Рассвет сменяет тьму. Книга первая: Обагренная кровью

I

В письме домой Иван Званцов сообщил, что доехал до места назначения благополучно и работает теперь шофером в леспромхозе Кедровка Амурской области. О подробностях быта и всего прочего писать ему не хотелось. Пока все вокруг было непривычно и люди были незнакомые. И еще одно наводило на него тоску: чем дальше он уезжал от Нагорного, тем сильнее, явственнее вставал перед ним образ Евдокии. Он уже сожалел о разрыве с нею, корил себя, что проявил мягкотелость и не поборолся до конца за свою любовь. Но, как твердил он сам себе, поезд ушел и очень далеко ушел, надо привыкать к необычным, почти фантастическим по красоте местам, к новым условиям работы и проживания в тесном и не весьма уютном бараке.

Безбрежность тайги Приамурья своей первозданностью поражала его воображение. В трех километрах от Нагорного был лиственный лес: дуб, осина, ясень, клен, очень редко березы, много диких яблонь, груш, орешника, черносливов, чьи плоды сводили челюсти от искомы. Здесь же сплошь и рядом хвойные деревья: вековые сосны и ели, пихты и кедры. Много неизвестных Ивану кустарников, в которых распевали разных цветов и размеров птицы. Ворона, дятел, кулик, поползень, синица, сорока, снегирь не могли его удивить, а вот глухаря, сорокопута, клеста, фазана и очень многих других пернатых он видел впервые. То же было и с животными. О кунице, кабарге, изюбре Иван лишь читал и слыхал.

Побывал он в небольшом пограничном поселке Кумара, где удивил его могучий Амур, хотя, служа на флоте, видел Званцов и посолиднее, как шутил он, воды — Черное море! Родные Серединка и Тихоструйка, будто в объятиях нежных голубых рук державшие Нагорное, на берегах мощной дальневосточной реки казались безобидными ручейками. О силе Амура напоминали его крутые волны. Они переливались и играли, словно бицепсы на атлетическом торсе мифического гиганта. «Такой реке все под силу, — размышлял Иван, — она же и неприступная граница… Там, на противоположной стороне, вооруженные до зубов, затаились японские самураи…» И он, стоя на берегу, запел тихо, про себя:

На границе ходят тучи хмуро,

Край суровый тишиной объят,

На высоком берегу Амура

Часовые родины стоят…

Иван представил себя часовым и тем самым бойцом Красной армии, который заставил лететь наземь самураев под напором стали и огня. Однако часто видеть Амур ему не приходилось. Много было работы в леспромхозе. Длинный, низкий барак, служивший ему общежитием, не настраивал на романтику просоленного морскими ветрами и волнами альбатроса.

— Понятно, не нравится барак… А кому он может понравиться? Заработаешь — построишь свой дом, — рисовал Ивану перспективу директор леспромхоза Григорий Данилович Перетятько, полноватый, с пышными усами, с добрым сердцем и душой, с неизменно дымящейся трубкой в зубах хохол, но также и хитрый, ловкий, умеющий выкрутиться из любого положения хозяйственник. — А там и молодую хозяйку в дом приведешь, — подмигнул он, намекая на то, что прибыл Иван в Приамурье холостым. — Девчат, правда, здесь меньше, чем парубков. Понятно, по вербовке да еще в такую даль больше мужик едет…

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Иван.

— Понятно, не сразу и не вдруг… А вообще ты был женат?

— Был.

— Не сложилось?

— Да, разъехались…

— Понятно, дура баба, такого мужа потерять! — Перетятько разгладил усы и вдруг сказал: — Ты, Званцов, як я бачу, у нас… как это… нонсенс!..

— Не понимаю, Григорий Данилович… — насторожился Иван, еще не улавливая смысла сказанного директором слова.

— Ну, не такой, как все, которые приезжают к нам… Моряк, шофер и на вид и… на все такое… Только вот машину я тебе дам… — Директор почесал в затылке. — Не совсем новую, сначала ее надо будет научить ездить. Прежний ее хозяин, в бок ему дышло, чтобы оно оттуда не вышло, доконал грузовик. Я его в грузчики переквалифицировал… Да ты его сам увидишь, Валентин Бугаевский. Словом, бугай!.. Но ты с ним не связывайся, лучше обходи, выпьет — вообще дурак дураком!..

Не очень желанный разговор на семейную тему вел Иван с кадровиком леспромхоза Андроном Гурьевичем Петуховым, дотошным, всех подозрительно разглядывающим острыми коричневыми глазами человеком уже выше средних лет, с вдавленной в плечи маленькой с проседью головой. Этот вообще вытягивал из Ивана жилу за жилой: почему развелся с женой, не дочь ли она врага народа?

— Ее отец был председателем колхоза, членом партии!

— Был! — ухватился за это слово кадровик. — Почему был? Уж не выступал ли он против линии партии?

— Какое против! — возразил Иван. — У него открылась старая, еще с гражданской войны рана, и врачи мне по секрету сказали, что жить ему осталось… Не знаю, жив ли Алексей Петрович сейчас… Пришлют письмо из дома — узнаю… Или уже и умереть нельзя? — рассердился Иван.

— Можно, — согласился Петухов и еще сильнее втянул голову в плечи. — Все мы не вечны… И ты не сипяти, я выполняю свои обязанности.

— А развод я взял потому, что любовь оказалась липовой…

— Любовь? — с каким-то интересом переспросил кадровик. По нему было видно, что такое слово он никак не мог вписать в анкету как причину несостоявшегося брака, мучительно думал, наморщив лоб, и, наконец, отпустил Ивана с миром. — Иди, работай…

Очень не хотелось Ивану, чтобы и здесь, на новом месте, узнали причину его развода с Евдокией. «Докопаются, что я рогоносец, — засмеют, не в глаза, так за спиной точно будут тыкать пальцем», — с тревогой думал он. По этой причине Иван всячески увертывался в разговорах с местными женщинами и девушками о своем семейном положении. О появлении в леспромхозе нового жениха, весьма привлекательного парня, малочисленное женское население поселка уже складывало легенды, мол, приехал он из центра России сюда не по доброй воле, а убежал из-за несчастной любви. И было немало женских сердец, готовых отогреть озябшую душу вновь прибывшего в Кедровку.

Леспромхоз располагался в небольшом поселке, состоящем из нескольких улиц, беспорядочно застроенных небольшими одноэтажными домами из прочных таежных бревен. Да и сами улицы не выстраивались под линейку, их словно черт кочергой разметал. На одной из таких улиц устало растянулся приземистый бревенчатый барак. Ивану отвели небольшую угловую комнатушку с единственным окошком с видом на тайгу. Один санузел за глухой стеной барака; одна умывальня со звоном капель из испорченных, ржавых кранов; одна душевая, неизвестно когда работавшая, потому что по субботам и воскресеньям в поселке дымилась общественная баня; совместная кухня с кирпичными, черными от копоти плитами — все этого на первых порах угнетало Ивана. Поэтому отдыхал он лишь на работе, не физически, а душой. С трудом удалось ему восстановить грузовик, и когда затарахтел двигатель — радости не было конца! Ведь сам Иван был еще неопытным шофером и заставить автомобиль двинуться с места было для него подвигом. Зато в лице Бугаевского он нажил личного врага: не хотелось тому ворочать тяжелые бревна, хотелось вновь держать толстыми волосатыми пальцами баранку автомашины, но мешал этому какой-то там Званцов!

Работа налаживалась, и тоска по родному краю постепенно рассеивалась. Возил Иван из тайги короткие, толстые, без сучков бревна на местную пилораму, где из них выпиливали звонкие, широкие, остро пахнущие смолой доски и другие всевозможные пилометериалы. Иногда по наряду Иван отвозил их то ли в Шимановск через Новогеоргиевку, то ли еще дальше в восточном направлении — в Свободный. По железной дороге пиломатериалы уже шли по назначению, строек было много по всему Приамурью и Дальнему Востоку вплоть до Владивостока и Комсомольска-на-Амуре.

Иногда Званцову приходилось сталкиваться с Бугаевским, закатывавшим вручную в кузов автомобиля круглые бревна. Тот не ругался, правда, лишь мрачно смотрел на Ивана из-подо лба и молчал. А когда проходил мимо, старался как бы невзначай локтем толкнуть в бок, в спину, в грудь новоявленного шофера: дескать, чувствуй мою силу и берегись! И вскоре Иван понял, что не только из-за машины злится на него Бугай. Особенно усилились его попытки насолить Званцову, когда Шурочка, синеглазая блондинка с волнистыми кудрями и ямочкой на подбородке, выписывавшая путевые листы шоферам, стала очень уж приветливо улыбаться Ивану, выделять его среди других. Было ясно, что Валентин не был равнодушен к девушке и зло за то, что у него отняли автомобиль, помноженное теперь на ревность, создавало еще большую опасность столкновения между молодыми людьми, хотя к Шурочке Иван не питал никаких личных симпатий: она была для него лишь коллегой по работе. Перед его глазами, прикрывал он веки, засыпая, или смотрел на дорогу из кабины грузовика, все еще стоял образ Евдокии.

Однажды в тайге, когда кузов его грузовика загружали лесом, Иван задержался у костра, возле которого сгрудились свободные от работы лесорубы с дубленными ветрами, дождями и снегами лицами, чтобы побаловаться горячим чайком, заваренным на таежных травах. Подали чашку и Ивану.

— Женьшень? — улыбнулся он.

— Пей, — ответил один из лесорубов. — Женьшень дорого бы тебе обошелся… Его найти — что кусок золота в земле выкопать!.. А вообще-то тайга всем богата — одним словом, кладовая!

Выпив чай и высосав последний глоток из цигарки, свернутой из обрывка газеты и набитой крупно нарезанным табаком, Иван, подходя к своей машине, увидел, что дверца кабины открыта настежь и какой-то незнакомый человек, как любопытный подросток, одной рукой туда-сюда быстро крутит руль.

— Эй, пацан, ты что делаешь? — сердито нахмурил брови Иван.

Тот ловко спрыгнул с подножки кабины и устремил не испуганный, а совершенно наивный взгляд на шофера. Сквозь по-азиатски приплюснутые веки поблескивали тревожные огоньки.

— Моя руль крутит, — кивнул головой на кабинку незнакомец, одетый в куртку домашнего пошива из шкуры неизвестного Ивану животного. Монгольского типа лицо, черные, как смоль, ровные волосы, японская улыбка говорили, что перед Иваном был один из местных жителей Приамурья.

— Вижу, что крутишь, — все еще с серьезным лицом сказал Иван и замолчал, не найдя предмета для дальнейшей беседы.

— Моя, — от уха до уха улыбнулся незнакомец.

— Твоя, твоя, — тоже не смог сдержать улыбку Иван: перед ним стояла такая святая простота и наивность, что сердиться было никак невозможно. И он спросил: Да кто ты такой?

— Моя Фейка…

— Что за Фейка? Ты же, как мне кажется, парень! — оглядел Иван незнакомца с ног до головы.

— Моя Ерофейка… Ерофей!..

— Имя-то русское! — удивился Званцов.

— Моя русский, — с тихой, но твердой гордостью объяснил Ерофей. — Только моя нивх…

— A-а, нивх, так ты так и говори. — Иван уже слышал о таком народе, проживающем и в Приамурье, и в Приморье, и во многих других местах Дальнего Востока, и занимающемся охотой да рыбной ловлей.

— Нивх, — кивнул Ерофей. — Моя зовут по-русски… Фейка… Однако моя русский… Руль крутит хочу, — вдруг без обиняков заявил он, глаза его загорелись, и он нежно рукой погладил горячий капот грузовика. — Учиться… машина… — Жестом он показывал, как управляет автомобилем, поворачивая туда-сюда баранку.

— А теперь чем занимаешься? Что делаешь, спрашиваю?

— Моя охотник! — весело и тоже не без гордости воскликнул Ерофей. — Белка, куница — бах и в глаз. — И он указательным пальцем ткнул себе под глаз.

— Ну, так уж прямо в глаз! — Иван недоверчиво покрутил головой. — Врешь ты, Ерофейка! Не верю!..

— Моя не врет! — обиделся нивх. — Моя правду говорит… Улянку спроси, шамана спроси, всех спроси… — И вдруг он настойчиво продолжил: — Научи, моя шофер буду…

— Хорошо, — чтобы быстрее отвязаться от неожиданного ученика, согласился Иван. — Но не здесь и не сейчас, приходи в поселок…

— Твоя звать как?

— Иваном… Званцов Иван…

— Твоя Ивана, моя Ерофейка, — звонко рассмеялся искренне счастливый нивх.

Еще неделю Званцов ездил в тайгу, но Ерофея больше не встречал. Он растаял в бескрайней Приамурской тайге словно дым. Иван даже начал сожалеть об этом. Находясь в четырех стенах своей комнатушки, он мечтал о том, как абориген тайги будет сидеть за рулем грузовика и везти его по ухабистым лесным дорогам. У каждого своя мечта: у одного она высокая, у другого — не столь значительная, но все же мечта. Многие жизненные планы Ивана рассеялись, как утром туман над Серединкой, особенно после распада брака с Евдокией, и теперь у него появилась благородная цель — помочь нивху Ерофею стать водителем автомобиля. И вот уж и этому плану, казалось, не суждено было сбыться.

Уставший, весь день проведя за рулем, Званцов зашел в контору, чтобы сдать путевой лист. Как всегда, Шурочка встретила его с радостной улыбкой и надеждой в томном взгляде. Он понимал, что стоит ему лишь чуть-чуть откликнуться на ее желание то ли огоньком глаз, то ли ответной улыбкой, как взаимные чувства между ними вспыхнут буйным пламенем, но он заставлял свое сердце оставаться холодным и непроницаемым. Не хотел Иван ссоры с Бугаевским, но, главное, Шурочка, несмотря на свою молодость и привлекательность, не была в его вкусе, хотя это, может быть, всего лишь ему казалось. Евдокия все еще продолжала занимать мысли Ивана. И еще была причина, по которой Званцов не мог, подойдя к столу, заваленному путевыми листами своих коллег, светло улыбнуться Шурочке, как это делала она, и предложить:

— Сегодня в клубе новый кинофильм, пойдем?

Увлеченный девушкой, Валентин Бугаевский стал меньше пьянствовать, приличнее одеваться, ежедневно бриться и однажды даже принес Шурочке цветы, якобы по ошибке, думал, что у нее день рождения. Об этих цветах узнал почти весь поселок, а директор леспромхоза Перетять-ко удивленно разводил руками.

— Не ожидал, не ожидал, — говорил он. — Слыхал я, что любовь помогает человеку на ноги встать, но не верил… Разве моя Приська могла бы вывести меня из запоя? Никогда, могу биться об заклад!.. Только партийная организация на такое способна… А вот Бугаевский очумел, что ли? И я такому очумелому позволю опять сесть за руль грузовика, потому что с водительским составом у меня беда!..

Шурочка цветы взяла, но отложила их на самый край стола. Поставила ли она их в воду, чтобы не завяли, дольше были живыми, Иван не знал. И никто не знал. Но все понимали, что между девушкой и Валентином все наладится и мешать им в этом деле, ни в коем случае, нельзя. Вот и теперь Иван не ответил Шурочке улыбкой на улыбку и даже отвел в сторону глаза. Девушка нахмурила густо накрашенные брови, надула губки, небрежно взяла его путевой лист и кинула его на стопку таких же бумаг. Вослед уходящему Ивану она, как бы, между прочим, сказала:

— Тебя какой-то якут спрашивал…

— Что за якут? — Иван остановился у порога, держась за ручку двери.

— Откуда я знаю, — сердито отвечала Шурочка. — Мало ли их тут шастает!.. Охотник какой-нибудь, может, беличью шкурку продавать принес или поменять на что…

— Ну, да, — кивнул Иван и пошел домой, недоумевая, зачем он понадобился якуту и зачем ему беличья шкурка.

Все выяснилось в общежитии. У двери его комнаты рядом с мешком сидел не кто иной, как Ерофейка. Увидев Ивана, он вскочил на ноги, и широкая улыбка осветила его скуластое лицо.

— Ерофей?! — остановился как вкопанный Иван. — Ты как сюда попал? А?

— Моя учиться пришел… Твоя обещал моя…

— Ну, брат! — еще больше удивился Иван. — Елки зеленые!.. Как же я тебя учить-то буду? Ты подумал своей нивхской башкой?

— Моя на машине. — Ерофей показал руками, как он будет крутить руль. — Как сама твоя, однако…

— Сам я на курсах учился… Понял ты? Да все равно не поймешь где!

— А теперь твоя учит моя…

— Вот чудо-человек!.. Ладно, — махнул рукой Иван. — Вижу, отступать мне некуда… Уже поздно, пойдем, переночуй у меня, а завтра что-нибудь придумаем: утро вечера мудренее… Перетятьку попрошу, может, что посоветует. — Иван ключом открыл дверь в свою «келью». — Входи, гольд. Так, кажется, зовут охотников на Дальнем Востоке? — вспомнил он «Дерсу Узала» Арсеньева.

Однако Ерофей не переступил порог, а мялся, топтался на месте, виновато улыбаясь. Иван смотрел на него, не понимая, в чем, собственно, дело.

— Моя не одна, — наконец признался Ерофей.

— Как не один? С мешком? — усмехнулся Иван. — Тащи мешок, и ему угол найдем…

— Не-ет! — покрутил головой нивх. — Улянка! — вдруг кликнул он, и из дальнего конца коридора к ним метнулось какое-то существо. — Улянка, сестра мне, — рекомендовал Ерофей, виновато взглянув на Ивана.

— Что — и сестру с собой привел?! Тоже на шофера учиться?

— Не-ет, моя учиться, а она глядеть, как твоя моя учить…

— Час от часу не легче, — пробурчал недовольный Иван. — Входите… оба…

Сестра Ерофея — совсем юное создание, почти ребенок. Сначала Иван даже не заметил в ней девичьих признаков — мальчишка-подросток и не более того. При тусклом свете еле тлевшей под потолком лампочки все трое уселись за небольшим столиком. Ерофей достал из мешка принесенную с собой снедь: куски копченой оленины, вяленую рыбу, какие-то ягоды — все это положил на стол и, весьма довольный, без конца улыбаясь, кивнул Ивану.

— Твоя кушать…

Проголодавшемуся Ивану такой ужин показался богаче и вкуснее ресторанного. Сначала жевали молча, потом Иван спросил:

— Как это — Улянка? Наверно, Ульяна?

— Улянка. — Ерофей взглянул на сестру. — Уля! Айна! По-русски Улянка!

— Ясно, ясно — Ульянка!

— Тоже русская! — заверил Званцова нивх.

— Нивха, — уточнил Иван.

— Нивха, однако русская, — стоял на своем Ерофей. — Наша все так! — Он кивнул на окно, где в вечернем сумраке темнела тайга.

— Так, а где ваш дом?

— Тайга… юрта, — ответил Ерофей. — Далеко!..

— И не боитесь заблудиться в этой тайге? — от нечего делать спросил Иван, хорошо понимая, что местные жители в тайге ориентируются лучше, чем горожане в своем городе.

— Нет, моя все знает, — заверил нивх. — Моя был на речке Зея, на речке Сел емджа. Мамын, Норе, Тонь и далеко, далеко… на речке Ульма!.. Моя все знает!..

Ульянка с гордостью смотрела на брата: где еще найдешь такого смелого, такого всезнающего, так много исходившего по тайге охотника и рыболова, как Фейка — она только так и звала брата.

Спать легли, где кто пристроился. Решив проявить уважение к женскому полу, Иван предложил Ульянке перебраться в его постель, но девушка отказалась наотрез.

— Ты одна будешь спать, — отвернул Иван край легкого байкового одеяла. — А я на полу с Ерофеем… Не бойся!..

— Нет, нет, — замотала головой девушка и примостилась, сжавшись комочком, рядом с братом, положив черноволосую головку на мешок.

— Ну, дело твое, — развел руками Иван, — я предложил, а ты… — Он щелкнул на стене выключатель, и лампочка погасла.

На полу, рядом с Ерофеем и Ульянкой, обозначился бледно-голубой квадрат от заглянувшей в окно комнаты полной луны. Иван еще некоторое время смотрел в окно, за которым, как ему чудилось, бродили призрачные тени жителей тайги, и думал о странном поведении этих людей, так тесно связанных с природой, что казались единым с нею целым.

Проснулся Иван, как обычно, рано: он никогда не опаздывал на работу. Яркие лучи солнца простреливали верхнюю кромку тайги и золотой прозрачной занавеской застилали окно. Стало быть, утреннее светило находилось еще низко над горизонтом. Иван широко зевнул, потянулся, хрустнул суставами ног и рук и только теперь вспомнил, что в комнате он не один. Глянул на пол, но ни Ерофея, ни Ульянки не увидел, словно их никогда и не было здесь. И только мешок все еще стоял в углу, как свидетельство того, что необычные гости не были сном, а несколько смешной явью. Оказывается, брат и сестра при первых признаках рассвета тихонько, стараясь не нарушить крепкий сон гостеприимного хозяина, встали и вышли на улицу.

Иван отбросил одеяло, вскочил с постели и быстро оделся. Каким-то чувством Ерофей и Ульянка уловили, что хозяин комнаты уже проснулся, и возвратились в общежитие. Иван наводил в мыльнице пену, помазком наносил ее на бороду, усы, щеки, а Ульянка сидела рядом и с детским интересом наблюдала, как он брился. А когда Иван убрал с лица колючую щетину, она провела, но нему пальчиком нежно и осторожно, а потом звонко рассмеялась, глядя на брата, у которого лишь кое-где на лице просачивалась жидкая бороденка.

— Мягко! — все еще смеялась девушка.

Без видимой причины широко улыбался и Ерофей, пощипывая кончиками пальцев волоски у себя на бороде и сплющивая веки так, что Ивану было непонятно, как он видит. Завтракали опять из того же мешка-самобранки.

В конторе Званцов рассказал директору леспромхоза о случившемся.

— И теперь не знаю, что делать с этим Ерофеем. — Он почесал затылок. — Одно совершенно ясно: обратно в тайгу отправлять его нельзя, это не по-человечески…

— Понятно… — Перетятько теребил пальцами усы. — Как у нас в песне поется: «за столом у нас никто не лишний…» Ты вот что, Званцов, — после непродолжительной паузы продолжил директор, — повози-ка с собой этого тунгуса…

— Нивха, — поправил Иван.

— Ну да, его… все они, местные, на одно лицо…

— А мы все для них тоже одна образина!

— Не может быть! — запротестовал Перетятько. — И я?

— И вы.

— А как же мои усы?… У них, поди, ни у одного таких шикарных усов нет, хоть всю тайгу пройди вдоль и поперек!.. Н-да… Так вот, повози-ка этого… Ерофея в своей кабине, пусть присматривается, перенимает… Пока двигатель ему знать не обязательно — объясни ему, что к чему вообще, ну, там, где газ, где тормоза, где переключение передач, где нажать на сцепление… Сам знаешь!.. Только с одним условием: все это делай бесплатно, денег у меня на его обучение нет и не будет, — спохватился Перетятько. — Если все таежные захотят учиться на шоферов, никакого бюджета не хватит!..

— Не нужна мне плата, Григорий Данилович!..

— Тогда молодец!.. Покажи ему, что и как… Если он смышленый — поймет…

— Смышленый! — заверил Иван. — Я наблюдал за ним… Белку в глаз без промаха бьет!

— Быть не может!

— Они тут все такие… Ага! И мы большое дело сделаем, если дадим нивхам первого их шофера!.. Это как Америку открыть!..

— Вот и открывай, — наконец свободно вздохнул Перетятько, а потом вдруг ехидно усмехнулся. — Только смотри тигров не начни учить шоферству, они в тайге тоже охотятся… Сам я, к счастью, не видел, но, говорят, они есть…

С этого утра Ерофей первым из нивхов из охотника и рыболова превратился в стажера водителя грузового автомобиля. Радости его не было предела. А Ульянка наводила порядок в общежитии. Не только убрала в комнате Ивана, но и подмела мусор во всем длинном коридоре барака, жильцы которого подумали, что у них появилась новая уборщица, ибо прежняя больше поклонялась вину и появлялась в бараке, когда была более-менее трезвая, а такое случалось с нею очень редко. Когда поздно вечером Иван и Ерофей, сильно уставшие, но счастливые, возвратились с работы, в комнате их встретили чистота и уют.

— В юрте много, много места, — почему-то стала оправдываться Ульянка, поглаживая ладонью клеенку на столе, — а тут места мало, мало…

— Ничего, — оглядывая свои апартаменты, размышлял Иван. — Скоро заработаю кучу денег и построю высокий и большой новый дом, как десять ваших юрт, — широко развел он руки. — Вот такой!.. Он будет красивее всех домов в поселке… Вот тогда, Улечка, ты будешь очень нужна. … Как хозяйка в доме, понимаешь?

Ульянка радостно кивнула головой, а Ерофей хитро хихикнул.

Так они и жили втроем. В выходные с утра все вместе шли к неширокой и неглубокой таежной речушке, название которой ни Иван, ни Ерофей не знали, и рыбачили. Вспоминал Иван, как он в детстве и молодости ловил в Серединке на тесто мелких красноглазых плотвичек и черноглазых себелей, почти ползавших по дну пескариков, для окуня наживал на крючок червячка. Но приносил домой, как всегда, незавидный улов, мельву разную на радость коту Тимохе. И здесь водилась такая же рыба, но Ерофей умел ловить покрупнее — хариуса, налима, сазана. Варили уху, весело проводили время.

Вечером шли в местный клуб посмотреть кино, а если кинопередвижка не приезжала по какой-либо причине, слушали духовой оркестр пожарников, смотрели, как танцуют польку или кадриль парни и девушки. Танцевали здесь и вальс, и танго. Иван боялся таких танцев, он мог бы спьяну показать «Яблочко», которому научился, служа на флоте, или трепака, как это делал он еще до женитьбы на Евдокии в Нагорном, а Ерофей и Ульянка могли лишь, взявшись за руки, кружиться вокруг костра, притопывая в такт ударов шамана по сделанному им же самим барабану. Но слушать духовой оркестр всем троим было весьма приятно, особенно нравились им вальс «На сопках Маньчжурии» и марш «Прощание славянки».

Шурочка, завсегдатай таких вечеров, неуемная в веселости, любила часто менять в танцах парней. Всегда норовила поближе находиться от Ивана, вертела перед ним задком, надеясь разбудить в нем страсть, а один раз сама заказала музыкантам белый танец, когда на вальс приглашают не парни, а девушки. Сама подошла к Званцову, поклонилась и подала ему руку. Тут уж хочешь, не хочешь, Иван должен был подчиниться. Однако он встал и, сильно краснея, развел руками, давая понять Шурочке, что не умеет танцевать.

— Я научу! — Шурочка гордо встряхнула кудряшками и задрала вверх курносый носик.

— Да нет, не могу, смеяться будут, — уклонился Иван. — Ты уж извини…

На щеках Шурочки вспыхнули гнев и стыд. Она поняла это как нежелание откликнуться на ее приглашение к танцу, что унижало девушку. Глядя на нее, подруги начали хихикать и переговариваться. А как всегда хмельной Валентин Бугаевский увидел в этом факте поползновения на его чувства и, скрипнув зубами, решил проучить этого выскочку Званцова: отлупить так, чтобы он поскорее смотался туда, откуда явился. Еще до окончания танцев он подговорил своего закадычного дружка Сергея, которого в поселке и в шутку и всерьез называли Сирожей, и вместе они стали ожидать возвращение Ивана в барак.

Сирожей стали называть Сергея Петуха, приехавшего по вербовке из Белоруссии, на следующий день после его прихода к кадровику. Войдя в кабинет к Петухову, он протянул руку и отрекомендовался:

— Петух!

— Какой тебе петух! — Кадровик сердито вытянул голову из плеч. — Я Петухов Андрон Гурьевич, прошу не забывать!

— А я Петух, — ткнул себя в грудь кулаком Сергей. — Такое мое прозвище…

— Ах, ты Петух?! — удивился кадровик.

— Не Петух, — обиделся Сергей, — а Петух, вы же говорите не «елки», а «ёлки», поставьте над буквой «е» две кропочки, две точечки, — и это буду вылитый я. — Прибывший весело подмигнул кадровику.

— Ну, да, будет твой полный портрет — и в профиль, и в анфас… А, что — похож! — рассмеялся Петухов. — Ладно, Петух так Петух, каких фамилий не бывает. — Андрон Гурьевич взял бумаги. — А имя, значит…

— Сирожа, — назвался на белорусский манер Сергей.

— Сергей, стало быть… Сергей Петух… Из Подгайны, — читал кадровик. — Это где?

— На Браславских озерах, — ответил Сергей. — Ведалі б вы, якія яны прыгожыя, гэтыя возеры, тут няма такіх…

— Тут няма! — с ноткой недовольства передразнил Сергея Петухов. — Чего ж тогда сюда приперся?

— Свет захацелася ўбачыць…

— Ну, вот и увидишь, — усмехнулся кадровик. — Ты Петух, я Петухов — вместе и будем тут кукарекать, тайгу по утрам будить… Сирожа!

Так и пристала к Сергею кличка Сирожа, на которую он охотно откликался. Он был добрым, отзывчивым малым. И в тот злополучный вечер сразу же согласился оказать помощь Бугаю, даже не интересуясь, за что надо проучить Званцова, хотя немного догадывался: причина ссоры — ревность друга. Весь сыр-бор из-за Шурочки!

Обгрызенная звездами коврижка ущербной луны грустно поливала поселок призрачным светом. Матово белели дощатые крыши недавно построенных домов. В тишине были слышны говор и смех расходящейся из клуба молодежи. Вдыхая всей грудью смолистый таежный воздух, Иван, а вслед за ним Ерофей и Ульянка вышли на узкую улочку, ведущую к слабо освещенному одной красноватой лампочкой бараку. И вдруг впереди выросли две темные фигуры. Иван сразу же узнал: это были Валентин Бугаевский и Сергей Петух.

— Он не один, — негромко сказал Сирожа Бугаевскому.

— Мелюзга! — так же тихо ответил Валентин. — Не боись!

Иван все это слышал, но драться ему совсем не хотелось, однако он, сжав кулаки, приготовился к возможной схватке.

— Ну что, померяемся силами? — шагнул к нему Бугаевский.

Впервые Иван почувствовал, что боится не за себя, а за меленькую, хрупкую, безобидную Ульянку. Одного щелчка Бугая достаточно, чтобы сбить ее с ног. Охмелевшие и хихикающие Валентин и Сирожа двинулись на Ивана, и он даже не заметил, как между ним и подступавшими, заслоняя его своим тельцем, выросла Ульянка. Подняв кулачки, она звонко крикнула:

— Не подходи!

Тут же подбежал Ерофей с увесистым колом, выдернутым им из ближайшего забора. Первым, споткнувшись, остановился Петух, а затем стал пятиться назад.

— А ну их! — Он обернулся к Валентину. — С кем связываться!.. Этот тунгус, говорят, меткий охотник, еще подстрелит в тайге…

— Эх, ты! — сердито сплюнул в темноте Бугаевский. — Тоже мне — другом называется!.. Кого испугался! — ворчал он, но тоже в нерешительности остановился, несколько секунд раздумывал. — Ты гляди, какая смелая коза, а?

— Я же гавару. — Петух сделал шаг назад. — Из-за нее можем вляпаться в большую неприятность…

— Тьфу, нашел кем прикрыться, — сердито сплюнул Бугаевский. — Трус!

А потом он развернулся, пошел вдоль забора и скрылся за первым домом. За ним поплелся и Петух. И вскоре тишину поселка взорвала нестройная, густо пересыпанная фальшивыми нотами песня во всю мощь двух человеческих хмельных голосов:

— Ну, ты даешь! — Иван нежно обнял за дрожащие плечики Ульянку, отчего она еще больше вздрогнула, но не отшатнулась. — Только зря ты, Ульянка, я сам справился бы. Да и Фейка твой с колом в руках помог бы…

— Моя ударил бы, — сказал Ерофей и кинул кол в сторону.

Хотя драки и не получилось, но этот эпизод стал известен наутро среди шоферов и лесорубов.

— Як Валька наліў мне чарку гарэлкі, я яму адразу і гавару: не, біць не трэба, напужаем і кропка! — объяснял Сергей свое участие в заговоре. — Дзеля парадку напужаць — і ўсе!.. Няхай не ганарыцца тэты Званцоў!..

— Да я бы пару раз и… — Бугай показал свои кулаки. — Но пусть живет, — усмехнулся он, словно судья, отменивший смертный приговор. — Званцов — слабак, тунгуской прикрылся… Держит ее перед собой за плечи, а она верещит…

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — возразил один из лесорубов. — Двое на одного! Постыдились бы!.. А еще Бугай!

— Какой Бугай — телок! — подхватил второй рабочий. — Только что из-под вымени коровы… Залили водкой зенки — вот и хулиганят!.. И все из-за Шурочки! Ну, и девка!..

А Шурочка теперь еще больше надувала губки и сердито отворачивалась, когда в контору входил Иван. Обида угнетала самолюбие: ее, такую смазливую, с такой пышной грудью и стройной талией, какой-то чурбан неотесанный, грубиян-водитель, от которого за версту несет бензином, поменял на только что выползшую из своей юрты тунгуску. А Ивана и Ульянку все чаще стали замечать вместе то там, то здесь, больше в укромных, недоступных для завидущих и лукавых чужих глаз местах. Для Званцова эта хрупкая девочка стала частью самой природы, простой и бесхитростной, дикой и прекрасной, понятной и непредсказуемой, ясной и загадочной, как осенняя погода: то солнце во всю синеву неба, то низкие, темные, бесконечные тучи и промозглый дождь. В обществе Ульянки он даже реже стал вспоминать о Евдокии, решив раз и навсегда закрыть страницу той бурной, полной страсти и любви книги жизни. Первую трепетную любовь холодный ветер судьбы отряхнул, как пожелтевший лист с осенней березы. К Ульянке у Ивана были чувства совсем иные: без страстного желания овладеть ею — он даже думать об этом боялся, хотя об их совместных прогулках с тонкими, а иной раз и грубоватыми намеками все больше стали говорить в леспромхозе. Коллектив небольшой и каждый у всех всегда на виду. Даже Перетятько узнал об этом.

— Да ты, Иван Афанасьевич, не смущайся. — Он дружески толкнул кулаком в плечо Званцова. — Тунгусы такие же люди, как и мы с тобой, только они чище в своих мыслях и делах… Понятно, дети природы, как рассказывал о них лектор, я сам слыхал… Женись и хай будэ грэчка! — довольный, засмеялся он, поглаживая усы.

— Так уж сразу и жениться, Григорий Данилович, — стушевался Званцов. — И вы верите досужим вымыслам…

— Я ведь о чем! — Перетятько серьезно взглянул на Ивана. — Парень ты хоть куда, видный, шофер от Бога, вот только зарплата маленькая, условия для жизни пока… не соответствуют… Это понятно. Однако ты же не станешь ждать, пока эти «пока» исчезнут? А вдруг надоест тебе и ты уедешь… А женишься, деток заведешь, якорь навсегда здесь бросишь, ты же моряк!.. Ну что, я как в воду гляжу? То-то!..

Ерофей успешно осваивал вождение автомобиля, в ремонтной мастерской перебирал винтик за винтиком, часть за частью старые двигатели, но зарплаты ему никто не платил, да он ее и не требовал. Его мешок отощал и скоро стал совсем пустым, тряпкой валялся в углу комнаты. Питались втроем на деньги Ивана, которых, естественно, не хватало.

— Однако моя в тайгу пойдет, — сказал как-то Ерофей, взяв мешок подмышку.

— Зачем? — Званцов не то чтоб удивился — скорее ему нечем было возразить Ерофею и отговорить его не уходить.

— Рыба, оленя… моя принесет… Жрать хочется, — уже на пороге комнаты объяснил Ерофей и добавил, глянув на растерянную сестру: — Ульянка не пойдет, далеко… Тайга большо-ой!..

И он ушел, скрипнув дверью. Ульянка как сидела за столом, так и не шелохнулась. Видимо, не было у нее желания бежать за братом, иначе она пулей бы вылетела из барака. Низко опустив голову, девушка долго сидела, не говоря ни слова. Черные, как смоль, пряди волос спускались на ее лоб и отдававшие желтизной щеки. О чем она думала в эти минуты? Для Ивана оставались загадкой и ее мысли, и вообще она сама.

Сумерки сгущались очень быстро. Лучи заходящего солнца померкли за зубчатой грядой тайги. Званцов, сильно уставший за день (пришлось много работать — по плохой дороге везти в Свободный пиломатериалы), крепко заснул в кровати, едва голова коснулась подушки. Ульянка, как всегда, калачиком свернулась в своем уголке на полу. Где-то около полуночи Иван неожиданно проснулся. Кто-то щемился к нему под бок. Ах, да это же Ульянка! Наконец надоел ей угол, и она, видимо, озябнув, осмелела!

— Замерзла? — спросил он у девушки и, прежде чем она ответила, накрыл ее краем своего одеяла. — Так теплее будет. — Иван снова закрыл глаза, готовый захрапеть.

Но сразу уснуть ему на этот раз не удалось. Горячими руками девушка обняла его за шею, прижалась к нему всем телом, потерлась щекой о его слегка колючую щеку и как-то все больше и больше подкатывалась под него. Сначала Иван отодвигался, пока не уперся спиной в стену комнаты, затем сгреб Ульянку в сильные объятия, крепко прижал к себе, наконец, губы их встретились, обжигая друг друга огнем страсти. Скрипнула кровать…

В окне светало, когда Званцов, полуголый, сел на край кровати и глубоко, мучительно задумался, мысленно ругая себя на чем свет стоит. «Скотина я, скотина! — оценивал он свой ночной поступок. — Ну, зачем, зачем мне было портить ее жизнь? Она же почти ребенок!» А Ульянка в это время, подложив ладошку под щеку, безмятежно спала, маленькая, тихая, счастливая. Ивану стало нестерпимо жаль ее, и он нежно коснулся рукой лица девушки. Ульянка тотчас же открыла глаза. Увидев Ивана, протянула к нему обе руки, а когда он нагнулся, обхватила его за шею и с силой прижала его голову к своей маленькой упругой груди.

Идя на работу, Званцов твердо решил: «Женюсь на ней… Вот вернется Ерофей, все расскажу ему… Он брат ее, буду просить у него руки Ульянки».

Вернулся в поселок Ерофей лишь на третьи сутки. С туго набитым мешком всякой таежной снеди вошел он в барак, как всегда веселый, улыбающийся. Ужинали дружно, пили чай из неизвестных Ивану трав, Ульянка подливала и подливала в чашки дымящийся кипяток, добавляла сахару. Ерофей без конца рассказывал о нивхах, знакомых ему и Ульянке с самого детства, об охоте на белку, куницу, оленя в прошлом году.

— Юрта… тайга… хорошо! — повторял он после каждого рассказанного эпизода из жизни своих земляков.

Ложась спать, Иван с трудом смог скрыть от внимательного Ерофея кровавые пятнышки на простыни. Уже в постели он долго переворачивался с одного бока на другой, никак не мог уснуть и с ужасом думал: что если Ерофей заметил все-таки эти явные улики его грехов и почему он сам вовремя не обратил на это внимание? И решил завтра же обо всем случившемся обстоятельно потолковать и с Ульянкой, и с ее братом.

Нивхи лежали на своих обычных местах на полу комнаты. Они тоже долго не могли уснуть — шептались и шептались в темноте. О чем? Вот что тревожило Ивана!

Утром его разбудил Ерофей. На столе уже дымились, испуская тонкий аромат цветов, две чашки чая. Рядом лежала вяленая рыба и куски тонко нарезанной оленины.

— А где Ульянка? — Иван протер глаза.

— Улянки нет, — ответил Ерофей и, не дожидаясь логического вопроса, объяснил: — Улянка тайга. — Он махнул рукой на окно и добавил: — Так надо…

Директору леспромхоза нравился упорный, трудолюбивый нивх, которого он все же зачислил в разнорабочие с небольшой заработной платой и даже выделил ему в бараке отдельную комнатушку, пусть еще меньшую, чем у Ивана, но все же это было настоящее для Ерофея жилье, чему он радовался больше, чем зарплате. Одно лишь потребовал Перетятько от Ерофея: осваивать автомобиль. Управлять машиной нивх уже умел, но ее надо было уметь еще обслуживать, хотя бы на элементарном уровне.

— А в остальном, хай будэ грэчка! — усмехнулся директор, чем привел в большое смущение Ерофея, для которого смысл этих слов был недосягаем.

Расстались Иван и Ерофей по-дружески, даже загрустили: привыкли друг к другу. Подхватив мешок на плечо, нивх без лишних слов закрыл за собой дверь, после чего Званцов вновь почувствовал невыносимое одиночество. Особенно его тревожило исчезновение Ульянки, которая больше так и не появилась в поселке. Преодолевая на грузовике с лесом колдобистые дороги, размытые дождями, Иван за каждым поворотом ожидал, что вот-вот из-за деревьев покажется знакомая фигурка и Ульянка, радостно вскинув вверх руки, кинется ему навстречу. Но ее не было. Не вытерпев больше мучений, Иван заговорил о девушке с Ерофеем на работе.

— Когда же вернется Ульянка?

— Моя не знает, — уклончиво ответил Ерофей и отвернулся, давая понять, что разговор на эту тему раз и навсегда окончен.

И тогда Званцов решил выложить последние козыри, заявил, что немедленно женится на Ульянке, как только она вернется в поселок.

— Моя не знает, — опять услышал он все тот же ответ Ерофея.

Безразличие нивха к тому, что ему сообщили, просто поразило Ивана, ожидавшего увидеть радость на непроницаемом лице азиата. Лишь неделю спустя Ерофей сам остановил Ивана и сказал, глядя куда-то в сторону:

— Улянка… твоя жена… не будет…

— Но почему?!

— Шамана сказал: Улянка твоя жена, нивхов мало будет… Моя шаман — умный человек!

У Ивана зачесались кулаки: так хотелось ими отдубасить этого умного человека! Будучи по воспитанию, особенно на флоте, атеистом, Званцов не верил в потусторонние силы, а уж тем более разным колдунам и шаманам. Потом Иван и Ерофей стали видеться все реже и реже, а вскоре нивх и вовсе исчез.

— Где он пропал? — удивлялся Перетятько. — Вот и доверь такому автомобиль!.. Не зря говорят: охота пуще неволи… Это же он, озорник, опять пушного зверя промышляет…

Но Званцов лишь пожимал плечами. Слова нивха, когда он вернулся из тайги последний раз, о том, что «юрта… тайга… хорошо», не выходили из его головы. Видимо, любовь к технике у охотника и рыбака прошла так же быстро, как и возникла: одно дело дышать парами бензина, а другое — чистым сосновым и кедровым воздухом. Порой и самому Ивану хотелось все бросить, уйти в тайгу, найти Ульянку и жить с нею в юрте, приняв обычаи и традиции этого маленького, честного и добродушного народа.

Чтобы как-то побороть чувство тоски и одиночества, в воскресенье Иван ушел на речку. Закидывал удочку, но рыба почему-то не клевала, да ему это было и безразлично. Хотелось просто сидеть на берегу, слушать журчанье воды на каменистом мелководье, наблюдать за танцами голубых стрекоз и не думать ни о чем. К полудню становилось все жарче, Иван спрятался под крону неизвестного ему дерева, наслаждаясь спокойствием, а на западе страны под грохот снарядов и бомб начиналось утро двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года.

II

О начале войны с Германией в Нагорном стало известно в воскресенье в полдень. И уже на следующий день начался призыв в армию. Но еще утром отцы с руганью и угрозой дать ремня, а матери с плачем и испугом вылавливали на дорогах в Красноконск своих сыновей — мальчишек-подростков, которые в едином порыве бежали в райвоенкомат записываться добровольцами на фронт. Родители всерьез думали, что как только их чада переступят порог помещения из красного кирпича с вывеской над дверями «Военкомат», так их сразу же направят на позиции. Слово «позиция» после войны с Финляндией было расхожим в народе и означало фронт, передовую. Однако ребят с двадцать пятого года в сорок первом в армию не брали, а отсылали домой, если тем каким-то образом все же удавалось добраться до военкомата.

— Ваше время еще придет, не торопитесь, — объясняли им.

— Ну, куцы ты, куцы, еще возгри под носом зеленые, а ты — на войну! — Афанасий Фомич крепко держал за рукав Виктора, который в числе первых одногодок оказался двадцать второго июня у дверей райвоенкомата. — На твою жизню войны хватит еще. Ступай домой и не рыпайся без нужды, не лезь, куцы не след… Хоть бы мать пожалел, убивается совсем… А ей Сашку в дорогу собирать надо: его-то как раз и забирают на фронт…

Виктор возвратился домой не потому, что отец ухватился за рукав его пиджака, не потому, что жалко было мать, хотя он в душе больше всех на свете жалел ее, а потому, что в военкомате военный комиссар пригрозил ему и его друзьям сурово наказать, обвинив их в дезертирстве из колхоза.

— А кто для армии хлеб будет добывать? — строго спрашивал он. — Вы уже на позиции, но на трудовой… Попробуйте мне дезертировать, я вас… — На бледном лице комиссара появился румянец гнева, он скрипнул зубами и повторил: — Я с вас сдеру штаны и… А ну, марш домой и… смотрите у меня!.. Добровольцы!..

Теперь Виктору осталось лишь с откровенной завистью наблюдать за тем, как хлопотал, готовясь в путь, Александр. Ему исполнилось восемнадцать лет, и он подлежал призыву в армию. В небольшую сумку Анисья Никоновна, часто вытирая слезы платком, складывала лишь харчи: хлеб, кусочек сала, вареную курицу, слегка покрасневшие помидоры.

— Через день-два, сыночек, они совсем поспеют, — говорила она Александру.

— Обязательно, — кивал головой Афанасий Фомич. — Я кали прежде на степь ездил, ну, еще до колхозов, всегда брал помидоры с зеленцом. Сашка, ты там не очень горячись, я знаю тебя!.. Да и война-то скоро кончится, — добавил он, своими словами как бы останавливая одного сына, рвущегося на фронт добровольцем, и подбадривая другого, которому подошло время взять в руки винтовку.

— Дак и я слыхала, что наши самолеты эту… как ее… Варшаву стали бомбить, — в тон Афанасию Фомичу сказала Анисья Никоновна. — Этот город наш когда-то был, так говорят бабы…

Провожать Александра собрались почти все, кого по молодости еще не положено было призывать в армию. Для них он был настоящим счастливцем, героем, папанинцем, челюскинцем, а может, и тем и другим вместе взятыми. Пришла и Татьяна Крайникова. Широко открытыми глазами смотрела она на Александра. Он заметил ее и помахал рукой.

— Я скоро вернусь… с победой!

— Смотри же — сдержи слово! — сквозь слезы крикнула Татьяна.

Все призванные, кто с сумкой через плечо, кто с чемоданом в руке шли к сельсовету. Их провожали отцы, матери, жены, дети, понимая: война не игра в прятки, не все вернутся домой, а если кто и вернется, то неизвестно, когда. Больше всех оптимизм проявлял Игнаток, которому было поручено собирать призывников и отправлять в райцентр. Он изо всех сил старался придать собравшимся хоть какое-то подобие военнообязанных, даже поставить их в строй, но его никто не слушал. Старшие, семейные мужики, облепленные плачущими бабами, а молодые ребята невестами и просто девушками, с которыми росли и учились, хмурились, иные кулаками вытирали глаза — кто знает, придется ли вновь свидеться, не все ведь вернулись с финской войны, а с немцами посерьезнее будет драка.

— Немцы — вояки сильные, по себе знаю, — с видом большого знатока говорил один из мужиков, который был на фронте Первой мировой войны. — С германцами надо держать ухо востро!

Среди провожавших толпились Виктор и Екатерина. Девушка приблизилась к нему и грустно посмотрела большими глазами, в которых поблескивали слезы.

— Ну, что ты, не меня же забирают, — успокаивал ее Виктор.

— Когда я узнала утром, что ты побежал в военкомат, у меня сердце оборвалось, — шепнула Катя. — Как ты мог на такое решиться!..

— Прогнали меня из военкомата, — так же тихо ответил ей Виктор с ноткой обиды и разочарования в голосе.

— И правильно сделали, — попыталась улыбнуться Катя, но у нее это не получилось и она крепко сжала его руку выше запястья.

— Ага, правильно! — не оборачиваясь к девушке, сказал Виктор. — А кто же воевать будет?… На нас вся Германия прет… Да и не только Германия!.. Вся Европа, поняла?… Одни они, — кивнул он на собравшихся, — такую орду не остановят…

В это время на невысокое крыльцо хаты с вывеской «Нагорновский сельсовет» над дверями вышел его председатель Василий Степанович Пискунов, мужчина средних лет, несколько полноватый, с округлым лицом. Он снял картуз и обнажил большую лысину на голове. Ему было жарко не от летней погоды, а от проводов стольких мужиков и парней. Из-за спины председателя как-то незаметно вынырнул человек в военной форме, в начищенных до блеска сапогах и с портупеей через плечо, в котором нагорновцы узнали Жигалкина. Пантелеймон деланно улыбнулся и поднял руку в знак приветствия нагорновцев.

— Ир-р-ра! — вдруг звонко скомандовал Игнаток, но голос его вдруг оборвался и перешел на хрип.

— Перестарался Игнатка, — пошутил кто-то из призывников.

— С утра хлебнул многовато…

— Рябая Паранька самогона ему не пожалела…

— Я помогу вам, Игнат Лукич, — предложил свои услуги Антон Званцов, которого тоже призывали в армию, — я их быстро в шеренгу загоню…

— Не мешайся, Антоха. — Игнаток даже покраснел: стыдно стало, что новобранцы не хотят его слушаться. — Ты вон с Зинкой своей иди прощаться, вишь, глаза вытирает…

Зинаида действительно, глядя на Антона, искренне плакала, а когда он подошел к ней, бросилась ему на шею.

Собравшиеся ждали, что скажет им председатель. И всем казалось, что он действительно собирается говорить. Но Василий Степанович молча искал глазами кого-то в толпе. Наконец, нашел и поднял кулак:

— Митька, чертов сын, что же ты!.. Где твоя гармошка, почему до сих пор не играешь марш землякам — ведь на фронт уходят?!

От неожиданности Митька аж присел.

— Я зараз, Василий Степанович, — глухо ответил он, — мигом… Сбегаю только. — И он метнулся из толпы, с любопытством провожаемый десятками глаз.

Поскольку председатель продолжал молчать, видно было, что ему трудно говорить, вперед вышел Жигалкин.

— Пехов! — крикнул он в толпу и поправил на животе гимнастерку, принимая вид командира, собравшегося принять рапорт. — Игнат Лукич, докладывайте…

— Все в сборе, — ответил Игнаток и стал кусать нижнюю губу от досады: строя у него, как ни старался, не получилось.

— Я помню, мужики, — начал Пантелеймон издалека, — когда наш конный отряд прямо из Великомихайловки прискакал в ваше село…

— Кому что, а курице просо!..

— Опять про Великомихайловку!..

— Еще Махно вспомнит! — шептались собравшиеся.

— Ох, и хитрые вы, черти! — как-то весело сказал Жигалкин. — Коней-то своих в степь угнали, скрыли от нас…

— Когда это было!..

— Кто вспомнит, тому глаз вон!..

— Мы не от красных прятались, — громко ответил Жигалкину Афанасий Фомич, который для призыва не годился по возрасту, а пришел со всеми проводить в армию односельчан и, главным образом, сына Александра. — Мы от белых лошадей прятали…

— Ладно, ладно, — снисходительно сказал Пантелеймон, — дело прошлое, но наяву прятали вы и от красных… Сегодня, мужики, другое время настало, другой враг появился у наших ворот… Свирепый!.. Это вам не белые, у тех хоть самолетов и танков не было, а немцы уже бомбят Киев, Минск, другие города и села… Проливается кровь наших людей… Надо идти, мужики!.. И вы, бабы, плачьте, но помните: если придут сюда фашисты, то плакать будете другими слезами — кровавыми… Хотя до этого не дойдет, враг будет разбит, бои будут вестись на его территории, а к нам немцам не дотянуться — руки коротки!.. Товарищ Сталин Иосиф Виссарионович, товарищ Ворошилов Климент Ефремович и… — Жигалкин сделал ударение на букве «и», затем, глубоко и шумно вдохнув в себя воздух, продолжал: — И товарищ Буденный Семен Михайлович не забыли, как они срубали, как кочаны капусты, головы деникинцам и врангелевцам… Так и теперь будет, товарищи мужики и бабы…

К Федулу, который держал через плечо на веревке тяжелую, с цветными заплатками сумку, придвинулся Егор. Толкнул его в бок.

— Федул, ты уж того… — Он виновато поглядел на Федула. — На войну уходишь… Прости за то…

— А! Не до обид теперя… Кабы ты посильнее меня огрел, чтобы я насовсем оглох, то не взяли бы глухого в армию… А то итить вот надо… А тебя не берут?

— Еще нет, — вздохнул Егор. — Анады меня сама Лидия Серафимовна в больнице осматривала… Да! Нашла в грудях хрипы… Уколола раз и порошков дала, сказала, что хоть ты и единоличник, но я тебя вылечу. … Послезавтра у меня срок опять в больницу… Теперь уж хрипов не найдут… Нет!.. И я пойду за вами, а хотелось бы вместе, гуртом со своими — оно не так страшно…

— Бог даст, свидимся, Егор Иванович. — Федул поправил на плече сумку. — А вон и Митька с гармошкой…

Запыхавшийся гармонист подбежал к собравшимся и развернул меха, обтянутые внутри цветной материей. Заиграл нечто похожее на марш. Все поняли: наступил момент прощания. Игнаток крепко поцеловал свою Параньку, затем суетливо растолкал мужиков и парней по рядам, вышел вперед и рукой позвал к себе Митьку.

— Впереди со мной будешь… Играй веселей!.. Чтобы в ногу… так идти спорнее…

Заголосили, запричитали бабы. Танька, которая все время порывалась добраться до Александра в толпе, но все не решалась, помахала теперь ему снятым с головы платком, а другую руку приложила к губам, чтобы не видели люди, как они кривятся от беззвучного плача. Александр издали кивнул ей головой: держись, мол!

Под музыку показывая строевой шаг, Игнаток повел призывников от сельсовета дорогой, огибающей высокий пригорок и покрытой мелкой горячей меловой пылью, через Подгорное, дальше через Слободку в Красноконск. Вплоть до призывного пункта Митька, до боли натирая плечо ремнем, играл вначале только ему известный марш, после знакомые всем песни вроде «Катюши», «Кто его знает», «Провожанье» и других мелодий. А когда, наконец, добрались до военкомата, где уже было множество народа из других сел, он вдруг заиграл плясовую и все лихо пошли в пляс, поднимая клубы пыли. И только когда начались перепись и сортировка призывников по гражданским и военным специальностям, Митьку с миром отпустили домой.

К столу, покрытому красной шерстяной материей, за которым сидел работник военкомата, в военной форме, худой, с длинной шеей и страусиной головой на ней, мобилизованные подходили по очереди. Им задавали вопросы, главным образом интересуясь, в каких войсках те служили в молодости. Бывшему пехотинцу писали «в пехоту», артиллеристу — «в артиллерию», кавалеристов, которых оказалось большинство, опять же списывали в пехоту и лишь редко кого оставляли в кавалерии.

— У нас хватает красных казаков на Дону и на Кубани. — Обладатель длинной шеи сверкал очками. — Там формируются кавалерийские части. Нынешняя война не кавалерии, а танков и самолетов, так что ступай в пехоту…

И люди покорно шли туда, куда их направляли.

— Ваша профессия? — Работник военкомата взглянул на стоявшего перед Федулом человека, очень похожего на него самого: в очках, худого, высокого, и недовольно поморщился.

— То есть моя? — Тот снял очки, дыхнул на них и привычно протер запотевшие и запыленные стекла пальцами. — Я — печатник…

Военный долго думал, в какой листок сунуть фамилию этого тщедушного типографского работника, и, ничего оригинального не придумав, решил:

— Пока в пехоту, а там видно будет, может, какую газету выпускать станут, вот тогда вы и пригодитесь…

Настала очередь Федула. Печатник отошел в сторону. Федул шагнул к столу.

— Я тоже бычатник, — не дожидаясь вопроса, представился плохо расслышавший название профессии человека в очках Федул.

— То есть?! — Взгляд работника военкомата отражал невероятную усталость и недоумение.

— Это Федор Савич Кряков, он у нас в колхозе за быками смотрел, потому и назвался бычатником, — объяснил за Кракова Александр, который стоял за спиной Федула.

— Смотрел, смотрел, — подтвердил Кряков.

Далее в анкете стоял довольно каверзный вопрос, соответствующий духу времени: был ли за границей, где и когда? Прежде всего, это относилось к тем, кто в годы минувшей войны побывал в плену, содержался в лагерях Австрии, Венгрии, Чехословакии или Германии. Но теперь этот вопрос задавали всем, всех стригли, как говорится, под одну гребенку. Военный сдвинул на лоб пилотку и почесал затылок: стоит ли все же спрашивать у колхозного бычатника, бывал ли он в Вене и Праге? Как-то даже неловко, но порядок есть порядок и, если написано, то спросить все равно нужно. И он вяло спросил:

— За границей где-нибудь и когда-нибудь были?

— Был, — неожиданно, но твердо ответил Федул.

Страусиная голова округлила глаза, которые стали больше очков, и громко шмыгнула носом.

— Где?!

— У Муховки…

— О, черт! — Работник военкомата стукнул кулаком по столу.

Подошли другие военкомовские: всем стало интересно посмотреть на это представление.

— Муховка — это соседнее с нами село, — опять стал пояснять Александр, давясь от смеха. — Ну, что, если Федул… то есть Федор Савич, — поправился Александр, — считает эту Муховку заграницей…

Все дружно рассмеялись.

— Ну, куда его приписать, ума не приложу, — разводил руками сидящий за столом военкомовский разводящий.

— В обоз! — посоветовал кто-то из военкомовцев.

— И то верно… С волами он на «ты», пусть побудет обозником… Видать, глухой, как пробка…

Так Федул Кряков стал красноармейцем. Он крепко держал свою сумку, все время ощупывая ее: не спер ли кто харчи? А Александра направили в действующую воинскую часть: под Смоленск, на всякий случай подсказали ему.

— Хотя тебя бы лучше в военную школу направить… Образование подходящее. — Военкомовский развел руками. — Но обстоятельства требуют!

Сразу же на добрую сотню мужского населения опустело Нагорное. В селе стало тихо и печально. Не унывал лишь Степка Харыбин. С детства он мечтал научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте и откровенно завидовал Митьке, гармонисту от Бога. Но в том-то и дело, что Степка был музыкантом от дьявола, совершенно лишенный хоть какого-то музыкального слуха. Старую балалайку-то он приобрел, а как лады на ней нажимать, не мог в толк взять, все-то три струны, не настроенные совершенно, никак не подчинялись его коротким пальцам. Ушел подальше от всех, чтобы не смеялись, сел под изгородью сада Власьевны и стал бренчать. Ему очень хотелось научиться играть мелодию любимой песни про варяга. Струны балалайки звенели, но каждая по-своему, и получалась какофония.

— Ирод! — вдруг услышал он хрипловатый голос старухи из сада. — Мужиков на войну посылают, бабы голосят, а ты на балабайке бренчишь. … Пропасти на тебя нету!.. Веселишься!..

— Да что ты, бабка! Где же я веселюсь? Хочу жалобную мелодию подобрать, чтобы она была как раз по поводу ушедших на фронт, а ты ругать скорее… Какая несознательная!.. Темнота-а!.. Кинь мне лучше яблочко, вон… белого налива…

Власьевна, кряхтя и недовольно бормоча что-то, нагнулась, опираясь на палку, и долго собирала упавшие на землю яблоки. Накидав их в завеску, подошла к забору и стала угощать Степку.

— На, Ирод, жуй…

Степка, надкусив одно яблоко, тут же выплюнул откушенное.

— Ты что, старая, червяками меня потчуешь? А?

— Тот не червяк, что ты ешь, а червяк тот, что человека точит… О, Господи, Царица Небесная! — И Власьевна стала креститься, подняв загорелое и обветренное лицо к небу. — Помилуй и сохрани всех, кто пошел на войну. — А потом опять обернулась к Степке и сказала: — Не все же червивые яблоки, что подобрала, есть и хорошие, просто ветром их сдуло с веточек… Анады ночью ветер сильный был… Спать не давал…

— Жадная ты, Власьевна, вот что. — Степка стал выбирать не поврежденные насекомыми яблоки. — Такая жадная — свет не видел! — Он покрутил головой.

— Ладно уж, а сам какой — Ирод!..

— Ирод царем был, Власьевна!

— Тьфу! Чур, меня, чур! — стала креститься Власьевна. — Ирод — и царь?!

— Ты что, молитву «Символ веры» не знаешь?… Я же говою — тьма!

— Помню, — возразила Власьевна, — в молитве сказано… — Она задумалась. — Дай Бог памяти… Знала, а ты помешал. Постой, постой… Единосущна Отцу… Воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася… Распятога же при Понтийском Пилате и страдавша и погребена… И никакого Ирода!

— Был тогда в Иерусалиме царь Ирод, старая! — стоял на своем Степан. — Я историю учил, поняла?…

Недовольная и сердитая, Власьевна опять перекрестилась и, ковыляя, направилась к своей хате, а Степка, все же с аппетитом хрустя, продолжал обгрызать яблоки и, придерживая подмышкой непокорную балалайку, побрел не торопясь к реке по тропинке с густым и высоким чертополохом вдоль нее посмотреть, будет ли клев плотвы вечером. Он понимал в этом толк.

Побывала Евдокия в Выселках в дни, когда уходил на войну Илья Стратонович. Провожать строгого, но справедливого бригадира высыпало все население хутора. Обнимали напоследок, как родного, бабы завесками вытирали слезы на глазах, вспоминая о мужьях и сыновьях, которых раньше вызвали в военкомат и отправили неизвестно куда. А Илья Стратонович точно знал, что повезут его, соседа Макара Терентьевича Криулина и других с ними призванных в сторону Харькова.

— Если попаду в Харьков, — говорил он Дарье Петровне, — обязательно разыщу Валерку… Для этого случая, думаю, отпустят на часок-другой…

— Ты уж постарайся, Илюша, найди сыночка нашего, — плакала жена.

— А ты, племянница, — обратился к Евдокии, — переезжай к тетке, нечего в Нагорном одной куковать… А вдвоем вам легче будет… Жалко, Валерка из Харькова не вернулся, да, видать, не без причины, а то с ним вы горя бы не знали… Поживите вдвоем, это недолго, война скоро кончится, немца погонят, аж пятки сверкать будут!..

Евдокия обещала переехать на хутор, но переезд этот затягивался: не так просто было теперь уехать из колхоза.

— Прощевайте, — кланялся всем Макар Криулин, — а я с бригадиром и на войну пойду…

— Макарка, вы уж там держитесь с Илюхой, — слышались голоса из толпы. — Вдвоем-то оно веселей и на войне…

— Верно, верно!

— И возвращайтесь живыми!

— Убитыми на хуторе мы вас не примем, — попытался кто-то пошутить, но смеха не получилось, слишком тяжелым было прощание.

Не довелось Илье Стратоновичу найти сына в Харькове. Поезд миновал город ночью даже не останавливаясь и уже на полдороги от Полтавы к Киеву подвергся нападению с воздуха. Паровоз, словно задыхаясь от раскаленного воздуха, обильного и густого дыма, громко закашлялся и остановился, дал сигнал во всю свою железную мощь.

— Воздух! — пронеслось по вагонам, из которых выпрыгивали новобранцы, еще не обмундированные и не вооруженные. Разбегались в разные стороны. В небе кружились черные стервятники с белыми крестами на крыльях. Здесь Илья Стратонович впервые услышал ужасный, ноющий звук падающей бомбы, а затем прямо перед собой увидел широкий веер пламени, а потом почувствовал нестерпимую боль в груди… Он упал на взрытую и еще горячую землю лицом вверх, жадно хватая ртом воздух, которого ему стало остро не хватать. «Так быстро!» — успел подумать Илья Стратонович, прежде чем, как ему показалось, легко поднялся над землей и полетел…

— Илюха!.. Илья Стратонович! — громко закричал Макар Криулин. — Люди, бригадира моего убило! Как же это можно? Спасайте его, я не умею…

Подбежали, пригнувшись, санитары, осмотрели Илью Стратоновича, пощупали у него на шее пульс.

— Все, — беспомощно махнул один из них рукой, — отвоевался мужик, даже военной формы не пришлось ему надеть…

— Твой бригадир, говоришь? — глянул через очки другой санитар на Криулина.

— Мой, — вытирая картузом вспотевшее лицо, ответил Макар, — помоги похоронить его. — И закрыл убитому глаза.

Погибших хоронили в братской могиле, наспех вырытой после налета прямо там же, у железнодорожной ветки.

— Эх, бригадир, бригадир, — помогая копать могилу, повторял Макар. — Да рази ж можно так, мы еще даже не воевали, а ты уж вот… Бригаду осиротил! Что я теперя домой напишу? Дарья Петровна умом тронется…

Но Илья Стратонович не слышал причитаний своего друга. С высоты ему хорошо был виден и состав с товарными вагонами, и люди, сносившие погибших к вырытой неглубокой яме, а затем он вдруг полетел, чтобы больше никогда не вернуться назад…

С первых дней нападения Германии на Советский Союз жизнь в Харькове была подчинена военному режиму. Опасаясь налетов вражеской авиации, в городе создавали специальные группы, члены которых по очереди постоянно дежурили на крышах домов, готовые в любой момент сбросить вниз зажигательную бомбу. В одну из таких групп входил и Валерий Демин. Об отъезде домой не было и речи, хотя законный его аттестат зрелости лежал в чемодане. Но бегство из города Валерий считал дезертирством.

Как-то утром после ночного дежурства Валерия вызвали в местный военкомат. В кабинете, куда он вошел с твердой убежденностью, что тут пошлют на фронт, его встретил с воспаленными глазами, видать, от постоянного недосыпания, военный человек в ранге капитана. Его петлицы были темно-синего цвета.

— Демин? — Капитан окинул взглядом ладную фигуру Валерия. — Валерий Ильич?

— Так точно!..

— По-военному отвечаешь, хорошо, — улыбнулся капитан. — А я Леонид Тарасович Зубенко. — Он подал руку Валерию. — Вот мы и познакомились. — Затем капитан полистал бумаги, сложенные в папке на столе. — Спортсмен… боксер…

— В школе я занимался спортом, — бросив взгляд на бумаги, подтвердил Валерий. — Даже участвовал в первенстве города в среднем весе…

— И как?

— В финале был…

— Неплохо! — Капитан задумался, прошелся по кабинету, посмотрел в окно на противоположные многоэтажные дома, а затем резко повернулся к Валерию. — А красивый наш город!

— Очень, — кивнул Валерий.

— Жаль, если его стервятники разрушат… Конечно, вовремя сбрасывать зажигательные бомбы с крыш — дело чрезвычайно важное, необходимое, но… сделать это могут и женщины, и ребята помоложе вас… Есть, Валерий Ильич, у нас задачи и посерьезнее: то здесь, то там стали появляться диверсанты, немецкие шпионы и преступные шайки из наших доморощенных преступников, которые дезорганизуют и без того трудную жизнь, сеют панику среди населения, занимаются откровенными грабительствами, убийствами… Не забывайте также о предателях, есть такие, есть! О дезертирах… Их тоже, к сожалению, немало. Бороться со всей этой нечистью только своими силами нам… не по плечу… Нам нужны помощники, ну, как в милиции, скажем, группы содействия. Тонкостей нашей профессии мы от вас не потребуем, захотите — научетесь с нашей помощью, ведь вы грамотный, десять классов с отличными отметками закончили, а пока нам нужна ваша ловкость и сила удара. — Капитан усмехнулся и весело добавил: — Под дых!..

— Я все понял, товарищ капитан, — не дожидаясь, пока Зубенко окончит свою тираду, сказал Валерий. — Когда приступать к делу?

— Сегодня! — воскликнул капитан. — Война же идет!

Так Валерий Демин оказался на службе в органах государственной безопасности, о которой раньше знал лишь понаслышке. И хотя душа его не лежала к профессии чекиста, но шла война и у Демина не было выбора. До полноправного чекиста ему было, конечно, еще как до звезд: и лет не хватало, и опыта никакого, но, когда в страну приходит беда, и дети становятся воинами. Бесконечные поездки почти по всей Украине, преследование диверсантов и предателей, аресты дезертиров заполняли все его дни от зари до зари, и он никак не мог выкроить минутку, чтобы написать домой хотя бы короткое письмо, хотя бы несколько строк.

III

Далеко на западе шли ожесточенные бои. Советские войска повсеместно отступали. Этот факт уже не скрывали ни газеты, ни радио. Из сообщений становилось известно о том, что немецкие войска захватывают один за другим наши города и населенные пункты. Уже через полмесяца после призыва Александр был в окопах на Буйничском поле, защищая Могилев. Тяжело приходилось и генералу Романову, который командовал войсками в этом районе, и каждому бойцу. Командующего Александр не видел, но слышал о нем много хорошего: отважный и умелый полководец. Однако превосходящие силы противника, рвущего на московском направлении в глубь страны, трудно было сдерживать. Александра и еще двоих бойцов прикомандировали к батальону капитана Владимирова.

— Только троих?! — удивился комиссар батальона Чернов.

— А где больше взять? — пожал плечами начальник областного управления НКВД полковник милиции Василий Иванович Сыромолотов, который активно участвовал в формировании батальона, назначив командиром начальника отдела боевой подготовки управления капитана Константина Владимирова.

— Ну, как же, Василий Иванович! — проявлял недовольство Чернов.

— Да, да, Константин Федорович, подобрали всех, кого могли, и даже больше — вот этих троих пареньков, хотя они к милиции никакого отношения не имеют…

Так Александр волею судьбы оказался в батальоне Владимирова, созданного на основе курсантов Минской и Гродненской средних школ милиции и удерживавшего огневой рубеж между деревнями Старое Пашково и Гаи, расположенными северо-западнее Могилева. В задачу батальона входило также оборонять железнодорожный узел со стороны Шкловского шоссе.

— Короткими перебежками — вперед! — приказал Чернов бойцам, когда они приблизились к позициям батальона.

Где перебегали, низко пригнувшись к земле, где ползли, не поднимая головы под свистом пуль.

— Где учился? — спросил во время передышки комиссар Александра, уловив из его поведения и разговора, что он, в отличие от двух других, более грамотный, начитанный.

— В Нагорном… В родном селе… Аттестат зрелости имею…

— Жаль, — вздохнул Чернов. — Тебе бы поучиться, в армии командиров катастрофически не хватает. Много погибло, а новых не успели выучить… Я ведь тоже какой командир! Преподавал марксизм-ленинизм в Минской средней школе милиции. Теперь вот комиссарить пришлось… И начальник штаба батальона Горбачев Виктор Иванович тоже преподаватель нашей школы. Ничего — притерлись, мы ведь уже с двенадцатого июля в окопах. Ну, вперед!..

Александр вдруг буквально свалился на голову курсанта.

— Извини, — пробормотал он, стесняясь своей неловкости.

— Ничего, — снисходительно ответил тот. — Лучше ты падай мне на голову, чем снаряд или бомба. — И засмеялся. — Звать как?

— Александр Званцов…

— А меня Алексеем Бурмистренком… Из какой школы? Вижу, что не из Минской… Я учился там и всех знаю в лицо…

— Да нет, я не из милиции…

— A-а! Ну, все равно, какое это имеет значение теперь? — Курсант осторожно поднял голову и выглянул из окопа. — Все мы теперь бойцы… А, сволочь, до каких же пор?! — вдруг сердито почти крикнул он и, заметив вопросительный взгляд Александра, объяснил: — Пулеметное гнездо… Вот уже несколько часов не дает головы высунуть. — Потом задумался, снял каску с головы, почесал за ухом. — Знаешь что, — неожиданно предложил он, — помоги мне… Одной и даже двух гранат мало будет… Возьми вот эти четыре и ползи за мной… Не бойся, я местность хорошо знаю, изучил… Надо фашистов из гадючьего гнезда выкурить… Согласен? — Александр машинально кивнул головой, хотя еще смутно понимал, что от него требуется. — Хорошо, — улыбнулся Бурмистренок, — ты, я вижу, не из робкого десятка… За мной, только… — Он остановил Александра, уже уцепившегося за верхний край окопа. — Будь ниже травы, понял? Иначе убьют…

Ползли они долго, буквально вдавливаясь в мягкий грунт поля. Наконец курсант остановился, притих и пальцем приказал Александру не шуметь, не подниматься.

— Подавай мне гранаты, одну за другой, ясно?

— Да чего уж тут, — шепотом ответил Александр, вынув из сумки одну из гранат.

Быстрыми движениями Бурмистренок, приподнявшись на колени, бросил одну, вторую гранату, Александр быстро подал ему третью, четвертую и… пулемет замолк. Зато в сторону Бурмистренка и Званцова немцы обрушили целый ливень свинца. Пришлось долго лежать. Александр прикрыл голову руками. К счастью, пули свистели или рядом, или выше. А затем стрельба прекратилась и, воспользовавшись заминкой в окопах гитлеровцев, бойцы батальона быстро заняли более удобные позиции. Уже в окопах капитан Владимиров поблагодарил Бурмистренка за находчивость, а Чернов, подойдя к еще не осознавшему смысл своего поступка Александру, похлопал его по плечу:

— И ты молодчина!

Спустя некоторое время, мстя за гибель своих пулеметчиков, фашисты открыли ожесточенную стрельбу по позициям батальона. А после артиллерийской подготовки предприняли новую атаку. Им удалось войти в Старое Пашкове, затем интенсивный огонь сосредоточили на поселке Гаи, который защищали лишь несколько работников милиции, среди которых был и Александр. Они перебегали с места на место, стреляя по врагу, создавая тем самым видимость, что основные силы оборонявшихся по-прежнему находятся в поселке. Сотни снарядов и мин было выпущено фашистами впустую. И, тем не менее, они вплотную подошли к поселку, пытаясь его взять, и попались под перекрестные кинжальные ружейнопулеметные очереди с флангов. Немцы в панике откатились назад.

На шестые сутки перед окопами батальона темнело более сорока обгоревших немецких танков, не убранными оставались сотни тел солдат и офицеров врага. Большие потери нес и батальон. Капитан Владимиров пробежал по окопам — слишком много раненых!

— Кто невредим? — спросил он.

— Я, товарищ капитан, — поднялся Александр.

— Фамилия?

— Рядовой Званцов…

— А! Из новеньких… Приказываю выносить раненых в тыл, санитаров нет… и не будет… Понятно?

— Так точно, товарищ капитан!

— Выполняйте…

К исходу восемнадцатого июля в батальоне оставалось лишь несколько боеспособных курсантов. Много погибло. Стонали раненые. По-пластунски, с помощью плащ-палатки Александр, обливаясь потом и задыхаясь от горячей пыли, вытаскивал раненых из-под огня, отправляя их в медсанбат. Возвращаясь назад, он каждый раз замечал изменения в батальоне. Вот уже вокруг головы Владимирова появилась окровавленная повязка. Почти рядом друг с другом лежали погибшие Чернов, Горбачев, другие преподаватели, ставшие командирами, и курсанты. Возвращаясь последний раз к окопам, Александр почувствовал жгучую боль в левой руке. Шальная пуля прошила мягкую ткань выше локтя, к счастью, не задев кости. Найдя у погибших небольшой моток бинта, он, держа зубами его конец, сам перевязал себе рану. И только тогда узнал в убитом, который находился от него в двух метрах, Ковальчука. Край окопа был глубоко взрыт, очевидно, сюда попал снаряд. У Ковальчука была окровавлена голова, а в здоровой руке (во вторую-то Григорий был ранен еще до этого) он все еще крепко держал винтовку: мертвый не хотел отдавать оружие врагу. Александр стряхнул с его гимнастерки землю и накрыл каской лицо.

— Прости, Гриша, я не мог тебе помочь, может, ты не сразу был убит, — прошептал Александр.

Он услышал тихий стон, недалеко лежал тяжело раненый курсант. Александр уложил его на палатку и намеривался тащить подальше от огневого рубежа.

Но в этот момент, подняв голову над бруствером, он увидел немецких солдат. Низко пригнувшись, они густой цепью двигались в направлении позиции батальона. В сторону вражеской цепи раздавались редкие выстрелы, которые постепенно затихали. Скинув с плеча автомат, который Александр давно подобрал в окопе, как ничейный, он нажал на спусковой крючок. Юноша отчетливо увидел, как падали немцы после его очереди, слышал, как яростно свистели над окопами пули. Отстреливаясь, Александр тащил и тащил по траве раненого, который начал приходить в себя.

— Ожил?! — обрадовался Александр.

— Пить, — попросил воды курсант, похожий на подростка. — Пить… водички бы…

— Потерпи, браток, будет тебе водичка… Я сейчас…

— Нас осталось девятнадцать, — еле слышно прошептал раненый. — Я сам пересчитал, пока… пока… меня…

— А сколько было?

— Двести пятьдесят…

— А командир наш… Что с ним?

— Я сам видел: капитан поднялся над окопом, он был ранен в голову… Мы за ним… поднялись…

— Я это знаю, видел повязку вокруг головы капитана… Что потом?

— Снаряд… взорвался снаряд… Почти рядом с командиром… Больше ничего не помню… Меня тоже осколком…

— А Бурмистренок?… Алексей Бурмистренок?… Ты видел его?

— Убили, — прошептал раненый и умолк, облизывая огрубевшие от высокой температуры губы.

— Ладно, ладно, поимей совесть, не умирай, я тебя дотащу до санбата, там нам сестричка поможет… Только ты крепись, ладно? А хоть и не ладно, я все равно дотащу тебя…

Войска генерала Романова оставили Могилев. Раненых бойцов батальона вывезли в глубокий тыл. Но не забыли и Александра. За активное участие в боевых действиях по обороне города, за спасение раненых под огнем противника он получил медаль «За отвагу». Был Александр и под Смоленском, защищал от фашистов другие населенные пункты, немало исходил фронтовых дорог… Обо всем этом он не мог рассказать в своем коротеньком письме родным.

Но, участвуя в том или ином бою, атаке, он каждый раз недоумевал: «Где же наши самолеты, где наши танки? Как всего этого не хватает! А ведь, сколько писали, сколько говорили, что наша граница на замке, что воевать будем только на чужой территории…» Впервые об этом он услышал от Игнатка. Где он теперь, этот Суворов, как в шутку называли его ребята в Нагорном за внешнее сходство и прыткий характер? В Красноконский военкомат они прибыли вместе, а там пути их разошлись, и не только с Игнатком, но и со всеми мобилизованными тогда нагорновцами.

А Игнат Лукич Пехов в это время находился не так уж далеко от Александра — в районе Смоленска. Он командовал отделением. Окоп был глубоким, вырытым на совесть. И Игнат Лукич, имея небольшой рост, безуспешно подпрыгивал, чтобы посмотреть поверх бруствера на пространство, разделявшее противоборствующие стороны, которое густо простреливалось немецкими пулеметчиками и автоматчиками. Он становился на носки, и большая каска сбивалась набок, на лоб, нависала над глазами и мешала ему видеть поросшую редким кустарником, многогорбную от покатых холмиков местность, по которой, как сообщил Игнатку взводный, предстояло идти в атаку. Солдаты отделения сидели на дне окопа, плотно прислонившись спинами к передней стене, вздрагивали и втягивали головы в плечи при каждом, особенно близком, взрыве снаряда или бомбы. Тем более, что большинство среди них были молодые призывники, совсем необстрелянные, не нюхавшие пороха. Не без страха наблюдали они за суетой сержанта, своего командира: не напрасно ли он бегает по окопу и пытается выглянуть из него — неужели в атаку поведет? Уже сколько было таких атак — и все безуспешно. Плотный огонь фашистов подавлял любое движение красноармейцев.

— Не дрожите, ребята, не дрожите, — успокаивал их сержант. — Это все с непривычки… Первый бой всегда самый страшный… Обвыкнетесь и перестанете бояться… Помните, что и немец боится и еще больше, чем мы, потому что он без спроса сунул свой свинячий нос в наш огород, сволочь, и знает, что за это его сурово накажут… И наказывать его мы должны, как говорится, без суда и следствия… И накажем!.. А пока помогите мне сделать ступеньки, чтобы можно было быстро выскочить отсюда… Не люблю я этих нор!.. В поле, на просторе и дышать легче…

Двое рядовых походными лопатками стали выкапывать ступеньки наверх.

После короткой, но ожесточенной артподготовки приказали подниматься в атаку. Игнаток первым в отделении выскочил из окопа и закричал голосом, в котором слышалось отчаяние и отрешенность от всего земного:

— Вперед! В атаку!..

Он слышал команду и взводного, и комбата. И когда бойцы его отделения выползли из окопа, тоже крича что-то то ли от страха, то ли от неизбежности идти под пули фашистов, Игнат Лукич, подняв над головой винтовку, словно это было знамя, первым побежал не пригибаясь к кустарникам.

— Ур-р-а-а-а!.. За-а-а-а-а! — кричал он, и в этом продолжительном «за» было все: и рябая Паранька, и далекое Нагорное, и необъятная Родина, и Сталин, которого он никогда не видел, кроме как на портретах (но дома врал, что чуть ли не за руку здоровался с вождем). И это была его святая ложь.

Игнат Лукич преодолел метров двадцать, как вдруг остановился, закачался, роняя винтовку и широко разводя руками, с удивленным выражением на запыленном лице: «Ну почему же?! Так быстро, я же еще не добежал… А как же атака без меня?!» Опрокинутое небо всей своей бескрайностью и бездонностью вдруг навалилось на него, он широко раскрыл рот, как вытащенная из воды рыба, которой не хватало воздуха, и упал… Горячая пуля, выпущенная из клокочущего горла немецкого пулемета, обожгла его сердце, и оно остановилось. Его карие, по-детски обиженные глаза последний раз мельком взглянули вверх на синеву неба, по которому бежали и бежали куда-то облака, совершенно равнодушные ко всему, что творилось на земле бестолковыми людьми. А потом все это поглотила тьма, в конце которой в ореоле вспыхнувшего света мелькали знакомые лица, среди которых Игнат Лукич почему-то не увидел своей Параньки. «Ну, отчего она не пришла? — досадовал он. — Я ведь здесь, а ее нет!» Он упал. Лежал вниз лицом, широко раскинув маленькие руки, словно пытался обнять ими необъятную планету, плотно прижимаясь к жесткой сухой траве маленькой грудью и орошая ее каплями своей горячей крови. Один из бойцов отделения, склонившись над сержантом, повернул его лицом вверх, пощупал пульс.

— Эх, Игнат Лукич!.. Товарищ сержант! Бежал, не пригибался, будто играл в войну. Пульса нет. — Боец закрыл рукой глаза командира. — Мир праху твоему… Что дальше будем делать-то? А? — растерянно спросил он, еще ниже склонившись над командиром.

— Как что! — воскликнул другой боец. — И его и… вон еще двое не дышат… в окопы потащим… Их похоронить надо… Все равно вперед не идти: видать, атака наша опять захлебнулась… Кровью Игната Лукича захлебнулась… Эх, товарищ сержант, хороший человек — и на тебе! — Он обратился к другому бойцу: — Ну, что оцепенел? Видишь, все назад ползут…

— Хороших Бог вперед к себе забирает, — задумчиво ответил первый боец. — А где хоронить-то будем? — не унимался он: такое ему пришлось увидеть впервые.

— Сначала давай в окоп их перетянем… А там, где прикажут, там и похороним… Не здесь же оставлять воронью…

Красноармейцы отделения переправили погибших в окоп.

— Документы возьми…

— А потом куда их?

— Взводному отдадим, а уж он разберется куда…

В этот момент поступил приказ всем оставшимся в живых идти на командный пункт взвода. Боец, который закрыл глаза Игнату Лукичу, задержался, доставая из карманов гимнастерок убитых документы, а из карманов брюк личные вещи. Но еще находясь в траншее, он услышал тревожные голоса:

— Танки, танки!.. Нас окружают!..

И предостережение взводного:

— Воздух!.. Приготовиться к отражению!

В небе загудели самолеты с крестами на крыльях и фюзеляжах. Угрожающе шипя и свистя в воздухе, черными точками стали отрываться из-под крыльев «юнкерсов» и «мессершмиттов» бомбы, которые взрывались совсем рядом, выплескивая огненные языки и окутываясь клубами пыли с сотнями раскаленных рваных осколков. Красноармеец, судорожно опираясь руками на край задней стенки окопа, уже наполовину было выбрался наверх, как в метрах пяти от него тяжело упала и взорвалась очередная бомба. Боец высоко вскинул руки, отшатнулся назад и, окровавленный, упал вниз, все еще не выпуская из крепко сжатого кулака только, что собранные документы погибших товарищей. Сверху на него, на безмолвного сержанта и других бойцов обрушилась большая масса земли, образовав холмик над последним пристанищем павших…

Но они встали, просочились сквозь насыпанный грунт и побежали, стараясь поскорее встать в шеренги отделений, взводов, батальонов, полков и дивизий без вести пропавших. Они шли и шли, молчаливые, с суровыми лицами, все дальше и дальше, все выше и выше, оставив на земле свое имя, свою боль, свои страдания и свою ратную славу.

IV

В Нагорном с нетерпением ждали писем с фронта, но заветные солдатские треугольники, если и были кем написаны, или терялись в пути, или бесконечно блуждали по стране. Ждала весточки от Игната Лукича и Параня, твердо веря, что он жив, что вернется домой: ведь он всегда был такой веселый, жизнерадостный — все это никак не вязалось со смертью. Между строк победных и героических реляций, печатавшихся в газетах, в Нагорном разглядели и ту истину, что фашисты имеют большое превосходство в боевой технике, особенно в танках и самолетах. Появилась даже обидная прибаутка — немцы якобы сбросили листовку, в которой было написано: «Ваши летчики отважные, но самолеты их бумажные».

— Тогда как же на этих бумажных… — Виктор осекся, забыв название типов советских истребителей.

— «Мигах», — подсказал ему Степка.

— Ну, да, как это на бумажных «мигах» наши пилоты сбивают стальные хенкели и юнкерсы? Врут фашисты!.. А наши дураки треплются по этому поводу…

Собравшись вечером на улице села и расположившись на сложенных бревнах у ворот одного дома, друзья искренне сокрушались оттого, что не могут по возрасту идти на фронт, что обязаны работать в колхозе под строгим обещанием начальства наказать тех, кто вздумает бежать с трудового фронта.

— Вот закончу десятый класс, обязательно пойду в летчики, — горячился Степка. — Никакими цепями не удержат!

— И будешь немецких асов своей балабайкой сшибать, — съязвил Тихон, вызвав дружный смех товарищей.

Степка надул губы и замолчал, шумно и сердито сопя.

— Да не обижайся, Степашка, — успокоил его Виктор. — Сам знаешь, у Тишки башка варит только по выходным дням, а в будни он подкалывает. … Только как учиться будем? — глубоко и печально вздохнул он. — Константина Сергеевича тоже призвали в армию… Говорят, пошел комиссаром в какую-то военную часть…

— Антонина Владимировна, жена его, теперь директор школы, — сказал Митька и оптимистически добавил: — Так что учиться будем!..

А среди стариков, просто пожилых мужиков и баб, усевшихся, словно квохтухи, на завалинке хаты деда Фильки, перед которой был плотно вытоптан пятачок от повседневных посиделок старших, а в летние теплые вечера от ребят и девушек, под Митькину гармошку дробно отбивавших каблучками пляски, вела, как с уважением и признательностью говорили в селе, свою разъяснительную работу Аннушка, которую называли в Нагорном не иначе как «Наше информбюро».

— Я еще тогда заметила, — вспоминала Анна, — когда возвращалась из этой Грузии… с нашими девками, что у нас не так все делается…

— А как же? — Дед Филька приложил ладонь к правому уху — к левому прикладывать было бесполезно, ибо в нем крепко-накрепко сидела пробка старческой глухоты. — Расскажи-ка? Охотно послухаю…

— Что рассказывать! — глубоко вздохнула Анна. — Едем, а в вагоне — чистота необыкновенная, а вагоны-то с иголочки, зеркала над сиденьями — глядись, сколько хочется, сиденья-то кожаные, мягкие, не то, что наши кровати с матрацами, набитыми соломой…

— А в соломе мыши проклятые шебуршат… Фу! — сплюнула одна бабка.

— И что ж тут зазорного, что вагоны чистые, а? — не унимался дед.

— Да уж коли вагон, то нехай он будет на вагон похож, — поддержал деда Фильку Афанасий Фомич, поглаживая свою бороду.

— Да не в том дело, дядя Афанасий, — горячилась Анна. — Мы бы и в вагоне без окошек доехали, не барыни какие-нибудь, лучше бы за энти деньги побольше винтовок наделали, да самолетов покрепче… Из железа, а не из картонки… Говорили же, война близко, вот-вот начнется… Самолетов бы… — Лицо ее озарилось, глаза засверкали. — Таких, на каких летал сам Чкалов!

— Так то ж Чкалов! — Афанасий Фомич нервно поскреб пятерней под окладистой с проседью бородой. — Таких самолетов много не настроишь, время надо… А Чкалов — молодец, весь в меня…

На завалинке дружно рассмеялись: хвастун Афанасий!

— А чего, — не сдавался тот, — я тоже в японскую ничего и никого не боялся… Как я гонял китайцев с косичками на затылке? Разбегались, как зайцы от охотника!.. И с японцами не церемонился…

— А кто ж Артуров порт и кому отдал в ту войну, а? — проявил свою осведомленность дед Филька. — Ежели ты их гонял, этих японцев? — дед много знал не потому, что был начитанным, а потому, что его завалинка и пятачок летом, а хата зимой, куда сходились на посиделки поболтать, поиграть в карты и просто семечки пощелкать, являлись хорошим источником самой различной информации.

— Не я порт сдавал. — Афанасий Фомич отмахнулся от деда Фильки, как от назойливой мухи.

— А кто ж тады?

— А энтот… генерал, как его… Ну, птица еще такая есть, больше воробья, но меньше курицы, вроде цесарки… Как ее называют? Серая такая… Зимой от нас не улетает…

— Куропатка, — подсказала одна баба.

— Вот, вот! — обрадовался Афанасий Фомич. — Генерал Куропаткин!.. Вот его, Филька, и ругай…

— А наш Саша пишет, — сплюнув шелуху от семечек под ноги, Анисья Никоновна вдруг перевела беседу на другую тему: — У него усе груди блестят… Вот так. — Она сделала рукой у своей груди круг.

— Это отчего же? — опять же первым поинтересовался недоверчивый дед Филька.

— Да, почему?

— Усе груди блестят?!

— Чудно! — послышались недоверчивые голоса.

— Медалю ему такую дали, — грустно вздохнула Анисья Никоновна, словно речь шла не о награде, а о наказании.

— За смелость и находчивость! — уточнил Афанасий Фомич. — Медаль так и называется — «За отвагу»! — Он поднял вверх палец, дескать, знай наших! — Пишет Сашка, что под Могилевом воюет, там он и медаль заслужил, а за что, видно, в письме писать не дозволено — секрет!.. Но умные люди казали, что такую медаль за просто не дают, ее, стало быть, заслужи сперва!..

Виктор старался не показывать друзьям, что очень гордится братом, зато те говорили о медали Александра много и шумно. Поэтому иной раз Виктору казалось, что не Александр, а он сам является носителем боевой награды, что он и есть тот самый герой войны, о славе которого мечтают не только ровесники, но и вообще все подростки села.

Всю вторую половину военного лета молодежь не знала отдыха. Забота об уборке хлеба в колхозе наравне с пожилыми мужчинами да женщинами легла на еще не окрепшие плечи не только девятиклассников, но и учащихся более младших классов.

Еще в гражданскую потерявший левую руку новый председатель колхоза Прокофий Дорофеевич Конюхов, сменивший по решению райкома партии умершего Лыкова, казалось, никогда не спал. Ни свет, ни заря он уже бегал по селу, громко стуча в окна, будил людей, сам, не доверяя женщинам-бригадирам, раздавал наряды на все виды работ. Часто сердился, смачно ругался и даже, хватая одной рукой ведро с водой, заливал горящую печь какой-нибудь нерасторопной бабы, если та, тоже страшно устававшая за день, просыпала и не успевала вовремя подготовить завтрак.

— А что ж мне теперя снедать? — сокрушалась Зинаида Званцова, когда пылающие поленья в русской печи были залиты и лишь густо дымились. — Тебя, что ли, врага этакого, глодать? Изверг, сатана, кобель однорукий!..

— А где ты, Зинаида, видела кобеля с руками? — угрюмо шутил председатель и назидательно добавлял: — Милушка, нельзя опаздывать в поле, понимаешь? Нельзя, не то время… Убрать хлеб — вот сегодня раскаленный гвоздь дня!.. — И уже мягче: — После войны выспишься…

— Жди с моря погоды!.. — кокетничала Зинаида, умывая лицо над большой миской с водой. — Пришел бы да и помог мне ночь провести, небось, и я бы не проспала…

— Милушка! — взмолился председатель. — О мужике своем, Антохе, подумай, сама знаешь, где он нынче… Воюет! Могу ли я его обижать?…

— Воюет! — сердито ответила Зинаида. — Или с немцами, или с бабскими юбками, знаю я его… — И прямо на глазах председателя она стала снимать старую юбку и надевать, обнажая белые плечи и часть спины, через голову ту, что посвежее; председатель, краснея, пытался отвернуться, но широкие бедра, круглые и полные ягодицы заворожили его и он буквально впился в них немигающими глазами.

— Ну, ты и… — Голос председателя как-то сам собой стал мягче, приветливее. Прокофий хотел еще что-то сказать, однако не нашел подходящего слова, застеснялся и смолк.

Зинаида заметила смятение председателя и ехидно улыбнулась.

— Жаль, времени нет, гонишь на работу, а то б я задала тебе гонку, — подмигнула она и кивнула на кровать с горой подушек. — Или ты просто так… пустое место, черт однорукий? — раззадоривала она председателя.

— Ну, это мы еще увидим! Не гляди, что я на руку инвалид…

— Для энтого не рука твоя мне нужна, — фыркнула Зинаида. — Ну, пошли, что ли, на работу, изверг. — И она первой открыла дверь хаты и перешагнула через порог.

Председатель послушно поплелся за ней.

Вот так каждое утро Прокофий Дорофеевич воевал с бабами, а с молодежью вообще не церемонился, ленивого или нерадивого мог и огреть единственным кулаком.

— Завтра же в Сибирь упеку как дезертира с полевых работ! — кричал он при этом. — За саботаж по этапу пущу, ясно?

Не давал расслабиться председатель и детям единоличников, устраивал им, как он выражался, трудовую мобилизацию.

— Лично твой отец, хотя и не член колхоза, но теперя вместе со всеми колхозниками и рабочим классом находится на боевых рубежах, фашистов бьет, — объяснял он Екатерине, отца которой, подлечив, тоже отправили на фронт. — А чтобы бить врага, нужна сила… А какая же сила без куска хлеба и горячих щей? Посиди день-два без хлеба и… борща, какой из мужика вояка?… Не он с немца, а немец с него голову сшибет. — Председатель широко размахивал здоровой рукой, словно показывая, как надо лишать головы фашистов. — Так что нечего сидеть, как сурки, в норах, айда все на уборку урожая… Собрать до единого зернышка и отослать на фронт — вот раскаленный гвоздь дня!..

— Я чего, я пойду, лишь бы ребята там были, — поглядывая в зеркало, соглашалась Нюрка. — Надоедает дома сидеть… Да еще мать ноет, ноет, будто отца уже убили…

Комбайна в колхозе не было, поэтому скошенную косами мужиков и баб пшеницу и рожь вязали свяслами из мягкой осоки в снопы, складывали их сначала в крестцы, где колосья дозревали, высыхала солома, а после уже снопы скирдовали. Катя вместе с подругами вязала снопы. Виктор не мог налюбоваться, как это ловко у нее получается. Тонкими пальчиками она быстро скручивала в жгут свясло, сгребала из валка необходимую порцию пшеничных стеблей и связывала их в круглый тяжелый сноп. Виктор едва успевал за нею уносить снопы к месту, где крестцы росли, словно грибы после теплого весеннего дождика. Теперь уже ни для кого не была тайной их взаимная привязанность. Девки шептались, глядя на них с завистью:

— Ох, и любовь у них!..

— Если б не война, какую бы они свадьбу сыграли!..

— Бог даст, еще сыграют…

И Оська не мешал влюбленным. Он всегда каким-то образом увертывался от дотошного и настойчивого Порфирия Дорофеевича и почти не работал в колхозе.

— Не парень, а скользкий линь, — жаловался председатель, — ни с какой стороны его не возьмешь… Выскальзывает, вот в чем гвоздь!..

Скирдовали снопы чаще всего по ночам: не так жарко, меньше ветра и пыли, которая забивается в глаза, рот, за шиворот, жжется и колется. Бабы и девушки помогали свозить снопы к месту скирдования, а ребята были наверху, орудуя вилами и граблями. Затем наступали дни обмолота. В колхозе имелась старая молотилка, приводимая в движение через широкий ленточный привод от трактора. За молотилкой смотрел, ремонтировал ее лучше всех разбиравшийся в технике Степка. На него больше всего и надеялся председатель колхоза.

— Это мой самый главный помощник! — не без гордости говорил Порфирий Дорофеевич. — У него не голова, а ремонтная мастерская МТС!.. Он тебе механик, он тебе инженер, он тебе… вообще!.. Цены ему нет…

— Как это нет, — возражал Степка, — а трудодень?… И двадцать граммов на него зерна в конце года — вот моя цена…

— Будет и больше, Степа, — уверял председатель. — Вот кончим войну, окрепнем… По килограмму давать станем!..

— Кабы б, — качал головой Степан.

Поздней ночью, когда люди уже окончательно выбивались из сил, не могли поднять сноп ни на скирд, ни на молотилку, в редкие и короткие минуты отдыха, когда даже уставший трактор замолкал, Виктор и Катя, как им казалось, незаметно для других уходили в темноту, садились на колкую стерню, подослав охапку соломы, и превращали невероятную усталость в неописуемо прекрасные мгновенья. Выпадали такие же счастливые минуты и другим парням и девушкам. Митька и Варька тоже убегали и скрывались в темно-синей ночной гати. И к своей радости Митька стал замечать, что Варька все реже и реже заикается. Не зря говорят: нет худа без добра. Объявление войны в то памятное воскресенье сильно напугало Варьку и… почти вылечило.

Пока молодежь парами, пьяная от усталости и любви, бродила по остриженному под ежика полю, обессиленные мужики и бабы тут же, на снопах, раскинувшись вольготно, дружно храпели, даже не видя снов.

— А если бы взорвать бомбу, проснулись бы? — шутил Митька.

— Нет, — уверенно отвечал ему Степка, — и зачем бомба, вот заведу трактор, так они мигом на ноги повскакивают…

— Или Порфирий Дорофеевич треэхтажным матом зарядит, — засмеялся Митька. — Против его ругани любой колокол — пискля…

— У него что ни мат, то набат! — подсказал Виктор. — Кстати, а где теперь председатель прохлаждается?

— Не прохлаждается, а, наоборот, парится, — ехидно заметил Митька. — Я сам видел: сначала он поковылял в сторону леса, а потом и Зинаида за ним шмыгнула… И до сих пор их нет!..

— Легкая на передок баба, — сплюнул Степка. — Быстро про Антоху забыла…

Виктор чувствовал, как краска заливает его лицо, хорошо, что было еще темно и никто не заметил его смущения. Во время работы он стоял наверху, за столиком молотилки, и совал в ревущую пасть машины уже развязанные снопы пшеницы. Развязывала их, перерезая ножом свясла, стоявшая рядом Зинаида. Она находила минуты, секунды, чтобы как бы случайно прижаться к нему, заплести свою ногу за его, старалась потереться о его ляжку своим высоким задом и озорно скалила белые ровные зубы. То, что Зинаида была красивая, — не отнимешь. Но Виктор сторонился ее, отступал, насколько было возможно. Ему казалось, что Катя все видит и осуждает его, а теперь свидетельства Митьки и грубоватые слова Степки коробили его: нет, он не ревновал Зинаиду к председателю — сколько баб, несмотря на то, что они до смерти уморились, пошли бы за ним в темноту! Просто было немножко обидно — сама красивая птичка просилась в его руки… Так оробел же, упустил!.. «А может, и хорошо», — подумал Виктор, вспомнив о Екатерине.

Уборка урожая завершилась в октябре, в этом месяце для старшеклассников начались занятия в школе. Для маленьких открылись классы, как и положено, с первого сентября. Константин Сергеевич писал с фронта редко. Директорские обязанности легли на плечи Антонины Владимировны. В Нагорном побаивались, что она, весьма интеллигентная, порой даже стеснительная женщина, не справится с хулиганистой оравой учеников, однако в школе был полный порядок. Антонину Владимировну уважали и слушались все учащиеся — от первого до десятого классов.

Сначала в старших классах занятия проводились не всегда по расписанию, выбивала из колеи работа в колхозе, и если старшеклассники видели, что во дворе школы с утра стоит председатель, то понимали: занятий не будет. Лишь с наступлением зимы учеба стала регулярной. Поскольку церковь так и не успели разделить внутри на классы, заниматься приходилось в две смены. Старшеклассникам доставалась вторая половина дня, они грызли науку под светом керосиновых коптилок, сделанных из подручного материала своими руками. Катя продолжала регулярно ходить в школу, а Нюрка и Оська почти не появлялись, поговаривали, к большой радости Кати и уверенности и спокойствию Виктора, что у них уже все слажено — не за горами свадьба. Однако все будет зависеть от положения на фронте. Но Антонина Владимировна была неумолима: она считала, что молодые люди, независимо от своего социального положения в обществе, должны получить соответствующее в данном случае среднее образование.

— Колхозник или единоличник — все едино… Все граждане СССР! — убеждала она отца Оськи Свирида Кузьмича, которого в армию не призвали по возрасту.

В ответ Свирид Кузьмич только беспомощно разводил руками:

— Мой Оська уже взрослый, ему и решать, — уклонялся он от прямого ответа, а дома сыну говорил: — Нечего тебе там делать. …Да и власть скоро переменится, сердцем чую… А там видно будет!..

V

Первая военная зима в Нагорном, с ее метелями, высокими сугробами, сильными морозами и с еще более леденящими сообщениями с фронта, тянулась долго и нудно. Лишь одна была отрада — новость о разгроме немцев под Москвой. В сельский клуб привозили даже короткий документальный фильм об этой исторической битве, которая свидетельствовала о том, что фашистов, возомнивших себя непобедимыми и подчинившими почти всю Европу, кроме Англии и нейтральной Швейцарии, можно бить.

— Ну, что, надавали мы им по сопатке, — радовался Степка, просмотрев фильм, и пообещал: — Я обязательно летчиком стану, и я еще посыплю им головы железной манной…

— Ты лучше их сверху балабайкой по калганам — хрясь! — съязвил Тихон.

— Я когда-нибудь тебя этой балабайкой, — рассердился Степка. — Пристал, как репей…

Во второй половине марта снег набух талой водой и в лунные светлые ночи стал голубым; днем, встретив горячие лучи солнца, весело заговорили по пригоркам ручейки. Закурили белым паром проталины, вот-вот прилетят жаворонки и серебряными колокольчиками наполнят воздух. Грачи уже прилетели и, ловко держа в клювах прутики, занялись ремонтом старых гнезд на ветлах. Жить бы да радоваться! Но Татьяне Крайниковой и в бурливые весенние дни было не до радости. Сельсовет уговорил ее исполнять обязанности почтальона в свободное от учебы время — больше некому было. А это означало, что ей почти каждый день приходилось разносить по хатам обжигающие горем и слезами штампованные листочки с одинаковыми страшными словами: «…погиб смертью храбрых».

— Вы знаете, что такое нести в хату похоронку? — жаловалась она, придя после обеда в школу. — За что мне такое наказание? Легче было бы оказаться там, где идут бои, слышать, как свистят пули и рвутся снаряды, чем видеть, как ревут бабы, как плачут дети о погибших отцах, как пожилые мужики прячут глаза, полные слез… Хватит с меня, не буду больше носить почту!..

Так говорила она одноклассникам каждый раз, но председатель сельсовета Василий Степанович Пискунов о ее жалобах и доводах кинуть обязанности почтальона и слушать не хотел. Он был оставлен на работе по брони, чего откровенно стыдился, не выносил взглядов себе вослед, особенно тех женщин, чьи мужья или дети уже полегли на поле брани, и своим положением был крайне недоволен. С просьбой отправить его на фронт не раз обращался в райисполком и райком партии, но устами Жигалкина ему сурово отвечали:

— Знай свое место!.. Иди работай!..

— Мне бабам в глаза глядеть стыдно! — доказывал он. — Смотрят на меня: такой бугай, а штаны протирает в кабинете…

— А ты все же протирай, Василий Степанович, — в отличие от Жигалкина миролюбиво советовал ему Юрий Федорович Морозов, который продолжал возглавлять райком партии. — Не думай, что мне весело здесь сидеть и слушать, что там творится. — Он кивнул на черное ухо радио-точки, висевшей на стене кабинета. — Под Москвой немцев остановили, а они зажали в клещи Ленинград, рвутся на восток по югу страны, уже почти вся Украина в их лапах… Но кормить-то наших солдат должен кто-то или нет? А кто? Мы, конечно. Кстати, те же самые бабы, которым тебе в глаза глядеть стыдно… А ты гляди, гляди, но только сам не заплачь прилюдно, не покажи, что скис, иначе все, крышка!.. Вот такая она, философия на сегодня, Василий Степанович, — с глубокой грустью вздохнул Морозов. — Один непреложный вывод из этой философии — мы и есть на фронте и боль наша нравственная не уступает боли физической… Езжай домой, трудись.

Примерно так отвечал Василий Степанович на просьбу Татьяны снять ее с должности почтальонши. Каждый раз, грозно поругав ее для пущей важности, он вдруг смягчал тон, ласково касаясь рукой ее плеча:

— Крепись, Танюша, кому теперь легко?

А между тем солнце припекало, снег оставался только в ложбинах и то на теневой стороне. Вешние воды, морем стоявшие в низинах на всех лугах, медленно уходили, обнажая черные макушки возвышенных мест, и, вливаясь в переполненные речки и речушки, широко раздвигали берега Дона. Наконец возвратились с юга жаворонки и заполнили синеву небес веселым трезвоном. Важно, словно агрономы, расхаживали по оттаявшему, вспаханному еще осенью участку поля грачи. К старым скворечникам на ветках яблонь, словно к родным хатам, вернулись скворцы. И как чудно, заливисто, резко отличаясь от голосов других пернатых, даже щеглов, умеющих делать звонкую перекличку, вечерами и по утрам пели соловьи! Даже не верилось, что где-то идет война и люди убивают друг друга.

А оно, это побоище, было не так уж и далеко. Все чаще и чаще весеннюю благодать, голубую бескрайнюю тишину неба разрывали остервенело ноющие немецкие бомбардировщики. Впервые нагорновцы увидели поздним вечером, как небосвод над Алексеевкой, крупным железнодорожным узлом в двадцати километрах от Нагорного, озарился огненными цепочками трассирующих пуль, всплеском высоко разрывавшихся зенитных снарядов. В Алексеевке сосредоточивалось много железнодорожных составов с гражданскими и военными грузами. Сюда-то, как хищный охотник на дичь, и подкрался фашистский стервятник, но испугался взметнувшегося с земли мощного огненного фонтана и повернул в сторону. Немецкие пилоты стали сбрасывать смертоносный груз куда попало. Этим никакого вреда они не причинили, бомбы взорвались в поле, далеко от железной дороги, но людей серьезно напугали, а это тоже входило в их задачу — деморализовать население, заставить его дрогнуть. Теперь жители Нагорного не понаслышке, а физически, телом и душой ощутили приближение войны к их очагам. Лишь один человек, увидев фейерверк над Алексеевкой, упал на колени перед образами и стал неистово креститься, шепча молитвы: он давно ждал этого знака. Это был Свирид Кузьмич Огрызков. Его жена Авдотья Саввишна и сын Оська стояли у двери, смотрели на стоявшего на коленях хозяина дома и не знали, как им самим поступить: молиться или просто ждать?

Чем ближе становился фронт, тем чаще и наглее летали над мирными селами воздушные пираты. Дни и ночи урчали они высоко в небе. И никто на земле не мог определенно сказать, куда сбросит фашист бомбы: любую хату он мог превратить в пепел в одночасье. Услышав ноющий звук (люди быстро научились различать гул гитлеровских стервятников), нагорновцы всеми семьями прятались в подвалы или погреба, а в последнее время все бежали в подземные хранилища, куда колхозники обычно складывали собранные осенью овощи.

— Упадет сюда бомба, погибнем вместе, — крестился дед Филька. — Но не дай Бог тому произойти… Господи Боже наш Иисусе Христе, помилуй нас и сохрани, отведи от нас руку супостата… Сколько живу — не помню, чтобы до Нагорного доходили чужие солдаты!.. Видать, конец света наступает…

— Жалко саду, — вздыхая, скорбела Власьевна, — такой вишник нынче уродился: ягоды — одна в одну… Яблоки еще не знаю, может, червяк съест, как в том году, а вишник — николи такого не видела! — качала она головой.

Власьевна всерьез боялась, особенно ночью, когда в небе гудел самолет, что сад ее подвергнется бомбежке. Фашистские асы целенаправленно осуществляли воздушный террор, поставив своей целью держать в постоянном страхе стариков, женщин и детей на еще не оккупированной ими территории и тем самым ослабить у жителей волю и решимость сопротивляться.

Первое время Виктор, услышав приближение немецких самолетов, бежал не в колхозное овощехранилище, а к дому Грихановых. Катя очень боялась этих налетов. Вместе с девушкой и ее матерью Аграфеной Макаровной они быстро спускались по скрипящей лесенке в погреб, вырытый Егором Ивановичем недалеко от дома в огороде, и там вместе ожидали, когда перестанет ныть в темном небе немецкий стервятник. У входа в погреб Егор Иванович соорудил надземный вход из кирпича, сбил крепкую дубовую дверь с засовом изнутри и железными петлями снаружи для замка. Воровства в селе было немного, кто лишь по пьянке баловался, но молодые ребята каждый год, когда их призывали на действительную службу в армию, накануне, как обычно, хмелели от спиртного и всю ночь просто-напросто хулиганили, забираясь на чердаки и в погреба не только своих соседей, но часто и в свои. Никто на таких «грабителей» в суд не подавал, мужики в свои годы вытворяли и похлеще, просто в эту ночь покрепче запирали и чердаки, и погреба, а те, у кого имелись охотничьи ружья, стреляли для пущей важности в воздух.

Однажды, когда Виктор, Екатерина и Аграфена Макаровна пережидали в погребе очередной налет, в дверь сильно ударили. Катя от страха ойкнула и плотнее прижалась к Виктору, а Аграфена Макаровна прибегла к испытанному методу защиты — стала креститься и шептать молитвы. Но это не была бомба или что-то другое, сброшенное с вражеского самолета. Виктор поднялся к двери, широко распахнул ее и, выходя наружу, споткнулся о кирпич. Сомнений не было: это дело рук Оськи.

— Оська! — крикнул в темноту Виктор. — Оська, мерзавец! Я тебя поймаю, и ты останешься без того, чем бросил кирпич! Слышишь, трус?

В ответ только тихо шелестела листьями яблоня, которая росла почти рядом с погребом.

После этого случая Оська долго не попадался Виктору на глаза, обходил его стороной, но и Виктор по просьбе Аграфены Макаровны не стал жаловаться кому бы то ни было на хулигана, зная, что за такую выходку, особенно в часы налета, по головке бы не погладили. Учитывая социальное положение семьи Огрызковых, Оську непременно арестовали бы, не потребовав никаких иных доказательств. Но и Виктор, будучи от природы весьма щепетильным и справедливым, рассудил, что ведь не схватил же он за руку Оську, хотя точно знал, что бросил кирпич в дверь именно он — ревновал тот Екатерину! Однако нельзя же за чувства судить людей.

С наступлением тепла у нагорновцев появились новые заботы. В колхозе были засеяны яровыми все запланированные площади. Хорошо росли также озимые. Виды на урожай были очень хорошими. Быстро развивались овощные культуры. Колхозники понимали, что армию кормить кроме них некому. И не только ту, что проливала кровь, отстаивая каждую пядь родной земли, но и ту, что каждый день приходила в Нагорное и другие соседние села.

«Мешочники идут!» — этот частый крик мальчишек каждый раз взбудораживал жителей села. В каждой хате знали, что надо последнее выставлять на стол. В Нагорное заходила очередная так называемая воинская часть. Так называемая в том смысле, что бойцы, красноармейцы, если их можно было так назвать, не имели военного обмундирования, не имели оружия, кроме лопат и кирок, и, самое главное, они не имели продовольствия. В строю шли голодные, босые, иные без рубах, другие буквально в кальсонах вместо хотя бы простых штанов. Их призвали воевать, а кинули на подножный корм.

За рекой Серединкой на восточной стороне, где заканчивался луг, белели стены хат большого соседнего села, а за селом начинался крутой подъем с многочисленными обмытыми ветрами и дождями меловыми плешинами и оврагами, издали очень похожими на ребра вымершего гигантского динозавра. От самой вершины подъема уже по ровным полям, с метровыми слоями первоклассного чернозема, настоящей хлебной кладовой страны, и перелескам бежали пыльные дороги прямо к Дону. Там был открыт путь к Острогожску, Лискам, Воронежу и другим населенным пунктам.

Воинской части, которая вошла в Нагорное, предстояло выкопать многокилометровый противотанковый ров у подошвы подъема, в иных местах прихватывая личные огороды колхозников. Намечалось возведение и других оборонительных сооружений. В землю закладывалось большое количество динамита, производился колоссальный взрыв, удержать который в секрете от вражеской разведки было бы делом бессмысленным. Но если противник знал, где находился мощный оборонительный рубеж, он его, естественно, обходил стороной. Об этой истине не мог не знать даже самый ленивый красноармеец и совсем нелюбопытный пожилой колхозник, не говоря уж о всезнающих бабах, перелопачивавших то ли в поле, то ли на посиделках языками любые стратегические и тактические новости и тайны. Взрыв поднимал высоко в небо огромные клубы дыма и пыли. А когда все это рассеивалось, опадало вниз, на крыши хат и сараев, беспартошная Красная армия вручную, прежде всего лопатами углубляла место взрыва и получался глубокий и широкий ров, через который никакой танк не смог бы перепрыгнуть, предприми он в этом месте атаку.

На ночь немалая часть уставших и голодных мешочников возвращалась в Нагорное, где их разместили по дворам: кормите, пойте, укладывайте спать, а если у кого завалялась лишняя старенькая одежонка, осчастливьте славного красноармейца.

Хотя и сам крайне измотанный — от зари до зари на ногах в поле, Виктор первым встречал четырех новых защитников Отечества, определенных к ним на постой, одному из которых, Григорию Коржикову, он утром отдал свои поношенные, с заплатками штаны: стыдно было видеть молодого парня, по летам почти такого же, как он сам, в подштанниках неопределенного от грязи цвета.

— Возьми, Гриша. — Виктор протянул Коржикову свой «бесценный дар», краснея, что дар этот годился бы разве что для мытья ступенек крыльца.

— А что! — Григорий заметил смущение Виктора. — Штаны как штаны, я в них хоть сейчас к девкам… Латок много на них, так зато теплее будут и крепче, — улыбнулся он. — Как в броне, никакому фашисту не пробить!..

Несказанно обрадовал Виктор и считавшегося среди постояльцев старшим Павла Александровича Осташенкова, принеся ему мелко нарезанной махорки, крепость которой была не меньше, чем немецких танков.

— Вот спасибо, Витюха, вот догадался, у меня уже ухи без курева опухли. — Осташенков достал из кармана пожелтевший листок газеты и узловатыми почерневшими пальцами скрутил цыгарку, насыпал в нее махорку, затем из другого кармана вынул ватку и кресало, ударил металлической пластинкой по кремню, искры упали на ватку, и она задымилась. — Хорошо! — Павел Александрович с удовольствием втянул в себя густую порцию едкого дыма и через ноздри выпустил наружу уже чистый воздух. — Профильтровал! — громко засмеялся он.

Кирилл Макухин и Влас Чугунков дремали посреди двора, откинув голову на пучки сухого сена. Усталость побеждала голод. Скрипнув дверью, из сеней вышел Афанасий Фомич, хотел было по привычке почесать спину о притолок, но постеснялся, поймав на себе взгляды Осташенкова и Коржикова.

— Ребята, — поглаживая бороду, сказал он и глухо кашлянул в кулак. — Ребята, идите ужинать… Что Бог послал, то все на столе…

— Не откажусь, — встал Осташенков, сидевший на деревянном боченке, на который Афанасий Фомич недавно набил новые обручи. — Эй, Чугунков, Макухин, подъем!..

Те кряхтя встали и, широко зевая, поплелись в хату.

Хорошо, что к этому времени на огородах появилась молодая, хотя еще не крупная картошка. Афанасий Фомич без сожаления выкапывал ее куст за кустом, отряхивал землю, собирал все клубни до мелочи, даже не думая о том, что же здесь останется к осени, не говоря уж о пустом погребе зимой.

— А зимой зубы на полку, да? — тихо спрашивала Анисья Никоновна. — Поросенка кормить совсем нечем будет…

— А мы его зарежем…

— Режут к Рождеству или к Пасхе, — вздохнула жена.

— Так прикажи, чтобы войны не было! — сердился Афанасий Фомич.

В Нагорном все чувствовали, что скоро здесь будут немцы. Ходили слухи об упорных боях под Харьковом, что было совсем рядом. Утверждали также о поражении Красной армии под этим городом: свидетельством тому были дороги, заполненные воинскими частями и беженцами на подводах, которые пешком двигались на восток. Это подтверждала и срочная подготовка мешочниками противотанкового рва недалеко от Нагорного.

На следующее утро Осташенкова и его друзей подняли раньше обычного, приказали готовиться, но умышленно медлили с приказом уходить из села: надо же как-то накормить людей, а сделать это могли только местные жители, которым никто не приказывал отрывать от себя последний кусок, но действовал приказ нравственности, приказ совести и долга, всегда являвшийся высшим законом для русского человека. Вспомнилось Виктору стихотворение в прозе Тургенева о мужике, после пожара соседей приведшем в свой дом девочку-сиротку, родители которой погибли в огне, спасая свое скудное имущество. Жена мужика пришла в изумление:

— Куда же мы ее возьмем, у нас у самих куча детей, да мы двое… Сколько голодных ртов!.. Вот сварила кашу, а щепотки соли нет…

— А мы ее и без соли, — ответил мужик и посадил сиротку за стол вместе со своими детишками.

«Вот такие мы!» — не без гордости подумал Виктор.

Первым вышел умыться после сна Павел Александрович. Афанасий Фомич колол дубовые чурки. Высоко над головой поднимал он топор и с силой опускал его вниз, громко и сердито выдыхая из груди:

— Г-гах!..

Чтобы быстрее сделать дело, считал он, надо здорово осерчать на это дело. Тогда все получается спорнее. А сегодня не ладилось: железная часть топора соскакивала с рассохшегося топорища.

— Дайте-ка я быстренько налажу ваш топор, Афанасий Фомич. — Осташенков подошел к хозяину и протянул руку.

— Соскальзывает, сатана, — и все тут. — Афанасий Фомич отдал топор постояльцу и подолом рубахи вытер вспотевшее лицо. — Давно бы надо закрепить, да все руки не доходят…

За этой работой и застал Осташенкова Григорий Коржиков, щеголяя в подаренных Виктором штанах.

— Павел Александрович, что варишь? — сделал ударение Григорий на «ри».

— Топорище! — в том же тоне, с тем же ударением на «ри» ответил Осташенков. — Вот кину топор в воду — и, помнишь, как в сказке сказано, наваристая каша получится, — съязвил он к полному разочарованию Коржикова.

Однако и на этот раз в доме Званцовых нашелся сытный завтрак.

— Хоть ложки свои имеем, — черпая суп в миске, усмехнулся Осташенков и добавил: — Вот и все наше оружие против гитлеровцев, от Смоленска пячусь назад без винтовки и, считай, без штанов… И когда эта мука кончится? Знает ли товарищ Сталин об этом? А ведь налетят, смешают нас с грязью, а у нас даже обычной винтовки нет… Лопату или кирку до самолета не докинешь, не собьешь «юнкерса»… Ну, ладно, не хватает амуниции, не успели нашить гимнастерок и брюк, неудобно с голым задом в атаку идти, это я еще понимаю, — рассуждал далее Павел Александрович, не переставая есть. — Но как меня, артиллериста, без пушки оставить? Я ведь в действительную в артиллерии служил, сорокапятку как пять своих пальцев знаю… А мне лопату суют, закапывайся, как сурок, поглубже в землю… Магниток понастроили, весь Урал в трубах дымится, бывал я там, видел, а железа на пушки не запасли — вот в чем, чтоб вы знали, корень зла!

— Наш Александрович вновь сел на своего конька, — усмехнулся Чугунков.

— Я на конька, а ты на кого — на козла! — кинул на Чугункова острый взгляд Павел Александрович и усмехнулся. — Так от твоих усов и козел сбежит — испугается!

— А что — усы как усы. — Чугунов коснулся рукой своих пышных черных усов. — Вот подстричь их времени нету…

— Фашисты сбреют ржавым ножиком, попадись им только, — сказал Павел Александрович.

— Тогда почему же наши патриоты сотнями и тысячами им сдаются? Стало быть, не всем сбривают усы?

— Предатели, а не патриоты в плен попадают!

Так чрезвычайно трудное положение этих людей порождало и справедливую злость, и неуверенность. Мешочники плотно поели, особенно когда Афанасий Фомич достал из погреба бутылку с сильно мутной сивухой — раздобрился старик или решил так отблагодарить Осташенкова за ремонт топора.

— Ну-у, Афанасий Фомич! — обрадовался Павел Александрович, увидев бутылку. — Вы нам больше чем отец родной, чтоб вы знали!

— А крепкая! — выпив содержимое стакана, сморщился Чугунков. — Я люблю это дело, много пробовал всяких пойлов, но с такой крепостью встречаюсь впервые…

— На здоровье, ребята, пейте, я сам воевал, на японской был, — суетился у стола хозяин. — Что у нас есть, тем и рады угостить…

Быстро распили бутылку, долго благодарили гостеприимных хозяев за угощенье, а затем мешочники ушли, построившись в длинные колонны. Их ждали к вечеру, но вечером они не вернулись, к удивлению и в то же время к облегчению жителей села. Говорили, что эту полуголую армию отправили дальше, в сторону Воронежа, новые рвы копать и по пути подножный корм добывать в других многочисленных селах, издали белевших в летнем мареве, словно бесконечные стада овец.

VI

Опушка дубового леса, находящегося в трех-четырех километрах от Нагорного, буквально загудела, звонко залепетала широкими лопастями пропеллеров. Там неожиданно для местных жителей появились У-2, прозванные в народе кукурузниками. Эти стрекозы летали низко над полями, над посевами кукурузы, могли даже сесть на поле и, как шутили в народе, даже спрятаться в кукурузе от немецких истребителей, отсюда это хоть и насмешливое, но одновременно ласковое название. Слышали в Нагорном, что фашисты их очень боялись, особенно ночами: бесшумно подлетая, летчики этих нехитрых машин сбрасывали бомбы на скопления гитлеровцев или на их окопы и только потом, вновь в воздухе, заводили моторы, когда самолеты были уже далеко от зоны поражения их зенитками.

Днем самолеты поднимались, этажерками покачивались, кружились, вновь садились, вновь взлетали, как-то даже весело, бойко трещали. А с наступлением сумерек гул их становился грозным, сотрясающим воздух, лес, поле, заставляющим людей задуматься: самолеты один за другим улетали в неизвестном для сельчан направлении, но одно было ясно — направлялись они на боевые задания.

Квартировались летчики в просторных палатках, натянутых под зелеными кронами деревьев вдоль опушки леса. Маскировка оказалась весьма удачной: ни один немецкий самолет не сделал нападение на этот аэродром за все время его существования здесь. Летчики постоянно приезжали в село, где для них открыли столовую, возле которой вертелась ватагой детвора. Пилотам давали такие деликатесы, которых местные детишки и во сне не видели, прежде всего шоколад, да еще в таких красивых обертках, конфеты — не леденцы, а настоящие, в цветных бумажках, очень вкусные, крупные. А пустые консервные банки с чудными наклейками? Дети дрались за каждую такую банку!

Буквально по пятам ходил за летчиками Степка Харыбин.

— Харя замучил пилотов! — между собой с завистью судачили детишки. — Вот ему и дают что-нибудь поинтереснее и повкуснее…

Но Степка не мелочился. Гул кукурузников звучал в его ушах, как прекрасная музыка. Он даже о балалайке забыл, и теперь она сиротливо валялась в углу сеней без струн, обнюханная и описанная домовитым жирным котом Васькой, раздобревшим на том, что во время войны появилось много мышей — сказывалась мудрая поговорка: кому война, а кому мать родна. Степка действительно надоедал пилотам просьбой зачислить его в авиационный полк: такой близкой казалось ему его заветная мечта об авиации. Он часами бродил вокруг аэродрома, зачарованно наблюдал за полетами кукурузников, восхищался, как они легко поднимались в воздух и обратно садились на землю. Часовые прогоняли его, грозили наказать. Однажды даже арестовали и привели к начальству. Узнав, зачем он тут околачивается, и убедившись, что на шпиона парень не тянет, в штабе объяснили:

— Чтобы летать, надо много учиться.

— Так я и хочу научиться, — упорствовал Степка. — Научите!..

— У нас тут не школа по подготовке пилотов, здесь аэродром действующей авиации…

— Так это я знаю, — пожал плечами Степка. — За линию фронта летаете. …И я хочу бомбить фашистов…

— Не все, кто улетает бомбить, возвращаются назад… Пойми ты это, голова садовая!

— Все равно, — стоял на своем Степка. — Я буду обслуживать самолеты. … В колхозе я — первый ремонтник, спросите хоть у нашего председателя Прокофия Дорофеевича Конюхова… А механики ваши меня всему научат…

Командир авиаполка майор Криулин Тимофей Семенович, серьезный мужчина средних лет, широкоплечий, коренастый, в кожаной потертой куртке, внимательно слушал Степана, и в серых глазах его начинал теплиться огонек: в настойчивом пареньке он узнавал самого себя. Вот так же и он когда-то хотел стать обязательно летчиком и никем иным. С другой стороны, механиков и другого обслуживающего персонала в полку крайне не хватало. Все хотели только летать, а на земле посмотреть за самолетами было некому. К тому же, рассуждал майор, парень бредит авиацией, а именно такие и становятся настоящими асами. К тому же Степан недавно получил аттестат зрелости — грамоты достаточно, чтобы постепенно освоить летное дело, но сначала пусть потрудится на земле. И судьба Степана была решена — его приняли в полк.

— Кем ты там? — не без зависти спросил друга Митька, когда тот пришел на часик-другой домой в Нагорное.

— Начальником дипа, куды пошлют, туды и тилипа, — признался Степан, но тут же горячо добавил: — Вначале все так… Кукурузником управлять не так уж и сложно… Самая большая трудность — это взлетать и садиться… Особенно садиться, почувствовать, как ты колесами к земле прикасаешься… Тут с самолетом надо срастись, стать одним организмом, — повторил он слова командира полка, который недавно ругал нерадивого пилота, чуть не разбившего при посадке самолет. — А в воздухе я хоть сейчас… Там просто! — поднял глаза он кверху. — Вон, как ласточки!..

— Хвастай, хвастай! — с ноткой ехидства усомнился Митька. — Просто! Так вот сел и полетел…

— Через Северный полюс — прямо к американцам, как Чкалов или Громов, — засмеялся Тихон.

— А что! — не сдавался Степан. — Чкалов, Громов, Водопьянов — разве они родились летчиками? Так же, как и я, мечтали, заносили хвосты самолетам, чтобы поставить их против ветра, раскручивали пропеллеры. … А потом уж они… герои!..

— Дай лапу, — протянул Виктор руку Степке, а когда тот в нерешительности подал свою, крепко пожал ее и совершенно серьезно сказал: — Уверен, мы еще будем тобой гордиться. — И в шутку добавил: — Обязуюсь не мыть эту руку, пока не услышу, что ты полетел сам, не говоря уж что стал героем…

Все громко, но по-доброму рассмеялись, а Степка надул губы. И, тем не менее, пообещал друзьям познакомить их с летчиком, который по ночам летает за линию фронта и бомбит тылы фашистов.

— Выключит мотор, спланирует да как гагахнет!.. Как гром с ясного неба… Уцелевшие гитлеровцы, как зайцы после выстрела охотника, кто куда….Только пятки сверкают!

— Как зовут летчика? — спросил Виктор. — Или секрет?

— Какой секрет!.. О нем даже в газетах писали… Лейтенант Привалов Алексей Иванович… Во, парень! — поднял Степка большой палец. — Меня уважает страсть как!.. А я его еще больше…

Привалов оказался веселым молодым человеком. Уже при первом знакомстве ребята оценили его добрый характер, душевную простоту и общительность. Лейтенант отличался от других пилотов двумя медалями, которые свидетельствовали о мужестве и смелости аса, и целым рядом всевозможных значков на груди, однако сразу же стал равным среди Степкиных товарищей и будто век знакомым. Роста он был чуть выше среднего, худощавый, с правильными чертами лица, на котором добродушно поблескивали внимательные серые глаза. Из-под пилотки со звездочкой выбивался небольшой непокорный русый вихорчик. Улыбка, казалось, никогда не сходила с его лица.

— Как же вы, летая на таких этажерках, не боитесь «хенкелей» и «мессершмиттов»? — поинтересовался Виктор.

— Почему не боюсь? — словно удивился Привалов, поднимая брови. — Я — нормальный человек и страх мне присущ, как и любому смертному. …И я, кстати, не лезу на рожон к месссерам, хенкелям. фоке-вульфам… Для этого у нас есть и яки, и миги… Правда, не на нашем аэродроме. …Но и я могу на своей, как ты говоришь, этажерке такого шороху натворить, что немцы навсегда останутся заиками… И вот что, — вдруг коснулся Привалов пальцами руки Виктора, — давай на «ты», мы почти ровесники… Я только к командиру нашего полка обращаюсь на «вы», начальство как-никак… Договорились?

— Договорились, — улыбнулся Виктор и с уважением поглядел на медали, поблескивавшие на гимнастерке, когда Привалов снял кожаную тужурку. — Жарко, братцы…

Так они подружились. Позже Виктор познакомил Привалова с Захаром Денисовичем Тишковым.

— Виктор, — обратился к нему однажды Тишков, — попроси у летунов хотя бы одну бутылочку керосина для коптилки. — Захар Денисович смущенно почесал затылок. — В моей землянке и днем-то — тьма-тьмой, а вечером и казать не приходится… Самому мне как-то не с руки просить. … И опять же, — задумался он, а затем печально добавил: — И опять же проведают, что я с клеймом, ну, судим за антисоветчину… Небось, прогонят!..

— Ну что вы такое мелете, Захар Денисович! — с укоризной заметил Виктор. — Надо же ляпнуть: с клеймом!.. Все знают, что арестованы вы были по недоразумению, на лесоповале были… тоже понапрасну…

— Так-то оно так, но все же… Трудно отмывать грязь, особливо если тебя ею кто-то со зла забрызгал…

— Ладно, я спрошу, там у меня есть хороший знакомый…

На следующий день у землянки Тишкова затарахтел мотоцикл. Акулина Игнатьевна испуганно выглянула из небольшого мутноватого окна и увидела мотоцикл. Виктора она узнала сразу, а вот другого, в пилотке, видела впервые. Привалов затормозил, заглушил мотор, и Виктор спрыгнул с заднего сиденья.

— Кто там? — поднял голову с подушки Захар Денисович, который по обыкновению отдыхал в самый пик полдневной жары.

— Подъехали, — развела дрожащими руками Акулина Игнатьевна. — К нам подъехали, Захарушка… Неужто опять, Господи! — ей уже мерещился новый арест мужа и снова бесконечное одиночество.

— Перестань ныть, — недовольно пробурчал Захар, но тоже взволновался, встал с постели и босиком прошлепал к двери землянки.

— Выходи, хозяин, — услышал он незнакомый голос.

Каково же было изумление старика, когда он, выйдя во двор, увидел широко улыбающихся Виктора и летчика — судя по его пилотке, а у самого порога — небольшую канистру зеленого цвета.

— Получайте керосин, — кивнул летчик на канистру. — Заполнена по самую крышку…

Захара Денисовича прошибла слеза: такого он никак не ожидал.

— Видишь, а ты… — шмыгнул он носом, обернувшись к жене, которая тоже вышла из землянки. — Нам керосин… доставили… Да что же вы стоите, — уже весело сказал он, — заходите в нашу берлогу, она небольшая, но в тесноте — не в обиде…

Акулина Игнатьевна быстро смекнула что к чему и, пока гости входили, пригнувшись в дверях, в землянку, быстро поставила на стол бутылку с перваком, наспех собрала кое-какую закуску, с благостным лицом застыла в ожидании.

— Садитесь к столу, — предложил гостям Тишков. — Первак хороший, видите, даже не мутный… Правда, не сам гнал, нет из чего…

Летчик деликатно отказался сесть за стол, сославшись на занятость.

— Алексею Ивановичу сегодня лететь, — объяснил Виктор. — А какой полет после первака?

— Да, да, — звонко рассмеялся Привалов. — Хмельным взглядом фашиста на земле не увидишь, да еще ночью…

— Тогда до следующего раза, Алексей Иванович, — сказал старик. — Только обязательно приходите… Витюха, ты подскажи мне, когда вы придете, мы лучше приготовимся…

— Да, да, — кивала головой Акулина Игнатьевна. — Приготовимся…

Но Привалов в эту ночь не летал. Его самолет ремонтировали механики — заделывали пробоины от пуль в фюзеляже и на крыльях. Последний рейд над окопами гитлеровцев чуть не стоил Привалову жизни: слишком низко он опустился и стал досягаем для винтовочных и автоматных выстрелов. Но все обошлось.

— Ты, лейтенант, в рубашке родился, — сказал механик, осматривая самолет после возвращения из полета. — Если б днем — все!.. Теперь мне придется немало поработать над твоим ночным ведьмаком… Ничего, залатаем — будет как новенький!..

Бывая в первые дни в Нагорном, Привалов, как и все другие пилоты, не мог не заметить среди местных молодых женщин Евдокию. Красотой и статью она резко выделялась среди подруг. Горе от утраты отца постепенно уходило, и молодость брала свое. И теперь она, разведенная, чувствовала себя свободной и независимой, ловила на себе взгляды мужчин. Евдокия понимала: только моргни она кому-нибудь из них — пойдет за нею на край света. А тут еще появились летчики — отбоя нет.

Доставали из сундуков наряды и другие девушки, бродили, взяв друг друга под руки, по улицам села и якобы, совсем случайно — надо же! — попадались на глаза пилотам, смелым охотникам не только в небе, но и на земле. Больше всех старалась понравиться летчикам Нюрка Казюкина. Верхняя пухлая ее губа была чуть-чуть сдвинута вправо, а нижняя — влево, густо накрашенные, эти губы требовали немедленного поцелуя. Улыбалась она постоянно, показывая не совсем ровные, не совсем мелкие и не совсем белые зубы, но все равно улыбалась красиво. Не один пилот с первого же дня положил глаз на ее пышноватые формы.

Рядом со столовой, где питались летчики, был расположен магазин потребкооперации, влачивший жалкое существование: с начала войны в него почти не завозились государственные товары, и жители села не сдавали, как прежде, свои продукты — нечего было сдавать. Раньше в магазин люди несли масло, яйца, мясо, словом, все, чем были богаты и что оставалось избыточным. Теперь полки пустовали, даже соль редко появлялась, и люди уже начинали использовать в пищу суперфосфат и нечто подобное. Но в магазин они по привычке заходили, цокали языкоми, пожимали плечами, вспоминали довоенное время.

Неожиданным явлением стал приход сюда Евдокии Лыковой. Шла она в магазин вовсе не за товаром, прекрасно зная, что в нем давно хоть шаром покати, ничего стоящего и, главное, необходимого нет. Шла посмотреть на других, но главное — показать себя. Для этого приоделась во все лучшее, что хранилось в сундуке, даже на свидание к Василию Игумнову не бегала такой нарядной. Увидев ее, летчики рты разинули, и даже те, кто сидел за столом, побросали ложки, вывалились наружу из столовой:

— Львица!

— Местное национальное достояние!

— Источник прекрасных генов!

— С такой и в шалаше, как в раю!..

— С нею в любой полет, хоть на Берлин, хоть к черту на рога!

Присутствовавший здесь же Степка отрицательно мотал головой. Его в полку принимали уже как своего. И даже на довольствие в столовой поставили, правда, сто граммов ему не давали: во-первых, на боевое задание он не вылетал и, во-вторых, считали, что еще слишком молод, чтобы приобщаться к спиртному.

— Евдокия же брошенная мужем, — вдруг вылил Степка ушат воды на разгоряченные головы пилотов. — Иван, то есть бывший муж, выставил ее за ворота!..

Летчики не хотели верить: какой дурак добровольно откажется от такой крали?

— Не ерунди, Степан, — обернулся к нему Привалов. — Таких, как она, за ворота не выставляют, такие сами громко хлопают воротами…

— Так она тогда почти и… ушла, — пытался объяснить Степка.

— Как это — почти?

— А вот так, — Степан замялся, он стыдился сказать откровенно, что женщина эта потаскуха: на нее было устремлено столько восхищенных глаз.

— Досказывай, — дернул его за рукав Алексей.

— Она это самое… — вспомнил он мужские разговоры о поведении Евдокии, когда она была еще замужем. — Она… не совсем надежная… Ну, с трактористом из МТС стала вожжаться, и за это Иван Званцов, то есть муж ее, вместе с барахлом, что лежало в сундуке, за ворота выставил. … У нас так принято, обычай такой…

— И где же теперь этот горе-Иван? — не унимался Алексей. — На фронт ушел?

— Нет, он перед самой войной на Дальний Восток уехал по вербовке… Вы, товарищ лейтенант, о нем у Виктора спросите, Иван — его старший брат…

— А-а, — неожиданно и смущенно протянул Алексей, почувствовав, в отличие от других летчиков, некоторую неловкость.

Волей-неволей пришлось ему отказаться от ухаживания за первой красоткой Нагорного, хотя, как ему показалось, проходя мимо группы летчиков, Евдокия ласково посмотрела именно на него, именно ему подарила обворожительную улыбку, от которой, как от горячих лучей весеннего солнца, ему вдруг стало так тепло и приятно! Но так думал каждый летчик, толпившийся тогда на крыльце столовой. Каждый был твердо уверен, что это неземное создание взглянуло именно на него и лишь ему подарило свою обворожительную улыбку. Так на живописном полотне талантливо нарисованная женщина всегда смотрит на вас, в какую бы сторону вы ни отошли. У Привалова несколько отвисла челюсть, он искренне загрустил и даже пожалел, что сильно привязался к Виктору: неловко же теперь ухлестывать за его бывшей невесткой, как-никак она — жена брата, хотя и бывшая.

Крутилась около летчиков и Зинаида. По красоте она уступала Евдокии, но как она ходила: пройдет медленно, важно, двигая заметными ягодицами, и у всех мужиков голова во след ей свинчивается. Казалось, сама щедрая природа подарила ей искусство дефиле, о котором Зинаида и никто в Нагорном слыхом не слыхивал. В девичестве старинного сарафана, а в замужестве паневы не признавала.

— Мне дай шелковое платье или кофточку с юбкой, чтобы вся красота моя была налицо, — смеялась Зинаида. — Ну, как в кине артистки ходят.

— Ну и баба! — восхищался даже Афанасий Фомич, привыкший, что женщины Нагорного носят только паневы. — У Антохи губа не дура, выбрал же такую!.. Жалко, Пешка не видит у своего сына этакую жену!.. Не вовремя умер братка мой, — вспоминал он Перфилия, своего старшего брата, уснувшего по пьянке на сырой земле, которая наградила его простудой и скоропалительной чехоткой.

С наступлением сумерек молодежь Нагорного, несмотря на войну, на боевые действия, которые подходили все ближе и ближе, собралась на выгоне, правда, не устраивая, как прежде, веселые корогоды, а просто, толкаясь, беседуя о наболевшем: раньше всего о сводках с фронта, о возможной оккупации немцами Красноконского района, о будущих проблемах, которые могут возникнуть после этого.

— В партизаны уйдем, — горячился Тихон. — В лес, он у нас на сотни километров тянется — не достанут!..

Алексей Привалов, освобожденный от ночных полетов, также задержался в селе, где и встретился с Евдокией, которая, как бы случайно, шла, шла куда-то по неотложному делу и вдруг — надо же! — оказалась на выгоне. Алексей широко улыбнулся ей.

— Я знаю, — тихо призналась она, — мне сказали… Вас Алексеем зовут.

— Информация верная, — как-то сухо, да еще поперхнувшись от неожиданности, ответил Алексей, мысленно ругая себя на чем свет стоит за такой чисто бюрократический ответ.

Минутная пауза тянулась, как показалось Алексею, целую вечность. Он ощущал ее теплое дыхание, ее завораживающий, зовущий взгляд, мятный запах, исходивший от нее, но робко топтался на месте, дрожа каждой жилкой своего тела, и чувствовал себя истуканом. Рядом была буря необузданной страсти, а он, как цуцик, прятался от этой бури вместо того, чтобы ринуться в самый ее центр, так же смело и решительно, как он бросал свой самолет вниз на головы фашистов. Алексей втайне понимал, что, вполне возможно, на этой вечеринке он стоит рядом с Евдокией первый и последний раз, и вообще, как и для любого боевого летчика, каждую ночь улетавшего на задание, возможно, что это его последние часы жизни: завтра полетит за линию фронта, но вернется ли? Так не воспользоваться ли мечтой, не сопротивляясь всеобъемлющей любви?

— Я ни разу не летала на самолетах, — вдруг спокойно и как-то обыденно сказала Евдокия, прервав долгое неловкое молчание. — Как это там… в небе? — подняла она глаза кверху и добавила: — Да и вниз поглядеть охота, какая она, земля, сверху?…

— Земля?! — обрадовался Привалов, в душе благодарный Евдокии за то, что она вывела его из сложнейшего пике. — В небе хорошо! — воскликнул он и многозначительно заметил: — Если оно мирное, как теперь над нами, без мессеров… Без немецких истребителей!.. А если они появятся, то на наших У-2 лучше не летать… Ночью-то можно, — спохватился он, — а днем — нет… Я вам как-нибудь… помогу… Над нашим аэродромом можно и вам полетать… Я это смогу, — с горячностью, сдерживая возбуждение, пообещал Алексей.

— Ну, гляди же, я буду ждать, когда покличешь, — склонив голову набок, кокетливо улыбнулась Евдокия, чувствуя свое полное превосходство над этим милым, но не очень-то решительным летчиком. — Только уж не забудь, раз обещаешь!..

— Ни в коем случае, покли… позову — твердо, словно клятву, произнес Привалов.

— Жду! — кивнула Евдокия и собралась уходить.

Да и Алексею пришла пора возвращаться на аэродром. Именно эту свою воинскую, несомненно, очень важную, обязанность он объяснял товарищам впоследствии как причину, которая не позволила ему дальше развить встречу и… все такое с нагорновской красоткой, а то бы он!.. О!.. Однополчане слушали его сбивчивый рассказ и от зависти глотали слюнки: обошел он их, этот проныра Привалов!

Несколько ночей подряд Алексей в составе эскадрильи вылетал на боевые задания. В районе Харькова шли ожесточенные бои. Несмотря на упорное сопротивление, части Красной армии отступали с большими потерями, более того, основные ее силы в этом районе боевых действий повергались риску попасть в окружение. «Если и дальше будут так развиваться события, — анализировал Алексей обстановку, возвращаясь в предрассветной дымке на аэродром, — фашисты разовьют наступление и быстро окажутся у самого Дона… Нагорное окажется под врагом!» — со страхом подумал он, вспомнив прежде всего о Евдокии. Что будет с нею? Мимо нее не пройдет ни один даже самый зачуханный немецкий импотент! Вне всякого сомнения, она станет лакомой добычей оккупантов. «Надо предупредить ее об этой угрозе, — эта тревожная мысль не выходила из его головы, — уговорить ее немедленно уехать в тыл». Огненный вал мелких и крупных боев катился на огромном пространстве. Эвакуация населения и материальных ценностей шла с невиданным размахом. Так что если он посоветует Евдокии покинуть Нагорное, это будет не нагнетанием паники, а вполне законным предупреждением. Однако ни в этот день, ни в следующие дни встреча с Евдокией не состоялась: Привалов не мог отлучиться с аэродрома, где уже начали готовиться к возможной передислокации. Но однажды появилась счастливая возможность, и он попросил у командира полка мотоцикл.

— Зачем? — спросил майор Криулин, ибо в такое время уезжать с аэродрома было неразумно: а вдруг тревога!

— В Нагорное скатать, товарищ майор…

— Ты уже был там, в столовой…

— По другим делам… Очень нужно, товарищ майор!..

— Уж не сердечные ли дела? В такое-то время, лейтенант! — майор смахнул ладонью пот со лба, но, вспомнив песню Утесова из фильма «Веселые ребята» со словами «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», сказал: — Ладно, только не задерживайся там… Любовь — чувство, заслуживающее уважения, сам когда-то ощущал, но теперь мы ведь уже почти в прифронтовой полосе…

— Я мигом! — обрадовался Привалов и выкатил из-под куста орешника мотоцикл. — Да! — вдруг назло себе же воскликнул он так, что заставил майора Криулина вздрогнуть и обернуться. — Она мне просто знакомая…

— А я и не спрашиваю, кто она тебе, — усмехнулся майор.

— Да нет, она очень просила, чтобы хоть разок прокатиться на самолете, только и всего.

— Во-первых, Привалов, на самолете не катаются, а летают — ты же пилот! И, во-вторых, это кто же такая смелая? — поднял брови майор. — Уж не та ли, о которой прожужжали мне все уши? Эта… местная… красавица. …

— Так точно, товарищ майор!

— Так что же ты стоишь? Марш в Нагорное и возвращайся с…

— С Евдокией!

— Ну, да, с нею… У нас есть еще время подкинуть ее к небесам…

Алексей долго ездил по селу, волнуя пытливых односельчан и возбуждая дружный лай собак. Даже детишек катал по очереди, а в дом Лыковых зайти стеснялся, тарахтел под окнами, поглядывал на ворота, а открыть их рука не поднималась. Наконец на крыльцо хаты вышла сама Евдокия. Оказывается, она видела из окна Алексея, но долго прихорашивалась, смотрелась в зеркало, примеряла то один, то другой наряд, зная: сколько бы она ни задерживалась в хате, летчик не уедет, он крепко попался в капкан ее чар.

— Так я готова, — кокетливо улыбнулась Евдокия и небрежно спросила: — Где твоя кукурузная этажерка?

— На аэродроме, садись позади меня и покрепче держись…

Евдокия не заставила себя упрашивать: важно уселась на заднем сиденье. Мотоцикл рванул с места, и вскоре, оставив клубы поднятой пыли, выскочил через неглубокую заросшую кустами и корявым карагачом канавку на опушку леса. Их встретил майор Криулин. Слегка курносое лицо его расплылось в улыбке до ушей, фуражка съехала на затылок: таких миловидных женщин он не поднимал на самолетах ни разу. Майор галантно поцеловал руку Евдокии и, делая шаг назад, споткнулся о корягу, но не упал, а удержался, ухватившись рукой за мотоцикл.

— Прежде всего покажу вам наши самолеты, — предложил майор Евдокии и кивком головы, многозначительно прищурив один глаз, дал знать Привалову, чтобы тот отодвинулся в сторонку. — А лучше, если ты вообще смоешься, — шепнул он и показал Привалову на кусты.

У Алексея то ли от возмущения, то ли от удовольствия, что угодил начальнику, покраснели уши. Да и Евдокия так увлеклась таким, хотя и курносым, но обходительным майором, что забыла о самом существовании какого-то там летчика. Она даже ни разу не посмотрела в его сторону. Не спрашивая разрешения у командира, понимая, что в данный момент, если бы угоняли самолет, майор, увлеченный Евдокией, не заметил бы кражи, Алексей завел мотоцикл и поехал несолоно хлебавши. «Ну и дурак я, — ругал он себя, — какой же я осел, на самом деле… Зачем вез ее сюда?» — И представил, как будут издеваться теперь над ним летчики.

Надвинув поглубже на голову пилотку, он летел навстречу ветру, который прохладой обдувал его пылающее гневом лицо. Доехал до церкви, развернулся, в Нагорном ему больше делать было нечего, и помчался к лесу другой полевой дорогой. Навстречу Алексею с тяпками на плечах двигалась ватага женщин и девушек. Он еще сильнее нажал на газ, стремясь лихо проскочить мимо колхозниц, отчего мотоцикл заревел по-звериному и стремительно ринулся вперед мимо оробевших и отступивших на обочину дороги женщин.

— Ой, бабоньки, собьет враг этакий!..

— Сбесился он, что-ли?…

— Никак спьяну? — испуганно шумели женщины и даже стали грозить лихачу тяпками.

Привалов лихо вскинул голову, и тут же под встречным потоком воздуха пилотка сорвалась с его головы и упала в стороне. Ближе всех к ней оказалась Анна. Она первой подбежала, подняла головной убор и, пока летчик разворачивал мотоцикл обратно, сбивала с пилотки пыль.

— Ну и ловкая девка!

— На ходу подметки рвет…

— Эта своего не упустит…

— В невесты просится!..

Теперь бабы дружно смеялись, подбадривая тем самым смущенную Анну, которая вышла на дорогу и с торжествующим видом подала пилотку подъехавшему Алексею.

— Спасибо, — улыбнулся он, принимая головной убор и оправдываясь: — Нечаянно с головы слетела…

— Я видела, — только и смогла сказать тоже улыбающаяся Анна, быстро про себя отметив: «А он ничего себе…»

Алексей поднял было ногу, чтобы ударить по педали и ехать дальше, но, взглянув на незнакомку, не стал заводить мотоцикл. Она показалась ему милой, приветливой и по-женски вообще привлекательной. Загоревшее от летнего солнца и ветра в поле лицо, слегка высокая грудь, часто поднимающаяся под желтой кофточкой: по всему было видно, что незнакомка сильно волновалась, ведь летчик не знал, что Анна еще не замужем и, встретив молодого симпатичного военного, почему бы и не поволноваться. И уехать от нее просто так было ему неловко. Тем более что женщины в один голос кричали:

— Вези ее домой!

— Не зря она подняла пилотку!

— Плати ей добром!

— Устали? — почему-то глядя на тяпку Анны, спросил Алексей.

— Ни рук, ни ног не чую, — как-то ласково, тепло, ничуть не жеманясь, как это делала неприступная Евдокия, ответила девушка. — Картохи пропалывали — повитель заглушила страсть как… Целый день гнулись как проклятые…

— Понятно, — ни с того ни с сего опять улыбнулся Алексей вместо того, чтобы посочувствовать уставшей, и вдруг предложил, сам удивляясь, откуда так быстро пришла эта мысль: — Садитесь…

— Куцы? — не поняла Анна, разглядывая мотоцикл.

— Не куцы, а сзади меня… На это сиденье, — обернулся он назад. — Садитесь и показывайте дорогу к своему дому. — Как вас звать?

— Аня… Анна Дмитриевна Анисова.

— А меня Алешкой нарекли, — теперь уже громко рассмеялся летчик. — Алексей Иванович Привалов, лейтенант военно-воздушных сил к вашим услугам, труженица полей!..

— Ух ты как! — покачала головой девушка.

— Как?

— Только в кине так балакают.

Под восхищенными взглядами женщин она поудобнее уселась позади.

— Обнимите меня, то есть обхватите, то есть держитесь…

— Тяпку, тяпку кинь мне, удобнее сидеть будет, — крикнула одна из женщин.

Отдав подруге тяпку, Анна крепко обхватила летчика, плотнее прижалась всем телом к его спине и сомкнула руки на его груди. Мотоцикл вновь, но теперь уже победно заревел и помчался к селу, поднимая за собой легкую, прозрачную кисею горячей пыли. Женщины притихли и с откровенной завистью смотрели мотоциклу вслед.

— Показывай, куда ехать, — попросил Привалов, когда они выскочили на улицу Нагорного.

Остановив мотоцикл возле указанной хаты, Алексей первым соскочил с сиденья, помог и Анне слезть и проводил ее до калитки.

— Так она же скоро рухнет, — покачал старую, действительно сильно прогнившую калитку Привалов.

— Все скоро рухнет, — вздохнула Анна и кивнула на хату: — И она уже развалюха…

— А кто есть еще в доме? — поинтересовался Алексей.

— Я одиношенька, как перст!..

Летчик еще раз внимательно осмотрел калитку, прикинул.

— Принеси-ка молоток, — попросил он.

Анна поспешила в хату и вскоре вернулась с небольшим молотком в руке.

— Он, оказывается, в чулане валялся… Весь в паутине и ржавый…

Лейтенант молча стал быстро восстанавливать калитку. Анна с любопытством наблюдала за ним.

— Были тут эти… мешочники, — вспомнила она.

— То есть? — не понял Привалов, продолжая бить гвозди в почерневшие столбики.

— Ну, те солдаты, которым в армии не досталось ни харчей, ни одежды, ни даже винтовок… Окопы рыли!.. У меня аж трое стояли, обещали калитку починить, но, видно, не до калитки им было, ушли, так все и оставив…

— Так уж и все? — ехидно усмехнулся Алексей.

— Все!.. А ты на что намекаешь, а? Чкалов кукурузный! — дернула плечом Анна. — Им не бабы нужны были, а крохи хлеба… Не покорми тебя день-два, куда глядеть будешь? В миску или на Евдокию?… Для того, о чем ты думаешь, мужик должен быть сыт, ухожен… Эх ты, а еще лейтенант!..

— Осмелюсь доложить, я в норме! — сделал он стойку по команде «Смирно!».

— Ну, это еще неизвестно, на словах вы все… герои!..

— А ты проверь, а не вали напраслину…

— Ага, война, мол, все спишет?… И Евдокии, небось, так же мозги полоскал?

— Далась тебе эта Евдокия, Аня! — скривил от обиды губы Привалов. — Она сегодня в распоряжении командира нашего полка… На самолете катается! Да, Анечка, мужа надо ждать! — пытаясь все выпытать, как бы между прочим заметил назидательно лейтенант, кончив ремонтировать калитку. — Вот, даже не скрипит!..

— Какой муж? Мой муж объелся груш!.. Никого у меня не было, Алеша…

— Что ты говоришь! — воскликнул Привалов, даже не скрывая, что рад был услышать такую весть. — Красивая! — он сделал было шаг к ней, но Анна решительно подняла руку.

— Нет, лейтенант, ты укатывай на свой аэродром, тебе же, небось, лететь сегодня ночью?

— И то верно…

Привалов спохватился, пошел к мотоциклу, стал заводить его.

— Ты только возвращайся, — старалась перекричать треск двигателя Анна. — Береги себя и возвращайся, я ждать буду!..

Алексей согласно кивнул головой.

— Со мной ничего не случится! — последние слова лейтенанта потонули в громком грохоте мотоцикла.

В пути Привалов все никак не мог понять: куца и откуда просила девушка возвращаться? Ну, откуда — еще можно догадаться: из полета в тыл фашистов. А вот куда? Вообще, на аэродром, как все пилоты полка, или он, единственно он, должен был вернуться живым к ней? Сердце его учащенно забилось. Образ Анны встал между ним и Евдокией. По красоте они, конечно, сравниться не могли, но душа, душа у Анны куда богаче… Когда он возвращался из Нагорного, женщины с тяпками уже входили в село и дружно махали ему руками. «Теперь все наши косточки перемоют», — подумал лейтенант, но ему это было даже приятно. Очень хотелось еще раз побывать у Анны, а уж как там сложится — неважно.

Аэродром в нагорновском лесу просуществовал еще около двух недель. Между Алексеем и Анной установились близкие отношения. Встречались больше днем и то, когда Анна по какой-либо причине находилась дома, а не на работе. А однажды она, зная, что Алексей свободен и обязательно приедет в Нагорное, притворилась больной, обвязала щеку платком и стонала:

— Кутний мудрует… Он у меня еще там болел, в Грузии, на болоте простудила… Ой, моченьки моей нету!..

Председатель колхоза Прокофий Дорофеевич был не только строгим, но и жалостливым. Он поверил Анне и оставил ее дома отлежаться, авось к завтраму зуб уймется.

— У меня тоже бывает, — коснулся он указательным пальцем своего рта. — Так я боль эту сто граммами снимаю… Проходит! — уверял он. — И ты попроси у кого-нибудь самогону…

— Попрошу, — простонала Анна.

Алексей действительно в тот день, минуя столовую, подъехал к знакомому двору. Потрогал рукой калитку — прочно держалась. Взбежал по низкому крылечку, плечом толкнул дверь в сенцы — она не была заперта. Переступив порог хаты, он, сильно возбужденный, коротко произнес:

— Я на минутку, Аня…

Она молча бросилась к нему навстречу и, горячо целуя, крепко обняла. — Нехай эта минута будет нашей… навсегда, — прошептала она.

Лейтенант легко подхватил девушку на руки и, нежно прижимая к своей груди, понес к кровати с откинутым на бок одеялом, искусно сшитым из разноцветных ситцевых и сатиновых треугольников.

— Только задерни занавески, — попросила она, опрокидывая голову на высокую подушку, по которой рассыпались ее густые волнистые русые волосы, и Алексей тут же исполнил ее просьбу. — Теперь иди ко мне… Алешенька! — расстегнула она на высокой груди кофточку. — Я до тебя никого не знала, — ее губы обжигали заросшие короткой щетинкой щеки лейтенанта. — Любимый…

Некоторое время спустя Алексей, поглядывая на наручные часы, заторопился: слишком уж быстро бегут стрелки. Анна с наскоро завязанными сзади волосами, скрепленными лентой, проводила его до калитки, где стоял знакомый мотоцикл.

— Возвращайся поскорее, — глухо попросила девушка — ей трудно было говорить, голос обрывался, глаза застилали слезы, хотя она изо всех сил старалась не заплакать.

Алексей кивнул головой, тоже от волнения не находя нужных слов и сожалея, что не встретился с ней раньше.

После обеда, как только солнце стало соскальзывать вниз по небосклону и не так сильно накалять дорожную пыль, Анна, к великому удивлению Прокофия Дорофеевича, была уже в поле.

— Что так?!

— Я, как ты посоветовал, набрала в рот полстакана самогона, пополоскала и все прошло, — откровенно соврала девушка.

— А что я тебе говорил! — обрадовался председатель. — Самогон — лучшее лекарство от болезни зубов!.. Да и вообще от всех болезней, — махнул он рукой. — Не напрасно же солдатам перед атакой дают по сто граммов водки: и не так страшно лезть на выстрелы, и не так больно, если ранят… На себе испытал, когда осколки шарпанули по моей руке… Наркоза не было, а только водка… Она, родненькая, одно спасение!..

Урожай хлебов в колхозе на втором году войны вышел на славу. Большие увесистые колосья пшеницы низко гнулись под тяжестью спелых янтарных зерен.

— И такой хлеб оставить врагу! — сокрушался председатель колхоза и беспрестанно досаждал телефонными звонками Красноконский райисполком и райком партии.

— Знаем, знаем, — отвечали ему, — но комбайнов нет… Не жди, Конюхов! Мобилизуй всех, кто может держать в руках косу, даже женщин и девушек, а если какая из них не совладеет работать косой, пусть достают с чердаков и из чуланов старые серпы, наточат их до состояния лезвия бритвы — и тоже в поле и на степь!.. Короче, хлеб до последнего колоска должен быть убран… А тот хлеб, что в скирдах, — молотить! Немедленно молотить! Ты головой отвечаешь за это!..

— Вот те раз! — почти кинул с досады телефонную трубку на аппарат Прокофий Дорофеевич и широко распахнул окно кабинета, куда влетел свежий и чуть прохладный ветерок с ближайшего луга, где среди ракит поблескивала на солнце речка Серединка. — Я же и виноватым остаюсь…

И он сам бегал ни свет, ни заря по Нагорному, не доверяя бригадирам, поднимал людей, обещал, просил, ругался, на чем свет стоит. В колхозе было четыре бригады — три полевых и одна овощеводческая. Возглавляли их женщины, которых председатель старался пораньше поднять с постели.

— Надо, надо, бабоньки, — говорил он, будто стонал, — досыпать будете после войны… Вот разобьем фашистов, тогда и… А сейчас ни один колосок не должен остаться ни на корню, ни в крестцах, ни в скирдах, ни на стерне…

То ли из уважения к памяти бывшего председателя колхоза Алексея Петровича Лыкова, то ли по привычке, но Евдокию ни бригадир, ни тем более новый председатель колхоза Прокофий Дорофеевич Конюхов не заставляли идти на работу, как других, ссылаясь на военное время. И Евдокия, чутьем улавливая это настроение, даже стыдилась своего положения, поэтому сама ежедневно шла вместе со всеми на уборку урожая. «Как бабы, так и я», — решила она раз и навсегда и старалась не отступать ни на йоту от этого решения. Крестьянка по рождению, она умело скручивала из осоки свясла, вязала ими тяжелые снопы пшеницы, складывала их в крестцы, забиралась на скирд и ловко вилами подхватывала подаваемые снизу ею же туго связанные снопы.

— Невестка, хватай! — кричал ей в этот момент Виктор и с силой подбрасывал вверх сноп.

Она была старше его на два года и им впору бы называть друг друга по имени, однако в Нагорном так уж по старинному обычаю повелось, что жену старшего брата младшие братья называли невесткой, и даже тогда, когда у старшего брата расстраивался брак, как это случилось у Ивана Званцова. Для Виктора Евдокия осталась навсегда невесткой, собственно родственницей.

Прокофий Дорофеевич, измотанный заботами, уставший, не досыпавший ночей, обруганный районными начальниками всех рангов за то, что медленно убирает хлеб, сам покрикивавший почти на всех, частенько прибавлял к крику матерное слово, без чего любая речь его просто не была бы речью. С Евдокией же он разговаривал на пониженных тонах, с большой долей ласки, словно перед ним была его родная послушная дочь. Многие так и понимали складывавшиеся отношения между ним и Евдокией, но только не Зинаида Званцова, которая откровенно ревновала ее к председателю.

— Я ей космы-то повыдираю, — грозила она в беседах с бабами, точно зная, что языки их обязательно донесут до Евдокии ее агрессивные намерения, — не погляжу, что она… подумаешь, красавица южная, никому не нужная… — тут Зинаида без зазрения совести врала, ибо на Евдокию, облизываясь, как коты на масло, засматривались и стар и млад. — А чем я хуже? Что у меня не так? — поднимала она край юбки повыше колена. — Все на месте!

— Угомонись ты, Зинка, — советовала ей Анна, — подумай о своем Антохе, он нынче воюет, а ты тут хвостом виляешь, как сучка перед кобелями…. А то, гляди, вернется домой Антоха-то, так еще неизвестно кому космы будут выдирать!..

— Да вернется ли, — сразу сникла Зинаида, — мало оттуда возвращаются, посчитай, почти на половину наших мужиков похоронки пришли… И мой Антон не заговоренный!.. Ой, я часто думаю, — вдруг весело засмеялась она, — как он там воюет, такой шустрый, драчливый, может, немцев штабелями укладывает, вот бы хоть одним глазком взглянуть! Вдруг героем станет, ну, тогда я с ним под руку по улице Нагорного… Звезда на его груди светится, а я такая счастливая… Завидуйте, гадовки!

— А как же Прокофий?

— Прошка-лепешка?… Ах, — отмахнулась она рукой, — сбрешу что-нибудь — поверит! Антон у меня все слопает, что ни приготовь!

Однако к Евдокии Зинаида ревновала председателя напрасно. Не было замечено, чтобы кто-то, даже из самых шкодливых пожилых или молодых поклонников женских юбок, крался к двери ее хаты или стучался ночью в окошко. И на току, в часы краткого ночного отдыха, Евдокия не отходила от баб, ложилась рядком с ними и, свернувшись калачиком, крепко спала до очередной побудки.

— Как изменилась Дуська-то! — шептались между собой бабы. — Ни дать ни взять — монашка!

— Никаких мужиков не признает.

— Да и они к ней не липнут, боятся или что?

— Зауважали дюжа из-за ее покойного отца Алексея Петровича, земля ему пухом…

— Кажут, приезжал к ней из района один, видный такой, при галстуке, — отшила, больше к Нагорное он носа не показывает…

— Такая вот она, любовь с трактористом, — до гроба!

— А из гроба мазутом несет! — хихикал кое-кто.

Почесав языки, бабы тут же умолкали, едва лишь появлялась Евдокия, сплетни моментально менялись на явный подхалимаж и лесть.

— Ой, Дусенька, ну какая ты нынче красивая!

— Почему нынче? Не ври, она всегда такая!

Не один раз встречал председатель лейтенанта у дома Анны и даже накоротке познакомился с ним. Председатель был влюблен в авиацию и искренне сожалел, что остался с одной рукой, а то мог бы выучиться на летчика, поднаторел бы в грамоте и, глядишь, оказался бы в небесах или даже через Северный полюс маханул. Мечтал Конюхов, хорошо зная, что за мечту, какой бы она дерзновенной ни была, платить не надо. А взаимные отношения между лейтенантом и Анной не осуждал, наоборот, сняв единственной рукой с головы пропотевший насквозь и принявший пепельный цвет от пыли, накрепко въевшейся в материю, картуз и этой же рукой приглаживая влажные, стоявшие, как он сам выражался, «матюком», то есть вверх, волосы, он по-отечески говорил девушке:

— В мирное время вашей паре цены не было бы!.. А сегодня неизвестно, что случиться завтра… Смотри, сироту не оставь, — намекал он, отчего Анна густо краснела и отмахивалась рукой.

— Скажешь тоже, Прокофий Дорофеевич!..

— Ничего эдакого! Мы все человеки, живые, и в нас шевелится… это самое… чувство, — пытался объяснить он на правах старшего и опытного, но поскольку у него это не получалось хорошо, быстро переводил разговор на наезженную тему: — Такой хлеб уродился, убрать бы вовремя…

И Привалову при встрече он пел ту же самую песню.

— Хлеб стеной стоит, Алексей Иванович, не успеем обмолотить и увезти, немцу достанется… Вы уж там не пускайте его, проклятого, а если совсем не сможете, то хоть подольше задержите… Ты летаешь, сверху фронт виднее, скажи, где он, далеко ли от нас?

— Хотелось бы мне, Прокофий Дорофеевич, сказать, что далеко, самому легче было бы, да не могу, — глубоко вздохнул Привалов и, покачав головой, добавил: — Зачем мне врать вам: фашисты рядом. — И, оглянувшись назад, — все-таки опасно сообщать истинное положение, которое сложилось на фронте, полушепотом сказал: — Под Харьковом настоящая мясорубка… Множество наших в плен попало… Дорога сюда гитлеровцам открыта…

— Так что же нам с зерновыми делать? Сжечь их к чертовой матери, что ли? Али как?

— Ну тут уж вы сами определяйтесь, тут я вам не советчик… А как районное начальство советует?

— А-а! — махнул рукой председатель в сторону Красноконска. — Как мне сдается, они там сами на чемоданах сидят, чувалы барахлишком набивают. … Им уже не до нас… Знают, немцы с партийными и активистами вроде меня цацкаться не станут — голову в петлю и шабаш! Беда, товарищ лейтенант, ой, беда!

— Сам знаю, что беда, Прокофий Дорофеевич, — стараясь подладить ответ под стиль беседы нагорновцев — неспешный, сосредоточенный, с долей грусти и неуверенности, вздыхал Привалов.

Но беда бедой, а сердце Алексея стало все сильнее и сильнее притягивать к Анне. Лейтенант даже удивлялся, как это он раньше не замечал ее, ведь все девушки в короткие свободные минуты крутились у столовой авиаполка, когда сюда приезжали веселые пилоты и налаживали с ними знакомства. Щелкала здесь семечки и Аня, но как он ее не приметил? Ему казалось это противоестественным. Затмила не только глаза, но и разум Евдокия. Вспомнил, как отвез он эту женщину на аэродром, как курносый майор, командир авиаполка Криулин, расплываясь в широкой улыбке на лице, похожем на блин, нежно взял Евдокию под руку и повел к самолетам, расхваливая свой полк с таким пафосом, будто именно он решал судьбу всех воздушных боев, наземных войск противника и вообще судьбу всей войны. Обещал научить любопытную Евдокию запросто летать на самолетах любых типов. И даже поднял ее в тот день в воздух, крепко-накрепко привязав в кабине ремнями. Злые языки нагорновских баб судачили о том, что в полете Евдокия что-то непотребное делала. Но это были лишь пересуды, просто бабы завидовали Евдокии. Ведь после краткого полета красавицу пригласили в штабную палатку, где ее угощали хмельными напитками, всякими деликатесами в виде шоколада и консервов, и будто лишь под самое утро майор лично привез ее на мотоцикле домой. Было именно так или не было, но зависть способна и не на такие фантазии!

Окружив потом Евдокию плотным кольцом, женщины с большим интересом, с охами и вздохами слушали ее рассказ о том, как красиво выглядит с высоты Нагорное, как вообще привлекательна земля с птичьего полета.

— Смотришь вниз, — рассказывала она, — и видишь рай на земле, а немцы-изверги кидают на нее бомбы. — Она подняла глаза к небу и развела руки. — Чтоб им ни дна, ни покрышки, злодеям… Как их только Господь наш терпит!

Бабы соглашались с нею, но язвительно, с намеками и хихиканьем предлагали:

— Ты лучше нам про майора расскажи…

— Про майора?! Так он же курносый! — расхохоталась Евдокия, а потом серьезно сказала: — Нет, в самолете он мужик ничего, с ним даже не страшно… А так… я же говорю… курносый! — намекнула она.

Начатый бабами смех на улице продолжался потом в хатах, у соседей, в гостях. Нет, лучше им не попадаться на язык!

VII

С каждым днем все чаще и все наглее стали летать над Нагорным и окрестными селами немецкие самолеты. Целью их была прежде всего Алексеевка, где скапливалось множество железнодорожных составов. Но там хорошо была налажена воздушная оборона. Едва вблизи появлялся вражеский бомбардировщик, как небо густо заполняли клочки дыма от взрывов зенитных снарядов.

В один из вечеров особенно громко загудела и опушка леса, где располагался аэродром. Одна за другой двукрылые стрекозы поднимались над лесом и улетали в восточном направлении. Провожать летчиков, ставших почти родными в Нагорном, пошли многие жители села, преимущественно молодежь. Заплаканная Анна не скрывала, что расстается с любимым человеком. Она долго стояла с Приваловым в сторонке от других, о чем-то говорила. Алексей внимательно слушал девушку и кивал головой, очевидно, соглашаясь. В последнюю минуту Анна прилюдно обняла летчика и поцеловала.

Шумно провожали ровесники Степана, который, как уже полноправный член авиаполка, хотя еще и не зачисленный в рядовые, но в механики пристроенный, улетал в тыл, на место новой дислокации кукурузников.

— В штабе полка обещали направить меня в летную школу, — не без гордости сообщил Степка новость друзьям. — Не знаю еще, куда и в какую школу, но обещали… Я хотел бы летать и на этих… этажерках, знаете, как их немцы боятся! Но лучше бы на бомбардировщиках…

И он говорил о таких типах самолетов, о которых друзья его и слыхом не слыхивали и слушали, разинув рты.

— Ты, Степка, пиши, — с грустью на белобрысом лице попросил Митька друга. — Не забывай, понял?

— Обязательно, Митя, только… Как же я напишу, если сюда вдруг немчура придет?

— Не вдруг и не если, а придет! Смотри, сколько вокруг беженцев! — заметил Виктор. — Да и летчики твои не из спортивного интереса перебазируются. … А мы чуть что — в лес, в партизаны…

— Обязательно в лес, — подхватил мысль Виктора Тихон. — Леса у нас тянутся, — махнул он рукой, — я глядел по карте — бесконечно!.. Леса лиственные: дуб, клен, ясень, но много есть диких груш, яблонь… Этой кислятины не наешься, но голод утолить можно запросто, — обнадежил он потенциальных народных мстителей. — Не пропадем!.. Землянок накопаем — зимой не замерзнем… У Захара чалого надо опыт перенять, он мастер землянки сооружать… Так что, Степка, когда будешь над нашим лесом лететь на задание, дай знак… Ну, как-нибудь там, мертвую петлю, к примеру, сделай. Раз — и мы поймем: Степан летит!

— Это с бомбами-то мертвую петлю?! — усмехнулся Степан. — Думай, что говоришь, географ!

На аэродроме Степана втиснули в двухместный учебный самолет.

— От винта! — крикнул летчик из открытой кабины.

Легкий У-2 затрещал, задрожал, покатился по полю и взмыл в воздух. Ребята, которых в этом случае допустили на аэродром, долго махали в след улетающей двухкрылой птице, уносившей их закадычного друга. У всех стало скучно и пусто на душе, словно Нагорное осиротело, хотя улицы села были переполнены военными и беженцами. По большаку бесконечно шла боевая техника: гусеничные трактора и кони тянули тяжелые пушки, грузно двигались танки различных типов, в том числе и тяжелые КВ.

— Башня — под крышу нашей хаты, — восхищался Митька, — во махина!.. И на таком танке отступать? Да на нем можно всех немцев передавить, как вонючих клопов! Хоть самого Гитлера!..

— Достань его в Берлине! — заметил Виктор. — Я часто мечтаю… просто так, от нечего делать, как я штурмую Берлин…

— Я тоже мечтаю, — сознался Тихон, — о чем только не мечтаю!

— Человек без мечты не человек, — сделал глубокомысленный вывод Митька. — Мечта когда-нибудь становится фактом…

— Не всякая мечта… Часто это просто гимнастика мозгов! — перевел этот разговор в шутку Виктор.

Следующее утро выдалось на редкость ясным и тихим. Солнечные лучи, проникнув в открытое окно, высветили на полу яркий, но несколько искаженный квадрат; в кустах сирени, цедящих в палисаднике тонкий сладкий аромат, затеяли возню воробьи. Виктор потянулся на постели, откинул в сторону старое легкое одеяльце, широко зевнул и вдруг, спохватившись, сел на край кровати: он недоумевал, почему его не разбудили чуть свет, как это было все последние дни, почему не слышно голосов ни бригадира, ни председателя колхоза. Неужели в Нагорное ворвались немцы и все начальство разбежалось? А потом вспомнил, что вчера он принял наверху последний сноп и бережно уложил его в скирд. Работа не завершена, на поле стоит еще немало нетронутых крестцов, надо и их заскирдовать, заодно и продолжать молотьбу. Но молотилка опять стала чихать и выплевывать назад из железной пасти необмолоченными снопы, а потом и вовсе остановилась, но ремонтировать ее по существу уже некому: Степан улетел, а у всех оставшихся ребят, по категорическому утверждению председателя, руки не оттуда выросли. «Придется разочаровать этого однорукого черта», — подумал Виктор, решив попробовать себя в качестве механика. Босыми ногами он коснулся теплого земляного пола и тут же услышал голос матери. Анисья Никоновна почти кричала, что сильно встревожило Виктора, и он стремглав выскочил на крыльцо. Посреди двора мать и отец обнимали солдата. Протерев глаза кулаками, Виктор узнал в солдате Александра.

— Витька! — Александр вырвался из объятий родителей и подбежал к брату. — Витя, брат!..

— Санька, чтоб тебя!..

Братья крепко обнялись. И Виктор впервые увидел на груди Александра медаль «За отвагу». Увидел и осторожно прикоснулся к ней пальцами правой руки.

— За что?

— Потом расскажу, — пообещал Александр, но тут же добавил: — За многое: за окопы, за атаки, за спасение раненых, за языком даже ходил…

— За фашистом?! — удивился Виктор.

— А за кем же еще! — засмеялся Александр и обернулся к матери. — Картохи бы, жареной, чтобы с румянцем, чтоб похрустывала…

— Я мигом, сынок, — встрепенулась Анисья Никоновна. — Афанасий, — глянула она на мужа, — что столбнем стоишь? Иди подкопай пару кустов, покрупнее выбери…

— Дай сыном налюбоваться, мать, — погладил свою бороду Афанасий Фомич, — погляди — герой!.. А картох я зараз принесу, ты не успеешь печь растопить…

Старик достал из закутка сарая лопату, звякнул пустым цинковым ведром и отправился на огород.

Оказывается, Александру подфартило. Его воинская часть, истрепанная в частых боях, расположилась на короткий отдых в нескольких километрах от Нагорного. Неизвестно, сколько времени предстояло ей оставаться на занятом месте — все зависело от состояния боевых действий и от задачи части: занять оборону или отходить на восток. В любом случае командование отпустило Александра, позволив ему побывать дома по возможности несколько дней. Его знали и уважали в полку: во-первых, за то, что он первым из солдат подразделения был награжден медалью «За отвагу», во-вторых — за его поистине летописный почерк: не существовало в штабе документа, который бы не писал Александр, поскольку в полевых условиях пишущюю машинку где достать, и, в-третьих, Александру, имевшему среднее образование и солидный опыт фронтовика, присвоили воинское звание «лейтенант».

— Никто даже не дослужился до командира, а только Сашка, — гордился Афанасий Фомич. — А я бы мог еще на японской унтером стать, я смелый был, Сашка весь в меня!

— Не хвастайся, — смеялась Анисья Никоновна. — Всю жизню хвастаешь…

— Молчи, старая, — сердился муж, — а ты меня всю жизню унижаешь!

В хате на Александра пахнуло знакомым с детских лет запахом: борщом, хлебом, палисадником, дышащим с улицы в открытые окна. Развязав тощий вещмешок, Александр высыпал из него на стол несколько мясных и рыбных консервов, а также брикеты в бумажных обертках, на которых было написано «Каша». Нетерпеливый Афанасий Фомич развернул один брикет и, попробовав на зуб его содержимое, неожиданно сплюнул на пол. Все рассмеялись.

— Кашу эту еще варить надо, батя, — пояснил Александр.

— A-а, я думал, что можно и так есть…

Трудно передать, с каким удовольствием и блаженством отдыхал Александр в родительском доме! Все тут было близко его сердцу: побеленные стены и потолок с массивной матицей с черным крестиком посредине, выжженным трепещущим язычком свечи в пасхальные дни; низкие и узкие окна с тускловатыми шибками, тяжелый дубовый стол, за которым пировал его дед, а может быть, и прадед (о нем он, искренне сожалея, ничего не знал, война, как заметил Александр, обостряла чувства уважения к «отеческим гробам»); иконостас из фотографий на самом почетном месте стены, на одной из пожелтевших от времени фотокарточек — отец в военной форме еще царской армии, с погонами — свидетельство того, что Афанасий Фомич участвовал в качестве рядового в русско-японской войне; в святом углу тихо светились окладами несколько старинных образов, обрамленных домотканными утирками, искусно расшитыми цветными крестиками, узорчиками и петухами. Один образ был темным, на нем почти не был виден лик святого, но Анисья Никоновна утверждала, что это образ Николая-угодника. С этим образом венчался кто-то из далеких родственников Званцовых, может, даже прапрадед! Перед образами висела незажженная лампадка. Видимо, масла не было — керосином лампадки не заправлялись, запах не тот. «И теперь всю эту семейную реликвию могут уничтожить фашисты, — с горечью подумал Александр. — Разве можно с этим мириться?!»

Следующим утром он открыл глаза и не поверил, что лежит в уютной чистой постели. На стене мирно, навевая спокойствие и благодать, тикали знакомые ходики с висящей на цепочке гирей. Перед самым пробуждением Александр видел сон, который, как ему казалось, неотвязно продолжался всю ночь: шел бой, высокой черной тенью на него надвигался немецкий танк; затем вражеский окоп, Александр с товарищами прыгает в него, хватают полусонного немецкого солдата… Александр вытер со лба пот, поежился под легким одеялом. Все это было наяву. Помнит он бешеный огонь, который открыли немцы… Как погиб товарищ, и он один тащил к своим окопам «языка» — огромного немца со связанными руками и тряпичным кляпом во рту. И не дотянул бы он эту тушу, но подползли свои и помогли ему уже не спрыгнуть, а просто свалиться в бессилии в свою родную траншею. Теперь все это казалось таким далеким, неестественным, как дурной сон. Вот только гимнастерка, висящая на спинке стула, стоявшего рядом с кроватью, да уставшая от военных невзгод медаль на гимнастерке не давали забыться. И Александр, как бывало, спрыгнул с кровати.

Услышав легкий шум, в хату вошел Виктор с радостной улыбкой на лице — встреча с братом не могла не радовать его. Он уселся на лавке, опустив локти на стол, и с восхищением наблюдал за тем, как Александр ловко закручивает на ногах обмотки и зашнуровывает ботинки.

— Медаль тебе дали, а сапоги забыли? — не то спросил, не то констатировал Виктор с обидой в голосе.

— Сапоги? — поднял голову Александр. — Сапог, Витя, я мог бы иметь сколько хочешь… Можно было бы лавку открывать и продавать… Только немецких сапог!.. Но противно снимать обувь с убитого… Да и не положено, мародерством это называется… Я на такое не гожусь… А обмотки ничего, в них даже удобнее… Да ты не расстраивайся, дадут мне сапоги, наши, советские, я ведь теперь лейтенантом стал, а командиру сапоги найдутся…

— Я никогда бы не научился так обмотки завертывать…

— Научился бы! — усмехнулся Александр. — Приспичит, так штаны снимешь… Так и тут!..

На улице детишки шумно толкались возле Александра, с неподдельным любопытством и чистой детской завистью разглядывали медаль на его груди. Для них она казалась высшей наградой, которую дают всем, кто стал героем на войне. А тот, кому дозволялось дотянуться и потрогать медаль хоть бы мизинчиком, был вне себя от радости и гордости. Александр был для них былинным богатырем. И не только для малышей, но и для взрослых. Особенно для девушек. Не мог он не заметить так хорошо знакомый ему мечтательный взгляд Татьяны Крайниковой. «Она сказала: это он», — вертелось в голове у девушки, чувствовавшей себя Лариной Татьяной. Конечно, Александр, хотя и командир, но в обмотках вокруг смешных ног, — не Евгений Онегин, но все же он был тот, о ком она всегда грезила с книгой в руках.

Встретившись, они крепко пожали друг другу руки.

— Ну, что ты новенького прочитала, пока я расправлялся с фрицами? — Александр ласково посмотрел в глаза девушки, ругая себя за столь поспешный и глупый вопрос: до романтики ли теперь!

— Много, — смутилась Татьяна. — О Кристофе Ромена Роллана читала. …

— Ого! — несколько притворно воскликнул Александр, опять в душе ругая себя за несмышленость, но спросил: — Где взяла?

— Так в нашей школьной библиотеке есть…

— Да?! А я и не знал… Но я тебя, Таня, догоню, вот увидишь, дай только с фашистами управиться… А уж там я и до твоего Жана Кристофа доберусь! — весело улыбнулся он, смутив девушку, которая поняла, что Александр, оказывается, давно уже прочитал этого французского писателя, иначе откуда бы ему знать, что Кристоф еще и Жан!

В этот вечер они, прогуливаясь по улицам Нагорного, много говорили о литературе, а также обо всем, что приходило в голову, но больше всего, конечно же, о войне.

— Страшно, когда в бой идешь?

— Сперва да, а потом в привычку входит… Знаешь, — вдруг вспомнил он, — когда тихо, не рвутся снаряды или бомбы — в окопе не спится, будто чего-то не хватает… Вроде колыбельной матери!.. А когда ухает, и даже совсем близко, — храпишь в обе ноздри…

Рассказывая, Александр пальцами коснулся руки девушки и почувствовал, как она внезапно вздрогнула, но руку не отдернула. Так они шли и шли, пока наконец не оказались у берега Серединки. Речка мирно и тихо плескалась у песчаного бережка, на зеркало спокойного плеса лилась синева неба, выделяясь своим блеском среди потемневшего в сумерках луга. В высоком камыше переговаривались ласточки, слетевшиеся из села сюда на ночлег, — ночью их никто не тревожил, а вечером и утром здесь было для них изобилие мошкары.

Александр медленно, осторожно обнял девушку за талию, нежно прижал к себе. Она покорно прильнула к нему. От вспыхнувшего чувства у обоих закружилась голова. Горячий поцелуй обжег их губы, колени у Татьяны задрожали…

Прошло счастливых полчаса. Но вдруг гладь речки озарилась бесчисленными огоньками. Звуков слышно не было, только вспыхивали в небе огни. Это над Алексеевкой вновь поднялась, пульсируя и расширяясь, полыхающая стена. Поскольку звука не было слышно, то казалось, что это фейерверк из волшебной детской сказки. Но вот в темноте послышался гул бомбардировщиков, который вернул сознание к страшной действительности. Несколько взволнованные и встревоженные, Александр и Татьяна поспешили домой.

В хлопотах прошел следующий день. Александру оставалось гостить дома менее суток. Афанасий Фомич договорился с председателем колхоза о выделении конной повозки, чтобы утром отвезти сына к месту расположения его части.

— Как же, как же! — воскликнул Конюхов. — Поможем нашему герою… Правда, командиру автомобиль бы подать, да только где его достать, нашу полуторку взяли на нужды фронта… Только, Афанасий Фомич, — поднял председатель палец, — поскорее возвращайтесь… Кони нужны, ох как нужны!.. Да и вы с вечера отбейте косу, поможете сена на зиму подкосить… Может, немец сюда не дойдет, а может, черт его знает!..

— Не сумлевайтесь, Прокофий Дорофеевич, я успею, — заверил Афанасий Фомич.

А сознание Александра целый день было занято Татьяной. Он с нетерпением ждал вечера. Ему во что бы то ни стало хотелось еще раз увидеть девушку, поговорить с нею. Татьяна, как и все ее подруги, работала в колхозе, помогая овощеводам пропалывать растения. Встретились поздним вечером и снова ушли за околицу села.

— Весь день я думал о тебе, — сознался Александр.

— Когда ты уезжаешь? — с дрожью в голосе спросила Татьяна.

— Утром…

Она сама обняла Александра, прижалась к нему.

— Ты не думай… Я… я… я люблю тебя, Саша…

Он стал ее целовать…

Жестковатая трава была еще сухой, роса не успела окропить ее, когда уставший Александр откинулся на спину. Скудное на звезды летнее небо смотрело на него чуть дрожащим голубым глазом Веги, но не возвышенные звуки, извлекаемые вечностью из струн созвездия Лиры, слышал он, а бесконечный гул техники с большака, по которому на восток двигались отступавшие войска и беженцы. Рядом, крепко прижимая его руку к своей груди, лежала Татьяна и тоже молча смотрела в таинственную бездну небес.

Утром Александр покинул Нагорное.

В тот же день домой возвратился отец Екатерины Егор Иванович Гриханов. Его левая рука была подвешена на длинном выпачканном пылью бинте. У него была повреждена кисть, и неизвестно было, станут работать пальцы или нет. Катя и Аграфена Макаровна с плачем и причитаниями повисли на нем. Лили слезы от радости, что отец и муж остался жив.

— Ну, чего разревелись, — целуя по очереди жену и дочь, успокаивал их Егор, и на глазах его тоже блестели слезы — не чаял он вернуться домой. — Цел я, цел!.. Рука? Так это ничего! Проживу как-нибудь и с одной рукой, если раненая совсем откажет. Кошелки плести все равно сумею! — горькая улыбка появилась под его поредевшими и поседевшими усами. — Хватит вам кваситься…

— Кому нужны твои кошелки! — причитала Аграфена Макаровна, вытирая заплаканное лицо завеской. — Ну, пошли, пошли в хату, Егорушка… Слава Богу, сохранил он тебя…

На второй день к вечеру в хату Егора Ивановича заглянул Свирид Огрызков, да не один, а с сыном Оськой. Именно Оська категорически настоял на этом неожиданном для Грихановых визите.

«Или — или», — заявил Оська, и Свирид Кузьмич понял, что сын вырос, физически справиться с ним он не сможет, а про нравственную сторону и говорить не приходилось: не послушает. Оська заставил отца идти к Егору Ивановичу и свататься за Екатерину.

«Война же! — взмолился Свирид. — Какое сватовство, у тебя что — ум за разум зашел? Совсем очумел малый!..»

Но Оська был неумолим. Первой сдалась мать Оськи Авдотья Саввишна.

«Иди, Свиридка, к Егорке… Может, Богу так угодно!» — стала она креститься на образа.

Егор Иванович радушно усадил гостей за стол.

— Груша, неси-ка, — кивнул он жене, одновременно моргая одним глазом.

Нашлась у Аграфены Макаровны еще одна, как она сказала, последняя бутылка с мутноватым самогоном, сваренным еще до войны и тщательно хранящимся в особом, тайном углублении в погребе.

— Не посчитай за труд, Свирид Кузьмич, откупорь бутылку сам, — попросил Егор и кивком головы указал на свою забинтованную руку. — Мне несподручно, как видишь…

— Это мы быстро! — Свирид попробовал руками — не получается, затем вцепился щербатыми зубами в деревянную пробку и вытащил ее из горлышка бутылки.

— И сам налей, — вновь попросил Егор.

Свирид аккуратно налил в два граненых стакана по самые края, а в третий, Оське, плеснул лишь для виду — рано, мол, ему, и негромко произнес тост:

— За твое возвращеньице, Егор Иванович!..

— Спасибочки! — поднял стакан Егор. — Господь сжалился надо мной, отвел пулю от сердца, но направил ее в руку… Ну, бывайте! — он первым залпом выпил самогон и замотал головой. — Какой свирепый!..

Свирид последовал за ним и, глядя на них, Оська также жадно высосал капли спиртного из своего стакана. Закусывать стали малосольными огурцами — лето на овощи выдалось как никогда благоприятным.

— Моя Аграфена ведрами носит огурцы, — похвастался Егор. — Такого их урожая отродясь не помню…

— Ну, а как там? — поглядел на окно, выходящее на запад, Свирид.

Егор понял с полуслова, что хочет узнать от него человек, который прежде не считал его за человека из-за неотвязной бедности. Это Егора даже обрадовало, утолило его тщеславие. Но, конечно, Свирид хотел бы услышать что-нибудь про войну, хотя что говорить: ясно было по тому, какими потоками движутся беженцы и части Красной армии, с какими криками раненых везут на конных повозках — положение на фронте тяжелое. Отступление превращалось в настоящее бегство. И все же Егор, горестно качая головой и прижимая больную руку к груди, сказал:

— Прет сатана! Под Харьковом столько наших положил — ужас, а сколько окружил — счету нет!.. Так что дает он нам прочуханку!.. По моим прикидкам, Свирид Кузьмич, немцы у нас будут со дня на день… Не сегодня, так завтра!.. Одним словом, такие несладкие пироги…

— Нам с тобой и до этого не сладко жилось, Егор Иванович, — задумчиво произнес Свирид и резко махнул рукой: — A-а, все одно!..

Пока старшие обсуждали положение на фронте, пили и закусывали, Оська глаз не сводил с Екатерины, которая помогала матери по хате: приносила, уносила. От взглядов Оськи она густо краснела, сердито отворачивалась, хотела даже шмыгнуть из хаты, но мать не пустила.

— Неудобно, — шепнула дочери Аграфена Макаровна, — ты лучше за столом присматривай, подай, коли что понадобится…

Не могла Аграфена Макаровна не заметить взволнованного состояния дочери, Оськиных взглядов на Екатерину, но все-таки не совсем понимала, почему дочь надувает губки и недовольно шмыгает носиком: Оська жених важный, ясно же, зачем он сам пришел к ним и привел отца. Жених из богатой семьи — кто не знал, кто такие были раньше Огрызковы!.. А кто они, Грихановы? Лапотная голь. Правда, война, не время Кате о замужестве думать, но жить-то все равно надо как-то? Хорошо знала она и про ухаживание за дочерью Виктора Званцова. Но его семья тоже не могла богатством похвастаться, к тому же Званцовы — колхозники, а они — единоличники. Да и ребята из этого семейства не совсем надежные: вон от старшего, Ивана-то, Дуська отвернулась, а она дочь самого председателя колхоза, которого всем селом хоронили, с музыкой, и красной материей гроб оборачивали!

Хотя Свирид уже изрядно охмелел, однако и он заметил, что Оська вертится, как уж на раскаленной сковороде. Вдруг рассмеявшись, Свирид положил руку на плечо Егора.

— Ты погляди, Егор Иванович, на моего Оську… А?

— А что? — не вник сразу в суть слов Свирида Егор, но внимательно посмотрел на Оську. — Ничего парень, видный… Чтоб только не война… она любого может покалечить…

— Узнал, что я иду к тебе, и тут же увязался за мной… И знаешь почему?

— Не-а, — покрутил головой Егор.

— Молодой потому что! — несильно стукнул кулаком по столу Свирид. — А мы с тобой, помнишь, как вот такими стригунками бегали, — глянул он на стоявшую у порога кухни Аграфену Макаровну, — за энтими вон…

— Тьфу! — Аграфена Макаровна косо взглянула на мужчин. — Идолы!

— Во, во! И моя точно такая же, — осоловелыми глазами Свирид переводил взгляд то на женщину, то на недопитое в стакане. — Коли девкой была, шелком расстилалась: Свиридушка, Сквиридушка!.. А не успела вылезти из-под венца, как сразу же: Свиридка!..

— Тьфу! — недовольная хозяйка ушла на кухню.

— Ушла!.. Ну и нехай… Немец сатана и баба — сатана!.. Так вот, Егор Иванович, задурил мне голову Оська… Все о твоей Катьке!.. Никак любовь у них… Я ему толкую: вот кончится война, тогда и свататься пойдем, а он талдычит одно: война — не помеха…

— Да, да, пусть все утихомирится, — Егор посмотрел и на смущенную дочь, которая тут же скрылась за дверью хаты, и на нахохлившегося Оську, замершего в ожидании его ответа на слова отца. Егор не очень понимал, что происходит, хотя чувствовал: не люб ей Оська!.. Парень, по всем приметам, не прочь был взять Екатерину в жены. Из хрупкой бледненькой девочки дочь превратилась во взрослую невесту, в лице — кровь с молоком! Похожа на мать, Аграфену Макаровну, которая вышла за него, бедного и не очень уж завидного жениха, стала его женой лишь потому, что сама была из семьи, о которой говорили не иначе, как голь перекатная. Куда было девке деваться!

— Подумаем опосля, — решил Егор Иванович.

— Согласен, — кивнул отяжелевшей головой Свирид. — Пораскинем умом опосля… И ты не темни рылом-то, — почти прикрикнул он на загрустившего сына, который хотел, чтобы все решилось сегодня и немедленно, — такие дела за один присест не делаются!

Когда гости уходили, Екатерина, открывая им калитку, кивнула головой на прощанье. А Егор все еще стоял посреди двора и чесал затылок: зачем все-таки приходил Огрызков? Явно не только ради сватовства. Задумал что-нибудь неладное, хитрец. И в тот же день Егор пошел в правление колхоза — не нравились ему слухи, появившиеся в Нагорном: будто он сам себе прострелил левую руку, чтобы не идти больше на фронт. Что, дескать, можно еще ждать от единоличника, противника советской власти?

— Прокофий Дорофеевич, — жаловался Егор, — вот и ты с одной рукой. … Выходит, что и ты сам себе ее отрубил? Если бы я сам себе пальнул в руку, то следы пороха остались бы обязательно вокруг раны… Да меня бы на месте, тут же, без всякой проволочки кокнули…

— На каждый роток, Егор Иванович, не повяжешь платок, — успокаивал его председатель. — Поболтают и перестанут — надоест!.. К тому же мы найдем тех, у кого языки длинные, и укоротим их…

— Обидно все-таки… Что ж, я нарочно поднимал эту руку из окопа, палите, мол, в нее, домой хочу, под юбку бабы?…

— Ты вот что, Егор Иванович, приноси заявление о приеме в колхоз, исправим прошлую ошибку…

— А как же Пентелька?

— Жигалкину теперь не до этого… Потерпи, Егор, клеймо единоличника смоем… Время смоет… Оно все смывает, — успокаивал председатель Гриханова. — Главное, пиши заявление…

Страшно негодовал Егор Иванович на односельчан. Мрачным вернулся домой. Злой, бродил по хате из угла в угол, носком солдатского ботинка сдвинул в сторону табурет, затем сел на него и крепко выругался. Испуганная Аграфена Макаровна молча выглядывала из кухни — таким сердитым мужа она никогда раньше не видела.

VIII

Уже несколько дней все дороги вокруг Нагорного были забиты отступающими. Однако жители села с места не трогались: им все еще не верилось, что сюда придут немцы. Как обычно, выходили на поля, выполняли другие колхозные работы.

— Ребята, торопиться надо, — эти слова постоянно произносил председатель колхоза, сильно похудевший и заросший жесткой щетиной. — Вы видите, что творится! — показывал он здоровой рукой на дорогу с бесконечными обозами, которые двигались недалеко от последнего скирда пшеницы. Прокофий Дорофеевич держал в почерневших пальцах увесистые колосья с плотно налитыми янтарными зернами, подносил их к носу, втягивал в себя хлебный аромат и сокрушенно качал головой. — В каждом зернышке наши бессонные ночи, наш труд, наш пот, — почти стонал он, — и кому все это достанется? Немчуре проклятой! Фашисты — не люди, а зверье…

Бросить бы под ноги, затоптать в землю, а он все продолжал бегать по полям с ручьями пота по впалым щекам, спотыкался о стерню, ругался матом и просил, просил поднажать, поскорее заскирдовать хлеб, словно в скирдах снопы, как за толстыми стенами волшебных крепостей, станут недоступны врагу. Даже отступавшие красноармейцы, отчаявшиеся в своей способности остановить железный вал гитлеровцев и уставшие от отступления, удивлялись: немцы вот-вот появятся в этих местах, а колхозники как ни в чем не бывало свозят в одно место снопы, нанизывают на вилы, ловко забрасывают наверх, другие, стоящие на скирде, подхватывают их и аккуратно складывают, плотно прижимая друг к другу.

Средь бела дня над ними и отступающими по шоссе появились «Юнкерсы». Их было много, они, будто растревоженный рой, закружились над потоками людей и техники. Военные и гражданские, кто мог, бросились врассыпную от дорог, побежали по полю. Некоторые повозки остановились. Оттуда доносились стоны раненых. Не сговариваясь, Виктор, Митька и Тихон побежали к возам и стали помогать женщинам, видимо, медсестрам, у которых на рукавах были белые повязки с красными крестами, уносить раненых подальше от телег.

— Ложись! — вдруг услышал Виктор крик со стороны и стал осматриваться. — Ложись, мать-перемать! — это кричал кто-то именно ему, только он все еще стоял, в то время как другие уже лежали на земле, в том числе Тихон и Митька, уткнувшие носы в колючую стерню и прикрывающие головы руками.

Упал рядом с ними и Виктор, но только не вниз лицом, а вверх. Он видел, как «юнкерсы» один за другим пикировали почти над ним. От самолетов сначала отделялась одна точка, которая стремительно делилась на три — и вот уже, покачиваясь из стороны в сторону, похожие на варежки, на землю стремительно падали бомбы. Рвались они совсем недалеко. Где-то испуганно ржал конь, наверно, в одну из подвод угодила сброшенная фашистами бомба. «Да будет ли этому конец? — с досадой думал Виктор. — Ну почему они летают и убивают людей?»

Лежа на стерне, он не заметил, откуда появились тупоносые истребители с красными звездами на крыльях и фюзеляжах. «Миги», — определил Виктор — он видел их раньше на картинках. — Давно бы!..» Завязался воздушный бой. Один из «юнкерсов» вдруг задымился, закачался из стороны в сторону крыльями, резко клюнул носом вниз и через несколько секунд рухнул на землю, совсем рядом со сложенными в скирды снопами. Упади он метров на двадцать ближе, и сухие снопы пшеницы вспыхнули бы, как порох.

— Получил! — вскочил Митька на ноги и погрозил в сторону упавшего самолета кулаком.

— Наелся, сволочь! — уточнил Тихон.

— Молодцы наши летчики, — не без гордости заметил Виктор, — смело кинулись в схватку… Вот так и Степка наш соколом станет, поверьте мне! — вспомнил он улетевшего с авиаполком своего школьного друга.

— Будет! — подтвердил Митька. — Степка — будет!..

Сбитый «юнкере», должно быть, отрицательно повлиял на немецких летчиков, вызвав в них панику. Один за другим они, опускаясь низко над лесом, стали разлетаться в разные стороны, хотя основное направление держали на запад. «Миги» еще продолжали их преследование. Движение на дорогах возобновилось. Колхозники тоже собрались вместе и принялись завершать скирдование.

— И ведь из района никаких указаний, — жаловался Прокофий Дорофеевич. — Что делать? Как поступать? Такой урожай, такой урожай!.. Его в кармане или в вещмешке не унесешь, в яму не закопаешь… Черт возьми! — хватался он единственной рукой за голову. — Немцы все заберут. … Надо же было мне стать свидетелем такого несчастья и позора… Я будто сквозь землю проваливаюсь…

С этого дня Нагорное превратилось в прифронтовое село. Частые бомбежки и артиллерийская канонада, когда над головами жителей с шипением и воем проносились снаряды, выпущенные из дальнобойных орудий, заставляли людей прятаться в подвалы и погреба. Перед войной в колхозе было сооружено два больших хранилища для овощей. Хранилища представляли собой выдолбленные в высоком бугре недалеко от речки Серединка помещения. Внутри были поставлены прочные подпорки, входные двери с металлическими засовами и замками защищали добро от недобросовестных лиц. Их-то, эти хранилища, некоторые нагорновцы и выбрали в качестве бомбоубежищ. Прихватив дома самый необходимый скарб, прежде всего взяв питание, люди сбегались сюда целыми семьями.

— Уж коли умирать, так вместе со всеми, — рассуждали они.

И никто не скрывал, что и здесь было страшновато, ведь прямое попадание в хранилище бомбы или снаряда от гибели не спасало, однако, как говорится, вместе и батьку бить спорнее. Прятались здесь и колхозники, и единоличники — страх объединял всех, снаряды или пули не разбирали, кто колхозник, а кто единоличник, кто всецело стоял за советскую власть, кто наполовину, а кто вообще был ее противником, но таил это глубоко в душе.

Работы в колхозе, как обычно летом, было невпроворот, но все в одночасье остановилось. Не стало в селе ни главы сельсовета Василия Степановича Пискунова, ни председателя колхоза Прокофия Дорофеевича Конюхова. Когда и куда они уехали, никто толком не знал. Одни утверждали, что их срочно вызвали в район, откуда уже с партийным и советским активом они отправились в глубокий тыл, другие доказывали, что оба председателя готовят в лесу базу для будущего партизанского отряда, третьи многозначительно усмехались и тайком сообщали, что оба они прячутся дома. В любом случае, если немцы, не дай бог, придут в Нагорное, то Пискунова и Конюхова расстреляют, как коммунистов и участников гражданской войны, а то и повесят на выгоне. Даже семей ни одного, ни другого председателя в селе не осталось, словно испарились.

— Фашисты не щадят ни коммунистов, ни евреев, — говорили на-горновцы.

За что гитлеровцы ненавидели большевиков — это понятно, но за что евреев, в селе недоумевали, поскольку кто такие, собственно, евреи, они не знали. Однажды перед самой войной на базаре в Красноконске увидели одного еврея, а может, и не еврея: человека средних лет, пузатого, с часами в кармане жилета, прицепленными на цепочке, в очках на горбатом носу и в черной широкополой шляпе на голове, так в селе целую неделю только о нем и говорили, и даже спорили: кто же это все-таки мог быть на самом деле?

IX

Вести о нападении фашистской Германии на Советский Союз на Дальнем Востоке встретили с большой озабоченностью: основное внимание было обращено на укрепление границы с северной частью Китая, захваченной японцами, создавшими там государство Манчжоуго. На этой территории Япония держала вооруженную до зубов миллионную Квантунскую армию. Всех тревожил вопрос: не предпримет ли Страна восходящего солнца подобно Германии нападение на СССР, тем более что между гитлеровской Германией и милитаристской Японией был заключен соответствующий договор. Теперь все зависело от военной обстановки на Западном фронте. Успешное наступление немецких войск могло послужить сигналом для японцев.

В Приамурье, как и всюду на Дальнем Востоке, проводилась широкомасштабная мобилизация в Красную армию. У военкоматов скапливалось немало молодых людей, желавших добровольно идти на фронт, и к тому же непременно на Западный. Были среди добровольцев и нивхи.

— Моя воевать, — твердо заявил в военкомате Ерофей.

— Воевать! — усмехнулся военком капитан Петр Петрович Филипченко, профессиональный военный, который как надел военную форму в Первую мировую войну, так в ней и дождался Вторую мировую. Он внимательно разглядывая низкорослую щуплую фигуру нивха. — А что ты умеешь?

— Белку, куницу — в глаз! — гордо заявил тот. — Моя много умеет…

— Ну, если в глаз, — протянул военком и повторил: — Если в глаз…

И Ерофея «осчастливили» в тот же день, отправив с первой группой на фронт.

— Известный в тайге охотник, — решили в военкомате. — А на фронте нужны хорошие снайперы… Удовлетворим его просьбу…

В то же время на заявлении Ивана написали отрицательный ответ.

— Но почему?! — негодовал Званцов. — Нивха Ерофея отправляете, а мне от ворот поворот? А ведь там мои родные места!..

— Наши родные места, Званцов, всюду, — глубоко вздохнул, выслушав доводы Ивана, Петр Петрович и уточнил, кивнув поседевшей головой в сторону политической карты, висевшей на стене: — В любой точке СССР!.. Вы уедете, я уеду — мне тоже хочется неньку родную Украину от фашистов защищать… Ох, как хочется, сердце болит, но кто же здесь будет держать границу на замке? Нет, Иван Афанасьевич, придется нам постоять начеку на высоком берегу Амура…

— А если немцы станут быстро двигаться в глубь страны? — скорее не спрашивал военкома Званцов, а рассуждал сам с собой. — Если…

Но Филипченко прервал его.

— Если бы да кабы! — пощупал он верхнюю пуговицу на гимнастерке, словно воротник сильно жал горло и было трудно дышать. — Я сам хоть бы сегодня, хоть бы сейчас, в сию минуту полетел бы туда, но поймите… Если фашисты прорвут оборону и двинутся вглубь, мы с тобой, — вдруг перешел он на «ты» и пояснил: — Мы вдвоем их не остановим… Хотя я уверен, не знаю почему, но верю, что Красная армия не позволит коричневой мрази получить такую роскошь, топтать нашу землю, это не мостовая Парижа, не его Триумфальная арка, а Россия, вернее Советский Союз… До вашего родного края враг не доберется… Кстати, Иван Афанасьевич, это где?… Родной край, имею в виду…

— Воронежская область…

— О, нет, нет! При всем большом опыте и ресурсах, ведь почти всю Европу уже проглотили, немцы до воронежских степей не дойдут!.. К тому же, — военком сидя одернул гимнастерку, — наш первый маршал Климент Ефремович Ворошилов что говорит? Воевать Красная армия будет на чужой территории… Ну, займут немцы десяток, пусть сотню километров нашей территории, вероломство и внезапность это позволят им сделать, но тут же будут в шею выдворены восвояси… Так что, Званцов, Амур — вот наш боевой рубеж!..

— Кстати, товарищ капитан, — поморщил лоб Иван, вспоминая свою биографию и вместе с ней историю отечества. — Я родился в селе Нагорном, которое во времена московского царя Алексея Михайловича было крепостью на границе с Диким полем, не дававшей крымским татарам по Кальмиусской сакме, по тропе то есть, нападать и грабить русские города и села… Мои предки защищали Изюмскую черту… Но главное не это…

— А что? — военком оживился, слушая экскурс Званцова в историю, глаза его заблестели, и было видно по его раскрасневшемуся лицу, что он хочет тоже что-то рассказать.

— А то, товарищ капитан, что воеводой той самой крепости некоторое время был знаете кто?

— Нет, не знаю…

— Василий Данилович Поярков! — голос Ивана аж зазвенел. — Тот самый Поярков, который присоединил к России Приамурье!..

— Да, да, на берегу Амура даже есть небольшой поселок с названием Поярково! — вспомнил Филипченко. — По имени Хабарова назван Хабаровск, по имени Пояркова… поселок на Амуре…

— Вот и выходит: я стою на защите того, что присоединил к русским землям этот знаменитый человек! Это надо же, такой случай!

— Да не случай, Иван Афанасьевич, а закономерность! — встал Филипченко из-за стола и, возбужденный, стал ходить по кабинету, продолжая дотрагиваться пальцами то левой, то правой руки до верхней пуговицы гимнастерки. — А мы ведь с тобой почти земляки, — остановился он напротив Ивана. — И история у нас одна!.. Попытаюсь объяснить… — несколько секунд он молчал, то ли собираясь с мыслями, то ли что-то вспоминая. — Я тоже слыхал про Кальмиусскую сакму… Даже купался в речке Кальмиус… И мои предки становились поперек той сакмы, не пропуская на Московию татар… Да! В 1638 году мы, то есть мои предки, которых называли еще не украинцами, а черкасами, гонимые панской Польшей, большими потоками переселялись на земли Московской Руси. Так вот, гетман Остраница с большой группой черкас прибыл в Белгород, где ему и разрешили поселиться. Таков был указ царя! Но Остраница не захотел оставаться на окраине, города, а нашел себе свободное место и основал там город Чугуев. В этом городе я и родился… Вот и докажи теперь, что мы не земляки! — засмеялся капитан. — А раз так выходит — будем вместе оборонять Приамурье от японцев… Скажу по секрету: протирать штаны в военкомате мог бы кто-нибудь и с меньшим боевым опытом, но не мы решаем с тобой, что делать и куда ехать…

Больше Иван не просился на Западный фронт, хотя откровенно завидовал тем, кто туда уезжал, и особенно Ерофею, которого он, отпросившись у Перетятько, провожал. Ерофей по-прежнему улыбался, смежая веки так, что, казалось, он и живет-то зажмурившись. Лицо его выражало доброту и искренность.

— Не теряйся, Ерофей, — попросил Иван, обняв за плечи нивха. — Пиши, что и как…

— Однако моя жалко, — вдруг грустно произнес Ерофей. — Моя шофером не стал… После войны твоя моя учить опять будет… — сквозь узкие полоски век сверкнули огоньки его глаз.

— Обязательно! — поддержал друга Званцов и тут же посетовал: — Хоть бы адрес Ульянки оставил!.. Придется ли свидеться… Написать хочу ей!..

— Улянка тайга, — неохотно ответил нивх. — Твоя хороший человек, Ивана… Улянка так сказала… Однако куда твоя писать ей? Тайга, юрта?… Муж охотник…

— Что?! — почти крикнул сраженный в самое сердце таким известием Званцов. — Повтори, что сказал!.. Ульянка вышла замуж?!

— Вышла, — кивнул Ерофей, виновато улыбаясь.

— Ну что вы за люди, нивхи? — в голосе Ивана звучали нотки разочарования и откровенной обиды.

— Нивха тоже хороший человек, как ты, — продолжал улыбаться Ерофей. — Шамана сказал: Улянка, твоя муж охотник…

— Опять шаман!.. Да вы же православные люди!..

— И шамана есть…

— Темнота! — чуть не заплакал Иван.

Через полчаса на грузовых автомобилях Ерофея и других добровольцев и не добровольцев увезли на железнодорожную станцию Шимановск, а оттуда направили в товарных вагонах в сторону Байкала и дальше через всю Сибирь — на фронт.

Спустя несколько дней двор леспромхоза гудел, как пчелиный рой. Ивана вместе с шоферами, лесорубами, грузчиками военком капитан Филипченко собирал в дорогу. Точно куда — не знали, но все понимали: дальше Амура не повезут. У границы с Манчжурией формировались новые части Красной армии, которые сразу же направлялись на боевые позиции, где время от времени шла перестрелка с японцами, окопавшимися на противоположном берегу и с нетерпением выжидавшими удобного момента для нападения на северного соседа.

В этот день в поселок из тайги спешила Ульянка. Она со слезами отпросилась у подозрительного мужа, который был намного старше не только ее, но и Званцова. У нее был козырь: доказывала, что хочет проводить непутевого брата — то хотел стать шофером (невиданное дело для нивхов), то, не посоветовавшись даже с единственно родным человеком — сестрой, вызвался идти на войну. И охотник посочувствовал молодой жене. Как раз в это время несколько охотников, преимущественно пожилых людей, везли в поселок и более крупные города накопленную за сезон пушнину. С ними и отправилась Ульянка в леспромхоз с единственной целью: во чтобы то ни стало увидеть, может быть, в последний раз Ивана. С братом она простилась как положено и знала, что он уже уехал из поселка, хотя скрыла этот факт и от мужа, и от охотников, с которыми теперь отправилась в путь.

Добравшись до поселка, она сразу же побежала в контору леспромхоза, где увидела Шурочку. Она хорошо знала ее с той поры, когда жила некоторое время в Кедровке.

— Где Ивана Званцов, видеть его хочу? — не то спросила, не то потребовала Ульянка.

— Там же, где и все, — с красными от слез глазами ответила ей Шурочка и махнула рукой в сторону дороги, убегавшей в тайгу.

Ульянка с горечью узнала, что грузовики с мобилизованными, в числе которых был и ее Иван, только что выехали со двора леспромхоза. Она знала дорогу в Шимановск, ходила по ней с братом, когда он ни с того ни с сего решил изменить охотницкому ремеслу и стать водителем. Вместе с ним и она навещала тогда незнакомых людей, сильно пахнувших, как потом Ульянка узнала, бензином, который нельзя было пить, даже если очень мучила жажда.

Оставив охотников, занятых сбытом охотничьих трофеев в местное сельпо, Ульянка, выйдя незаметно за околицу поселка, побежала к дороге через таежные заросли наперерез. Вот он, склон с обугливавшимися стволами сосен, где год назад был пожар. Ульянка запомнила его хорошо. Она была уверена, что успеет еще до появления автомашин, выйдет на дорогу и станет посреди. Иван обязательно увидит ее и затормозит автомобиль, выпрыгнет из кабины, а там… А там… Ульянка больше ни о чем не хотела думать, только бы увидеть Ивана! Только бы!.. И она продолжала бежать, спотыкаясь о корчи. Вокруг была однообразная картина: овраги, валежник, мешавший бежать, кусты, трещавшие при виде ее сороки. Но вот и вершина знакомой сопки, а с нее вниз, где лентой вилась дорога, легко спуститься. Однако отчаянию Ульянки не было предела: взбежав на самое высокое место, она увидела другую сопку, точно такую же, недалеко, но дорога была именно там, у той сопки! Она, эта дорога, и отсюда хорошо была видна, однако добежать до нее теперь не хватало никакого времени. Тем более, что из-за деревьев показались грузовики с людьми в кузовах. Машины отсюда казались маленькими, игрушечными. Ульянка бессильно упала на землю и горько зарыдала, что случалось с нею крайне редко. Она не помнила в своей жизни случая, чтобы слезы так обильно лились по ее щекам. Но машины удалялись, а вместе с ними и ее любимый Иван. Вот уж последний автомобиль скрылся за поворотом и осталась только бесконечная тайга, для которой Ульянка не была чужой. Но теперь девушка ненавидела ее, и даже сороку, что продолжала без умолку трещать, усевшись на сук сосны прямо над головой безутешной Ульянки. У сороки были свои таежные заботы.

От Шимановска через Свободный поезд шел медленно, устало постукивая колесами на стыках. За окнами проплывал знакомый Ивану и его спутникам пейзаж, тайга, сопки, небольшие речушки, лишь у Свободного вагоны прогремели по железнодорожному мосту через Зею, редкие населенные пункты, будки обходчиков, жмущиеся к рельсам, кустарники и далекий в синем призрачном мареве горизонт.

— Сразу из вагонов бултыхнемся в волны Тихого океана, — шутили мобилизованные.

— А не хотите сначала в Благовещенск завернуть? — глянул в окно вагона бывший широплечий грузчик Тимохин.

— Нет, — решительно заявил рабочий с пилорамы Шамшуров. — У меня там теща… Ух и жадина! Чтоб сто граммов дать — скорее повесится, но не даст!.. Поэтому я у нее мало и бывал…

— А моя ничего привечала, — вспоминал Тимохин. — «Зятек, зятек» — говорила, и так ласково… Только теперь она далеко, — глубоко вздохнул он, — может, немцев уже потчует…

В Благовещенск поезд не свернул, а остановился только на станции Завитинска, потолкался несколько часов с одного пути на другой, поскрежетал тормозами и уже в темноте двинулся на юг. Последняя остановка встретила Ивана предутренней росой на траве и низкими домами со спящими, безразличными ко всему темными окнами. Над входом в небольшое здание станции Званцов прочитал: «Поярково». Он обрадовался, но ненадолго. Их тут же построили и длинной колонной повели из поселка куда-то на восток, где уже подавала первые признаки жизни невеселая заря. Над горизонтом висели облака, слабо пропуская лучи еще не отпущенного на волю японскими островами солнца. Шли долго, уставшие, взмокшие от пота, проголодавшиеся. Миновали Иннокентьевку и остановились в чистом месте — вокруг ни одного жилого дома.

— Здесь наш дом и наш рубеж, — заявило начальство.

Жилье и условия для пребывания на границе создавали сами: копали и крыли накатом из бревен и слоя земли просторные землянки, как кроты, вгрызались глубокими окопами в землю, выбрасывая наверх тонны песка и камней.

Солдатскую одежду и винтовки получили уже днем. Задымилась походная кухня, вкусно, особенно на пустой желудок, запахло щами и кашей. Лица солдат повеселели. Начиналась нормальная служба в Красной армии, хотя нормальной в полном смысле назвать ее было невозможно. И здесь шла война, но не обычная, с атаками, с «Ура!», а война нервов: кто не выдерживал, начинал огрызаться на провокации японцев, выплевывая из стволов орудий снаряды, которые с воем и шипением устремлялись через Амур на сопредельную сторону и прошивали воздух тысячами пуль. По-разному думал Иван: может быть, японцы, наложившие в штаны на Халхин-Голе и получившие звонкий щелчок по лбу у озера Хасан, побоятся опять совать свои приплюснутые носы в чужой огород, а с другой стороны, поддержанные гитлеровской Германией, могут решиться поднять по тревоге Квантунскую армию и форсировать Амур. Все будет зависеть от положения на Западном фронте. Словом, от каждой даже кратковременной перестрелки можно было ожидать любого развития событий.

Вытирая пыль с винтовки после одной из таких неожиданных перестрелок, оказавшейся мелкомасштабной, но мелкотравчатой правокационной задумкой штаба японской части, Званцов увидел новое пополнение своего подразделения. Хотя потерь как таковых почти не было, разве что по причине болезни, однако дислоцированные части Красной армии вдоль всегда готовой взорваться линии фронта остро нуждались в укреплении своих рядов. Не хватало людей, многие из которых были направлены на запад, недоставало оружия. Очень уж знакомым показалось Ивану лицо одного вновь прибывшего солдата. Да, конечно же, это был Сергей Петух. Иван с радостью поднялся к нему навстречу.

— Сир, ваше величество! — воскликнул Званцов, вспомнив кличку приятеля «Сирожа», и галантно раскланялся на манер средневековых рыцарей под дружелюбный хохоток красноармейцев. — Рядовой Петух, с прибытием!.. Ну, кукарекни что-нибудь, черт ядреный!..

— Иван! Званцов?! — закричал Сергей. — Это ты?

— Я, я, ты не ошибся, Сережа!.. Ты, видать, совсем недавно из поселка, — заметил Иван, увидев, что на Сергее совсем новенькая гимнастерка. — Рассказывай, что и как там?

— А ничего, — Петух искренне обрадовался столь нежданной встрече, хотя с Иваном близко так и не сдружился, но в данной ситуации он был для него как родной, самый близкий человек. — Усе стоит на месцы, — как обычно, пересыпал он русские слова белорусскими.

Они крепко пожали друг другу руки, присели недалеко от расположения взвода, в котором служил Званцов.

— Подымить хочешь? — Сергей достал из кармана брюк пачку папирос. — Бачышь, не махра, еще в магазине сельпо покупал…

— Давай, как сказал цыган: вместе и топиться приятнее, — взял Иван папиросу. — Здесь начинаю привыкать заполнять легкие этой гадостью, а до этого — ни-ни!.. У меня в родне мало курящих, не прижился у нас никотин, наши гены его отторгают…

— Гэта добра! — улыбнулся Сергей и выпустил через нос белые клубы дыма. — А я с самого босоножества смолю… Кольки раз ремня от батьки отрымливал — не переличиць!.. Гэта такая зараза… — с отвращением глянул он на папиросу, дымящуюся в пальцах с пожелтевшими от курева ногтями, и сунул ее кончик в свои губы, вновь затянулся и вновь выпустил изо рта колечки дымка. — Что пишут из дома?

— Еще до войны было письмо, — вздохнул Иван.

— Можа, они ужо пад немцами?

— Думаю, что нет… Надеюсь, что нет!..

— А Минск уже взят гэтыми гадами, — в голосе Сергея прозвучала грусть, затуманились глаза. — Цяпер фашисты и у маих Падгайнах…

— Прут и не спотыкаются! — скрипнул зубами Иван.

— Нихто пакуль падножку им не зрабил! — сказал Сергей. — Як там моя матуля и сестра без Сирожы!.. Отец — ясно — на фронте или в партизанском отряде… Ен каммунист, старшыней сельсовета працавав, а гитлеровцы таких не любят… Хватают — и к стенке!

— Ничего, — положил Иван руку на плечо Сергея. — Еще отольются фашистам наши слезки…

— Чаму бы не послать меня туда? А? — не Ивана и не себя, а кого-то абстрактного спросил Петух. — Я там бы… А тут плюемся с японцами в морды — и все!.. Як бы хотел я убачиць свае Падгайны!..

Мой родны кут, як ты мне милы, Забыць цябе не маю силы…

— А ты и не забывай, Сережа, я тоже ни на миг не забываю… Ведь мы еще вернемся в родные края!..

— А ведаешь… — вдруг сказал Сергей. — Когда я сюда приехал, мне все было чужое… Абыяковое!.. А зараз тут-усе мое! До апошняй капли в Амуре. — И тут же переменил тему разговора: — Званцов, ты же шофер, а сидишь в окопе, почему? Права отобрали?

— А-а! — пожал плечами Иван. — Зачем мне лишняя обуза — автомобиль?… Вот видишь, у меня винтовка в руках, длинная, с граненым штыком, я или ее в руках держу, или она у меня на ремне через плечо, или рядом, как девушка… Пострелял, стер с приклада пыль или грязь — и вся недолга!.. Милое дело!.. А с машиной… У-y!.. Да по нашему-то бездорожью, да в военное время, да почти на передовой… — Он помолчал немного и не то с грустью, не то с озабоченностью продолжал: — А вообще это, конечно, не по-хозяйски… Где-нибудь в эти дни готовят водителей, тратят время, деньги, а я водитель готовый, танк могу вести, а меня в окоп… Может, автомобилей пока не хватает, тогда понятно… Нет, я ничего, мне и в пехоте хорошо, то есть нормально…

— Слушай, Иван, — опять поменял тему беседы Сергей. — Это правда, что у тебя роман был с той тунгуской?

— Не с тунгуской, есть такой народ — нивхи… С нивхянкой!

— Ну, так… у тебя было с ней что-нибудь?

— Не что-нибудь, а как у всех нормальных людей… Ульянка — девушка как девушка… Все при ней! И я не импотент!

— Да не в гэтым справа!.. Любил, что ли, ее?

— Трудно сказать, — пожал плечами Иван. — Может, и любил… У нас было мало времени… А любовь — такая штука, сам понимаешь… Все должно открыться, притереться, приладиться… С налета с поворота можно только на тачанке строчить… А вообще-то я ее любил, да нет… — вдруг задумался он и твердо добавил: — Люблю!..

— Ты даруй… прости, что тогда, помнишь?… Мы подраться хотели… Выпили и с ума зъехали… Бугай дурака свалял!.. Ревновал тебя к Шурочке, а сам потом отвернулся от нее…

— Слыхал я, где-то учительницу надыбал…

— Морду б ему за гэта разукрасить!

— А где теперь Бугаевский?

— Мобилизован, как все… А куда отправили его — не знаю, думал спросить у военкома Филипченко, да забыл…

С японской стороны снова прогремели выстрелы. В этот день было несколько перестрелок. Лениво и бесцельно палили с обеих сторон, пугая стаи воронья, которые поднимались вверх над деревьями и растягивали черные сети на фоне синего неба, словно защищая себя и весь мир, пытаясь поймать в эти сети пули и снаряды.