Образ жизни

Глава 10

Облетел цвет черёмухи, установились тёплые дни. Я завёл себе привычку утром перед работой садиться на велосипед и катить по пустым улицам за город. Заезжал в лес, отдыхал несколько минут, слушал птиц и возвращался. Разные мысли посещали меня по пути и на отдыхе. Лейтмотивом назойливо звучала тема неудовлетворённости работой и семейной жизнью. Раз уж так сложилось, что я стал инженером, хотелось найти в рамках этой профессии нишу, где я мог бы проявить себя и получить достойное вознаграждение. Система декларировала равенство полов и равную оплату за равный труд. Лицемерие становилось очевидным, если добавить всего лишь одно слово: равную низкую оплату. Мужчина был унижен тем, что один не мог прокормить семью, а женщина была вынуждена использовать своё право на труд. Когда родилась Катька, Зинуля год не работала. На одну зарплату старшего инженера трудно было прожить втроём, и я устроился читать техническую механику студентам вечернего Индустриального техникума. Это дало нам дополнительные шестьдесят рублей в месяц, и мы как-то выкручивались, во многом благодаря талантам моей жены и незаметным маминым дотациям. Зинуля! Предмет моих надежд и разочарований. Мои родные, друзья моих родных приняли её в свой клуб, словно это место принадлежало ей по праву рождения, как они когда-то приняли меня и брата. В этом плане всё сложилось, как нельзя лучше, но у нас был ещё свой мир и своя комната. Мы закрывали дверь, укладывали Катьку спать и оставались вдвоём в нашем мире. Увы, в него не пришло то, что приходит в дом с женщиной — душевное тепло, ласка, радость присутствия любимого и любящего существа. Постепенно недоумение сменилось пониманием: ей это не нужно. Нет такой потребности. Зинуля очертила круг своих интересов и обязанностей и жила внутри этого круга. Мне в этом круге был выделен узенький сектор, а я претендовал на весь круг. Мы оба были неправы, но это предстояло ещё понять. А пока громоотводом работала Катька. По утрам я крутил педали, изо дня в день жевал эти мысли, разряжался и начинал день.

В лесу я облюбовал поляну с пнём посредине и деревом, к которому я прислонял велосипед. Я уже считал это место своим, когда однажды увидел, что под деревом стоит голубой «Спутник», а на пне кто-то сидит. Подкатил ближе и узнал Петра. Он улыбнулся, указал на велосипед и сказал:

— Догоняю детство.

— А я убегаю от взрослых проблем.

— Вот и встретились, — рассмеялся Пётр.

Из леса поехали вместе. — Помнишь, где я живу? — спросил Пётр. — Заходи, посмотришь, как я устроился.

Я воспользовался приглашением и в тот же вечер явился с Катькой на плечах. Пётр выстелил «палубный» пол, оклеил стены светлыми весёлыми обоями, повесил люстру под потолком — чешскую тарелку с абстрактным узором, окно и балконную дверь прикрыл занавесом из плотной ткани с орнаментом под люстру, или наоборот, смотря в какой последовательности привозил он эти вещи из командировок. Из мебели приобрёл диван-кровать, письменный стол, два кресла и, пожалуй, всё, кроме самого главного. Всю свободную стену, от пола и до потолка, заняли узкие, в одну книгу, застеклённые полки. Сработанные в столярке службы быта, они потеряли привлекательность первоначального дизайна, так что Петру пришлось самому зачищать острые кромки стёкол, наново шкурить деревянные части, тонировать их и лакировать. Однокомнатная малогабаритная квартира смотрелась, как уютный кабинет, чем она и была на самом деле.

Книги Пётр покупал в Ижевске и привозил пачками из командировок. Застрял я у одной полки, где стояли книги на английском — простенькие и серьёзные подлинники.

— А эта зачем? — спросил я, увидев «Казаков» Льва Толстого на английском.

— Так, для интереса.

Мама моя преподавала английский. Натаскивала нас с малых лет. В анкетах я писал «читаю без словаря», но на Голсуорси в подлиннике я бы не отважился, а тут стояли два томика «Саги о Форсайтах». Я достал один и спросил Петра: — Читал?

Он кивнул. — И не единожды. Читаю и перечитываю.

Я пару раз принимался читать «Сагу», не в подлиннике, конечно, и засыпал на второй странице. Первое знакомство произошло в скромной библиотеке пионерского лагеря, где она затесалась среди назидательной литературы для подростков. Вторая попытка, тоже неудачная, состоялась после восьмого класса. И только зимой на четвёртом курсе пришло моё время оценить «Сагу». Я закрыл книгу и спросил себя: вошла в жизнь писателя Ирэн, или он только мечтал о ней?

Через много лет, уже в новом веке, я прочитал у Артуро Переса-Реверте: «Мы расходимся во мнениях… Но стоит упомянуть определённых авторов и некоторые волшебные книги, как мы снова чувствуем себя сообщниками… Они — воистину наша общая родина; они не о том, что человек видит, а о том, о чём он мечтает.» Прочитал и вспомнил, что сблизило нас с Петром, — герои, одни и те же герои.

Я увлёкся книгами, Катька плодила каракули за письменным столом, а Пётр наспех готовил чай и к чаю. Мы перебрались на кухню, нарастили стул книгами, усадили Катьку и принялись за еду. Катька уплетала гренки с припёком, шумно тянула чай их блюдца и на удивление хорошо вела себя.

— Моя институтская подруга любила фантазировать с припёком, — сказал Пётр, — готовила маленькие «шарманчики» на один укус и подавала к кофе.

Дома Катька сообщила, что у дяди Пети ела «шарманщика» и заявила:

— Хочу «шарманщиков». — Зинуля полистала свои книги и сказала, что есть блины с припёком, а гренки — это что-то новое. Маме понравилось слово, и она тоже захотела «шарманчиков» с кофе. В воскресенье утром на стол подали гору гренок с различным припёком. Гору быстро умяли, а Катька сказала, что «щарманщики» были вкуснее. Слово прижилось. Мама говорила «шарманчики», Катька — «шарманщики» и просилась к Петру. Так в нашей семье впервые заговорили о Петре.

Мы встречались почти каждое утро. Изредка отправлялись в дальние прогулки по лесным тропам. У родителей была дача на седьмом километре по Бодьинскому тракту. По выходным отец с братом пропадали на рыбалке, мама с Зинулей возились на участке, а я усаживал Катьку на детское сиденье, она держалась ручками за руль, устраивала туфельки на подножках, наклонялась вперёд, как заправский гонщик, и мы отправлялись на встречу с Петром.

Однажды, когда мы крутили педали без Катьки, я поделился с Петром мыслями, от которых убегал по утрам. На привале я бросил подстилку, Пётр достал термос с чаем, улёгся и сказал: — Я ничего не могу тебе посоветовать. Попробуй разложить свою проблему на простые части. Я всегда так делаю, иногда помогает.

— Что ж тут раскладывать? Семья и работа.

— Отлично, — подхватил Пётр, — работа — это работа, а семья — жена и дети. Три точки опоры. Одна у тебя есть. Так? Теперь работа. Мне нужен конструктор. Виктор Григорьевич возражать не станет. Работа, на мой взгляд, интересная и вполне самостоятельная.

Я ничего не ответил на это предложение. Отхлебнул чаю и спросил:

— А третья точка?

Пётр лёг на спину. Смотрел на облака, жевал стебелёк. Я последовал его примеру. Так мы лежали голова к голове, раскинув руки. Потом Пётр сказал: — «Оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть». Дальше думай сам.

Бунт на корабле подняла Катька. — Не хочу быть Катькой, — заявила она Зинуле и маме, — я вам не кошка и не собачка какая-то.

— Кем же ты хочешь быть? — спросила мама.

— Катя-Катюша. Как дядя Петя зовёт.

Женщины переглянулись — они ревниво относились к посторонним авторитетам. В следующий раз, когда я стал собирать Катю на прогулку, Зинуля и мама принялись уговаривать её остаться, но безуспешно. Катя стояла на своём. Мы укатили, а когда вернулись, нас встретила предгрозовая тишина. Ребёнка обласкали, выкупали, накормили, почитали сказку, уложили и взялись за меня.

— Катенька больше не поедет с тобой, — сказала мама. — Эти блуждания по лесам в сомнительной компании не для ребёнка.

Я был готов к такому повороту событий, не упустил момент и спокойно, как о чём-то давно решёном, сказал:

— Детей должны воспитывать родители. Как вы нас. Это же нелепо спрашивать у матери разрешение погулять с собственной дочерью. Нам давно надо жить отдельно. Скоро мы переедем.

Мама села, Зинуля открыла рот, но так ничего и не сказала. Я воспользовался их замешательством и удалился. Разложил спальник в тени за домом, лёг и уснул — как-никак километров двадцать по кочкам отмотали.

Я не помню свои ночные сны, только предрассветные дремотные. Из сна на заходе солнца я выхожу с трудом. Меня гладили по волосам, я слегка разлепил веки и увидел, что рядом сидит Зинуля, улыбается и смотрит на меня.

— Не притворяйся, — она взъерошила мои волосы, — скажи лучше, что ты задумал?

Я улыбнулся ей в ответ и передразнил голосом Буратино из кувшина:

— Открой тайну, несчастный, открой тайну!.. — и уже серьёзно добавил, — завтра ты всё узнаешь. Потерпи до завтра.

Она не могла ждать до завтра. Завтра я мог совершить безрассудный поступок, и она считала своим долгом сказать то, что должна сказать. Я не возражал. Пусть говорит, я уже принял решение и не собирался менять его. Я даже придвинулся к ней поближе, обнял и закрыл глаза.

— Я с первого дня хочу иметь свой дом. Нас шестеро на сорока четырёх квадратных метрах, по семь с небольшим на человека, а норма для постановки на очередь шесть метров. Нас не поставят. Мы должны жить в мире и не осложнять жизнь ни себе, ни родителям.

— Или родить ещё хотя бы одного, — сказал я, придвигаясь ещё ближе.

— Вчетвером в одной комнате? Совсем уже сесть на голову родителям…

— Ладно. Успокойся. Поставят.

— Как?

— Увидишь.

Вечером, уже в городе, когда все отошли ко сну, я устроился на кухне с книгой, сладким чаем и тарелкой маленьких бутербродов, которые вслед за нашей мамой тоже стали называть «шарманчиками». Во втором часу подала голос Катька. Зинуля посадила её на горшок, потом вышла заспанная на кухню, взяла последний «шарманчик», допила холодный чай из моей чашки и пошла досыпать. Я тоже скоро улёгся на край нашей полуторной кровати.

— Можешь подвинуться. Я не сплю, — сказала Зинуля. Я удобно устроился и задремал, как вдруг Зинуля заговорила:

— Я знаю, ты недоволен. Когда мы вместе, я боюсь шелохнуться… Ты думаешь, я отворачиваюсь? Я смотрю на катину кроватку… Вдруг она услышит, вдруг подымет головку… — Зинуля заплакала, я обнял её и почувствовал себя идиотом.

Всё решилось в течение одного дня. Я, как с цепи сорвался, сказала бы мама: утром дал согласие перейти к Петру, после работы мы отправились к старушкам, у которых он раньше жил и которым продолжал помогать, пока они не подыщут нового жильца. Пётр представил меня, как своего друга, поручился за меня, обещал помогать мне во всём, и они согласились. Всё это я выложил Зинуле, на что она смиренно ответила:

— Хорошо, раз ты так решил.

Я вдруг почувствовал себя главой семьи, даже страшно стало.

За ужином я рассказал, что перехожу на другую работу, изложил Зинулины расчёты квадратных метров на нос, сообщил, что мы сняли комнату в частном секторе, и добавил кое-какие подробности. Как всегда первой отреагировала мама: — Мы будем жить в тёплой сухой квартире, а ребёнок будет гнить в подземелье?! Вы можете поступать, как вам заблагорассудится, но ребёнок останется здесь. — Она уже готова была прослезиться, когда папа положил вилку и сказал, обращаясь к маме:

— Сегодня Виктор и Николай чуть было не сцепились из-за него, а у тебя он всё ещё в коротких штанишках. Придётся согласиться безо всяких «но» и предварительных условий. Не расстраивайся — это всего второй раз с тех пор как я тебя знаю.

Мама осторожно спросила: — А первый?

— Неужели забыла? Когда я предложил тебе выйти за меня замуж.

Все смотрели на маму, а она смотрела на отца и улыбалась.

Мы стали жить на два дома и жили так почти три года.