Облом

ПОЛИНА (новелла)

Это было безоблачное время, когда молодость шла в гору так легко, как в первозимье скользят полозья саней по тягуну от взгорья к дымящимся внизу у подножья трубам. После окончания средней школы я работал помощником бурильщика в геолого-разведочной экспедиции, обосновавшейся тогда на несколько лет в наших краях. Буровая, на которую отправили меня после обретения первых навыков на подобной же установке, оглашавшей надсадным гулом безлесье отрогов Южного Урала, стояла в красивейшем уголке одного из окраинных районов Башкирии, там, где природа положила свой первый мазок, рисуя живописные лесные пейзажи на пространстве рядом с унылыми далями прилегающих оренбургских степей.

Буровая день и ночь безумолчно ревела моторами, редко утихавшими лишь на считанные минуты, чтобы дать поменяться обслуживающим ее бригадам. Она, казалось, являла собой пример того, как доЎлжно вести себя молодости.

После вахты мы, юнцы, мнившие себя матерыми покорителями не всякому доступных кладовых девона, забывали про усталость и предавались утехам, кому что по душе: кто уходил с ружьем в дальние урочища или с удочкой, пытать удачу у горной речки, в студеных заводях которой играли темные спинки форелей и хариусов; кто, дождавшись вечера, спешил к осевшей здесь в незапамятные времена лесничьей деревушке Асташ.

В то раннее июньское утро я возвращался из нее, чтобы успеть сомкнуть глаза на часок-другой перед очередной вахтой. Моя подруга асташинка Тоня, еще не насладившаяся вдоволь каникулами после многомесячной отлучки в далекой сельской школе, но сбросившая уже трудно прививающийся налет цивилизации, закружила мне голову образом дикарки, красота которой сравнима разве что с прячущейся в глуши уремины лесной полянкой. Мы провалялись с ней на сеновале под крышей сарая, определяя время по перекличкам деревенских петухов, до часа, когда мрак короткой летней ночи стал, как через сито, являть нашему взору неясные контуры строений, а над лесистой кромкой горы за деревней протянулась блеклая полоска неба. К тому же откуда-то из-за речки донеслось утробное ворчание. Это гроза, редкая спутница летнего утра, обещалась порушить все планы жителей деревушки на грядущий день.

Дождь так и решил проучить меня, избалованного полуночными бодрствованиями. Крупные капли посыпались в дорожную пыль, зашуршали травой, листьями встревожившихся крон окружающего леса. Я заскочил в оказавшуюся рядом с дорогой будку на санях, которую непонятно почему оставили здесь переселявшиеся с наступлением лета на яйляу животноводы дальних колхозов, и надеялся переждать в ней непогоду. Но не долго протекало мое одиночество.

Она внезапно появилась в дверном проеме и, еще не видя меня, стала шоркать по полу подошвами босоножек, сбивая с них налипшую грязь. Это была Полина – девчонка из того же Асташа, о которой были наслышаны все мы на буровой. Она приходила каждый вечер к каротажнику, красивому городскому парню, приезжавшему вместе с нашей вахтой. Его приспособленная для проживания походная лаборатория находилась в стороне от наших спальных вагончиков, так же, как и сам он, не вступавший в тесное общение с нами. Но тем, кто иногда заходил к нему по необходимости, с наказом бурильщика или мастера, он непременно живописал такие подробности их отношений с девчонкой, что для нас Полина стала самим олицетворением женской непорядочности.

Я видел ее несколько раз лишь издалека, то идущую в направлении той каротажной будки, то, наоборот, уходящую домой, и тоже питал к ней больше неприязни, чем юношеского любопытства.

Однако, видимо, почувствовав чье-то присутствие, Полина подняла голову на меня.

– Ой, вы тоже от дождя, – проговорила она и остановилась в растерянности.

– Проходи, садись, – пригласил я ее, словно был хозяином будки.

Она присела на краешек дощатого залавка и, сложив руки на коленях, нерешительно взглянула в мою сторону.

– Поздновато мы с тобой ходим, Полина, – улыбнулся я.

Едва заметное движение уголков губ лишь немного оживило ее лицо, которое тут же обрело серьезность. Чувствовалось, что беседа между нами не завяжется, и мы сидели, молча поглядывая в дверь.

Дождь лишь пыль прибил да освежил зелень листьев на деревьях и траву вдоль дороги. Уже минут пять спустя мы выбрались из укрытия и, коротко попрощавшись, пошли в разные стороны.

Непонятный след оставила эта мимолетная встреча во мне. Все услышанное о Полине до этого как-то незаметно отодвинулось, и, видимо, в подсознаньи в течение дня шла скрытая работа. Весь день, едва лишь мы останавливались на мунуту-другую, пока бурильщик то объяснялся с дизелистом, то, откинув крышку автоматического самописца, исправлял в нем нарушение, я отходил к мосткам и предавался воспоминаниям. Какой-то скрытый магнетизм увлекал меня. Образ Полины, нет, не преследовал, но постоянно находился где-то рядом. Безразличное выражение глаз, вся осанка запечатлелись в зрительной памяти. Но не это бередило мое существо. Какое-то пятое чувство подсказывало, что спокойствие девицы, ее умиротворенное настроение предшествуют затаившемуся упадку.

Быть может, это какая-то закономерность мироздания, когда единицы из миллиардов явлений, предметов, существовавшие до поры до времени далеко порознь и вдруг случайно явившиеся в одном поле касания, уже вновь и вновь оказываются в нем. Следующая наша встреча произошла через сколько-то дней все на той же дороге, только меня она вела в деревню, а Полину – наоборот. Мы остановились уже как знакомые. Она уверенно по-мужски протянула мне руку, мягкую, но холодную, хотя вечер был теплым и душным. Мы не спешили расходиться и разговаривали о чем попало. Мне казалось не к месту напоминать о ее дружке, но она и не собиралась таиться. Как я понял, это было в ее характере. Не от того, что она относилась ко всему легкомысленно, а, может, от недостатка общения у себя в деревне.

– Я знаю, ты ходишь к Тоне. Хорошая у тебя девчонка, – говорила она. – Всегда нарядная, прибранная.

Ее глаза как-то непроизвольно опустились вниз на свое платье. Трудно было оценить его. Нельзя сказать, что оно привлекало внимание неопрятностью, но и не видно было по нему стремления хозяйки украсить себя, хотя фигура ее под ним говорила о расцвете внешности.

– Мать у нее, правда, сердитая, – продолжала Полина.

– Да с матерью мне не доводилось встречаться, – не стал уклоняться я от разговора.

– Тещу-то надо знать, – улыбнулась она.

– Э-э, до тещи ей еще далеко. Тоне школу надо окончить.

И тут моя собеседница посмотрела вперед, куда направлялась в этот вечер.

– А мы поженимся скоро.

– Вот как.

Я не нашелся, что еще сказать. А она продолжала о своем.

– Он меня увезет отсюда. В город.

Я стал говорить о чем-то, что шло на язык, а внутренний голос шептал тем временем свое: никуда он тебя не увезет; ты не знаешь, как он относится к тебе.

Каротажник уехал насовсем как раз недели через две-три после того нашего разговора. Но Полина не верила в случившееся и несколько дней с собачьей преданностью приходила сюда, пока однажды ребята с буровой не подняли ее на смех.

Я стоял тогда у себя в каморке возле открытого окна. Иван, помощник бурильщика из сменившей нас вахты, голосистый весельчак, кричал ей с мостков:

– Полин, да ты бери билет на самолет и лети за ним. Адрес-то он тебе, чать, оставил? А нет, так давай к нам примыкай. У нас тут веселей. Жгучая любовь будет.

Она уходила отсюда в последний раз. Ровной походкой, спокойно, не оглядываясь. Но мне казалось, что я чувствую, как все разрывается у нее в груди и какие соленые слезы текут по щекам.

Я видел ее после этого несколько раз, приходя в Асташ. Она иногда копалась в огороде, неухоженная, в выцветшем платье, с уложенными кое-как на затылке волосами. Однажды я подошел к ограде и окликнул ее. Полина распрямилась, посмотрела на меня. Безразличный взгляд ее и молчание – ни слова в ответ, не оставляли надежды вступить в разговор с ней. Она, вновь наклонившись, продолжила свою работу.

Через три-четыре месяца мы, несколько человек из молодежи, получили повестки из военкомата, в которых предписывалось в короткий срок уволиться с работы и прибыть с двух-трехдневным харчем, ложкой, кружкой для отправки на военную службу. Моя подруга Тоня находилась уже к тому времени вдали от дома, в интернате сельской школы, так что сердечных сцен расставания не предвиделось. Но проезжая через деревню, я забежал-таки в лавчонку за сигаретами. За прилавком стояла ее мать, знавшая о наших с ее дочерью амурных делах, а потому охотно вступившая со мной в разговор. Слово за словом мы вспомнили о Полине, которая была все дома, редко появляясь на огороде, и иногда заходила в лавчонку за бутылкой водки.

– Сопьется девка, – говорила продавщица, искренне сочувствуя ей. – Совсем загубит себя. Уехать бы ей. Может, и встретила бы кого. Но мать плоха стала, уж из кровати не встает. Не долго протянет, видно.

Мы встретились с продавщицей через несколько лет, когда я, уже вернувшись со службы, поступил в университет. Деревенька Асташ, кажется, тогда уже вся разъехалась. Тоня, окончив школу, работала где-то в Оренбурге, а мать переселилась в райцентр. Тут она и окликнула меня как-то на улице. Я не узнал было ее.

– Я продавщицей работала в Асташе, а вы бывали у нас до армии, – говорила моя старая знакомая.

Мы стали вспоминать, в каких красивых местах находилась когда-то деревенька, сожалея о том, что людям не сидится в благословенных уголках природы и они все спешат влиться в суету больших селений. Но скоро моя собеседница переменила тему.

– А Полину-то помните? Ведь воспрянула ее жизнь.

И я услышал короткую повесть о судьбе двух людей, для которых жизнь уготовила мир и благополучие.

– Появился у нас как раз той осенью, когда вы ушли в солдатчину, человек. Никто точно не знал, откуда он прибыл, но рассказывали, что был он одинок, как тот стоявший на отшибе домишко покойной бабки Груни, который он подправил, перекрыл крышу и жил в нем, исправляя лесниковскую службу. Звался Юрием. Молчаливый такой, с бородой, побитой седыми клочьями. Зашел он как-то ко мне в лавку за махоркой, я близко и увидела его. Сам как леший, а глаза, как небушко, голубые такие. Так это что. Молча стоит, смотрит на полки, а потом и высказал свою нужду, за которой пришел. Голос, не поверите, как у юнца. А по бороде-то где-то давно за тридцать дашь.

Позже рассказывали, что жил он где-то с бабушкой своей. Мать умерла, когда он еще мальчиком был, а отчим – она к нему с сыном уже хворая пришла – умер годков через десять-пятнадцать. И бабушка, стало быть, неродная. Но ладно они существовали. Много ли ей отмерил господь, но и она, пришел срок, была прибрана, упокоилась. И что у него не сложилось – никто не знает. Может, в сиротстве дичился людей. Но у нас, хоть и молчалив да устранившийся, а обратись – всегда был добр. Мне он радио наладил. А у самого на крыше как паутина, все провода какие-то. Может, поначалу думали, шпион какой. Дома грязища, пол у меня в сараюшке чище. Вот с полгода он и существовал бобылем.

А как-то раз вижу, Полина от него с ведром выходит. Незаметно так они сошлись. Мать ее, царство ей небесное, к тому времени преставилась. Поначалу ходили друг к дружке, а тут он повесил замок на свою лачугу и к ней перебрался. Не поверите, Полина тогда сама была лицом как суглинок, а тут вся взропталась, свет от нее как от лампадки, вроде бы, идет. Вся в делах. Пришла как-то в лавку, торопливая, просит в долг гречишной крупы. Юра, мол, у меня кашу на молоке любит. А он-то, бывало, с работы придет и носа не кажет на улицу, а тут поснедают, ходит во дворе, забор ладит, двери поменял в сенцах, крапиву выкорчевал, полон двор было.

Я так мекаю, ему людского, а пуще женского тепла не хватало в жизни, а ей не к кому было обратить свои силы. Вот она и выплеснулась. Уставшими от одиночества угасали люди. Я любовалась ими. Со временем, глядишь, днем она на него, вроде бы, и пошумит, а вечером, как мальчишка с девчонкой, рука в руке идут к речке. Вот счастье Полины так и расцвело, – закончила свой рассказ моя знакомая.

– И где же они теперь? – спросил я.

– Большинство-то из Асташа переехали, – она назвала русскую деревню, расположенную километрах в двадцати от райцентра. – Может быть, там теперь. Далеко-то вряд ли они подадутся.

Прошло десять лет с тех пор. Жизнь затянула меня в свою круговерть, такую стремительную, которая не позволяла ни остановиться, ни уставать или размышлять о чем-нибудь основательном.

Работал я в редакции. Дни и ночи мотался по району, встречался все с новыми и новыми людьми. В редкий выходной вспоминал о своем давнем увлечении – об охоте. Она была для меня не просто разрядкой. Когда случалось легкое недомогание, чаще от переутомления, а то и от простуды, я вешал за спину спальный мешок, ружье и уходил при возможности на день-другой в лес. Никакие таблетки не питают выздоровление так, как целебный лесной воздух. Но в то раннее октябрьское утро, самое прекрасное время перед первозимьем, меня забрала с собой компания добытчиков, для которых охота считалась состоявшейся, только если после возвращения можно высыпать из мешка уж не меньше пятнадцати-двадцати тетеревов, глухарей. Рябчиков они вообще не считали за промысловую птицу. Помню, когда, получив как знак внимания от местного лесхоза в единоличное пользование лицензию, я проходил безрезультатно несколько недель за лосем, они, смеясь, предложили мне помощь: мол, мы тебе его привяжем к дереву, ты отстреляешь, а лицензию передашь нам. По ней можно было в обход лесников завалить не одного и не двух сохатых.

Но в то утро выезд намечался по боровой дичи. Всю компанию я знал хорошо. Однако в этот раз средь них появился прибылой, то ли чей гость, то ли проверяющий по работе. Чувствовалось, что это человек матерый, как впрочем и его сотоварищи. Когда уазик остановился в утреннем полумраке напротив одинокого дубка, на вершине которого томился в ожидании солнца тетерев, и сидящие впереди, вздыбив ветровое стекло, стали один за другим пуделять из своих малокалиберных винтовок, а петух, не понимая, только вертел головой по сторонам, он свирепым шепотом упрекал их:

– Вы что, не проснулись? Да его камнем можно сбить.

Наконец он не выдержал, выскочил из машины и навскидку пальнул из дробовика вдогонку успевшему взлететь косачу, который, видно, получив рану, спланировал метров за пятьдесят в мелколесье. Товарищи незнакомца, выйдя, направились было на поиски, но он так же властно воспрепятствовал им.

– Если мы каждого петуха будем искать, так можно весь день проходить.

Охота у меня с ними не сладилась, и я, забрав рюкзак и ружье, ушел к знакомым сыртам. Рябчик птица доверчивая, и если в тебе, кроме интереса, есть желание запастись мясом дичи, не надо для этого ни обкладывать выводок целой бригадой, ни подкрадываться к нему на машине. Тот мужик, который в известной сказке кормил двух генералов, видно, потчевал их больше рябчиками. Так что за часок промысла я имел уже достаточно, чтобы идти домой с полным удовлетворением.

Перекусив у ручья, я решил отдохнуть немного. На бережку лежала куча липовых лубков, оставленных, видно, еще с весны. На всякий случай заложив в стволы жаканы, я лег на кучу и предался воспоминаниям об утренних событиях. Из головы не шел тот новичок в знакомой мне компании. Трудно было разобраться, какие чувства пробуждает он, то ли уважение, то ли, наоборот, неприязнь. И тут размышления прервал послышавшийся шум шагов. Кто-то спускался сверху по отлогому склону к ручью. Слишком твердая поступь говорила, что это не медведь, но и не человек. Пролежав несколько мгновений в каком-то гипнозе, я осторожно взвел курки и резко встал на ноги. Метрах в десяти от меня стоял лось – красавец-гигант с мощными, без малого метр в размахе, рогами. Во время осеннего гона лоси воинственны и опасны. Зверь, гордо подняв голову, несколько секунд смотрел на меня, а потом, развернувшись, побежал в обратном направлении. Только ветки деревьев трещали над его головным убором.

Я снова хотел было распластаться на своей лежке, однако не довелось-таки мне отдохнуть, потому что сверху по волоку вновь послышались шаги. Шел человек. Бородач средних лет с топором на плече.

– Доброго здоровья, – подойдя, поприветствовал он первым. – С полем, значится, – повторил он приветствие на охотничьем сленге.

Я, почувствовав знатока, как и следует по обычаю, переломил ружье. Он, бросив топор под ноги, достал из кармана кисет, сложенную нужным образом газету и стал отрывать от нее клок.

– Угощайтесь, – протянул я пачку сигарет. Но он потряс бородой и, помолчав, добавил, уже облизывая самокрутку. – От них ни дыма, ни тепла. А это самосад. Привычен к нему.

Голос бородача был мягким и негромким, словно он боялся вспугнуть лесную тишь. Таким же умиротворенным был и взгляд его голубых, никаким образом не соответствующих всей комплекции, глаз. Для этой грузноватой фигуры, взбитой в своей вершине лохмами седых волос, больше подошел бы цвет поугрюмей, а тут такие лепестки под закустившимися бровями, словно полоска обнадеживающего в мокропогодицу неба.

Мы заговорили об охоте, о том красавце сохатом. Он знал его.

– Горделив, как человек, – стал рассказывать бородач. – Только гордость в нем добрая, не уничижительная для своего звериного сословия. И умен, будто человек. Прошлый год обложили его бригадой целой, при винтах и биноклях. А все одно не поддался, ушел под самым носом.

Мы разговорились. Он, потягивая самокрутку, неспешно больше отвечал на мои вопросы, словно взвешивая каждое слово. Оказывалось, что до недавних лет его местом жительства был Асташ, и я стал называть имена общих знакомых. Вот тут-то и встала вдруг между нами стена. Понятно, что недоверие это пробудилось с его стороны. Было достаточно произнести имя Полины.

– Полина, – бородач замолчал. В его голубых глазах словно бы пошла поволока. – Полина моя жена, – коротко отрубил он и, наклонившись, поднял с земли топор.

– Так вы, получается, теперь живете здесь, – назвал я ближайшую русскую деревню.

– Ну я пошел, – сказал он, а пройдя несколько шагов, повернулся. – Померла Полина.

Он зашагал быстро под уклон, будто торопясь скрыться с моих глаз.

Я остался в недоумении, но скоро уже, закинув за плечо снаряжение, направился следом, не для того, чтобы догнать бородача, просто решил, что пора возвращаться домой, и скоро уже вышел к проселку, где и догнала меня утренняя компания. Они были навеселе. Чувствовалось, что их промысел удался, и громкий разговор шел все о событиях минувших часов. Теперь уже на свету я имел возможность рассмотреть того новичка во всей его красе. Он действительно оказался недурен собой: ладно сбитый в теле, волосатые локти, чистые, словно прозрачные, кисти рук, которые, по всему было видно, не знали физической работы, вьющиеся русые волосы, подбородок вразвал. Мне показалось, что я где-то уже видел его, слышал этот уверенный голос. Он задавал настроение всей компании. Говорил немногословно, но сказанное им тут же подхватывали, обыгрывали, дополняли.

– Выходит, ты неоднократно ездил этой дорогой, – говорил кто-то, видно, вспоминая недавний разговор.

– Да нет, нас ведь больше на вертолете забрасывали. Зимой раза два на танкетке случалось.

– Значит, ты для Полины стал как манна небесная, вертолетом доставленная.

Я вспомнил. Это тот каротажник, которого мне доводилось видеть несколько раз на буровой. Он особо не изменился, возмужав, обретя опыт, укоренив свои привычки.

И тут, когда у подножья горы показались деревенские постройки, впереди мы увидели идущего по дороге моего нового знакомца. Он шел неспешно, а услышав за спиной машину, не оглядываясь, отклонился на коноплистую обочину и все продолжал идти. Когда мы обгоняли его, он бросил взгляд на окно машины, а мои товарищи уже судачили о нем.

– Вот дитя природы, – говорил каротажник. – Что ему надо? Кусок хлеба да не воспринимающую его, кроме как работника, жену. Ты по нему хоть на машине проедь, он встанет, отряхнется и дальше будет жить. А тут носишься, рвешь землю, и все чего-то не хватает.

Когда мы въехали в деревню, компания вдруг отставила живой разговор. Кто-то предложил заехать в магазин и, как он выразился, зарядившись, притормозить где-нибудь за деревней у опушки возле ручья. Сказано – сделано. Уазик остановился возле магазина. Все вышли. Кто-то стал шарить по карманам, но каротажник, достав свой кошелек, небрежным тароватым движением протянул деньги: мол, угощаю. И тут не успела самодовольная улыбка сойти с его лица, как вдруг он застыл в удивлении. Я, заинтересовавшись, стал смотреть по сторонам и увидел молодую женщину, которая вышла из магазина и, поправляя что-то в сумке, спустилась с крыльца. Тут я и сам онемел. Неужели бородач обманул меня? В чем смысл его обмана? Это была Полина. Я ни на минуту не сомневался. Можно бы сказать, что она не изменилась, если не принимать во внимание то, что во всей ее осанке утвердилось еще большее спокойствие, которое мне запомнилось когда-то, горделивость что ли. Она, мельком взглянув на незнакомых людей, о чем-то переговаривавшихся и повернувших разом головы в ее сторону, неторопливо пошла в проулок. Каротажник лишь дал отойти ей и, что-то сказав товаришам, пошел вослед. Мне показалось, он идет, пригибаясь, от куста к кусту, словно тропит добычу. Я не выдержал, пошел за ним.

Ее дом стоял на окраине деревни. Когда она подходила к нему, каротажник ускорил шаг и вошел в калитку вслед за ней. Я остановился возле старой ветлы по противоположную сторону улицы и видел, как Полина оглянулась на окрик преследователя. Она удивленно посмотрела, брови ее вскинулись, в лице мелькнула искорка радости, но уже в следующее мгновение вся ее осанка напоминала не выдержавший летнего зноя стебелек. Безволие и покорность пришли на смену недавнему спокойствию. Это была та Полина из далекого прошлого, когда она преданно ходила к своему дружку. Она поставила сумку на траву и, казалось, сейчас бросится в объятия человеку, который что-то, улыбаясь, говорил. Только этого не случилось. Полина сделала шаг, другой назад, а потом вдруг отшатнулась в сторону, быстро вышла через калитку на улицу, торопливо пошла в направлении магазина. Каротажник вышел за ней, остановился в размышлении. И тут в конце проулка со стороны околицы появился он – бородач. Полина, случайно повернув голову, увидела его, остановилась и пошла навстречу. Бородач, широко ступая, шел к ней. Лицо его несло спокойствие и уверенность. Шаг за шагом расстояние между ними сокращалось. Они приближались друг к другу, как два гонимых неустановившимся предгрозовым августовским ветром встречных облака, а встретившись, пошли обок друг друга к дому, в открытую калитку. Бородач, проходя мимо, даже не посмотрел на каротажника.

Больше я не видел Полину. Думаю, она жива и здорова, и уверен, над ней за эти годы не сгущались тучи неверной судьбы, которая всегда спешит уготовить нам нескладицу, испытать на прочность.

А каротажник, рассказывали, погиб. В авто-катастрофе. Жалко человека.

Это было время, когда молодость наша шла в гору.