7. Макеевка

Нас с любопытством рассматривают здешние пленные. Сначала только издали — предстоит дезинфекция, только потом нас пустят в наше новое жилье.

Похоже, что лагерь устроен в бывшей казарме — каменные постройки, длинные коридоры с множеством комнат по обе стороны. В каждой живут двенадцать человек, в ней двухэтажные железные кровати, у каждого своя койка! Соломенный матрац на двух досках, две простыни и шерстяное одеяло. Я рад, что вызвался ехать сюда. Старший нашего вагона Макс берет меня к себе в комнату. Мне теперь восемнадцать, а Макс намного старше, ему лет сорок или даже пятьдесят. Благодарю Бога, что попал в его руки. Ведь как он управлялся с вагоном по дороге сюда из Киева — высокий класс! Значит, есть еще взрослые, которых надо уважать. Макс — первый такой за долгое время.


Расположились, и сразу строиться, на обед. Каждый прибывший получает новую миску и алюминиевую ложку. Было бы что ею хлебать… А вот — вкусный перловый суп с овощами и мясом, порция гречневой каши и 200 грамм хлеба. На раздаче спокойно, никакой давки. Все здесь по-другому, начинается новое время для нас. Неужели с нами теперь будут обращаться как с людьми? Вот и немецкий комендант лагеря приветствовал нас короткой доброжелательной речью. Он тоже Макс, Макс Зоукоп из Баварии, бывший летчик, ходит всегда в летной куртке. Симпатичный человек, полная противоположность той сволочи в Киеве.

С полным желудком возвращаемся в комнату, и на кровать — сегодня нам еще не идти на шахту. Лежу на туго набитом соломенном матрасе, он толстый, как настоящий матрас. Сколько же это времени я ложился спать на голые нары, на пол, а то и прямо на землю! А здесь и раздеться можно, у меня же теперь одеяло и шинель. Два года, если не считать времени, что пролежал в лазарете, жили мы, как скот, в тесноте и грязи. А тут у меня кровать, 80 сантиметров в ширину, два метра в длину — это на меня одного, подумать только!

Макс уже спит, а я все еще погружен в размышления. Тут даже такой деревянный клин подложен в головах, чтобы соломенный матрац лежал там повыше, а свой мундир я сворачиваю, и он будет мне подушкой. И я лежу наконец растянувшись, а перед глазами как бы проходит всё, что было за эти два года… Вспоминаю дом, мать и отца, брата Фрица, друзей и учителя английского языка.

Первая смена

Подъем в пять утра. В умывальной комнате деловая толкотня. Водопровода здесь нет, воду носят ведрами из бассейна и заливают в бачки. Нас наставляют — воду надо экономить, здесь на юге Украины ее всегда не хватает. Нам, новичкам, раздают тонкие белые полотенца. Мыла нет.

Когда мы, умывшись, возвращаемся, «коренное население» лагеря уже отправляется строем на шахту. Когда же они встают? В четыре или еще раньше? Они уже получили и съели утренний суп и пайку хлеба? А нам велят после супа построиться на плацу. Обращается к нам опять старший по лагерю Макс Зоукоп. Говорит, что вчера, после долгой дороги, не хотел занимать нас подробностями лагерной жизни. А теперь, когда мы выспались, говорит нам, что придает большое значение порядку, чистоте и дисциплине, товарищеским отношениям. Мы еще убедимся, что здесь, на шахте, они особенно важны. Он не знает, есть ли у кого-нибудь из нас шахтерский опыт, наверное, ни у кого, поэтому так важно слушать опытных горняков. А я вспоминаю пеший марш в Ченстохову, в Дембицу, на Киев. Речи там быть не могло о товариществе…

Потом нас делят на сотни. Макс, мой старший покровитель, теперь все время рядом со мной. Да нет, не то говорю — это я теперь рядом с Максом. Нам повезло, во всяком случае, мы так думаем, — нас определили в утреннюю смену. В раздевалке получаем рабочую спецодежду, резиновые башмаки-чуни, похожие на лодки, и портянки. Чтобы чуни не спадали, по бокам делают дырки, продевают в них кусок детонационного шнура и привязывают к ноге.

После вечернего супа — поскорее ложиться, потому что в четыре уже вставать. Перед сном мы с Максом еще учимся прилаживать портянки к такой «обуви». Пройдет еще немало времени, прежде чем чуни перестанут натирать мне ноги…


…Строимся в колонну по пять человек, ворота открываются, и мы отправляемся маршем на шахту «Красная звезда», Очень холодно, мороз пробирает, спецовка совсем не греет, руки тоже совсем замерзли. Пробуем двигаться бегом, но до шахты еще далеко. Только через полчаса вдалеке показываются огни. Наконец — ворота шахты. Нас ведут в ламповую, там, можно сказать, разлито тепло, но мы еще долго не можем согреться, руки и ноги буквально закоченели.

Ламповая — это наш «сборный пункт». Русский рабочий протягивает мне тяжелую шахтерскую лампу, с ней я иду вместе с товарищами в зал. В это время его покидают русские рабочие. А к нам обращается немецкий заведующий, он тоже пленный. Говорит о работе, об опасностях, которые ждут нас в шахте, и о мерах безопасности под землей. Призывает к соблюдению дисциплины и к товариществу — с русскими шахтерами тоже.


И вот нас снова распределяют. Макс — он профессиональный кузнец — остается в кузнице, на поверхности, в большом механическом цеху. А меня берет немецкий мастер-бригадир угольной лавы. С ним мы идем к стволу и в клети спускаемся в шахту. Выходим из клети на глубине около 600 метров. Когда мне было пятнадцать лет, отец брал меня однажды с собой в шахту, но только до главного штрека, а в лаве, где добывают уголь, я никогда не был. Мне немного страшно, но раздумывать некогда, потому что мы направляемся быстрым шагом за инструментами. Мне выдали кайлу с двумя сменными остриями и здоровенную лопату — грести уголь. Со всем этим хозяйством поспешаю за остальными. Без конца спотыкаюсь, каска слетает у меня с головы, лопата валится из рук, а тяжеленная лампа бьет по ногам.

Наверное, я единственный новичок, остальные работают здесь уже по два-три года? Но, оглянувшись, вижу, что идущие позади меня — такие же, видно, раньше в шахте не бывали. Пробираемся между вагонетками с углем, состав тянут по рельсам на стальном тросе, он дергается совсем рядом, на высоте моего роста. Не самое приятное ощущение… Добыча угля уже идет, навстречу груженым вагонеткам подают пустые, «порожняк», а мы все еще не добрались до лавы. Наконец сворачиваем в поперечный проход, а дальше, уже ползком, в лаву. Высота ее всего сантиметров семьдесят, повсюду деревянные стойки, подпирающие кровлю. Я везде застреваю, зацепившись если не лампой, так кайлом, не кайлом, так лопатой.


Рядом с обнаженным угольным пластом — конвейер-транспортер, по нему уголь подается из лавы на штрек, в вагонетки. Бригадир расставляет нас по лаве, каждому выделяет «пай», метра три по длине конвейера. Дает задание: рубить из пласта уголь на глубину два метра и грузить его лопатой на конвейер. Ловко показывает, как именно это делается, и куда-то исчезает.

Первым делом вешаю лампу на стойку. Лопату кладу в сторону, ведь сначала надо нарубить угля. А конвейер уже работает — трясется и грохочет, напоминая, что мне пора начинать. От первого удара кайлом по пласту только мелкие кусочки угля летят мне в лицо. Пытаюсь и так и этак отбить, отковырнуть кусок побольше, но ничего не получается. А сил уже нет даже лопату держать, устал ужасно. Но вот вернулся бригадир и стал меня учить хитрым приемам. Объяснил, как приступать к пласту, что за трещины и прослойки в нем видны, как и где по ним бить, чтобы уголь легче отделялся кусками. И стало получаться! Часа через два я уже врубился в пласт на нужную глубину и погрузил отбитый уголь на конвейер. Товарищ рядом со мной тоже управился. Но я совершенно выдохся, а колени болят так, что я их уже не чувствую. Но я горжусь, что в первый же день выполнил все, что от меня требовалось.

А смена должна скоро закончиться, уже видно, как внизу под лавой становится все больше огоньков шахтерских ламп. И товарищи в лаве стали собираться… Да только зря. Откуда ни возьмись — налетел наш бригадир; бранится, орет на нас — идиоты, самоубийцы и все такое прочее. Мы не поймем, что случилось, он же так хорошо с нами обращался, все показывал, а тут… А тут ругается вовсю, еще и русскими известными словами. Велит — скорее стойки и доски сюда! Их подали в лаву по транспортеру, и он вместе с несколькими забойщиками кинулись ставить стойки с обрезками досок сверху — крепить кровлю, из-под которой мы добыли и выгребли уголь. Мы им помогаем, пилим стойки в нужный размер, чтобы плотно забивались между «почвой» пласта и кровлей.

Когда все стойки были поставлены, бригадир выгнал нас из лавы на штрек. И там объяснил, что мы натворили и как нам еще повезло: ведь кровля могла обрушиться и всех нас там похоронить. А откуда нам было знать? Нам велели отбивать и грузить уголь, мы и старались. А про крепление никто ничего не сказал. Ну, ладно, обошлось… А спешка и ругань были потому, что он увидел, как от кровли отслоились первые куски камня. Бывает, что после этого она рушится по всей лаве, и тогда…

Впечатляющий урок мы получили. Обещаем глядеть теперь в оба. Могло ведь всех нас там угробить, наша первая смена в шахте могла стать и последней.

В транспортной бригаде

Так проходят дни один за другим. У меня воспалились колени, и меня переводят в транспортную бригаду; там не нужно ползать на четвереньках, и работа полегче. Я должен заталкивать порожние вагонетки под погрузку и навешивать на них номера, чтобы на разгрузке было видно, с какого участка добытый уголь. Груженую вагонетку сцеплять с составом и подгонять следующие порожние. Это важное дело, потому что порожняка на шахте не хватает; бывает и так, что какую-то лаву приходится останавливать, потому что некуда грузить добытый уголь. А от добычи зависит и наш паек — надбавка за тяжелую работу, 200 грамм хлеба. И немецкие мастера-штейгеры рассылают нас по всем подземным закоулкам шахты искать порожние вагонетки. Подземным транспортом шахты ведают военнопленные, поэтому лавы, в которых работают немцы, лучше снабжаются порожняком. И добыча из «немецких» лав всегда больше. На «нарядах» (планерках перед каждой сменой) начальники выговаривают русским за меньшую производительность. А те заявляют, что пленные работают на участке, где геологические условия лучше, и надо поменять нас местами.

Так и сделали. Но через несколько недель добыча с участка военнопленных опять оказалась выше, чем на русском участке. А мысль о том, что все дело в транспорте, в порожних вагонетках, руководителям шахты в голову не приходит. Они считают, что просто пленные работают эффективнее. К тому же не во всех лавах есть конвейеры, и можно утешаться тем, что добытый уголь выдают оттуда носилками…


Сегодня четырех человек из транспортной бригады придали проходчикам. Они ведут по скальной породе штрек, из которого потом будут рассекать новые лавы. В бригаде шесть украинских проходчиков и четверо пленных. Надо доставить из подземной кладовой к месту работы инструмент для бурения, тяжеленные буры, новый забой находится к тому же километрах в двух от ствола шахты. Наконец добираемся, и забойщики решают сначала «притормозить» — позавтракать. Делятся с нами хлебом и огурцами, дают нам на четверых кусок Sala. Хорошее начало! И даже разрешают глотнуть чаю из своего бидончика. Здорово! Потом начинаем работать.

Бурового станка с электрическим приводом или сжатым воздухом здесь, к сожалению, нет, камень бурят вручную — утомительная работа, отнимающая много сил. Работаем по двое, сменяя друг друга. За сегодня пробурили четыре шпура, скважины глубиной около двух метров; украинские товарищи нами довольны. Когда приходит дневная, вторая смена, наш старший гордо показывает своему сменщику четыре дырки — пробуренные нами шпуры.

Наша жизнь «по плану»

Сама работа здесь — это не самое худшее. Хуже то, что очень уж много времени проводишь в шахте. Смены меняются только на рабочем месте, а не у ствола. Только после того, как сдали забой следующей смене, можно идти к стволу, на подъем из шахты. Пока дойдешь туда, добыча угля уже началась, и чтобы подняться на поверхность, надо ждать момента, когда у ствола не будет вагонеток с углем. А там — смотря чья смена на подъеме, какое настроение у стволовой дежурной; если хорошее — постарается пропустить в клеть на подъем, а вагонетку задержит. Если же нет…


А вся смена пленных должна ждать в ламповой, пока из шахты поднимется последний. Сейчас зима, темнеет рано, и мы неделями не видим дневного света. Нередко возвращаемся в лагерь после утренней смены вечером, часов в восемь, а то и в девять. Пока умоешься — уже 10 часов, получаешь обед и ужин вместе и — с полным брюхом в кровать. Наверное, такой «режим питания» можно вытерпеть только в юности. А хлеб я почти всегда беру с собой, в шахту.

Умывание — тоже проблема, потому что воды не хватает. На человека полагается ведро воды, одно ведро на черного от угольной пыли шахтера, так что отмыться дочиста, хотя мыло выдают, не удается никогда. Особенно видны у всех черные ободки вокруг глаз. А бывает, что по нескольку дней вообще нет воды, и мы спим в рабочей одежде прямо на полу, в проходах, чтобы не испачкать постели. С Максом вижусь теперь редко, только вечером или утром, если у нас одна и та же смена. Зато он у себя в цеху, в кузнице, раздобыл пружины, и вот уже целую неделю у него и у меня под соломенным матрасом — не доски, а пружины, ух, здорово! Матрас немного провисает, зато лежать мягко.


На все работы и виды деятельности коммунистическая партия установила нормы выработки, и эти нормы надо выполнять и перевыполнять по плану. От этого зависит оплата, а нам за выполнение и перевыполнение полагается дополнительно 200 грамм хлеба. С первого мая нам будут за выполнение и перевыполнение норм начислять и оплату. Перед большими праздниками рабочего класса начинается суета — к таким дням полагается выполнять план на 200 процентов или еще больше.

Наша проходческая бригада объявила, что поставит рекорд — не только пробурим шпуры, но еще заготовим деревянную крепь — стойки, потолочины, доски на пять следующих циклов проходки — и все за одну смену! Непонятно, зачем лишняя крепь в забое, ее ведь можно привезти, когда понадобятся, но для руководства шахты главное совсем не это — норма на доставке крепи будет перевыполнена на 400 процентов, вот что важно! Ведь с тех пор, как забойщик Стаханов перевыполнил норму на добыче угля не знаю, на сколько сот процентов, всех шахтеров призывают следовать его примеру…


И вот мы два дня не бурим шпуры, а таскаем стойки и доски. Спускаем их с поверхности в шахту, грузим в специальные вагонетки с «рогами» вместо бортов, перевозим по штрекам поближе к своему забою. И только накануне Первого мая перетаскиваем на место. Нам всем четверым разрешено в этот день позже выехать из шахты, и остальные пленные не должны нас ждать в ламповой. Украинские проходчики из бригады в восторге от нашей затеи — это для них двойная оплата, честь и слава, фото на Доске почета и в местной газете.

Они не остаются в долгу, и на следующий день после праздника Первого мая у нас в забое — «парадный обед»: колбаса, сало, яйца, сколько хочешь хлеба и по бутылке пива каждому. Я свою отдаю товарищу, который постарше, — боюсь опьянеть, хорошо помню похмелье после спирта на батарее…

И немецкого обер-штейгера, старшего горного мастера, пригласили в компанию, он закусывает вместе с нами. И даже получает от проходчиков в подарок бутылку водки.

Саша

А всего через несколько дней нас всех четверых распределяют по другим бригадам. Меня — в подземную мастерскую, к слесарям. Я должен помогать Саше, так все зовут слесаря Александра, носить за ним инструменты и прочее. Новая работа мне нравится; каждый день мы на другом месте, то чиним конвейер в лаве, то насос, качающий воду из шахты на поверхность. Это чаще всего, потому что за водоотливом на шахте следят особенно тщательно. Слава Богу, там десять или двенадцать насосов, так что какой-нибудь из них всегда в ремонте.

Много дел бывает и у ствола шахты, там я уже познакомился с несколькими украинками. Почти все женщины, работающие на водоотливе и у ствола, были на принудительных работах в Германии, говорят немного по-немецки, а некоторые — даже хорошо.

Иметь знакомую стволовую — это большая удача, потому что если надо выехать из шахты на поверхность, а ствол занят подъемом вагонеток с добычей, то все зависит от нее. Иногда мне кажется, что женщины мной интересуются. Могут ведь они сочувствовать, что вот, я такой молодой, а попал в плен. Они ведь тоже были совсем молодыми, когда их угнали в Германию.


В насосной слесарь Саша всегда задерживается, чтобы поболтать с девушками о разной чепухе. А я прислушиваюсь и так узнаю все новые слова, учусь понимать язык. Сегодня меня даже втянули в разговор. Спрашивали, что я делал раньше, до шахты, и как я такой молодой попал в плен. Сам удивляюсь, как это у меня уже получается — объясняться по-русски, а когда не хватает слов, приходит на помощь кто-нибудь из девушек, знающих немецкий. Говорим о Киеве, и я узнаю, что Тамара — родом оттуда. Что она пережила — это просто ужас. Когда их освободили в Германии, то домой не отпустили, а собрали в лагере в восточной зоне и сказали: кто поедет добровольно работать на угольные шахты, того через год отпустят домой. И вот они уже два года в Макеевке на шахте «Krasnaja Zwezda», живут в рабочем лагере вроде нашего, без документов…

Нам ведь тоже обещали, что отпустят домой, когда проработаем год на шахте. Сколько же нас здесь продержат, если и своих людей так дурят! Всем этим женщинам лет по двадцать, все незамужние. Спрашивают, работал ли я в Киеве тоже вместе с женщинами. Я им охотно рассказываю о моей платонической любви к Лидии, о последней встрече с ней в укромном месте, когда она передо мной станцевала, а потом сломя голову убежала.

Написал мелом ее имя на вагонетке. Тамара спросила, знаю ли я адрес. Конечно, я ведь его тогда крепко запомнил, почему и зачем — не знал. Может, Тамара напишет Лидии, что встретила меня здесь? Тамара только смеется, когда я спросил об этом.


Перерыв длится сегодня особенно долго, одна из женщин особенно любезна с Сашей, они флиртуют, остальные посмеиваются. По правде говоря, меня тоже волнует их внимание, ощущение, что я, может быть, тоже кому-то из них нравлюсь, ну, может быть, Тамаре, которая заговорила со мной… Но вот звонит шахтный телефон. Ищут Сашу — срочно к главному стволу! Что ж, сумку с инструментами на плечо, бросаем девушкам короткое: privet! — и пошли. До главного ствола отсюда недалеко, меньше пяти минут ходу. Там Сашу ждет с нетерпением старший мастер: опустившуюся с поверхности шахтную клеть заклинило. Один из рычагов, которые должны удерживать клеть в направляющих в случае обрыва стального каната, на котором она подвешена, за что-то зацепился прямо здесь, в зумпфе — углублении, куда «садится» клеть. Машинист подъема пытался сдернуть ее вверх, но ничего не вышло. Вокруг уже собрались шахтеры, обсуждают, что надо делать.

А Саша — само спокойствие. Полез под клеть, в зумпф, я за ним. Саша посветил лампой с одной стороны, с другой. Просто так выбить этот застрявший рычаг не удалось, пришлось действовать зубилом. Я держал его длинными клещами, а Саша бил тяжеленным молотом. В конце концов клеть мы освободили. Машинист подъема подтянул ее немного вверх, чтоб она нас не раздавила. В общем, шахтный подъем снова заработал, но Саша недоволен. Говорит старшему мастеру, что выйдет сегодня еще раз в ночную смену, когда не будут «качать» уголь, и еще раз сам все проверит. Я все понял: раз Саша будет сегодня работать ночью, меня завтра пошлют с кем-нибудь другим, а я этого опасаюсь. И я спросил Сашу: а можно и мне? Саша немного удивлен, услышав такое от пленного. Ему ведь лет двадцать пять, не намного больше, чем мне, и он ко мне хорошо относится. Он сразу сказал, что обо всем договорится с начальником смены. Когда я сказал об этом по дороге в лагерь соседу, тот постучал пальцем по лбу: видно, я с ума спятил, если по своей воле буду работать лишнюю смену!


Перед ночной сменой Саша ждет меня в ламповой. Он уже договорился с украинскими слесарями, они погрузили в вагонетку нужные нам материалы и новый аварийный рычаг для той клети. Ремонт клети занял много времени, почти до прихода утренней смены. Но теперь все в порядке, клеть спускается по стволу в шахту и поднимается на поверхность беспрепятственно. Мы подождали, пока к стволу вовсю пойдет из шахты уголь, убедились, что с клетью все в порядке, и тогда поднялись из шахты. Мне повезло — в сторону лагеря шла с шахты грузовая машина. Саша договорился, чтобы мне разрешили ехать в лагерь без охраны, а водитель пообещал меня там «сдать». Дня два или три в лагере только и было разговоров, что о моей ночной смене.

А Саша рассказал об этой истории дома, и теперь каждый день я получаю от его мамы бутерброд, а ведь продукты у них все еще по карточкам. Когда нам с Сашей бывает нужно подняться из шахты пораньше, чтобы сделать что-то в мастерской для следующей смены, он берет меня с собой в умывальную, и мне удается хорошо помыться. Душа там, правда, нет, но всегда хватает воды.


Меня назначили опять в бригаду забойщиков. Наверное, кому-то не понравились наши добрые отношения с Сашей или наши «задержки» в насосной у девушек. Доносчиков ведь всюду хватает…

Но работаю я теперь не в лаве, а на перегрузке угля с забойного конвейера на широкий ленточный штрек. Моя обязанность — следить, чтобы уголь попадал только в перегрузочную воронку. Если ленточный конвейер останавливается — нет порожних вагонеток на следующем перегрузочном пункте или еще по какой причине, — уголь с забойного конвейера, пока его не выключишь, переполняет воронку и сыплется мимо. Когда все опять заработает, я должен весь просыпавшийся уголь собрать и лопатой погрузить на ленту. И еще помогать забойщикам, значит, если в это время остановят большой конвейер, то опять все кругом будет засыпано углем. Но к приходу следующей смены надо все привести в порядок.

Сегодня они что-то задерживаются. Бригадир говорит, что прошло уже часа три или четыре. Оказалось — клеть оборвала в стволе силовые кабели, не было электричества. И когда мы наконец поднимаемся из шахты и приходим в ламповую, там собирается уже следующая, ночная, смена. Так что опять предстоит короткая ночь — умыться, два раза получить еду… Вот такая жизнь в плену, кого это может беспокоить?

«Фрейлейн» Витька

Когда я прихожу в комнату со второй порцией супа, Макс еще не спит, у него для меня новость. Немецкий комендант лагеря Макс Зоукоп поручил ему подобрать бригаду художников и артистов. Я, конечно, готов, я любил играть на сцене еще в школе. Мы с Максом долго шепчемся и строим планы. Двух-трех человек, готовых участвовать, Макс уже нашел, и утром нам можно не идти на шахту — мы пойдем к Зоукопу. От возбуждения не могу заснуть; побудка нас сегодня не интересует, потому что к коменданту нам идти в девять, а до тех пор у нас есть время не торопясь съесть свой суп и пайку хлеба, спокойно поговорить обо всем. И я очень рад, что могу побыть с Максом.


И вот мы идем в управление лагеря, там нас ждут Макс Зоукоп и русский офицер. Сразу переходят к делу: еще до того, как нас привезли в этот лагерь, здесь уже была группа самодеятельности, но она распалась. Наш Politruk показывает целую кучу материалов — пьесы, скетчи, ноты. Если найдем музыкантов, то можно будет достать и музыкальные инструменты. Мы набрасываем объявление, чтобы повесить на стенку, где пропаганда: про коммунистическую партию, про достижения рабочего класса в борьбе с империализмом. Некоторые произведения, которые мы должны играть, выглядят примерно так же.

Только повесили объявление, как сразу нашлись артисты и музыканты — тот играет на рояле, тот на скрипке, кларнетист, аккордеонист и так далее. А пленный Манфред Ройшель даже управлял когда-то оркестром. И в зале для собраний есть сцена и кое-какой реквизит. Вскоре политрук привез полный грузовик музыкальных инструментов, и Манфред начал отбирать музыкантов. Он же «экзаменует» желающих петь, но вот беда: в пьесах и сценах из оперетт есть и женские роли, а где нам взять исполнителей?

В школе я всегда пел в хоре, имел хорошие отметки по музыке. Мне двадцать лет, у меня чистое лицо, бриться приходится всего раз в месяц. Макс шутит — хватило бы и хорошо обтереть жестким полотенцем. Значит, буду играть женские роли! И вот еще что очень важно — для ощущения собственной пользы, наверное, — всем принятым в группу самодеятельности разрешили отпустить волосы, не стричься наголо!


Вот уже несколько дней переписываю роли, но для первого нашего выступления прежде всего — оркестр. Они репетируют мелодии из оперетт — попроще, для государства рабочих и крестьян. В годы моей юности в Моравской Остраве я знал чуть не все популярные мелодии и арии из «Продавца птиц», «Нищего студента» и других оперетт. У меня была подруга в балете городского театра, и, если удавалось, я сидел вечерами в театре, чтобы потом встретить Хильду, так ее звали, и поехать с ней домой. Фантастическое время юности! Хильде было восемнадцать, мне шестнадцать. Бывали объяснения с мамой по поводу этих ночных свиданий, но что поделать. Кто знает, может быть, мама ревновала сына, которого могла так рано забрать другая женщина…


Сегодня вечером буду в первый раз выступать. Волосы, конечно, еще не отросли, но что устроил из них наш парикмахер — это просто гениально. Часа два он мастерил из моих коротких волос завитушки. Сушилки для волос у нас здесь, конечно, нет, но результат все равно поразительный. Еще голову повязали каким-то платком, получился тюрбан, из-под которого видна женская прическа! Наш парикмахер делает прически и офицерским женам, так что у него нашлись и румяна. А художник сцены покрасил мне ноги коричневой краской, а черной провел еще сверху донизу швы, будто я в чулках. И чтобы обувь без каблуков не выглядела так нелепо, надел я еще короткие носки. Теперь должно получиться, не зря же я учил арию, в которой «Ах, я не знаю сама, что так жарко целую тебя!..». А в программе значится еще и дуэт.


И оркестр играл отлично, в зале радостный шум и аплодисменты. Офицеры с женами сидят в первом ряду и тоже аплодируют. Только политрук чем-то недоволен, и сразу после концерта Макса Зоукопа зовут к нему. Что случилось? А очень просто: мало вам неприятностей в шахте, где военнопленные работают вместе с украинскими женщинами, так еще вы будете мне наряжать мужчин-пленных в женские одежды, подрывать дисциплину и порядок в лагере! Должен сказать, что он не так уж не прав. Потому что товарищи по комнате обступают меня, хотят, чтобы я не переодевался, а шел к себе в женском и намазанный: мы, мол, можем там еще немного повеселиться! Макс Шик сохраняет, как всегда, ясную голову, и через несколько мгновений грим с меня снимают, и я опять становлюсь самим собой — двадцатилетним парнем.

Оба Макса проводят в ближайшие дни еще не один час у политрука, стараясь уговорить его женское платье не запрещать. Наконец он дает разрешение ставить пьесу «Остров мира», где сразу три женских роли. Но пьеса такая политическая, текст такой антикапиталистический, что бояться не приходится — эротических чувств он вызвать просто не может.

Ну, несколько шуточек мы все же в спектакль по секрету вставили. И репетиции нас порадовали, хотя политрук и один-два переводчика присутствовали.

Привилегированная бригада

Уже март. Мы с Максом празднуем мое двадцатилетие вдвоем. Что ни день, то новые слухи — вот, через неделю-другую нас отпустят домой. Кто-то уверяет, будто сам читал в газете, что Сталин распорядился отправить всех пленных домой до 31 декабря 1948 года. Другой слышал, что недалеко от нас какой-то лагерь военнопленных закрыт и всех увезли в Германию. И вот новая пища для слухов: всем, кто родился или жил в Берлине, велят зарегистрироваться. Таких оказывается почти сорок человек. Им выдают новое обмундирование, и они строем покидают лагерь. И не возвращаются. Одному из них я по секрету передал адрес родителей с просьбой сообщить им о моей жизни здесь. И, только вернувшись из плена, узнал, что берлинцы действительно поехали домой. Это Ульбрихт уговорил Сталина отпустить их.


А на шахте меня опять назначают в бригаду транспорта и ставят у ствола — закатывать груженные углем вагонетки в клеть. Не такая тяжелая работа, только когда полная вагонетка сходит перед клетью с рельс, приходится худо — жуткая тяжесть, а приспособления для ее подъема на рельсы чаще всего нет. Мы с напарником сами смастерили из стальной штанги рычаг, он хоть немного помогает.

Совершенно случайно встретил сегодня слесаря Сашу, он один без помощника, сам таскает все инструменты. Он думал, что меня уже нет на этой шахте, и обещает завтра же вытребовать меня снова к себе. Ничего из этого не выходит — меня тут же переводят в бригаду забойщиков. Ну и система в этом государстве рабочих и крестьян! В малейшей личной инициативе обязательно подозревают какой-то тайный умысел, которому во что бы то ни стало надо воспрепятствовать.

А может быть, там, в верхах, боятся, что между их товарищами-коммунистами и военнопленными возникнут добрые отношения и это будет во вред социализму? Кто же разберет, какой у них там ход мыслей! Ясно, что тесное общение товарищей с пленными в шахте начальству давно претит. Значит, любое «братание» надо оборвать немедленно…


И я получаю из кладовой лопату и кайло и пробираюсь вместе с другими в лаву. Перед самым лазом меня перехватил бригадир — узнал «поющую диву» из нашего последнего концерта. И послал вместе с двумя забойщиками подвозить «лес» — стойки и остальное. Их не хватает, и получается так, что мы «достаем», практически воруем материалы поблизости от других забоев, где работают украинцы. Только надо глядеть в оба и не попасться за таким делом.

Целых три вагонетки-платформы стоек и прочего раздобыли, «организовали» мы сегодня, и бригадир доволен — не придется останавливать лаву. Мы помогли перетаскать и припрятать «лес» в выработанном пространстве за лавой. Там опасно, давит каменная кровля сверху; иногда можно увидеть, как крепкие деревянные стойки гнутся от этой тяжести словно спички…

Следующая смена приходит сегодня очень рано. И мы поднялись из шахты сразу, как пришли к стволу. И в четыре часа были уже в лагере. Это в первый раз так рано, а чаще всего приходим вечером.

После ужина у нас репетиция «Острова мира». Присутствует и офицер-политрук, сегодня он — наш благодетель. Он объявляет, что с завтрашнего дня мы не будем работать под землей, что он велел найти нам работу на поверхности, в мастерских. Причем надбавку за тяжелую работу — 200 грамм хлеба дополнительно к 600 граммам, которые получают все, нам оставляют. Все радуются.

И еще мне важно сказать здесь, что с тех пор, как мы находимся в «нормальном» лагере военнопленных, свои 600 грамм хлеба мы получаем каждый день. И без всяких очередей, в которых нередко приходится стоять местным жителям.

Макс написал для офицера список — фамилии всех участников группы самодеятельности, и на следующее утро мы «переезжаем». Нам дали две комнаты, там мы будем все вместе. Все, кто устроил себе «пружинные матрасы», как у Макса и у меня, забрали их, конечно, с собой в новые комнаты. Здесь побольше места, в обеих комнатах есть стол и скамьи, так что можно заниматься, учить или переписывать роль.

Между прочим, со времени первой открытки в 1946 году и ответа моего брата, из-за которого было столько бед, я уже не раз писал домой и получал почту. За 1947 год родители получили 22 моих открытки, почти столько же послал я друзьям и родственникам. Но не всем приходят вести из дому, наверное, многие сами не хотят писать отсюда…


У самодеятельности теперь своя отдельная бригада, работу нам дают на поверхности. Работу «дают» в буквальном смысле слова, потому что постоянных должностей у нас нет. Мы красим забор, подметаем проезды и дорожки, помогаем при разгрузке вагонов с «лесом» и тому подобное. Каждое утро Natschalnik, распоряжающийся на поверхности шахты, дает Максу задание для нас на весь день, ну а инструменты или материалы, если понадобятся, надо раздобывать самим.

Самое приятное в этой бригаде, что не надо ждать следующей смены, охранник отводит нас в лагерь, никакой сутолоки, можно спокойно помыться. Спокойно можно получить еду, ну а потом уж учить роль или репетировать. В лагере, где две тысячи пленных, конечно, находятся завистники; про нас говорят, будто мы получаем двойные порции, но это неправда. А дополнительные 200 грамм хлеба, как на подземных работах, действительно получаем, так решили украинские начальники и лагерный офицер-политрук.


Спектакль «Остров мира» проходит с большим успехом. В зале помещается только 400 человек, так что мы играем пьесу пять раз, каждое воскресенье. И в день представления на работу мы не ходим, а нашим зрителям приходится.

Теперь репетируем оперетту; наш офицер добыл либретто и ноты для оркестра. Другие офицеры с семьями тоже приходят на наши представления, и политрук очень гордится нами, «бригадой артистов», как он любит говорить.

А легкой работе для нас на поверхности шахты скоро приходит конец. Нас распределяют по участкам шахты, и я опять оказываюсь забойщиком в лаве высотой сантиметров восемьдесят. Бригадир выделяет мне пай в самом конце лавы, и надо ползти туда с кайлом и лопатой, с тяжелой шахтерской лампой. Единственное преимущество, оставленное «артистам», что мы все должны работать в одной смене. Конечно, удается это недолго — на шахте другие заботы. А когда возвращаешься с тяжелой работы под землей только вечером, тут уж не до музыки и репетиций. К тому же кого-то из «артистов» уже нет — ушел в ночную смену…


Так проходит лето. Концерты мы еще устраиваем — только по воскресеньям вечером. А для оперетт или пьес нет времени на репетиции, да нам и не до того: становится все яснее, что никакого «до 31 декабря» не будет, домой нас не отпустят. Оказывается, в соседних лагерях бастуют, а у нас нормы выработки не выполняются, и офицеры заметно нервничают. Развязка наступает быстро — 200 или 300 человек утром увозят из лагеря, и в тот же вечер к нам прибывают двести других пленных; они рассказывают, что в их лагере такое происходит уже давно — в другие лагеря людей отправляют сотнями. И через две-три недели население лагеря так обновляется, что уже почти никто не знает, как кого зовут. Так что организовать восстание — а этого Иваны боялись и боятся больше всего — уже просто невозможно.


Прекрасный летний вечер. К нам в комнату приходит комендант Макс Зоукоп и объявляет, что «бригаде артистов» завтра утром на шахту не идти, мы должны собраться у него в семь утра. А Макса Шика и меня он зовет к себе в комнату сейчас. И там объясняет нам, что сегодня с ним долго беседовал политрук и делился своими заботами. Он считает, что и в нашем лагере могут произойти волнения, он не может допустить этого, ведь в случае чего охрана должна будет применить оружие! И он просил Макса помочь ему, а идея у него такая: «бригада артистов» должна снова приняться за дело, должна активнее развлекать пленных! Он уже договорился, что мы вообще не будем ходить на шахту, надо репетировать и как можно скорее ставить оперетту!

Выслушав это, мой Макс Шик за бригаду поручился и пообещал, что мы будем содействовать спокойствию и нормализации жизни в лагере.

Население нашей комнаты с нетерпением ждало нас — о каких таких новостях говорил комендант Макс Зоукоп? Пришли и товарищи из другой комнаты нашей бригады, мы рассказали о том, что слышали. Все удивляются страхам начальства, ведь ни о каких волнениях, которые якобы у нас готовятся, никто понятия не имеет. Все уверены, что дела в лагере обстоят неплохо, и во многом — благодаря талантам Зоукопа, которому предоставлена чуть ли не полная свобода действий. Если сравнить с тем, что рассказывают пленные из других лагерей, то у нас еще все хорошо. Два футбольных матча с командами других лагерей провели у нас. Из каждого лагеря пришли на футбольное поле неподалеку отсюда по пятьсот человек, оттуда и последние новости… Все это мы обсуждали до поздней ночи. С нетерпением ждем, что будет утром.


Встреча происходит в зале, вместе с политруком пришли еще два офицера и женщина в форме майора, она свободно говорит по-немецки. Она и начинает разговор и просит нас верить тому, что она скажет. «Если ваши выступления, ваше искусство помогут сохранить в лагере спокойствие и порядок, — говорит она, — то можете быть уверены, что дома будете — пусть не в декабре, как обещал Сталин, но уж весной 1949 года обязательно». А «наш» офицер, политрук, поясняет, что госпожа майор приехала из Москвы с поручением от Политбюро: посетить лагеря военнопленных на Украине и разъяснить нам, что обещания будут соблюдаться.

Нашего Макса спросили, когда можем начать представления и вообще — как мы принимаем это предложение, оно ведь нам никак не во вред!

«Ну, это уже совсем другое дело!» — откликается кто-то из пленных. Понятно, что у нас нет выбора, отказаться было бы только хуже. Да разве нас когда-нибудь просили помочь? По одному этому ясно, что дело серьезное. Офицеры прощаются и уходят, а мы остаемся здесь прямо на сцене и советуемся, как нам действовать. Если сможем репетировать каждый день, поставим оперетту через неделю. И приступаем к делу: музыканты приносят сюда свои инструменты, «актеры» достают тетрадки с переписанным ролями, и — беремся за дело, оно доставляет нам удовольствие.

На обед нас приглашает повар. Ну, ребята, мы теперь и вправду привилегированные! Политрук побывал, конечно, на кухне и позаботился о меню для нас. Густой суп, большие порции каши и хлеба ждут нас. Будем надеяться, что это не вызовет большого недовольства других пленных. Мы ведь хотим доставить им удовольствие, скрасить хоть на несколько часов тяготы неволи. А завистники есть везде. Большой кусок хлеба они увидят, а все трудности нашей работы им неведомы. Мы ведь должны не только играть на сцене; декорации, реквизит, даже костюмы — все надо изготовить своими руками. Конечно, помогут нам в слесарной мастерской на шахте, и столяр в лагере, и кладовщик, но, когда остальные будут спать, мы будем репетировать, мастерить и кроить до поздней ночи. Но, несмотря ни на что, это радость, большая радость!


Наконец все готово. Оперетта идет с полным успехом. Нас вызывают на сцену по нескольку раз, и, как в настоящем театре, артисты празднуют премьеру. В тот же вечер я написал письмо родителям и брату.

Здесь — выдержки из него.

«Дорогие родители, дорогой брат!

…На днях была Пасха. Хотя традиционных пасхальных празднеств здесь не было, все же у нас царило праздничное настроение. А самое интересное — это был наш спектакль, оперетта, в которой я играл хозяйку гостиницы.

…Здесь заботятся и о нашем отдыхе, бывают концерты, театр, доклады и т. д. Есть и хорошая читальня с соответствующей библиотекой. Так что не беспокойтесь, со мной все хорошо. Увидите сами, когда я однажды предстану перед вами.

Дорогой папа, не беспокойся о том, что мне не хватает отеческой руки, которая ведет и направляет. Здесь есть товарищи, которые опекают меня, я бы сказал, воистину по-отечески, поддерживают меня и указывают мне верный путь.

…Мы хорошо зарабатываем, и я могу покупать себе дополнительно масло и особенно сладости; вы знаете, как я их люблю. После того как здесь была проведена денежная реформа, мы можем, как и местное население, покупать всё без карточек или талонов.

Благодаря тому что нам регулярно доставляют газеты из Германии, мы с большим интересом наблюдаем за событиями у вас. Напряженно следим за переговорами о нашей любимой родине… И я хочу призвать вас: не дайте разорвать нашу родину на части! Становитесь в ряды тех, кто выступает и борется за единство Германии. Поддержите их в этой борьбе! Потому что обрести свое место под солнцем заново мы сможем только в том случае, если будем едины!..»

Как родной отец

Вообще-то я уже не хотел лезть в политику. У нас ведь здесь кроме информации из газет каждые два-три дня устраивают политинформации. Вот сегодня первый раз выступал бывший военнопленный — с пламенной речью за единство немецкого отечества. Он работает в каком-то комитете, который хлопочет о том, чтобы из четырех оккупационных зон сделать единую Германию, в которой наконец-то воплотятся повсюду достижения социалистического рабочего движения. Его потому и отпустили из плена досрочно, чтобы он там на родине помогал наметить правильный путь. А те из нас, сказал он, кто желает отдать все силы возрождению Германии на социалистических началах, должны добровольно заявить об этом. Их пошлют на курсы в специальную школу в Москву, где хорошо подготовят к выполнению этой задачи в Германии, которая, правда, пока еще оккупирована…

Заманчивое дело — попасть поскорее домой таким способом! И я впервые всерьез спорю с Максом, когда мы возвращаемся к себе в комнату. Макс пытается объяснить мне, как в Москве будут вколачивать в меня идеологию, воспитывать из меня послушного коммуниста. А я вижу все это по-другому, я просто хочу поскорее домой. К его доводам я остаюсь совершенно глух, а когда к тому же нагло обзываю его закоренелым нацистом, Макс сгребает меня и дает хорошую затрещину. Слава Богу, мы одни в комнате.

Получив оплеуху, я заупрямился еще больше и готов был тут же бежать — подавать заявление, ехать в Москву… А Макс крепко держит меня и умоляет послушать его. «Я обещал твоим родителям заботиться о тебе, а ты что?» Макс совершенно вне себя. В комнату входит Манфред, дирижер оркестра; он, кажется, нашу перебранку услышал. «Послушай, Вилли, не делай глупостей! Если коммунисты тебя раз зацапают, обратно не выберешься. Макс прав, что не пускает тебя в Москву. Останемся все вместе! Вот увидишь, долго держать нас тут Иваны не смогут».

«А может быть, я смогу как-нибудь помочь вам, если буду в Москве, а вы — еще здесь, за колючей проволокой!»

«Эх, Вилли, да ты пойми! Москва манит, я это понимаю, очень даже хорошо понимаю, но ведь это не выход. Ты здесь видел хоть одну газету из английской или американской зоны? Нет! А все, что они нам тут преподносят, это же пропаганда из Восточной Германии. Ты же получаешь почту из дома. Тебе там ничего не бросается в глаза? Верно, мы никогда еще откровенно об этом не говорили, но уверяю тебя, честно: не хотел бы я, чтобы Иваны верховодили и у нас дома, с меня хватает — здесь…»

Макс положил руку мне на плечи, обнимает меня, как мог бы обнять отец. И я мирюсь с Максом, я забуду, что он дал мне затрещину, может быть, это меня встряхнуло, пробудило от иллюзий. И мы идем на ужин вместе. В мои двадцать годков я ведь иногда воображаю, что все уже знаю сам, но если задуматься всерьез, то без Макса я — никто и одному мне с окружающими меня трудностями не справиться.


И снова — из письма домой:

«…Надежда на скорое возвращение, еще до конца этого года, крепнет! Обо мне не беспокойтесь, я чувствую себя по-прежнему хорошо. Вес уже больше 70 кг, рост 180 сантиметров! Вы просто удивитесь, когда увидите меня таким.

О моем участии в театральной группе вы уже знаете. Я бы очень хотел, чтобы вы могли увидеть меня на сцене, как я пою и играю женскую роль. Теперь мы собираемся поставить «Цыганского барона»…

Когда вернусь домой, никакой работы бояться уже не буду. Я многому научился в Советском Союзе. Прислушивался и глядел в оба, так что хорошо узнал и оценил русский народ. И теперь умею говорить и читать на их языке, хотя, конечно, еще не очень хорошо…

Я уже писал вам о моем товарище по имени Макс Шик, и он передавал вам приветы. Он заботится обо мне и следит, чтобы меня не заносило. Он мне здесь как второй отец. Вы еще познакомитесь с ним…

Ваш Вилли».

А унылая лагерная жизнь продолжается, дни похожи один на другой, только иногда снова приходит тот же слух: может быть, мы все-таки будем дома еще в 1948 году, к Рождеству! Слух вроде бы подкрепляется — человек 200 или 300 не самого крепкого здоровья отправляют из лагеря, в западном направлении! Подозрительно, правда, что нового обмундирования им не выдают, а на их место прибывают пленные из другого лагеря. Нам объясняют, что добыча угля важнее всего, а новичков взяли из колхозов и второстепенных работ.

Это правда, да только мы не верим, что наши товарищи уехали домой, потому новенькие рассказали, что в их «колхозный» лагерь привезли других пленных.

Но в лагере спокойно, никаких волнений, которых так боятся русские. Начальство снова разрешает футбол; играть будут две команды — одна из живших в Рурской области, другая — из Силезии. И число зрителей не ограничивают — может пойти любой, кто хочет и не занят в смене. Судит матч местный житель из Макеевки. Охранников немного, следят они больше за тем, чтобы к нам не подходили местные жители. И конечно, чтобы кто-нибудь из пленных не собрался «не в ту сторону».


Почти регулярно получаю почту из дому, по два-три письма в месяц, просто замечательно. Правда, письма и открытки идут по месяцу или даже дольше, но я все равно счастлив, когда их получаю. В этом августе у моих родителей будет «серебряная свадьба», я готовлю по этому случаю рисованную открытку; Макс ее, конечно, тоже подписывает.

Неужели — домой?

В воскресенье 22 августа после утреннего супа наша «бригада артистов» собралась в зале, чтобы договориться о сегодняшнем концерте. Стоит прекрасная солнечная погода, а мы уже не раз подумывали, нельзя ли устроить сцену на свежем воздухе, чтобы смотреть наше представление могли все пленные сразу. Политрук уже не раз обещал позаботиться об этом, но дело так и не сдвинулось. Репетируем, Манфред Ройшель, как всегда, уверенно командует. И тут в зале появляется наш «комендант», Макс Зоукоп. Вроде бы в этом нет ничего особенного, он частенько заходит к нам на репетиции, но сегодня он пришел неспроста. У него для нас фантастическая новость.

Вас, артистов, говорит Зоукоп, кухонный персонал и всех, кто последние месяцы хорошо работал в лагере и на шахте, должны освободить в ближайшие дни. Новых людей на кухню уже назначили, их уже вводят в курс дела. Начальство, «надзор» на шахте — немецкого оберштейгера и еще нескольких человек заменят в ближайшие дни, и тогда — поехали! На запад! Мы буквально вне себя от радости, но начальник велит нам помалкивать, чтобы не вызвать паники среди других пленных, чья очередь еще не настала. Ведь русские все еще боятся беспорядков…


Но как бы там ни было, а концерт мы сегодня проводим замечательно. Чтобы как можно больше наших товарищей могли его посмотреть, повторяем представление после обеда и еще раз вечером. Мы так раскованны, что наше настроение передается зрителям. В зале много русских, даже солдат из охраны, и мы немного обеспокоены: наверное, политрук все же нам не очень доверяет. Но все равно — настроение прекрасное.

После второго представления Макс, дирижер Манфред, аккордеонист Вольфганг и я прохаживаемся по дорожке и мечтаем — как мы будем праздновать Рождество дома. Один Вольфганг в печали: он так и не получил ответа из дому ни на одну свою открытку. Он боится, что никого из своих не застанет в живых, ведь в Бреслау были страшные бои, весь город, можно сказать, сровняли с землей. Мы стараемся его утешить, а Макс просто приглашает его — если никого на месте не найдешь, езжай ко мне!


…Дело к полночи, а нам не до сна. Подошел Зоукоп; сказал, что завтра утром никому на работу не идти, русские наконец-то начинают «мероприятие». Мы с Максом возвращаемся к себе в комнату. Он как лег, так сразу и заснул, а я никак не могу уснуть. Как хорошо, что Макс отговорил меня поступать в политшколу в Москве. Ведь мы теперь прямо отсюда поедем домой. Домой! Наверное, я все же заснул, проснулся от шума. Что там такое? Это громкоговоритель объявляет: утренней смене на работу не идти, в семь часов утра — общее построение на плацу! А сейчас часа четыре. «Можно еще крепко поспать, — рассуждает Макс, — ночная смена раньше восьми с шахты не приходит». И я засыпаю.

Просыпаюсь от запаха — уже утро, кто-то из соседей уже принес с кухни суп. Умываться сегодня не пойду — я же не был вчера на шахте, да и воды в умывальнике вечно не хватает, пусть уж достается ночной смене. Идем с Максом на кухню, приносим завтрак. За столом дискуссия — что там еще скажут на построении?


Часов в восемь ночная смена вернулась в лагерь, и Макс Зоукоп открыл собрание радостным известием: сегодня начинается подготовка к освобождению. Тут же слово берет политрук. Хвалит нас за хорошую работу на шахте, за дисциплину в лагере и вообще. Объясняет, что везти нас через Польшу и всех разом опасно, там на железной дороге бывают нападения вооруженных банд, поэтому ответственные товарищи решили отправлять нас группами по 100–150 человек на судах из портов Черного или Азовского моря. Первая группа отправится уже завтра или послезавтра.

Слушают его спокойно, но, когда вперед выходит наш «комендант» с первым списком в руках, беспокойный гул нарастает. Сначала он объявляет, что следующие списки будут вывешиваться на доске объявлений у конторы, и начинает читать фамилии. Вот и моя — Биркемайер! — ведь буква «Б» в самом начале алфавита… Я готов кричать от радости, но горло перехватило, колени трясутся. А где же Макс Шик, мой верный друг, мой второй отец, которому я стольким обязан? А он стоит в компании ждущих своего жребия и что-то спокойно обсуждает. Бросаюсь к нему, обнимаю его, шепчу: «Тебя сейчас тоже…» — и тут же слышу его громкий спокойный голос: «Да, здесь!»

Значит, едем вместе, больше мне ничего не надо.

Список читали довольно долго. Кто-то говорит, что фамилий больше чем 150, наверное, не меньше двухсот. У тех, кого не вызвали, кому ждать следующей отправки, вытягиваются лица, а у тех, кто поедет с нами, — сияют. Мы просто не в силах совладать с нашим счастьем; человек двадцать из нас только что пришли с ночной смены — так они еще даже не мылись, только теперь собираются в умывальную.

Сразу видно, что наша группа составлена не случайным образом. Все, кто работал на кухне, все «артисты», специалисты из мастерских. И еще в нашей группе — это сразу бросается в глаза — вспомогательная охрана, пленные, которые были в помощниках при русских солдатах. Это что, «все, кто хорошо работал»? Спрашиваю об этом Макса, никакого объяснения мы не находим, ну и черт с ним! Главное — мы поедем домой!


Еще раз вызвали каждого по фамилии, велели в таком же порядке идти в кладовую, получать обмундирование. Выдают все новое, даже нижнее белье. Интересно, откуда у русских столько немецкого обмундирования? Наверное, захватили при наступлении, вермахту было уже не до балласта…

Мне опять досталась серая униформа, от авиации. Покончили с обмундированием поздно, обед получали вместе с вечерним супом, но многие даже есть не хотят, такой уж это был беспокойный день…

Только начинает темнеть, как опять включается громкоговоритель: нам велят построиться на плацу. Что там еще за новость? Оказывается — еще какая! Нам приказывают взять шинели, у кого есть — личные вещи, и через полчаса, снова по пять человек в ряду. Наш «комендант» Зоукоп и Starschina в голове колонны — мы выходим маршем за ворота лагеря. Оставшиеся смотрят с недоумением нам вслед.


Маршируем в темноте, без охраны, без часовых. Макс сказал, что идем на вокзал. На вокзал без охраны? Ну, конечно, мы же едем в Одессу или в какой-то другой порт, где нас ждет корабль, мы поплывем в Германию! Никто, наверное, не маршировал раньше так радостно. Примерно через час приходим в Макеевку на вокзал, он совершенно пуст. Понятно, ночь, на работу еще никто не едет. Ждем на перроне.

Подходит пассажирский поезд, три вагона в нем — специально для нас. Все еще не верим своему счастью — неужели это за наши представления, за хорошую работу и дисциплину мы поедем домой раньше всех! Занимаем места без толкотни, хотя каждому хочется быть рядом со своими. И тут мы видим, что наш «комендант лагеря» не просто привел нас на станцию — нет, он тоже едет домой! Вот уж кто заслужил это, ведь как он о нас заботился, всегда защищал интересы пленных перед русским начальством…

Он садится вместе с нами, дирижер Вольфганг освобождает ему место, а сам он постоит — так лучше ощутишь свободу, говорит Вольфганг.

Наш вагон отцепляют от поезда, куда-то передвигают, снова прицепляют. Наконец поезд трогается. Он идет без остановок и на рассвете приходит в портовый город.

Загрузка...