О тех, кто предал Францию

Что произошло во Франции

Французы славятся всюду своей ясной логикой, но уже много лет они страдают от путаницы в политической философии. Во Франции никогда не прекращались споры, между приверженцами этатизма, или всепроникающей государственной опеки, — системы, которая хорошо действовала при Наполеоне I, но позднее выродилась в шаблонный бюрократический режим, — и сторонниками индивидуализма, нашедшего свое выражение в революции 1789 года и в последующих революциях. Наполеоновская система управления через префектов, подчиненных центральному правительству, действовала хорошо, пока существовал дух национальной целеустремленности, породивший эту систему; когда же этот дух иссяк, Франция осталась с 40 миллионами индивидуалистов, каждый из которых старался уклониться от контроля центральной власти и очень гордился, когда ему это удавалось. Французы были в восторге, если могли надуть администрацию, обойти закон. Они пускались на всяческие ухищрения, лишь бы избежать уплаты налогов. Существовали даже специалисты-профессионалы, дававшие советы по части нарушения законов; за умеренный гонорар они учили налогоплательщиков, как можно сэкономить несколько тысяч франков в год. Законодатели потеряли уважение в глазах масс, так как выпускали множество декретов, которые нередко противоречили друг другу. Пробежав страницы «Журналь офисьель» за последние несколько лет, я перестал удивляться отношению рядовых французов к закону.

С началом войны количество декретов увеличилось, но отношение граждан к ним не изменилось. В мае 1940 года я обедал в известном парижском ресторане с несколькими иностранными журналистами, среди которых был корреспондент официального итальянского агентства Стефани. Он сидел рядом со мной. Это был день, когда во всех ресторанах запрещалось подавать спиртные напитки, так как спирт надо было экономить для военных целей. Тем не менее мы получили перед обедом коктейль из джина, а после обеда — коньяк. Корреспондент Стефани был озадачен. Я объяснил ему, что хозяин ресторана очень хотел угодить нам и вообще придерживается того мнения, что законы для того и существуют, чтобы нарушать их при всяком удобном случае. Итальянец был шокирован такой недисциплинированностью. В то время я думал, что это — типичная фашистская ограниченность; но потом я не раз задавал себе вопрос: может ли нация позволить себе во время войны такую роскошь, как недисциплинированность, когда ее противник, Германия, и потенциальный противник, Италия, соблюдают строгую дисциплину? Нужно, как видно, определенное время, чтобы выработалась привычка к лишениям, которых требует современная война. Во время «фальшивой войны» — с сентября по май — состоятельные французы продолжали свой обычный образ жизни. Когда же война подступила к воротам Парижа, чувство собственности взяло верх над волей к победе. Французы не прошли такой выучки, как немцы и итальянцы. Благосостояние подточило решительность, не останавливающуюся перед риском. Они хотели спасти свою собственность, спасти парижские здания, которыми они так гордятся, спасти красоты Франции, не понимая, что красоты эти ни к чему, когда они захвачены немцами. Они не подумали, что если придет время отвоевывать Париж обратно, то немцы вряд ли сдадут его без отчаянной борьбы за каждый дом, такой же отчаянной, как если бы они защищали Берлин против союзников.

Немцы бомбили деревни, скопления беженцев и коммуникационные линии, но они редко бомбардировали крупные промышленные предприятия. Они, повидимому, собирались использовать эти предприятия для производства вооружений против Англии, после победы над Францией. А кроме того, они, вероятно, понимали, что крупные промышленники после первых же поражений будут настаивать на соглашении с Германией — в надежде на то, что они пригодятся немцам для управления предприятиями и смогут извлекать кое-какую прибыль, даже когда их фабрики и заводы попадут в немецкие руки. И если многие французские заводы не были взорваны при отступлении, то я не думаю, чтобы это объяснялось одной только дезорганизацией.

Почему союзная авиация не бомбила Берлин и важнейшие города Германии, когда немцы вторглись в Польшу? Потому что союзники боялись ответной бомбардировки Парижа и Лондона; вместо бомб, английские и французские летчики сбрасывали листовки. Оба правительства сохраняли психологию мирного времени, хотя тоталитарная война уже началась. И в Англии, и во Франции премьерминистры мирного времени остались на своих постах, а главнокомандующим был генерал мирного времени — Гамелен. Когда Польша была разбита и Германия могла свободно заняться Францией, Гамелен оттянул свои войска из Варндтского леса, где они занимали позиции, господствующие над промышленным районом Саарбрюкена и подступами к нему. Он заявил, что не хочет излишнего кровопролития. Уже одно то, что Гамелен мог руководствоваться такими соображениями, производило удручающее впечатление, ибо война велась с противником, который не думал о том, сколько жизней он может потерять. А так как Гамелен заявил это публично, то его слова тяжело отозвались на моральном состоянии французских солдат и офицеров. Французы не только отошли от Саарбрюкена, они даже позволили немцам забрать важный французский промышленный город Форбах, расположенный в нескольких милях к юго-западу от Саарбрюкена. Об этом так и не было объявлено во французских сводках. Только несколько месяцев спустя, когда я, уже в мае, посетил линию фронта и полковник указал мне на остывшие трубы Форбаха, я понял, что он находится в руках немцев.

Правда, война на западе тогда еще не началась и французская тактика сводилась к отходу за линию Мажино. Если вы пытались критиковать инертность французов, вам неизменно отвечали: «Франция всегда поднимается в минуты кризиса. Подождите, пусть Германия попробует вторгнуться во Францию. Вы увидите, что будет». Когда за обедом, о котором я уже упоминал, мой сосед начал говорить об упадке Франции, я ответил ему той же трафаретной фразой, что Франция поднимается в минуту кризиса.

— Да, — ответил он, — но это само по себе является признаком упадка. Мужественный народ не ждет кризиса, чтобы объединиться в общем национальном подъеме. А Франция нуждается в самых сокрушительных ударах для того, чтобы она вообще стала как-нибудь реагировать. Французский буржуа эгоистичен, корыстолюбив и дорожит только своей собственностью. Он не привык итти на жертвы во имя интересов родины.

В то время меня раздражали такие рассуждения. Я был убежден, что французы еще покажут себя, когда придет решающий момент. Но я вспомнил об этом разговоре, когда обедал в том же самом ресторане два месяца спустя. Немцы были уже в 20 милях от Парижа. Французское правительство отказалось от мысли защищать Париж. Решающий час пробил, но чувство собственности слишком давало себя знать. Мысль о том, что Лувр, Вандомокая площадь, Мадлен, их излюбленные кафе на Елисейских полях и их дома с видом на Булонский лес могут быть разрушены, побудила правителей Франции объявить Париж открытым городом. Но был и другой момент, который повлиял на старого твердолобого Петэна и католического реакционера Вейгана. Для них Париж был городом революции. Они были помешаны на коммунистической опасности и боялись призвать народ на защиту его собственной столицы; они боялись, что вспыхнет революция и власть перейдет в руки крайних левых. В весьма осведомленных кругах рассказывали, как 13 июня в Туре генерал Вейган на заседании кабинета утверждал, что в Париже коммунисты перешли в наступление, и Торез, лидер распущенной в сентябре коммунистической партии, захватил уже Елисейский дворец. Министр внутренних дел Мандель, поддерживавший все время телефонную связь с префектом полиции Ланжероном, тотчас же разоблачил эту сенсационную выдумку. Я вместе с другими журналистами был тогда еще в Париже. Мы не замечали ни малейших признаков каких-либо волнений. .

Причина, по которой Петэны и Вейганы побоялись обратиться с призывом к народу, уходит корнями в глубь истории Франции. Французская революция разожгла пламя ненависти, которое с тех пор не погасало, а временами — в 1830, 1848, 1870 и 1936 годах — разгоралось с особенной силой. 6 февраля 1934 года фашисты, представлявшие интересы крупного капитала и действовавшие, весьма возможно, по сговору с фашистами других стран, сделали попытку навязать Франции свой режим. Попытка окончилась провалом, а народ еще раз ответил на нее два года спустя, когда на парламентских выборах Народный фронт получил огромное большинство. К власти пришло социалистическое правительство Леона Блюма. Эксперимент Блюма, наметившего широкую программу социальных реформ, был весьма необходим, но этот эксперимент осуществлялся в очень трудный для Франции час. Французские финансы были в плохом состоянии, а новая программа требовала больших затрат. Ее можно было бы провести, если бы страна имела время приспособиться к новой социальной перестройке.

Рассчитывая на правительство Блюма, рабочие хотели добиться осуществления широких требований в слишком короткий срок. Забастовки на некоторое время парализовали промышленность Франции. Блюм допустил также большую ошибку, установив 40-часовую рабочую неделю в то время, когда Франция нуждалась в максимальном расширении производства для ответа на германскую угрозу и итальянские провокации. Отношения между крупными предпринимателями и рабочим классом все более обострялись. В воздухе пахло гражданской войной. Германия и Италия спешили использовать ситуацию и осуществить программу экспансии прежде, чем Франция вновь наладит нормальную жизнь. Тревожное положение внутри и утечка золота из страны, объяснявшаяся усиленным вывозом капиталов, чрезвычайно ослабляли позицию Блюма, несмотря на то, что за ним было парламентское большинство. При таких условиях Франции трудно было вести твердую внешнюю политику, и она все больше попадала в зависимость от Англии.

Обострение вражды между правыми и левыми повлекло за собой тяжелые последствия. В парламенте положение было неустойчивое, так как политики переходили из одной группировки в другую, стараясь обеспечить большинство то правым, то левым. Видные деятели публично оскорбляли друг друга; в кафе дело доходило до потасовок; даже на файв-о-клоках в дамских гостиных температура поднималась до точки кипения. В трусливых душонках промышленников, банкиров, клерикалов и чиновников снова проснулся старый страх перед простонародьем. Противоречия и ненависть были так глубоки, что в последние дни независимости Франции, перед самым перемирием с Германией, в Бордо раздавались голоса: «Лучше Гитлер, чем Блюм». До самого конца находились люди, которые, подобно Вейгану, ничего так не боялись, как народного восстания, возглавленного коммунистами. Они предпочитали принять германские условия. Когда Франция была уже на волосок от поражения, полиция продолжала охотиться за коммунистами и сочувствующими им, тогда как год назад она не принимала никаких мер против сторонников фашизма, подтачивавших моральное состояние общества.

Блюм должен был уйти в отставку, главным образом, из-за враждебной позиции сената. Власть перешла к радикал-социалистам, которые порвали с Народным фронтом. Лидером радикал-социалистов был Эдуард Даладье. Если бы Даладье был сильным человеком, он мог бы создать национальное правительство и во-время объединить страну. Но ему было далеко до Наполеона. Кто-то про него сказал, что у него голова быка с глазами коровы. Даладье стал министром национальной обороны и слугою французского генерального штаба. Он полностью солидаризировался со взглядами армейской верхушки. Какие бы сомнения ни возникали у французов, когда они слышали о формируемых немцами мощных механизированных дивизиях, их всегда успокаивали магическим заклинанием: «Линия Мажино!»

Вера в линию Мажино поощряла Францию к пассивности как в области дипломатии, так и в области военной стратегии. Такая политика была гибельной перед лицом гитлеровской энергии и гитлеровских притязаний. Первым указанием на то, что Франция решила проводить тактику «отсиживания» за линией Мажино, был ее образ действий в 1936 году: Германия ввела войска в ремилитаризованную Рейнскую область, а Франция, если не считать усиления крепостных гарнизонов, сохранила полную пассивность.

С этого момента союзникам Франции — Чехословакии, Югославии и Польше — стало ясно, что в случае внезапного нападения Германии надежды на помощь мало. Германия построила линию Зигфрида, и Франция была лишена возможности оказать действенную помощь своим союзникам в Европе. Франция перестала быть первокласной державой. Кэ д'Орсэ и правительство прекрасно понимали, какое значение будет иметь ремилитаризация Рейнской области. Почему же Франция не реагировала более энергично? Гитлер по обыкновению удачно выбрал момент. Через два месяца во Франции должны были состояться парламентские выборы. Альбер Сарро был главой промежуточного правительства, а Фланден — министром иностранных дел. Когда они убедились, что английское правительство не склонно обещать Франции помощь, они решили не предпринимать никаких шагов. С тех пор Гитлер больше не оглядывался по сторонам. Если бы Франция была достаточно независимой от Лондона, она почти наверняка могла бы остановить германские дивизии и пресечь германскую политику экспансии. Англии так или иначе пришлось бы поддержать Францию. Но Франция не была готова итти на риск.

С этого момента во Франции начало расти влияние изоляционистов — Боннэ, Фландена, Лаваля и им подобных, а когда в июне 1936 года к власти пришло правительство Народного фронта, изоляционисты стали интриговать за его спиной. Франция, словно старая черепаха, втянула голову в панцырь — спряталась за линией Мажино. Германия получила свободу рук в остальной Европе, а Италия стала ухаживать за Югославией; Чехословакия, а затем и Польша подпали под власть Германии. В заключение Германия, выбрав удачный момент, направила удар против Франции.

Вера в линию Мажино губительно подействовала на Францию. Французы слишком полагались на неприступность своих укреплений, забывая, что, по желанию Бельгии, они не продолжили линию Мажино вплоть до самого моря, то есть к северу от Лонгви и Монмеди, вдоль люксембургской и бельгийской границ. Даже в течение восьми месяцев «фальшивой войны» мало что было сделано для укрепления этого слабого звена французской системы обороны. Немцы же самым тщательным образом готовили удар по наиболее уязвимому пункту.

В первые «тихие» месяцы войны я побывал на фронте в качестве военного корреспондента. Офицеры с величайшей охотой показывали мне оборонительные укрепления. В одном из пунктов, к северу от Страсбурга, некий полковник — подлинный энтузиаст своего дела — водил меня из одного бетонного укрытия в другое. День и ночь лихорадочно работали солдаты, возводя новые сооружения.

— Неплохой бетон, — бормотал все время полковник, пока мы с ним пробирались через лес по берегу Рейна. — Нет, куда им! Не прорвутся. Замечательный бетон! Я спросил:

— Ну, а германские бетонные сооружения по ту сторону Рейна так же хороши, как ваши, или нет?

— О, нет! — сухо отрезал полковник. — Даже и сравнивать нельзя.

— А почему бы тогда вам не атаковать немцев прежде, чем они успеют укрепиться лучше?

Полковник усмехнулся и с упреком посмотрел на меня, словно я высказал непозволительную ересь и он только по снисходительности не обижается на меня. Он ничего не ответил. А правда заключалась в том, что никто не хотел атаковать. Обе стороны только и знали, что возводили всякие новые сооружения, и так продолжалось до тех пор, пока немцы не взяли в свои руки инициативу. На обоих берегах Рейна кипела работа; очень часто противники работали на виду друг у друга, но ни немцы, ни французы не стреляли. Лишь по вечерам они обменивались несколькими залпами — просто чтобы рассеять скуку. Я ночевал в надежном укрытии на передовой линии укреплений, а утром решил прогуляться вдоль траншей и дошел до часового, стоявшего у самой реки. На противоположном берегу молодой немец, обнажившись по пояс, умывался речной водой. Меня несколько раздражало, что он так спокойно совершает свой утренний туалет, когда с другого берега на него смотрят два пулемета. Я спросил французского часового, почему он не стреляет. Он, повидимому, изумился моей кровожадности.

— Да ведь они нескверные люди, — ответил он. — А потом, если мы будем стрелять, они тоже откроют огонь.

Мысль, что немцы «нескверные люди», была для меня нова, а особенно в устах французского солдата. Я заинтересовался, что думает обыкновенный французский солдат, когда он наблюдает, как немцы умываются по утрам, а по вечерам прислушивается к сентиментальным немецким песням под аккомпанемент концертино. Французским солдатам больше нечего было делать, как изо дня в день наблюдать за жизнью немцев и докладывать по начальству. Когда концертино умолкало или маленькая белая собачка не бегала больше вверх и вниз по бepery, они знали, что германский пост сменился, и начинали изучать в подзорную трубу новых пришельцев. Мне казалось, что между наблюдателями с обеих сторон возникает своеобразная близость. Французы обычно вставали по утрам, чтобы взглянуть на большие полотнища, выставленные вдоль германских передовых застав, с надписями: «Мы не хотим воевать с вами», «Где англичане?» или: «Англичане прохлаждаются с вашими женами дома». Целый день громкоговорители извергали такие же лозунги. С точки зрения французских официальных кругов, эта пропаганда была настолько грубой и смехотворной, что она не оказывала никакого воздействия на французских солдат. Но я сильно усомнился в этом, когда увидел, какую скучную жизнь вели солдаты на фронте вдали от своих семей. Если не всем, то во всяком случае части солдат эта война должна была казаться бесцельной, и пропаганда под лозунгом «За что вы воюете?» могла иметь некоторый успех. Я спросил полковника, отвечает ли он на эту пропаганду. «Нет, — сказал полковник. — Война — серьезное дело, мы не занимаемся такими глупостями».

Но нынешняя война была войной нового типа, а этот пожилой офицер запаса еще думал мыслями 1914 года. Даже если бы пропаганда оказала слабое воздействие на германских солдат, она могла бы подействовать на самих французов. Немного остроумия рассеяло бы скуку во время бесконечного рытья окопов на берегах Рейна, оживило бы настроение в казематах, в которых почти нигде нельзя было стоять выпрямившись и которые в июне — во время половодья на Рейне — начало заливать водой. Почему последнее слово обязательно должно быть за врагом?

Такую же «дружбу» можно было наблюдать на самой линии Мажино вплоть до начала июня.

Я посетил форт близ Лонгви, к юго-востоку от Монмеди — северной оконечности линии Мажино. Дальше шла уже относительно слабая линия укреплений, которую немцы прорвали в мае. Они пробовали сначала прорваться у Монмеди, но французские орудия причинили им большие потери. Наш форт врезывался подобно мысу в неприятельскую территорию. Я стоял на залитом солнцем возвышении, откуда были видны германские линии. Французские солдаты на глазах у неприятеля возводили проволочные заграждения.

— И немцы не стреляют? — спросил я. Я не мог удержаться от этого вопроса, хотя заранее знал ответ. Но после майского прорыва и вторжения немцев в северную Францию я никак не ожидал такого благодушия на фронте.

— Они тоже работают, и мы не стреляем в них, если они нас не трогают, — ответил сопровождавший меня молодой капитан. Мы присели и стали наблюдать клубы дыма, подымавшиеся за германскими передовыми постами: это французская артиллерия пристреливалась к возможной цели.

— Сегодня ночью будет перестрелка, — сказал капитан. — Германская артиллерия уже пристрелялась.

Я заметил, что в деревне, где стояли немцы, — она была не больше, чем в четверти мили от нас, — все дома были целы. Но я решил не задавать больше нескромных вопросов. Нам надоело жариться на солнце, и мы спустились в казематы линии Мажино. Это было похоже на спуск в угольную шахту. Мы нырнули на лифте в недра земли, а затем прошли около мили тоннелем; по дороге нам попадались солдаты на велосипедах и электрические поезда, перевозившие по узкоколейке амуницию.

На линии Мажино солдаты работали, ели и спали под землей. Они редко выходили на солнце. Если их выводили наверх — глотнуть свежего воздуха, они, вероятно, чувствовали себя, как люди, которых подставляют под пули.

Когда меня угощали коньяком в офицерской столовой (тоже под землей), я сказал: — Пожалуй, эти укрепления действительно неприступны.

— Да, можете не сомневаться, — был ответ.

Разговор этот происходил 1 июня, а 14 июня — в день вступления немцев в Париж — была прорвана и линия Мажино.

Таков был конец одной из легенд нашего времени — легенды о неприступности линии Мажино. Наивная вера французского генерального штаба в эти укрепления — одна из причин трагедии 1940 года, закончившейся разгромом Франции.

Французский генеральный штаб не мог не знать, что германские войска попытаются прорваться в долине реки Маас, так как этот район был одним из самых слабых в системе французской обороны. Еще несколько лет тому назад де Голль в своей книге писал:

«Высоты на рубеже Мозеля и Мааса, граничащие с одной стороны с Лотарингским плато, а с другой — с Арденнами, представляют, правда, значительные препятствия. Но эти реки неглубоки, и достаточно одной ошибки, какойлибо неожиданности или минутной оплошности, чтобы потерять эти позиции и обнажить свой тыл при всяком отступлении в Эно или во Фландрии. На этих низких равнинах не найти никакой естественной преграды, на которую могла бы опереться линия сопротивления; там нет линии господствующих высот и нет рек, текущих параллельно фронту. А еще хуже то, что географические условия благоприятствуют нападающему, предоставляя ему многочисленные пути для вторжения, как, например, долины рек Мааса, Самбры, Скарпы и Лисы; здесь реки, шоссейные дороги и железнодорожные линии служат как бы проводниками противнику».

Именно здесь немцы и сосредоточили свои атаки, двигаясь на юг вдоль Мааса через Голландию и Бельгию по линии Маастрихт — Льеж — Намюр на Рокруа, Мезьер и Седан во Франции. Эту часть французской долины Мааса защищали две армии: 9-я, под командованием генерала Корапа, а на правом фланге — в секторе Седана — 2-я, под командованием генерала Хюнтцигера. Армию Корапа нельзя было назвать сильной. Генерал Корап неоднократно обращался в штаб главного командования с просьбами о дополнительных материалах для укреплений и дополнительном вооружении для войск.

Посещавшим его военным корреспондентам он всегда говорил одно и то же — нехватает припасов. Когда германские бронетанковые дивизии прорвались во Францию, этого генерала сделали козлом отпущения; но действительная ответственность падает на генеральный штаб, как было, на мой взгляд, достаточно ясно установлено расследованием, произведенным после прорыва.

Рейно произнес в сенате речь, в которой косвенным образом подверг критике генеральный штаб. «Так как Маас якобы трудно пересечь, — говорил он, — то эту реку ошибочно рассматривали как грозное препятствие для противника. Вот почему французские дивизии, на которые была возложена защита Мааса, были малочисленны и растянулись вдоль реки на большом расстоянии. А вдобавок туда поставили армию генерала Корапа, которая состояла из недостаточно обученных дивизий, слабо укомплектованных офицерским составом. Лучшие войска, образующие часть левого фланга, были направлены в Бельгию.

«Маас — река, которую трудно форсировать, но и трудно защищать. Фланговый пулеметный огонь невозможен, и подвижные войска могут здесь легко просачиваться. К этому можно добавить, что более половины пехотных дивизий армии Корапа еще не достигли Мааса, хотя они двигались по кратчайшему пути. Но и это еще не все. Вследствие невероятных ошибок, виновники которых понесут наказание, мосты через Маас не были разрушены. По этим мостам прошли германские бронетанковые дивизии, которым предшествовали бомбардировщики, атаковавшие разбросанные дивизии, плохо укомплектованные кадрами и плохо подготовленные к таким атакам. Легко понять теперь разгром и полную дезорганизацию армии Корапа.

«Так была сломана ось, на которую опиралась французская армия... На нашем фронте образовалась брешь протяжением в 60 миль. В эту брешь ворвалась германская армия, состоящая из моторизованных дивизий, которые, осуществив широкий прорыв в направлении Парижа, повернули на запад — к морю, выйдя в тыл всей нашей системе укреплений вдоль франко-бельгийской границы и угрожая войскам союзников, действовавшим еще в Бельгии. Приказ об отступлении этих войск был дан лишь вечером 15 мая».

Об условиях борьбы за Маас знал любой армейский офицер, знакомый с топографией. И, несмотря на все, генеральный штаб возложил защиту этого района на слабую армию. Аресты и, быть может, расстрелы генералов и других лиц командного состава не снимают ответственности с Гамелена и генерального штаба. Их план состоял в том, чтобы помочь бельгийцам защищать свои границы и именно здесь создать линию фронта. Но им давно было известно, что в Бельгии настроения неопределенные и что на короля Леопольда нельзя с уверенностью рассчитывать как на друга Франции.

В ночь с 9 на 10 мая немцы вторглись в Голландию. Они применили при этом необычные и довольно изобретательные методы. Рассказы прибывших во Францию бельгийских и голландских беженцев о парашютистах вселяли страх, вызывали смятение и порождали такую же дезорганизацию, как если бы германские парашютисты приземлились уже во Франции.

На рассвете 10 мая немцы перебросили на гидропланах на реку в Роттердаме около 50 солдат в голландской форме. Солдаты пересели в резиновые лодки и захватили мосты, но были, повидимому, перебиты или взяты в плен. В Гааге немцы тоже появились переодетыми в форму голландских солдат и начали стрельбу с крыш. Когда же на крыши поднялись настоящие голландские солдаты, они были приняты за немцев и попали под огонь своих же соотечественников. Противовоздушная оборона была возложена на бойскаутов, но несколько человек из них оказались немцами и открыли стрельбу по голландским войскам. В результате все бойскауты были взяты под подозрение и противовоздушная оборона была свернута. Одновременно был пущен слух (вероятно, представителями «пятой колонны»), что по улицам города разъезжает германский автомобиль, разбрасывающий газовые бомбы. Проверить этот слух не удалось, но все только и делали, что высматривали этот автомобиль. Солдаты из дворцовой охраны были отравлены папиросами, пропитанными ядом. Горничные-немки, уехавшие несколько месяцев тому назад на родину, снова оказались в Голландии, причем они ухитрились провезти в корзинках с продуктами ручные гранаты, предназначенные для «пятой колонны» и германских солдат. Словом, никто не знал, где друзья и где враги. Германских парашютистов можно было разделить на три категории:

1. Хорошо обученные солдаты, снабженные подробными картами той местности, где они приземлялись, точно звавшие, где и как им найти свои части. Они имели адреса лиц, симпатизирующих национал-социализму. Как видно из найденных при них документов, им было приказано «пропускать всех, кто предъявит удостоверение с фотографией, подписанное начальником германской полиции».

2. Оголтелые молодые национал-социалисты, жаждавшие кровавых подвигов. Спустившись, они начинали стрелять без разбора направо и налево — в женщин, в детей, овец и т. д. Некоторые, расстреляв все патроны, разражались слезами. Один из них спустился в костюме сестры милосердия, под которым было спрятано несколько ручных гранат.

3. Молодые парашютисты, спускавшиеся на землю группами. Они обычно сдавались тотчас же после приземления.

Когда таким путем было создано замешательство, немцы перебросили в Голландию на транспортных самолетах целую дивизию — около 17 тысяч человек. Парашютисты, за которыми следовали войска, перебрасываемые на старых самолетах, захватили аэродромы, правда, отбитые затем голландцами. Большой воздушный десант высадился на побережье в Шевенингене. Часть германских солдат пересекла границу на бронемашинах, окрашенных, как голландские. Захват моста у Мурдейка принес немцам наиболее существенные результаты. Этот мост хорошо охранялся, так как путь через него вел в самое сердце Голландии. Немцы высадились к югу от моста. Они были одеты в голландские мундиры и подъехали к мосту в голландских автомобилях. Им удалось убедить охранявший мост отряд в том, что им поручено передать приказ голландского командования, согласно которому отряд должен отойти к пункту, расположенному несколько южнее. Голландцы без единого выстрела отошли, и немцы тотчас же завладели мостом. Когда голландское командование узнало об этом, оно приказало отряду, состоявшему из двухсот человек, немедленно отбить мост назад. При попытке взять мост почти все двести человек были убиты.

11 мая к месту событий подоспела французская бронетанковая дивизия. Французов попросили отбить мост, ибо в противном случае открывался свободный путь для германских механизированных дивизий. По мнению голландского командования, французам достаточно было пустить в ход несколько танков. Французский генерал Жиро согласился, что мост необходимо отбить, и отдал соответствующий приказ, но по неизвестным причинам приказ не был выполнен. Мост даже не взорвали. В результате германские бронетанковые дивизии воспользовались им, чтобы стремительно ринуться дальше — на Бельгию и Францию. Между тем, если бы мост был удержан, продвижение германских войск могло бы быть замедлено, и союзники имели бы достаточно времени, чтобы укрепиться за голландской линией обороны.

После пяти дней мужественной обороны 14 мая был отдан приказ: «Прекратить огонь». И только в Зееланде борьба продолжалась еще несколько дней.

Когда немцы прорвали фронт на Маасе, я вместе с корреспондентом «Ньюс кроникл» Давидом Скоттом и корреспондентом «Дейли экспресс» Джорджем Миллером находился недалеко от Седана, в районе 2-й армии, которой командовал генерал Хюнтцигер. 14 мая мы поехали из Камбрэ в Вузье, а затем в штаб командования, который находился немного севернее. На всем протяжении последних 50 миль пути мы видели печальные вереницы беженцев из Голландии, Бельгии, Люксембурга и пограничных районов Франции. Среди них были старики, которые проделали этот путь в 1914 году; некоторые из них помнили даже вторжение 1870 года, когда Наполеон III был разбит под Седаном. Многие толкали перед собой детские коляски и ручные тележки, многие ехали на велосипедах, на тележках мороженщиков и даже на катафалках. Крестьянские лошади, запряженные тройкой и четверней, тащили огромные возы, на каждом из которых восседало не менее 50 детишек и женщин со всем их кухонным скарбом, одеялами и матрасами. Целые деревни странствовали сообща, останавливаясь по временам у дороги, чтобы сварить еду, хотя после нескольких дней пути варить было почти нечего. Я видел также пожилую женщину, которая целыми днями шагала по бесконечному шоссе, с чемоданом в каждой руке. Двигалось население четырех стран, медленно, упорно пробираясь на юг, подальше от немцев. Это было начало потока, в который ежедневно вливалось все больше и больше людей и который неизбежно должен был запрудить все дороги, дезорганизовать снабжение войск продовольствием и горючим и затруднить военные операции во время одной из величайших и решающих битв в истории.

Ехавшие на автомобилях говорили, что германские механизированные дивизии продвигаются на юг вдоль канала Альберта и реки Маас, через которые им удалось переправиться, так как мосты не были взорваны. Беженцы снимались с места в течение нескольких минут — так быстро развивалось наступление. По дороге многие из них подвергались бомбардировке и пулеметному обстрелу с самолетов.

Как известно, беженцы всегда склонны думать, что враг ожесточенно преследует их по пятам. Поэтому вначале мы относились скептически к их рассказам, однако вскоре мы убедились, что эти рассказы в общем соответствуют действительности.

На пути в штаб мы должны были довольно часто останавливаться, так как над головами у нас летали германские самолеты, сбрасывая бомбы на шоссе и железнодорожные линии за фронтовой полосой. Деревня, где находился штаб 2-й армии, выглядела очень мирной по сравнению с открытой дорогой, и мы решились снять свои стальные шлемы и вытащить пишущие машинки. Мы собирались пробыть здесь два дня, и капитан Масси, начальник армейского отдела печати, отвел нам для работы очень комфортабельное помещение. Масси сказал нам, что немцы быстро продвигаются на юг через Бельгию и Люксембург и готовят решительное наступление на французскую оборонительную линию на Маасе в районе Седана; наступление начнется либо в тот же вечер, либо на следующее утро. «Вы прибыли в очень интересный момент», — сказал он. Масси недавно ездил вместе с генералом Хюнтцигером в Бельгию. Он нашел, что Бельгия абсолютно не под

готовлена к сопротивлению, а гражданское население, очевидно, вообще не представляло себе всей серьезности положения. Мэр небольшого бельгийского городка Буйон сказал ему: «Мы здесь в безопасности. Наш поселок — всего лишь небольшой туристский центр, и немцы вряд ли причинят ему какой-либо вред». На следующий день поселок подвергся ожесточенной бомбардировке— весьма возможно, для того, чтобы заставить гражданское население броситься к французским границам и создать помеху военным операциям французов. Капитан сообщил нам подробности ожидаемого наступления немцев. Его предсказания потом полностью оправдались. Он сказал, что немцы введут в действие самолеты как один из видов артиллерии и будут бомбардировать линию фронта и обстреливать войска из пулеметов. Когда же войска начнут прятаться в укрытиях, немцы сбросят вооруженных ручными пулеметами парашютистов, которые займут оборонительные позиции в ожидании механизированных колонн. Капитан докладывал нам все это так, как будто он выступал на конференции по военной стратегии в Сорбонне, а не описывал кровавую битву, которая вот-вот должна начаться. Все это было для нас «интересным материалом». Нам обещали, что наши корреспонденции будут доставлены специальным курьером в штаб военной цензуры, который находился близ Парижа, и очень быстро попадут в Лондон. Мы сели за свои машинки и составили «предбатальные» телеграммы. Они взбудоражили бы читателей, но, к несчастью, они были получены в Лондоне, когда германские дивизии уже прорвали фронт, а 2-я и 9-я армии отступали. Франция пережила второй Седан, французы снова были разбиты и отброшены к Луаре.

Однако 14 мая капитан Масси и другие штабные офицеры еще были уверены в успехе. «Мы отводим свои передовые посты, что всегда входило в наши расчеты, — говорил Масси, — но мы остановим немцев на главной оборонительной линии». Он сообщил нам, что генерал Хюнггцигер хотел бы видеть нас вечерам или на следующее утро и что он предоставит нам возможность быть поближе к линии огня. Однако дело обернулось так, что генерал был слишком занят. Оказалось, что штаб намерены в ту же ночь переместить подальше от фронта: Ходили слухи о прорыве на нашем левом фланге, где армия Корапа пыталась удержать широкий фронт. Вместо беседы с генералом, мы должны были ограничиться чтением его только что выпущенного приказа войскам. В приказе говорилось, что войска должны защищать священную землю Франции и ни при каких условиях не уступать свои позиции на линии Мажино. Это говорил генерал, который 6 недель спустя возглавил делегацию по перемирию и подписал условия капитуляции.

Мы вернулись назад в Вузье вместе с нашим «пресслейтенантом», больше всего сокрушавшимся о том, что отменен спектакль с участием известных артистов, который должен был состояться на следующий день в Седане. Мы провели ночь в Вузье, но спали мало. Всю ночь за окном грохотали грузовики и танки, направлявшиеся на фронт. Город был полон беженцев, которые спали на улицах и площадях. Надо полагать, что вместе с ними в Вузье проникло немало германских агентов, чтобы сообщать о передвижениях французских войск немцам, которые находились всего лишь в нескольких милях, сеять панику среди гражданского населения и нарушать коммуникации французов. Франция, столь тщательно очищавшая себя в последние годы от подозрительных элементов, была теперь, в критический момент, наводнена толпами мужчин, женщин и детей различной национальности, которые проходили даже через линию Мажино. Все это легко было предвидеть заранее, но никто ничего не сделал для того, чтобы остановить поток беженцев на бельгийской и люксембургской границах, а когда спохватились, было уже слишком поздно. Их надо было остановить хотя бы ружейным огнем, разместить во французских деревнях и потом эвакуировать по железной дороге и на грузовиках.

Штаб 2-й армии переезжал ночью, ему было не до нас, и мы остались в Вузье, чтобы собирать интересные, но мало веселые сведения у солдат, отставших от фронтовых частей и искавших убежища в деревнях. Отставшие входили в кафе на главном сквере сначала по-двое и потрое, а затем группами. Они сообщали, что немцы прорвали оборонительную линию на Маасе в нескольких пунктах. Это были плохие вести. Это означало, что французской армии придется вести маневренную войну, тогда как ее готовили только для позиционной обороны. Мы не имели возможности проверить правдивость этих рассказов и должны были терпеливо ждать информации из штаба. Потрясающее впечатление на войска производили германские пикирующие бомбардировщики. Солдаты не были подготовлены к этим атакам; одного шума самолетов, появляющихся в нескольких футах над головой, говорили они, было для них вполне достаточно, не говоря уже о бомбах. «Где французские самолеты? — спрашивали постоянно солдаты. — Мы видим только германские. Они летают здесь, как у себя дома». Все солдаты выглядели уставшими, грязными, и у всех был удивленный вид. Утром воздушная бомбардировка возобновилась; немцы пытались разрушить железные и шоссейные дороги департамента Эн, по которым успешно подтягивались французские подкрепления, чтобы закрыть образовавшуюся брешь. Я вышел из гостиницы купить папиросы и увидел, как вдоль улицы, чуть выше крыш, летели два «Дорнье». Они открыли пулеметную стрельбу, и в следующую секунду я уже лежал на тротуаре вместе с другими. На наше счастье, самолеты не сбросили бомб. Но недалеко за городом поднялся огромный столб черного дыма. Скотт, Миллер и я отправились посмотреть, в чем дело. Оказалось, что бомбы попали в военный транспорт горючего, и все было сразу охвачено пламенем. По обеим сторонам дороги через каждые 200—300 ярдов виднелись огромные воронки. Прямых попаданий в дорогу не было. Чем ближе к транспорту, тем нестерпимее был жар от огня. Поминутно взрывались боеприпасы. Невдалеке на спине, уставив неподвижные глаза на солнце, лежал убитый офицер. В другом месте раненый солдат звал на помощь; мы послали к нему санитаров. Германские самолеты появлялись несколько раз. Я и Миллер бросились в придорожную канаву. Скотт пошел один в поле. Потом он сказал, что вид коров, спокойно жующих жвачку, действует в таких случаях весьма успокаивающе.

Узнав, что в госпитале лежит много раненых, пострадавших при бомбардировках и пулеметном обстреле дорог, я направился к мэру города. Я нашел его на сквере. Вид у него был очень озабоченный. Ежедневно через город проходили тысячи беженцев; прокормить их и найти для них какой-либо транспорт было нелегкой задачей. Он повел меня в госпиталь, где работала его дочь. Одного за другим уносили раненых на операционный стол. Этот стол стоял так, что был виден всякому, кто входил или выходил из госпиталя. Один из врачей спросил, не желаю ли я говорить с ранеными.

— Нет, я не хочу беспокоить их, — ответил я.

— О, это их не побеспокоит.

Меня провели в большую палату, переполненную ранеными женщинами. Пока доктор опрашивал этих несчастных, я стоял в стороне. Здесь находились, главным образом, француженки из Арденн; некоторые из них были ранены пулеметным огнем, когда они шли по дорогам. Прежде чем открыть огонь, самолеты переходили на бреющий полет, и летчики должны были видеть, что это всего лишь беженцы. Французских солдат не было нигде поблизости. В другой палате мне предложили поговорить с человеком, которому только что ампутировали руку по самое плечо. Его постель была залита кровью, но говорил он вполне связно. В это время неподалеку от госпиталя упало несколько бомб. Посыпались стекла. Жутко было наблюдать панику, охватившую раненых — мужчин, женщин и детей. Все пытались вскочить с постелей. Врачи всячески успокаивали их, и постепенно паника улеглась. А когда я уходил, в госпиталь вносили человека, раненного осколками одной из только что разорвавшихся бомб. Врачи работали почти без отдыха. Если бы все эти люди оставались у себя дома, они, вероятно, не пострадали бы, а врачи могли бы спокойно заниматься своим главным делом— помощью раненым солдатам, которые начали прибывать в Вузье с Мааса. Можно было бы даже перевести часть солдат из переполненных военных госпиталей в общегражданские больницы. На улицах старики и женщины останавливали нас и спрашивали, оставаться ли им на месте или выбираться из города. Мы всегда советовали оставаться, но желание уйти подальше от немцев и повторяющиеся бомбардировки брали верх. Повсюду начали упаковывать вещи, все потянулись из города. Гостиница, в которой мы обедали накануне вечером, была закрыта, так как все постояльцы разъехались. Еще в 11 часов утра я покупал бумагу в магазине канцелярских принадлежностей. Бородатый хозяин был типичный буржуа в крахмальном воротничке и черном костюме. Он жил тут же, при магазине, в течение двадцати лет; казалось, что он сросся с ним и проживет здесь по крайней мере еще столько же. Но к полудню он надел черную шляпу и вместе с другими очутился на шоссе. Мокрый от пота, он толкал перед собой тачку со своими пожитками.

В самом разгаре суматохи мы встретили командира мототранспортного отряда, мисс Бетти Скотт, которая пригласила нас в офицерскую столовую выпить вермута. В этом отряде было восемь англичанок. Они управляли санитарными автомобилями, доставляли в штаб захваченных германских летчиков и отвозили в госпитали раненых беженцев. Мисс Скотт рассказывала, как суеверны люди, покидающие свои дома. Ее квартирная хозяйка, оставившая вчера город, передала ей ключи от своей виллы. Мисс Скотт посоветовала ей взять их с собой, так как еще неизвестно, достигнут ли немцы Вузье.

— Нет, — ответила женщина, — в 1914 году я взяла ключи с собой, а когда я вернулась обратно, ключи были единственной вещью, которая у меня осталась. Так уже лучше не брать их.

Обратить в бегство все население входило, повидимому, в планы немцев. Когда немцы бомбили Роттердам, они старались причинить городу как можно больше разрушений, чтобы напугать местные военные власти. Во Франции же они применяли легкие бомбы и разбрасывали их на пространстве обширных районов, чтобы согнать с места как можно больше людей. Бегство населения сыграло большую роль в шестидневной кампании. Я знаю мост через Маас, который не взорвали только потому, что он был забит беженцами и французы не решились взорвать их вместе с мостом. Другие мосты остались невзорванными либо по недомыслию, либо из-за предательства. А в некоторых местах немцы форсировали реку, не считаясь с потерей части танков при переправе. Наступление было быстрым и беспощадным. Немцы не обращали никакого внимания на беженцев, они давили танками даже своих раненых, не желая терять ни секунды времени.

В 25 милях от нас происходила решающая битва. Мы беспокоились, так как не имели никаких достоверных сведений. Мы знали только то, что рассказывали нам беженцы и солдаты, и поэтому очень обрадовались, когда прибыл наш «пресс-лейтенант». Однако он ничего не мог сообщить нам и сказал только, что происходит большое сражение и дела идут не очень хорошо. Германские механизированные дивизии форсировали Маас, после чего танки и моторизованные колонны продолжали стремительное наступление. Я не думаю, чтобы штаб 2-й армии сам имел ясное представление о происходящем. Ночью штаб перебрался в замок, где имелся только один телефон, и очень трудно было наладить связь с частями. Армия Корапа, расположенная слева от нас, была разбита, и немцы прорвали линию обороны на франко-бельгийской границе, которую неверно называли линией Мажино. Мы, естественно, хотели узнать больше и попросили отвезти нас в штаб. Однако в штабе решили отправить нас подальше в тыл, чтобы мы могли видеть как можно меньше. Лейтенант был, кажется, недоволен даже тем, что мы разговаривали с солдатами в Вузье. Он распорядился перевезти нас в Верден, поблизости к которому расположился штаб. И хотя Верден находился далеко от театра военных действий, мы должны были отправиться туда. О возвращении в Камбрэ, где остался весь наш багаж, не могло быть и речи, так как немцы быстро продвигались в этом направлении. А ведь всего два дня назад мы протестовали против того, что нас посылают в Камбрэ, так как он находится далеко от фронта! Мы провели ночь в Вердене. Наутро из штаба приехал капитан Масси. Узнав от лейтенанта, что мы разговаривали в Вузье с солдатами, он рассердился и пытался объяснить нам, что этих солдат нельзя считать представителями французской армии. Он настаивал, чтобы мы как можно скорее вернулись в Париж, но предупредил, что не может дать нам машины, так как все автомобили, предназначенные для корреспондентов (при каждой армии было восемь таких машин), нужны для других целей. Мы заявили решительный протест против того, что нас отсылают как раз в тот момент, когда мы можем оправдать свое название военных корреспондентов и дать французской и английской прессе подробное описание подвигов французских войск. Мы увидели бы не только отставших от своих частей солдат, но и солдат в бою. Но наши аргументы не подействовали. Даже если бы мы видели и знали все, что хотели, мы не могли бы передавать наши сообщения иначе как через штаб, так как невозможно было связаться ни по телефону, ни по телеграфу с какимнибудь другим департаментом. Пришлось примириться с судьбой. Капитан Масси отправил нас в Бар ле Дюк, откуда на поезде мы за два часа могли доехать до Парижа. Однако, прибыв туда, мы узнали, что движение поездов приостановлено на несколько дней, а нанять машину невозможно, так как весь автотранспорт реквизирован для беженцев. Нам не оставалось ничего иного, как ждать, и мы остались ночевать в Бар ле Дюке. Единственными происшествиями были легкая бомбардировка да кратковременный арест Давида Скотта, которого приняли за парашютиста. На следующий день пошел поезд, переполненный беженцами и солдатами, среди которых были раненые. Двое раненых, ехавших в нашем купе, были выписаны из госпиталя в Бар ле Дюке, чтобы освободить место для нескольких человек, оставшихся в живых от всего полка, который направлялся на фронт и был почти полностью уничтожен воздушной бомбардировкой. До Парижа вместо обычных двух часов мы ехали восемнадцать.

Мы только что проехали мимо останков поездного состава, разгромленного бомбами, как вдруг наш поезд остановился и прозвучал сигнал воздушной тревоги. Бомбардировка повредила впереди полотно железной дороги. Несколько секунд спустя мы услышали над головой шум самолетов и знакомый свист: шесть бомб упало в поле в ста ярдах от нас, попав в линию, параллельную нашей. Снова я был поражен той быстротой, с какой все инстинктивно падают ничком, едва заслышав свист падающих бомб. Я стоял в переполненном коридоре бок о бок с французскими солдатами, и мы все повалились сразу на пол. Я, должно быть, упал первым, так как сверху на мне оказалось два солдата; это была хорошая защита от осколков. Беда лишь в том, что самолетов давно уже и след простыл, а солдаты все еще лежали на мне. Когда первый страх прошел, начался сущий ад. Женщины и дети повыскакивали из вагонов и бросились через поле в лес, находившийся в миле от железной дороги. Остальные забрались под вагоны и не вылезали в течение часа. Мы старались успокоить пассажиров. Миллер ухаживал за какой-то женщиной с грудным ребенком, а я был очень горд, когда маленькая девочка, схватив меня за руку, сказала матери: «Я хочу остаться с офицером». Я отправился в купе за подушкой, чтобы прикрывать ею голову девочки, если самолеты появятся снова. В купе я увидел «старого солдата» Бурсье, который в трех кампаниях был корреспондентом «Энтрансижан». Покуривая папиросу, он лежал на диване, растянувшись во всю длину и укрывшись сверху подушками. Я снял с него одну и отдал матери девочки. Другая мамаша просила меня разыскать ее маленького сынишку, который исчез куда-то во время паники. Я нашел его. Мальчик бежал по полю, сам не зная куда. «Нет, нет, я не вернусь на поезд», — повторял он все время. Я притащил его, но через несколько минут он снова исчез. Все боялись, что самолеты вернутся бомбардировать станцию. Так оно и случилось. На этот раз пять бомб упали в каких-нибудь пяти ярдах от паровоза; на станции выбило все стекла, но единственными жертвами были три курицы и один кролик. Поезд не пострадал, но телефонная линия была повреждена, и мы не могли выяснить, насколько сильно разрушена железнодорожная линия впереди. Примерно через полчаса паровоз дал десять оглушительных свистков, чтобы созвать разбежавшихся по лесу пассажиров, а еще через полчаса мы медленно ползли вперед — к тому месту, где путь был разрушен. Здесь уже возились рабочие. Через час линия была исправлена. Пока мы ждали поезда, толпа начала охотиться за германскими парашютистами. Рассказывали, что видели священника с подозрительной жестяной коробкой, но найти его не удалось. Если бы Миллер, Скотт и я знали тогда, что случилось с двумя нашими коллегами, поехавшими обратно в Камбрэ, мы бы, вероятно, чувствовали себя не очень спокойно в нашей форменной одежде.

Миру следует поведать о нашей форме. Если бы из военных корреспондентов составили взвод и провели его в воскресенье вечером по Елисейским полям, это было бы занятнейшим зрелищем для толпы. Индивидуализм, который всегда был характерной чертой французов, в полной мере отразился и на их одеяниях: каждый был одет по-своему; английские корреспонденты хотели выглядеть, как английские офицеры; американские журналисты старались походить на американских офицеров. Мы решили отдавать честь только офицерам в чине не ниже капитана. На наших погонах были зеленые нашивки с надписью «Военный корреспондент», чтобы гражданское население знало, кто мы такие. На шляпах, фуражках и беретах у нас были большие золотые буквы «С» или CG, что означало «Correspondent» или «Correspondant de Guerre» (военный корреспондент). Когда мы впервые появились на улицах Парижа, юмористическая французская газета «Канар аншенэ» решила, что золотые литеры на наших головных уборах означают «Соси», то есть рогоносец ИЛИ «Соси garanti», то есть гарантированный рогоносец. Наши френчи были различных цветов, разной длины и с разными пуговицами. Брюки также каждый сшил по собственному вкусу.

Но больше всего бросалась в глаза разница в комплекции. Половина из нас не годилась для службы ни в одной армии мира, и уж, конечно, мы не были пригодны для службы в парашютных частях германской армии. Однако толпа не следует логике. В нашем облике было нечто странное. Мы не походили ни на солдат, ни на офицеров, и поэтому к нам относились с подозрением.

Теперь, пожалуй, начинается самая печальная часть рассказа. Когда мы, военные корреспонденты, впервые прибыли в Камбрэ, нас встретил штабной полковник, который всячески старался устроить нас поудобнее. Он достал нам для работы комнату с телефоном и прикомандировал к нам военную машинистку (в Камбрэ собралось около двадцати известных французских журналистов, но только двое из них умели писать на машинке).

Прошла неделя после вторжения немцев во Францию. Всю эту неделю беженцы, а вместе с ними и вражеские агенты имели полную возможность проникать внутрь страны. Никто не знал, как быть с беженцами; никакого плана не существовало. На местах многие чиновники, привыкшие выжидать указаний из центра, только разводили руками, а население склонно было само чинить суд и расправу, что только усиливало общий беспорядок. Каждая деревня и каждый город хотели знать: должны ли они задерживать беженцев, или же направлять их дальше; если направлять, то в каком порядке; если задерживать, то как их кормить; должно ли городское и сельское население оставаться на своих местах, или же вливаться в поток беженцев и увеличивать затруднения для местных властей других городов и деревень? Все эти вопросы составляли вместе проблему государственной важности, которую должно было, конечно, решать правительство или главное командование. Кое-где местные власти, выяснив, что в результате бомбардировки и диверсионных актов нормальная связь с Парижем прервана, садились в машины и ехали в Париж, чтобы узнать, что им делать. Многим из них не удалось вернуться обратно, так как дороги были запружены, и население оказалось брошенным на произвол судьбы. Некоторые, впрочем, с самого начала не собирались возвращаться, так как знали, что немцы приближаются.

Легко, конечно, рассуждать задним числом, но все же правительство должно было предвидеть то, что произошло во Франции. Во-первых, поток беженцев из Голландии, Бельгии и Люксембурга, хлынувший во Францию после вторжения немцев, нужно было задержать у французских границ. Во-вторых, ни один француз не должен был сниматься с места без особого разрешения. В-третьих, нужно было немедленно разъяснить населению, что, покидая деревни, оно помогает врагу, так как германские агенты могут заниматься диверсионными актами без всяких помех. Помимо выслеживания парашютистов, население должно было воздвигать на дорогах баррикады я иметь в запасе битое стекло, чтобы забросать им дороги, если появятся германские мотоциклисты или автомобили.

Все это потребовало бы от граждан большого мужества. Но я убежден, что если бы местные власти смогли подбодрить население и вовлечь его в оборонную работу, оно охотно откликнулось бы на всякий призыв. Где бы я ни побывал за линией фронта, настроение жителей было везде превосходным. Они могли бы защищать свои дома и деревни, если бы не пустились в рискованный путь на юг. Терпя всяческие лишения и нередко отрываясь по дороге от своих, люди утратили всякую выдержку и стали легко поддаваться панике. Могут сказать, что безоружное население мало что может сделать против хорошо вооруженных моторизованных войск. Это верно. Но всякий поступил бы разумно, оставаясь дома. Для мирных жителей это было бы безопаснее, чем находиться на дорогах, где их могли обстреливать и бомбить с воздуха и где их настигали моторизованные части, которые стремительно продвигались вперед и поэтому были беспощадны ко всем, кто попадался им на пути. Наоборот, останавливаться в каждой деревне и выискивать себе жертвы — на это германские войска просто не имели бы времени.

Население могло бы принести большую пользу, помогая задерживать или окружать мелкие группы германских мотоциклистов, которые неслись вперед, спеша занять стратегические пункты и прервать французские коммуникации. А вышло так, что германские мотоциклисты мчались по ровным французским дорогам через опустевшую территорию, которая, собственно, находилась еще в руках французов. Они отрывались иногда на расстояние одного или двух дней пути от главных германских колонн. Два случая рисуют типичные методы немцев. Вот один из них. Французские солдаты, находясь на опушке леса, увидели мотоциклиста, который мчался по направлению к ним со скоростью 60 километров в час. Когда мотоциклист поровнялся с ними, он замедлил ход, остановился посреди дороги и спросил, как ему проехать в Сент-Адресс. Мотоциклист был похож на немца. Солдаты задержали его и нашли при нем инструкции, согласно которым он должен был в этот день в определенный час быть в Сент-Адрессе. Арестованный плакал от ярости и был взбешен тем, что французы помешали ему выполнить приказ. Другой немец, полицейский, появился на своем мотоцикле в центре города Ретеля, когда последний находился еще в руках французов. У него были при себе белые перчатки, белая дубинка и распоряжение прибыть в Ретель как раз к тому часу, когда он действительно прибыл, чтобы регулировать уличное движение. У всех этих немцев имелись путеводители Мишлена; они ездили по французским дорогам, как по своим собственным, не упуская случая разведать и посмотреть, находятся ли еще поблизости французы. В большинстве случаев это сходило немцам с рук, но некоторые из них были захвачены французами. Деревенские власти на местах могли бы после прохода основных моторизованных войск и до прихода германской пехоты мобилизовать население, чтобы проводить за германской линией такой же саботаж, какой проводили немцы за французской. При таком методе борьбы с врагом жители рисковали бы, вероятно, не больше, чем те, кто покинул родные места, но все же попал под власть немцев.

Свою речь «Отечество в опасности» Рейно закончил следующими словами: «Франция не может умереть. Что касается меня, то если бы мне завтра сказали, что только чудо может спасти Францию, я бы ответил: «Я верю в это чудо, ибо я верю во Францию».

Франция могла быть спасена и без чудес. Трезвая логика и смелая решимость со стороны правительства могли бы спасти ее еще 21 мая. Но, несмотря на категорические заверения Рейно, промышленники и банкиры попрежнему пользовались огромным влиянием. В конце концов они заставили правительство просить мира в тщетной надежде спасти свои капиталы, фабрики и заводы, дома и семейный уют.

Причин, приведших к капитуляции Франции, было много, но одна из главных — это дезорганизация, вызванная беженцами. Только 16 июня, за несколько дней до того, как запросить немцев об условиях перемирия, через месяц после германского прорыва на Маасе, французское правительство издало приказ, чтобы население не загромождало дороги, предупреждая, что в случае необходимости будет применяться военная сила. Но уже было слишком поздно. Пройдя через всю Францию и истребив по пути все запасы продовольствия и горючего, беженцы остановились на побережьи Атлантического океана; они превратились в измученную, обнищавшую толпу, наседавшую со всех сторон на правительство в Бордо.

События развивались быстро. 14 мая главнокомандующий голландской армией приказал прекратить сопротивление повсюду, кроме провинции Зееланд, где бои продолжались еще несколько дней; в Бельгии германские механизированные части продвигались вдоль Мааса и канала Альберта. 14 мая они перешли французскую границу в районе Седана и вклинились во французскую линию обороны. 16 мая германские механизированные части переправились через Маас. 17 мая немцы вступили в Брюссель. Английские экспедиционные войска, 9-я французская армия и бельгийские войска начали стратегическое отступление. Генерал Гамелен издал приказ: «Победить или умереть», но брешь между Самброй и Седаном продолжала расширяться. Через неделю после прорыва на Маасе страна узнала о размерах катастрофы.

Слухи о катастрофе быстро распространились в Париже, и состоятельные люди начали покидать город. В составе правительства и верховного командования произошли перемены, показывавшие, что события складываются неблагоприятно для Франции.

18 мая Рейно принял на себя обязанности министра национальной обороны. Даладье стал министром иностранных дел и находился на пути к полному падению. Маршал Петэн стал вице-премьером. На следующий день генерал Вейган, который командовал французскими вооруженными силами на Ближнем Востоке, сменил генерала Гамелена на посту главнокомандующего войсками союзников. Тем временем немцы прорвались через реки Уазу и С амбру и заняли Ле-Като и Сен-Кантен. Это означало, что они за четыре дня продвинулись по прямой на 75 миль, направляя удар на северо-запад от Седана и отрезая от главных сил 9 английских дивизий и 16 отборных французских дивизий. Большая часть германских механизированных войск повернула к северу, чтобы раздробить войска союзников на оторванные друг от друга части.

26 мая они заняли Булонь и Калэ. И когда, по приказу короля Леопольда, бельгийская армия капитулировала, войска союзников на севере оказались в крайне затруднительном положении и должны были пробиваться вдоль узкого коридора к Дюнкерку.

В эти тревожные дни французы создали оборонительную линию вдоль рек Соммы и Эн. Эта линия шла от Ламанша в юго-восточном направлении, через Аббевиль, Амьен, Перонну и Гам, а затем поворачивала к востоку вдоль канала Элетт и Уазы, через Невшатель, Ретель и Аттиньи и далее вдоль Арденского канала до линии Мажино у Монмеди и Лонгви. В конце мая я посетил французскую механизированную дивизию на реке Эн к востоку от Аттиньи. Эта дивизия остановила продвижение отборной германской бронетанковой дивизии. Французский командующий, генерал Бюиссон, был по характеру оптимистом. Только этим и можно объяснить, что в такой критический момент он разрешил военным корреспондентам посетить свою дивизию.

Но даже и он не слишком увлекался в своем оптимизме. Однако, если цензура пропускает только оптимистическую часть разъяснений оптимистически настроенного генерала, то у читателей газет создается ложное впечатление. Момент был критический; Франция остро нуждалась в американских самолетах и в английских механизированных войсках и артиллерии; общественному мнению заинтересованных стран необходимо было разъяснить всю серьезность положения. После посещения дивизии генерала Бюиссона я отправил телеграмму в Лондон, в которой дал понять, что хотя эта дивизия удерживает небольшой участок на Эн, — дальше к западу, то есть на Сомме, положение нельзя назвать удовлетворительным. Германская бронетанковая дивизия, остановленная Бюиссоном, нащупывала слабые пункты в оборонительной линии французов; не найдя их на Эн, она направилась на запад, к Сомме. Но мои замечания на этот счет были вычеркнуты цензурой, и корреспонденция, появившаяся, кстати сказать, во всех лондонских вечерних газетах, получила такой смысл, будто французские танки лучше германских и вообще все в полном порядке. В «Таймс» корреспонденция была напечатана 1 июня в следующем виде:

«Специальный корреспондент агентства Рейтер посетил в четверг французскую механизированную дивизию, которая отразила ожесточенные атаки одной из лучших германских бронетанковых дивизий и остановила продвижение немцев к югу от Седана. После тяжелых двухнедельных боев офицеры и солдаты отдыхали под прикрытием рядом со своими танками. Сражение, по словам корреспондента, перешло в фазу классической окопной войны, но танковые батальоны должны быть готовы в любой момент двинуться на помощь своей пехоте в случае атаки немцев.

«После четырнадцати дней боев, — заявил генерал, командовавший дивизией, — мы отбросили германскую бронетанковую дивизию, а наша единственная пехотная дивизия, несмотря на повторные неприятельские атаки, сумела сдержать натиск двух германских пехотных дивизий, которые понесли при этом большие потери. С того момента, как мы заняли наши позиции на Эн, мы не потеряли ни единой пяди земли».

«Офицеры и солдаты, принимавшие участие в боях, рассказывают, что когда в середине мая германская механизированная колонна прорвалась через Арденны, генерал получил приказ выступить со своей механизированной дивизией и остановить германское продвижение на юго-запад. Едва прибыв на место, дивизия встретилась с тяжелыми германскими танками, за которыми следовали легкие танки, сопровождаемые пехотой и поддержанные большим количеством самолетов.

«Мы имеем дело с новым типом танковой войны, — сказал генерал, — и наши бои похожи на морские или воздушные сражения. Наши танки вплотную подходят к германским, маневрируют с флангов и выпускают снаряды почти в упор — с расстояния всего лишь в несколько сот ярдов. В несколько минут все бывает кончено. Даже танки не могут выдержать огня с такой короткой дистанции и оказываются уничтоженными или выведенными из строя».

«Молодой капитан, сын известного генерала, один вывел из строя двенадцать германских танков в течение нескольких минут. «Мы вышли, — рассказывает он, —с нашими тяжелыми танками навстречу немцам. Мой танк отделился от остальных. Перевалив через холм, я заметил двенадцать германских танков, шедших по дороге мне навстречу. Характер местности не позволял им свернуть с дороги и напасть на мой танк с флангов. Мы двинулись вперед и вывели из строя один за другим двенадцать германских танков. Некоторые из них были охвачены огнем, и, в конце концов, все двенадцать были уничтожены вместе со своими командами».

На самом деле все это было далеко не так просто. Я спросил генерала, что произойдет, если немцы прорвутся через Сомму и Эн, по течению которых проходит новая линия Вейгана. Он пожал плечами и ничего не ответил. Он не отрицал такой возможности. «Эта война, — сказал он, — война механизированная. Только механизмами мы можем победить врага. Наши солдаты не менее храбры, чем германские, и даже храбрее, но решают дело механизмы».

Вот что надо было сказать миру: «Механизмы решают дело».

Французский генеральный штаб должен был бы знать это еще двадцать лет назад, а если он не понимал этого до прорыва немцев через Маас, то после прорыва не должен был мешать журналистам оповестить весь мир о том, что «без механизмов мы будем разбиты». Было еще не поздно, печать и радио еще могли начать соответствующую кампанию. Все знали, что у французов нет достаточного количества танков и самолетов, что английские экспедиционные войска погружаются на суда в Дюнкерке и что пройдет некоторое время, прежде чем англичане смогут послать во Францию новые войска с артиллерией и бронемашинами.

Генерал Бюиссон знал все это очень хорошо и делал что мог. Он был прирожденный командир, а хороший командир всегда бывает оптимистом. Генерал прошел всю службу в стрелковых войсках — это, пожалуй, лучшие части французской армии. Приняв на себя командование механизированной дивизией, Бюиссон сохранил также и начальство над стрелковой дивизией—той самой, которая одна сдерживала напор двух германских пехотных дивизий.

«Немцы несколько раз просачивались ночью через Эн,— рассказывал генерал. — Но я сказал моим стрелкам: что бы ни случилось, вы должны удерживать свои позиции,—и представьте, они их удерживают. По утрам, когда мы пускали в ход танки и отгоняли немцев назад, мы неизменно заставали стрелков на прежних постах. Германская пехота предпринимала несколько раз атаки и понесла серьезные потери. Но в этом нет ничего особенного, не стоит об этом писать. Другое дело — германская механизированная дивизия. Она была составлена из отборных германских солдат и сражалась очень хорошо. Мы, однако, освоились с новой германской тактикой, которая состоит не только в совместных действиях пехоты и танков; ее основная особенность в том, что впереди главных сил идут отряды танков, врезаясь как можно дальше в глубь страны. Германские тяжелые танки по весу равны нашим (30 тонн); они обладают большой скоростью, но для этого пришлось ослабить их броню. Когда условия местности не позволяют им развернуться, пушки наших танков очень быстро пробивают броню германских и выводят их из строя. Именно так капитану Бийоту и удалось уничтожить двенадцать германских танков. Мы уничтожили их так много, что немцам эта игра перестала нравиться, и они оставили свои попытки прорваться к Реймсу и Парижу.

«Во время боя,—продолжал генерал, — ко мне является один ординарец за другим и взволнованно сообщает, что немцы прорываются. Дело в том, что когда дозорные замечают немца, они обычно уверены, что за ним идет целая рота. Я всегда в таких случаях отвечаю: вздор, пойдите посмотрите еще раз. По большей части они убеждаются в своей ошибке. Надо всегда вносить поправку на преувеличение в донесения с поля битвы».

При этих словах я подумал: относятся ли другие французские командиры к получаемым ими донесениям с таким же хладнокровием, как Бюиссон? Ведь некоторые из них в результате воздушных бомбардировок потеряли связь с другими дивизиями и отрезаны даже от собственных войск.

«Французские войска уже приспособляются к новой механизированной войне,—продолжал генерал Бюиссон.— Германские воздушные атаки застигли их врасплох, когда противник впервые прорвался на Маасе. Сначала даже мои стрелки приходили в замешательство, когда появлялись германские бомбардировщики. Самолеты кружились, словно танцуя кадриль. Они по одному снижались до нескольких футов над землей, сбрасывали бомбы, затем снова присоединялись к остальным. Так продолжалось около получаса, и все время эскадрилья строго соблюдала строй.

Даже когда самолеты истощали свои запасы бомб, они продолжали пикировать, чтобы запугать солдат. Но постепенно немцы оставили этот метод, так как нашли его слишком невыгодным. Наши стрелки, не имея ничего, кроме своих винтовок, сбили в последние десять дней двадцать германских самолетов.

Солдаты увидели, что со стороны они могут без всякого риска стрелять стоя или с колена в пикирующий бомбардировщик. Раз поняв это, они начали сшибать германские самолеты, как кроликов».

Я задал Бюиссону вопрос, который интересовал тогда всех: почему нельзя было остановить германские механизированные войска, если они так далеко отрывались от своих баз, или рассеять неприятельские колонны? Ответ сводился к следующему. Германские колонны рассеивались не раз, но это нисколько не мешало подходу новых неприятельских войск; танки и бронемашины, прорывавшиеся вперед, двигались со скоростью в среднем 20 миль в час и причиняли значительные разрушения прежде, чем их удавалось уничтожить. Задача поэтому состояла в том, чтобы остановить наступление в целом. В 1914 году союзники стояли перед лицом такой же проблемы. Они нашли бесполезным бросать в прорыв одну дивизию за другой: это значило просто терять войска. Лучше было создать новую линию обороны в тылу, и ее создали на Марне, пока арьергард сдерживал неприятельский натиск.

Нужно не меньше недели, чтобы создать такую линию — подвезти войска, артиллерию, боеприпасы, продовольствие, вырыть траншеи и занять оборонительные позиции. В 1914 году у немцев было сравнительно мало механизированных транспортных средств, они продвигались со скоростью пехотного марша — от 5 до 10 миль в день. А сейчас механизированные германские войска делают около 18 миль в день и продвигаются еще быстрее, если их не задерживают ожесточенные бои с французскими арьергардами. От Седана до Парижа по прямой всего лишь 125 миль — расстояние, которое можно пройти в неделю при средней скорости немцев. Валансьен на франко-бельгийской границе только в 90 милях, или 5 днях пути от Булони. А от Валансьена до Амьена на Сомме только 70 миль, или 4 дня пути.

«К счастью, — сказал генерал, — противник встречает на своем пути ряд таких рек, как Маас, Уаза, Самбра и Анкр. Борьба все время шла за реки, да и дальше будет то же самое, ибо реки являются самым серьезным препятствием для танков в негористой местности. Когда имеешь дело с механизированными частями, а не с пехотой, оборонительная линия должна быть лучше укреплена и иметь большую глубину, а чтобы создать такую линию, надо больше времени. Всякому ясно, что у союзников не было достаточно времени, чтобы укрепиться на Уазе, а затем на Сомме. Мало того, союзники должны были бы подвозить войска, орудия и припасы быстрее, чем в прошлую войну, а на деле транспорт застревал на шоссейных и железных дорогах из-за непрерывного потока беженцев и непрерывных бомбардировок.

Вся беда в том, — резюмировал генерал, — что нам нехватает самолетов и танков».

Это была та же самая жалоба, которую мы слышали и в других частях. Генерал Бюиссон обратился к находившемуся с нами американскому корреспонденту со словами: «Скажите Соединенным Штатам, что нам нужны самолеты, самолеты и еще раз самолеты. Они должны прибывать к нам с полным вооружением и боеприпасами».

С неменьшей силой немцы наступали на Ретель, где я посетил пехотную дивизию под командованием генерала Делаттра. Из остатков различных французских полков, отступивших на запад после германского прорыва на Маасе, Делаттр создал отряд, который сдерживал германское наступление на Ретель достаточно долго для того, чтобы французы могли подготовиться к разрушению мостов через Эн и заняться рытьем окопов. Семь дней его солдаты доблестно защищали брешь между Шато Просьон и Ретелем и столь же доблестно они сражались в самом городе. Эти бои получили название «Битвы за кладбища», так как к северу от Ретеля находятся кладбища с могилами французских и немецких солдат, павших в прошлую мировую войну. Стойкость дивизий Бюиссона и Делаттра заставила немцев изменить план наступления. Насколько немцы были сначала уверены в успехе, показывает захват германского полицейского, направлявшегося в Ретель. Такие полицейские посылались на мотоциклах вперед почти во все крупные города; они должны были регулировать движение и ускорять прохождение германских механизированных колонн. Из документов, найденных у военнопленных, в том числе у одного полковника, явствовало, что немцы направлялись на Реймс. После неудачи на Эн немцы изменили план и повернули на запад. Другие командиры жаловались, что Делаттр «присвоил» себе их войска. Эти командиры забывали, что Делаттр принял командование над солдатами, потерявшими свои части, сумел поднять боевой дух этих солдат и сдержать натиск противника.

«Лучшее, что мне удалось украсть, — говорил Делаттр, — это три французских танка, которые из-за небольших повреждений оторвались от своих соединений. Командиры танков согласились остаться у меня, и сражались они замечательно. Не думаю, чтобы мы выдержали натиск немцев, если бы не эти три танка. Но я не мог отпускать их дальше, чем на револьверный выстрел, так как командиры частей, от которых отстали эти танки, делали все, чтобы получить их обратно. Слухи о подвигах трех танков скоро распространились по всему району, и к нам начали присоединяться другие танки, так что вскоре у нас было уже четырнадцать машин».

Жаль, что во французской армии было немного таких командиров, как Делаттр. Дивизия Делаттра удерживала фронт на Эн протяжением в 20 миль. Это колоссальный фронт для 12 тысяч человек.

Генерал рассказывал, что в его секторе германская пехота несла крайне тяжелые потери. Когда немцы шли в атаку, они орали, как дикари. Иногда целые взводы не открывали огня, считая, повидимому, что достаточно будет их криков. По мнению Делаттра, это возбуждение сменялось всякий раз некоторым упадком сил, и можно было использовать такие моменты. При первой атаке немцев французская артиллерия за десять минут выпустила

2 500 снарядов и причинила немцам большие потери. Французские войска показали много примеров истинной отваги. Вот, например, рассказ лейтенанта Жеэна. Его взвод в составе 25 солдат удерживал ферму к северу от Эн с 2 часов утра до 2 часов дня против 400 немцев. Несколько поодаль в других постройках находились сначала еще два взвода французских солдат. Но один из них вынужден был сдаться, так как амбар, где засели французы, загорелся, а другой сумел отступить. Лейтенант Жеэн со своими солдатами держался 12 часов и, в конце концов, вынудил немцев отступить. У немцев были убиты командир и 80 солдат. А между тем немцы окружали ферму со всех сторон, и время от времени отдельные смельчаки пытались взобраться на чердак. Против здания была установлена невдалеке мортира, а пулеметы отрезывали всякую возможность отступления. На ферме несколько раз начинался пожар, но всякий раз его тушили в самом начале. При помощи пулеметного и ружейного огня французы держали осаждающих на приличном расстоянии; немалую помощь оказала также артиллерия. Немцы отступили как раз тогда, когда начали прибывать французские подкрепления.

С такими командирами и такими солдатами Франция смело могла остановить натиск немцев, даже при нехватке самолетов и танков. Немцы предпринимали атаки вдоль фронта протяжением в 120 миль от моря до Монмеди и всюду несли тяжелые потери, особенно в районе Монмеди, где они несколько раз пытались обойти с тыла линию Мажино. Но как раз, когда французы начали приходить в себя после прорыва на Маасе и создали новую линию обороны, пришло подействовавшее как удар грома известие о капитуляции бельгийской армии. Рейно сообщил об этом событии по радио в 8 часов 30 минут утра 28 мая. Это был тяжелый удар для французской армии и французского народа. Опять повсюду раздавался возглас: «Измена!» — возглас, который очень часто приходилось слышать после прорыва на Маасе. Сообщение слушали сотни тысяч французов у себя дома или в кафе. Сам: я сидел тогда в кафе. Хозяин стоял за прилавком, его жена разговаривала с какой-то женщиной в глубине помещения. Я пил кофе, когда Рейно начал свою речь: «Я должен сообщить французскому народу об очень серьезном событии». Мы затаили дыхание. Громкоговоритель продолжал: «Франция не может больше рассчитывать на помощь бельгийской армии. Французская и английская армии сражаются против врага на севере одни. Вам известно положение, создавшееся после прорыва 14 мая. Германские войска вклинились между нашими армиями, которые оказались разделенными на две группы: одна на севере, другая на юге. На юге находятся французские дивизии, удерживающие новый фронт вдоль рек Соммы и Эн вплоть до не поколебленной врагом линии Мажино. На севере сгруппировались три союзных армии под общим командованием генерала Бланшара. Снабжение шло через Дюнкерк. Французская и английская армии защищали этот порт с юга и с запада, а бельгийская — с севера. В самом разгаре кампании бельгийская армия по приказу короля Леопольда капитулировала, не предупредив французов и англичан, и открыла германским дивизиям дорогу на Дюнкерк».

Обе женщины разразились слезами, крича: «Ах, негодяи! Какие негодяи!»

«Где наши самолеты?» — кричали повсюду. Трудно было не поддаваться панике, когда германские самолеты распоряжались французским небом, как небом Германии. Французские самолеты, которых было в десять раз меньше, чем германских, не могли поспевать всюду. Немцы беспрепятственно бомбили французские коммуникации за линией фронта, атаковали с воздуха войска, двигавшиеся по дорогам, рассеивая и уничтожая иногда целые полки еще до того, как они достигнут фронта. На фронте они летали прямо над головами солдат. В тылу они бомбили города и деревни Франции и обстреливали из пулеметов беженцев на дорогах.

Командование французскими воздушными силами хотело, чтобы мир, и в частности Америка, знали, насколько серьезно положение, и в конце мая военные корреспонденты были приняты в Шантильи командующим северным авиационным сектором и двумя другими генералами авиации. Каждый из них прочел нам очень интересную лекцию о том, что делает французская авиация, и каждый из них подчеркивал соотношение один к десяти; к несчастью, всякий раз, как я включал эти цифры в телеграмму, цензор неизменно вычеркивал их. Личный состав французской авиации за немногими исключениями был превосходен, но французские самолеты обладали гораздо меньшей скоростью, чем германские. Истребители «Моран» имели мало шансов в борьбе против германских «Мессершмиттов», а американские самолеты появились лишь под конец кампании. Каждая французская армия имела свои эскадрильи истребителей, но их было недостаточно. А после германской бомбардировки 10 мая их стало еще меньше. Немцы совершили первый налет на Францию в тот же день, когда они вторглись в Голландию, Бельгию и Люксембург. Они точно знали, где расположены французские аэродромы, и на рассвете 10 мая бомбардировали большинство из них. Я был тогда в Нанси. Немцы явились туда из Туля, где они уничтожили на аэродроме не меньше десяти самолетов. Такие же потери понесла французская авиация и на всех других аэродромах. После этого налеты на французские аэродромы периодически повторялись, несмотря на то, что французская авиация постоянно меняла свои базы. Это вызвало дезорганизацию как раз тогда, когда истребители и бомбардировщики были нужны дозарезу. Один из офицеров аэродрома в Шартре так охарактеризовал создавшиеся трудности:

«Все время, чуть не каждые два-три дня, мы меняем свои посадочные площадки. Нелетный персонал должен следовать за нами поездом или на грузовиках. Ожесточенные бомбардировки железнодорожных линий сильно сократили число поездов, а шоссейные дороги запружены беженцами. В результате люди часто прибывают на посадочную площадку уже после того, как мы перебрались на другую. Наши команды, и без того переутомленные продолжительными полетами, должны сами заправлять машины и набирать новый запас бомб. У нас часто нет даже соответствующих инструментов, чтобы подготовить бомбы, вынутые из ящиков. Никто не может при таких условиях интенсивно бомбардировать противника.

Мало того, летчики, которым приходилось спасаться на парашютах, оказывались после приземления в пустынной местности, так как население эвакуировалось. Иногда только через несколько дней удавалось добраться до своей базы. После бомбардировки Монкорнэ я со своим экипажем вынужден был спуститься на парашютах. Приземлились мы благополучно, но кругом ни живой души, кроме коров, безмятежно щипавших траву. Несколько часов мы шли через опустевшие деревни. Не у кого было расспросить о дороге и достать хотя бы велосипед. Наконец мы попали в деревню, где был один старик, решивший оставаться дома, что бы ни случилось. Я обрадовался ему, как родному. Он помог нам найти велосипед, и мы успели добраться до своей базы прежде, чем ее перевели на другое место. Если бы не он, мы, быть может, и сейчас бы еще плутали».

К концу мая корреспондентов старались держать подальше от фронта, и если вы хотели узнать, что происходит, то лучше всего было посетить какую-нибудь авиационную часть. Я подружился с очень милым офицером авиации, полковником Франсуа, который командовал эскадрильей бомбардировщиков, расположенной в Нанжи, к востоку от Парижа. Он показал мне карты, на которые каждый вечер наносились позиции противника. Карты были крупного масштаба и завешивали всю стену комнаты, так что можно было получить довольно ясную картину операций. Каждый вечер на карте вычерчивалась новая линия германского фронта, а прежняя, оставшаяся позади, стиралась. Около 6 часов вечера был получен приказ о ночном полете. Приказы всегда были краткими и точными. Указывались объекты, маршрут, число и вес бомб, а также пункты, где надо произвести разведку. Пока мы с полковником и командой, которой предстоял полет, рассматривали карту, я думал, какой прекрасный очерк я мог бы написать, если бы мне удалось принять участие в бомбардировочном полете. Но я мало надеялся на такую возможность, так как существовал очень строгий приказ, запрещающий корреспондентам подниматься на военных самолетах. Обойти приказ было мудрено, но если бы это удалось, получилась бы совершенно исключительная корреспонденция. Я спросил полковника:

— Нельзя ли мне принять участие в сегодняшнем полете?

— Почему бы и нет? — ответил он.

— Нет, правда?

— Конечно!

Я поспешил к автомобилю, чтобы достать бутылку коньяку, ибо такое дело стоило вспрыснуть. Ведь я буду единственным журналистом, участвовавшим в бомбардировке! Со мною, правда, был Генри Тэйлор, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс, но, к счастью, он считал, что участие американца в бомбардировочном полете может вызвать осложнения. Я одобрил его щепетильность. Но бедный Генри весь вечер выглядел очень несчастным; сердце его разрывалось. Мысль об интервью со мной после бомбардировки мало улыбалась ему. Он впал в такое уныние, что мы решили найти какой-либо выход. Я посоветовал ему лететь, но написать, что он якобы летал на разведывательном самолете и наблюдал бомбардировку со стороны. Генри этот план понравился, и он повеселел. Но возникла новая трудность: полковник не хотел брать его с собой, полагая, что могут быть неприятности. Мы перешли в столовую. Обед был прекрасный. Полковник недавно прибыл из Арденн, где его эскадрилья беспрерывно бомбила скопления германских войск во время боев на Маасе. Его отец, старик 76 лет, в третий раз видел вторжение германских войск. Он был в Арденнах в 1870, 1914 и 1940 годах. Франсуа мстил за это с воздуха и сводил с немцами вековые счеты. Он очень гордился, что первый из французских летчиков бомбил германские города в ответ на бомбардировку Нанси и других французских городов немцами. «Не понимаю, почему нам не разрешали делать этого раньше, — сказал он. — Мне было приказано бомбардировать аэродром, расположенный возле города, и возвратиться, но я не подумал возвращаться, пока не сбросил бомбы также и на город». Немцы хорошо знали Франсуа, и несколько раз германское радио распространяло в эфире весьма нелестные отзывы по его адресу.

Очень жаль, что случаи именно такого неповиновения приказам не были более часты.

Франсуа хорошо знал Бельгию, и, по его словам, на бельгийцев совершенно нельзя полагаться. Перед войной он работал в штабе французских военно-воздушных сил и ездил по поручению начальства в Бельгию. Из поездки ничего не вышло, так как бельгийский штаб отказался поделиться своими планами с французскими офицерами и не пожелал сообщить даже расположение своих аэродромов. Мы разговаривали о Бельгии, сидя за обедом, и не знали, что как раз в этот момент король Леопольд решил сложить оружие.

Франсуа высказал также немало горьких истин по поводу французских политиков, которые упустили столько времени и не догадались снабдить армию достаточным числом самолетов.

С нами обедал Гастон Павлевский, очень способный человек. Он был правителем канцелярии у Рейно, когда тот был министром финансов, но поссорился с премьером Даладье и вынужден был уйти в отставку. Павлевский предполагал прослужить несколько месяцев в воздушном флоте, а затем вернуться в Париж с военными отличиями, которыми не смогут похвастаться другие министерские служащие. Он рассчитывал, что Рейно (ставший теперь премьером) даст ему тогда высокий пост. Павлевский уже осуществил первую часть своего плана: он получил «Боевой крест» за заслуги в качестве летчика-наблюдателя. Я уверен, что он осуществил бы и вторую часть своих замыслов, если бы события не развивались слишком быстро.

В 9 часов офицеры, которые должны были участвовать в первой бомбардировке, встали из-за стола. Остальные продолжали сидеть. Мы выпили еще вина и коньяку. Это настроило меня несколько более оптимистично, чем следовало бы. Я помнил, что мне рассказывали здесь при моем первом посещении. За две недели с начала германского вторжения французская авиация потеряла двадцать пять процентов личного состава. Я слушал рассказы молодых летчиков, которым приходилось спасать свою жизнь. Один пилот чуть нe погиб, так как другой летчик, прыгавший непосредственно перед ним, дернул кольцо своего парашюта слишком рано и парашют раскрылся еще в самолете. Пилот успел отцепить парашют товарища и выпрыгнул сам, когда до земли оставалось не больше тысячи футов. Я думал также об огромных пробоинах, которые я видел в самолетах. Люди, которых летчики называли «корпусом скорой помощи», тут же на аэродроме заделывали эти дыры. «О да, — сказал один авиатор, когда я рассматривал пробоину величиной в человеческое тело, — у Фрица хорошие зенитки. Нам приходится довольно жарко».

«Между прочим, — сказал полковник, — вы лучше оставьте здесь свои заметки на случай, если попадете в плен». Он задумчиво посмотрел на меня и добавил: «Вы носите форму. Смотрите же, держитесь твердо, если окажетесь в их руках». Мы выпили еще коньяку. Генри Тэйлор, сидевший против полковника, пустил в ход все свои познания во французском языке, чтобы опровергнуть аргументы Франсуа против его участия в полете. К моменту, когда было подано кофе, Генри достиг своей цели. Мы пошли обратно в штаб, я надел запасный летный комбинезон полковника, и в полночь, когда возвращалась первая группа самолетов, мы уже ждали своей очереди на посадочной площадке. Возвратившиеся летчики доложили, что они успешно бомбардировали свои объекты, несмотря на плохую видимость.

Мне предстояло лететь с полковником Франсуа. Я присел рядом с ним под крылом самолета и наблюдал, как подвешиваются бомбы. Два человека подтаскивали через поле к самолету стофунтовые бомбы, а четверо других, стоя в яме под самолетом, подвешивали их. Все время вспыхивали сигнальные огни, показывавшие путь возвращавшимся самолетам, и было слышно, как грузовики переезжали с одного конца аэродрома на другой, подавая горючее для заправки вернувшихся машин.

К 12 часам 20 минутам все было готово, и мой парашют был пристегнут. Мне сказали, что если придется прыгать, то я должен считать до десяти, а затем дернуть за кольцо с левой стороны у пояса. Генри также был готов к полету. Его самолет должен был бомбардировать аэродром в Камбрэ. Группа же полковника Франсуа должна была бомбардировать железнодорожный узел возле Бапома, где были сконцентрированы германские войска. Мы влезли в старый «Амио». Ему было семь лет, и его максимальная скорость равнялась 125 милям в час. Мне объяснили, что днем этими машинами, при их скорости, нельзя пользоваться, но зато их выпускают в ночную смену. Я лишний раз отдал должное французской расчетливости, но с невольной завистью посмотрел на новые быстроходные «Амио», которые в эту ночь отправлялись в глубокую разведку над Германией. Для такого пассивного участника, как я, место нашлось лишь в одной из старых машин...

Я устроился на месте второго пилота, вслед за мной влезло три человека команды. Против меня сидел штурман-бомбардир. Полковник взобрался на место пилота как раз надо мной, а радист (он же пулеметчик) занял свое место в хвосте самолета. Штурман предложил мне прикрепить шнур парашюта к специальному крючку над головой, чтобы в случае, если нам придется прыгать, парашют открылся автоматически. Я согласился, но в это время полковник окликнул штурмана, а через несколько мгновений раздалась команда и заревели моторы. Все было затемнено, мелькал только сигнальный огонек, да иногда вспыхивал фонарик штурмана, когда он приводил в порядок свои карты. Машина медленно покатилась по полю, стала в строй, а затем стремительно помчалась по взлетной дорожке. Мы немедленно набрали высоту в б тысяч футов и плавно ушли в ночную тьму. В машине было так же безопасно, как в лондонском автобусе, но менее удобно. Я должен был сидеть выпрямившись, так как объемистый парашют торчал у меня за спиной. В стенках фюзеляжа были окошечки, и вскоре я мог различить внизу серебряные изгибы Марны. Дороги были видны, лишь когда по ним проходили машины, но при свете автомобильных фар они вырисовывались удивительно четко. Примерно после часа полета я увидел справа объятый пламенем Сен-Кантен, а немного севернее пылающий Камбрэ, где я теоретически все еще имел забронированную комнату в гостинице и в этой комнате висела в шкафу моя одежда. Слева также был виден большой пожар. Мне сказали, что это горит Амьен. Я подумал, останется ли что-нибудь от замечательного Амьенского собора, который только чудом уцелел в прошлую войну. Позднее я узнал от пилота, летавшего над Амьеном, что пожары были в пригородах и собор цел и невредим.

На горизонте вспыхивали молнии артиллерийского огня. Не начиналась ли решительная французская контратака, которая, как мне было известно, предполагалась в эту ночь?

Штурман обернулся и крикнул мне, что мы летим над германскими линиями. Я смотрел во все стороны, стараясь увидеть хоть какой-нибудь признак зенитного огня, но повсюду было темно. Мелькала только одна линия огоньков, принадлежавших, по-видимому, какому-то транспорту; но и эти огоньки погасли, когда мы загудели вверху. Радист доложил, что сзади появился германский истребитель, и открыл пулеметный огонь. Мы, однако, ушли от преследования. Как это нам удалось при нашей тихоходности, я до сих пор не могу понять. Может быть, германский самолет был лишь плодом воображения радиста? Как бы там ни было, я держался за кольцо парашюта и с тревогой думал: «А что, если я потеряю сознание и не дерну в нужный момент за кольцо?» Но вот штурман снова обернулся и крикнул:

«Готовлюсь бомбить!»

Он был возбужден, луч его фонарика быстро скользил по карте, и он все время переговаривался с пилотом через специальную резиновую трубку. Он собирался сбросить бомбы в расстоянии пятидесяти ярдов одна от другой. Все было готово. Штурман обернулся ко мне и указал вниз какой-то штукой, похожей на револьвер: это был конец разговорной трубки. Наступил торжественный момент. Бомбы были сброшены. Я изо всех сил вглядывался вниз, но абсолютно ничего не видел. Может быть, мы сбросили неразорвавшиеся бомбы на Брайтон, вместо того чтобы сбросить стофунтовки на скопления германских войск в Бапоме. Может быть, мы убили сорок или пятьдесят мирно спящих людей. С высоты в 5 тысяч футов все казалось удивительно безразличным. Штурман крикнул: «Попал прямо в перекресток. Видали разрывы?» Я утвердительно кивнул головой. Нельзя же было огорчать его после всех оказанных мне любезностей. На обратном пути он указал на Камбрэ, где, по его словам, над аэродромом видны были клубы дыма — результат бомб, сброшенных другой группой самолетов. Я опять кивнул головой. Всего лишь неделю назад я видел, как немцы бомбардировали этот же аэродром в Камбрэ, а французские истребители летели им навстречу.

Я понял, что нужна большая тренировка, чтобы быть хорошим летчиком-наблюдателем при ночных полетах. Немцы усложняли к тому же нашу задачу: чтобы сбить летчика с курса, они устанавливали огни в открытом поле, и сверху казалось, что вы летите над небольшим городком. Но летный состав эскадрильи хорошо знал свою территорию и ни разу не попался на удочку. А если возникали сомнения, летчики сбрасывали осветительные ракеты, изобличавшие эти искусственные городки. На обратном пути мы тоже сбросили ракету, которая осветила всю местность внизу. Дело в том, что в задачу нашего полета входило также и наблюдение за передвижениями противника, так как немцы обычно перебрасывали свои войска под покровом ночи. Однако все было спокойно, и даже наблюдатель не заметил внизу никакого движения.

Когда мы были уже близко от нашего аэродрома, полковник сказал, что сегодня впервые за все время немцы не открыли зенитного огня по эскадрилье. Он предполагал, что немцы узнали о готовящемся контрнаступлении и не хотят обнаруживать местонахождение своих батарей. Когда мы приземлились на аэродроме, я даже пожалел, что полет прошел так гладко.

Полет занял немного больше двух часов. Мы вернулись в половине третьего. Мне страшно хотелось узнать о приключениях Генри Тэйлора над Камбрэ. Он ожидал меня. Но, взглянув на него, я сразу понял, что случилось что-то неладное. Бедный Генри! Его самолет оказался в неисправности и даже не поднимался с площадки.

Мы легли немного вздремнуть. Вставать надо было рано, так как эскадрилья перебиралась на другую базу, милях в пятидесяти от теперешней. Утром, после завтрака, мы пошли на площадку побеседовать с летчиками из отряда пикирующих бомбардировщиков. В начале кампании немцы широко применяли метод бомбардировки с пикирующего полета, но теперь французы пользовались этим методом больше, чем немцы. Летчики говорили, что крупные бомбы замедленного действия, сброшеннные с высоты около 100 футов, причиняют огромные разрушения. Падая на твердый грунт, они, прежде чем взорваться, делают три-четыре гигантских прыжка, покрывая расстояние почти в четверть мили. Если такие бомбы «гонятся» за передвигающимися по дороге войсками, впечатление получается потрясающее.

Я предложил Генри отвезти его в Нанжи; может быть, там ему улыбнется счастье и он будет летать сегодня же ночью. Как назло полил сильный дождь, но мы все же решили ехать и добрались до Нанжи к восьми часам вечера. Мы отправились в ресторан пообедать. Оказалось, что в соседнем доме помещается офицерская столовая, где как раз сейчас обедают летчики нашей эскадрильи. Чтобы напомнить о себе, мы послали туда бутылку коньяку, а затем Генри позвонил по телефону полковнику. Франсуа ответил, что постарается взять его в полет. Но вот пробило уже 10 часов, а о полковнике не было ни слуху, ни духу, и Генри потерял всякую надежду. Мы заказали две бутылки доброго бургундского вина, чтобы развеять его печаль. Когда мы приканчивали вторую бутылку, вошел полковник. Он весело спросил: «Ну как, летим?»

На этот раз я сидел у турели и должен был исполнять обязанности пулеметчика. Мне подробно объяснили, что надо делать. Не знаю, насколько успешно справился бы я со своей задачей, если бы мы встретились с неприятельскими истребителями. Но тогда я чувствовал, что никакие «Мессершмитты» мне не страшны. Мало того, в открытой кабине было даже спокойнее, так как в случае катастрофы оттуда удобнее было прыгать с парашютом. В прошлую ночь я все время сидел и думал: кому подобает прыгать первым и полагаются ли на самолете обычные поклоны и расшаркивания, которые надолго задерживают французов у всякой двери?

На этот раз мы не сбросили ни одной бомбы. Счастье мое, что я помог Генри принять участие в полете, так как иначе мне бы никогда не удалось протащить свою корреспонденцию через цензуру. Когда мы вернулись в Париж и сдали свои телеграммы в цензуру, там подняли страшный шум. Военно-авиационные цензоры в отеле «Континенталь» заявили, что полковник Франсуа прекрасно знает приказ, запрещающий журналистам летать на военных самолетах, и он так легко не отделается от предстоящих ему неприятностей. Дело было доложено главнокомандующему французскими военно-воздушными силами генералу Вийемену. Мы с Генри обратились в наши посольства, чтобы спасти Франсуа от неприятностей и как-нибудь протолкнуть свои телеграммы. В английском посольстве заявили, что такие корреспонденции — прекрасное, живое средство пропаганды и в случае надобности посольство обратится к самому Рейно. Лучшего я не мог и желать. Но, как всегда бывает, возникли некоторые сомнения, кто-то посоветовал быть поосторожнее, и на следующий день мне уже сказали, что лучше не вмешиваться во французские военные порядки, и вопрос был исчерпан. К счастью, американский посол

Буллит более энергично взялся за дело, и корреспонденции были пропущены.

Я посетил семь или восемь авиабаз и вынес впечатление, что у французских летчиков нет недостатка ни в надлежащей подготовке, ни в личной отваге, хотя они и не отличаются таким удальством, как английские. Но надо иметь в виду, что их машины, как правило, обладали гораздо меньшей скоростью, чем германские. А к тому же машин у французов было гораздо меньше, чем у немцев. Французские военные власти не скупились на похвалы английской авиации и в официальных коммюнике, и в печати. Но я считаю, что мало было сказано о мужестве и искусстве французских летчиков, летавших на худших машинах и встречавшихся с превосходными силами противника. Я просматривал ежедневные записи в журналах разных эскадрилий. Были случаи, когда три французских самолета вступали в бой с восемью германскими; пять вступали Б бой с двенадцатью и т. д. Но я не помню случая, чтобы противник вступил в бой с французскими самолётами, не имея на своей стороне численного превосходства. Французские летчики несомненно сумели внушить почтение немцам, так как всякий раз, когда немцы встречали шесть французских самолетов в строю, они избегали боя, даже если их было втрое больше. Французские разведывательные самолеты почти каждый день летали над территорией противника и производили фотографические съемки. Эта служба была хорошо организована. Подвижные фотолаборатории проявляли и отпечатывали сотни снимков ежедневно. Снимки, сделанные с воздуха по вертикали, сложенные вместе, охватывали площадь во много квадратных миль и представляли большой интерес, хотя для расшифровки их нужен был очень опытный глаз. На картах, составленных из фотографий, видны были пятна разной формы, светлые и темные. Мне эти пятна говорили очень мало, но «фотодетективы» видели в них артиллерийские позиции, укрепления, нефтяные резервуары, казармы и даже обучающиеся войска. Это был драгоценнейший источник информации для бомбардировочных эскадрилий и генерального штаба. При стереоскопической съемке, то есть когда съемка одной и той же местности производится под разными углами, достигаются еще большие результаты. Когда смотришь на снимок через стереоскопические линзы, дома и укрепления, которые раньше казались просто плоскими тенями, выделяются явственно и резко.

Не все эскадрильи отличались одинаковой доблестью, и разница зависела, главным образом, от командира. Во главе лучших эскадрилий стояли офицеры, сами принимавшие активное участие в полетах. Но, скажем правду, попадались и такие эскадрильи, где настроение было не очень боевым. Я посетил как-то вместе с Эдди Уордом, корреспондентом Британской радиовещательной компании, воздушную базу близ Эвре. Это было в начале июня, когда немцы прорвались на Сомме и Эн и устремились к Сене.

Было чрезвычайно важно, чтобы французская бомбардировочная авиация проявила максимальную энергию, бомбардируя скопления войск и коммуникации противника. Мы были в кабинете полковника, когда ему позвонил генерал, командовавший авиационной частью, и сообщил, что получен приказ немедленно направить отряды бомбардировщиков последовательными волнами против наступающего неприятеля. Он говорил так громко, что мы слышали все его распоряжения. Необходимо, говорил он, немедленно бомбардировать такие-то объекты. Полковник в ответ категорически заявил, что раньше, чем через два часа, он ничего не может сделать. Генералу пришлось помириться с этим, хотя он отнюдь не был в восторге. Эскадрилья вылетела в назначенное полковником время. Мне надо было ехать в Париж, а Уорд остался поджидать возвращения эскадрильи. Он подробно расспросил первую группу возвратившихся летчиков. Оказалось, что видимость была очень плохая, они не могли найти свои объекты и вернулись, не сбросив ни одной бомбы. Вторая группа встретила «Мессершмитты» и решила повернуть обратно, не сбрасывая бомб. И так было со всеми отрядами. Я уверен, что если бы этой эскадрильей командовал Франсуа, все бомбы были бы сброшены на германские войска, а сам он в такой критический момент не сидел бы в кабинете, а вел бы свою эскадрилью.

На смену маю пришел июнь. Стояла прекрасная летняя погода, так благоприятствовавшая действиям механизированных колонн и самолетов противника. Французы с затаенным дыханием ожидали результатов сражения под Дюнкерком. Они знали: как только немцы достигнут побережья, начнется наступление на Париж. Гитлер заранее возвестил о своих намерениях жестокой воздушной бомбардировкой Парижа. 3 июня Париж впервые подвергся воздушному нападению. Свыше 250 человек было убито. Бомбардировка началась в 1 час 30 минут дня. Я вместе с Джеромом Уиллисом, корреспондентом газеты «Ивнинг стандарт», возвращался в Париж после поездки на линию Мажино и не мог попасть во французскую столицу до половины четвертого. Германские самолеты обогнали нас, когда мы были в пути, и бомбардировка началась раньше, чем мы доехали до Парижа. В городе нам не сразу удалось узнать, какие объекты подверглись бомбардировке. На площади Сен-Мишель, где мы остановились чего-нибудь выпить, никто ничего толком не знал. Наконец нашелся человек, который от кого-то слышал, что немцы бомбардировали заводы Рено и Ситроена. Мы поспешили туда и узнали, что заводы Рено остались невредимы, но заводы Ситроена тяжело пострадали. Все окрестные дороги были запружены любопытными, и меня очень удивило, что им позволяют шататься здесь и мешать работе пожарников. Я сам совершенно свободно ходил по заводским зданиям, делал снимки и задавал всевозможные вопросы. И только одинединственный раз у меня спросили документы. Одним из первых приехал сотрудник итальянского посольства, который тщательно ознакомился с характером разрушений и затем, вероятно, телеграфировал об этом своему правительству. В налете участвовало около ста германских самолетов; они сбрасывали бомбы в 200 фунтов и больше на длинный ряд корпусов, который тянется примерно на четверть мили. От одного здания осталась только стена. С огромнейшего гаража была сорвана крыша, сам гараж горел, стекла были выбиты, однако кровельные балки уцелели. Конторские здания были тяжело повреждены прямыми попаданиями. В мастерских и гаражах находились машины, и только через 20 минут после начала пожара их стали убирать оттуда. Английский летчик, приехавший на место вскоре после окончания бомбардировки, вывел несколько машин в безопасное место. Прошло полчаса, пока прибыли пожарные машины. К счастью, у рабочих был обеденный перерыв, иначе число убитых было бы очень велико. Рабочие поспешили в убежища и не выходили, пока не был дан отбой воздушной тревоги. На улице Пастера и на набережной Луи Блерио картина разрушения была такая же, какую я наблюдал в Нанси, Вузье, Витриле-Франсуа и многих других городах. На улице Пастера бомба попала в угловой дом, пробила все шесть этажей и взорвалась в подвале, разрушив все перекрытия, за исключением перекрытия шестого этажа, где она проделала только дыру. Как раз в это время по лестнице спускалась с шестого этажа супружеская чета, спешившая в убежище. Лестница на пятом этаже рухнула. Супруги остались между небом и землей на уцелевших верхних ступеньках и дрожали там, пока их не вызволила пожарная команда.

Кто своевременно укрылся в убежище или в погребе, отделался только испугом, но сирены прогудели всего лишь за несколько минут до появления самолетов, так что многие были застигнуты на улице или у себя в квартире.

Рейно вечером заявил по радио, что заводы Ситроена продолжают работать нормально. Ночью я поехал туда, но, насколько я мог убедиться, там все еще работали только пожарные. Да и нелепо было бы продолжать работу на заводе, пока не были найдены и обезврежены невзорвавшиеся бомбы, которые зарылись в землю.

На следующий день я вместе с другими военными корреспондентами выехал на фронт на линию Эн. В прифронтовом районе через каждые 500 ярдов мы натыкались на баррикады, сооруженные из больших камней, старых автомобилей Форда, плугов и всего, что оказалось под рукой. Многие баррикады охранялись туземными войсками из экваториальной Африки, которые весьма ожесточенно дрались с немцами в прошлую войну. В войне 1940 года у них было мало шансов вступить в соприкосновение с противником. А кроме того, теперь их пугал шум самолетов и грозный вид танков. 5 июня мы прибыли на фронт, недалеко от Суассона. Мы собирались попасть на наблюдательный пост, откуда были видны германские линии. Но по дороге нас остановили на ферме, которая всего за несколько часов до этого подверглась бомбардировке. Сено в стогах все еще продолжало гореть. Казалось бы, ущерб невелик, но мне объяснили, что немцы нарочно стараются бомбить стога сена, так как они горят по нескольку дней и служат хорошим ночным ориентиром для германской авиации. Телефонные линии были сняты, так как утром немцы начали второе крупное наступление и связь, как обычно, была прервана. «Пресс-лейтенант» пробовал пройти с нами дальше, но уже завязался бой, и штаб не хотел, чтобы ему надоедала целая группа журналистов.

Этот бой был началом битвы за Францию. Линия Вейгана, построенная по принципу эшелонированной в глубину обороны, представляла собой максимум того, что можно было сделать за такой короткий срок. Никто не думал, что немцы смогут так быстро начать второе крупное наступление, особенно если учесть расстояние, которое им надо было пройти, а также их движение на север к портам Ламанша...

После предварительной артиллерийской подготовки 5 июня, в 4 часа дня, немцы начали наступление, в котором участвовало полмиллиона пехоты и около тысячи самолетов. На фронте протяжением в 120 миль было нанесено три главных удара: в районе Амьена, Перонны и канала Эллет.

Военных корреспондентов согнали в Париж, им не позволили присутствовать при величайшей битве, какую знает история. Мы должны были довольствоваться утренними и вечерними беседами с представителем военного министерства — полковником Тома. Беседы происходили, однако, не в военном министерстве, а на Кэ д'Орсэ, в зале, где был подписан пакт Бриана-Келлога, который осуждал «применение войны как орудия национальной политики». 5 июня большой зал был переполнен журналистами. Все сидели и внимательно слушали полковника Тома, который заявил, что сегодня началось крупнейшее сражение, исход которого трудно предсказать. Каждый день, утром и вечером, мы ходили слушать полковника Тома, в котором олицетворялась наша единственная связь с фронтом, и с каждым днем фронт все больше приближался к воротам Парижа. В течение первых 8 месяцев войны над Тома насмехались, когда он 'пытался чем-нибудь оживить однообразные коммюнике: «На фронте ничего существенного». Но сейчас мы цеплялись за Тома. Мы прислушивались к каждой его интонации, мы следили за каждым его жестом, надеясь прочесть в них что-нибудь. Каждое его слово тщательно записывалось, и когда беседа кончалась, журналисты разбегались по редакциям и телеграфным конторам, и слова Тома с молниеносной быстротой разносились по всему миру. Его значение возрастало с каждым днем, по мере того как битва за Францию становилась все более ожесточенной. С неизменным спокойствием он сообщал нам, сколько людей немцы бросили в бой. В первый день он совершенно не упоминал о танках, на второй день он сказал, что немцы пустили в ход около 2 тысяч танков, а па третий — мы так и ахнули, когда узнали, что в бою участвуют 4 тысячи германских танков. А 10 германских дивизий (цифра, которую Тома назвал в первый день) превратилась в 100 дивизий — 2 миллиона человек!

Рядовой француз был ошеломлен. Он недоуменно спрашивал: «Что? 4 тысячи танков и около 100 дивизий? Этого не может быть. Еще вчера нам говорили, что у немцев всего лишь 2 тысячи танков.

А надломленную Францию ждал новый удар. Италия объявила войну.

К этому времени германские войска уже перешли Сену в ряде пунктов к югу от Руана. 9 июня вечером все министерства покинули столицу. Рейно отправился в штаб Вейгана. Журналисты во что бы то ни стало должны были узнать, что происходит. Это была их прямая обязанность. 10 июня утром мы, как обычно, ожидали полковника Тома в зале, где был подписан пакт Бриана-Келлога. В течение девяти с половиной месяцев Тома всегда был очень пунктуален, но в это утро мы напрасно его ожидали. Он уже выехал из Парижа. Все сотрудники министерства информации, как и других министерств, поспешили убраться из Парижа, хотя вплоть до последнего момента они заявляли, что останутся в столице, что бы ни случилось. Полковник Тома — наша единственная связь с фронтом — уехал. Человек, от которого мы зависели, исчез. Нам оставалось или последовать за правительством в Тур, или сидеть в Париже, пока не придут немцы. Но мы не знали, где они и как быстро они продвигаются. Мы знали только, что французская линия обороны прорвана, и если немцы будут продвигаться своим обычным темпом, то они, пожалуй, могут оказаться в Париже в этот же самый день.

Франция была потрясена быстротой неприятельского натиска. Солдаты и гражданское население не знали, куда деваться. Оставалась единственная карта, на которую можно было поставить и которая могла спасти страну: оборона Парижа.

За несколько дней до вступления немцев в столицу Франции было объявлено, что Париж находится в состоянии обороны. Что под этим подразумевалось — трудно сказать. Если бы французское правительство действительно собиралось защищать Париж, оно должно было бы обратиться к населению с призывом принять участие в обороне столицы и вместе с солдатами воздвигать на улицах баррикады. Надо было организовать добровольческий корпус, подготовить оборонительные позиции и создать запасы продовольствия и боеприпасов, чтобы иметь возможность выдержать осаду. Обращение к населению и умелое использование радиовещания изменили бы лицо столицы. Люди не бродили бы по улицам, как испуганные овцы, не были бы поглощены всецело одною мыслью — как бы бежать; они были бы заняты обороной Парижа. Основным опорным пунктом могли бы быть, как и в прошлом, крутые холмы Монмартра. На вершинах этих холмов нужно было установить зенитные орудия, которые заставили бы самолеты противника держаться на большой высоте. Дороги, ведущие к холмам, можно было забаррикадировать. Аванпосты можно было расположить у Триумфальной арки, в Бенсенском замке, в районе обсерватории, на Монпарнассе и на других выгодных пунктах. В Париже была хорошо вооруженная полиция, были тысячи рабочих Рено и Ситроена, грузчики Центрального рынка, а также много англичан, американцев, чехов, поляков и других иностранцев, которые с воодушевлением приняли бы участие в обороне. Отдельные войсковые части рассеянных армий, сражавшиеся на Сене и Эн и не намеренные сложить оружие, стянулись бы к Парижу как к центру сопротивления. Многие артиллерийские части могли бы притти в Париж со своими орудиями. На примере Мадрида нетрудно убедиться, как много может сделать решительная оборона. Испанские республиканцы в течение многих месяцев отбивали атаки итальянских самолетов и германских танков. В Варшаве атака германской механизированной дивизии была отражена польскими снайперами. В уличных боях танки имеют свои слабые стороны. Баррикады задерживают их, а тем временем их можно выводить из строя гранатами и поливать горящим бензином из окон домов. В несколько минут команда облитого танка задыхается от жары, а танк остается и только дополняет баррикаду.

В Париже были люди, сражавшиеся в Испании в рядах Интернациональной бригады, которые не отказались бы защищать свою столицу. Им надо было сказать: «Организуйте уличные бои, как вы это делали в Испании», хотя для этого пришлось бы, конечно, выпустить их из тюрьмы. Чтобы восстановить боевой дух страны, Франции нужны были только руководители и стержень, вокруг которого можно было сплотиться. Как только разнеслась бы весть об обороне Парижа, каждый еще не занятый немцами город начал бы готовиться к отпору. Лион, Дижон, Труа, Май, Орлеан и сотни других городов могли бы оказать решительное сопротивление. Каждый город, каждая деревня могли бы стать сборными пунктами для пехотных и артиллерийских частей, отставших от своих соединений. Французы — блестящие импровизаторы. В городах они могли бы показать себя, тогда как в открытой местности у них просто не было времени для создания оборонительных линий. Французские города были бы опорными пунктами на линии, эшелонированной в глубину, а жилищные массивы на каждом перекрестке — опорными пунктами внутри городов. Французские войска, в частности те несколько дивизий, которые еще не участвовали в боях, успели бы, пожалуй, соорудить оборонительную линию вдоль Луары, а если б это не удалось, они могли бы отстоять центральную возвышенность в районе Клермон-Феррана.

У Франции было достаточно вооружения и боеприпасов для защиты опорных пунктов. Зенитная артиллерия могла охранять заводы Рено, и они продолжали бы выпуск военного снаряжения. Американские самолеты уже поступали во Францию в большом количестве, и Америка ускорила бы отправку новых. Она посылала бы также другие предметы вооружения и боеприпасы, если бы только знала, что Франция воспрянула духом, что она вновь обрела инстинкт самосохранения и полна решимости бороться до конца. Франция знает, что такое всенародное ополчение; это — одна из ее революционных традиций. Но к народу не обращались. Солдатам приказывали, а гражданскому населению даже ничего и не приказывали, кроме того, чтобы оно в определенные дни недели не ело мяса и не пило спиртных напитков. И только. На людей не смотрели как на разумные существа. К несчастью, у Франции были руководители, которые боялись народного движения больше, чем победы Гитлера. Такие люди, как Вейган, Петэн и многие другие министры, были одержимы страхом перед коммунистическим восстанием. Правительство не хотело, чтобы рабочие завода Рено и вообще граждане Парижа сражались с противником. Оно даже отдало полиции распоряжение расстреливать их, если они сделают хоть малейшую попытку организовать оборону столицы.

Большое давление на правительство оказывали крупные собственники, которые дрожали при одной мысли о том, что Париж подвергнется бомбардировке и их прекрасные дома, фабрики и заводы могут быть разрушены. Нельзя, конечно, говорить, будто Франция навеки потеряла всякую жизнеспособность, а французы — упадочная, «конченная» нация, как уверяли немцы и итальянцы. Рядовые французы — и в рядах армии, и в рядах народа — не разложились изнутри, но политическая система была гнилая, и она за редким исключением давала стране правителей, не способных вести за собой великую нацию. При хорошем руководстве Франция проявила бы такую же жизнеспособность, как и в прошлые времена, когда ей грозила беда. Французский индивидуализм, который дает себя знать на каждом шагу, сыграл с нацией плохую шутку; она слишком долго терпела никуда негодную политическую систему, а когда враг уже стоял у ворот, у народа была отрезана возможность восстать против своих руководителей. Пять миллионов французов были мобилизованы и превратились в пленников французского генерального штаба, а население держала в полном неведении жестокая цензура.

Впрочем, вопрос о степени загнивания Франции чисто академический. Пока на этот счет сколько голов, столько и мнений, ибо положение очень запутанное и мы еще не знаем всех фактов. Только будущее расскажет нам правду. Но уже сейчас, по-моему, можно сказать, что девять десятых ответственности падает на тех, кто в решающий час правил Францией. Народ не понял своевременно, что эти люди неспособны привести его к победе. Правительство все время твердило, что оно будет бороться до конца. «Париж находится в состоянии обороны», — возвестило оно, а несколько дней спустя объявило его открытым городом. «Если понадобится, мы будем продолжать борьбу из Северной Африки», — торжественно заявили руководители Франции и вскоре же запросили Германию об условиях перемирия. «Мы не согласимся на позорные условия перемирия», — утверждали они, а сами дали Гитлеру картбланш. Они не только были неспособны вести народ, они обманывали его. Именно те, кто хотел организовать риомский процесс, должны сами сидеть на скамье подсудимых.

Тупое упрямство французской цензуры означало, что власти не верят в здравый смысл и хладнокровную выдержку французского народа. Это неверие в немалой доле ответственно за последующий хаос.

Даже виднейшим журналистам не разрешали высказывать общие соображения о характере и ходе войны; лишь иногда какая-нибудь статья случайно проскакивала через цензуру. Недовольство цензурой было всеобщим и нашло отражение даже в парламентских дебатах; Леон Блюм в блестящей речи бичевал чиновников отеля «Континенталь», где устроилось министерство информации.

Отель «Континенталь» охранялся не менее строго, чем военные учреждения в Лондоне. Всякий раз, когда вам надо было посетить министерство информации, приходилось снова заполнять анкету. Функции этого министерства заключались в удушении всякой информации. Там тоже преобладала «оборонительная» точка зрения. Лучше вычеркнуть все, чем пропустить что-нибудь сомнительное, а цензоры и днем и ночью находились в состоянии перманентного сомнения. Никто не хотел брать на себя ответственность. Журналистам не позволяли рассуждать, чтобы какое-нибудь критическое замечание не навлекло на отель «Континенталь» гнев верховного командования. Мы натыкались на своего рода линию Мажино, которая выражалась в лозунге «тс-тс!» и убивала всякий живой дух. Генеральный штаб недостаточно верил себе; именно поэтому он не решался атаковать линию Зигфрида, пока Германия была занята в Польше, и именно поэтому он не решался позволить печати думать и говорить. А между тем, во время перерыва парламентской сессии и для правительства, и для общественного мнения было особенно важно иметь такой источник информации, как печать.

Пропаганда теряет свое значение, если читатель не получает ничего, кроме официальных коммюнике и тщательно процензурованных статей, представляющих собой вариации на заданную тему. Общественное мнение не может довольствоваться скудной официальной информацией, сдобренной восторженными восхвалениями французской армии. Впрочем, оптимистические сообщения почти всегда пропускались цензурой, и поэтому большинство французских журналистов усвоило раз навсегда оптимистический тон. Их примеру последовали и некоторые английские журналисты. Парижский корреспондент одной из лондонских газет систематически снабжал ее победными реляциями, а газета помещала их на видном месте. Французская общественность жила в блаженном неведении, люди ни в чем не меняли своих довоенных привычек и не подозревали, что на них может обрушиться катастрофа.

Отношение к военным корреспондентам — яркий пример упущенных возможностей пропаганды. Генеральный штаб не взлюбил журналистов с самого начала. Когда вспыхнула война, генерал Гамелен заявил, что он не хочет ни журналистов «а фронте, ни «военных» радиопередач. Генеральный штаб считал, что война касается только его, а себя он считал избранной кастой, которая одна должна вершить судьбы страны. Эти люди не понимали, что теперешняя война — война нового типа, в которой гражданскому населению предстоит играть почти такую же важную роль, как и армии. Они не догадывались, что если Гитлер мало знаком с военной стратегией, а большинство его генералов не участвовало в прошлой войне, то в этом не слабость, а сила Германии. Германский генеральный штаб стряхнул с себя узы традиционной военной теории, которая сковывала и ослепляла французов, и нашел весьма действенные методы, чтобы сломить дух гражданского населения, методы, которым "придавалось не меньшее значение, чем военным операциям. Немцы пользовались всяческими средствами пропаганды, а французы не хотели пустить в ход даже передовые пропагандные части — своих военных корреспондентов.

В то же время было одно средство пропаганды, которое власти оставили без надлежащего присмотра. Когда немцы были всего в 30 милях от Парижа, я вместе с Эдди Уордом отправился на радиостанцию, чтобы рассказать по радио о ночном бомбардировочном полете, в котором я принимал участие; это делалось по заказу Британской радиовещательной компании. Прислонившись к большому концертному роялю в изысканной позе конца XIX века, диктор возвестил: «У микрофона Гордон Уотерфилд», а затем я был всецело предоставлен самому себе. Как мне сказали, потом никто на станции не слушал меня, чтобы выключить микрофон, если я начну говорить что-нибудь преступное. Агент «пятой колонны» легко мог бы воспользоваться случаем и объявить, что немцы уже окружили Париж и с минуты на минуту ожидается занятие города.

Париж и Франция нуждались в живых рассказах, которые пробуждали бы в населении патриотические чувства. Печать могла бы давать своим читателям такой материал. Вместо того Францию кормили бесцветными официальными коммюнике, а под конец она питалась паническими рассказами беженцев. Париж почти до самого конца жил своей обыкновенной жизнью, как будто ничего особенного не происходило. Всякий раз, как я приезжал в Париж, меня неизменно поражало открывавшееся моим глазам зрелище: переполненные кафе, нарядные дамы, элегантные молодые люди, фланирующие вечером по бульварам. Париж производил впечатление беззаботности; в этом отношении он был не похож на Лондон. Солдаты, которым доводилось взглянуть на веселящийся Париж, возвращались на фронт с тяжелым осадком в душе. Они отказывались понимать, во имя чего они должны жертвовать жизнью, когда тыл продолжает жить в свое удовольствие.

Прошло немного времени, и по бульварам уже шагали германские солдаты, а нарядные дамы лили слезы за плотно закрытыми ставнями или пробирались из одной деревни в другую, спасаясь от неприятельского нашествия на юг.

Да, жизнь в Париже протекала нормально, и это было особенно трагично в последние дни перед вступлением немцев. Я видел, как деревни и города в несколько минут меняли свой облик и пустели, едва появлялись германские самолеты или германские войска. Но никто, казалось, не хотел верить, что пришла очередь Парижа. 10 июня правительство переехало в Тур; немцы находились всего лишь в 20 милях к северу от Парижа. Они наступали в обход с двух сторон. Вместо лихорадочной подготовки к обороне, г. Париже наблюдалась только безучастность. Теоретически город все еще находился «в состоянии обороны». Когда французские часовые проверяли мои документы и видели, что имеют дело с журналистом, они спрашивали меня, что же происходит. Но я знал не больше, чем они, то есть я знал, что французская армия отступает. Они все, как один, говорили: «Я больше ничего не понимаю». И действительно, никто из них не понимал, ибо им не было дозволено понимать. Но когда тревожные вести неожиданно стали поступать одна за другой и в заключение немцы взяли Париж, это произвело на всю Францию такое же впечатление, какое месяц тому назад производили пикирующие бомбардировщики на солдат. Держа общественность в неведении, французское правительство помогло немцам осуществить один из основных тактических приемов, а именно — привнести элемент неожиданности.

Почему во Франции не произошло восстания? Ответ, по-моему, сводится к следующему: буржуазия находилась в замешательстве и продолжала верить своему правительству; многие лидеры левых партий находились, как и коммунисты, в тюрьме или вынуждены были бежать; фашистские правые группы считали, что победа Германии позволит им осуществить свои цели; а тем солдатам, которые, возможно, захотели бы поднять восстание, просто не дали времени опомниться. Ланжерон оставался во главе парижской полиции; несколько недель тому назад полицейским было роздано оружие и строго приказано подавлять всякую попытку обороны Парижа.

В то время как в центре Парижа господствовали порядок и спокойствие, дороги, ведущие из столицы, были забиты беженцами, передвигавшимися иногда со скоростью не больше нескольких сот ярдов в час. В районе железнодорожных станций дороги на большом расстоянии были запружены людьми, пытавшимися попасть на поезд, который скорее всего даже и не предполагался. Они простаивали целый день, а иногда и ночь, чтобы добраться до кассы, где им отвечали, что поезда не ходят. Английское посольство выехало из Парижа, консульство собиралось покинуть столицу, но английские подданные не получили никаких указаний насчет того, как им поступать.

В общем, парижане оставались на редкость спокойными, хотя им каждую минуту грозила атака с воздуха или нападение пехоты и танков. 10 июня рано утром я проезжал по Елисейским полям, по Авеню де Гранд Арме и Авеню Фош. Поперек улиц через каждые 50 ярдов были расставлены автобусы, чтобы помешать германским транспортным самолетам совершить посадку. Французская разведка получила сведения, что немцы собираются высадить воздушные десанты. Днем автобусы были убраны, но к вечеру были расставлены телеги для вывозки мусора и другие тому подобные «препятствия». Я недоумевал, куда делись автобусы. Их было не менее пятисот, и каждый имел значительный запас горючего. Они могли бы с успехом служить для эвакуации населения из Парижа, но ни тогда, ни потом я не видал ни одного из них на дорогах. В тот вечер в воздухе чувствовался какой-то странный запах гари, а утром, когда я взглянул в окно, за несколько сот ярдов уже ничего нельзя было различить. Можно было подумать, что Париж охвачен кольцом пожаров, зажженных неприятельскими бомбами. Я вышел из дому. На улицах все было окутано густым дымом. Везде царила тишина. Париж казался мертвым городом. Я мог придумать только одно объяснение: Париж горит, и не пройдет нескольких дней, как один из красивейших городов Европы исчезнет с лица земли, и только торчащие над пепелищем дымоходные трубы, словно надгробные памятники, будут указывать те места, где когда-то стояли дома.

К счастью, мои страхи вскоре рассеялись, так как к 11 часам утра поднялся ветер и очистил город от дыма. Но откуда взялся этот дым? Высказывалось много разных предположений. Одни говорили, что французские власти устроили дымовую завесу, чтобы скрыть от неприятельских бомбардировщиков отходящие из Парижа железнодорожные составы и беженцев, бредущих по дорогам. Но так как власти не делали никаких попыток помочь желающим покинуть Париж и приостановили почти всякое железнодорожное движение, эта теория казалась малоправдоподобной. Более вероятным было другое предположение, а именно, что дым занесло ветром из Руана, где горели нефтехранилища, или с Сены, над которой немцы устраивали дымовые завесы.

Половина сотрудников парижского отделения агентства Рейтер выехала в Тур еще до того, как французское правительство покинуло столицу. Пора было, пожалуй, перевезти остатки нашего инвентаря в здание агентства Гавас, которое почти совершенно опустело, так как гавасовский персонал тоже переехал в Тур. Из работников агентства Рейтер в Париже оставалось трое — Гарольд Кинг, Кортней Юнг и я. Все утро мы сжигали дела агентства, не желая оставлять немцам ничего, что могло бы им пригодиться. Уехать мы решили на следующий день.

Большинство магазинов было закрыто, а владельцы их покинули город. Но кое-где еще торговали. Открыта была моя молочная и моя бакалейная лавка. Портной-шотландец, который днем раньше принес мне пару брюк, тоже не собирался уезжать: автомобиля у него нет, а стоять в хвосте на вокзале он не намерен. 11 июня из Парижа можно было выехать только через один вокзал — Лионский, все остальные были уже закрыты. Английские подданные не отдавали себе отчета в том, что Париж не сегодня — завтра будет захвачен немцами. А англичане и другие иностранцы, приезжавшие с юга, вообще не знали, что происходит. Группа англичан прибыла в Париж из Италии 11 июня. Они отправились на станцию; после нескольких часов стояния в очереди англичанам заявили, что билетов им не выдадут, так как у них нет французских удостоверений личности. Но оказалось, что можно очень легко пробраться на перрон без билета. В течение четырех дней они разъезжали по Франции и доехали до Бордо без всяких билетов. Вообще приключения с уезжающими бывали самые удивительные.

12 июня утром, за день до того, как немцы расположились на бивуаках в Булонском лесу, мы выехали из Парижа на двух автомобилях.

В двухместный «Форд» мы упаковали две пишущие машинки, кое-какие папки с делами, наш личный багаж и разбирающуюся на части лодку. Я считал, что она нам может пригодиться, если немцев не удастся остановить: мы покинем французские берега, когда захотим. К сожалению, я забыл одну из необходимых частей в Париже, и от лодки нам было мало проку. Мы хотели выехать из Парижа на юг через Орлеанские ворота, но полиция остановила нас, так как там был назначен сборный пункт для только что призванных новобранцев. Трудно предположить, что их мобилизовали в последний момент для усиления войск на Луаре. Более вероятно, что власти хотели держать их под своим контролем, так как именно эта молодежь школьного возраста скорее всего могла попытаться организовать оборону Парижа.

Мы потратили три часа на первые 5 миль. Порою мы делали не больше 100 ярдов в час, а иногда удавалось проехать за час 2—3 мили. Мы попали в густую колонну автомобилей, шедших по три, а иногда по четыре в ряд, так что занята была вся дорога. Некоторые пробовали объехать колонну сбоку — не по дороге, а между деревьями. К 6 часам утра вереница автомобилей тянулась на милю впереди нас и мили на две за нами. С каждой минутой хвост позади вырастал. В течение нескольких суток можно было ежедневно наблюдать такую же картину: великий исход из столицы. Раньше всех поспешили уехать богачи, за ними потянулись торговцы, а потом и люди победнее. Большинство автомобилей давно уже были уволены в отставку за выслугой лет и праздно стояли в гаражах. Больше половины машин не имело стартеров. Чуть ли не каждые десять минут мы останавливались и, чтобы не тратить даром бензин, выключали моторы. Затем раздавался сигнал: можно двинуться дальше; все выскакивали и заводили моторы. Если это удавалось не сразу, задние поднимали шум, и многим приходилось просто подталкивать плечом свою упрямую, тяжело нагруженную машину. Проехав 10—20 ярдов, мы снова останавливались; эта трагикомедия повторялась часами, но настроение у всех было очень веселое. Милях в пяти от Парижа нам удалось выбраться из колонны, которая продолжала путь к Рамбуйе и в конце дня подверглась ожесточенной воздушной бомбардировке и пулеметному обстрелу. Выкарабкавшись из гущи, мы поехали под деревьями по проселкам. Над нами сияло солнце, вокруг было тихо и мирно, но стоило въехать в какой-нибудь город или деревню, как мы сейчас же чувствовали всю близость войны.

Тяжелое впечатление производили автомобильные очереди, ожидавшие бензина. Если кто-либо пытался получить бензин без очереди, завязывалась ожесточеннейшая перепалка. В некоторых городах полицейскую службу несли английские унтер-офицеры, а на всех перекрестках стояли французские военные патрули. Путь от Парижа до Орлеана (75 миль) занял у нас двенадцать часов. В Орлеане мы ночевали в своих машинах на площади, как и сотни других беженцев. В Тур мы добрались лишь на следующий день.

Попасть после благодатной тишины деревенских проселков в бессмысленную сутолоку Тура было все равно, что войти в ворота с надписью: «Оставь надежду всяк сюда входящий». И судя по разговорам, которые приходилось слышать, сенаторы, депутаты, общественные деятели и генеральный штаб действительно отказались от всяких надежд.

В эти дни цензура неожиданно перестала свирепствовать, и мы получили возможность правдиво обрисовать положение. Я отправил корреспонденцию, в которой высказывал мысль, что Франции грозит разгром наподобие 1870 года. На следующее утро Гарольд Кинг послал агентству Рейтер еще более мрачную телеграмму, и ни одного слова не было вычеркнуто. Когда наши корреспонденции были получены в Лондоне, английские цензоры были так поражены, что задержали их на довольно продолжительное время и стали выяснять в высших инстанциях, действительно ли Франция находится в таком отчаянном положении. 13 июня представителей печати в Париже созвал майор Вотрен, твердо веривший в политику Рейно. Он хотел дать несколько иллюстраций к тому, что было сказано в обращении Рейно к Соединенным Штатам, которое было опубликовано в это утро. Вотрен нарисовал неприкрашенную картину положения на линии Сены, не предвещавшую ничего, кроме нового поражения. Он сказал, что многие французские части, не сменяясь, ведут бой уже в течение 10 дней, тогда как немцы постоянно получают подкрепления. Численно они превосходят французов втрое. Немцы бросили в атаку на Сене до 120 дивизий, то есть около двух миллионов человек, так как германская дивизия в военное время насчитывает 17 тысяч солдат. У Франции же, по подсчетам Вотрена, было лишь около 700 тысяч солдат.

Английские офицеры, находившиеся на фронте у Сены, утверждали, однако, что французы могли бы удержать эту линию на несколько дней дольше, чем они ее удерживали. Многие французские артиллерийские и пехотные части рвались в бой, но не знали, что им делать, так как у них не оказалось офицеров. Французская армия была обучена в духе старой теории, согласно которой «врага необходимо иметь всегда перед собой». Если же враг обошел армию с фланга, надо отступать, пока окажется возможным снова встретить его лицом к лицу. Но в этой войне немцы с помощью моторизованных частей и парашютных десантов все время применяли тактику обхода. На эту тактику был только один ответ: отдельные войсковые группы французов должны были самостоятельно вести борьбу и удерживать свои позиции до последней возможности, помня, что противник, заходя с фланга, в свою очередь подставляет свой фланг под удар. На Сене была сделана попытка сочетать этот метод с эшелонированием в глубину, и многие германские части были отрезаны и уничтожены. В районах Вернона, Лез-Андели и Пон-дез-Арш, где прорвались немцы, южный берег у Сены крутой, оборонять его легко. Английские войска ещё долго держались здесь после отступления французов. Но французское верховное командование решило, что битва проиграна, и дало приказ об отходе. После четырех недель непрерывного отступления трудно было сохранить моральное состояние армии. Отдельные французские части, отрезанные от главных сил и снабжаемые боеприпасами с воздуха, продолжали мужественно отбиваться, но армия в целом отступала. Можно было видеть офицеров, удиравших с фронта на своих боевых конях, а за спинами у них сидели молодые девушки. Солдаты толпами брели по всем дорогам, бросая по дороге оружие. Если бы линия фронта держалась, французы могли бы перевозить подкрепления ночью, когда германская авиация действовала не так активно.

Я спросил у майора Вотрена, правда ли, что англичане не помогают французам в этой решающей битве. Он ответил: «Это неправда, союзники сражаются плечом к плечу». Надо сказать, что Вотрен не принадлежал к числу сторонников Петэна.

На приеме у Вотрена мы впервые узнали, что Париж объявлен открытым городом. Сообщали также, что французы просили американского посла Буллита снестись с германским командованием и договориться, чтобы вступление немцев в Париж обошлось без кровопролития. В этот вечер немцы разбили свои бивуаки в Булонском лесу. Это были, повидимому, свежие части, переброшенные сюда специально для парадного вступления в Париж, назначенного на 14 июня. Вскоре затем из Берлина прибыл на самолете Гиммлер со списком видных евреев и других лиц, «интересующих» Гестапо. Германские офицеры расположились со всеми удобствами в домах богатых евреев, и для них были вновь открыты фешенебельные парижские рестораны. Из Германии прибыли их жены и семьи. Большие магазины были полны немок, покупавших шелковое белье, которого в Германии они достать не могли.

В эти дни Тур подвергался довольно частым бомбардировкам, и правительство решило переехать в Бордо. Так же как и при отступлении из Парижа, невозможно было выяснить, где находятся германские войска. Были сообщения, что после прорыва на Эн немцы быстро продвигаются на юг в двух направлениях. Одно направление — к востоку от Парижа на Труа, Дижон и дальше к швейцарской границе, а второе — к западу от Парижа, через Шартр на Ле Ман и Тур. Часть сотрудников агентства Рейтер уже перебралась в Бордо. Агентство Гавас упаковывалось и увольняло всех, кому не удалось пристроиться на автомобилях и грузовиках. Наша группа, к которой в субботу 15 июня присоединились Эдди Уорд и Вирджиния Коульс, тоже решила последовать примеру правительства. Должен сказать, что наша поездка в Бордо прошла на редкость удачно: нас нигде не задержали беженцы. Одну ночь мы провели в поле у небольшого ручья, а утром позавтракали в деревенском кафе. Жизнь в деревне протекала спокойно и мирно, словно здесь ничего не случалось сотни лет. Только по разговорам в кафе можно было заключить, что идет война. Вирджиния Коульс умеет внушать доверие обитателям захолустных углов, так что мы могли наговориться с крестьянами вволю. Мы с Кингом ехали впереди, и когда мы теряли из виду другой автомобиль, в котором ехала остальная половина нашей компании, мы знали, что он застрял в очередной деревне, где Вирджиния выясняет местные настроения.

В какую бы деревню мы ни въезжали, люди везде держались спокойно и бодро. Население не собиралось бежать ни при каких обстоятельствах. Но, конечно, могло случиться, что поток беженцев, докатившись сюда, внесет в спокойную деревню смятение и увлечет с собой ее жителей.

С внешним миром нас связывал только радиоприемник. По радио мы узнали, что французское правительство заседало в этот день в Бордо и перенесло продолжение заседания на завтра, так как не пришло ни к какому решению. Это было грустное сообщение, и мы сделали вывод, что необходимо спешить в Бордо и выяснить, что же, собственно, происходит.

Бордо, как мы и ожидали, производил гнетущее впечатление. Все дома были переполнены, люди спали на полу. Городские площади были загромождены автомобилями; счастливцы, имевшие машину, в ней и ночевали; остальные довольствовались мостовой. К югу от Луары насчитывалось уже около 7 миллионов беженцев; через две-три недели там скопилось 10 миллионов беженцев, свыше миллиона демобилизованных солдат и столько же французских военнопленных, отпущенных немцами.

Совет министров все еще спорил о том, должна ли Франция капитулировать, или продолжать борьбу из Северной Африки. Ходили недобрые слухи, что партия мира берет верх. В переполненных кафе мелькала зловещая фигура Лаваля. В конце концов колеблющиеся дали себя уговорить. На них подействовали аргументом, что Франция ничем не рискует, если запросит Германию об условиях перемирия. Если условия окажутся унизительными, борьба будет продолжаться из Северной Африки. Капитулянты прекрасно знали, что стоит только начать переговоры, и тогда уж ничем не заставишь правительство возобновить борьбу. Колеблющиеся попались на эту удочку. На долю Манделя выпало объявить нам в воскресенье вечером, что он сам, Рейно, Монне и некоторые другие министры, сторонники борьбы до последней капли крови, потерпели поражение. Правительство Рейно пало, премьером назначен Петэн. Мы знали, что это означает конец. Правительство запросит немцев об условиях и будет вынуждено принять их, чего бы Германия ни потребовала. О борьбе из Северной Африки не могло быть и речи. Однако Поль Бодуэн, оставшийся министром иностранных дел, попрежнему делал вид, что правительство намерено продолжать борьбу, если германские условия окажутся неприемлемыми. Английский посол, сэр Рональд Кэмпбел, делал все возможное, чтобы убедить новое правительство не подписывать сепаратного мира. Он доказывал, что оно может продолжать борьбу, опираясь на колонии. Поляк Залесский и другие дипломаты также посетили членов правительства. В понедельник 17 июня Бодуэн еще раз подтвердил им, что правительство Петэна намерено продолжать политику Рейно, то есть политику сопротивления, если Германия предъявит неприемлемые требования. Он заявил лорду Ллойду и Александеру, которые были специально делегированы в Бордо Черчиллем, что правительство намерено на следующий день переехать в Перпиньян, а оттуда в Северную Африку. Если некоторые из министров действительно питали такие намерения, то они изменили свои планы после того, как немцы в тот же день подвергли Бордо ожесточенной бомбардировке. Среди офицеров и в некоторых политических кругах начало расти возмущение. Тогда было решено арестовать Манделя, которого капитулянты считали главным зачинщиком этого «бунта». Но после резкого протеста со стороны Эррио и Жаннене — председателей палаты депутатов и сената — Мандель был освобожден, и Петэн заявил, что его арест был простой ошибкой.

Тем временем возникла проблема эвакуации английских подданных из Франции. Во всех портовых городах западной Франции, в Бордо, в Нанте, Сен-Назэре, в Сен Жан де Люс, у дверей английских консульств стояли длинные очереди. Английские суда получили распоряжение делать остановки в мелких бухтах, где германские бомбардировщики едва ли станут их искать.

Во вторник мы покинули берега разгромленной Франции. Некоторые из английских граждан так и не успели выбраться. К середине недели во Франции уже не осталось ни одного английского консульства, и некому было организовать отъезд английских подданных, хотя консулам следовало бы, как капитанам кораблей, уезжать последними.

Еще до того, как мы сели на пароход, были получены официальные известия, подтверждающие, что все кончено. Петэн произнес свою пресловутую речь — «надо прекратить борьбу». Мы ехали в Ле Вердон на автомобиле и остановились в маленькой деревушке спросить дорогу. Как раз в этот момент на улицу выбежала из дому взволнованная женщина: она слышала речь Петэна по радио и была вне себя от горя. В порту за завтраком нам прислуживала веселая очаровательная молодая девушка. Кто-то сообщил ей последние новости; она расплакалась и до конца завтрака ходила с распухшими глазами. Никто не радовался тому, что Франция прекратила борьбу.