в значительной мере унаследовал от матери.

Кроме того, мать примером своим показывала старшим, как надо заботиться о младших. Она организовывала хоровое пение ребят, которое они ужасно любили, играла с ними. И Ильич с ранних лет заботился о младшем брате и сестре. В этом отношении замечательно много интересных воспоминаний сохранилось у Марии Ильиничны и Дмитрия Ильича. В игру он умел вносить известную организованность, и столько мягкости, внимания было у него во время игры к младшим.

Эта забота о младших наложила печать на всё его отношение к детям и в дальнейшем. Он любил с ними поиграть, пошутить, но никогда я не видела, чтобы он над ними строжился, не любил, когда и другие строжились, никогда он их не поучал, как иной раз изображают это на картинах.

В детях он видел продолжателей того дела, которому отдал всю свою жизнь. Бывало, болтает с ребятами и, не требуя ответа, а просто выражая свои чувства, говорит: «Не правда ли, ты ведь вырастешь, станешь коммунистом?» Все знают, как велика была его забота о детях, как он заботился об их питании, об их учёбе, о том, чтобы сделать для них жизнь светлой, счастливой, как заботился о том, чтобы они были вооружены знаниями, необходимыми им для победы, уменьем работать и головой и руками, как того требует современная техника.

Ильич всегда очень любил мать, но особенно ценил он её в годы её тяжёлых переживаний. В 1886 г. умер Илья Николаевич, и Ильич рассказывал мне, как мужественно она переносила смерть мужа, которого так любила, так уважала. Но особенно стал Ильич вглядываться в мать, понимать её после гибели брата. Александр Ильич, видя тяжёлую долю крестьянства, все те безобразия, которые кругом творятся, решил, что нужна борьба с царской властью. Он, будучи на четыре года старше Ильича, уже по-другому переживал и 1 марта 1881 г.‚ иное у него отношение было к событиям.

Он читал Маркса, но в России промышленность ещё была слабо развита, рабочего движения не было, партии рабочего класса, которая организовывала бы рабочий класс, как вождя всех трудящихся, ещё не было, и в Питере Александр Ильич примкнул к партии «Народная воля» и принял активное участие в подготовке покушения на Александра III. Покушение не удалось — 1 марта 1887 г. он вместе с другими товарищами был арестован. Весть об аресте Александра Ильича получила в Симбирске учительница Кашкадамова, которая передала её Ильичу как старшему сыну (ему уже было 17 лет) в семье Ульяновых. Анна Ильинична тоже училась в это время в Питере, на Высших женских курсах, и тоже была арестована. Передавать эту ужасную весть матери пришлось Ильичу. Он видел её изменившееся лицо. Она собралась в тот же день ехать в Питер. В то время железных дорог в Симбирске не было, надо было до Сызрани ехать на лошадях, стоило это дорого, и обыкновенно ехавшие отыскивали себе попутчиков. Ильич побежал отыскивать матери попутчика, но весть об аресте Александра Ильича уже разнеслась по Симбирску, и никто не захотел ехать с матерью Ильича, которую перед этим все нахваливали как жену и вдову директора. От семьи Ульяновых отшатнулись все, кто раньше у них бывал, всё либеральное «общество». Горе матери и испуг либеральной интеллигенции поразили 17-летнего юношу. Уехала мать; с тревогой ждал Ильич вестей из Питера, особенно заботился о младших, взял себя в руки, занимался. Много он после того дум передумал. По-иному зазвучал для него Чернышевский, стал искать он ответа у Маркса; «Капитал» был у брата, но прежде трудно было Ильичу в нём разобраться, а после гибели брата по-иному взялся он за изучение его. Брата казнили 8 мая. Получив об этом известие, Владимир Ильич сказал: «Нет, мы пойдём не таким путём. Не таким путём надо идти». Перед тем матери, начавшей ходатайствовать за сына и дочь, дали свидание с сыном, и это свидание потрясло её. Она стала было уговаривать сына подать прошение о помиловании, но когда сын сказал ей: «Мама, я не могу этого сделать, это было бы неискренне», — она не стала его больше уговаривать и, прощаясь с ним, сказала: «Мужайся!» Ходила на суд, слушала речь сына.

Анну Ильиничну выпустили под надзор полиции, выслали в деревню Кокушкино под Казанью. Изменилась Мария Александровна, стала близка ей революционная деятельность её детей, и особо горячо стали любить её дети.

В 1899 г., когда она приехала в Петербург хлопотать о том, чтобы Владимира Ильича из Енисейской губернии перевели за границу или хотя бы куда-нибудь ближе к Питеру, директор департамента полиции Зволянский зло ей сказал: «Можете гордиться своими детками: одного повесили, а о другом также плачет верёвка». Мария Александровна поднялась и, полная достоинства, сказала: «Да, я горжусь своими детьми» (об этом писал присутствовавший при этом разговоре М. Б. Смирнов в своих воспоминаниях в газете «Советский Юг»). Ильич не раз говорил о матери, о том, какая громадная была у неё сила воли, говорил как-то: «Хорошо, что отец умер до ареста брата, если бы был жив отец, просто не знаю, что и было бы». Потом мне уже самой пришлось наблюдать Марию Александровну, встречать её во время болезни Ильича в 1895 г., в доме предварительного заключения, куда она приходила на свидание с Ильичём, и поняла я, почему так любил её Ильич. В «Письмах к родным», собранных и изданных Марией Ильиничной, каждая строчка его писем к матери дышит любовью и близостью к ней.

Пример матери не мог не повлиять на Ильича, и, как ни тяжело ему было, он взял себя в руки и сдал экзамены отлично, кончил гимназию с золотой медалью.

Летом Ульяновы переехали в Казань, Ильич поступил в Казанский университет, в котором когда-то учился его отец.

1.6. Возвращение Ленина из эмиграции

Эмиграция для таких людей, как Ильич, была очень тяжёлой. С Россией мы были тесно связаны: и письма получали, и люди приезжали, и рабочая обстановка была, но давил весь эмигрантский уклад.

Как тяжела была для Ильича эмиграция, видно из горьких слов, которые сорвались у него, когда пришлось ему уехать в конце 1907 г. из России и опять приехали мы в старый эмигрантский центр, в Женеву. В первый день приезда идём мы по знакомым женевским улицам, молчит Ильич, а потом обронил: «У меня такое чувство, точно в гроб ложиться сюда приехал».

Ильич тотчас же взялся за работу, за установление связей, за налаживание нелегальной газеты, за изучение опыта революции пятого года, за перечитывание Маркса и Энгельса под углом зрения этой минувшей революции и грядущей социалистической революции, взялся за изучение опыта всех прежних революций, за углублённое изучение всего уклада капиталистических стран переживаемой эпохи.

И потому, что ни на минуту, ни мыслью, ни сердцем не отрывался он от революционной борьбы России, от интернациональных задач рабочего движения, был убеждён в победе рабочего дела — в победе социализма, оказался Ильич так хорошо подготовлен к борьбе за власть Советов, за диктатуру пролетариата в 1917 г.

Тяжка была для Ильича вторая эмиграция и особенно тяжелы годы империалистической войны, когда ослабели связи с Россией. В начале 1917 г. Ильич чувствовал, что назревает уже революционный кризис. Весть о Февральской революции глубоко взволновала всю эмиграцию. Чётко, ясно сознавал Ильич, какой решающий для всех судеб России наступил момент, какое громадное значение имеет линия, которую займёт рабочий класс.

Писать прямо в Россию не было тогда возможности, и он пишет в Стокгольм для передачи в ЦК: «Ни за что снова по типу второго Интернационала! Ни за что с Каутским! Непременно более революционная программа и тактика…» И далее: «…по-прежнему революционная пропаганда, агитация и борьба с целью международной пролетарской революции и завоевания власти „Советами рабочих депутатов“ (а не кадетскими жуликами)»[6]. На другой день он пишет: «Вширь! Новые слои поднять! Новую инициативу будить, новые организации во всех слоях и им доказать, что мир даст лишь вооружённый Совет рабочих депутатов, если он возьмёт власть»[7].

5 (18) марта начала выходить в Питере «Правда», и Ильич стал писать туда «Письма из далека». «Первый этап первой революции» — так называлось первое письмо, статья, напечатанная в «Правде». Статья начиналась словами:

«Первая революция, порождённая всемирной империалистской войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней.

Первый этап этой первой революции, именно русской революции 1 марта 1917 года, судя по скудным данным в Швейцарии, закончился. Этот первый этап наверное не будет последним этапом нашей революции»[8].

И далее он даёт глубоко продуманную оценку этого первого этапа и намечает дальнейший путь действий.

В этом и дальнейших «Письмах из далека» («Новое правительство и пролетариат», «О пролетарской милиции», «Как добиться мира?», «Задачи революционного пролетарского государственного устройства») Ильич излагает всё, что продумал за годы второй эмиграции, за годы империалистической войны. В этих письмах особо выступает трезвость мысли Ильича, ясное сознание необходимости непримиримой вооружённой борьбы, недопустимости никаких колебаний, никаких уступок. В каждой статье бьёт ключом его исключительное внимание к широчайшим массам, к их организации, забота об их нуждах, о немедленном улучшении их положения.

С первых же минут, как пришла весть о Февральской революции, Ильич решил ехать в Россию, рвались туда и другие большевики. Англия и Франция не соглашались пропускать в Россию большевиков. Во время войны проехать нелегально нельзя было никак. «Мы боимся, — писал Ильич‚— что выехать из проклятой Швейцарии не скоро удастся»[9].

Через швейцарцев начались переговоры с германским правительством. Швейцарский социалист-интернационалист Фриц Платтен заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии. Сопровождать русских эмигрантов обязался Платтен, никто в вагон без разрешения Платтена входить не мог. Никто не имел права контролировать ни паспортов, ни багажа едущих эмигрантов. Едущие обязались агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро-венгерских интернируемых.

Тогда на основе такого соглашения рискнули ехать лишь большевики (32 человека поехали), а месяц спустя тем же путём через Германию проехало свыше 200 эмигрантов, в том числе Мартов и ряд других меньшевиков.

Перед отъездом Ильич написал в швейцарскую газету «Volksrecht»[10] прощальное письмо швейцарским рабочим, кончавшееся словами: «Да здравствует начинающаяся пролетарская революция в Европе!»[11], написал письмо и товарищам, томящимся в плену, с которыми из Швейцарии большевики вели большую переписку.

Проехали благополучно. В Стокгольме торжественную встречу нам устроили шведские социал-демократические депутаты. На финских вейках переехали мы из Швеции в Финляндию, пересели в плохонькие вагоны 3-го класса, всё уже было близкое, родное. Надо было видеть, как посветлел весь Ильич.

В одном поезде с нами ехали солдаты. Узнав, что в поезде едет Ленин, солдаты позвали его к себе в вагон поговорить с ним о совершающихся событиях. Речь Ильича не походила на обычную речь пропагандиста или агитатора. Он говорил о том, что его самого так волновало, о необходимости дальнейшей борьбы, борьбы за мир, борьбы против грабительской войны. Ему возражал побледневший поручик-оборонец. Солдаты напряжённо слушали, придвигались, влезали на полки, чтобы лучше уловить каждое слово того, кто так просто, понятно говорил с ними, волновался тем, чем они волновались.

В Петроград приехали вечером.

Того, что увидел Ильич, он себе не представлял. Встречать его пришли тысячи рабочих и работниц с фабрик и заводов, вся площадь перед Финляндским вокзалом была залита народом. Площадь освещалась движущимися лучами прожекторов. На перроне стоял, выстроившись вдоль всей платформы, почётный караул.

Ильич стоял на броневике, глядел на взволнованные народные массы и восклицал: «Да здравствует мировая социалистическая революция!»

С тех пор прошло уже 20 лет. Новая Советская Конституция записала наши достижения за 20 лет. Они завоёваны в неустанной борьбе. Завоёвано главное: Страна Советов стала страной социалистической. Много ещё борьбы впереди. Вслед за Ильичём скажем:

«Да здравствует мировая социалистическая революция!»

1.7. Ленин в 1917 году

В 1917 году в январе в Цюрихе (в Швейцарии) было очень много революционной молодёжи из разных стран, которая понимала, что война, которая идёт‚ — это война грабительская, война империалистическая. С самого начала войны Ленин старался как можно ярче вскрыть этот грабительский характер войны, показать, из-за чего идёт война. Он написал книгу об империализме[12], собрал данные, которые особенно вскрывали суть колониальной политики капиталистических стран, и, начиная с момента, когда разразилась война, он всё время говорил о необходимости поднять знамя борьбы против этой империалистической войны. Я помню, как после того, как разразилась война, мы жили в Швейцарии. Жили как эмигранты. Снимали комнату у сапожника, маленькую комнату, окна которой выходили во двор, куда выходили также окна колбасной. Было совершенно невозможно открыть окно. Я боялась, что Ильич захворает. Хозяева были очень хорошие люди. Они сдавали комнаты. В их квартире жили люди разных национальностей. Там жили и немцы, и французы, и мы, русские. Конечно, квартира была бедновата, и жили мы бедновато. Приходилось стряпать. Собирались все на кухне.

Там была такая газовая плитка, и около этой газовой плитки мы, женщины, обыкновенно обсуждали все интернациональные вопросы. Хозяйка, жена сапожника, страшно негодовала на эту войну и раз сказала:

— Надо, чтобы солдаты обратили оружие против своих правительств.

Владимиру Ильичу, которому я об этом рассказала, так это понравилось, что он после этого ни за что не хотел выезжать из этой квартиры. Всё время, пока мы жили в Швейцарии, Ленину приходилось очень много работать… Приходилось говорить с товарищами других стран и доказывать, что настал момент, когда пролетариат должен подняться. И вот в Цюрихе, где мы жили в январе 1917 года, было собрание молодёжи, молодёжи разных стран. Выступая на этом собрании[13], Ленин говорил:

— Сейчас время такое, что приблизился момент, когда в целом ряде стран будет социалистическая революция, когда пролетариат будет брать в руки власть, но момент трудно определить. — И добавил он с грустью: — Не знаю, доживём ли мы, старики, до этого времени.

Это было в январе, а в феврале разразилась Февральская революция. Я помню, как мы узнали о Февральской революции. Только что пообедали. Я мыла посуду. Потом мы собирались идти в библиотеку. Вдруг приходит один польский товарищ и говорит:

— Что же вы сидите, ведь в России революция!

Мы, конечно, забыли обо всём другом думать и побежали на берег Цюрихского озера, где под навесом выставлялись всякие телеграммы. Читаем: действительно, революция. Но, конечно, эта революция была ещё революцией буржуазной. Царя сбросили, а власть помещиков и капиталистов ещё осталась. И вот Владимир Ильич тогда писал товарищам: Надо сейчас шире идти в массы, будить сознание масс, указывать, что на этом нельзя останавливаться, а надо бороться дальше.

Не сразу, прошло некоторое время, прежде чем удалось через швейцарских товарищей добиться, чтобы нас пропустили через Германию. О том, что делается в России, мы, конечно, знали из телеграмм, но Владимир Ильич и все мы не представляли себе ещё конкретно всех деталей того переворота, который произошёл в России. Рядом с Временным правительством существовал Совет рабочих и солдатских депутатов. Правда, этот Совет рабочих и солдатских депутатов не стоял ещё на большевистской точке зрения, не считал себя властью, но всё-таки ясно было, как влиял он на массы, в какую силу мог развернуться. Был громадный революционный подъём. И вот, когда мы приехали, товарищи встретили нас в Белоострове… Владимир Ильич, разговаривая с ними, спрашивал:

— А как вы думаете, нас арестуют или не арестуют?

Ему никто не отвечал, все только улыбались. И вот, когда приехал Ильич в Питер, увидел он, что встречают приехавших революционные войска, устроили почётный караул, вся площадь залита народом. В этот момент Ильич почувствовал, что его заветная мечта о социалистической революции близка к воплощению. Его поставили на грузовик, и он, обращаясь к массам, говорил:

— Да здравствует социалистическая революция!

Вот с этого времени началась подготовка к Октябрю. Ленин очень внимательно вглядывался в то, что делается кругом. Он прислушивался к тому, что говорят массы. А ведь это было такое время, что и днём и ночью на улицах обсуждались все вопросы: вопрос войны, вопрос революции. Мы остановились у наших, у старшей сестры Владимира Ильича. Вот открываешь ночью окно, смотришь: напротив сидит солдат, а около солдата собрались какие-то рабочие, горничные, прислуга этого дома, какие-то подростки, и все горячо обсуждают вопрос, что такое Советы, как это будет, будет ли дальше развёртываться революция или не будет, как война, надо ли её продолжать и т. д. Массы жили всем этим. Это был момент революционного подъёма масс. Но тогда Ленин отмечал, что массы ещё не понимают, что надо захватить власть. И когда через три недели собралась партийная конференция[14], Ленин говорил, что главная задача сейчас — это вести разъяснительную работу. Он говорил, что надо как можно шире использовать вот этот революционный подъём масс для того, чтобы массам сделалось понятным, за что борются большевики, сделалось понятным, что большевики борются за мир. Этот лозунг — борьбы за мир — был таким лозунгом, который объединял всех трудящихся. Этот лозунг захватил и деревню, потому что солдаты ведь главным образом были из деревни. И вот эти солдаты, которые заполняли все улицы Петрограда, горячо стояли за то, чтобы был мир. Но, говорил Ленин, надо объяснить, как мы сумеем это провести, как мы хотим этого добиться. Когда ведёшь пропаганду среди масс, писал Ленин в то время, надо быть всегда очень конкретным, надо говорить не общими лозунгами, а разъяснять, давать простые и правдивые ответы на все вопросы. Одной из характерных черт Ленина было то, что он умел очень конкретно подходить к массам. Он никогда не обещал ничего, не давал никаких обещаний, а говорил только то, что он сам думает.

И рабочие говорили про Ленина:

— Он с нами говорит всерьёз…

Ленин знал, как тяжело было положение крестьян. И вот вместе с призывом к миру он говорил о необходимости выдвинуть другой лозунг — лозунг о том, чтобы земля стала общественной собственностью. Он говорил о том, чтобы отнять землю у помещиков. У нас в России крестьяне ненавидели помещиков, может быть, больше, чем в какой-нибудь другой стране, потому что дело было не только в том, что земля была собственностью помещиков, но они на этой земле вели хозяйство и, ведя это хозяйство, так притесняли крестьян, что крестьяне остро ненавидели помещиков не только как богачей, но как непосредственных своих притеснителей… Поэтому солдаты, которые были в большинстве своём из крестьян, к этому лозунгу — к лозунгу, что землю надо отнять у помещиков, — отнеслись особенно горячо. Империалистическая война наглядно показала, что империалисты, капиталисты о массах не думают, что они готовы принести в жертву тысячи, миллионы рабочих из-за своих выгод. Это было понятно массам. Наконец, вопрос о власти, о том, что надо взять власть. Этот вопрос требовал большого разъяснения. И вот Ленин говорил о необходимости вести эту разъяснительную работу. Разъяснительная работа, которую повели большевики, имела большой успех, потому что лозунги были выбраны такие, которые особо волновали массы… Тогда во всех домах, повсюду говорили уже о том, что надо прогнать министров-капиталистов; и даже маленькие ребята слушали то, что говорили взрослые. Мальчик лет шести играет во дворе. Поставил десять камешков, бросается в них и приговаривает:

— Долой десять министров-капиталистов!…

Помню июльские дни. Я работала в Выборгском районе. У нас в этот день было назначено совещание по культурной работе. Как раз должны были прийти представители от пулемётного полка, чтобы сообща обсудить, как вести лучше культурную работу среди пулемётчиков. Я ждала. Никто не приходил. Тогда я пошла в дом Кшесинской, где помещался секретариат ЦК. Смотрю, пулемётчики идут уже вооружённые… Помню такую сцену: идёт этот пулемётный полк, навстречу выходит старый рабочий, пересекает полку дорогу, кланяется и говорит:

— Вы уж за Советскую власть постойте, товарищи!

Для партии в известной степени это выступление было неожиданностью. Обсудили вопрос, что надо делать, и партия решила, что надо задержать это выступление. Тогда ЦК дал директиву всем нашим агитаторам сдержать это выступление. Знаете, когда надо агитировать за то, чтобы выступать‚ — это легко, а когда надо удерживать от выступления — это гораздо труднее. Все, кто принимал участие в революционной борьбе, знают, что гораздо больше даёт удовлетворения, когда агитируешь, зовёшь на выступление, и это удаётся. А когда люди хотят выступать, а надо говорить: «Нет, товарищи, баррикады надо разрушить, пока этого нельзя устраивать, с выступлением придётся немного подождать», — это трудно. И большевикам было очень трудно это сделать. Я помню, как один товарищ в Выборгском районе, работавший как раз среди пулемётчиков, долго лежал на диване и смотрел в потолок, думая, как он придёт и будет убеждать пулемётчиков, что надо сдаться. Однако партийная дисциплина была сильна, и все большевики агитировали за то, что надо свести на нет это выступление. Так и было сделано.

После этого начались аресты, начались обыски. Ленину после июльских дней пришлось скрыться, так как повсюду старались его поймать, выследить. Он скрывался одно время опять-таки на Выборгской стороне, затем скрывался у С. Я. Аллилуева, а потом его решили увезти подальше от Петрограда, в Разлив (по Финляндской железной дороге). Там жила семья Н. А. Емельянова, нашего старого партийца, который был ещё в боевой организации 1905 года, и хотя ребят у него было много, всех возрастов, но ребята были выучены конспирации, так что никто из них не мог проговориться, что тут живут какие-то неизвестные люди.

Конец лета, осень Ленин прожил в Разливе. Летом их[15] все принимали за рабочих: косят что-то, сено сгребают — казалось естественным. А зимой надо было куда-то перебираться[16]. И вот один финский товарищ перевёз Владимира Ильича на паровозе в Финляндию, в Гельсингфорс.

Я работала в это время в Выборгском районе… Когда Владимира Ильича перевезли в Финляндию, где он скрывался, он сносился через Выборгский район, передавал записки через финских товарищей. Первое время мы решили, что я не поеду в Финляндию, а останусь тут, буду наблюдать и потом рассказывать Владимиру Ильичу. Наконец я получила от него химическое письмо, то есть письмо, где между строк было написано химически то, что надо было написать. Он давал там свой адрес, чтобы я могла, никого не спрашивая, к нему приехать, и рассказывал, как, под какой фамилией он там живёт, у каких товарищей. Беда только в том, что, когда я стала нагревать это письмо, немножко обгорел угол, так что я не могла прочитать, как надо пройти. Емельяновы устроили мне переход через границу. Достали мне паспорт Атамановой, старухи 65 лет. Я надела платок, стража на границе не обратила внимания, пропустила меня. Доехала до Гельсингфорса. Там побродила. Еле-еле нашла, но никого не спрашивала. Поговорили обо всём…

Через две недели после своей первой поездки, уже в сентябре, я опять поехала тем же путём, с тем же паспортом Атамановой, в солдатском вагоне. Только на этот раз в вагоне были совсем другие разговоры. Входит, например, в вагон солдат и рассказывает о том, как они в Выборге офицеров посбросали с моста. Там же сидел какой-то господин с портфелем, так он сейчас же, на первой же станции, вышел. Всю дорогу солдаты говорили о том, как надо брать власть. Подходишь к окну вагона — газетчик продаёт кадетскую газету «Речь», и надо было видеть, с каким презрением к буржуазной, кадетской газете солдат говорит газетчику:

— Я из этой бутылки не пью.

Когда приехала, я рассказала Ильичу о настроениях солдат, о настроениях выборгских рабочих, передала всё то, что товарищи хотели ему рассказать. И вот, знаете, видно было, как он весь ушёл в мысль о том, что уже приближается время, когда надо не прозевать момент, когда надо устраивать восстание…

К этому времени, к сентябрю, относится его статья «Удержат ли большевики государственную власть?»[17]. Это замечательная статья. Она написана необыкновенно горячо. Там излагаются основы Советской власти.

Сейчас по линии просвещения мы даём директиву перечитывать статью Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?», потому что по ней легко вести разъяснительную работу — разъяснять, в чём суть Советской власти. Наша молодёжь, конечно, готова умереть за Советскую власть, но в чём суть Советской власти, наша молодёжь не вся ещё до конца понимает. Поэтому сейчас устраивается очень много собраний молодёжи. Мне приходилось, например, выступать перед девушками Метростроя восемнадцати лет, которые имеют право голоса. Они думают о том, как строить метро, как строить социализм, а что такое Советская власть — этот вопрос их сейчас не так интересует. Тут нужна известная разъяснительная работа. Конечно, весь вопрос теперь стоит иначе. Сейчас у нас вопрос о власти не стоит. Этот вопрос уже решён. Но всё же, когда читаешь статью «Удержат ли большевики государственную власть?», видишь, как она разъясняет самую суть дела. В сентябре Ленин писал как раз о том, в чём заключается Советская власть.

А затем он написал письма в ЦК[18], где говорил: сейчас момент такой, что надо брать власть, потому что сейчас капиталисты Германии хотят заключить с Англией сепаратный мир, Временное правительство хочет сдать Петроград, не хочет отстаивать революционный город, и сейчас надо не пропустить момент. Затем Ильич решил переехать в Петроград. Он стал перебираться поближе. Из Гельсингфорса переехал в Выборг… Те долгие годы эмиграции, когда он изучал, как происходили революции в других странах, дали ему чрезвычайно много. Ленин, например, много раз читал и перечитывал, что говорил Маркс о восстании. Он знал опыт Великой французской революции, опыт Парижской коммуны. Поэтому в письме ЦК он дал конкретные указания: играть с восстанием нельзя, уж если решились на восстание, так надо идти до конца. Он говорил, какие пункты надо захватить, какие мосты захватить, телеграф, телефон, как связаться с войсками, как захватить правительство, давал подробную картину того, как надо организовать революцию… В прежнее время у нас революционеры думали: «Восстанет народ, и падёт произвол», всё как-то стихийно произойдёт, а сила большевиков была в том, что они говорили и проводили восстание по определённому плану, строго продуманному.

Одновременно с этим письмом Владимир Ильич написал мне химическую записку, чтобы я нашла ему квартиру. Такую квартиру я ему нашла. У одного из наших выборгских товарищей. М. В. Фофановой была удобная квартира, она была в доме, где жили рабочие; в квартире никто не жил, кроме Фофановой. Она могла выполнять все поручения Ильича. Эту квартиру мы могли законспирировать. Владимир Ильич всегда обращал внимание на то, чтобы никогда не забывать старых конспиративных навыков. И в революции 1917 года, в подготовке к Октябрю он использовал старые навыки. И химические записки были одним из таких старых приёмов. Квартиру приготовили. Финские товарищи перевезли его в Петроград. Сейчас же кое-кто из товарищей начал ворчать: «Без разрешения приехал»; но не такое время было, чтобы ворчать. Собрался ЦК[19]. Владимир Ильич поставил вопрос о необходимости вооружённого восстания, революции. Громадное большинство ЦК было за…

Дело в том, что к этому времени Советы встали уже на сторону большевиков, они были уже достаточно распропагандированы. Советы были уже за восстание. Это был тоже один из моментов, который показывал, что время для восстания уже наступило. 10-го было собрание, а 15-го собрались в Смольном представители от всех районов, от парторганизаций[20]. Характерно, как товарищи старые конспиративные привычки всё же нарушили. Мы собрались, например, в Смольном, где кругом были и меньшевики, и эсеры, и кто угодно. И вот обсуждался вопрос: устраивать или не устраивать восстание. Нас, от Выборгского района, было восемь человек. Все представители единогласно голосовали за восстание. Большинство других районов было также за восстание. У меня в памяти осталось выступление Ф. Э. Дзержинского, который очень защищал необходимость восстания, и речь Чудновского. Это был товарищ, который сомневался. Он говорил:

— Ну что же, умереть-то очень просто, мы умрём, а вот продержится ли Советская власть?

У него были некоторые колебания. Конечно, потом он принимал участие в восстании и впоследствии погиб в борьбе за Советскую власть, но в тот момент он немного колебался. Но дело было решено. Все петроградские партийные организации были за восстание.

На другой день было расширенное заседание ЦК совместно с профсоюзами[21]. На этом заседании уже был обсуждён весь план восстания, был выбран Военно-революционный комитет, который должен был всё подготовить, и в первую очередь должен был подготовить к восстанию войска… И вот получилась такая картина: есть Временное правительство, а все войска решили, что они слушаются только Военно-революционный комитет, который был при Петроградском Совете. Конечно, положение становилось всё острее и острее. Временное правительство решило… арестовать Военно-революционный комитет (а туда входили члены нашего ЦК), развести мосты, чтобы разъединить районы. Затем стали стягивать юнкеров, которые остались верными Временному правительству, к Зимнему дворцу. В Зимнем дворце сосредоточилось правительство. Одним словом, ясно было, что наступил момент, когда нужно или отстоять Советскую власть, или же быть разгромленными.

Владимир Ильич сидел в квартире Фофановой. Один только Э. А. Рахья приходил к нему и информировал его, да я приходила. Квартира была так законспирирована, что даже члены ЦК не знали, где это Ильич скрывается…

Ночью я думала: «Что же делает Ильич, неужели он сидит всё на квартире у Фофановой?» Пошла ночью к Фофановой. Она сказала, что Ильич ушёл. К нему пришёл Рахья. Рассказал, что разводят мосты… И решили они с Рахья, что Ильич пойдёт. Он был загримирован. Ему повязали на голову какой-то платок. Очень неуклюже всё это было сделано. Дорогой Ильич потерял шапку… Словом, еле-еле прошли они в Смольный. Пришёл Ильич и стал принимать непосредственное участие в руководстве восстанием. А я не знала. Пришла на квартиру к Фофановой, постучала условным стуком. Она сказала, что Ильич ушёл. Тогда мы с секретарём района, с Женей Егоровой[22]‚ прицепились к какому-то грузовику и поехали в Смольный. Тогда настолько захватывающим было впечатление восстания, что я не помню, видела я там Ильича или не видела. О восстании думала…

Благодаря такой подготовленности, продуманности взятие власти прошло без больших жертв. Было арестовано Временное правительство. Керенский бежал. Надо сказать, что все были тогда ещё очень добродушны. Наши красногвардейцы рассуждали иногда так:

— Ну что же, он член Временного правительства, но его можно пропустить, он не активный.

Вот и Керенского прозевали как-то, а он потом, через несколько дней, стал наступать на Петроград. Правда, у него ничего не вышло из этого, но всё же уже начиналась гражданская война.

Всё это происходило одновременно со II съездом Советов. И вот я помню выступление Ильича по вопросу о земле. Неподалёку от меня сидел один революционер. Он был одет в тулуп, по-крестьянски. И когда он слушал речь Ленина, у него как-то особенно светилось лицо. Видно было, что он видит осуществление того заветного, о чём думал многие годы и за что боролся. Вообще, II съезд Советов прошёл с большим подъёмом…

Я переселилась к Ильичу в Смольный. Там нам отвели комнату. Это был раньше Институт благородных девиц, и нам отвели комнату одной классной дамы. Наверху был кабинет Владимира Ильича. Он был уже выбран Председателем Совета Народных Комиссаров на II съезде. Напротив его кабинета была приёмная комната. И вот приходишь, смотришь. Комната такая маленькая — сесть негде. Ильич стоит к окошку спиной, опершись на стену или на окно. А тут приезжают солдаты с фронта, делегации за делегацией, и Ильич ведёт большую разъяснительную работу с этими делегатами.

Надо сказать, что Ленина тогда никто не знал в лицо. Вечером мы обыкновенно выходили из Смольного, гуляли вокруг Смольного, и никогда никто его не узнавал, потому что тогда портретов не было. В этом году я получила письмо от одного солдата[23]‚ который в то время охранял Ильича… Сначала он был заведующим столовой. Это был самый первобытный солдат Волынского полка. Никогда он не видел большого города. Приходишь, а он сидит на корточках, поливает примус спиртом и смотрит, как вспыхивает спирт. Никогда не видел. И вот сейчас, семнадцать лет спустя, он вспоминает Октябрьские дни…

Этот солдат Волынского полка очень любил Ильича и решил, что его надо кормить белым хлебом. А тогда белого хлеба нигде нельзя было достать. Так, он вспоминает, как он пошёл в свой Волынский полк и сказал, что у нас для Ильича нет белого хлеба. Там сейчас же хлеб достали, и, прибавляет он от себя, «Ильич с аппетитом ел этот белый хлеб».

После Октября пришлось партии вести очень большую, широкую пропаганду за власть Советов. Пришлось вести большую организационную работу. Тогда Ленин говорил, что надо весь уклад изменить. И характерно, что в его статьях тогда очень много говорилось о культурно-бытовых условиях, о том, что надо заботиться о детях, о том, что надо, чтобы все трудящиеся были втянуты в общественную работу…

И сейчас, когда читаешь выдержки из статей Ленина, относящихся к тому времени, они находят такой отзвук, какого в 1917 году они, конечно, ещё не находили. Установки Октября были по всем вопросам, но их пришлось долго проводить в жизнь. Ленину пришлось, главным образом, работать в годы военного коммунизма. Он только указал, как, он думает, должна дальше идти работа, а проводить её партии пришлось уже без него…

Наша Октябрьская революция никогда не могла бы иметь места, если бы мы не учли опыта предыдущих революционных войн.

Октябрьская революция — это победа не только русского пролетариата, это интернациональная победа, как и та работа, которая сейчас идёт, работа по социалистической стройке…

Весь опыт революционной борьбы, опыт социалистической стройки, общий опыт важен не только для одной нашей страны. Наша страна — родина всех борющихся за социалистическую революцию. И чувство, которое коммунисты нашей страны испытывают, читая, знакомясь с тем, что делается в других странах, — это чувство глубокой братской солидарности.

1.8. Ленинские дни

В последнее время внимание всех привлекает вопрос о том, что говорил Владимир Ильич по философии, как он занимался философией, как к ней подходил. Я не буду подробно на этом вопросе останавливаться. Скажу только, что философия для Владимира Ильича была тоже орудием борьбы, и ещё в Сибири он чрезвычайно много занимался вопросами философии, конечно, постольку, поскольку там под руками были соответствующие книги. Библиотеки не было там, конечно, никакой, а были книги, которые удалось с собой привезти. Над этими книгами Владимир Ильич и работал. Тогда уже он придавал занятиям по философии чрезвычайно большое значение. Ему приходилось спорить с т. Ленгником по некоторым философским вопросам, и он тогда подчёркивал, что философия нужна для того, чтобы найти правильный подход к оценке всех явлений. Мы видим, что действительно во всех подходах ко всем вопросам он стоит на точке зрения диалектического материализма. Он умел брать каждое явление, каково бы оно ни было, не как нечто закостенелое — он каждое явление берёт в развитии, в той обстановке, в какой дело происходит, берёт его во всех опосредствованиях. Надо сказать, что Владимир Ильич любил иногда заглянуть вдаль и помечтать о будущем. Я помню один разговор о войне. Это было в начале 1918 г. в Ленинграде. Владимир Ильич говорил, что современная техника сейчас всё более и более помогает разрушительному характеру войны. Но будет такое время, когда война станет настолько разрушительной, что она вообще станет невозможной. Потом к этому вопросу Владимир Ильич вернулся в 1920–1921 гг. Он рассказывал мне про один разговор с инженером, который говорил, что сейчас на очереди стоит такое изобретение, что можно будет на расстоянии уничтожить большую армию. Это сделает всякую войну невозможной. Ильич с большим увлечением говорил об этом. Видно было, как страстно он хотел, чтобы война стала невозможной. Ильич брал вопрос о войне в его развитии. К какому бы вопросу он ни подходил, он брал явления не в застывшем виде. С самого начала, когда он стал марксистом, он ясно себе представлял ту громадную роль, какую сыграет рабочий класс в истории. Он в самых первых статьях говорил о той громадной исторической роли, которую суждено сыграть рабочему классу. Но в то же время, говоря о рабочем классе, он говорил всегда о конкретном рабочем классе. Говоря о нашем русском рабочем классе, он говорил о том, что́ собой в данный момент этот класс представляет.

На разных стадиях развития за все годы революционной деятельности каждый раз он отмечал особенности рабочего класса на данном этапе. Он указывал на всё то, что помогает развитию рабочего класса, указывал на то, что связывает по рукам рабочий класс в его борьбе. И этот вопрос он умел ставить, всегда беря его в его развитии. Недавно Горький прислал письмо, в котором он вспоминает разговор с Лениным, который происходил в 1919 г. Владимир Ильич жил в Горках. Горький приехал взволнованный бытовыми вопросами и рассказывал, как в Ленинграде рабочие не умеют беречь общественное имущество. Они разбирали деревянные дома на топливо. Горький указывал, что попутно рабочие били стекла, бросали кровельное железо и всё ломали. Страшно неэкономно всё делалось, и было небрежное отношение к общественному труду и общественному имуществу. Горький говорит, что Владимир Ильич промолчал и ничего не сказал, и он подумал, что не следовало бы рассказывать Владимиру Ильичу таких мелочей. Потом, когда они пошли на прогулку, Владимир Ильич сказал: «Напрасно вы думаете, что это мелочи, это совсем не мелочи, это чрезвычайно важный и большой вопрос. Бережное отношение к общественному имуществу, умение экономить и сохранить общественное имущество — это большое дело. Но дело в том, что сознательное отношение к труду должно длительно воспитываться. Нельзя сейчас от рабочих, которые жили при капитализме и только несколько лет живут при Советской власти, — нельзя требовать от них сознательного отношения к труду. Если у них будет сознательное отношение к труду, значит, они будут социалистами, а это сразу не даётся».

В данном конкретном случае, как всегда, Владимир Ильич прекрасно видел и ни на минуту не забывал той роли, какую сыграет рабочий класс во всём движении, но в то же время, понимая и изучая рабочий класс, он знал все его недостатки.

Если вы просмотрите целый ряд его статей, вы увидите это чрезвычайно трезвое отношение к рабочему. У Владимира Ильича совершенно исключительное отношение к рабочим. Он говорил, что до конца положиться мы можем только на рабочий класс. Говоря это, он в то же время тщательно изучал все особенности рабочего в данный период. То же самое мы имеем и в отношении крестьянства. На разных стадиях развития крестьянства он понимал роль отдельных прослоек. Он видел, как под влиянием революционного движения внутри крестьянства меняется соотношение прослоек. Интересно это проследить на протяжении всех лет.

Подходя к вопросам культуры, Владимир Ильич также не брал вопросы культуры как нечто неизменное, неменяющееся, а брал культуру во всех её опосредствованиях. В своей первой большой работе «Что такое „друзья народа“…» он подробно останавливается на взаимоотношениях экономики, политики и культуры. Как-то Энгельс в одном из писем указывал на неправильный подход, когда резкую грань ставят между причиной и следствием и говорят: «Это причина, а это следствие», и не видят их взаимодействия. В этом отношении интересно, как Владимир Ильич брал вопросы культуры. Как марксист, он понимал всё значение экономики. Как раз книга «Что такое „друзья народа“…» посвящена полемике с народниками. Народники к вопросам культуры подходили чрезвычайно наивно. Им казалось, что просто от непонимания зависит то, что у нас такой низкий уровень культуры, и всё дело только в том, что надо кого-то убедить в том, что надо поднять культуру на более высокий уровень.

Южаков строил планы о том, как покрыть всю страну гимназиями. Это при царизме, при мелком нищем крестьянском хозяйстве. Народникам вообще и Южакову в частности казалось, что всё это не имеет значения, — какую хочешь культуру, такую и построишь. Против этого возражал Ильич и доказывал, что определённому экономическому уровню соответствует и определённый вид культуры. Тут есть определённые границы, многое зависит ещё и от политического уклада. Целый ряд звеньев определяет культурное развитие. Он возражал народникам, которые думали, что при царизме на любом экономическом уровне можно построить любую культуру. Возражая, он в то же время указывал на важность культурного развития и на то, как более высокий культурный уровень в свою очередь способствует экономическому развитию. Эта книга, «Что такое „друзья народа“…»‚ написана в 1894 г. Там Владимир Ильич определённо указывает на взаимодействие между уровнем экономическим и культурным. В дальнейшем в своих произведениях Владимир Ильич также останавливается на этом вопросе. Если внимательно читать из тома в том его произведения, то можно наблюдать такую вещь, что одна и та же мысль, одна и та же идея у него повторяется на протяжении многих лет. Он опять вновь и вновь возвращается к какой-нибудь, раз уже высказанной мысли, только он по-другому её излагает. Он берёт её в данной конкретной обстановке. Вот, например, в книге «Что такое „друзья народа“…» он приводит пример, как на определённом экономическом уровне в мелком крестьянском хозяйстве, где каждый работает только на своём клочке земли, когда он мало имеет дело с другим хозяйством, как каждый заботится о себе и как вырастает психология «каждый за себя, а бог за всех». Он об этом писал в 1894 г.‚ и потом гораздо позднее — в 1920 г.‚ уже при Советской власти, выступая на беспартийном собрании в Краснопресненском районе, он повторяет ту же мысль. Только он сейчас делает из неё целый ряд выводов: обращаясь к рабочим, связанным тесно с деревней, беспартийным рабочим, он говорит о том, что при Советской власти это представление о том, что «каждый за себя, а бог за всех», не может иметь места. Сейчас надо общими усилиями добиться другого порядка. Первый раз, когда он говорил, он только констатировал факт. Теперь он этот факт опять приводит, но приводит, чтобы показать, что с этим фактом надо бороться. Обращаясь к массе беспартийных рабочих, он указывает на это и зовёт их к другому порядку. Характерно, что в произведениях Владимира Ильича одна и та же мысль на протяжении многих лет повторяется. Но каждый раз в определённой конкретной обстановке эта мысль как-то оживает, делается более актуальной, более близкой и более понятной. И каждый слышит эту мысль по-новому, потому что она берётся как-то по-новому, это не есть просто повторение старого. В мыслях о культуре мы видим то же самое. В 1918 г. Владимир Ильич писал статью «Очередные задачи советской власти». Кстати сказать, эта статья до чрезвычайности актуальна. Она имеет значение и для данного момента. Там Владимир Ильич говорит о производительности труда, о том, каким путём поднять производительность. Он указывает, что основное, что необходимо‚ — это развитие индустрии, развитие промышленности, а другое, что необходимо и что имеет громадное значение, — это поднятие образования и культурного уровня. О культурном уровне он говорит как о факторе, который влияет на поднятие производительности труда. Как многие хозяйственники смотрят на культуру? Им кажется, что культура не важна и что самое важное — это только машины для развития промышленности, и они думают, что культура никакой роли не играет. Часто можно видеть, как хозяйственник выпирает библиотеку и вместо библиотеки устраивает какую-нибудь контору, которую можно сделать в другом месте. И когда рабочий напирает в отношении культуры, хозяйственник как бы делает уступку и не понимает всего того значения, какое имеет культура, которая в свою очередь влияет на экономику и влияет на сознательное отношение рабочих к труду. Для поднятия производительности труда нужны не только машины, но нужно сознательное отношение рабочих к труду. Это в значительной степени зависит от образовательного уровня. Об этом говорил Владимир Ильич в 1918 г.‚ потом в 1923 г.‚ в последних своих статьях, которые он диктовал уже будучи больным, в которые он старался вложить всё то, что он хотел передать товарищам, остающимся на работе. Он особенно обдумывал эти статьи. И тут мы видим, что он опять говорит о той громадной работе, которую надо произвести в крестьянстве, чтобы поднять деревню до уровня города. Последняя его статья, которую он хотел продиктовать, но уже не смог, это была статья о ликвидации безграмотности. Он хотел связать вопросы ликвидации неграмотности с вопросами производственной пропаганды — вопросы, которым он точно так же придавал громадное значение. Мы видим, что в статьях 1894 г.‚ и 1918 г.‚ и в 1923 г. вопросы культуры везде выступают у Владимира Ильича, и он со всей силой подчёркивает значение культуры, ни на одну минуту не забывая того, что культура вырастает на базе определённого экономического уровня. Владимир Ильич не берёт культуру как нечто изолированное, взятое вне времени и пространства. Он эту культуру считает увязанной со всеми сторонами жизни. На II съезде политпросветчиков он говорил, что раз назвались политпросветчиками, то вам до всего должно быть дело. В стране процветает взяточничество. Если вы действительно политпросветчики, если вы по-настоящему поднимаете культуру, то вы должны поставить себе задачей борьбу со взяткой. Он говорил не об административной борьбе со взяткой, а о такой борьбе, когда создаётся определённое общественное мнение, которое делает невозможной эту взятку. Эту увязку со всеми сторонами жизни Владимир Ильич неустанно подчёркивал. Это придавало его высказываниям о культуре чрезвычайно большую конкретность, и отсюда понятно то, что он говорил о Пролеткульте. Почему он спорил с Пролеткультом? Потому, что Пролеткульт эту сторону, увязку культуры со всеми сторонами жизни, недоучитывал. Пролеткультовцы думали, что можно построить специальную пролетарскую культуру, которая не будет связана со всей окружающей жизнью, т. е. культуру, которая будет представлять нечто обособленное, нечто замкнутое.

Против этого резко возражал Владимир Ильич. И в то же время вы у него часто встречаете выражение «пролетарская культура». Но он пролетарскую культуру понимал совершенно в другом смысле. И в своей первой большой книге «Что такое „друзья народа“…» в 1894 г. он там уже говорит о буржуазной культуре. Слов «пролетарская культура» он не употреблял ещё, но говорил о том, что рабочие враждебны буржуазной культуре. Это очень характерно. Он ясно и чётко ставит вопрос о том, что нет культуры вообще «какой-то», а есть культура определённого класса. И вот об этой классовой буржуазной культуре он говорит в первом своём большом произведении. Конечно, рабочий класс строит свою культуру, но ту культуру, о которой говорил Владимир Ильич, он её мыслил увязанной со всеми сторонами жизни и заключающейся не в создании какой-то специфической, пролетарской литературы, а он считал, что пролетарская культура должна пропитывать насквозь всю жизнь, на всё влиять и на всё класть свой отпечаток. В этом было отличие точки зрения Владимира Ильича от пролеткультовской. Как он смотрел на буржуазную культуру? Характерно, что он говорил об этой буржуазной культуре позже, в «Очередных задачах Советской власти». Он говорил, что буржуазная культура подняла массы на более высокую ступень. С одной стороны, он видит положительную сторону буржуазной культуры, и эту сторону он часто подчёркивал. Сравнивая полукрепостническую культуру с культурой страны, где развит капитализм, он показывал, что наша полукрепостническая культура, выросшая на базе мелкого хозяйства, значительно ниже буржуазной культуры. И в то же время он пишет, что рабочие буржуазных стран находятся в культурном рабстве. Тут он видел другую сторону культуры. Владимир Ильич берёт культуру во всей её сложности. С одной стороны, буржуазная культура подняла рабочего на более высокую ступень, а с другой стороны, в силу классового своего характера эта культура подавляет рабочего. Владимир Ильич брал понятие о культуре во всей его сложности. Это чрезвычайно характерно для Владимира Ильича. Вспоминается мне один разговор с Владимиром Ильичём, когда он был болен. Я прихожу и рассказываю, что я прочитала в одном американском журнале, что американцы собираются к такому-то году ликвидировать свою безграмотность. А когда мы ликвидируем — это неизвестно. Он говорит: «Мы можем к тому же сроку ликвидировать, только при том условии, если массы возьмутся». Это «если массы возьмутся» характерно для всей точки зрения Владимира Ильича. Он смотрел на массы как на главнейший движущий фактор, который создаст нечто новое.

Характерны высказывания Владимира Ильича по вопросу о науке. Он тоже науку не просто брал как нечто отвлечённое, — он брал науку в зависимости от того, в руках какого класса она находится. Одно значение имеет наука, когда она в руках класса капиталистов, другое значение — когда она в руках пролетариата.

В своей речи на III съезде Советов Владимир Ильич сказал: раньше наука была в руках буржуазии, в руках немногих, была средством порабощения масс, она была в руках этой небольшой кучки средством эксплуатации, а отныне, при Советской власти, наука никогда не будет служить целям эксплуатации, все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием. Этот подход к науке чрезвычайно характерен. Это было в начале 1918 г., когда процветал саботаж, когда учителя и инженеры бастовали, и Владимир Ильич говорил, что люди из науки делают барьер, хотят науку использовать только в одном направлении и хотят быть на службе у капиталистов, чтобы наука служила капиталу, а не массам. В одной из своих речей, тоже в начале 1918 г.‚ он говорит, что ум десятков миллионов создаст гораздо более высокое, чем самый великий гений. Эти слова особенно характерны для Владимира Ильича. Учение о роли массы, о творческой значимости массы, о чём Маркс и Энгельс не раз говорили, было воспринято Владимиром Ильичём и развито им полностью. И во всем и всегда Владимир Ильич так подходил.

Недавно праздновали десятилетие плана ГОЭЛРО. По этому вопросу была переписка Владимира Ильича с Кржижановским. Многим попадалась, вероятно, эта переписка. Там Ленин говорит, что надо перед массами поставить большую практическую задачу — электрифицировать страну, надо зажечь массы желанием добиться электрификации, вовлечь массу в это дело.

В последних своих статьях Владимир Ильич писал, что для того, чтобы построить социализм, нам надо сейчас добиться [создания] крупной индустрии, — в этом, и только в этом, наша надежда. Надо с обнищалой лошади пересесть на лошадь крупной индустрии, на лошадь Волховстроя.

Как он мыслил себе построение этой крупной индустрии? Он не мыслил, что это можно сделать приказом. Ещё раньше, перед этим, он поставил вопрос о социалистическом соревновании, о вовлечении при помощи соцсоревнования рабочих в дело строительства крупной промышленности. Когда он это писал, тогда это практически не нашло применения, потому что тогда условия были таковы, что это не могло широко развиться. Когда Владимир Ильич писал, это было такое время, когда рабочие не столько думали о производительности труда и о повышении производительности труда, сколько о том, что теперь они хозяева. Я помню, как в Политпросвет пришла одна работница и рассказывала, что они сегодня не работают, так как «мы хозяева, так мы постановили не работать». Вот какая была психология! Это надо было пережить. Это была определённая стадия, которая была неизбежна. Из года в год у нас сознательность росла. Теперь мы видим, какой размах приняло это соцсоревнование и как воспитывается сознательное отношение к труду.

Какую бы мысль, какую бы идею Владимир Ильич ни выставлял, он всюду на первый план выдвигал самостоятельность массы. Это является характерной чертой марксизма вообще. Сохранилась переписка Маркса и Энгельса по поводу Лассаля, в которой Маркс говорил, что ошибка Лассаля была в том, что он думал, что прусское правительство поможет рабочим, а на самодеятельность рабочих не обращал внимания. Маркс подчёркивал, что в этом у него всегда было расхождение с Лассалем. Самое важное, что Маркс считал, — это необходимость поднять самодеятельность масс. Всё рабочее движение идёт по этой линии, и когда Владимир Ильич в последнее время в своих статьях писал о культурной революции, он точно так же имел в виду эту самодеятельность масс.

В чём заключается культпоход? Он заключается в том, что на дело взялась сама масса. Культпоход явился результатом самодеятельности масс. Характерно, что в самой отсталой центрально-чернозёмной полосе, которая более всех была затоптана помещиками, самодеятельность масс выявилась наиболее бурно. Тов. Шацкий рассказывал, как ликбезники сидят в избе и крестьянин, который пускает задаром к себе в избу ликбезников, сидит и чинит топором карандаш. Помогают друг другу в учёбе чем могут. На этой почве выросло большое движение. В нём ребята и взрослые принимают участие.

Сейчас, семь лет спустя после смерти Владимира Ильича, особенно понятными и близкими делаются некоторые его лозунги. Многое из того, что он в своё время говорил и на что тогда не обращалось должного внимания, теперь становится особенно понятным и особенно актуальным. Например, его статья «Очередные задачи Советской власти», написанная в 1918 г., сейчас до чрезвычайности актуальна, как и речь Владимира Ильича на III съезде комсомола, сказанная в 1920 г.; комсомольцы перепечатали её в двух миллионах экземплярах и проработали у себя в ячейках. И правильно сделали, ибо эта речь является сейчас руководством к действию и имеет сейчас колоссальное значение. Сейчас она тому же комсомолу гораздо понятнее и ближе, чем в тот момент, когда была сказана. Сейчас развитие крупной промышленности будит сознательность. Пожалуй, больше всего это отражается на молодёжи.

Молодёжь особенно впечатлительна. И строительство крупной индустрии особенно захватило молодёжь. Мы видим, что молодёжь идёт в первых рядах ударничества, идёт впереди по соцсоревнованию, что она охвачена громадным энтузиазмом и на этом деле чрезвычайно растёт. И больше, может быть, она в этом отношении захвачена, чем взрослое население. Теперь, когда растёт молодёжь, особенно понятны ей те лозунги и те указания, которые в своё время делал Владимир Ильич. Именно благодаря тому, что они теперь более понятны, ближе и яснее выступают на фоне нашего теперешнего развития, особенное значение имеет то дело, которое мы все начали, — это собирание того, что говорил Владимир Ильич в разные эпохи и в разное время. И не только те специальные статьи его, которые писаны по вопросам культуры, но важны все высказывания его по этим вопросам. У Владимира Ильича нельзя оторвать вопроса культуры от всех других вопросов. Всё это связано и один узел, и, чтобы понять по-настоящему Ленина, нужно брать его высказывания во всех опосредствованиях. У нас много цитируют Ленина. Редкая статья по культуре написана без цитаты. Но эти цитаты вырываются из разных периодов и поэтому хотя читаются с интересом, но потом забываются, потому что не видно тех опосредствований, в которых они были сказаны. Мне кажется, что здесь нужна большая коллективная работа над собиранием всего того, что сказал Владимир Ильич. Нет собрания всех декретов, которые были изданы Владимиром Ильичём по вопросам культуры, а между тем таких декретов было достаточное количество. И декретов, которые близко соприкасаются с вопросами культуры. Тут очень большая работа, и эту работу можно проделать, если просвещенческие массы коллективно за неё возьмутся.

На просьбу рабочих поделиться личными воспоминаниями об Ильиче т. Крупская говорит:

Вспоминается первое время знакомства с Владимиром Ильичём. Это было в 1894–1895 гг. в Ленинграде. Владимир Ильич тогда ходил в рабочие кружки, и интересно, как он проводил занятия в рабочих кружках. Половину времени он уделял на то, чтобы объяснять рабочим «Капитал» Маркса. Надо сказать, это может показаться странным, что как это он такую трудную и толстую книгу сразу несёт рабочим, неквалифицированным рабочим 1894 г., рабочим, мало ещё развитым, идёт с объяснением научной большой книги. Это вытекало из всех взглядов Владимира Ильича. Он не считал, что рабочему надо давать что-то такое упрощённое, а считал, что ему нужно дать всю науку целиком. И, как все марксисты, он получал страшно много от Маркса и считал, что рабочему тоже надо рассказать, что́ Маркс говорил. Учение Маркса Владимир Ильич считал чрезвычайно важным, так как это — учение, которое даёт возможность видеть далеко вперёд. С рабочими он занимался чтением Маркса половину времени, а половину времени он употреблял на то, чтобы спрашивать рабочих об их условиях труда и об условиях жизни. И один рабочий в своих воспоминаниях говорит: «Вспотеешь, так закидает вопросами».

Характерно, что в разговоре с рабочими Владимир Ильич очень внимательно вслушивался и во всё, что рабочий говорит и как он говорит. Разговаривая с рабочим где-нибудь в кружке или с каким-нибудь приезжим товарищем рабочим позднее, за границей, Владимир Ильич потом долго ходит по комнатам и этот разговор со всех сторон обдумывает.

Владимир Ильич обладал умением вслушиваться и обдумывать каждую мелочь. После 1905 г. он мне как-то говорит: «Ты замечаешь, как рабочие никогда не говорят 1905 год, а говорят просто „пятый“ год. Это показывает, что рабочий этот пятый год выделяет, что он оставил глубокое впечатление. И они прямо считают достаточным употребить слово „пятый“». И потом сам стал писать «пятый». Владимир Ильич внимательно вдумывался во всё, что говорил рабочий, и старался подхватить каждую инициативу. В 1917 г. мы приехали из-за границы в Россию. Перед Октябрьской революцией приходилось со многими рабочими разговаривать. Помню, один шахтёр приехал и рассказал, как рабочие захватили шахты и организовали правильную охрану всех машин, как организовали снабжение и т. д. Владимир Ильич говорил: «Вот у кого нужно учиться!»

И каждую инициативу рабочих он подхватывал. Я помню, мы в пятом году, когда приехали из-за границы, остановились в гостинице, и прислуживающие девушки, собираясь на собрание, обсуждали политические вопросы. Я, помню, пошла на собрание и потом рассказала Владимиру Ильичу о том, что там говорилось и как выступали работницы. Владимир Ильич лестно отозвался о моих наблюдательских способностях. После этого я привыкла, когда что-нибудь наблюдаешь или разговариваешь, мысленно уже формулировать, как я это расскажу Владимиру Ильичу. До сих пор я себя ловлю, что мысленно формулирую то, что надо бы, хотелось бы рассказать Ильичу. Он умел научить ряд товарищей вслушиваться и присматриваться к тому, что говорят рабочие. Ещё в самом начале, когда он был в ссылке, он писал за границу Плеханову и Аксельроду: ничего бы я так не хотел, как научиться писать для рабочих. В своих статьях, писанных для рабочих, Ильич ставил вопросы по-серьёзному: не упрощая, не вульгаризируя, но говоря всё, что надо сказать.

В своих воспоминаниях о 1917 г. один рабочий говорил: «Он с нами всегда всерьёз говорит». Он вслушивался в то, что говорит рабочий, и сам говорил всерьёз, как с близким товарищем. Поэтому рабочие относились к нему как к особенно близкому человеку, который умеет подойти, умеет передать и рассказать свои мысли. Он часто рассказывал о своих разговорах с рабочими по поводу того или другого события. В последнее время он уже болен был: у него последний год пропала способность речи, и он только мимикой и жестами мог выражать свои мысли. Раз его провезли по дороге, он видит, что рабочий красит крышу; он быстро здоровой рукой снимает фуражку. Помню, приехал сапожник снимать мерку для протеза, и в то же время — доктор. Он на доктора не обращает внимания, а рабочему подвигает еду, всячески его угощает.

Вообще доктора охраняли Владимира Ильича от посещений.

Владимир Ильич говорил как-то, что в совхозах надо разводить новые растения, совхозы должны быть показательными, нужно из-за границы выписывать новые сорта растений. Мне вспоминается, как в 1920 г., зимой, Ильич ездил в деревню Горки поговорить с крестьянами. Говорили, между прочим, о том, что совхозы должны быть показом. Я помню, стоит один крестьянин и говорит: «Да должны-то должны, но какое хозяйство в совхозе и Горках, лошадей к весне подвешивают — так плохо их кормят». В связи с этим разговором помнится и другой. Как-то идём мы в Горках, а навстречу нам идёт заведующий хозяйством. Владимир Ильич говорит: «Как вы помогаете крестьянам?» А тот отвечает: «Капусту им продаём». Даже вопроса не понял.

Во время болезни Владимира Ильича рабочие узнали от кого-то, что Владимир Ильич интересуется разведением растений, и привезли отростки молодых яблонь и стали звать его вниз с ними поговорить. Ильич пошёл. Характерно то, что, хоть Владимир Ильич не мог уже и тогда говорить, они этого не заметили и на другой день писали в газете, что Владимир Ильич говорил им то-то и то-то. Настолько у него была выразительна мимика, что они не заметили, что он не может говорить, настолько взаимное понимание было достигнуто, что могла иметь место такая ошибка.

Как-то в канун Нового года в 1918 г. в Ленинграде я сагитировала Владимира Ильича поехать в Выборгский район. В манеже была большая встреча Нового года, часть рабочих ехала на фронт. Владимир Ильич остался очень доволен вечером, и рабочие, очень довольные, принялись его качать. От этого вечера у него осталось светлое впечатление. Потом мы тут, уже в Москве, жили, вспомнили Выборгский район и под Новый год в 1920 г. поехали по районам.

Вся эта тяга к рабочим у Ильича была связана с пониманием той роли рабочего класса, которую, по убеждению Владимира Ильича, он должен сыграть, она была связана со всеми надеждами, которые он возлагал на рабочий класс. Это отношение к рабочему классу вытекало из его понимания тех задач, которые стоят перед рабочим классом.

1.9. Беседа с Ильичём

Недавно ко мне зашёл один старый рабочий — Рудаков, приехавший по делам из Кузбасса, из Прокопьевска. В 90-е годы он работал в Питере за Невской заставой, был близким товарищем Бабушкина, одним из активнейших сознательных рабочих того времени. Он был моим учеником по вечерней воскресной школе. Мы с ним не видались 40 лет. Приехав в Москву, он зашёл ко мне. Мы оба очень взволновались. Спеша, рассказывал он свою жизнь: как сидел в тюрьме, как был в ссылке, как остался в Сибири после пятого года. «Сын — инженер, дочь вуз кончает, — говорил он, — все мы коммунисты». А потом, волнуясь, сказал: «Всё о чём мы тогда говорили, исполняется теперь». Оба мы так волновались, что он забыл сказать мне свой адрес.

Да, мы, старики, по-особому переживаем наши достижения. Это особое чувство — видеть осуществление в живой, конкретной форме того, о чём думал, за что боролся долгие годы. У нашего поколения, у тех, кто близко знал Ленина, работал с ним, к чувству радости примешивается чувство острого сожаления, что не видит этого Ильич, что рано сгорел он.

Не мог не сгореть. Напряжённо всё время работала его мысль. Помню, когда стала надвигаться последняя, погубившая его болезнь, врачи настаивали на строгом режиме, велели лежать два часа после обеда. Ильич режиму подчинялся, но относился к требованию врачей скептически: «Не могут они сделать так, чтобы я не думал», — сказал он как-то. И действительно, лёжа в постели, на прогулке, во время разговоров на простые житейские темы он неустанно думал о том деле, которому отдал всю свою жизнь, все свои силы, каждую минуту своей жизни.

Ильич любил на прогулках говорить о том, что его занимало, волновало в данную минуту. У нас в быту сложилось как-то так, что в дни его рождения мы уходили с ним куда-нибудь подальше в лес, и на прогулке он говорил о том, что его особо занимало в данный момент. Весенний воздух, начинающий пушиться лес, разбухшие почки — всё это создавало особое настроение, устремляло мысль вперёд, в будущее хотелось заглянуть. Остался в памяти один такой разговор в последние годы его жизни.

Все знают, какое громадное значение придавал Ленин науке. Все помнят речь Владимира Ильича на III Всероссийском съезде Советов, где он говорил: «Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого — просвещения и развития. Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации»[24]. Это относилось к нашей Стране Советов. Буржуазия капиталистических стран чем дальше, тем больше ставит достижения науки и техники на службу своим империалистическим целям. Каждое новое изобретение она старается использовать для того, чтобы ту новую грабительскую войну, о которой она страшно мечтает, сделать ещё более истребительной, чем была последняя мировая империалистическая война, превратить эту войну в истребительный ураган.

Чтобы защитить нашу Родину, нашу Страну Советов от нападения, нам приходилось усиленно готовиться к обороне. На службу обороне надо было ставить все достижения науки и техники. Так и делала наша страна ещё при Ленине. Так делает она сейчас под руководством партии. Страна наша готова к обороне. Только победа социализма во всём мире положит конец мечтаниям фашистов о новой войне.

И вот мне вспоминается разговор с Ильичём на эту тему во время прогулки в один из дней его рождения. Сначала он говорил о разных текущих делах, но когда мы глубже зашли в лес, он замолчал, а потом стал говорить — в связи с одним изобретением — о том, как новые изобретения в области науки и техники сделают оборону нашей страны такой мощной, что всякое нападение на неё станет невозможным[25]. Потом разговор перешёл на тему о том, что, когда власть в руках буржуазии, она направляет её на угнетение трудящихся, что, когда власть в руках сознательного организованного пролетариата, он направит её на уничтожение всякой эксплуатации, положит конец всяким войнам. Ильич говорил всё тише и тише, почти шёпотом, как у него бывало, когда он говорил о своих мечтах, о самом заветном.

Весь этот разговор созвучен с общими высказываниями Ильича. Но обидно ужасно, что не стенографическая у меня память.

За годы, прошедшие со времени этого разговора, благодаря политике нашей партии мы стали страной технически мощной.

Мы знаем, как выковывалась за эти годы сплочённость трудящихся нашей страны, выковывалась их сознательность, их боеспособность.

Мы знаем роль Ильича во всей той современной работе, которая идёт сейчас в нашей стране. Дал он крепкую зарядку на многие, многие годы.

1.10. О Ленине. Воспоминания, связанные со статьёй Ленина «О значении воинствующего материализма».

Статья «О значении воинствующего материализма»[26] обдумывалась Ильичём, когда он жил в Корзинкине[27], ранней весной 1922 г. Владимир Ильич чувствовал себя плохо. ГПУ считало, что жить в Горках в то время было опасно, они напали на белогвардейские следы, и потому его устроили в Корзинкине — старом помещичьем доме. Дом был нелепый. Внутри большой тёмный зал, вышиной в два этажа. Во втором этаже в этот зал выходила открытая галерея, из которой шли двери в комнаты. В комнатах на стенах висели портреты Л. Толстого и была уймища каких-то сонных мух, которых надо было вытравлять. Я тоже на недельку приехала к Ильичу. Кстати, надо было просмотреть имеющуюся литературу по антирелигиозному вопросу. В это время МОНО[28] проводил кампанию по антирелигиозной пропаганде в школе. В этой области наблюдался тогда целый ряд грубых извращений; в одном детском доме с ребят силком поснимали кресты, в одной деревне какой-то усердный парень пальнул в икону. Надо было установить правильные формы антирелигиозной пропаганды, для этого необходимо было повести широкую разъяснительную кампанию среди учительской массы. Мне пришлось выступать с докладами в четырёх районах на очень больших учительских собраниях. Слушали с большим вниманием. Помню, как во Фрунзенском — тогда он назывался Хамовническим — районе в конце доклада одна пожилая учительница вздохнула и сказала: «А как с царством небесным теперь быть?…» В перерыв учителя очень оживлённо говорили, как вести антирелигиозную пропаганду среди ребят. Неладно вышло только в Городском районе. Председательница после моего заключительного слова предоставила слово какому-то учителю [школы] второй ступени, естественнику, который стал утверждать, что современная наука не только допускает существование бога, но неопровержимо его доказывает.

Учительская публика растерялась и стала спешно уходить. Я возражала оратору уже в опустевшем на три четверти зале. Учителя [школы] второй ступени в то время далеки были от воинствующего атеизма.

Религиозные настроения стали крепнуть среди этой публики. Серьёзно обсуждалось, можно ли заменить вино для причастия клюквенным морсом. В «Педагогической мысли», выходившей в Петрограде, в 1921 г. помещена была статья профессора Гревса «Два педагогических идеала», где он писал: «К свету духовному, научному и религиозному тянутся людские умы и сердца по неодолимому врождённому влечению, самостоятельному и самодовлеющему, независимо от всякого экономического и иного, личного либо классового интереса, во имя правды, по которой в человеке голод так же неодолим, как и по хлебе». Среди преподавателей-биологов росли антидарвинские ревизионистские течения. Обо всём этом я рассказывала Ильичу.

Мне предстояли дальнейшие выступления, и потому я забрала всю популярную литературу, вышедшую в то время, а Иван Иванович Степанов-Скворцов дал мне ещё Гревса на немецком языке. В № 3 «Коммунистического просвещения» за 1922 г. помещена 21 рецензия моя на имевшиеся тогда книжки, это как раз те книжки, которые я брала с собой в Корзинкино. Там были:

1) В. И. Невский. Праздники христианские и рабоче-крестьянские;

2) И. Степанов. О правой и неправой вере, об истинных и ложных богах;

3) И. Степанов. О таинстве святого причащения;

4) Н. Мещеряков. Поповские проделки;

5) С. К. Минин. Религия и коммунизм;

6) Э. Даенсон. О боге и чёрте;

7) проф. Р. Ю. Виппер. Возникновение христианства;

8) Гуго Винклер. Вавилонская культура в её отношении к культурному развитию человечества;

9) Поль Лафарг. Миф о непорочном зачатии;

10) Кальвер. Социал-демократия и христианство;

11) А. Бебель. Христианство и социализм;

12) К. Каутский. Происхождение первобытной библейской истории;

13) К. Каутский. Социал-демократия и католическая церковь;

14) Поль Лафарг. Происхождение религиозных верований;

15) К. Каутский. Этика и материалистическое понимание истории;

16) Я. Никулихин. Почему я не верю в бога;

17) Н. Бухарин. Церковь и школа в Советской республике;

18) П. Бляхин. Как попы дурманят народ;

19) Н. М. Никольский. Иисус и первые христианские общины;

20) М. Брикнер. Страдающий бог в религиях древнего мира;

21) В. Вреде. Происхождение книг нового завета.

Я привожу список этих брошюр, так как он показывает, сколько внимания уделялось в то время издательствами вопросам антирелигиозной пропаганды.

Ильич просматривал все эти брошюры, листовал их, ворчал, взял себе Гревса и стал читать. В это время пришла большая посылка книг от Уиптона Синклера на моё имя с интересным письмом, где он писал о той борьбе, которую ведёт при помощи своих романов. Из кипы присланных Синклером книг Ильич выбрал книжку о религии — «Религия и нажива» («The profits of Religion»), вооружился английским словарём и стал читать по вечерам. Книжка в отношении антирелигиозной пропаганды мало удовлетворила его, но ему понравилась критика буржуазной демократии.

На прогулках мы много разговаривали с Ильичём на антирелигиозные темы. Приближалась весна, набухали почки, мы с Ильичём ходили далеко в лес по насту. Снег размяк, но сверху покрылся ледяной коркой, можно было идти, не проваливаясь. Ильич говорил тогда о Гревсе, о Синклере, о том, как вредна поверхностная, наскокистая антирелигиозная пропаганда, всякая вульгаризация, как важно увязывать её с естествознанием, с достижениями техники, вскрывать классовые корни религии.

Не впервые говорили мы с ним на эти темы. Наше поколение росло в условиях, когда, с одной стороны, в школах, в печати строго преследовалось малейшее проявление неверия, с другой — радикальная интеллигенция отпускала насчёт религии всякие шуточки, острые словечки. Существовал целый интеллигентский фольклор, высмеивающий попов, религию, разные стихи, анекдоты, нигде не записанные, но передававшиеся из уст в уста. Правда‚ большинство из них было поверхностно, повторявшие их нередко говорили о величии и премудрости творца или о воспитывающей роли религии. Но всё же всё это толкало молодую мысль, заставляло очень рано критически относиться к религии, стремиться самостоятельно решить так или иначе вопрос о религии. К пятнадцати годам у Владимира Ильича сложилось уже твёрдое убеждение, что религия — это выдумка людей, сознательный или бессознательный обман. И пятнадцатилетним мальчиком он сорвал у себя с шеи крест и далеко забросил его. Эти ранние переживания не прошли бесследно. Всю жизнь Ильич интересовался вопросом о том, как, в каких формах должна вестись борьба с религией, разоблачение перед массами сущности религиозных верований. Религии противопоставлял он материалистическое мировоззрение. Тщательно изучал он, что говорили по этому вопросу Маркс, Энгельс и их последователи, что говорит об этом современная наука. Мы знаем, какую громадную работу проделал Ленин в области философии. Об этом красноречиво говорят IX и XII сборники Ленина[29], говорит его работа «Материализм и эмпириокритицизм». Философские вопросы Ильич неразрывно связывал с вопросом о борьбе с религией. Это ярко видно и из его работ и из писем А. М. Горькому в период второй эмиграции. Взять хотя бы его письмо к А. М. от 14.XI. 1913 г., где он писал: «В самых свободных странах… (Америка, Швейцария и т. п.) народ и рабочих отупляют особенно усердно именно идеей чистенького, духовного, построяемого боженьки. Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократической буржуазией, — именно поэтому это — самая опасная мерзость, самая гнусная „зараза“. Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные „идейные“ костюмы идея боженьки. Католический поп, растлевающий девушек (о котором я сейчас случайно читал в одной немецкой газете)‚ — гораздо менее опасен именно для „демократии“, чем поп без рясы, поп без грубой религии, поп идейный и демократический, проповедующий созидание и сотворение боженьки. Ибо первого попа легко разоблачить, осудить и выгнать, а второго нельзя выгнать так просто, разоблачить его в 1 000 раз труднее, „осудить“ его ни один „хрупкий и жалостно шаткий“ обыватель не согласится»[30].

Работа Ильича в области философии тесно была связана с борьбой против утончённых форм религии.

Теперь, десять лет спустя после смерти Ильича, когда перечитываешь его статью о воинствующем материализме, встаёт перед глазами вся его громадная работа в области философии, вспоминается та работа, которую он вёл в деле популяризации метода диалектического материализма, уча, как применять его к практике, к жизни (возьмём хотя бы его высказывание по этому поводу во время дискуссии о профсоюзах), его показ, как вооружает в деле строительства социализма умение оценивать явления с точки зрения диалектического материализма.

Советы, которые даёт Владимир Ильич в статье о воинствующем материализме сотрудникам журнала «Под знаменем марксизма», как работать над Гегелем, заключают в себе горячее, хотя не высказанное до конца пожелание, чтобы та работа, которую проделывал сам Ильич в области философии и её популяризации, нашла своих продолжателей. Весной 1922 г. уже чувствовал Ильич, что силы его уходят, и хотелось ему, чтобы работа не оборвалась.

Корни религиозных верований видел Ленин в общественном укладе, в мелкособственнической психологии мелкого производителя. В 1920 г., выступая на беспартийной конференции рабочих и красноармейцев Пресненского района, он говорил: «Прежде говорили: „Каждый за себя, а бог за всех“, и сколько горя из этого вышло.

Мы скажем: „Каждый за всех, а без бога мы как-нибудь обойдёмся“»[31]. Эту мысль он развивал и в первых своих произведениях. В объединении мелких крестьянских хозяйств в общие крупные коллективные хозяйства видел он путь к изжитию религиозных верований. И мы видим, как быстрое развитие коллективизации сельского хозяйства отнимает у религии всякую почву. С ростом коллективизации растёт в массах и равнодушие к религии. Широкое применение техники в сельском хозяйстве и в тех областях хозяйства, где раньше безраздельно царило мелкое хозяйство (например, в области изготовления пищи), влияет в том же направлении. Умирает религия.

Но мы знаем, как живучи старые бытовые обычаи и предрассудки. Стихийный процесс должен быть освещён светом сознания. И Ильич требовал, чтобы вся учёба детей, подростков, взрослых насквозь была пропитана духом диалектического материализма. То, что писал Владимир Ильич в своей статье об «образованных» крепостниках и преподавателях старого закала, не изжито ещё до конца. Именно на этом фронте нужна особая бдительность. Научные силы всех областей, если они хотят выполнить завет Ильича, должны идти на подмогу педагогам, политпросветчикам, библиотекарям, популяризаторам, помогать им выше и выше поднимать знамя воинствующего материализма, нести его в массы.

1.11. Ленин на маёвках

В связи с 1 Мая вспоминается несколько маёвок, в которых принимал участие Владимир Ильич.

Помню маёвку в 1899 г. в ссылке, в селе Шушенском. Кроме нас в селе Шушенском жили польский рабочий с.-д. Проминский, с большой семьёй, и питерский рабочий финн Оскар Энгберг. Утром пришёл к нам Проминский. Он имел сугубо праздничный вид, надел чистый воротничок и сам весь сиял как медный грош. Мы очень быстро заразились его настроением и втроём пошли к Энгбергу, прихватив с собою нашу знаменитую рыжую охотничью собаку Женьку. Женька заразилась нашим настроением и радостно тявкала. Идти надо было вдоль речки Шуши. По реке шёл лёд. Женька забиралась по пояс в ледяную воду и вызывающе лаяла по адресу мохнатых шушенских сторожевых собак, не решавшихся войти в такую холодную воду. Оскар взволновался нашим приходом. Мы расселись в его комнатёшке и принялись дружно петь.

Спели по-русски, спели ту же песню по-польски и решили пойти после обеда отпраздновать май в поле. Как наметили, так и сделали. В поле нас было больше, уже шесть человек, так как Проминский захватил своих двух сынишек. Проминский продолжал сиять. Когда вышли в поле на сухой пригорок, Проминский остановился, вытащил из кармана красный платок, расстелил его на земле и встал на голову. Дети завизжали от восторга. Вечером собрались все у нас и опять пели. Пришла и жена Проминского, и девочки Проминского, к хору присоединились и моя мать, и наша домашняя работница Паша.

А вечером мы с Ильичём как-то никак не могли заснуть, мечтали о мощных рабочих демонстрациях, в которых мы когда-нибудь примем участие.

Помню майскую демонстрацию в Мюнхене в 1902 г. В первый раз социал-демократам было разрешено полицией праздновать 1 Мая, по городу разрешалось лишь пройти, а речи говорить, петь можно было лишь за городом. Демонстрация была довольно большая, но она не носила никакого внушительного характера. Молча, спешным шагом проходила демонстрация по улицам Мюнхена. Никаких флагов, плакатов не было. Прохожие останавливались и с любопытством смотрели на этих куда-то спешивших людей. Из карманов у многих торчала редька. Публика запаслась редькой, чтобы всласть поесть её с пивом в том загородном трактирчике, куда направилась демонстрация. В трактирчик мы не пошли, отстали от демонстрации, а пошли по привычке бродить по улицам Мюнхена, чтобы заглушить чувство разочарования, которое невольно закралось в душу: хотелось принять участие в боевой демонстрации, а не в демонстрации с разрешения полиции.

Ни в Лондоне, ни в Париже нам не пришлось принимать участие в боевых демонстрациях.

Помню ещё рабочее первомайское собрание в Кракове в 1913 г. Оно происходило на краю города в так называемом «Звежинце». Толпа была не очень велика, стояла, сгрудившись около оратора. На горке был укреплён красный флаг. Преобладали крестьяне из соседних деревень, были рабочие-ремесленники (крупных фабрик в то время в Кракове не было), городская беднота. Толпа напоминала русскую толпу, и потому этот митинг как-то волновал. Выступал Дашинский. Из его речи мне запомнилось его антирелигиозное выступление. Он говорил, как католическая церковь дурачит рабочих и особенно влияет на женщин. Весной католическая церковь убирает церковь цветами и тем привлекает туда женщину. Выступление не носило классового характера, имело мало отношения к празднику 1 Мая, но всё же касалось важного больного вопроса. Зная, как были опутаны в Галиции в то время рабочие и крестьяне влиянием католической церкви, нельзя было не почувствовать положительного значения этой речи. В ней всё же были боевые нотки, хотя и не говорилось о международной борьбе рабочих. Ильичу митинг понравился, несмотря на всю его первобытность.

Май 1917 г. Мы приехали ещё только что из-за границы. Сотни тысяч рабочих, солдат заливали улицы Петрограда. Я тогда лежала, не могла подняться с постели. Ильич выступал на Охте и Марсовом поле. Первый раз принимал он участие в такой грандиозной демонстрации, демонстрации масс, охваченных революционным настроением. Он вернулся домой глубоко взволнованный. Рассказывал мало, да и трудно ведь словами было передать то, что в тот момент было пережито. Но лицо было взволнованное, изменившееся какое-то. Оно стоит у меня перед глазами.

1.12. Облик Ленина как человека

Облик Ленина как человека чрезвычайно интересует молодёжь. Я хочу сегодня остановиться на этом вопросе.

Мы знаем, строительство социализма заключается в перестройке не только промышленности и сельского хозяйства, но и люди становятся иными. В каком направлении меняется облик людей?

Когда в 90-х годах стали возникать в студенческой среде марксистские кружки, вначале очень горячо обсуждался вопрос о роли личности в истории. Читали статью Михайловского «Герои и толпа». Тогда большинство даже передовых деятелей считало, что двигателями прогресса являются критически мыслящие личности, герои, за которыми идёт безличная серая масса, толпа. «Толпа» трактовалась безразлично к тому, была ли это толпа рабочих, крестьян, солдат, обывателей. Просто непросвещённая масса. Эта масса лишь подражает, ведут её герои. Толпа — это нечто слепое. Толпу ведут за собой люди, умеющие производить на толпу впечатление, гипнотизировать и увлечь её. Помню, как мы, молодые марксисты, возмущались этой статьёй Михайловского, этим презрением к массе.

Корни подобных взглядов уходили в далёкое прошлое. В начале XIX в. господствующим классом у нас в стране было дворянство. Для дворянства крестьянство являлось толпой рабов, тёмной, пригодной только на то, чтобы покорно слушаться своих благодетелей — господ. Господа не знали своих рабов, не интересовались ими как людьми, для них это была «чернь». Идеи Великой французской революции, которая смела дворянство и развязала руки буржуазии, проникали и в Россию; особенно много для их проникновения сделало вторжение французских войск 1812 г. Но эти идеи, направленные против крепостнических пут, не доходили до крестьянства, а проникали лишь в высшие слои дворянства. Они не могли увлечь дворянство как класс, ибо были прежде всего направлены против него. Они увлекали лишь отдельных представителей этого класса, но и для последних эти идеи не являлись, не могли являться руководством к действию, да и преломлялись они в их умах весьма своеобразно. Эти идеи давали увлекавшимся ими лицам из дворянского сословия лишь известное развитие, которое поднимало их над окружающей средой. Эти люди чувствовали себя одинокими, непонятыми.

По существу же дела, их взгляды на жизнь, на труд, на взаимоотношения людей, на любовь, на дружбу, на трудящуюся массу оставались глубоко собственническими, хотя и облекались иногда в новую фразеологию. В русской литературе это явление довольно ярко отражено в произведениях Пушкина и Лермонтова. Культ личности, погоня за славой, любовь — глубокая страсть, дающая сильные переживания, трактовка предмета любви как собственности, дикая ревность, дружба…

писал Пушкин. Масса — чернь. Пушкин описывал, как вдохновенный поэт бряцал на лире, «а вкруг народ непросвещённый ему бессмысленно внимал».

Идеи буржуазной свободы, докатившиеся с Запада, оставляли нетронутой эту собственническую психологию потому, что и психология самой буржуазии насквозь была собственнической, индивидуалистической. Да и идеи о свободе носили весьма неопределённый, поверхностный характер. И лишь незначительная группка дворян из военной среды, наиболее близко соприкасавшаяся с Западом, попыталась положить конец царскому самовластью. Попытка декабристов потерпела поражение, и не могла не потерпеть его, потому что не опиралась ни на какое массовое революционное движение.

Нарождавшиеся в стране капиталистические формы хозяйствования, развитие промышленности разлагали феодальный уклад, безмерно обостряя эксплуатацию крестьянства, безвыходное положение которого доводило его до стихийных бунтов. Создавалась почва для революционного движения. На этот раз носителем революционных идей была разночинная интеллигенция. Она уже не смотрела свысока на крестьянские массы. Она, напротив, идеализировала их, не замечала их мелкобуржуазной классовой сущности, сбрасывала со счетов крестьянскую мелкособственническую психологию, разобщённость крестьянства, вытекавшую не из разбросанности его, не из бездорожья, а из всего жизненного уклада мелкого собственника, державшегося правила: «Каждый за себя, а господь бог за всех». Мелкособственническая психология не противостояла дворянско-собственническим взглядам на семью, любовь, не противостояла культу личности, культу героев.

Пролетариат у нас ещё тогда не сложился как класс, а крестьянство было тёмно и бессильно, и это наложило печать на наше революционное движение. Оно держалось на героизме революционных одиночек, отдававших свою жизнь за «народ», а «народ» стоял в стороне и не понимал их. Так и дожили мы до 90-х годов. В 90-е годы гуляла теория Михайловского, в которой причудливо переплеталось барское презрение к толпе с культом героев-революционеров.

Молодые марксисты 90-х годов глубоко возмущались такой постановкой вопроса. Они расшифровывали понятие «народ», они видели движущую силу революции в рабочем классе, в нём видели вождя всех трудящихся, а роль «личности» в истории они видели в том, что «личность» должна как можно ближе стать к рабочему классу, включиться в его борьбу, его дело должно стать её делом. Революционный марксист не противопоставлял себя рабочей массе, он ставил своей задачей как можно лучше суметь выразить то, что передовая часть рабочего класса думает, чувствует, к чему стремится.

Марксизм неразрывно связан с изменением взглядов не только на движущую силу революции, он изменяет в корне старые, собственнические и мелкособственнические взгляды на семью, женщину, на детей, на условия их развития, воспитание, на цели воспитания. Отрицая частную собственность на средства производства, марксизм отрицает и взгляд на жену и детей как на собственность. Революционный марксист прежде всего коллективист, и это меняет в корне его отношение к окружающим людям. Буржуазный «индивидуалист» — глубокий эгоист — ставит на первый план свои личные интересы, он не умеет относиться к другому человеку, хотя бы к самому близкому, как к товарищу, как к другу.

Дружбу он понимает по Пушкину («лёгкий пыл похмелья» и пр.). Дружба, такая как между Марксом и Энгельсом, ему не доступна, не понятна. Ему непонятно, как много даёт человеку совместная работа, каким источником радости является для него общение в работе над общим делом, как растёт он на коллективной работе и как много даёт другим. Коллектив не обезличка. Правильно организованный, правильно целеустремлённый коллектив — это нечто такое, в чём человек не растворяется, не тонет. Напротив, в коллективе гораздо глубже развиваются все его силы, ярче выявляется его личность. Меняется взгляд человека на труд, труд перестаёт быть «наказанием господним», а становится источником радости.

«Индивидуалист» одинок, революционный марксист-коллективист тесно связан с теми людьми, с которыми делает общее дело, с которыми борется рука об руку. Он не носится со своим «я», он не отделяет его от «мы». У такого коллективиста совсем другое, чем у индивидуалиста, представление о том, что плохо, что хорошо, другое представление о добре и зле, о том, что такое счастье. Жизнь коллективиста, революционного марксиста гораздо полнее и счастливее.

Но при чем тут Ленин? — спросит читатель. Вначале ведь было сказано, что речь будет идти о Ленине как человеке, о его облике. Ленин был революционным марксистом и коллективистом до глубины души. Вся его жизнь, деятельность были подчинены одной великой цели — борьбе за торжество социализма. И это накладывало печать на все его чувства и мысли. Ему чужда была всякая мелочность, мелкая зависть, злоба, мстительность, тщеславие, очень присущие мелкособственническим индивидуалистам.

Ленин боролся, резко ставил вопросы, но никогда не вносил он в споры ничего личного, подходил к вопросам с точки зрения дела, и потому товарищи обычно не обижались на его резкость. Он очень внимательно вглядывался в людей, вслушивался в то, что они говорили, старался охватить самую суть, и потому он умел по ряду незначительных мелочей улавливать облик человека, умел замечательно чутко подходить к людям, раскрывать в них всё хорошее, ценное, что можно поставить на службу общему делу.

Постоянно приходилось наблюдать, как, приходя к Ильичу, человек становился другим, и за это любили товарищи Ильича, а сам он черпал из общения с ними столько, сколько очень редко кто другой мог почерпнуть. Учиться у жизни, у людей не всякий умеет. Ильич умел. Он ни с кем не хитрил, не дипломатничал, не втирал никому очки, и люди чувствовали его искренность, прямоту.

Забота о товарищах была его характерной чертой. Он заботился о них и сидючи в тюрьме, и живучи на воле, в ссылке, в эмиграции, и тогда, когда он стал Председателем Совета Народных Комиссаров. Заботился не только о товарищах, но и об очень далёких людях, нуждавшихся в его помощи. В единственном сохранившемся у меня письме Ильича есть такая фраза: «Письма о помощи, которые к тебе иногда приходят, я читаю и стараюсь сделать, что можно»[32]. Это было лето 1919 г.‚ когда других забот было у Ильича более чем достаточно. Шла гражданская война вовсю. В том же письме он пишет: «Крым, кажись, опять у белых»[33]. Дела было больше чем достаточно, но никогда я не слыхала от Ильича, что ему было некогда, когда дело шло о помощи людям.

Он мне постоянно говорил, что я должна больше заботиться о товарищах по работе, и однажды, когда во время чистки партии необоснованно нападали на одного из моих работников по Наркомпросу, он нашёл время рыться в старой литературе, чтобы найти материал, что этот работник, ещё будучи бундовцем, ещё до Октября защищал большевиков.

Ленин был добрый человек, говорят иные. Но слово «добрый», взятое из старого лексикона добродетелей, мало подходит к Ильичу, оно как-то недостаточно и неточно[34].

Никогда не было у Ильича ни семейной, ни кружковой замкнутости, столь характерной для старых времён. Он никогда не отделял личное от общественного. Это у него сливалось в одно целое. Никогда не мог бы он полюбить женщину, с которой бы он расходился во взглядах, которая не была бы товарищем по работе. Он страстно привязывался к людям — типична его привязанность к Плеханову, от которого он так много получил, но это никогда не мешало ему воевать вовсю с Плехановым, когда он видел, что Плеханов неправ, что его точка зрения вредит делу, не помешало ему окончательно порвать с ним, когда Плеханов стал оборонцем.

Успехи дела глубоко радовали Ильича. Дело — это было то, чем он жил, что он любил, что его увлекало. Ленин старался как можно ближе подойти к массе, и он умел это делать. Общение с рабочими давало ему самому очень много. Давало настоящее понимание задач борьбы пролетариата на каждом этапе. Если мы внимательно изучим, как работал Ленин как научный работник, как пропагандист, как агитатор, как редактор, как организатор, мы поймём его и как человека. Из тысячи замечаний, даже отдельных выражений, оборотов речи, разбросанных в его статьях и речах, глядит личность Ильича — коллективиста, борца за рабочее дело. Быть коллективистом, борцом за рабочее дело — большое счастье. Человек всё время чувствует, как всё шире становится его кругозор, глубже понимание жизни, шире поле деятельности, как растёт его умение работать; он ощущает, как он растёт вместе с ростом массы, вместе с ростом дела. И потому так заразительно смеялся Ильич, так весело шутил, так любил он «зелёное древо жизни», столько радости давала ему жизнь. Ленин не мог бы стать таким, каким он был, если бы он жил в другую эпоху, а не в эпоху пролетарских революций и строительства социализма. Теория марксизма дала ему глубокую убеждённость в победе дела пролетариата, дала ему необходимую дальнозоркость; борьба и работа в исключительной близости к пролетариату, борьба за дело пролетариата воспитала в Ильиче черты человека будущего, облик которого так отличен от облика дворянского героя, от облика буржуазного и мелкобуржуазного героя, так далёких от толпы, от массы.

Понять Ильича как человека — значит глубже, лучше понять, что такое строительство социализма, значит почувствовать облик человека социалистического строя.

1.13. Ленин и Чернышевский

Товарищи, я хочу сказать несколько слов о том влиянии, которое имел Чернышевский на Владимира Ильича. В своих статьях и книжках Владимир Ильич никогда прямо не говорил об этом влиянии, но каждый раз, когда он говорил о Чернышевском, его речь вспыхивала страстностью. Когда просматриваешь сочинения Владимира Ильича, то видишь, что те места, в которых он говорит о Чернышевском, написаны как-то особенно горячо. В брошюре Ленина «Что делать?» есть косвенное указание на влияние Чернышевского. Говоря о периоде, предшествовавшем созданию партии, о периоде между 1894 г. и 1898 г.‚ когда рабочее движение стало быстро развиваться, приняло массовый характер, Ленин указывает на то, что молодёжь, которая примкнула к этому движению, развилась и воспитывалась под обаянием революционной деятельности предшествующих революционеров и что ей стоило большой внутренней борьбы идейно высвободиться из-под их влияния и пойти по другому пути — по пути марксизма. В этой характеристике есть автобиографический момент.

Как личность Чернышевский повлиял на Владимира Ильича своей непримиримостью, своей выдержанностью, тем, с каким достоинством, с какой гордостью переносил он свою неслыханно тяжёлую судьбу. И всё то, что сказано о Чернышевском Владимиром Ильичём, дышит особым уважением к его памяти. В тяжёлые времена, когда приходилось в партийной работе переживать трудные моменты, Владимир Ильич любил повторять одно место из Чернышевского, где тот говорит, что «революционная борьба — это не тротуар Невского проспекта»[35]. Об этом писал Владимир Ильич в 1917 г., когда реакция давала особенно сильно себя чувствовать и когда партии приходилось отступать. То же самое в 1918 г., когда с особой силой выступили все те трудности, которые встали перед Советской властью, когда пришлось заключать Брестский мир, вести гражданскую войну, — Ильич вспоминает эти слова Чернышевского. В примере Чернышевского черпал он силу и повторял очень часто, что революционный марксист должен быть готов всегда на всё.

Но не только как личность влиял Чернышевский на Ленина. Если мы посмотрим первое нелегальное произведение Владимира Ильича… «Что такое „друзья народа“…», то мы там с особенной наглядностью увидим то влияние, которое оказывал на Ленина Чернышевский. Поколение, о котором говорил Владимир Ильич — та молодёжь, которая примкнула к революционной социал-демократии в 1894 г., — росло в обстановке, когда кругом — и в литературе, и всюду — раздавалось только славословие по отношению к крестьянской реформе. Чернышевский сумел правильно оценить её — Михаил Николаевич [Покровский]. говорил об этом. И Владимир Ильич говорит: нужно было иметь всю гениальность Чернышевского, чтобы в самую эпоху крестьянских реформ дать ту оценку либерализма, которую дал Чернышевский, вскрыть предательскую роль этого либерализма, его классовую сущность.

Если мы посмотрим на последующую деятельность Ленина, то увидим, что Чернышевский заразил его своей непримиримостью в отношении либерализма. Недоверие к либеральным фразам, ко всей позиции либерализма проходит красной нитью через всю деятельность Ленина. Если мы возьмём сибирскую ссылку, протест против Кредо, возьмём разрыв со Струве, затем непримиримую позицию, которую Ленин занял по отношению к кадетам, по отношению к ликвидаторам-меньшевикам, которые были готовы пойти на сделку с кадетами, мы видим, что Владимир Ильич держался той же непримиримой линии, которой держался Чернышевский но отношению к либералам, предавшим крестьянство по время реформы 1861 г. Если сейчас мы подведём итоги этой деятельности Ленина, этой его непримиримой позиции, то мы увидим, что благодаря этой непримиримости, которой держалась и партия, ей удалось победить. Вопрос об отношении к либеральной буржуазии неразрывно связан с вопросом о демократии. В «Что такое „друзья народа“…» Ленин писал: в эпоху Чернышевского борьба за демократизм и борьба за социализм сливались в одно неразрывное целое. Давая оценку буржуазно-либеральному демократизму и демократизму обуржуазившегося народничества 80-х годов, примирившегося с царизмом, Ленин противопоставлял ему демократизм революционного марксизма. Чернышевский дал образец непримиримой борьбы с существовавшим строем, борьбы, где демократизм был неразрывно связан с борьбой за социализм.

Ленин ценил деятельность Чернышевского, его подлинный демократизм, ибо видел созвучность этого демократизма с отношением марксизма к массам. Учение марксизма не только освещало борьбу на экономической почве, которая происходила между рабочим классом и капиталистами, марксизм охватывал все явления в целом, освещал весь строй в целом, давая его анализ и в то же самое время указывая, как надо сливать воедино борьбу за демократизм и борьбу за социализм. Если мы посмотрим на то, как Маркс боролся с Лассалем, на какой почве у них шла борьба, как Маркс возмущался тем, что Лассаль не понимает значения революционной самодеятельности масс, мы поймём социалистическую сущность революционного марксизма. Её совершенно не понимали, например, так называемые «легальные марксисты», постоянно упуская из виду ту ориентировку, которая была у Маркса постоянно на рабочий класс, на массы. В марксизме, действительно, демократизм и борьба за социализм сливаются в одну неразрывную цепь. И не случайно, что, когда Владимир Ильич касался вопросов демократизма, он всегда вспоминал и Чернышевского, у которого он впервые научился тому, чтобы борьбу за демократию сливать с борьбой за социализм. Если мы посмотрим, что собой представляет учение о Советах, о Советской власти, то мы увидим, что как раз в этом учении о Советской власти осуществляется это объединение борьбы за демократизм и борьбы за социализм, отражается наиболее полно. Я помню, когда в 1918 г. я собиралась писать популярную брошюрку о Советах и Советской власти, Владимир Ильич принёс мне однажды вырезку из французской газеты «Юманите» — я уже забыла фамилию французского товарища, который об этом писал, — вырезку, в которой говорилось о том, что Советская власть является наиболее глубоко и последовательно демократической властью. Владимир Ильич, передавая мне эту вырезку, говорил, что именно на эту сторону надо обратить особое внимание, надо показать весь тот подлинный демократизм, который заключается в самой структуре Советской власти, где пролетариат подымается к новому, более широкому демократизму.

Маркс был переведён на русский язык ещё в 60-х годах. Но надо было ещё Маркса перевести на язык русских фактов. Это сделал Ленин в своей книге «Развитие капитализма в России». Он смог это сделать благодаря влиянию на него Чернышевского. Владимир Ильич несколько раз упоминал о том, как хорошо Чернышевский знал русскую действительность, как хорошо он знал факты, касающиеся выкупа крестьян и т. д.

В первый период своей революционной деятельности Владимир Ильич на философские убеждения Чернышевского обращал меньше внимания, хотя он и был знаком с книжкою Плеханова о Чернышевском, где на эту сторону дела обращено особое внимание, но в то время этот вопрос меньше интересовал Владимира Ильича. Только в 1908 г., когда на этом фронте, на философском фронте развернулась широкая борьба, только тогда он опять перечитал Чернышевского и говорил о Чернышевском, как о великом русском гегельянце, о великом русском материалисте. Затем, когда в 1914 г. стала надвигаться война и национальный вопрос получил особо актуальное значение, Владимир Ильич в своей статье о «Национальном самоопределении»[36] подчёркивал особенно то, что Чернышевский, подобно Марксу, понял всё значение польского восстания.

Вот если мы посмотрим на все эти моменты, то мы увидим, какое глубокое влияние имел Чернышевский на Ленина, на всю его революционную деятельность. Отсюда понятно и отношение Ленина к Чернышевскому. В Сибири у Владимира Ильича был альбом, в котором были карточки тех писателей, которые имели на него особо сильное влияние. Там наряду с Марксом и Энгельсом, наряду с Герценом и Писаревым были две карточки Чернышевского, а также карточка Мышкина, который пытался освободить Чернышевского. А затем в последующее время уже в Кремле, в кабинете Владимира Ильича, в числе тех авторов, которых он хотел иметь постоянно под руками, наряду с Марксом, Энгельсом и Плехановым стояло и полное собрание сочинений Чернышевского, которые Владимир Ильич в свободные промежутки времени читал вновь и вновь.

Я хотела остановиться ещё на одной маленькой подробности. Вот в той же самой книжке «Что такое „друзья народа“…» Владимир Ильич указывает на то, что прав был Каутский, который говорил о той эпохе, в которую жил Чернышевский, что тогда каждый социалист был поэтом и каждый поэт был социалистом. Когда мне впервые товарищ по кружку рассказывал о новом приезжем с Волги, о Владимире Ильиче, он мне так его охарактеризовал, он мне сказал: «Он, говорят, очень учёный, он никогда не читал ни одного романа, ни одного стихотворения». Признаться сказать, я очень удивилась, что есть такие люди. Но как-то в горячке работы мне никогда не пришлось спросить Владимира Ильича за первые полтора года, читал ли он или не читал какие-нибудь романы, стихи и т. д. И только в ссылке я с большим удивлением увидала, что Владимир Ильич не только читал тогдашнюю беллетристику, он знал её. Я помню, как меня удивило знание Владимиром Ильичём Некрасова, знание им Чернышевского. Он так знал до мельчайших подробностей «Что делать?» Чернышевского, с такими тонкостями, что, конечно, я увидала, что все те россказни о Владимире Ильиче, что это человек, который ни одного романа не читал, — являются каким-то мифом. Владимир Ильич читал беллетристику, изучал её, любил. Но одно было у Владимира Ильича — у него сливался воедино общественный подход с художественным отображением действительности. Эти две вещи он как-то не разделял одну от другой, и так же как у Чернышевского его идеи отражаются полностью в его художественных произведениях, так же и Владимир Ильич при выборе книг по беллетристике особенно любил те книги, в которых ярко отражались в художественном произведении те или иные общественные идеи.

Вот то немногое, что я хотела сказать. То, что я сказала, не носит характера личных воспоминаний. Разговоров, которые были на эту тему, я не помню. За годы многое теряется из памяти, ведь каждый день что-нибудь новое случается, не каждое слово остаётся в памяти, в памяти остаются только отдельные штрихи, разговоры. Но мне кажется, что в произведениях, статьях, брошюрах Владимира Ильича с достаточной полностью отражается то громадное влияние, которое имел на него Чернышевский.

1928 г.

1.14. Ленин и Горький

Владимир Ильич очень ценил А. М. Горького как писателя. Особенно нравились ему «Мать», статьи в «Новой жизни» о мещанстве — сам Владимир Ильич ненавидел всякое мещанство‚ — нравилось «На дне», нравились «Песнь о Соколе», «Буревестник», их настрой; любил он такие вещи Горького, как «Страсти-мордасти», как «Двадцать шесть и одна». Помню, как загорелся Ильич как-то желанием пойти в Художественный театр смотреть «На дне», помню, как слушал он «Мои университеты» в последние дни своей жизни.

Горький писал больше всего о рабочих, о городской бедноте, о «дне», о тех слоях, которые больше всего интересовали Ильича, описывал их жизнь так, как она есть, во всей её конкретности, видел её глазами человека, ненавидящего гнёт, эксплуатацию, пошлость, нищету, мысли, глазами революционера. И то, что писал Горький, было близко и понятно Ильичу.

Сам Владимир Ильич жадно вглядывался в жизнь, во все мелочи. Это умение Ильича замечать мелочи и осмысливать их и отметил Горький в одном письме ко мне (от 1930 г.), где он писал:

«Очень ярко вспомнился визит мой в Горки, летом, кажется, 20-го г.; жил я в то время вне политики, по уши в „быту“ и жаловался Владимиру Ильичу на засилье мелочей жизни. Говорил, между прочим, о том, что, разбирая деревянные дома на топливо, ленинградские рабочие ломают рамы, бьют стекла, зря портят кровельное железо, а у них в домах — крыши текут, окна забиты фанерой и т. д. Возмущала меня низкая оценка рабочими продуктов своего же труда. „Вы, Владимир Ильич, думаете широкими планами, до вас эти мелочи не доходят“. Он — промолчал, расхаживая по террасе, а я — упрекнул себя: напрасно надоедаю пустяками. А после чаю пошли мы с ним гулять, и он сказал мне: „Напрасно думаете, что я не придаю значения мелочам, да и не мелочь это — отмеченная вами недооценка труда, нет, конечно, не мелочь: мы — бедные люди и должны понимать цену каждого полена и гроша. Разрушено — много, надобно очень беречь всё то, что осталось, это необходимо для восстановления хозяйства. Но — как обвинишь рабочего за то, что он ещё [не] осознал, что он уже хозяин всего, что есть? Сознание это явится не скоро, и может явиться только у социалиста“… Говорил он на эту тему весьма долго, и я был изумлён тем, как много он видит „мелочей“ и как поразительно просто мысль его восходит от ничтожных бытовых явлений к широчайшим обобщениям. Эта его способность, поразительно тонко разработанная, всегда изумляла меня. Не знаю человека, у которого анализ и синтез работали бы так гармонично…

Беседуя со мной на Капри о литературе тех лет, замечательно метко характеризовал писателей моего поколения, беспощадно и легко обнажая их сущность»[37]. Ильич хорошо знал русскую литературу. Она была для него орудием познания жизни. И чем полнее, всестороннее, глубже отражали художественные произведения жизнь, чем проще они были, тем больше ценил их Ильич.

Владимир Ильич, близко познакомившись с Горьким в 1907 г. на Лондонском партийном съезде, наблюдал там его, поговорил с ним и как-то душевно сблизился с ним.

Интересны письма Ильича к Горькому во время второй эмиграции. Образ Ильича как человека особо ярко выступает в этих письмах. Ильич пишет Горькому с резкой прямотой о том, с чем он не согласен, что его волнует, заботит. Ильич обычно так писал товарищам, но в письмах к Горькому есть особый оттенок. Пишет он часто очень резко, но в этой резкости много и какой-то особой мягкости. Письма пишутся всегда под непосредственным впечатлением какого-нибудь факта, в них много эмоциональности, ярко отражена тревога, тяжесть некоторых переживаний, радость, надежда. Ильичу казалось, что Горький очень хорошо всё это понимает. И всегда хотелось также Ильичу убедить Горького в правильности своих взглядов, он горячо защищал их.

В письмах Ленина к Горькому видна забота Ильича о нём. Все знают, как внимательно относился Ильич к людям, умел заботиться о них. И Алексей Максимович сам неоднократно писал об этом. Отмечали это все.

Заботило Ильича здоровье Алексея Максимовича, он постоянно спрашивал о нём, давал советы лечиться непременно у первоклассных врачей, соблюдать режим («прижим»‚ как говорил в шутку Ильич) — не работать по ночам.

В эмиграции Ильич очень тяготился тем, что приходится мало видеть рабочих. Правда, в эмиграции было много рабочих, но они обычно быстро устраивались на работу и жили уже местными французскими или швейцарскими интересами, и жизнь в эмиграции очень быстро накладывала на них свой отпечаток. Поэтому он всегда был рад общению с рабочими, приезжавшими за границу ненадолго. Ильич особо доволен был работой с рабочими из Каприйской школы, с учениками партийной школы в Лонжюмо. В 1913 г. предполагался приезд в Поронин (в Галиции, поблизости от Кракова) рабочих депутатов.

Горький на Капри ещё меньше имел случаев общения с русскими рабочими, и Ильич ясно себе представлял, как это ему тяжело. Он стал его звать в Поронин. «Если здоровье позволяет, махните-ка ненадолго, право! После Лондона и школы на Капри повидали бы ещё рабочих»[38].

У меня сохранилось одно письмо Ильича от июня 1919 г. Я ездила тогда на агитационном пароходе «Красная звезда». Писала Ильичу о первых своих впечатлениях, и Ильичу пришло в голову, что хорошо бы и Горького пустить так поездить. «Я запросил в этой телеграмме‚ — писал он‚ — нельзя ли на „Красной Звезде“ дать каюту для Горького. Он приедет сюда завтра, и я очень хотел бы вытащить его из Питера, где он изнервничался… Надеюсь, ты и другие товарищи будете рады ехать с Горьким. Он — парень очень милый…»[39]

Я мало видела Ильича вместе с Горьким. На Лондонском съезде я не была, на Капри не ездила, а в Париже, в Москве, в Горках, когда к нам приезжал Алексей Максимович, я всегда старалась смыться, чтобы дать им поговорить по душам, с глазу на глаз.

Сейчас Алексей Максимович живёт в СССР, живёт по уши в политике, пишет горячие публицистические статьи, видит рабочих сколько хочет. Мне его редко приходится видеть, хотя иногда ужасно хочется поговорить с ним об Ильиче. Но жизнь у нас очень напряжённая, все работают не покладая рук. У Алексея Максимовича много руководящей работы в области литературы, которую никто, кроме него, не может выполнить. Горячий, товарищеский ему привет.

1.15. Что нравилось Ильичу из художественной литературы

Товарищ, познакомивший меня впервые с Владимиром Ильичём, сказал мне, что Ильич — человек учёный, читает исключительно учёные книжки, не прочитал в жизни ни одного романа, никогда стихов не читал. Подивилась я. Сама я в молодости перечитала всех классиков, знала наизусть чуть ли не всего Лермонтова и т. п., такие писатели, как Чернышевский, Л. Толстой, Успенский, вошли в мою жизнь как что-то значащее. Чудно мне показалось, что вот человек, которому всё это неинтересно нисколько.

Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наблюдала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей — и живой Ильич вытеснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о том, чем живы люди.

Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить на эту тему.

Потом уж, в Сибири, узнала я, что Ильич не меньше моего читал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, например. Я привезла с собой в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Владимир Ильич положил их около своей кровати, рядом с Гегелем, и перечитывал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского «Что делать?», несмотря на малохудожественную, наивную форму его. Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чернышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя, одна, надписанная рукой Ильича, — год рождения и смерти. В альбоме Ильича были ещё карточки Эмиля Золя, а из русских — Герцена и Писарева. Писарева Владимир Ильич в своё время много читал и любил. Помнится, в Сибири был у нас также «Фауст» Гёте на немецком языке и томик стихов Гейне.

Возвращаясь из Сибири, в Москве Владимир Ильич ходил раз в театр — смотрел «Извозчик Геншель»[40], потом говорил, что ему очень понравилось.

В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Арне Гарборга «Bei mama» (У мамы) и «Büttnerbauer» (Крестьянин) Поленца.

Потом, позже, во вторую эмиграцию в Париже, Ильич охотно читал стихи Виктора Гюго «Châtiments»[41]‚ посвящённые революции 1848 г., которые в своё время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них всё же веяние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры слушать революционных шансонетчиков, певших в рабочих кварталах обо всём — и о том, как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Особенно нравился Ильичу Монтегюс. Сын коммунара — Монтегюс был любимцем рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях — всегда с яркой бытовой окраской — не было определённой какой-нибудь идеологии, но было много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его припев 17-му полку, отказавшемуся стрелять в стачечников: «Salut, salut a` vous, soldats de 17-me» («Привет, привет вам, солдаты 17-го полка»). Однажды на русской вечеринке Ильич разговорился с Монтегюсом — и, странно, эти столь разные люди — Монтегюс, когда потом разразилась война, ушёл в лагерь шовинистов — размечтались о мировой революции. Так бывает иногда — встретятся случайно в вагоне малознакомые люди и под стук колёс вагона разговорятся о самом заветном, о том, чего бы не сказали иногда в другое время, потом разойдутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же разговор шёл на французском языке — на чужом языке мечтать вслух легче, чем на родном… К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич услышал однажды, как она напевала песню. Это эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть её и сказать слова и потом нередко сам пел её. Кончалась она словами:

(«Вы взяли Эльзас и Лотарингию, но вопреки вам мы остаёмся французами; вы могли онемечить наши поля, но наше сердце — вы никогда не будете его иметь».)

Был это 1909 год — время реакции, партия была разгромлена, но революционный дух её не был сломлен. И созвучна была эта песня с настроениями Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах слова песни:

Mais notre couer — vous ne l'aurez jamais!!

В эти самые тяжёлые годы эмиграции, о которых Ильич всегда говорил с какой-то досадой (уже вернувшись в Россию, он как-то ещё раз повторил, что не раз говорил раньше: «И зачем мы только уехали тогда из Женевы в Париж!»), — в эти тяжёлые годы он упорнее всего мечтал, мечтал, разговаривая с Монтегюсом, победно распевая эльзасскую песню, в бессонные ночи зачитываясь Верхарном.

Потом позже, во время войны, Владимир Ильич увлекался книжкой Барбюса «Le feu» («Огонь»), придавал ей громадное значение. Эта книжка была так созвучна с его тогдашним настроением.

Мы редко ходили в театр. Пойдём, бывало, но ничтожность пьесы или фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно пойдём в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи: зря деньги переводим.

Но раз Ильич досидел до конца — это было, кажется, в конце 1915 г. в Берне, ставили пьесу Л. Толстого «Живой труп». Хоть шла она по-немецки, но актёр, игравший князя, был русский, он сумел передать замысел Л. Толстого. Ильич напряжённо и взволнованно следил за игрой.

И наконец, в России. Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонятным. Однажды нас позвали в Кремле на концерт, устроенный для красноармейцев.

Ильича провели в первые ряды. Артистка Гзовская декламировала Маяковского: «Наш бог — бег, сердце — наш барабан» — и наступала прямо на Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий, и облегчённо вздохнул, когда Гзовскую сменил какой-то артист, читавший «Злоумышленника» Чехова.

Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живёт коммуной молодёжь. Решили нанести визит нашей вхутемасовке[42] — Варе Арманд. Было это, кажется, в день похорон Кропоткина, в 1921 г. Был это голодный год, но было много энтузиазма у молодёжи. Спали они в коммуне чуть ли не на голых досках, хлеба у них не было. «Зато у нас есть крупа!» — с сияющим лицом заявил дежурный член коммуны — вхутемасовец. Для Ильича сварили они из этой крупы важнецкую кашу, хотя и была она без соли. Ильич смотрел на молодёжь, на сияющие лица обступивших его молодых художников и художниц, и их радость отражалась и у него на лице. Они показывали ему свои наивные рисунки, объясняли их смысл, засыпали его вопросами. А он смеялся, уклонялся от ответов, на вопросы отвечал вопросами: «Что вы читаете? Пушкина читаете?» — «О нет! — выпалил кто-то, — он был, ведь, буржуй. Мы — Маяковского!». Ильич улыбнулся: «По-моему, Пушкин лучше». После этого Ильич немного подобрел к Маяковскому. При этом имени ему вспоминалась вхутемасовская молодёжь, полная жизни и радости, готовая умереть за Советскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить себя, и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского. Позже Ильич похвалил однажды Маяковского за стихи, высмеивающие советский бюрократизм. Из современных вещей, помню, Ильичу понравился роман Эренбурга, описывающий войну: «Это, знаешь, Илья Лохматый (кличка Эренбурга)! — торжествующе рассказывал он. — Хорошо у него вышло!»

Ходили мы несколько раз в Художественный театр. Раз ходили смотреть «Потоп»[43]. Ильичу ужасно понравилось. Захотел идти на другой же день опять в театр. Шло Горького «На дне». Алексея Максимовича Ильич любил как человека, к которому почувствовал близость на Лондонском съезде, любил как художника, считал, что как художник Горький многое может понять с полуслова. С Горьким говорил особенно откровенно. Поэтому, само собой, к игре вещи Горького Ильич был особенно требователен. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича. После «На дне» он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы с ним как-то ещё на «Дядю Ваню» Чехова. Ему понравилось. И наконец, последний раз ходили в театр уже в 1922 г. смотреть «Сверчка на печи» Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушёл с середины действия.

Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала «Мои университеты» Горького. Кроме того, любил он слушать стихи, особенно Демьяна Бедного. Но нравились ему больше не сатирические стихи Демьяна, а пафосные.

Читаешь ему, бывало, стихи, а он смотрит задумчиво в окно на заходящее солнце. Помню стихи, кончающиеся словами: «Никогда, никогда коммунары не станут рабами!»[44]

Читаешь, точно клятву Ильичу повторяешь‚ — никогда, никогда не отдадим ни одного завоевания революции…

За два дня до его смерти читала я ему вечером рассказ Джека Лондона — он и сейчас лежит на столе в его комнате — «Любовь к жизни». Сильная очень вещь. Через снежную пустыню, в которой нога человеческая не ступала, пробирается к пристани большой реки умирающий с голоду больной человек. Слабеют у него силы, он не идёт уж, а ползёт, а рядом с ним ползёт тоже умирающий от голода волк, идёт между ними борьба, человек побеждает — полумёртвый, полубезумный добирается до цели. Ильичу рассказ этот понравился чрезвычайно. На другой день просил читать рассказы Лондона дальше. Но у Джека Лондона сильные вещи перемешиваются с чрезвычайно слабыми. Следующий рассказ попал совсем другого типа — пропитанный буржуазной моралью: какой-то капитан обещал владельцу корабля, нагружённого хлебом, выгодно сбыть его; он жертвует жизнью, чтобы только сдержать своё слово. Засмеялся Ильич и махнул рукой.

Больше не пришлось мне уж ему читать…

1926 г.

1.16. О пьесах, посвящённых Октябрю

20 лет прошло со времени Великой Октябрьской революции. Естественно, что ряд наших советских писателей захвачен был желанием в живых образах показать это событие такой громадной исторической значимости, событие, открывшее двери делу строительства социализма. За последние годы создан уже ряд пьес, посвящённых революции 1905 г., годам гражданской войны. Сильное впечатление производят такие пьесы, громадное агитационное значение имеют они.

Однако опыт показал также, какой вред приносит тут всякая фальшивая нота, всякое искажение действительности.

Наши советские писатели, хотя волнуясь, но всё же взялись за отображение октябрьских дней 1917 г. Они перечитали имеющиеся воспоминания, говорили с живыми участниками Октября, смотрели фото, картины. Сейчас показываются на сцене пьеса Корнейчука «Правда» и пьеса Погодина «Человек с ружьём». Они имеют много общего. Обе написаны молодыми авторами. В обеих пьесах дан Ленин. Нельзя давать Октябрь без Ленина.

Меня очень интересовало всегда, как отражён Ильич в народном фольклоре времён гражданской войны. И вот что характерно: даже в самых глухих, отдалённых углах нашей родины массы не представляли себе борьбы и победы без Ленина. И те, кто не знали грамоты, не знали, что такое телеграф, не представляли себе, как можно руководить борьбой на расстоянии, сложили легенды о том, как в разгар борьбы с белыми появлялся Ленин и обеспечивал победу. На берегах Байкальского озера рыбаки рассказывали: шёл бой с белыми, и белые стали побеждать, вдруг прилетел на аэроплане Ленин, встал в ряды наших бойцов, и белые были разбиты. Среди горцев Кавказа была легенда: белые одолевали уже, но Ленин конспиративно, переодевшись, пробрался к нашим, и мы победили. Нельзя давать пьесу об Октябре без Ленина. И сейчас, в обеих идущих пьесах, когда на сцене появляется Ленин, раздаётся взрыв аплодисментов, публика волнуется, встаёт.

Кстати, то, как реагирует масса зрителей, очень показательно. В 1910 г.‚ в бытность нашу в эмиграции, в Париже, мы ходили раз с Ильичём в одно из рабочих предместий смотреть пьесу, посвящённую событиям в Марокко. События в Марокко, куда ссылались штрафные солдаты и где они восстали, тогда чрезвычайно волновали французские рабочие массы; в Париже была грандиозная демонстрация рабочих. Пьеса, которую мы пошли смотреть, шла только в рабочих предместьях. Я уже не помню её содержания, помню, что кончалась она показом восстания и пением «Интернационала». Самое интересное было, как рабочие реагировали. Показывается, например, как хозяин дома, где жил солдат, сосланный начальством в Марокко, предлагает семье солдата сбавить плату за квартиру, если сестра солдата будет приходить к нему ночевать. «Скотина!»‚ «Собака!» — несётся со всех сторон. Зрители горячо аплодировали во время представления, но не столько игре того или иного актёра, сколько моментам победы восставших солдат. «Интернационал» пел весь театр.

Мы в Главполитпросвете в своё время требовали от политпросветчиков, чтобы они, посещая спектакли, особенно внимательно изучали, как на ту или иную пьесу реагирует та или иная аудитория, что в пьесе больше всего её волнует, задевает. По-одному будет реагировать аудитория какого-нибудь крупного промышленного предприятия, например «Трёхгорки», на пьесу, посвящённую 1905 г.‚ по-другому — аудитория села Малиновки, Саратовской области, которая громила в 1905 г. помещиков и с которой расправилась жестоким образом царская власть, по-другому будет реагировать аудитория какого-нибудь глухого городка‚ который 1905 г. знает лишь по книжкам. Политпросветчику надо хорошо знать ту массу, которую он обслуживает, чтобы уметь к ней подойти по-настоящему.

Для писателей, для артистов знание реакции аудитории ещё важнее. Им необходимо знать, как их пьесу «народ переживает».

Я была на «Анне Карениной», сидела в публике. Рядом со мной сидела студентка, которая рассказывала, как целую ночь она простояла за билетом, а в антракте та же студентка учила немецкую грамматику. Пожилая работница, 40 лет прожившая в Москве и ни разу не бывшая раньше в театре, рассказывала, что вот её внучка также будет скоро выступать в красном уголке, медицинская сестра спрашивала, как ей закрепить за собой квартиру, активист-рабочий рассказывал о своём заводе. Никто ни слова не говорил о пьесе. Аплодировали чудесной игре актёров, потом подносили цветы, но о пьесе никто не говорил, Анне никто не посочувствовал.

На пьесе Корнейчука в театре Революции и на пьесе Погодина в театре Вахтангова публика реагирует на манер рабочих французского предместья на волнующую их пьесу: зрители аплодируют победам рабочих, успехам братания, делают вслух замечания, восклицают — видно, переживают пьесу вместе с авторами и артистами, её играющими. Это, по-моему, очень большое достижение. Когда появляется Ленин, публика разражается громом аплодисментов.

Но характерно. В пьесе Корнейчука «Правда» публика в первых двух действиях очень активна, а в третьем действии с появлением Ильича затихает и напряжённо следит за игрой. Надо сказать, что обоим артистам, играющим Ильича, и тов. Штрауху и тов. Щукину, удалось показать Ленина на трибуне. У тов. Штрауха даже в голосе слышатся иногда нотки Ильича, у тов. Щукина удалась манера Ильича говорить на большом собрании, удалась жестикуляция, труднее гораздо дать Ильича «на ходу». Пока это ещё не удалось. Ильич «на ходу» в октябрьские дни ещё не дан по-настоящему, над этим надо ещё много поработать.

Перед артистами стояло много трудностей. Они учились по картинам. Картин много, и удачных и неудачных, скульптура есть и удачная и неудачная. Нельзя учиться, например, по скульптуре Андреева (ему удалась лишь пара скульптур, остальные у него — «искания»), нельзя учиться по картине Юона и ряду других. Мне кажется, что артистам надо учиться исключительно по фото, причём надо знать, к какому моменту фото относится. Фото в связи с изучением жизни и борьбы Ильича очень много может дать артисту. К сожалению, фото, относящихся к октябрю 1917 г.‚ очень мало, приходится брать по аналогии, что, конечно, труднее.

Затем артистов, не видавших никогда Ленина, мог дезорганизовать фильм, первоначально показывавшийся в Музее Ленина. Дело в том, что вначале благодаря известным дефектам старых плёнок Ильич изображался слишком быстро идущим, вернее, не идущим, а бегущим, слишком махающим руками и т. д. Теперь удалось этот дефект фильма устранить; Ильич показывается таким, каким он был. Надо давать его по теперешнему фильму. И тов. Штраух и тов. Щукин дают Ильича чересчур быстро бегающим, слишком жестикулирующим. Это неправильно, это искажает образ Ильича.

Другое. Показывая «на ходу», надо дать не только физический облик Ильича, надо отобразить, как он воспринимает, как он переживает. Один рабочий прислал мне раз очень горячее стихотворение, описывающее возвращение Ильича из эмиграции. Там есть пара замечательных строк. Описывая переживания встречающих Ильича рабочих, автор пишет и об Ильиче: «Вождь переживает, шапку сжимает». Он тоже ведь переживал, и не в одних словах эти переживания выражались. В момент сильных переживаний, бывало, подолгу тихо ходит Ильич по комнате, заложив руки за жилет, тихо, тихо, иногда на цыпочках. Или сидит подолгу не двигаясь, не шевелясь, весь уйдёт в свои думы. А вот в «Человеке с ружьём» говорит Ленин с солдатом Шадриным. Слова Шадрина, говорящего о том, что солдаты, как один, будут бороться против войны, не могут не взволновать. На сцене дело изображено так, что, кончив говорить с Шадриным, Ильич бежит в свой кабинет. Ильич живой пошёл бы к себе в кабинет медленно, задумавшись.

Ильича часто изображают как поучающего, как ментора. И вот выходит у тов. Штрауха в театре Революции, что, поговорив с рабочим, он издалека как-то, свысока протягивает ему руку. Не так здоровался и прощался Ильич, а попросту. Не знавшие Ленина художники зачастую изображают его на картинах каким-то учителем, который подымает руку и грозит пальцем, приговаривая: «Надо учиться, учиться и учиться». Такой жест не свойственен был Ильичу, он подходил к рабочим, крестьянам, товарищам не менторски, не свысока, а как равный к равному. Поучительный жест сразу искажает образ Ильича. Он был простой, близкий — в этом была его сила.

В № 63 «Литературной газеты» от 20 ноября [1937 г.] помещена статья А. Осиповой «Н. Погодин о своей пьесе „Человек с ружьём“». Автор пишет:

«Ленин показан „на ходу“. Этот сценический приём рассчитан на то, чтобы зритель понял: вот как умел руководить, наставлять (подчёркнуто мной. — Н. К.), учить этот человек».

Вот в этом-то вся беда. Ленина надо показывать в разговоре с рабочими не как какую-то «классную барышню», как презрительно любил выражаться Ильич, не как «наставника», а как человека, которому хочется убедить того, с кем он говорит.

В пьесе «Правда» очень хорошо задумано противопоставление образа Керенского образу Ленина. Керенский полон самомнения, поучает, бессмысленные приказы даёт — Ленин убеждает, растолковывает, что и как надо делать. Керенский — прежнее начальство, Ленин — товарищ. Образ Керенского сыгран очень хорошо, Ильича надо играть проще.

Осипова приводит в своей статье слова Погодина: «Я прочёл горы материалов. В воспоминаниях ближайших соратников и друзей Ленина Ленин рисуется всегда добрейшим человеком, чутким, отзывчивым, у иных — всепрощающим. Но разве только таков он? История знает другого Ленина, который живёт в документах музея его имени. Это человек железной воли, суровой непреклонности, непримиримости, человек, полный огромной ненависти к врагам революции».

Я не знаю, насколько точна эта цитата. Во всяком случае, это неверно. В слове «добрейший» уже имеется привкус мещанства, «всепрощающий» — это уж толстовство какое-то. Никто, насколько знаю, из ближайших сотрудников и друзей Ленина толстовцем и мещанином его не изображал. А чуткость и отзывчивость ни в каком противоречии с суровой непримиримостью и ненавистью к врагам революции не находятся. Чуткое, внимательное отношение к людям должно быть присуще каждому коммунисту. В корне неправильно считать, что в Ильиче было два человека: один в домашнем быту — весёлый, улыбающийся, внимательный к людям, чуткий — и другой в общественной жизни — неулыба, не интересующийся людьми, тем, чем они живут, что думают. Двух людей не было в Ильиче. Как в быту, так и в борьбе он был один и тот же. Нельзя изображать его каким-то двуликим. Он был замечательно цельным человеком. Может быть, благодаря такой неправильной установке автора Ильич на сцене ни разу не улыбается ни в той, ни в другой пьесе, может, поэтому не прищуривается у него насмешливо глаз… Впрочем, дать улыбку Ильича не так-то легко. Это я понимаю.

Я хотела бы сказать ещё пару слов о пьесах. У обоих авторов лучше всего дана солдатская масса, образы солдата Шадрина и Тараса исключительно хороши. И артисты, их играющие, играют замечательно. Они часто говорят и делают наивные, вызывающие улыбку, даже смех публики вещи, но нет у них в игре ни тени балаганщины, карикатуры. У артистов в игре сказывается понимание всей тогдашней ситуации. Замечательно хорошо играют оба артиста.

Хуже с отображением рабочей публики. Рабочие, за исключением некоторых сцен, показаны как-то схематично. Женщины фигурируют лишь в качестве дочерей, жён, невест; работниц с фабрик и заводов не показано, а они сыграли в Октябрьской революции крупнейшую роль.

Обе пьесы хороши, созвучны с переживаемым моментом. Игра артистов хороша. Надо только доработать ещё образ Ильича, лучше дать рабочих. Дело это трудное, но с тем горячим желанием дать подлинный образ Ленина, которое имеется и у тов. Щукина, и у тов. Штрауха, и у авторов пьес, можно многое ещё сделать.

1.17. Отношение Ленина к музеям

Владимир Ильич не был большим любителем музеев. Правда, те музеи, которые нам довелось посещать за границей, представляли собой музеи по преимуществу исторического характера, подобранные определённым образом — в духе, чуждом историческому материализму, где не было живой марксистской мысли. Нам не пришлось видеть ни технических музеев, ни отражавших, например, историю завода и пр. И Ильич как-то сразу уставал, безразлично глядел на бесчисленные рыцарские доспехи.

В Лондоне ходили мы с ним в Кенсингтонский музей, и я помню, как ему понравилась витрина, где параллельно было показано на экспонатах развитие зародыша в яйце, развитие зародыша обезьяны и человека. Понравилась экспозиция черепов обезьяны, первобытного человека и современного. Ильич принадлежал к поколению, которое училось тогда, когда запрещалось преподавание биологии в начальной и средней школе, принадлежал к поколению, которое зачитывалось Писаревым и понимало всё революционизирующее значение биологии, всё значение эволюционной теории. Он не мог не интересоваться этим вопросом. Когда я смотрела естественноисторический музей при Свердловском университете, организованный т. Завадовским и его группой, я думала, как бы приветствовал Ильич устройство такого музея, как приветствовал бы он устройство таких музеев в колхозах, в домах социалистической культуры.

Приветствовал бы он и устройство музеев революции. В Париже была как-то устроена выставка революции 1848 г. Выставка была архискромная, в двух небольших комнатках. О ней, кажись, вовсе не писалось в газетах; когда мы были там, было ещё двое рабочих. Никаких экскурсоводов не было. Но сделана выставка была очень заботливо, обдуманно. И Ильич так и впился в неё. Его интересовала буквально каждая мелочь. Для него эта выставка была куском живой борьбы.

Ещё вспоминается мне один разговор с Ильичём. Вопрос шёл об устройстве при заводах политехнических выставок. Это была инициатива одного латышского экскурсовода. Он пытался даже устроить такую выставку при Коломенском заводе. Я одно время в связи с производственной пропагандой, которую так одобрял Ильич, очень носилась с выставкой призаводских музеев. План был такой: на выставке отобразить работу завода; показать, какие цеха есть, что в каждом цеху делается, как продукт меняется, переходя из цеха в цех. Таким образом была бы дана картина всей работы завода. Затем надо было показать, откуда идёт сырьё; места его добычи и то место, откуда сырьё на данный завод доставляется, потом надо было бы показать, где изготовляется оборудование завода, затем надо было бы показать, куда и как идёт изготовленная продукция. Это было время, когда Ильич особо настоятельно повторял о необходимости ширить политический кругозор рабочих масс. Это было время, после VIII съезда партии, когда Ильича особенно заботил вопрос об едином хозяйственном плане, когда он думал, как втянуть в работу над ним рабочие массы, и он хотел, чтоб шире ставилась производственная пропаганда, ширился кругозор рабочего. И я помню, с каким вниманием слушал Ильич то, что я ему рассказывала о политехнических музеях при заводах.

Вот то немногое, что я могу припомнить из того, как относился Ленин к музейной работе.

1.18. Как писателям работать над биографией Ленина

Я считаю, что «сочинить» биографию Ленина не может ни один писатель, как бы талантлив он ни был. Но писатели могут сделать очень многое для того, чтобы сделать воспоминания о Ленине живыми, говорящими. Быстро меняется жизнь. И наша молодёжь очень многое из того, что было 20, 30, 40 лет назад, представляет себе очень наивно, очень упрощённо. Молодёжь не представляет себе той обстановки, в которой шла борьба, не представляет себе тех трудностей, которые надо было преодолевать. Меряют всё на теперешний аршин. Общие фразы, характеризующие то время, им мало что говорят. И вот в живых образах надо показать тогдашнюю эпоху. Тогда понятнее будет Ильич, а то часто молодёжь чувствует, что что-то от неё ускользает, живого Ильича не видит и беспомощно спрашивает: у него на голове что было, когда он приехал из-за границы, — шапка или котелок? Не в шапке и котелке дело. Есть очень хорошая книжка — «Рассказы рабочих о Ленине», вышедшая в 1934 г. в издании Профиздата. Там собраны рассказы по принципу — воспоминания нескольких рабочих об одном и том же. Особенно характерны рассказы рабочих о приезде Ильича из-за границы. Насчёт деталей, насчёт того, был ли Ильич в котелке или кепке, воспоминания расходятся, но зато ярким ключом бьёт из всех воспоминаний одно — как близок был Ильич этим в первый раз видевшим его рабочим, какой любовью к нему бились их сердца, как все они, кипевшие в этот момент, в апреле 1917 г.‚ страстным желанием как можно шире развернуть борьбу, уверенные в победе, видели в Ильиче своего вождя.

Для того чтобы понять то, что на каждом этапе сближало так Ильича с массой, надо понимать, чем жила в тот или иной момент рабочая и крестьянская масса, и если это сумеют дать писатели, т. е. сумеют дать рамку для биографии Ильича, это будет большое дело. И ещё одно. Наши советские писатели всё теснее и теснее связываются с массами. И они могут очень много сделать для того, чтобы выявить, что в данный момент делает Ильича близким тому или иному слою трудящихся, почему он продолжает жить в их сердцах.

Поясню свою мысль примером. Пять лет назад, когда широко стала развиваться коллективизация, крестьяне засыпали меня вопросами — что говорил Ленин о колхозах. Тогда я написала брошюру «Что говорил Ленин о колхозах и о мелком крестьянском хозяйстве». Она разошлась в двух тиражах, один в 200, другой в 300 тысяч. Прежде чем пустить её, я пробовала проверить, как она воспринимается, и я сговорилась о том, что её прочтут в трёх разных местах: крестьянам, где нет коллективизации, было для этой цели намечено одно село Калужской губернии; затем в Рязанской губернии взяли один молодой колхоз и в другом уезде той же Рязанской губернии — одну старую коммуну. С товарищами, которые взялись за проверку, мы наметили ряд вопросов. И вот что поразило меня: оказалось, никто из крестьян ничего не знал об эсерах, но все прекрасно знали о столыпинской реформе, о её сути. Всех, независимо от того, были ли это единоличники или колхозники, волновали одни и те же места брошюры, все противопоставляли старое новому, более эмоционально высказывались крестьянки, одинаково все отвечали на те вопросы, которые ставились. Брошюра эта пять лет тому назад имела, несомненно, агитационное значение, и потому, подправив некоторые места, я пустила её в обращение. Теперь её надо было бы написать иначе, учитывая, что коллективизация стала господствующей формой сельского хозяйства, что сейчас уже другие вопросы волнуют колхозников, чем те, которые волновали пять лет назад, что народ стал уже совсем другой — политически сознательный. Теперь надо пожить в колхозах, взять другие районы, включить в брошюру ряд новых вопросов.

Для чего я обо всём этом пишу? Мне кажется, что литераторы, знающие современную колхозную деревню, могли бы особо ярко выявить, чем сейчас, на данном этапе, близок Ильич колхозным массам, почему он продолжает оставаться для них живым вождём.

Настоящую биографию Ильича, по-моему, можно написать только коллективными усилиями, и в этой коллективной работе литераторы должны сыграть крупную роль.