О Люцифере, великом духе возмущения, „несознательности“, анархии и безначалия

III

Великий кудесник открывает следующий саркофаг и показывает третью набальзамированную истину: крестьянин не может быть революционером. Египетские начертания ничего не разъяснят более, ибо они указывают на сравнительно младенческий период развития человеческой мысли.

Ортодоксы сущие мекленбург-ольденбургские историки. Они предпочтут одну пустую подробность из истории какого нибудь княжества самому яркому проявлению народного духа; их забавляют всегда театральные вещи: рукопожатия, речи, уставы, программы, обещания. Только потому они за эффектностью внешних событий проглядывают самую суть. Забывают, что до официальной версало-парижской революции было до 300 народных волнений. Забывают также все то, что вызвало крестьянскую реформу, крупный недостаток которой заключается и в том, что своими отрезками она дала возможность Ленину выкарабкаться из того незавидного положения, в котором он оказался после Полтавских и Харьковских событий.

Когда городские волнения, говорят они, доказывали революционность пролетариата, глубокое молчание со стороны крестьян в то же самое время ясно указывало на полное отсутствие в них чувства солидарности с рабочими. Но городские волнения доказывают лишь то, что агитация велась среди и ради городских рабочих, а крестьянские — среди и ради крестьян.

Да и странно было бы, чтоб крестьяне интересовались рабочими больше, чем последние ими; разве земледельческое население. составляющее огромное большинство всего русского народа, не имеет своих нужд и горя? С какой стати ему зря соваться туда, куда его не приглашали ни грамотные, ни безграмотные из вас, и когда слухи о ваших священнодействиях доходили до него через третьи и четвертые руки. Оставлять подавляющему большинству жен, детей и стариков и идти на встречу неуловимому, не приглашавшему его меньшинству — где это слыхано в истории?

Кроме того, как ни как, мужички по прежнему упорствуют в своей „исконной преданности к престолу и отечеству“, и это должно, понятно, вызывать чувство досады у рабочих, сплачивающихся в Зубатовския организации, пришедших 19 февраля в Кремль, у Мильерана, подающего ручку Николаю, у Либкнехта, присягающего саксонскому дому, у „товарища“2 Топанкова, у немцев, сердитых на Засулич за ее „злодейское преступление“ Как будто в избавленных от крамолы деревнях правительство не вело опасной, усиленной агитации в духе реакции и не напускало на них дружной шайки святых и не святых, знахарей, попов и всяких кудесников, земского начальника и урядника при молчаливом попустительстве с вашей стороны? И если б даже в 70-х годах удалось набрать десять, двадцать тысяч крестьян, не представляли бы они все таки лишь маленькую каплю, тонущую в многомиллионном крестьянстве. Где и кем доказана их антиреволюционность? Десятки лет, целые десятки лет вами ведется агитация среди рабочих без важных для них результатов, и все таки смело ставятся кресты над всем крестьянским населением, где агитацию начали вести лишь в последнее время, да и то не вы, и в какой нибудь десятитысячной, стотысячной части его.

Где и кому из вас удалось разрушить буржуазный Карфаген, поколебать устои цезаризма и эксплуатации, чтоб можно было говорить о каких то неудачах среди крестьянских масс?

Внушив рабочему, на одну десятую грамотному, на девять десятых безграмотному, ненависть к мужику, вы требуете еще, чтоб наши пэйзаны в своих отношениях к рабочим были кротцыи и милостивыи, яко аркадские поселяне. Революционизируя крестьянские массы при помощи ребяческих программ, вы серьезно воображаете, что тем самым рушатся социальные перегородки и корчите из себя Прокрустов, вгоняющих в определенные рамки не признающую вас народную жизнь.

А когда последняя начинает посмеиваться над вами, и перед вами встает неприятный призрак „ненаучного“ крестьянского бунта, вы начинаете протискивать в аграрную программу добавления и примечания и устами Лениных вещать великую, умело популяризированную, идею невеликих подачек.

Не одна Искра составляла для крестьян программу-минимум, а все, что только боялось народных волнений, все реакционные, правительственные элементы хватались за ту же спасительную соломинку. Крестьянские положения, высочайшие манифесты и всякие законодательные акты принадлежат к той же категории попыток. Молча всегда принимала деревня все эти „отрезки“: она знала, что будет и на ее улице праздник.

Во всех этих экскурсиях в чертоги крестьянской бедноты более всего поражает человека это стремление марксистов, минуя подавляющее большинство, оперировать над бесконечно-малыми величинами, над какими нибудь сотыми долями процента. Не сто пятидесяти миллионный народ, нет! русскую историю делают жалкие 10-20 тысяч „сознательных“. Да здравствуют гессен-дармштадские историографы!

Такова более или менее полная схема социалистической систематики, поскольку ею классифицируются подонки и полуподонки общества. Дальше идут самые сливки: учащаяся молодежь, интеллигенция, офицерство и пр. Прибавочной стоимости никто из них не создает, но зато к дисциплине склонность большая: постольку они и удостаиваются искровских рукопожатий. О них скажем лишь, что. как только попадают они в лагерь ортодоксов, все живое выветривается из них и остается что то кислое, сухое, унылое. Как какой нибудь вечно скучающий владыко, они проникаются великой истиной суетности всех сует, чтоб отодвигать кровавые призраки революции; предоставив грядущим поколениям отвечать за ошибки отцев.

Зато там, при наших детях, будет хорошо, и много будет тогда революционеров, а, стало быть, и мы революционеры. Дети, дети! милые, прекрасные дети! доводами, почерпнутыми из вашей будущей революционности, ваши отцы будут аргументировать свою „сознательную“ революционность. Мир явился свидетелем зарождения странного института — обратного дворянства, революционного благородства по вине детей. Социалдемократы, поставившие вверх ногами Гегеля, выделали то же самое с теоретиками герольдической науки. Сын будет бороться мечом и секирой и сокрушать вражеские силы. Значит, отец — активный революционер. Сына повесят публично, — значит, отец пострадал за народ. Отцы стали скупы на ту подать кровью, которую с революционеров взимает история. Так пусть дитя раскошеливается за них. Но ведь дитя не всегда дитя, ведь и оно, когда окрепнет, придет в возмужалость, станет в свою очередь производить потомство. Так пусть внук, правнук, словом, кто нибудь из наших потомков (найдется же, наконец,) отвечает за отца и сына, и святой революционный дух.

Им можно ждать: все более и более привлекая к себе симпатии власть имеющих и властью нас дарящих привилегированных слоев и тем надолго обеспечивая себе и домочадцам своим спокойную, безмятежную жизнь под небом счастливой Гельвеции; вечно и вечно услаждая себя этими, то могучими и свирепыми, то сладкими и сладко замирающими звуками тех песен о славном прошлом и великом будущем великого и славного рода „сознательных“, которые распевают восторженные партийные певцы в уютных, приятно поражающих нас своим резонансом, залах заграничных кафе; отдавшись целиком выяснению ближайших исторических поводов столь интересующей человечество ссоры наших Иванов Ивановичей с Иванами Никифоровичами; — им есть расчет, им смело можно ждать.

„В стране свободы, в преддверии будущего социалистического царства“, они как у Христа за пазухой. Снежные громады Альпов обступили эту страну, и ниоткуда не дойдет до них никакое дуновение тирании.

Им можно ждать: какое дело им, баловням Фортуны, до тебя, „грязная, невежественная“ чернь! разве слезы твои тронут людей с сияющими лицами? раскрывали ли они народные скрижали, ужасные скрижали, исписанные кровью твоей и кровью детей твоих? как понять им, счастливцам, весь твой душевный ад: ненависть, злобу, симпатии, все муки, страдания и все горе твое? и заглядывали ли они когда нибудь в самую душу твою и во все глубокие тайники ее и, сытые, с их сытыми сознательными хамами, не в праве ли они требовать от тебя, чтоб не для них, а для дела свободы, ты согласилась голодать и страдать всю жизнь и обязательно оставила эту безусловно непохвальную порочность твою?

О спрячь! спрячь! далеко припрячь порочную душу свою!.. уйди! уйди!.. чтоб лохмотья твои не поведали нам о том моральном падении, которому подвержены все, подобно тебе, не получающие ниоткуда презренного металла. Как устоит порочность и алчность твоя перед бескорыстием и скромностью богатого бессребреника, перед святостью буржуазной морали, которая воздвигла свой трон на прочном фундаменте буржуазного довольства и опирается на нем, как твердь земная на легендарных китах. Какое счастье быть честным человеком и как блаженны должны быть те, которые, в погоне за правдой, истиной и справедливостью, забыв даже про еду, довольствуются лишь исканием их: правды, истины и справедливости и, может быть, питаются тем, что, подобно тем же китам, „емлют десятую часть райского благоухания“... но уж, наверно, не от зажаренного в буржуазной Валгалле кабана.

О нет! не от того буржуазные киты сыты бывают!

Чернь! порабощенная дармоедами чернь! уйди от этой сволочи!.. друзья-ребята из вертепов и ночлежных домов и светлых и темных углов и заливаемых водой подземелий! все вы, бродяги, несчастные, неудачники! все, все, обмазанные грязью нищеты, в разноцветных богатых виссонах ваших из лоскутков, тряпок, лохмотьев, со всем душевным адом и болезнями вашими, горькие пьяницы, молодцы из славного племени босяков, с незаспанными глазами и вечно блуждающим взором, все вы, живые элементы созидающего разрушения!.. дальше уходите от этой самодовольной сволочи, благочестивой шайки гиен и отзывчивой оравы крокодилов... уходите! убегайте от них, не от насмешек и критики, а от лицемерия и пустословия их!

Великая трущоба! придет конец мукам твоим и настанет день счастья и свободы! засверкает огонь в твоих страшных глазах; злая, жестокая, черная, как само преступление, мысль, как, мрак рассекающая, молния, ударит в твои мозг; в тебе проснется демон, зашевелится зверь, и оскалит он зубы и позовет он великое племя свое, и раздастся подземный хохот, непонятный, таинственный гул и непонятные, таинственные голоса, и, когда ненависть и злоба обдадут вселенную своим ядовитым дыханьем и наполнят ее жаждой отмщения, из этих недр народных, из пор и скважин их, польется, подобно свободно катящейся лаве, всеуничтожающая, всепожирающая и всесокрушающая революционная желчь.

То будет великий день возмездия.

Черные тучи покроют собой небосклон; в густой, зловещий мрак погрузятся дворцы и притоны буржуев; политические выжиги будут беспомощно метаться в стороны. Но их настигнут огненные и кровавые дожди; народная желчь будет разъедать самый мрамор палат. Матери избиваемых политических младенцев, буржуазные Рахили, горько будут оплакивать их и раздирать по ним богатые одежды свои... Гордый, воспрявший духом, Люцифер разорвет тяжелые оковы и сбросит с неба самодура кастрата. Восстанет ад, и воздвигнется великий храм свободе, и жрецы ее будут петь могучую песнь непослушания.

Запоют они песнь свободы, могучую песнь непослушания! веселой, жизнерадостной, сильной мелодией, разряжающейся в целое море нежно вибрирующих эфирных волн, наполняющих вселенную гармонией, докатится до народного океана песнь избавления, спугнет с чела толпы раздумье и заботу и ляжет этим морем ласкающих звуков на сознание ее.

Долго убаюкивали тебя речами своими, успокаивали, утешали хитрые, лукавые создания, меняли шкуру, ехидны, без счету; но яд змеиный заключался в их сладких речах; глаза их выражали лишь ненависть, презрение и плохо скрываемую боязнь.

О! как сладко, в каких заманчивых формах говорили тебе об этом грядущем Эдеме свободы, братства, довольства. И все, решительно все уступали тебе в возможном Эдеме... за эту маленькую власть, за эту нетяжелую для тебя диктатуру.

И, когда ты внимала им и посылала детей на верную смерть, поднималось восстание, свергались троны и целые касты, и, наконец, наступал самый Эдем, но лишь для них... а кости детей твоих становились добычей орлов и шакалов...

Навсегда оставь всех этих господ! убегай от этих сирен! проникнись идеей равенства и духом анархии и восстания, прокляни всякую власть и всякое господство одного над другим, откажись от всяких услуг подозрительной окраски „друзей“ и вечно, неустанно взывай к самодеятельности масс, ибо только тогда наступит тобой желанный день избавления.

Трущоба! ты сама заведи песнь о свободе! тебе не надо наемных певцов; пусть звуки народной свирели, здоровые, полные мелодии звуки, раздаются сильней, и пусть песня твоя коснется чуткого уха борца, приносит ему и радость, и счастье, и радостную весть избавления, чтоб, как только упьется гармонией он, загорелось бы в сердце его это сильное желание свободы, и чтоб страдал он, гордый борец, упиваясь гармонией песни твоей. Отточит он мечи и секиры, созовет он друзей и с друзьями пойдет он бороться за счастье свое, за свободу.

Ты только заведи песнь о свободе и прими все меры, чтоб грозным бурным потоком, и с треском, и с шумом твое восстание разлилось от гор и до гор, чтоб все, на чем лежит печать Хама, Каина и Иуды, ломало, разносило и сокрушало оно, а эти ужасные „пороки“ поднялись на взрощенные в богатых оранжереях буржуазной морали добродетели, — и ты тогда поймешь, что за сволочь все эти социал-гешефтмахеры, все эти Хамы, Каины и Иуды и о чем думали и что имели в виду, когда они, в дни твоей розовой юности, всячески обхаживали тебя.

Накануне великих социальных гроз, спите беспечно лукавые краснобаи, жалкие, презренные дети насилия! Ваше счастье, что вам не понять никогда, какой кровавый пир готовит вам „подлая, преступная чернь“!

И Макбет ползет. Ужасная ночь! ужасные сцены... То не невинные шалости „революционеров“. То Вальпургиева ночь революции, когда по зову Люцифера слетаются Спартаки, Разины и герои красного башмака на землю. То само восстание Люцифера!

Чернь! злой Макбет! В минуту, когда, разделавшись с своими врагами, ты начнешь поддаваться сладким речам старой лисицы Макдуфа: этих странных твоих друзей, социал-диктаторов, пусть в эту минуту тайный голос скажет тебе: