О Люцифере, великом духе возмущения, „несознательности“, анархии и безначалия

II

Вторая столь и еще более святая социалдемократическая истина гласит: босяк не революционер, а тем более не воротило революции, босяк и так называемый мальчишка, знаменитый ростовский мальчишка. Ты пойми и хорошо запомни, мой друг, что никогда, нигде, ни босяк, ни кавказский кинто, ни этот мальчишка не брали на себя наиболее существенной задачи: создавать шум, привлекать массы, разлить всюду ненависть к врагам и насытить атмосферу босяцким гамом, свистом и всеми подобными ужасами.

Полиция, как гранитная скала, окружает нестройную толпу, наводя на нее страх своей решимостью и готовностью изрубить хоть родного брата, покажись он в лагере бунтовщиков. Безоружная толпа это знает. Но она зашла далеко, она уже у самого Рубикона. Отступление ляжет на ее совести несмываемым позором, да и все равно приведет к тому же концу. Надо перейти Рубикон и потерять политическую невинность. Все ждут, не найдутся ли смельчаки, которые могли бы нарушить молчание. Но „сознательная“ масса прекрасно сознала, что ее ожидает. Она уже было „сознательно“ разошлась или даже разбежалась в стороны. А раз уже настигла полиция, она или начнет приседать, как в Ростове, или же доверчиво подставлять свою грудь под пулю солдата.

Но эти босяки и беспокойная уличная детвора, несмотря на то, что у них и зуда беспокойства больше, а „революционного авантюризма“ хоть отбавляй, никогда, нигде, ни раньше, ни теперь, не вызывали и не будут вызывать оживления, скандалов.

Да! революционного авантюризма, ибо, если только остроумные критики не имели в виду обозвать своих теоретических противников мелкими шулерами, ненасытными комиссионерами-биржевиками с солидными аппетитами, мечущимися, бросающимися всюду просто ради того, чтоб нажить небольшой политический капиталец или даже такой, который помог бы открыть социалдемократическую пивную; — что другое могли сказать они, достойное насмешек и критики? Неужели всякий из нас, кто не ограничивается только вечным и вечно монотонным пением в храмах велемудрия, не революционный авантюрист? Разве босяки, которые могут привести в отчаяние любую организованную силу и эти мальчишки, которые злят и дразнят полицию, не революционные авантюристы, и разве все, кто только, в минуту жизни трудную, прячется, подобно вашим комитетам, о спасении которых во время июльских стачек только и думали „сознательные“ хамы, — под сильной броней конспирации, разве именно такие не являются врагами революционного авантюризма? Да и кто из рабочих, как не буйные головушки, как не все те же революционные авантюристы, будут с такой одинаковой охотой посещать и несоциалдемократические кулачки, и социалдемократическия демонстрации?

И разве они не нужнее для дела, чем сотни заслуженных теоретиков и тысячи смиренных социалдемократиков, строющих глазки своим богам в духе херувимчиков Рафаэля?

Разве, наконец, все великое в человечестве не поддерживалось этими забавными подчас революционными авантюристами? Разве не они были, как свободные птицы, как беспокойные создания, познавшие поэзию жизни, воспевавшие смелость и отвагу, как ценители всего высокого, не мелко-торгашеского, единственным элементом, которого Орфей безумия, Сервантес де-Сааведра, мог обессмертить в образе благородного рыцаря Ламанча, элементом, берущим на себя выполнение самых трудных задач, облагораживающим нашу жизнь, но и осмеиваемым и оплевываемым самодовольными господами положения, ничтожными, пошлыми представителями великой семьи Ругонов Макар.

Только босяки и только мальчишки сводят с ума полицию и пускают в ход решительно все: камни, палки, свистки, на радость даже коварной „Искре“, которая сразу меняет свой тон и начинает аплодировать вам, если только ей нужно чужими руками загребать революционный жар, и они же будут теми одураченными „революционными авантюристами“, которых сумеет надуть Р. С. Д. Р. П., когда она приступит к выполнению великой цели всего движения, к выбору Бебелей, дабы их трубными гласами разрушить буржуазный Иерихон.

О! да, люди, которые прекрасно понимают, много ли надо, чтоб олимпиец, зарапортовавшись, окончательно бы потерял свой стыд, будут представлять нежелательные оазисы в этой социалдемократической пустыне партийного раболепства. Долой всех этих господ, которые мешают Либкнехтам „заниматься ремеслом дураков“ и с помощью парламентов ликвидировать буржуазную лавочку! А пока наши олимпийцы будут бить в перси своя, чтоб аграриев и акционеров, получающих казенные субсидии, заставить разразиться хохотом, но уже вдали от удовлетворенных маленькими интерполяциями Бебелей. Они будут метать громы в безвоздушные пространства и доходить до виртуозности в великом искусстве очаровывать мелодичными звуками социалдемократических симфоний, специально приспособленных к парламентам, убаюкивая при этом очень скоро устающих набожных католиков, очаровывая всех, кто „рожден для вдохновения, для звуков сладких и молитв“. Говорят, что сам Бюлов охотно подставляет барабанную перепонку под аккорды Бебелевской музыки: еще бы! разве человечество так низко пало, что оно перестало уважать Кикеронов.

Понятно, что вы, товарищи по профессии лукавых буржуазных депутатов, имеющих больше вас оснований заседать в парламенте, что вы, привыкшие вращаться в высшем обществе и с нескрываемым презрением смотрящие на нахально-лезущую, грязную, неблаговоспитанную, порочную босяцкую ораву, на этот вращающийся около очагов разврата бездомный, бесприютный люмпенпролетариат, что вы, милейшие депутаты, носители высших прогрессивных начал, должны на этот босяцкий мир указывать нам, как на подонки общества. Подонки общества, преступная чернь, оборванцы, голяки, — такова вечная песня хорошо одетого господина, какого демона он бы не исповедовал.

И после столь искренних гримас, все эти белоручки, друзья одетых празднично рабочих, машинально произносящие при виде поющей кафешантанные куплеты босяцкой оравы многозначительное „брр!“ — имеют все же смелость утверждать, что они с большей любовью идут в грязные конуры угнетенного человечества, чем хотя бы в великолепные дворцы, где заседают продажные „представители народа“. После великих примеров товарищеского отношения квалифицированных к неквалифицированным, после того, как историк движения отмечает успехи рабочих вождей в смысле усвоения более красивых манер и в такой степени, что буржуазные салоны не могут отказать в приеме блестящим кавалерам, после постоянной ругани, сыплющейся на изголодавшуюся братию и признания совершаемых наиугнетеннейшим слоем мелких краж великими вплоть до искренних fi donc преступлениями; — все эти господа и эти „идеологи“ еще смеют уверять нас, что они отрицают буржуазную мораль и всесильного земного повелителя-собственность, и что они не могут подписаться под громеносной иеремиадой Пушкина по адресу „бессмысленного“ народа.

Но чем вы, чистые, благовоспитанные создания, отличаетесь от тех заядлых представителей буржуазных слоев, у которых с большим правом, чем у вас, вызывает тошноту неприглядный вид оборванца-босяка? В своих нападках на людскую испорченность, на грязные инстинкты трущоб, чем отличаетесь от тех же буржуев, мотивирующих поддерживаемый ими гнет все теми же невежеством и порочностью народа и чем ваш квази-моральный ценз отличается от такового же ценза буржуазии? Нет! подобно последней, каждый раз,когда босяки ехидничают над туго накрахмаленными специально для парламентов воротничками и над вашим мягко стелющим демагогическим языком, вы можете спокойно отвечать им серьезным тоном уважающего себя господина:

Но чем вызвано ваше человеконенавистническое отношение к босякам? — „Они враги культуры.“ — Разберите этот аргумент и вы убедитесь, что он лишь один конец того обоюдоострого меча, которым некогда буржуазия отражала нападения тогда еще революционного пролетариата. Не был ли и последний врагом то-то же прогресса, не уничтожал ли он машин, не свалил ли он вандомской колонны и не имел ли исторического права произвести еще больше опустошений? Не постольку ли стало ясно всем, что рабочий — враг не машин, а вдохновляемой ими эксплуатации и с радостью будет взирать на зияющие раны в буржуазном организме? Он стал кумиром и предметом всеобщего внимания; его революционная энергия поразила весь мир.

А босяк? Если он в бурное время будет уничтожать то, над чем работали целые века, то докажет ли он что нибудь другое, как не то, что проснулся в нем демон разрушения? Разве не с завистью смотрит он на продукты цивилизации, выставленные в витринах богатых магазинов? С какой охотой прибрал бы он их к себе и с каким наслаждением развалился бы в мягком кресле, с тем лишь отличием от нас, что, беспокойный, мятежный, он не будет засиживаться там до геморроя. Или отказался бы он цедить шампанского и съедать чудные грозди винограда? Разве он против утех жизни и благ цивилизации, когда они доступны ему?

Не он ли, наконец, разбивает дорогие старому миру предрассудки и зло смеется над ними, отвергая все вялое, скучное и лелея смелые порывы? Эта непринужденность, это отрицание всяких искусственных уз и есть та бешенная волчица, которая питает будущего универсального деспота-цивилизацию. Здесь, в уголках отрицания скучных догм, утомляющих всех приличий, в убежищах, где рождаются „преступные“, адски жестокие замыслы против умирающего мира, явилась, крепла и развивала свою мощь смелая идея не признающей ничего выше себя, прогрессивной, беспощадной, дерзкой жизненной критики. Пороки и преступления взрастили нашу цивилизацию, босяцкая смелость придала ей надлежащий размах. Отсюда испокон веков делались подвохи Люцифером под гнусное здание буржуазного довольства и заступом ему служила гордость наша и прежде всего гордость босяка-человеческая разнузданность.

Кто, как не босяк, является демоном-акушером истории? откуда, как не из мрачных трущоб, льется потоком этот тлетворный яд осмеивания всего черство-холодного кодекса позорной буржуазной морали?

Может быть, вы, честные сынки богатых родителей, гнушаетесь того мелкого воровства, на которое всегда пойдет босяк? Но разве не в этом ежедневное, живое отрицание права собственности? и разве проворовавшиеся босяки не являются лучшими выразителями глубочайшей в мире идеи: последний из всех отверженных имеет такое же право на существование, как самый заслуженный эмигрант, будь он даже Плеханов. Честные политические преступники, в своих, бичующих склонность босяка к еде, проповедях, являющиеся Иоаннами Предтечами для участкового пристава и ищеек с Гороховой улицы, лица, которые кое как, а все таки проживут часто насчет все той-же революции, сквозь пальцы смотря на безмятежную жизнь Бебелей, Лафаргов и хотя бы самих себя, будут строгими очами пожирать упорствующих в своих грехах босяков.

Если вы, добродетельные мои друзья, не можете убедить родных то, что они высылают вам, направлять по адресу вами наставляемого босяка, если вам неудобно принять его в партийную типографию и экспедицию, если вы не можете ссудить его „на несколько дней“, но без отдачи, деньгами, если вам трудно взять для него из партийных, студенческих и эмигрантских касс или найти переписку или уроков, то будьте любезны посторониться немного и дать дорогу идущему на невинную забаву босяку.

Из этого чувства его — украсть все, что надо ему, — выросла, несмотря на все драконовы законы и все сентиментальничанья сытых филантропов, эта глубоко запавшая в душу его ненависть к „священному праву“ собственности. Мелкие ли экспроприации, или ваше обобществление потом, все тот же великий грабеж в глазах буржуазии, и странно отрицать одно, признавая другое и было бы еще более странно, признавая грабеж для партийных расходов: на содержание членов партии, отрицать его для босяков. А грабеж в пользу партии бывает разного рода!

Люди, вся собственная честность которых заключается в том, что они имели осторожность выбрать богатых родителей или в том, что занимаются легким литературным трудом, сущей пародией над трудом вообще; теоретики „честных краж“ по всем правилам буржуазной морали, почему то непременно открыто; „моралисты“, смотрящие на эти акты, не как на естественные, вызванные необходимостью утолить свой голод, а как на вящшее упражнение в добродетелях под контролем какой то высокоморальной субстанции, все эти господа поносят тайные кражи босяков за это отсутствие „рыцарского прямодушия“. Устами сих младенцев глаголет святая истина эксплуатации.

Пусть не стараются все, боящиеся исповедываньем смелой теории отрицания судов вообще разозлить буржуазию и буржуазную революцию и потому прибегающие к „смягчающим вину обстоятельствам“, казаться гуманными, снисходительными судьями, выносящими оправдательные приговоры, хотя и преступной, но, „по невежеству своему“, преступающей законы, босяцкой нищете. Она не просит у вас провезенных контрабандой через буржуазные заставы милости и снисхождения. Продолжайте по прежнему успокаивать реакцию, уверяя ее, что вы не то, что другие, мазурики, не признающие ничего святого, ибо вам все равно не унять даже вашими „улучшенными тюрьмами“ продолжающих отмыкать замки и уносить из церквей дорогие священные сосуды. И я думаю, что мир преисполняется ликования и все кругом предается какому то высшему блаженству, неге, неземному томлению, когда под аккомпанемент адского хохота всего озлобленного человечества внизу раздается скрип, лязг отмычек в руках искусного социального слесаря-воришки.

Живо представляю себе, как глубоко должно возмущать только что пообедавших приват-доцентов по кафедре буржуазной морали мое подобное „совершенно напрасное“ ликование. Снисхождение — да! но не поощрение. И эти „...закоренелые аристократы довольны, когда у них являются случаи нисходить к младшим братьям, ибо именно благодаря этому они чувствуют, как высоко поставлены они сами“.

Нет! не снисхождение и любовь к человечеству руководят вами, перед вами встают славные тени прошлого. Радостно шагаете вы за февральские дни и попадаете в Париж Луи-Филиппа. Великий историк собирает базальковских героев, старых, лукавых созданий и говорит: „enrichissez-vous!“ Поймите весь смысл вашего же боевого клича.

Там за приснопамятными героями пойдет длинной вереницей целый ряд несчастных пролетариев, и Гизо поспешно прихлопнет двери перед ними. „Они сами виноваты“, говорит он: „что не могут удостоиться таких же благ. Народ не бережливый, не хочет обогатиться.“ А что иное говорит теперь „свободная“ Британия и либерально-реакционный континент?

И разве вы, понимающие сами все бесстыдство продажного министра, хуже понимаете то, что босяк не может примоститься у промышленного станка, не выгнав кого либо в Сент-Антуанские предместья, что с расцветом промышленности, с обеднением деревни, босяцкий мир открывает новые источники, питающие его. Может быть, около фабрик копошится небольшая часть могущих хоть случайно окунуться в фабричный водоворот, но сколько таких, которым навсегда вход воспрещен в те места, где „ваши“ прекрасно мирятся со всеми Бентамами, свободой, равенством и братством.

Не имея постоянного заработка, босяк кое как перебивается случайной, непостоянной поденщиной, подаянием и своим великим босяцким промыслом. Но все забывается, и с кафедры слышится голос Гизо: „улучшайте ваше положение! и если где нибудь покажется босяк, смирите его, ибо он не способен на улучшение своего положения и не отзывается на это: „enrichissez-vous!“. И сколько деморализации вносит в босяцкую жизнь его воровское ремесло! Видите ли? он теряет охоту к труду.

Вы, как некоторые хамы, очень пригляделись к наглым буржуазным созданьям, вы еще с ловкостью с иголочки одетых с завитыми кудрями пошлых творений — приказчиков больших магазинов, молодцевато расшаркиваясь, открываете двери перед ее величеством — буржуазией и захлопываете их перед носом засмотревшегося босяка!

И пусть босяки не создают прибавочной стоимости, благодаря чему? не тому ли, что из 6, 8 и т.д. имеющихся рабочих рук, если можно занять лишь 4, 6 и т.д., приходится оставлять двух на произвол судьбы, предоставив им пробавляться, работая урывками, то здесь, то там, а не то испытывать верность ночного мрака и своего воровского чутья.

„Развратом“ своим босяки поддерживают любовь к досугу и дух протеста в рабочих, в их притонах постоянно снимающих свои буржуазные тяжести. Босяк вообще — это реальный исторический бес революции. Он антипод тем, которые вместе с 12, 14 часами работ продали душу богу экономики.

Прилежные работники нуждаются во внешнем оплодотворяющем начале, которое могло бы вдохнуть в них революционную злобу и ненависть к богачам.

Босяки же как раз элемент, издевающийся над псалмопевцами буржуазного прилежания и тем подтачивающий устои рабской покорности, это — революционный элемент, культивирующий идею наименьшего труда и в силу исторических обстоятельств идею человеческого досуга. Но это культ не буржуазной эксплуататорской лени, а антибуржуазной и революционной. Это посланник ада, блюститель интересов подземного царства, который приютился на окраинах города, соблазняя всех в его чертоги вхожих. Пусть он даже не создает прибавочной стоимости, а разве ваши интеллигенты, вы сами, наконец, создаете ее?

Поскольку рабочие ближе подойдут к бесу праздности, постольку только добьются хотя бы даже улучшения своего положения, а разве стачки не отказ от работы и проникновение великим босяцким духом? Буржуазный Саваоф проклинает человека и говорит: „в поте лица твоего ты будешь есть хлеб твой“. Босяк же учит той беспечности и любви к досугу, которая заставляет буржуя просить вас туда, в вентилируемую, уже мастерскую на лучших харчах, на высокой плате.

Вас смущают позорящие(?) буржуазный строй пороки босяков, его мелкие страстишки, его развращенность? нет! они смущают вас этой своей грязной оболочкой, оболочкой босяцкой нищеты. Развращенность босяка — историческая привычка, необходимый спутник мятежного духа; ваша — это позорная сладострастная дрожь возбужденного жирными блюдами и опьяняющим нектаром блаженного буржуя, это вечно гнетущая его сознание мысль, каждый нюанс которой смакуется, медленно процеживается через извращенный мозг. Босяцкому разврату недостает этой вычурности и самовосхищенности буржуазного разврата, и пусть только босяк наденет воротнички и манишки, — кто, кто из самых заклятых его врагов осмелится упрекнуть его в порочности?

Душа его — очаг неумирающей никогда ненависти ко всему, что хоть в самой слабой степени напоминает ему о власти, об угнетении. Пусть даже ненависть — порок с точки зрения освобожденного от зла человечества, культивирующего всеобщую солидарность, братство, любовь. С революционно-исторической точки зрения она зиждительное начало, стократ выше любви. Ангел смерти придет косить буржуазное население, прежде чем настанет великий день свободы. Сент-Антуанские предместья, Хитревы рынки и Вяземския лавры выедут на большую дорогу, убивая безжалостно детей нечестивого Ахаза. Трущоба будет гудеть: „дочь буржуазного Вавилона, опустошительница!... блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень.“ И пронзительный свист ее будет историческим упреком слабонервным трусам.

Если 30.000 рабочих могут повергаться ниц перед его высочеством Сергием, если мать сыра земля может носить до сих пор желтые синдикаты и если стачечники могут капитулировать перед хозяевами, прекрасно понимая, что, отказываясь голодать, они изменяют своему рабочему делу, то почему вечно голодные босяки не могут на время прекратить свою голодовку и продаться буржуазии, ограбление которой в ваших глазах было бы, может быть, еще более тяжелым преступлением? Никогда и никто не говорил им об общей революционной работе, никогда их не призывали вы бороться рядом с собой, и было бы странно, если б они на себя смотрели иначе, как на особый, всяким ничтожеством лягаемый мир, странно было бы, чтобы они жертвовали своими интересами во имя неведомых им и никем не указанных обязанностей. Вы и буржуи одинаково ругали и, сытые сами, смеялись над лохмотьями босяка и бичевали пороки и всякие прегрешения его. И он презирает и вас и вами оберегаемых буржуев и всякому, кто осмелится упрекнуть его продажностью, он ответит в сердцах: „идите от меня... к дьяволу, ибо алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и не напоили меня; был странником, и не приняли меня; был наг, и не одели меня; болен и в темнице, и не посетили меня“.

Помирая с голоду, босяк поневоле первому встречному политикану продавал себя, но ненависть к чистой публике ни на минуту не утихала в нем и, может быть, еще вчера, беспечно насвистывая какую нибудь песенку собственного изделия, он походя ограбил пузатого банкира и даже отправил его ближайшей дорогой в царство небесное.

Свистом, гамом, неприличными кувырканьями и полной неспособностью воздержаться во время революционных маршировок от нарушающих стройность похода проявлений „несознательности“, они мешают марксистам в их муравьиной организационно-строительной работе. Они никогда не согласятся играть роль послушного теста в ваших руках, они не пойдут в ваши монастыри, они не рождены в ваших палестинах, они не продадут никому, решительно никому свою волю волюшку. Оказывают они свое содействие всякому, кто к ним придет, но с тем, чтоб предоставлено было им действовать по своему. А честолюбцев с централизаторскими замашками они также хладнокровно во время выборов прокатят на вороных, как хладнокровно в следующую же ночь дочиста ограбят буржуев. Молодцы, парнишки! пусть очищают Авгиевы конюшни-парламенты от всех неискренних врагов эксплуатируемых рабочих. И если не вполне удастся провалить вас, так пусть хотя бы наносят удар вашему самолюбию!

Продажные, бесполезные, по вашей же вине, в мирное время, они настоящие демоны во время революций. Когда буржуазные пономари бьют в набат в ужасе перед социальными пожарами, улицы и все перекрестки полны этими революционерами. Враги бесцельных маршировок в мирное время, они не щадят энергии, когда им импонируют революционные призывы и созданное ими же воинственное настроение, они не щадят никого и ничего, они авангард на манифестациях и застрельщики, когда начинается социальное кровопускание, они делают первые бреши в старые здания, они могильщики старого мира со всеми его доблестями и недостатками. Есть у них и великие грехи, но кто пред богом не грешен, пред вами не виноват?

Революция — понятие босяцкое. Босяки поэтому были и будут всегда верховодами разрушения, они исторические помощники для истинных революционеров. Что было бы, если б мы во время обратили внимание на них, организовывая на вполне товарищеских началах боевые дружины, шайки, команды и предоставили бы им объявлять города в ночном осадном положении, грабить, убивать, а днем устраивали бы драки, происшествия и злили бы вместе с детворой полицию. Манифестации превратились бы в невозможный хаос. Пусть шумят, кричат, свищут, гикают, хохочут, бросают каменья, пугают лошадей, играются ножами и кинжалами, грабят оружейные склады и пр. и пр. Власти растерялись бы совершенно и метались бы, как угорелые, в стороны. Но ударил ли кто нибудь палец о палец?

Боевые шайки ничего общего не будут иметь с чинно марширующими вашими отрядами. Среди босяков нельзя устраивать вспомогательных касс, профессиональных союзов и проч., но ведь в них никто и не нуждается. О централизме точно также не позволят завести речь: босяк первому зазнавшемуся честолюбцу, как Щедринский мальчик без штанов, скажет „на-тка выкуси!“. И по делом.