Облом

МИТЯЕВЫ СТРАСТИ

– А ну-ка, вражененок, поди ко мне, я приведу тебя в мужицкий образ, – говорил Митяй, чиркая ножницами воздух.

Полуторагодовалые мальчонка с девчушечкой, оба с голубыми, как утреннее небо, глазками и русыми головками, как два голубиных яйца похожие друг на дружку, стояли напротив отца и с любопытством рассматривали ножницы в его руке.

– Чего ты с ними затеваешь? – спросила появившаяся в дверях жена Митяя.

– Обкарнать Андрюшку хочу. Чтоб издаля признавать.

– Эх, горе ты мое. Отцом назвался, а ребятишек своих не признаешь, – отвечала жена.

– Да как же мне признавать, если вырядила ты их как матрешек. Сколько тебе толмить: одевай Андрюшку, как приписано его полу. На кой прах покупаешь всего по две пары. Бери девке какие хошь, а пацану, чтоб были пацанячьи.

– Почаще касайся – по запаху будешь различать. Почему-то я и в темноте их не путаю.

– Да, что правда, то уж правда. У тебя, верно, нюх как у волчицы, – уже улыбался Митяй. – А я, сама посуди, из-за этой стрекозы чуток снова ружья не лишился.

– Не отстраняй, твоя ведь стрекоза. Не отстраняй, и будет все ладом.

– Ну завелась.

Взяв сынишку за руку, отец повел его из избы.

Долго, до тридцати лет ходил Митяй холостяком. Потому и стали в деревне за глаза называть его: Старый дев. Но все б ладно. Со временем соседка тетя Дуся стала подтачивать его холостяцкие устои.

«Женись, Мить. Прогуляешь времечко – поздно будет: отлынут от тебя девки», – гноила она при встрече Митяеву душу. Но бабье дело, оно от природы кого ни попало булгачить. Полнили чашу Митяева терпения мужские советы да услуги.

Сам бригадир, докучая, повез его однажды на гумно, показать принятую на работу кладовщицу, полнобедрую молодку, где-то разведенную, здесь, в деревне, – прибылую.

– Верь мне, лучше не сыщешь. Сам бы женился, да есть уже хомут на шее. Второго по закону не положено. Работает, знаешь, – зверь. Не укажешь – берется за лопату. Не ее ведь дело, ан исполняет. Справной хозяйкой будет.

Помолчав после тирады, он поглядел испытывающе в глаза Митяя и добавил:

– Не послушаешься, жалеть станешь. Попадется какая-нибудь. Ну видишь ведь, хороша, – приступал бригадир как с ножом к горлу.

– Ну хороша, хороша. Да ведь не собираюсь я пока седельник к горбушке пристегивать. На что он мне. Похожу еще, – отбивался Митяй.

– Ну уж нет, – не унимался непрошеный сводник. – Не на таковского напал. Не дам пропасть ни тебе, ни девке. Матери так и скажи: осенью быть свадьбе.

Одни родители только и не тревожили Митяя по вопросу женитьбы. Сам, мол, знает. Сторонние же люди считали долгом наставить его на путь истинный. Даже у Полторайки, который только и знал, где бы покуражиться над Митяем, однажды всерьез обнаружился и не на шутку стал его тревожить ходовой товар. Сам уже давно женатый, Полторайка однажды, чем-то возбужденный, вызвал Митяя вечером во двор.

– Ты чего ходишь как заблудший телок? Скоро седеть начнешь, а все один, – начал он разговор.

– А что это ты об моей седине печься начал?

– А то, – Полторайка перешел на доверительный полушепот. – К теще на днях ездил. Нет-нет да наведываюсь. Говорит, нет ли кого на примете. Соседская дочка – самый цвет, а своих деревенских никого и близко не допускает. Микитишь к чему?

– Микичу, Ванюш. Да только что вы все ко мне липнете? Не буду я жениться, потому что рано еще.

Митяй оженился. Неожиданно и скоротечно. Так что и в деревне ахнули.

Без лукавых мыслей попросила как-то вдовая Егоровна пособить вывезти навоз на гулевую землю в задворках. «Бахчу засажу, придешь арбузы есть». После помочи пригласила за стол, ерофеича примочить. Рюмку, другую выпил Митяй, слово за словом, все больше о вдовстве да о холостятстве.

– Что, иль не приглянется никто? – улыбалась Егоровна.

– Да шут их знает, – блаженно смотрел на нее Митяй. – Срок не подошел.

– Пора Мить. Избалуешься.

Помолчав, она весело добавила:

– Хочешь, Любку за тебя отдам?

Любка, единственная дочь Егоровны, наблюдавшая тут же за беседой, как ужаленная вскочила с места.

– Чего ты в душу человеку лезешь?! – взроптала она.

То ли ерофеич тогда сбил с толку, то ли так должно было статься после продолжительной агитации, только внезапно осенило Митяя: «Чему бывать, того не миновать. Когда-нибудь придется». Его условие – не хоронить затею в долгий ящик – приняли как родители, так и Егоровна. Через два месяца на дожинки отгуляли свадьбу, на том и была вся недолга. А через год Любаня, как звал он жену, вынесла ему из роддома двойню – девочек.

Жизнь Митяя, после свадьбы в чем-то изменившаяся, шла своим чередом. Любаня, выросшая в безотцовщине, в работе была скорой как огонь. Справлялась и в закуте, средь горшков и чугунков, и в подворье, в случае без Митяя, успевала управиться. Лишь отяжелев со временем, когда не могла уже скрывать живота, попросила однажды мужа пособлять по хозяйству.

Сообщение жены о предстоящем пополнении ошеломило Митяя и несказанно обрадовало. Он с нетерпением стал ждать этого события. Ждал сына, непременно сына. «Смотри, Любань, чтоб самый что ни на есть головорез был, а не какая-нибудь южжа». Когда же мать, видя заметные лишь ее многоопытному глазу признаки, обмолвилась однажды, что быть скоро дома помощнице, Митяй, огрызнувшись, ушел из дома и не возвращался, пока Любаня не осталась одна.

Вечерами он прикладывал ухо к круглому животу улыбающейся жены, слушал удары в чреве, оживлялся.

– Какая девочка? Кто сказал? – спрашивал он в сторону. – Разве девочка лягалась бы этак? Эть. Эть. А ну еще! Эть.

Он идиотски хохотал. Глаза его загорались безудержным блеском.

– Весь в меня, подлец. Вон какой шустрый. Слышишь, как бьет? Эть. Давай, давай, сынок, работай. Как бы лет через пяток не пришлось взять тебя на охоту.

Когда приспело время и Любаню отвезли в райцентровский роддом, тут Митяй лишь ночевать приходил домой. Каждый день после работы его можно было увидеть выезжающим на велосипеде из деревни. В этот час он появлялся под больничными окнами. Встав на фундамент, подтягивался к подоконнику. Когда в окне появлялись по-собачьи преданные, поначалу ничего не видящие через стекло, глаза, женщины в палате смеясь окликали Любу. Она подходила к окну, понимающе улыбалась. Митяй же за окном, казалось, повизгивал в нетерпении. Он взметывал брови, мол, что так долго, супил их, тряс подбородком, мол, крепись.

– Как она там? – изредка встречая его в деревне, спрашивал кто-нибудь из знакомых.

– Да ходит еще, – словно равнодушно отвечал Митяй.

– Мужицкого полку не прибыло? – лип при встрече Полторайка.

– Зачем мужицкого? – возражал на всякий случай Митяй. – Мне девку хочется, помощницу матери.

– Ну-ну, я тоже так думаю, – отвечал Полторайка.

Мать, зная о страстях сына, при случае осторожно подсказала ему:

– Ты, Мить, знаю, наследыша ждешь. Любой в первоотцовстве так. Только обучи себя загодя: родит Люба дочку, не обидь горячкой.

Сам Митяй позже отметил мудрость совета матери.

В тот вечер он, как всегда, подоспел к заветному больничному оконцу. И лишь подтянулся, как женщины в палате увидели его, радостно замахали руками. От неожиданности Митяй зашелся, сорвавшись наземь, никак не мог встать, встав, затрусил к больничным дверям, вспомнил, что не пустят, снова подбежал к окну, вскарабкался, и только Любаня осторожно привстала с подушки, вновь сорвался, вновь побежал к дверям, нетерпеливо костяшками пальцев застучал. Женщина в халате, открывшая дверь, понимающе улыбалась.

– Кого ждешь, отец? – спросила она весело.

– Кого бог послал, – сиял Митяй. – Ну кто, кто? Не томи же.

– Радуйся помощницам матери. Дочки.

– Как это дочки? Не вся ж палата моя. Одна у меня жена.

– Да двойняшки у тебя.

Ничуть не огорчился Митяй тому, что вместо долгожданного сына привез домой дочерей. И даже на Полторайку не обижался, когда тот хихикал:

– Рад я за тебя, Мить. Не поверишь, как рад. После второй я уж мечтать забыл о сыне. А ты теперь навродь товарище по несчастью мне.

Да и чему было огорчаться в те безоблачные дни. Безоблачные по сравнению с теми, что ждали впереди.

Первое время по ночам, лишь послышится шевеление в люльке, а затем один за другим два ротика начнут чмокать, требуя покормить, первым вскакивал он из постели. Торопил, поругивая, жену:

– Вставай, вставай, проспала ведь. Проголодались уж, смотри.

Как коршун вьется над птенцами, днем часто повисал над люлькой, пристально рассматривал два розовеньких личика, улюлюкал, присвистывал губами, не переставал удивляться: почему они смотрят не поймешь куда, мимо него.

Но дни летели. И не только смотреть и узнавать подходившего отца научилась детва, но и требовать к себе большего внимания. У них внезапно обнаружились капризы. Вместе с зубками прорезались голоса. Как осенние петушки по утрам соревнуются в пении, они начинали плакать и не останавливались, пока мать или отец не брали их на руки. Плакали на редкость дружно, особенно ближе к полночи, когда отец пребывал в сладчайшем сне. «Ну, начинается катавасия», – говорил Митяй, просыпаясь.

Когда эта маета стала повторяться каждую ночь, выведенный из терпения отец решил перебраться спать во двор. Он устроил под навесом лежак и с удовольствием уснул в первую такую ночь. Но ведь какие летом ночи, не успел сомкнуть глаза – уже и обутрело.

Не проснулся Митяй в ту ночь от младенческого плача. Однако, лишь первым касанием тронула денница деревню, Митяев же петух, имевший обычай, покинув насест, первым в деревне подавать голос, встал обок спящего хозяина и заорал у него под ухом так, что Митяй, словно облитый холодной водой, вскочил из постели и бросился за петухом. Прогонявшись, но так и не сумев наказать нарушителя покоя, он вернулся в остывшую постель. И только начал засыпать, как ранний певец восстал на исходной позиции и снова заголосил во всю мочь, быть может, решив, что не угодил хозяину слабостью первой песни. И снова бросился Митяй за птицей в тщетную погоню.

К школьному сторожу деду Горюну Митяй пришел несколько дней спустя уже нервозный. Объяснил все.

– Спи, коль желаешь, – кивнул дед на топчан. – Мне, все одно – службу несть, и лавки хватит.

– Малое дитя, оно должно плакать, – рассуждал дед. – А с петухом я научу тебя, как оформиться.

Управу на горлопана дед Горюн предложил простую. Митяй принес от него утром миску с моченым пшеном – отходами домашнего винокурения.

– Вечером дашь поклевать – как убитый заснет, еще и будить утром как бы не приш-лось, – наставлял дед.

Вечером, когда домашняя птица потянулась на ночлег, Митяй, отбив петуха от хохлаток, осторожно подвинул к нему миску с пшеном. Тот так охотно клевал пшено, запрокидывая голову, пил влагу, что вскоре пришлось, ошикав его, забрать миску, потому что не входило в намерения хозяина спаивать предводителя хохлаток. Предполагался лишь сон его покрепче да подольше.

Люба, не понимая, чем занят муж, звала его:

– Пошел бы посидел с детьми. На стол накрывать пора, не могу отойти.

– Да подожди ты со своими детишками, – отбивался отец,

Вкусив хмельного, петух разохотился и уже не шел в курятник. Он, весело попевая протяжное ко-ко-ко-кооо, подходил вплотную к хозяину и с укоризной смотрел на него: мол, чего так мало. Он пытался вскочить на руку. «Ну нахал!» – возмущался Митяй и осторожными пинками оттеснял петуха к курятнику, из которого едва слышались голоса разместившихся по насестам кур.

Поздно вечером после ужина, едва затейник распластался на лежаке под одеялом, из курятника вдруг послышалось громкое кудахтанье потревоженных чем-то кур. Быстро встав, Митяй подбежал к курятнику, чиркнул спичкой и заглянул в щель над дверью. Куры на шестах испуганно тянули головы вниз. В углу носом в свежем помете, распластав крылья и вытянув шею, лежал упавший с шеста петух. Он издавал протяжные звуки, но при этом не шевелился и, как видно, вставать не собирался. «Уж не лишку ли перехватил? Не кончился бы», – подумал Митяй, отходя от курятника. Куры угомонились и перестали обращать внимание на уснувшего внизу начальника.

Но беспокойство Митяя было напрасным. Наутро в назначенный час, лишь звезды погасли на небе и на улице стало светать, петух в совершенном здравии и необычайной бодрости снова стоял возле лежака, на котором, собравшись в комок под одеялом, почивал хозяин дома. Он шумно захлопал крыльями и гортанно заорал. Митяй медленно высунул голову из-под одеяла. Петух глядел на него немигающим оком. Осторожно ступая, он пошел вдоль лежака, словно приглашая хозяина вставать. «Нет, мало я тебе дал», – думал окончательно проснувшийся Митяй.

Мысль об укрощении нарушителя покоя гвоздем засела в голове. Весь день Митяй был в растерянности, зевал. За столом, вдруг прекратив есть, многодумно начинал глядеть в окно и грызть ложку.

– Чего ты сегодня мешкотный какой-то, – смотрела на него жена. – Уж не влюбился ли?

– Да, влюбился.

– С дочками поваландайся, забудешь про любовь.

Но общение с детьми вводило Митяя в еще большую задумчивость. Лишь дело доходило до плача, как он кричал жене, чтобы она освободила его от ада.

– Ешь, ешь, проклятущий, – приговаривал он, вновь подкармливая петуха вечером хмельным. – Ешь побольше. Я посмотрю, как ты у меня запоешь.

Петух торопливо клевал из миски. На стук клюва к миске бежали куры, но в них летели комья земли, и куры, кудахтая, разбегались в стороны.

– Чего ты затеваешь? – не могла понять жена. – Иль на убой откармливаешь этого дармоеда? Пошел бы с детьми посидел до ужина.

Митяй безответно следил за петухом, который, подобрав все до зернышка, внимательно осмотрел миску, не осталось ли чего в ней, и стал вытирать клюв о траву. В курятнике тем временем слышался шум крыльев устраивавшихся на ночевье кур.

– Лег бы дома, – говорила за ужином Люба. – Что ты лытаешь от них, как черт от ладана. Не бойся, мы уже знаем порядок и спим до утра не просыпаясь.

– Рассказывай, – не поднимал головы отбившийся от супружеского ложа муж.

– Да ведь растут. Не век же им плакать. А то что я при живом муже одна?

Но не закончились на том полуночные бдения нашего героя. Судьба распорядилась сполна искусить его терпение. Не успел он и глаз сомкнуть, впервые за последние дни расположившийся в теплой постели, как должен был встать на громкий стук в калитку, сопровождавшийся голосом соседки тети Дуси.

– Заберите своего прохиндея, – смеялась она, передавая из рук в руки петуха. – Взбрело ему ночью к нашему курятнику идти. Шляется под дверью, сманивает кур с насеста. А те, дурехи, и рады, раскудахтались. А где же он у тебя, Мить, набрался? – спрашивала женщина. – Несет от скотины, как от моего сожителя после рождества христова.

Но это был уж заключительный аккорд в тяжбе с, казалось бы, не имевшим никакого касания к Митяеву отцовству, петухом. Как говорила Люба, не век оставаться младенцам неугомонными. Привыкли и они спать беспробудно. И снова потекла жизнь безмятежным течением по привычному руслу.

Жена, видя мужнину бесполезность в житейских делах, безропотно взяла родительское бремя на себя, в то время как муж предпочитал проводить свободное время больше в лесу на охоте или на реке, чем в домашней круговерти. Пребывая в той безмятежности, отбившийся муж не придал значения тому, что жена вновь готовилась стать матерью. В соответствующий срок, оставив подрастающих малышек у матери, она вновь отлучилась из дома.

Быть может, без особых волнений души было бы встречено грядущее пополнение семьи, когда б не Полторайка, который не преминул при встрече прокомментировать сущность положения, в которое, якобы, влип Митяй.

– В журнале я читал, Мить, о таких, как твоя. У них всяко бывает. Одна, слышь, восьмерых принесла за раз.

Тут смутьян, читавший где-то о матери шестерых близнецов, явно преувеличивал.

– Брешешь, – не поддавался многодетный отец.

Однако почва, в которую Полторайка бросил зерно сомнения, оказалась столь благодатной, что это сомнение, проросшее робостью, превратилось со временем в страх. Это сомнение первоначально лишило многодумную голову сна. Днем позже оно выгнало обладателя головы из постели средь ночи.

– А вдруг и станется. Да пусть не восьмерых, а шестерых. Да пусть четверых.

Когда же по деревне прошел пущенный все тем же Полторайкой слух, что Люба родила шестерых девочек и потому еще долго не вернется из больницы, когда этот слух в форме поздравлений дошел до ушей Митяя, несчастный отец утратил всякое самообладание, и все что он делал в последующие часы, было далеко не знаком разума.

«Митька-то к возвращению бабы никак свежатины решил припасти», – говорили те, кто видел в тот день его, направлявшегося с сидором за плечами в сторону леса. Но то была ошибка неопытного наблюдателя, не придавшего значения тому, как туго набит сидор, навьюченный на согбенную спину.

«Уходи, уходи, нет тебе пути обратно, – сверлило в голове беглеца. – Жизнь загубил. Дернуло хомут на шею надевать, а теперь лавок дома не хватит, ложек не напасешься».

Суетно, поминутно оглядываясь, уходил Митяй к дальнему зимовью. Уходил от навалившейся многодетной семьи. В этом зимовье через неделю случайно и обнаружил его лесник, знавший, что дома уже несколько дней не дождутся отца семейства, пополнившегося всего-то двойней.

– Ты что-то долго промышляешь. Никак лосятиной решил попотчевать жинку, а сам, поди, и не знаешь, что она тебе пацана родила, – говорил лесник. – Пацана и дочку.

Он хлопнул Митяя по плечу.

– Молодец парень! Я за двадцать лет пятерых прижил, а ты ожениться не успел – уже четверо у тебя.

И только тут к обезумевшему стал возвращаться рассудок. Он здесь в бегах, а дома у него сын. К тому же похвала лесника была живительным бальзамом на душу. «Да пусть и шестерых бы. Не всякому так привалит. Люди-то вон за счастье почитают многодетность».

Домой возвращался в приподнятом настроении, рисуя в уме картины семейного счастья. Видел себя воспитателем своих детей. Дочки в его воображении были ранними помощницами матери. Старшенькие, сами с веник, уже сегодня, якобы, мели пол, мыли посуду, были участницами постирушек. Малютки же, еще будучи в люльке, с участием смотрели на сестер и впитывали трудолюбие. Но главное место в буйной фантазии отводилось еще не увиденному сыну. Этот где-то трех-четырех лет должен был выйти с отцом по чернотропу. Отец представлял себя затаившимся возле лежки, с которой был поднят косой, а сынишка, улюлюкая еще не окрепшим голосом, шел по следу и не по годам умно выгонял косого к засидке.

Тепло фантазии грело душу до дома. Не остывало оно и в первые часы по возвращении. Он зашел в избу, обнял встретившую жену, справился о ее здоровье, не забыв извиниться за якобы непредвиденную задержку в лесу, нетерпеливо метнулся к люльке, взял в руки оба свертка.

– Который Андрюшка-то? – спросил.

– Уж и Андрюшка, – улыбалась жена. – И имя приготовил.

И вновь отцовство проснулось в возбудимой душе. Вновь, раскинув руки, застывал отец над люлькой. Нетерпеливо ждал достаточного возраста малышей, чтобы приучастить сына к той жизни, о которой строил немыслимо причудливые планы. А детва, как и должно было, подрастала. Подрастала при всех атрибутах младенчества, при недоспанных ночах матери, при ее беспокойстве о бесценном здоровье своих чад, при ежедневных, ежечасных стирках и прочих, прочих хлопотах.

Малыши были похожи друг на друга и внешностью, и голосами. И факт этот чуть было не стал сокрушительным для их отца, страстного охотника.

Однако какое отношение имеют еще беспомощные создания к охотничьей страсти отца? Как и что могли они сокрушить в нем, в его безмятежной жизни?

Немало свободного времени Митяя было отдано охоте. Еще больше уделялось подготовке к ней. Не столько было принесено домой уток, зайцев, рябчиков, не столько было пройдено по уреминам и болотам, сколько дома перекладывалось с места на место охотничьих причиндалов, сколько шла подготовка, сколько предвкушался процесс добычи.

Вернувшись вечером с работы, Митяй ужинал, а затем брался за свои ящички, коробки, баночки, мешочки, в которых хранились боеприпасы. Не раз и не два они упаковывались и переупаковывались, укладывались и перекладывались с места, показавшегося неудобным, в более подходящее. Мешочек, в котором хранилась дробь, вдруг мог показаться чрезмерно большим, а потому он распарывался и перешивался в меньшем размере. Картечь, хранившаяся в жестяной банке из-под консервов, однажды пересыпалась в стеклянную банку с резьбовой крышкой, жестяная же банка использовалась под пыжи, а коробка из-под пыжей – под старые, раздувшиеся и позеленевшие, с потрескавшимися краями, гильзы, которые следовало бы давно выкинуть. Но через некоторое время коробка высвобождалась, потому что обнаруживалось, что старые гильзы можно хранить, просто увязав их по нескольку штук; в коробку вновь засыпались пыжи, а освободившаяся жестяная банка заполнялась только что приобретенной мелкой дробью.

Предметом особого внимания было ружье. Старая, тульского образца, одноствольная цилиндровка вызывала умиление у ее владельца. Сняв со стены, он переламывал ружье, щурясь смотрел в ствол, щелкал языком, рукавом протирал пыль, вертел его в руках, впадал в задумчивость, вспоминая удачливые моменты охотничьей биографии. Особую ценность приобрело ружье после незадачливого случая с обменом, когда по простоте души своей Митяй уступил его Полторайке, давшему взамен испорченную при чистке стволов двустволку. Но со временем все вернулось, как говорят, на круги своя, а ружье – к прежнему хозяину. И только новый непредвиденный случай чуть было вновь не оставил Митяя в убытке. Причиной тому были все те же страсти, на которых строилась вся его жизнь.

Вторая двойня младенцев отличалась от первой более спокойным нравом. То ли родители, обретшие уже воспитательский опыт, меньше канителили их, то ли природа вложила в них это спокойствие. Однако не пришлось отцу семейства сбегать по ночам из дому. Спал он на зависть жене сладко и беспробудно. И даже со временем, когда малыши уже подросли, предложил стелить ему с сыном отдельно. Пусть, мол, с отцом привыкает.

– Ты что, спятил. Задавишь еще во сне, – возражала жена.

Симпатии отца были явно на стороне сынишки. Он тянулся к нему, словно не было в семье еще троих дочерей. Только его брал на руки, посадив верхом на шею, под трубные звуки маршировал по комнате. Но дочери, хочешь или нет, были здесь же. К тому же сестрица-двойня и лицом, и одеждой так была похожа на братца, что случалось, иногда в разгар затеянной игры отец внезапно обнаруживал, что в руках у него вовсе не сын. На вытянутых руках, брезгливо морщась, нес он дитя к люльке, где та и оставалась, безразлично глядя на братца, который оказывался на руках отца вместо нее.

В то воскресное утро Валя, жена Полторайки, пришла к Любе по своим хозяйским делам и застала ее за умыванием девчушки, которая, пользуясь случаем, что дома никого не было, на четвереньках доползла до печной дверцы, загребла ручонкой сажи и выпачкалась вся. Братец наблюдал из люльки, как мать отмывала сестрицу.

Когда часом позже Митяй прогуливался со своим питомцем и заглянул к Полторайке, Валя заметила, что пристрастный отец, имевший обычай гулять только с сыном, в этот раз перепутал детишек. На запястье маленькой ручонки, лежащей на плече отца, был заметен неотмытый след сажи.

– Митька-то опять перепутал, вместо сына дочку взял, – шепнула она, улыбаясь, мужу.

Насмешник-муж не преминул на этот счет затеять шутку.

– Говорят, Мить, что ты только слух пускаешь насчет сына. Слышно, у тебя все четверо девки.

– С чего это ты взял? – не чувствовал подвоха многодетный отец. – А это тебе что, не сын? – показал он глазами на ребенка.

– Об чем и речь, – подначивал насмешник с серьезной миной. – Ты думаешь, я девку от пацана не отличаю?

– Да как тебе их отличать, если ты пацана в руках-то не держал. Правильно я говорю, Андрюха? – обратился Митяй уже к ребенку.

Дитя, не слушая слов отца, тянулось ручонкой к стенке.

– Бьюсь об заклад, что это не пацан. Своего гончака ставлю против твоего ружья. Ставишь ружье? – протянул руку Полторайка.

– Ставлю! – задорно подтвердил предложенное пари рукобитьем Митяй.

– Да не слушай ты этого смутьяна, – поняв намерение насмешника, хотела было заступиться за Митяя Валя. Но тот уже решительно распеленал ребенка.

– На вот тебе.

Тут он осекся. Полторайка с хохотом плюхнулся на лавку.

В это время открылась дверь, и в избу с ребенком в руках вошла Люба.

– Ты, отец, и дочку решил сегодня побаловать? – улыбалась она.

Митяй мокрой курицей стоял в безмолвии.