Обмен ненавистью

4

Когда тетя Вера в гневе, лучше смириться и переждать.

Я стою, вытянув руки по швам, и старательно отвожу глаза, кошусь на кипу журналов, а с глянцевой обложки «Нового времени» мне подмигивает товарищ Евтушенко Евгений Александрович, снятый вполоборота в позе, изображающей совесть России. «СПИД — НЕ СПИТ!» — информируют алые буквы, вчеканенные в глянец вокруг кепки «больше, чем поэта». Лик Евгения Александровича иконописно гражданственен, словно бы заранее отвергая всякие подозрения в авторстве презренных стишков.

А тетя Вера бушует. Но я, заспанный, несчастный, так неухожен и покорен, что вековой инстинкт женщины из русского селенья постепенно усмиряет стихию.

Она протягивает мне кипу журналов и улыбается.

— Тебя бы в хорошие руки, Ленюшка, — звучит коронная фраза. — А то, пока добудишься, весь участок обойти можно.

Я вымученно ухмыляюсь в ответ.

Бессмысленно объяснять, что почти две минуты я стоял под дверью, не решаясь открыть. Сны кружили у стен, огрызаясь… бугрилась водолазка Феликса Наумовича, плавно превращаясь в удлиненное породистое лицо Володи, и Володя грустно покачал головой и снова стал Феликсом Наумовичем…

…а звонок трезвонил как взбесившийся, и я никак не мог заставить себя открыть…

…и наконец перед глазами мелькнула Аннушка — но, странное дело, в пальцах не кольнуло изморозью, я даже обрадовался ей, я впервые подумал о ней спокойно, не как о воплощенном зле, а просто как о человеке, плохом, правда…

…а почему, собственно, плохом? Или я так уж хорош, чтобы выносить приговоры? И кто вообще хорош?.. В сущности, подумал я, отпусти Аннушка Маринку — и лучше ее для меня на свете не будет, а значит — какой я судья?..

…Аннушка мелькнула и исчезла, и тогда я…

…наконец открыл хрипящую дверь.

И тетя Вера с порога развернула репрессии, но, выкричавшись, поутихла и снизошла до беседы.

— Мама-то когда приедет?

— Не знаю, теть Вера, недели через три.

— Ну ладно, Ленюшка. До свидания.

Она тяжело побрела вниз, держась за перила и приохивая через каждые два-три шага. В общем-то, она права: свинство просить пожилого человека таскать почту на четвертый этаж. Надо будет пойти и поговорить с начальницей отделения. Пусть оставляют. Не любит она этого, но как-нибудь договоримся.

Из-под тумбочки выглянул обрывок сна; он шевельнул сине-зелеными усами, и меня передернуло от омерзения.

— Ликвидатор, — сказал я зеркалу. — Поздравляю. Привет боссу.

Опять свело. Всего, от холки до копчика, как собаку. Сон снова выглянул и зашипел и шипел до тех пор, пока я не прогнал его, сунув голову под холодную воду.

А потом я насухо обтерся полотенцем, и еще раз облился мокрым холодом, захлебнулся запахом хлорки, и опять обтерся, и поставил чайник, и заварил свежий чай, не пожалев заварки.

Желтое солнце скакало по кухонной стене, янтарный кипяток светился в чашке, свежая булка и свежая пресса тихо спорили, за что я примусь раньше.

Булка была одна, а прессы много. Я уже рассортировал ее, отложив толстые журналы на угол. Это потом. «Новое время», «Комсомолку» и «Литературку» — поближе. Их — с чаем.

А вот «Аргументы» можно прямо сейчас, пока не остыло.

Я быстро пролистал газетку. Все нормально. Только странно, что еще существуем. А так — ничего особенного. Разве что запоздавшая лет на семь статья о некоем Абдуллятифе (Ицике) Шнеерзоне, из когорты. Два кандидата наук из Средней Азии степенно выясняли, кто же таков есть А.Шнеерзон, если по приказу Николая Иваныча собственноручно расстрелял генерала И. с женой и тремя детьми, а годом позже был собственноручно же расстрелян Лаврентий Палычем за попытку сообщить вождю народов о своих угрызениях совести.

«Такие люди, как Абдуллятиф Шнеерзон, строили фундамент нашей суверенной демократической государственности!», — с невинным оптимизмом резюмировали азиаты.

Еще не успел я покончить со Шнеерзоном, как позвонила Люда. Или Таня? Я их всегда путаю. И осведомилась, найду ли я время написать ей курсовую.

— Найду, — ответил я. — Но, дитя мое, теперь это будет стоить гораздо дороже.

Дитя торопливо согласилось.

Я повесил трубку, добавил заварки, отложил в сторонку «Аргументы» и взял «Новое время».

Но я не прочитал его и даже просмотреть не успел, потому что из недр журнала выскочило и с мягким шлепком рухнуло на пол что-то блестящее, яркое и глянцево-праздничное. И еще только нагибаясь, еще не видя подробностей, я уже знал и понимал все…

…морозные иголки вонзились под ногти, и футболка прилипла к спине.

Большой, цветастый, почти объемный буклет.

Синее небо, зелень, застывшие изумленно люди.

Минимум текста.

И Аннушка.

Но она не похожа на себя, она вообще не похожа на человека. Перекошенное кошачье лицо потеряло всю миловидность; рот — кривая черная дырка; в глазах — застывший, выматывающий ужас.

А огромный зеленый жук, прижав ее к кирпичной стене, взметнул над коротко стриженной головой гибкие щупальца, на которых сияют в солнечных лучах длинные, слегка искривленные когти, похожие на золингенские лезвия…

Но я ошибся, сказав, что картинки были почти объемными; нет! они жили; они словно бы даже шевелились… жук хрипло сипел, а Аннушка сжималась в комочек… а я смотрел — и никак не мог оторваться… и наконец прямо в глаза мне плеснуло красно-соленым, и очень захотелось проснуться, но как же можно проснуться, если не спишь?..

…и я торопливо, боясь о чем-то подумать, вскочил на подоконник, рывком распахнул окно и шагнул в синюю пустоту, вниз, навстречу людям, веткам и асфальту, но…

совершенно зря, потому что не оказалось под ногами никакой пустоты, и никакой зелени, и никаких, никаких, никаких людей…

…совсем никого…

и вокруг сомкнулись намертво вымытые резким неоновым светом, исступленно-белые кафельные стены.