Облом

АШРАФ

Если кто-нибудь скажет, что у Ашрафа природный дар врачевателя, бросьте в того пустомелю камень. То, что Ашрафу в детстве неоднократно доводилось пользовать чем попадя то сестренку, то кого-нибудь из друзей, – эпизоды деревенской жизни, но не более. Правда, эпизоды те иногда имели благополучный исход, и случайные пациенты обретали удоволение от затихшей головной боли или унявшегося кровотечения и забывали о полученной во время игры или драки ране, однако это бывало вовсе не проявлением лекарского таланта, а всего лишь сутью благоприобретенных умений, которые доступны любому деревенскому обывателю, будь он доверчивей хотя бы к житейскому опыту своей матери, которая не спешит вести зареванное чадо в больницу, а сама чем может устранит незадачу. Бывали, конечно, всякие ситуации.

Как-то ребятня курмыша, где одарил свет своим появлением и взрастал наш герой, под его, Ашрафовым, началом отправилась по ягоды. Когда котелки, банки и прочая тара, кто что взял на промысел, уже полнились рдевшей на солнце клубникой, сестренку Ашрафа – Алсу, дернуло полезть на разлапистый куст старой черемухи. Тяжелые кисточки с крупными ягодами можно было достать и с нижних веток, не пригибая сучьев, только девчонке показалось, что на вершинке плоды покрупней да посочней. Но высохшая ветка, на которую она ступила по неосторожности, затрещала и в следующую минуту сладкоежка висела там в кроне вниз головой. Острая щепа вонзилась ей в ляжку, и Алсу орала на весь лес, как та курица, которую соседка, изловив на луковой грядке, несет к хозяйке блудливой птицы, пощипывая ее тайком с целью назидания.

Ашраф, сняв с сучка насаженную, как червяк на крючок, сестренку, осторожно извлек щепу, но кровь продолжала сочиться тонкой струйкой из раны. То был первый случай, когда пусть немногочисленный круг свидетелей обнаружил, как показалось, своеобычный талант подростка, который, нарвав спелых плодов волчьей ягоды, называемой так в просторечье, по цвету сока напоминающей йод, на лопухе приложил к ранке, обмотав ее косынкой. Ранка, и вправду, через несколько дней зажила, не отозвавшись на экспромт осложнением.

Можно бы подробно описать и другие потуги Ашрафа на лекарском поприще, как-то: усмирение поноса отваром дубовой коры или избавление от нагноения в ранке посредством свежих коровьих испражнений – но, допуская, что читатель углубился в предлагаемое повествование перед едой или пуще того, как водится у иного неслуха, не признающего рекомендаций пекущихся о его пищеварении ученых, держит книжку эту в одной руке, а в другой у него ложка, предусмотрительно опустим те натуралистические описания, чтобы не портить ему, читателю, аппетит.

Что за тщета, принимая во внимание ту незначительную практику, приписывать Ашрафу упомянутый талант. Тут можно договориться до того, что любого облаченного в белый халат обладателя институтского диплома и ромбика со змейкой уподобишь Авиценне или какому чернокнижнику, хотя он, облаченный, не в состоянии отличить грыжу от водянки, а против легкой простуды готов ополчиться так, что впору от него самого схорониться.

И все-таки отсутствие того дара у нашего героя подтвердилось вовсе не на глазок, не в эмпирических упражнениях автора этих строк, наблюдавшего за ним немало времени. Тут для доказательства придется обратиться к отдаленому прошлому Ашрафа и явить на страницы нашей повести еще один, вовсе не эпизодический персонаж.

Ахнаф – брат Ашрафа. Вот он-то и есть врач. И вовсе не без таланта. Как утверждает сам Ашраф, брат, доведется, соберет человека из кусочков. Ровня ли он Авиценне – не суть важно. Только доподлинно известно, что один из его бывших пациентов, Никола Прохан, некоторое время справлял свой день рождения дважды в год: тот, когда мать произвела его на свет, а второй раз – в день, когда Ахнаф возвернул его, почитай, с того света.

Никола на мотоцикле с коляской возвращался с товарищами с охоты. Кто в чем тогда был повинен, может, и описано где в протоколах, только факт в том, что мотоцикл врезался в грузовик, да так, – что впоследствии значительно прибавилось корожья на базе вторчермета. Товарищи Николы кто по счастливой случайности отделался переломом ноги или ребер, кто достаточно благополучно испытал прочность черепной коробки, сам же Никола в безнадежнейшем состоянии был доставлен в больницу. Вот тогда-то и проявил свой талант Ахнаф, восстановив человека, на которого, должно, уже документы составлялись в преисподней. Восстановил так, что, например, лицо изувеченного, слагавшееся на операционном столе словно из частей мозаики, стало, как утверждали очевидцы, красивей прежнего.

Вот таков он, Ахнаф.

Было дело, по окончании школы Ашраф тоже поступил в медицинский институт. Вообще-то не являлось у него в голове и мысли обречь себя на то ремесло, но сбила с толку одна из сестер: мол, будете два брата в уважаемом всеми звании. Да так усердствовала, расписывая грядущие картины, что поддался юнец на прихотливое славословие, а упорство, коим он обладал по случаю, дало свои плоды в форме законного места средь студенческого братства. Только не суждено было ему обресть то, что обрел брат.

Много интересного и полезного для упрочения физического и душевного благополучия человечества узнают с первых же дней вступившие под своды того учебного заведения юноши и девушки, окунаясь без промедления в кладезь целительских премудростей. Ашраф поперву как-то с пониманием отнесся к рвению своих сотоварищей, будущих эскулапов, которые, лишь приступили к изучению телосложения себе подобных, все норовили принести в общежитие из анатомической лаборатории, для последующего закрепления полученных на занятиях знаний, то череп, оскал которого почему-то не приводил их ни в смятение, ни в страх, то кости, коих в скелете не один десяток, и потому они во множественном количестве лежали под кроватями или под подушками у иных неприхотливых поборников знаний. Вся жизнь здешней паствы, казалось, имела своим увлечением только познание тела, органов человека, которые приносят ему время от времени страдания, обрекая отдаваться в руки тех, кого, образовав здесь, рассылали по городам и весям.

Словом, первые недели учебы, можно было подумать, даже сколько-то увлекли Ашрафа. Правда, тут надо было разобраться с самого начала: учеба ли сама по себе удерживала его несколько месяцев в тех стенах. Ашраф же, почувствовав себя уже с первых дней не в своей тарелке, рано начал задумываться на сей счет и скоро уяснил в душе, что сомнение не оборачивалось должным исходом вовсе не из-за его приверженности избранной с бухты-барахты стезе.

Все объяснялось просто. В одной группе с ним училась та, на которую Ашраф обратил внимание, будучи еще абитуриентом. Ее звали Зимфирой. Внешние данные девушки были таковы, что даже когда подошла очередь заходить в кабинет, где сидел строгий экзаменатор, парень забыл о поджидающих испытаниях и не мог отвести глаз от выразительных контуров ее упругих бедер и обнаженных по плечи рук. После экзаменов они встретились в одной студенческой группе, к тому же и комнаты их в общежитии оказались по соседству.

Зимфира была проста и добросердечна. Училась она увлеченно, и даже после занятий, вернувшись в общежитие, постоянно держала на столе раскрытый учебник анатомии и тетрадь, в которую красивым почерком были вписаны столбцами термины и названия, учить наизусть которые здесь приходилось каждый день.

Ашрафа она жаловала вниманием, быть может, больше как анатомическое пособие. Частенько заходя к нему то за солью или вскрыть консервную банку, а то просто развеяться после утомительной зубрежки латыни, она могла нарочито властно взять его за переносье и продекламировать учебное четверостишие про носовую кость:

Как на лямина криброза

Поселилась криста гали,

Впереди форамен цеттум,

Позади ост сфенайдале.

Ашраф безропотно переносил упражнения дотошной однокурсницы. Впрочем, это было не без пользы для него самого, и не только потому, что по ее требованию он должен был повторять произносимые термины.

Когда на занятиях группы приступили к разделу о мышечном строении тела, Зимфира была с сокурсником уже вовсе накоротке.

– Мускулис бицепс не ослаб еще без физических упражнений? – спрашивала она словно бы строгим голосом, взяв парня рукой выше локтя. – Так, трицепс в порядке. Дальтеидеус не утратил своей упругости.

Вот тут-то не находивший особого удовольствия в изучении анатомии Ашраф впервые применил обретенные знания на практике, когда девушка как-то вновь зашла к нему. Начал он, в общем-то, осторожно.

– Мускулис флексор, мускулис экстензор, – прощупывал анатом пухленький локоть податливой соседки. – Мускулис гастрокнемиус, – продолжал он, гладя ей живот. – Что-то сегодня под ним чувствуется пустота. Видно, еще не ужинала.

– Да чтобы гастрокнемиус укрепить, надо еще до гастронома дойти, – отвечала та, не смущаясь решительности парня.

А осмелевший анатом продолжал дальше, уже поглаживая и называя мышцы упругих бедер идеального пособия.

– Мускулис глютеус, – похлопал он ее несколько ниже поясницы и завершил, однако, урок, чувствуя, что Зимфиру обеспокоила его основательность.

Но все это были дела давно минувших дней. Потому что сколько веревочке ни виться, а конец будет. Он ушел из института. И вовсе не из-за слабых учебных способностей. А средь упомянутых претендентов бывает немало и таких, кому б щи лаптем хлебать – да простит меня читатель за столь строгое суждение, – но нет, они в конце концов выживают в учебном процессе длиною в шесть и более лет и облачаются в белый чепчик да халат, обретя такую важность в лице и во всей осанке, словно они насквозь видят человека и в их активе тысячи жизней, возвернутых из лап коварных болезней.

Расставание с медициной было неотвратимым. Ашраф при его гипертрофированной брезгливости не мог переносить ни вида, ни запаха трупов, коих приходилось таскать на носилках чуть ли не к каждому занятию из подвала анатомического корпуса, где они плавали в лоханях в изрядном количестве. И никакие убедительные живописания преподавателя о том, как дефицитен этот учебный материал, оказавшийся в распоряжении института, разве только если не будет востребован объявившимися родственниками какой-нибудь бездомный висельник или не завещает еще при жизни останки свои на пользу науке какой-нибудь профессор, не утверждали Ашрафа в значительности для него профессии, с которой столкнул его бескостый язык сестры.

Последняя капля, переполнившая чашу Ашрафова терпения, была особенно удручающей. Такого иной не пожелал бы и врагу своему.

Во время занятий все той же анатомией, когда преподаватель, закончив объяснение, оставила студентов возле трупа, чтобы те позанимались самостоятельно, кто-то, то ли знавший такую шутку, то ли случайно, видно, дернул за жилу или еще что в этих анатомических премудростях, отчего труп взмахнул рукой, которая, промелькнув перед самым носом Ашрафа, ударила по лицу сидевшей рядом сокурсницы. То, что Ашраф остолбенел от ужаса, было еще полбеды. Без памяти рухнула на пол сокурсница, которую долго пришлось приводить в сознание. Кажется, тогда в голове парня уже созрело решение, но приведено оно было в исполнение несколько спустя, в тот день, когда подоспела его очередь доставать из подвала все тот же учебный материал.

Извлеченный из лохани труп был уложен на носилки. Мрак подземелья, едва отступивший под лампочкой, леденил душу. И даже рослый напарник впереди носилок не вселял спокойствие. Ступеньки из подвала вели круто вверх. Они-то и стали последними в одолении долгой нерешительности. Когда напарник при своей внушительной комплекции, видимо, чувствуя робость и торопясь выбраться из полумрака, поднялся уже до половины крутого марша, Ашраф оступился на подъеме. Труп встал на ноги во весь рост и упал на незадачливого носильщика, заключая его в объятья.

Далее не последовало ни обморока, ни истерики. Уход был стремительным, без оглядки на удивленно смотревшего вослед товарища, без мелочного сожаления об оставленной папке с тетрадями.

Много воды утекло с тех пор. За эти годы брат Ашрафа стал уважаемым человеком в родных краях, где правил свое ремесло, и, как любил он выражаться, здесь его знала любая собака, хотя к собакам он не имел никакого касания, а пуще того – боялся их. Другое дело средь людей. Тут он стал навродь удельного князька, возомнив с самого начала, что все ходят по его, Ахнафа земле, и любой, случится, будет сидеть перед ним послушным как ягненок, в каком бы начальственном чине ни пребывал на день одолевшего-таки недуга.

Первый вопрос Ахнафа, обращенный к пациенту: где и кем работаешь? Отвечать как на духу. Будь ты простец, если нет у тебя пасеки на задворках или другой благодати, полезной в повседневье, как-то: машины на случай подбросить куда по прихоти; лесных угодий, к которым тебя приставили беречь и приумножать их, а ты можешь наделить дармовщины нужному человеку, – ты недостойный червь на земле Ахнафа. Подлечить он тебя подлечит, потрафливая старику Гиппократу, и возлюбишь ты спасителя, как и те, кого он пестует особым вниманием. Кто это такие? Перечислить их всех со всеми должностными привилегиями – не хватит бумаги, которая приготовлена для завершения повести. Но чтобы не быть голословным, можно назвать, кроме всякого крупняка, в чьих лапах бразды правления жизнью, еще и продавцов, которые могут представить тебя перед развалами дефицита в загашниках, недоступных мелкой сошке, и просто чинуш, для которых их прсутствия – место беспредела в этой насквозь прогнившей яви, и многих, многих.

Довольно перечисления. Все они – и первые, и вторые, и третьи, и десятые, – все в руках человека в белом халате, даже если он, этот в белом халате, в конце концов оказался бесполезным, да и ладно, если не навредил в устранении твоего недуга. Все равно ты перед ним, как кролик перед удавом: не желаешь, да сам лезешь в пасть.

Однако приостановим бойкое перо. Вижу того, кто, положив руку на сердце, клянется: не злоупотреблял и вопросов тех, если это не для пользы его, пациента, на задавал. Не злоупотреблял? Честь тебе и хвала. И мое коленопреклонное спасибо. Не всех под одну гребенку. То гневное описание обыденности предполагает, что честному нет нужды отпираться, он не бросится защищать честь мундира, то бишь халата.

А у Ахнафа и баночка меда всегда на столе, и любой дефицит перед ним на выбор, и парное мясо, бесплатно или за бесценок подброшенное ему из какой деревеньки. Он живет – как сыр в масле катается. Все перед ним в долгу.

Ашраф же по сравнению с братом пребывает в скромном достатке. Только вот нет в нем зависти к тому благообилию. Он доволен тем, что имеет, что получает в труде или иногда перепадает сверх.

Так случилось, после затянувшегося безбрачия он обрел-таки назначенную судьбой свою половину и уехал в примаки на сторону невесты, где осел, обзавелся своим хозяйством, нес непривычное семейное бремя, как мог отправлял мужнины и отцовские обязанности. Но не забывает Ашраф родительский дом, наведывается при первой же возможности, понимает, что отцу с матерью не обойтись без его помощи, что эту помощь от Ахнафа они уже не ждут, считая, что он и без того обременен тяжестью мира, в котором много страждущих избавиться от своих то сущих, а то надуманных в беспочвенных сомнениях болезней.

Ахнаф всегда найдет, кого обязать подвезти дровишек родителям на зиму, если, конечно, этого не успел сделать своими руками братишка, но чтобы взять пилу или топор в руки, нет, не в лесу, здесь во дворе, разделаться с дармовщиной и сложить поленницы в сарай – этого не будет. Его руки должны быть, как у музыканта, нежны и чувствительны, чтобы не случилось ошибки, когда они будут прощупывать, на сколько потянет сидящий перед ним пациент.

А Ашраф – простяк, любит возиться с дровами. Он все сделает.

В один из таких приездов и видим мы его во дворе отчего дома, с колуном в руках, бодрого и в настроении, как и подобает человеку, не избегающему естественного хода жизни, не отлынивающему от мирских забот.

Но что это? Затаенная улыбка тихо лучится в уголках его глаз. Иль радость какая посетила? Вот он бросил колун, идет в избу к зеркалу на стене, рассматривает себя внимательно в нем, задумался, как девица перед волшебным стеклом, расправляет незаметно протянувшиеся нитки морщин на лбу и снова улыбается.

Но не подумай, мой читатель, что герой наш возымел слабость радоваться своей внешности. То, чему он улыбается, приходилось претерпевать если не любому из нас, то многим, особливо когда возраст подойдет: сын по внешности, по осанке повторит вдруг отца; братьев, встречая их порознь, вдруг начинает называть одним именем, тем, которое было больше на слуху. Так и Ашрафу в последние приезды на родину все больше приходилось отзываться на имя своего брата. Шибко похожими стали они. Так говорят знакомые. Сам-то он ясно видит в зеркале: и скулы не такие мощные, и губы, если в улыбке, не обнаруживают хищный оскал. И что люди путают их? А ошибки случались такие, что вначале не по себе становилось.

Ахнаф к приезду Ашрафа в родительский дом пребывал далеко, то ли где-то под знойным черноморским небом, то ли в одном из милых сердцу блатного мещанина пансионатов Кавказа. Вот и не давали проходу Ашрафу. Каждый день, почитай, кто-нибудь останавливал: «Шарипыч, дорогой, здравствуй!» Так что надоело объясняться.

Шарипыч – отчество братьев. Так уже издавна обращаются к Ахнафу. Это единственная форма фамильярности, которая не пресекается им в бывших и будущих пациентах. В остальном он, до определенной черты словно бы простосердечный, не допустит панибратства. Даже на работе никто, кроме главврача, не осмеливается так усеченно именовать его. Для большинства он тут Ахнаф Шарипович. И имейте в виду: не Ахнаф Шарипыч, а Ахнаф Шарипович. Два разных суффикса – разный имидж. Это все равно, что Иван да Ванька. А Ашраф сроду-то не был Шарипычем. Был Жирафом, в детстве, средь друзей, а чтоб Шарипычем – рылом не вышел.

В то утро он возвращался из газового участка, куда отнес заявку на баллон для газовой плиты. Тут тронул его кто-то за плечо.

– Шарипыч, ты чего пешком? Иль некому подвезти? Какая нужда привела в нашу забытую богом окраину?

Незнакомый мужчина молодых лет в короткорукавке с бросающимися в глаза мозолистыми заскорузлыми ладонями протягивал одну из них.

– Откуда бредешь? – все спрашивал он.

Ашраф объяснил причину посещения этой окраины.

– Ну так не проходи мимо. Я здесь вот живу, – кивнул тот в сторону раскрытой калитки, но видя растерявшееся лицо, стал объяснять. – Да Володя я, – он назвал свою фамилию. – Ты прошлым летом пацана моего оперировал. А зимой Валю, жену. Помнишь? Ну печка у нее ширше комода. Ты ей геморрой промеж гор изничтожал. Вспомнил?

– А-а, – на всякий случай не так громко произнес Ашраф.

Володя за минуту выдал ему столько интимных подробностей, что как-то было досадно разочаровывать человека, указывая ему на ошибку. И пришлось молча последовать за гостеприимным мужем и отцом бывших пациентов брата.

– А я обещал тебе подвезти трубы, да все как-то забываю. Вон они возле забора лежат.

Тут из сенцев выбежал босоногий мальчуган и как вкопанный остановился перед незнакомым дядей. Володя, властно схватив его в охапку, задрал ему рубашонку, обнажив худенькую загорелую спинку, ткнул пальцем на рубцы в пояснице.

– Узнаешь? Твоя работа. Все нормально? – спросил, преданно глядя в глаза мнимого спасителя.

Ашраф было растворил рот, чтобы объяснить-таки, не морочить голову, но опять передумал: к чему разочаровывать человека. Он наклонился над спинкой, провел пальцем по рубцу.

– Все нормально? – допытывался тем временем отец.

Ашраф, опустив рубашонку, хлопнул по спинке легонько.

– Иди скачи, – сказал неопределенно.

А перепугавшийся было мальчуган помчался к калитке.

Долго не унялся бы новый знакомец, только нельзя было нашему герою идти с ним на окончательное сближение, чреватое каким угодно недоразумением. И все равно, когда, наконец, был достигнут уговор, что встретятся они еще, а пока дела неотложные ждут, и когда калитка захлопнулась между ними, Володя спохватился.

– А телевизор твоей матери я сейчас привезу. Свой. У меня их три штуки по углам. Пусть пока пользуется. Ее-то аппарат я не отладил. Лампу надо найти.

Ашраф лишь успел прийти домой да объяснить, что сейчас может явиться телемастер, как увидел через окно новоявленного знакомца, катившего по улице тележку, на которой стояла закутанная в одеяло коробка. Наскоро растолковав матери суть положения, в котором оказался, Ашраф исчез в саду, откуда выбрался на задворки и ушел решать другие проблемы, наросшие за несколько месяцев, как плесень в сыром углу.

И уже на следующий день поджидала недостойного из братьев следующая серия сюжета, то ли комедийного содержания, то ли... Впрочем, к чему забегать вперед. А как мы увидим, грех пенять Ашрафу в этот раз на кого бы то ни было, проще положить руку на сердце и сказать: бес попутал.

Он, укорачивая путь от родительского дома к центральным улицам, где, как свита, пригревшаяся при дворцовых апартаментах, разместились близ высоких сановничьих кабинетов все конторы, организации, которые никак не обойти мелкой сошке, простому смертному, спускался по узкой тропинке через глубокий, разделивший село на две части, овраг, по дну которого струился мелеющий в летнее ведро ручей. Тропинка была пробита много лет назад, но редкий прохожий теперь прибегал к ее услугам. Вот тут и случилась та встреча.

Женщина спускалась по противоположному склону. Она первая издалека уже подала голос, а подойдя, первая протянула руку.

– Здравствуй, Шарипыч! Мы с тобой, оказывается, по одним дорожкам ходим.

Ашраф, как и следовало ожидать, вовсе не как вчера, когда в него влип тот Володя, ничуть не растерялся и даже с готовностью принял пухленькую ладонь в свою. А женщина шутливо продолжала:

– Амина знает, где с врачом встречаться. А ты, наверное, в отпуске. Отчего б тебе еще в рабочее время через овраги ходить. Рука-то вон какая жесткая стала. Дрова, наверно, заготавливаешь? Иль некого попросить?

Не возражать же ей, хотя Ашраф действительно по паспорту Шарипович, и уж точно как раз занимался дровами.

– Да, – неопределенно ответил он, – приходится немножко.

А Амина-то, видно, одного возраста с ним. Разве что на год-другой разница.

«Неужели я так сильно похож на брата?» – уже в который раз ворохнулась в голове мысль. Только не дано было ей предупредить последующие события, потому что эти плечи, полненькие, едва тронутые загаром, кокетливо выставляемые то одно, то другое вперед, легкий сарафан, лишь подчеркивающий удивительные контуры, скрытые под ним, могли изгнать любое спокойствие и выдержку, а герой наш, как мы помним, имел слабость, оказываясь перед той нередкой щедростью искусительницы-природы.

Однако недолго пришлось наслаждаться Ашрафу в лицезрении, сопровождаемом полушуточной беседой с не подозревавшей об ошибке незнакомкой, потому что она, как должно было случиться, уже скоро повела разговор о своем. Трудно было представить, что в этом теле, о котором разве что только воскликнуть бы: кровь с молоком! – таятся еще какие-то недуги.

– Все собираюсь, да некогда сходить.

Амина назвала имя местного специалиста, который слыл средь женщин в сопровождении не самых лестных характеристик. И уже предчувствовал Ашраф, видя затаившиеся хитринки в глазах, к чему клонит женщина, исповедуясь перед ним. Нельзя сказать, что он был осведомлен в женских болезнях, но, видно, так случается в благополучных семьях, когда супруги живут во взаимопонимании, и муж, даже не проявляя любопытства к тем премудростям, нередко слышит о них от своей благоверной, которая, то ли чтобы настращать своего спутника жизни, как, мол, я плоха здоровьем, то ли так, по говорливости, отчитывается после очередного посещения больницы.

– Боюсь, что поздно спохватилась, – закончив монолог, назвала болезнь Амина и вопросительно посмотрела на своего очевидного спасителя, брат которого, о чем было известно, будучи хирургом, по какому-то им самим заведенному порядку брался за все, а в гинекологии подвизался несколько лет после окончания института.

– Ммм-да, – многозначительно произнес Ашраф и словно бы в задумчивости остановил взгляд на той части тела собеседницы, в которую, может быть, вкрадывалась та самая болезнь.

– Шарипыч, может, задержишься да посмотришь, – уже настаивала Амина, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, чтобы убедиться, нет ли свидетелей, и отыскивая укромное местечко поблизости. – Пошли вон за кусты.

За кустами она, суетясь, все о чем-то рассказывая, расстегнула пуговицы кофты, привычно вывернув локти, отпустила застежку за спиной и освободила то, на что воззрилась сама, круто опустив голову вниз. Ашраф чувствовал, что у него вспотели ладони, а сердце стало колотиться так, что, кажется, рубашка над ним трепыхалась. Он незаметно вытер ладони о штаны и решительно приступил к вмененным обязанностям. А когда завершил обследование, все не убирая рук с объекта, коротко заключил:

– Та-ак. Уплотнение чувствуется.

Ему в деталях запомнилось выражение лица, весь облик врача, когда тот подбирается к окончательному своему заключению, выходя на болезнь. Поэтому сказанное теперь виделось доподлинным, не вызывало сомнения в том, что в эту минуту извилины головного мозга засажены лишь навалившейся проблемой, и сказанное прозвучало очень впечатлительно. «Та-ак». Тут брови сходятся над переносьем. В глазах – сам отпечаток мысли. «Уплотнение чувствуется». Губы сжимаются, взгляд останавливается в одной точке.

– Да, да, уплотнение, – словно обрадовалась женщина и уже рассказывала о другой беде, которая, по ее предположению, была во взаимосвязи с упоминавшейся.

– Искривление шейки. Говорят, без уколов и массажа не обойтись. Уколы я купила. А массаж – за один сеанс, говорят, тридцать тысяч берут. Это ведь за шесть сеансов надо сто восемьдесят.

– Тридцать тысяч! – воскликнул Ашраф.

Он наслышан был об этих самых процедурах. Жена его, претерпевшая их, в подробностях рассказывала, как это делается, показывала ему синяки в местах, куда, знай до этого, не допустил бы Ашраф посторонних мужских рук. Пусть где-нибудь, но женщина хозяйничает там.

– Не многовато ли тридцать-то? Хватило б и пятнадцати тысяч, – сердито назвал уже осмелевший лекарь свою таксу.

Не боги горшки обжигают, – шептал тем временем лукавый. К тому же за тот горшок, обладательница которого стояла перед ним, иной, быть может, и сам приплатил бы.

– Неудобно, Шарипыч, но ты посмотри, пожалуйста, – уже просила женщина, – если, конечно, не торопишься. Я у тебя и так много времени отняла.

И уже спустя минуту она сидела на травке, раздвинув пышные бедра и явив белому свету тот заповедный уголок, для которого непривычна в обыденности ласка солнечных лучей.

Тут приспело время оставить наедине нашедшую общий язык пару, чтобы не смущаться громкими вздохами и шумным дыханьем, доносящимися оттуда, из-за кустов.

Как долго длился курс реконструкции того изгиба – теперь уже не суть важно. Был он проведен, должно, за недельку, по истечении которой как раз иссяк срок пребывания Ашрафа в родных пенатах. Он был верен слову, данному жене, – восстать перед ней к условленному дню.

Брат его, тогда уже удоволившийся достойным своему рейтингу проведением отпуска, догуливал последние деньки перед выходом на работу и, уверенный в том, что оказывает честь родителям, все больше пасся у них, которые и вправду не знали, куда усадить свое заматеревшее чадо, чем попотчевать его, уставшего после дальней поездки, словно он, а не Ашраф уже сколько дней не покладая рук копал, пилил, колол.

На завтра был уже намечен отъезд и куплен билет на автобус, а Ашраф все возился во дворе, стараясь как можно меньше оставить после себя той самой работы, которой, как известно, и после смерти-то обнаружится непременно еще не меньше, чем на три дня. И тут он увидел, что с улицы в направлении калитки идет Амина. В руках женщина несла сверток, о назначении которого можно было догадаться, не напрягая воображения. Впрочем, размышлять на сей счет у Ашрафа, мгновенно сообразившего, каким конфузом завершится сегодняшняя встреча с пациенткой, появись сейчас брат, не оставалось времени, и потому он проворно перескочил через оградку, сохранявшую зеленые насаждения во дворе от потравы своей же домашней живностью, и залег за кустами смородины.

Звякнула щеколда, женщина вступила во двор, остановилась в ожидании. Она то тянула шею, глядя в сторону сада на задворках, в надежде увидеть кого-нибудь, то поворачивала голову на окна дома. Ждать пришлось недолго. На крыльцо из избы вышел Ахнаф. Он посмотрел вопросительно, быть может, сразу не узнав, кто же это.

– Здравствуй, Шарипыч!

Амина сделала несколько шагов, остановилась.

– На минутку забежала. Небольшой гостинчик и вот гонорар, – положила она поверх свертка конверт.

А Шарипыч уже повеселел в лице, спустился с крыльца навстречу.

– Чего уж беспокоишься, Амина. Неудобно как-то, – проговорил он невнятно, словно что-то во рту мешало ему ворочать языком, однако сверток принял и конверт как бы нехотя положил в карман.

– Ну ладно, я побегу. Спасибо тебе, – заторопилась исполнившая свой долг женщина, но, взявшись за шеколду, оглянулась, словно усомнившаяся в чем-то, продолжительно посмотрела на благодетеля и уже решительно отворила калитку.

Ашраф выскочил из укрытия, направился к брату.

– Что это? – спросил.

– Да вот, принесли, – отвечал тот, закрывая за собою дверь.

Что ж делать, не идти ведь за ним вслед, не вступать в спор о том, что и сверточек, и конверт предназначались для Ашрафа. Только не подумай, мой требующий во всем справедливости читатель, что герой наш затаил обиду на брата или Амину и на эту жизнь. Ему не привыкать. Он все понимает.

Богу – богово.