Образование Древнерусского государства

1.1.1. Сведения древнейших летописей

Не затухающая по сей день дискуссия по вопросу о возникновении Древнерусского государства во многом обусловлена состоянием источников. Комплекс письменных источников, касающихся различных аспектов формирования государства восточных славян, можно считать сформированным. В то же время нельзя считать завершенными археологические исследования периода раннего Средневековья Восточной Европы. Но археологические материалы не могут в полной мере восполнить фрагментарность письменных источников, главной проблемой основного массива которых является недостоверная хронология. Казалось, эту проблему могла бы решить относительно прочная датировка археологических памятников, однако в работах современных исследователей использование разновидовых источников часто приводит к формированию собственных оригинальных реконструкций процесса генезиса древнерусской государственности, которые еще более далеки от реальной раннесредневековой истории, чем версия летописца, отстоявшего от описываемых событий по крайней мере на два столетия.

Огромное значение для выяснения истоков восточнославянской государственности принадлежит уникальному памятнику древнерусской исторической мысли — Повести временных лет (далее — ПВЛ), — дающего своеобразный «взгляд изнутри» на интересующий нас процесс. Согласно давно утвердившемуся мнению, ПВЛ предшествовал Начальный свод 90-х гг. XI в. (у А. А. Шахматова — 1095 г.)[1]. В то же время гипотеза А. А. Шахматова о существовании Древнейшего киевского летописного свода 1039 г. отвергнута большинством исследователей[2]. Киевский Начальный свод был использован и составителем Новгородской первой летописи младшего извода (далее — НПЛ). Наиболее авторитетный исследователь русского летописания А. А. Шахматов сделал вывод, что именно в Новгородской летописи Начальный свод сохранился наиболее полно[3]. Однако здесь исследователи сталкиваются с очевидным стремлением новгородского летописца ведущую роль в складывании Руси (в раннесредневековых источниках не разделяется этническое и политическое содержание этого понятия) отвести северу. Среди первых же строк НПЛ читаем: «…преже Новгородчкая волость и потом Кыевская…»[4] Для новгородского автора киевский Начальный свод являлся основным источником сведений о начале Русской земли, и его переработка без добавления принципиально новых сведений сказалась на логичности изложения. В НПЛ мы не найдем ответы на вопросы, откуда появились «роды» полян, откуда совершает свой поход русь, откуда пришли в Киев Аскольд и Дир[5]. Существенно отличается от ПВЛ и хронология событий, представленная в НПЛ.

Первая дата в НПЛ — 6352 (854) г. Именно к этому году относит составитель летописи «начало земли Рускои» и под ним же («в си же времена») помещает первое событие русской истории, зафиксированное в греческом хронографе (откуда и заимствовано), — поход руси на Царьград. Из НПЛ следует, что нападение русов на столицу Византийской империи и призвание варягов словенами, кривичами, мерью и чудью произошло во времена братьев Кия, Щека и Хорива. Составитель НПЛ несколько раз нарушает последовательность изложения событий начала русской истории, о которой, судя по всему, имел весьма смутное представление. После смерти Кия и его братьев летописец помещает легенду о Полянской дани мечами. О появившихся «и по сих, братии той» варягах Аскольде и Дире НПЛ дает емкую и в то же время отличающуюся от сведений ПВЛ информацию: «И беста княжаща в Киеве, и владеюща Полями; и беша ратнии съ Древляны и съ Улици».

Все же центральное место в складывании Древнерусского государства автор НПЛ отводит событиям в «северной конфедерации племен». Даже еще до утверждения власти наследника Рюрика Олега в Киеве летописец делает основной вывод: «И от тех Варягъ, находникъ техъ, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля; и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска»[6]. Новгородцам, таким образом, отдается приоритет в формировании этнополитического объединения — «Русской земли». Действительно, в отличие от ПВЛ и, видимо, Начального свода автора НПЛ более интересует не место Руси во всемирной истории, а место Новгорода в русской истории[7].

Известие о приглашении словенами, кривичами, мерью и чудью на княжение Рюрика с братьями составитель НПЛ не мог точно датировать. Взимание дани с племен «северной конфедерации» варягами, затем их изгнание и междоусобная война относятся ко временам Кия, Щека и Хорива. Прекратить междоусобицу удается компромиссным решением — призванием правителя со стороны. Из-за моря были приглашены три брата-варяга. «И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрикъ; а другыи седе на Белеозере, Синеусъ; а третей въ Изборьске, имя ему Труворъ»[8]. Через два года Синеус и Трувор умерли, Рюрик «нача владети единъ». В отличие от информации ПВЛ в представлении новгородского летописца наследник Рюрика — его сын Игорь — в момент смерти отца оказывается вполне дееспособным. И хотя поход на юг, захват Смоленска и Киева приписывается «воеводе» Игоря (sіс!) Олегу, однако убийство Аскольда и Дира осуществляет именно сын Рюрика. Обосновавшись в Киеве Игорь (а не Олег, как отмечено в ПВЛ) «нача грады ставити, и дани устави»[9]. Следующее датированное событие в НПЛ — 920 г. — касается внешнеполитической акции Руси. Под этим годом помещен поход Игоря на Царьград, о походе же Олега рассказывается под 922 г.[10] Таким образом, известия НПЛ в некоторых фрагментах отличаются от информации большинства летописных сводов, в основе которых лежит ПВЛ. Тем не менее в НПЛ мы не обнаруживаем отсутствующих в ПВЛ персонажей, очевидные аналогии обнаруживаются и в основных подробностях событий.

Традиционно большим доверием историков пользуется версия древней истории восточных славян, представленная в Повести временных лет. Изложение событий в ПВЛ, несмотря на некоторую искусственность хронологии, признается все же более последовательным[11]. Автор ПВЛ также пользовался киевским Начальным сводом, но внес в него существенные дополнения. Для нас важно, что именно Нестору принадлежит недатированное введение к ПВЛ[12]. Задачу своего труда летописец обозначил уже в первой фразе: «Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть»[13]. Таким образом, языком начала XII в. Нестор сформулировал проблему формирования Древнерусского государства и возникновения древнерусского этноса[14]. Кажущаяся тавтология начальной фразы объясняется следованием летописцем традициям Священного Писания: в библейской Таблице народов каждый «язык» упоминается дважды — в связи с происхождением от конкретного потомка Ноя и в связи с действительным историко-географическим положением[15].

Исследователи древнерусской литературы обращают внимание на тот факт, что для православных авторов высочайшими образцами для письменного творчества являлись Ветхий и Новый Заветы[16]. Более того, подражание священным текстам превращалось в риторический прием. Чрезвычайно важно, что в исторических и художественных произведениях православной славянской литературы отмечается присутствие особых «библейских тематических ключей», обнаруживаемых, как правило, в первых строках текста или во введении[17]. Эти «ключи» позволяют читателю понять особый второй уровень прочтения. Это наблюдение в полной мере касается недатированного введения ПВЛ, в котором библейская история развития человечества от сыновей Ноя плавно перетекает в историю расселения славян в «жребии Афета», при этом непосредственно «временным летам» предшествует эпизод о грядущем избавлении полян от хазарского плена и одновременного обретения ими будущей Русской земли как земли обетованной[18].

Несмотря на то что достаточно пространное введение ПВЛ не имеет дат, все же ключевые события начальной русской истории укладываются в определенные хронологические рамки. Так, рассказу о князе Кие предшествует предание о посещении Руси апостолом Андреем, а после помещено сообщение о проходе на Дунай болгар, а затем белых угров, которые «наследиша землю словеньску»[19]. Угры, по сообщению летописца, появились («почаша быти») при императоре Ираклии, который правил с 610 по 641 г.[20] Действительно, из византийской Хроники Георгия Амартола летописцу было известно, что император Ираклий «…на персы исполчися, еще же призвавъ угры на помощь»[21]. Но в данном случае, вполне вероятно, Нестор перепутал белых угров (хазар) и черных угров (мадьяров-венгров). Именно последние, как отмечает позднее сам летописец (под 898 г.), прогнали волохов и покорили славян по Дунаю («наследиша землю ту»)[22]. Таким образом, нельзя с полной определенностью утверждать, что «княжение» Кия имело место ранее правления императора Ираклия. Учитывая очевидную ошибку Нестора с определением времени подчинения венграми славян, нет уверенности в правильности отнесения исторических реалий предания о Кие и его братьях к более раннему периоду.

В целом значение «космографического введения» ПВЛ вполне выяснено современными исследователями: летописец в русле традиционной средневековой практики хронографии вводил историю своего народа в контекст всемирной истории, являющейся продолжением Священной истории[23]. История страны — Русской земли — подключалась к всемирноисторическому процессу[24].

В исторической литературе прочную позицию занимает мнение о наличии в летописях двух версий происхождения Русской земли. Считается, что у Нестора была представлена «прокиевская теория происхождения Русского государства», ей противостояла «новгородская версия возникновения государственности на Руси, утверждающая в этом деле первенство Новгорода»[25]. Первая теория сводилась к исконности и непрерывности княжеской власти в Киеве со времен, не поддающихся датировке. Летописец имеет смутные данные о времени Кия, Щека и Хорива, но в то же время отвергает «непрестижную» версию происхождения Кия («яко Кий есть перевозникъ былъ»). Кий «княжаше в роде своемь», в Киеве он «живот свой сконча», здесь же «скончашася» его братья и сестра Лыбедь[26]. Период отсутствия в Киеве княжеской власти характеризуется летописцем, как крайне неблагоприятное для полян время — они «обидимы древлями и инеми околними», а затем «наидоша я козаре»[27].

Считается, что вторая версия происхождения княжеской власти на Руси (а вместе с ней и государства) была искусственно[28] внесена летописцем в рамках так называемой «варяжской легенды» или Сказания о призвании варяжских князей.

1.1.2. «Варяжская легенда»

«Варяжская легенда» наиболее полно представлена в сохранившейся в составе нескольких летописных сводов ПВЛ. «Временные», т. е. датированные «лета», или собственно историю восточных славян летописец начинает с конфликтной ситуации: славянские племена вынуждены платить дань либо хазарам, либо варягам (запись под 859 г.), но затем варяги были изгнаны, и славяне на севере Восточной Европы «почата сами в собе володети, и не бе в нихъ правды, и въста родъ на родъ, и быша в них усобице, и во: евати почата сами на ся». Выход из конфликтной ситуации был найден в приглашении правителя из варягов или руси («сице бо ся зваху тьи варязи русь»). Согласно ПВЛ в 862 г. пришли три брата «с роды своими, пояша по собе всю русь». Старший, Рюрик сел в Новгороде, второй, Синеус — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске (Изборьсте). У же через два года Синеус и Трувор умерли, а Рюрик, «прия власть», стал раздавать «грады» своим «мужем»: «овому Полотескъ, овому Ростовъ, другому Белоозеро»[29]. Таким образом, ключевые для начала Русской земли события летописцем локализуются на севере Восточной Европы.

Однако довольно странной выглядит сознательная уступка киевским летописцем первенства Новгороду. Это противоречие обычно объясняют редактированием ПВЛ в 1118 г. летописцем («неким новгородцем»)[30] Мстислава Владимировича. «Чья-то рука, — писал патриарх советской исторической науки Б. А. Рыбаков, — изъяла из "Повести временных лет" самые интересные страницы и заменила их новгородской легендой о призвании князей варягов»[31]. Б. А. Рыбаков вслед за А. А. Шахматовым[32] предложил следующую версию редактирования ПВЛ: в 1116 г. первую правку летописи по требованию киевского князя осуществил игумен придворного монастыря Сильвестр, но Владимир Мономах остался недоволен переработкой и поручил своему сыну Мстиславу следить за новым редактированием, законченным к 1118 г. В последней редакции нашла отражение политическая ситуация начала XII в., требовавшая оправдания занятия киевского престола Владимиром Мономахом в обход принципа старшинства. «Событиям 1113 г., закончившимся призванием князя и пополнением Русской Правды, придумана далекая хронологическая аналогия, которая должна была показать, что будто бы именно так создавалась вообще русская государственность»[33].

В «варяжской легенде», несомненно, нашли отражение какие-то севернорусские предания, попавшие в ПВЛ либо в устном пересказе[34] либо из гипотетического Новгородского свода 1050 г. (Остромировой летописи), использованного составителем Начального свода 90-х гг. XI в.[35] Возможно, предание о Рюрике и его братьях первоначально бытовало на древнескандинавском языке[36]. Как бы то ни было, более важным представляется вопрос об исторической основе рассматриваемой легенды. Реальных исторических фактов из «варяжской легенды» можно почерпнуть немного: они сводятся к утверждению в «северной конфедерации племен» (состав которой невозможно точно определить)[37] скандинавского конунга по имени Рюрик. Этому событию предшествовала сложная внутри- и внешнеполитическая ситуация на севере Восточной Европы.

Исследователями убедительно показано, что в изложении событий начала Русской земли нашла отражение конкретная историческая ситуация конца XI — начала XII в.[38] В это время Новгород не только заявляет о своей независимости от Киева, но и стремится обосновать претензии на важные в торгово-экономическом и геополитическом смысле города Верхней Волги. Отсюда приводимое летописцем известие о раздаче Рюриком «градов» Ростова и Белоозера своим «мужам». В контексте событий XI в. объясняется и распоряжение Рюриком Полоцком. Сама раздача городов в кормление также соответствует реалиям второй половины XI–XII вв., поскольку для времени первых князей-Рюриковичей была характерна передача княжеским людям права сбора дани с «примученных» племен[39].

Вымыслом признается существование братьев Рюрика. При этом появление братьев Рюрика (как, впрочем, и Кия) обусловлено не столько неправильно понятым выражением на древнескандинавском языке[40], сколько общей, сквозной идеей ПВЛ, обнаруживаемой уже в Начальном своде. Так, летопись начинается с сюжета разделения земли по жребию между тремя сыновьями Ноя, а один из центральных исторических эпизодов рассказывает о распрях между тремя сыновьями Ярослава Мудрого[41]. Сюжет о правлении трех братьев необходимо рассматривать не только в рамках библейской традиции: исследователи считают его характерным для индоевропейской мифологии в целом. Считается, что в «феномене "троецарствия" воссоздается универсальная космическая структура, имитация которой на уровне социальных и политических институтов — непременное условие благополучия коллектива»[42].

Не соответствует реалиям IX в. и призвание Рюрика в Новгород, а также размещение братьев конунга в Изборске и Белоозере. На месте названных городов в IX в. только в Изборске существовало торгово-ремесленное поселение[43]. Поэтому некоторые исследователи больше доверяют сообщению некоторых списков ПВЛ (в Ипатьевской и Радзивилловской летописях), в которых Рюрик первоначально оказывается в Ладоге: «И избрашася 3-є братья, роды своими, и пояша собе всю Русь, и приидоша к словеном первое, и срубиша город Ладогу, и седе в Ладозе старей Рюрикъ[44], а другий сиде у нас, на Белеозере, а трети Труворъ въ Изборьску. И от тех варяг прозвася Рускаа земля, Новгород… По двою же лету умре Синеусъ и братъ его Труворъ, и приа всю власть Рюрикъ одинъ, и пришед ко Илмерю, и сруби городокъ над Волховом, и прозва Новъгород, и седе ту княжа…»[45] Однако и в данном сообщении летописи видят отражение ситуации начала XII в. — соперничества двух крупнейших городов северо-запада Руси — Новгорода и Ладоги[46]. По мнению И. Я. Фроянова, приведенное летописное сообщение — «идеологическая акция ладожской общины в ходе борьбы с Новгородом за создание собственной волости»[47].

Таким образом, не вызывает сомнения, что «варяжская легенда» «обросла деталями, вставками, новыми генеалогическими домыслами»[48] только в начале XII в. Но и общая канва событий, изложенная летописцем в рамках «варяжской легенды», не может быть принята как историческая реальность. В начале прошлого века Г. М. Барац исследовал ПВЛ с точки зрения наличия в ней библейских параллелей. Историк пришел к выводу, что в основе статьи ПВЛ 862 г. лежит текст I Книги Царств, а именно тот эпизод, когда сыновья Самуила «не ходили путями его» и старейшины Израиля просили Самуила поставить над ними царя. Указывал Г. М. Барац и другой источник, несомненно использованный в ПВЛ (возможно, и в Начальном своде). Это еврейский псевдоэпиграф II в. до н. э. «Книга Юбилеев», или «Малое Бытие». Именно по этому источнику в русской летописи изложены различные ветхозаветные сюжеты[49]. Неурядицы среди потомков Ноя «Книга Юбилеев» описывает следующими словами: «Встал род на род, племя на племя, град на град»[50]. В итоге Г. М. Барац отказал сообщению летописи в исторической достоверности, считая его изложенным библейским слогом рассказом, сочиненным в соответствии с характером еврейской истории эпохи судей[51]. Тем не менее современные исследователи не считают возможным полностью возводить рассматриваемое предание к библейскому тексту. Считается, что влияние книжной традиции было вторичным[52]. Летописец ставил перед собой задачу передать общий смысл призвания Рюрика, для чего и использовал книжные «клише», в то время как описание конкретной событийной канвы не входило в его задачу[53]. К тому же, видимо, летописец и не обладал необходимыми знаниями для описания начала Русской земли, что и компенсировал имевшимися под рукой текстами — будь то священные книги либо греческие хроники, но в основу все-таки были положены предания, передававшиеся, вероятнее всего, в устной форме.

В связи с этим обращено внимание на договорную лексику «варяжской легенды». У современных историков не вызывает сомнения историчность «ряда» с призванными варягами[54]. Во времена составления ПВЛ еще не существовало прецедентов, которым мог следовать летописец в описании призвания варягов[55]. Текст легенды о призвании варягов наполнен правовыми терминами, которые имеют истоки в обычном славянском праве: «правда», «володеть и судить по праву», «наряд», «княжить и володеть». Кроме того, такая терминология указывает на то, что славяне были активной стороной в установлении ряда и формировании верховной власти[56].

Почему же киевский летописец поместил в свой труд «варяжскую легенду», в которой не Киеву, а Новгороду отводилась ведущая роль при возникновении Русской земли? Политическую задачу, которую ставили «киевские идеологи» начала XII в. (Б. А. Рыбаков), а именно оправдать несоблюдение принципа старшинства при занятии главного престола Руси, выдвигая на первое место «всенародное избрание», можно было решить и другим способом. Для этой цели достаточно было адаптировать и легенду о Кие с братьями. Действительно, «поневоле уступив Новгороду первенство в создании государственности на Руси», летописец в то же время дал основание Киеву направлять в Новгород князей и ставить его в зависимость от себя, поскольку обосновавшаяся первоначально на севере Руси династия позднее выбрала в качестве своей «резиденции» город в Среднем Поднепровье[57]. Но опять же литературными средствами эту задачу можно было решить проще. Несомненным представляется, что летописец зафиксировал реальный факт утверждения первоначально на севере Восточной Европы скандинавского конунга, потомки которого смогли распространить свою власть на всю территорию, заселенную восточными славянами. В связи с этим нет необходимости искать объяснение появлению противоречащей киевскому патриотизму летописной версии начала Русской земли в сознательной идеологической акции позднейших редакторов[58].

Соперничество нескольких очагов объединения этнически близких «племен» являлось характерной особенностью формирования государственной организации у всех славян в переходный период от родоплеменного строя[59]. Так, в Центральной Европе на территории будущей Польши до возникновения государства прослеживается выделение двух центров политической интеграции — Полянского и вислянского. Причем более быстрыми темпами развивалось вислянское объединение, еще в конце IX в. оно было известно как «страна вислян» (Viseland) англосаксонскому королю Альфреду Великому[60]. Тем не менее инициатива объединения польских земель перешла к Полянскому центру, а вислянский с определенного времени не проявлял особой активности[61]. В чешской долине также выделяются два (или более) соперничающих центра. Ратисбоннское продолжение Фульдских анналов под 895 г. сообщает о двух «первых» князьях по имени «Spitignewа» и «Witislа»[62]. Чешский князь Спитигнев (894–915), сын Борживоя, хорошо известен по памятникам чешской агиографии X в. и по хронике Козьмы Пражского. Что касается Witislа, то принято считать его князем племенной территории, центром которой был город Коуржим. Но вскоре этот соперник чешской гегемонии был устранен. В так называемой Легенде Кристиана упоминается о конфликте племянника Спитигнева, Вацлава, с князем Коуржима, который завершился победой князя «чехов»[63]. Сведения письменного источника дополняют археологические данные, рисующие картину полного разрушения Коуржима в первой половине X в.[64] Таким образом, непосредственно созданию государства у ряда славянских народов предшествовало формирование прочных политических объединений с сильной княжеской властью. Такая же ситуация сложилась и в Восточной Европе. Поэтому нет оснований искать в источниках две версии происхождения Древнерусского государства — как исторический факт следует признать независимое друг от друга формирование двух центров зарождения государственности — в Среднем Поднепровье и в Поволховье[65]. Значительно более длительное развитие юга Руси при относительно недавнем начале государственнообразующей деятельности ильменских словен[66] не может быть аргументом для игнорирования информации основного массива письменных источников.

1.1.3. Генезис государства в древнерусских письменных памятниках

Уже информация, содержащаяся в «варяжской легенде», дает возможность обнаружить «классические» признаки государства: наличие особой, отделившейся от населения власти (князья, дружина), территориальной организации (объединение разноэтничных союзов племен), налоговой системы (дань, «корм»)[67]. Тем не менее с полным основанием о формировании государства у восточных славян можно говорить только после мероприятий князя Олега по объединению восточнославянских земель вдоль нового торгового пути «из варяг в греки».

В ПВЛ это событие представлено следующим образом. Под тем же 862 г. летописец приводит сообщение об овладении Киевом двумя «мужами» Рюрика Аскольдом и Диром, которые, освободив полян от дани хазарам, «многи варяги съвокуписта, и начаста владети польскою землею». Столь важная для историка статья 862 г. заканчивается фразой «Рюрику же княжашу в Новегороде». Следующие три года остались пустыми. Под 866 (6374) г. сообщается о походе Аскольда и Дира на Царьград, информация о котором заимствована из греческих хроник, но неверно датирована[68]. Следующее сообщение летописи, касающееся русской истории, появляется только под 879 г. В этом году, согласно ПВЛ, после смерти Рюрика власть («княженье») перешла к Олегу, «от рода ему суща», поскольку прямой наследник — сын Рюрика Игорь, был еще ребенком «(бе бо детескъ вельми»)[69].

Следующему сообщению летописи, датированному 882 г, традиционно придается первостепенное значение в ряду имеющихся в распоряжении историка данных источников о возникновении Древнерусского государства. Именно этот год, несмотря на признаваемую исследователями его условность, называют датой основания Древнерусского государства[70]. Значение события, помещенного под этим годом, заключается в объединении под одной властью северного и южного предгосударственных образований и начале регулярного функционирования торговой артерии «из варяг в греки»[71]. В летописном же изложении оказывались примиренными два взгляда на начало Русской земли: представитель верховной власти, происходящей из Новгорода, обосновался в Киеве, устранив прежних правителей.

Итак, в 882 г. по сообщению ПВЛ Олег с воинами из варягов, чуди, словен, мери, веси и кривичей захватил Смоленск, затем Любеч, в которых «посади мужъ свои». В заключение похода Олег хитростью овладел Киевом и «убиша Асколда и Дира». Летописец точно локализует могилы прежних киевских правителей. Эта информация заставляет предположить, что именно благодаря сохранявшейся в среде киевского населения памяти о местах погребения Аскольда и Дира эти персонажи и попали на страницы летописи. Дальнейшие мероприятия обосновавшегося в Киеве Олега носят последовательный «государственный» характер. Олег «нача городы ставити, и устави дани». В следующем году Олег подчинил древлян и «имаше на них дань по черне куне»; в 884 г. та же участь постигла северян (на них была возложена «дань легъка»), а в 885 г. — радимичей (с них киевский князь брал «по щьлягу», как прежде хазары). «И бе обладая Олегъ поляны, и деревляны, и северяны, и радимичи, а съ уличи и теверци имяше рать»[72]. В этой неопределенности исхода войн Олега с юго-западными соседями исследователи видят свидетельство достоверности приведенной информации, восходящей, видимо, к Начальному своду[73]. Этим исчерпывается информация ПВЛ, касающаяся первых шагов на пути складывания Древнерусского государства.

Вне связи с предшествующими и последующими событиями в истории восточных славян под 898 (6406) г. автор ПВЛ поместил сообщение о проходе мимо Киева венгров (угров). Летописец оказывается неплохо информированным об истории Центральной Европы IX в. В то же время скупая информация об уграх в статье 898 г. не дает возможности делать какие-либо выводы относительно их роли в истории Восточной Европы[74].

Общепризнанно, что летописная хронология первых десятилетий русской истории вплоть до времени Владимира Святославича неверна[75]. Предложены довольно остроумные гипотезы, объясняющие появление первых дат ПВЛ. Так, было обращено внимание на то, что правления первых русских князей — Олега и Игоря — длились 33 года[76]. В этом можно предположить влияние либо библейской (33 года — срок земной жизни Христа), либо фольклорной традиции (33 — сакральное число). Схожи непосредственно предшествующие уходу из жизни киевских правителей их последние мероприятия — победоносные походы на Византию, завершающиеся договорами (911 и 944 гг.)[77]. Первый же поход Руси на Царьград был приурочен к окончанию царствования византийского императора Михаила (866 г.). В. Я. Петрухин выяснил особое значение правления Михаила для начального летописания. Не случайно первая дата в ПВЛ — 852 г. — начало правления Михаила («В лето 6360, индикта 15, наченшю Михаилу царствовати, нача ся прозывати Руска земля»)[78]. Именно при этом императоре русь была впервые упомянута в греческом хронографе и тем самым была введена во всемирную историю[79]. В целом правление Михаила III имело глубокий символический смысл — Михаилом именовался в ветхозаветной традиции последний праведный князь, царство которого будет предшествовать концу света. Поход же руси оказывался вписанным в эсхатологический контекст этого царства — «народ рос явился под стены Царьграда, реализуя пророчество Иезекииля о Гоге в стране Магог, "князе Рос" Септуагинты»[80]. Но для Руси это становится началом ее истории. На определение первых дат русской истории оказала влияние и реальная византийская традиция — тридцатилетний срок мирного договора. Предполагается, что поход Игоря на Византию в 941 г. был вызван окончанием срока, предусмотренного договором Олега 911 г. Возможно, традиция тридцатилетнего цикла повлияла на определение даты начала правления Олега в Киеве (с 882 по 912 г. — 30 лет), а также на определение «начала Русской земли» (852 г.), приуроченного к неправильно вычисленному началу царствования Михаила III[81]. Таким образом, ни одна из дат начального летописания не может быть признана абсолютно достоверной. Соотнесение информации ПВЛ с НПЛ заставляет сомневаться даже в последовательности событий[82].

Информация некоторых летописных сводов, помимо НПЛ и ПВЛ (сохранившейся в составе Ипатьевской, Лаврентьевской, Радзивилловской и др. летописей), позволяет дополнить общую картину становления Древнерусского государства. Так, Новгородская Четвертая летопись следующим образом характеризует ситуацию после приглашения правителей «со стороны»: «Изъбрашася от Немець три браты с роды своими, и пояша с собою дружину многу. И пришед старейшиною Рюрик седее в Новегороди, а Синеус, брат Рюриков, на Белиозере, а Трувор в Избрьсце; и нача воевати всюды»[83]. Анализировавший этот фрагмент И. Я. Фроянов обратил внимание на военный аспект в деятельности Рюрика — он приходит с многочисленной дружиной и сразу же проявляет военную активность. Ученый делает вывод, что «Рюрик прибыл к словенам для оказания военной поддержки племени, призвавшему варягов на помощь»[84].

Ряд источников новгородского происхождения с начала XV в. в качестве первого посадника (иначе: старейшины, князя, воеводы) Новгорода называет Гостомысла. В списке А новгородских посадников в составе НПЛ младшего извода (комиссионного списка) вслед за хронологическим перечнем князей, митрополитов и архиепископов читаем: «А се посаднице новгородчьскыи: пръвыи Гостомысл, Коснятин, Остромир…»[85] В Новгородской Четвертой и Софийской Первой летописях этот персонаж вводится в другой контекст: «Словене же… зделаша градъ и нарекоша и Новгородъ, и посадиша и старейшину Гостомысла…»[86] Этот персонаж, по общепринятому мнению, является «продуктом» реалий начала XV в. Его введение в достаточно отдаленные от летописца времена преследовало цель утвердить первенство местной новгородской власти перед избираемыми в Новгороде князьями-Рюриковичами[87]. Посадничество в глазах составителя летописи и ее читателей оказывалось старше княжеской власти[88]. Отсутствие в ранних известиях о Гостомысле связанного с ним сюжета не позволяет видеть в качестве источника его появления новгородский сюжет. Это чисто книжный персонаж[89]. Предположение А. А. Шахматова о присутствии упоминания о Гостомысле в гипотетическом Новгородском своде 1167 г. и в еще более предположительном своде 1050 г.[90] не находит поддержки современных исследователей[91]. Какая-то новгородская летопись XV в. послужила источником и для ряда общерусских летописных сводов XVI в. Так, в Никоновской летописи читаем: «Словене же пришедшее съ Дуная седоша около езера Илмеря, и нарекошася своимъ именемъ, и създаша градъ, и нарекоша и Новъгородъ, и посадиша старейшину Гостомысла»[92].

Информация официального Московского свода XVI в. Никоновской или Патриаршей летописи, касающаяся первых датированных событий, представляет чрезвычайный интерес. Ценность рассматриваемой летописи XVI в. состоит в наличии в ней ряда уникальных сведений, отсутствующих в других сводах[93]. В более ранних сводах отсутствовали четыре сюжета — выбор народа, из которого приглашался правитель, «звериный обычай и нрав» новгородцев, антиваряжское восстание Вадима в Новгороде и деятельность Аскольда и Дира. Особенностью Никоновской летописи является также более последовательная, чем в ПВЛ, разбивка информации на датированные фрагменты[94]. Под 859 (6367) г. в летописи после сообщения об изгнании варягов и неурядицах в отношениях между словенами, кривичами и мерью читаем: «И по семъ събравъшеся реша къ себе: "поищемъ межь себе, да кто бы въ насъ князь былъ и владелъ нами; поищемъ и уставимъ таковаго или отъ насъ, или отъ Казаръ, или отъ Полянъ, или отъ Дунайчевъ, или отъ Варягъ". И бысть о семъ молва веліа: овемъ сего, овемъ другаго хотящемъ; таже совещавшася послаша въ Варяги»[95]. Приведенное сообщение считается вымыслом автора XVI в.[96] Тем не менее Е. А. Мельникова видит в нем аутентичный фрагмент более древнего текста, который частично сохранился в Ипатьевской летописи[97].

861 г. датирует Никоновская летопись выбор трех братьев-правителей из варягов. По версии рассматриваемого источника этот выбор оказался осложнен тем обстоятельством, что варяги «бояхуся зверинаго ихъ [новгородцев] обычаа и нрава»[98]. Эта негативная характеристика новгородцев явно навеяна реалиями близкими ко времени составления Никоновской летописи, невозможно предположить ее наличие в исходном варианте «варяжской легенды» или других источниках новгородского происхождения.

Два сообщения Никоновской летописи о противодействии Рюрику вызывают противоречивые оценки историков — от признания их аутентичности до полного отрицания. В 864 г., согласно летописи, «оскорбишася Новгородця, глаголюще: "яко бытии намъ рабомъ, и многа зла всячески пострадати отъ Рюрика и отъ рода его". Того же лета у би Рюрикъ Вадима храброго, и иныхъ многихъ изби Новогородцевъ съветниковъ его». С этим сообщением связывают запись, помещенную под 867 г.: «Того же лета избежаша отъ Рюрика изъ Новагорода въ Кіевъ много Новогородцкыхъ мужей»[99]. И. Я. Фроянов, справедливо указывая на условность летописной хронологии, считает, что в данном случае в Никоновской летописи произошло «разъединение происшествий, случившихся единовременно, по нескольким годам». В связи с этим создавалось впечатление, что недовольные новгородцы достаточно долго сопротивлялись овладевшему верховной властью Рюрику[100]. Как бы то ни было, уникальная информация Никоновской летописи могла бы служить весьма ценным свидетельством непростых отношений утверждающейся новой династии с населением. Однако полной уверенности в ее аутентичности нет. Авторство рассмотренных сообщений может принадлежать московскому автору XVI в., стремившемуся показать исконно присущую новгородцам склонность к неповиновению властям[101]. М. Б. Свердлов при анализе известий о Вадиме пришел к выводу, что в данном случае «имеет место историко-литературное осмысление в XVI в. отношений Рюрика и местного населения, подобно тому как ранее в XV столетии та же тема излагалась на примере фольклорно-литературного Гостомысла»[102].

Еще ряд уникальных сообщений Никоновской летописи относится к истории политического образования в Среднем Поднепровье с центром в Киеве. Так, согласно летописи, в 864 г. болгарами был убит сын Аскольда, в 865 г. Аскольд и Дир воевали с полочанами и «много зла сътвориша». О возвращении Аскольда и Дир после похода на Царьград «в мале дружине» Никоновская летопись сообщает под 867 г.: «Того же лета бысть в Кіеве гладъ велій». И в этом же году Аскольд и Дира «избиша множество Печенегъ»[103]. Отсутствие этих сведений в более ранних источниках, что не дает возможности их верификации, обусловило довольно осторожное их использование исследователями.

Если некоторые сообщения Никоновской летописи исследователи готовы признать вероятными, то по поводу искусственной генеалогии «Сказания о князьях Владимирских» 20-х гг. XVI в. нет сомнений в ее абсолютной оторванности от действительности[104]. В названном литературном памятнике московская правящая династия связывалась с древнеримскими правителями: предком Рюрика объявлялся легендарный Прус, якобы являвшийся братом римского цесаря Августа[105]. В «Сказание» был введен и известный из Новгородских летописей Гостомысл, но персонаж этот был использован в антиновгородском смысле. В нем читаем, как «некий воевода новгородьцкий именем Гостомысл скончевает свое житье и созва вся владельца Новагорода и рече им: "О мужие новгородьстии, совет даю вам аз, яко да пошлете в Прусьскую землю мужа мудры и призовете от тамо сущих родов к себе владелца"»[106]. Получалось, что «воевода» Гостомысл добровольно передавал власть князьям[107]. Эти вымыслы авторов XVI в. были использованы в обширном общерусском своде 40-х гг. XVI в. — так называемой Воскресенской летописи. Идея о происхождении Рюрика от Августа здесь получила дальнейшее развитие. Летопись рассказывает о том, что Август, обладавший всей Вселенной, дал своему брату Прусу землю по Висле и Неману (это территория стала называться Прусской землей), а «от Пруса четвертое на десят колено Рюрик». С советом призвать правителя из прусских князей опять же выступает Гостомысл[108]. Не вызывает сомнений, что рассмотренные легенды о Гостомысле и о происхождении Рюрика от Августа — не что иное, как плод литературного или, скорее, политико-идеологического творчества авторов ХV–ХVІ вв., и они более полезны для исследования общественно-политических идей позднего Средневековья, нежели для реконструкции обстоятельств возникновения Древнерусского государства.

В изучении проблемы становления Древнерусского государства исследователи обращаются и к некоторым литературным памятникам XI в. В историко-богословском и политическом трактате «Слове о законе и благодати», приписываемом митрополиту Илариону[109], а также в компилятивном сочинении «Память или похвала князю Владимиру», автором части которого являлся Иаков Мних[110], можно обнаружить начало княжеского рода от Игоря, а не от Рюрика. В «Слове о законе и благодати» читаем: «Похвалимъ же и мы, по силе нашей, малыими похвалами велика и дивна сътворьщааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава…»[111] Аналогично представлено происхождение Владимира и у Иакова Мниха: «…просвети благодать Божия сердце князю рускому Володимеру, сыну Святославлю, внуку Игореву»[112]. Исходя из этого Генрих Ловмяньский сделал вывод, что русским книжникам XI в. не был известен Рюрик[113]. Однако современные историки не разделяют это мнение. Указывается на то обстоятельство, что для древнерусского литературного этикета характерно было указывать только отца и деда восхваляемого персонажа[114].

Итак, древнерусские письменные памятники дают основной массив информации о возникновении Древнерусского государства. В то же время представляет значительную сложность проблема определения степени достоверности тех или иных сведений. Безусловно, и на ПВЛ, составленную в начале 10-х гг. XII в., и на НПЛ XIII в. и тем более на Никоновский летописный свод XVI в. оказывали воздействие изменившиеся реалии времени их написания. Более того, такой специфический источник, как летописи, служил «трибуной» для отстаивания актуальных для того или иного момента политических идей. Летописец не был беспристрастным при фиксации различных сторон жизни своего общества: история даже значительно отдаленных от него по времени событий могла служить для легитимизации явлений, важных для доминирующих политических сил его эпохи. К тому же высший культурный, образовательный уровень Средневековья требовал от авторов летописных текстов превосходного знания Священного Писания, и историю своего народа они воспринимали сквозь призму библейской истории. Библейские сюжеты могли существенным образом искажать факты реальной древнерусской истории в изложении средневековых интеллектуалов. Тем не менее можно обнаружить ряд фактов, зафиксированных летописями, которые следует признать аутентичными:

1. Истоки древнерусской государственности связаны с именами Кия, Рюрика, Аскольда и Дира; правление Рюрика локализуется на севере Восточной Европы, деятельность же Кия, Аскольда и Дира связана с Киевом.

2. В изложении НПЛ и ПВЛ племена (словене, кривичи, меря, чудь) севера Восточной Европы оказываются объединенными общей судьбой: они подвергаются «насилию» со стороны варягов, совместно выступают с инициативой призвания правителя. Это позволяет предположить существование некоего политического союза, «конфедерации» в северной части Восточно-Европейской равнины.

3. Заслуга в объединении двух восточнославянских центров, в которых уже наметились государствообразующие процессы, принадлежит Олегу, занимавшему достаточно высокое положение при Рюрике, а затем при легитимном наследнике последнего — Игоре.

4. Именно Игорь связывает династию древнерусских князей с Рюриком, вступившим в договорные отношения с «племенами» Северо-Западной Руси.

5. Невозможно принять хронологию древнерусских источников, даже известный летописцу по греческим хронографам первый поход руси на Царьград, датируется неверно; не всегда точно можно определить и последовательность событий.

6. Для времени Аскольда и Дира характерны напряженные отношения политического объединения с центром в Киеве с соседями.

7. Поход Аскольда и Дира во всем древнерусских источниках уверенно связывается с Киевом, в то же время в изложении обстоятельств первого похода на Царьград и его последствий летописцы следуют греческим источникам. Это событие, как и первый пример распространения христианства на Руси, совершенно не оставило следа в исторической памяти народа[115].

8. Усилиями Олега Киеву были подчинены соседние союзы племен, тем самым он вторгался в сферу интересов Хазарии.

9. Первые киевские правители (Аскольд и Дир (?), Олег, Игорь) вступают в вооруженный конфликт с Византией; при Олеге и Игоре эти конфликты завершаются подписанием договоров.

10. Олег последовательно берет под контроль важнейшие пункты вдоль торгового маршрута «из варяг в греки»; весь восточноевропейский отрезок этого пути оказывается под властью киевского правителя.

1.2.1. Первые известия о русах и спор о титуле

Источники иностранного происхождения, позволяющие осветить проблему генезиса Древнерусского государства, довольно многочисленны и разнообразны. Взгляд со стороны на процесс создания государства восточных славян представляет ценность благодаря относительной беспристрастности сохранившихся сведений, а также возможности более точной датировки событий, известных из древнерусских источников. В то же время иностранные источники не дают полной картины происходивших в Восточной Европе государствообразующих процессов, их сведения фрагментарны, отрывочны и часто полны недоразумений.

Западноевропейские источники отмечают активность народа «русь» начиная с 30-х гг. IX в. Сразу необходимо оговориться, что под «русью» эти источники подразумевают представителей скандинавских этносов, о чем недвусмысленно свидетельствует первое упоминание этнонима «русь» в Вертинских анналах. Тем не менее не вызывает сомнения, что «русь» (как этническая общность) локализуется в Восточной Европе. Невозможно найти примеры, когда бы «русь» выступала вне связи с восточнославянским населением.

Судить о политическом развитии Восточной Европы в IX в. западноевропейские источники позволяют только исходя из косвенных данных. Так, большое значение имеют титул верховного правителя и масштаб осуществляемых подвластным ему политическим объединением акций.

Наиболее древнее упоминание в западноевропейских источниках народа «рос» или «русь» содержится в так называемых Вертинских анналах («Annales Bertiniani»)[116]. Интересующее нас сообщение этого источника позволяет сделать важные выводы о существовании в Восточной Европе (точной локализации анналы не дают) политического образования, выступающего с серьезными внешнеполитическими инициативами.

Фрагмент рукописи, касающейся народа «рос», принадлежал придворному капеллану Пруденцию, работавшему во времена императора Людовика I (814–840) и западнофранкского короля Карла Лысого (840–877)[117]. Следовательно, Пруденций мог быть очевидцем события, которое приводится под 839 г. В этом году, согласно рассматриваемому источнику, к франкскому императору Людовику прибыло посольство византийского императора Феофила (829–842). Феофил прислал «некоторых людей, утверждавших, что они, то есть народ их, называется Рос (Rhos); король (rex) их, именуемый хаканом (сhacanus), направил их к нему, как они уверяли, ради дружбы». Эти представители народа «рос» не могли безопасно вернуться домой тем же путем, каким прибыли в Константинополь, поскольку эту дорогу преграждали «исключительно свирепые народы». Видимо, общая тревожная ситуация в Европе, подвергавшейся нападениям викингов, заставила самого франкского императора произвести дознание. В итоге выяснилось, что послы от кагана «росов» происходили из «свеонов», т. е. шведов. Это еще более насторожило императора, решившего задержать послов, «пока не удастся доподлинно выяснить, явились ли они с честными намерениями, или нет»[118].

Из содержания сообщения Пруденция можно очертить круг использованных им источников о «росах» — это письмо императора Феофила, устные сведения от посланников византийского императора и рассказы русских послов. Но данные Вертинских анналов не дают возможности выяснить, кто же наделил правителя «росов» высоким титулом «каган» — его послы или же чиновники византийской канцелярии. Эта информация могла содержаться и в письме Феофила[119].

Рассмотренное сообщение Вертинских анналов оставляет и множество других вопросов: данные этого источника не позволяют уверенно локализовать подвластное «кагану росов» политическое образование, выступившее со значительной внешнеполитической инициативой; нет возможности определить, какое население было подвластно «кагану росов» и какую роль в новом политическом образовании играли скандинавы. В сообщении Пруденция только имя народа — «рос» — позволяет связать местонахождение нуждавшегося в установлении добрососедских отношений политического объединения с территорией восточных славян. Ряд логичных доводов — о том, что титул кагана мог быть заимствован только непосредственными соседями Хазарин[120], что хазарским послам было удобнее возвращаться через Крым и в целом возвращение не представляло бы никакой сложности[121], что нет известий об использовании хазарами скандинавов в качестве послов, что титул «каган» никогда не использовался правителями Скандинавии[122], — разбивается о разнообразие вариантов исторического развития, дающее возможность при отсутствии точных указаний источников выдвигать различные гипотезы происхождения тех или иных явлений[123].

Между тем обозначение правителя народа «рос» титулом каган (хакан) само по себе заключает значительную информацию. Видимо, Пруденцию был хорошо знаком этот титул, он привел его в наиболее привычной для себя форме сhacanus. Титулом «каган» или «хакан» (греч. χαγάνος) у первоначальных его носителей — тюрок — было принято обозначать верховного правителя, под началом которого находились другие властители, ниже его по рангу[124]. В середине IX в. в реальной государственно-политической практике титул «каган» использовался в Хазарии. Это было прекрасно известно в Византии, поэтому нет необходимости искать в правителе народа «рос» хазарина. Очевидно, что речь идет о каком-то новом политическом образовании, о котором еще нет точных сведений в византийской канцелярии, в Западной же Европе в IX в. не признавали титул «каган» даже за хазарским правителем.

В составе «Салернской хроники» («Chronicon Salernitanum») X в. сохранилось послание франкского императора и итальянского короля Людовика II (844–875), направленное в 871 г. византийскому императору Василию I (867–886). Помещенное в хронике послание являлось ответом на письмо византийского императора, не желавшего признавать за Людовиком II титула императора. По мнению Василия I, каждый государь имеет свой титул: так, титул кагана (сhacanus) носят правители аваров, хазар и норманнов; Людовик же должен довольствоваться титулом rex[125]. Уязвленный Людовик пространно прокомментировал доводы Василия и отметил, что знает только аварского кагана: «Хаганом (сhacanus) мы называем государя (рrаеlаtus) авар, а не хазар (Gazari) или норманнов (Nortmanni)»[126]. В государствах — наследниках Франкской империи, созданной Карлом Великим — хорошо помнили о разгроме Аварского каганата на рубеже VІІІ–ІХ вв., но среди известных европейским жителям норманнов не было предводителей с титулом «каган».

Из переписки монархов можно сделать важный вывод: в византийской императорской канцелярии в начале 70-х гг. IX в. знали предводителя норманнов, власть которого соотносилась с властью аварского и хазарского правителей. Историки предполагают, что в данном случае речь идет о предводителе народа «рос», упомянутого в Вертинских анналах. Тем не менее именно эта точка зрения является общепринятой в современной историографии. Нет сомнений в том, что под норманнами интересующего нас сообщения Салернской хроники имеются в виду именно русь (греч. народ «Рос»). Это находит многочисленные подтверждения в византийских и западноевропейских раннесредневековых источниках. Так, в «Венецианской хронике» Иоанна Диакона (рубеж Х–ХІ вв.) русь, напавшая в 860 г. на Константинополь, названа «народом норманнов» (Normanorum gentes)[127].

Наделение правителя русов титулом «каган» характерно и для арабо-персидской исторической традиции, причем русы в восточных источниках отделяются от собственно славян. Сведения арабо-персидских авторов будут рассмотрены ниже, пока же можно сделать вывод, что появление в IX в. в Восточной Европе нового политического объединения с предводителем, наделяемым титулом «каган», было замечено соседними государствами, как в Западной Европе и Византии, так и на Востоке. Важно отметить, что в западноевропейских источниках, которые используются для доказательства существования в 40–70-х гг. IX в. Русского каганата, собственно о каганате не говорится. В источниках нет информации о структуре государства, подчиненного кагану «росов», составе его подданных, подтверждающей «имперский» статус правителя[128]. Исключительно логика современного исследователя позволяет увидеть в кагане народа «Рос» главу «восточнославянского территориального образования» в Среднем Поднепровье, быстрой концентрации властных функций которого способствовала военная опасность со стороны Хазарин[129]. Отмеченное в западных источниках наделение титулом «каган» может свидетельствовать лишь о «претензиях, которые выдвигали "люди Рос", стремясь на равных строить свои отношения с греками, франками и хазарами»[130]. При этом титул «каган» не обязательно мог быть заимствован у хазар, а его принятие свидетельствовать о «полной независимости русов в 30–60-х гг. IX в. от Хазарского государства и вместе с тем, возможно, о подчинении их в более раннее время Хазарией»[131]. Тесное общение славян с тюркоязычными народами, в том числе и аварами, предполагает значительно более давнюю известность тюркской титулатуры в Восточной и Центральной Европе. В IX в. титул «каган» оказывался единственным в регионе расселения восточных славян, дававший его обладателю международное признание. По мнению современной исследовательницы И. Г. Коноваловой, в принятии рассматриваемого восточного титула «следует видеть не столько следствие хазарского влияния, сколько формальную самоидентификацию, предопределенную внешними обстоятельствами»[132].

Для решения вопроса локализации гипотетического Русского каганата исследователями привлекаются данные так называемого «Баварского географа». Документ этот вызывает множество споров: по поводу времени его составления, целей и, главное, содержащейся в нем информации. Новейший исследователь «Баварского географа» А. В. Назаренко пришел к выводу, что этот документ был составлен в южношвабском монастыре Райхенау после начала 870-х гг. При этом единственная сохранившаяся рукопись, вероятно, является оригиналом памятника[133]. Но существуют и другие точки зрения на вопрос о времени создания данного письменного памятника. Так, по палеографическим особенностям текста его предлагали датировать первой половиной или серединой IX в. (Б. Бишофф), исходя из интерпретации содержания документ относили к 817 г. (Л. Гавлик), ко времени между 833 и 890 гг. (П. Раткош), позже 844 г. (X. Ловмяньский, В. Фритце) и даже к периоду сразу после 795 г. (Л. Дралле)[134]. Как бы то ни было, к приводимой в документе информации историки относятся с доверием, несмотря на то что некоторые из содержащихся в нем этнонимов не поддаются идентификации.

Текст «Баварского географа», который по месту создания было бы правильнее называть «швабским»[135], имеет заглавие: «Описание городов и областей к северу от Дуная» («Descriptio civitatum et regionum ad septentrionalem plagam Danabii»). В действительности в этом письменном памятнике отсутствует сколько-нибудь подробное описание обозначенной территории. Данное «Описание» представляет собой перечень племен и народов Центральной и Восточной Европы. Этнонимам, как правило, сопутствуют данные о количестве городов у того или иного народа. Более достоверными являются данные «Баварского географа» об областях близких к Франкскому государству, по мере удаления от его границ количество городов неумеренно возрастает[136]. Ближе к концу этого уникального документа читаем: «Caziri. civitates. C. Ruzzi. Forsderen. liudi» («Кациры — 100 городов. Руссы. Форшдерен лиуды»)[137].

При анализе данного фрагмента учитывают, что в «Баварском географе» последовательно рядом указываются соседствующие общности. Это облегчает идентификацию некоторых «темных» этнонимов[138]. Упомянутые в документе Caziri — это, несомненно, хазары. Что касается Forsderen. liudi, то, несмотря на некоторые лингвистические сложности[139], этот этноним отождествляют с древлянами (Forsderen. liudi — это калька с герм. — «лесные люди»)[140]. Таким образом, Ruzzі «Баварского географа» размещались между хазарами и восточнославянским племенным союзом древлян, т. е. на территории Среднего Поднепровья[141].

1.2.2. Древнейшие известия о торговой активности русов

Некоторые западноевропейские свидетельства используются исследователями для доказательства существования интенсивных контактов (прежде всего, торговых) носителей имени «русь» с Западом в IX в. (и даже ранее). Так в дарственной грамоте восточнофранкского короля Людовика II Немецкого (840–876) Альтайхскому монастырю[142] на земли в Баварской восточной марке названо и местечко (или небольшая территория) Rûzâramarcha[143]. Грамота Людовика II сохранилась в оригинале и датируется 862/3 г. — marcha — это часто встречающееся в немецкой топонимии название, обозначающее центр мелкого территориального подразделения графского округа, позднее — сельскую общину[144]. А. В. Назаренко высказал предположение, что первая часть сложносоставного топонима представляет собой производное от этнонима «русь». Сама Rûzâramarcha располагалась на торной дороге вдоль южного берега Дуная. Здесь купцы, приплывавшие по Дунаю с востока в Баварскую марку, из-за географических условий должны были перегружать свои товары с кораблей на возы. В значительно более позднем источнике — уставе австрийского герцога Леопольда V 1192 г. — «рузариями» (Ruzarii) названы регенсбургские купцы, торгующие с Русью и на Руси. А. В. Назаренко предполагает, что в данном случае «рузарии» — это латинизированная разновидность прилагательного «русский» в средневерхненемецком языке. Соответственно именно русские купцы, часто наведывавшие территорию Баварской восточной марки, дали название местечку Rûzâramarcha[145]. Дальнейший лингвистический анализ топонима Rûzâramarcha позволил исследователю сделать вывод, что оригиналом для заимствования послужила именно славянская форма этнонима русь (с вост.-слав. ű), а не его гипотетический скандинавский прототип *rôþs-. Следовательно, «уже в первой половине IX в. носители этнонима "русь", кем бы они ни были этнически, пользовались славяноязычным самоназванием»[146].

Для подтверждения существования активных торговых связей Руси и Баварской восточной марки (позднее — Австрийского герцогства) привлекаются данные «Раффельштеттенского таможенного устава» («Inquisitio de teloneis Raffelstettensis»). Этот документ был создан между 904 и 906 гг. по приказу последнего восточнофранкского короля из династии Каролингов Людовика IV Дитяти (899–911). Таможенный устав регулирует мытные порядки в Баварской восточной марке в целом, т. е. как раз на той территории, по которой проходила торная торговая дорога вдоль южного берега Дуная, и где располагалась Rûzâramarcha. Устав зафиксировал устоявшееся не одно десятилетие положение, ситуация вскоре резко переменится в связи с опустошительными набегами венгров[147]. 6-я глава «Раффельштеттенского таможенного устава» гласит: «Славяне же, отправляющиеся для торговли от ругов или богемов, если расположатся для торговли где-либо на берегу Дуная… с каждого вьюка воска платят две меры стоимостью в один скот каждая; с груза одного носильщика — одну меру той же стоимости; если же пожелают продать рабов или лошадей, то за каждую рабыню платят по одному тремиссу, столько же за жеребца, за раба — одну сайгу, столько же за кобылу»[148].

Таким образом, выводы о развитии русско-немецкой торговли времен летописного Олега делаются только на основе идентификации упомянутых в документе «ругов» как руси[149]. Действительно, ругами в немецких латиноязычных документах Х–ХІ вв. называлась обычно русь. Первоначально же этноним руги относился к восточногерманскому племени эпохи Великого переселения народов. Руги были хорошо известны античным и раннесредневековым авторам и оставили довольно глубокий след в истории[150]. По созвучию наименование германского племени закрепилось за новым народом. Тем не менее нет полной уверенности, подкрепляемой свидетельствами источников, в отождествлении ругов и реального народа русь. С этнонимом Ruzzi «Баварского географа» еще большие проблемы. Исследователи отмечают, что подобный этникон, по данным лингвистики, должен был возникнуть не позднее рубежа VI–VII вв. В данном и в других случаях нельзя игнорировать проблему этнонимической омонимии[151]. К тому же крайне натянутым выглядит привлечение для объяснения понятия IX в. материалов конца XII в. — за такой долгий период радикально менялись и языковые процессы, и исторические реалии[152].

1.2.3. Спорные известия о древнейшей истории Руси

При реконструкции истории «северной конфедерации племен» историки обращают внимание на письменные памятники Северной Европы. Ценные сведения о геополитической ситуации в Прибалтике содержатся в Житии св. Ансгария, написанном гамбургско-бременским архиепископом Римбертом около 870 г. В житии среди прочего рассказывается о нападении в 852 г. шведского конунга Анунда из Дании на важный шведский торговый город Бирку. После того как датское войско заняло Бирку, Анунд во избежение грабежей направил воинов на некий город в «славянских пределах» (in finibus Slavorum)[153]. Российский исследователь А. Н. Кирпичников высказал предположение, что этим городом была Ладога[154], ведущий же польский славист X. Ловмяньский не исключал вероятности, что это был Новгород (хотя отметил предпочтительное обозначение франкскими источниками этнонимом «славяне» западных славян, отчего более вероятным городом Римберта считал поморский Волин)[155]. В целом необходимо сделать вывод, что информация рассматриваемого источника не может быть достоверно интерпретирована, любое решение по поводу таинственного славянского города не может выйти за рамки гипотез.

При рассмотрении источников по проблеме возникновения Древнерусского государства нельзя не упомянуть крайне важную запись в классическом труде польского историка Яна Длугоша (1415–1480). Сочинение Яна Длугоша «Анналы, или Хроника славного польского королевства» (или просто «История Польши») (вторая половина XV в.) признается вершиной польской средневековой летописной традиции. Отношение к этому историческому памятнику в историографии неоднозначно, с одной стороны, признается его ценность в связи с цитированием или подробным пересказом не дошедших до нас источников, с другой стороны, указывается на значительную роль интерпретации и дополнений автора в изложении истории Польши, особенно раннего периода[156]. В труде польского историка читаем: «После смерти Кия, Щека и Хорива, наследуя по прямой линии, их сыновья и племянники много лет господствовали у русских, пока наследование не перешло к двум родным братьям Аскольду и Диру»[157]. Эта запись непременно используется историками для доказательства существования местной правящей династии в Киеве. Однако сообщение Длугоша — автора XV в. — не подтверждается никакими другими, более ранними источниками.

Таким образом, западноевропейские источники не имели никакого представления о событиях IX в., происходивших в Восточной Европе. Лишь анализ косвенных данных позволяет сделать некоторые выводы, часто, тем не менее, весьма ценные. В целом же формирование в среде восточного славянства прочного государственного образования для хорошо информированных западноевропейских авторов и даже для высших правящих особ остается недоступным и даже вызывающим недоумение.

1.3.1. Известия о внешнеполитической активности «росов» до 860 г.

Не обладали сведениями о происходивших в IX в. процессах в восточнославянских землях и византийцы. Однако по византийским источникам хорошо прослеживаются первые внешнеполитические акции русов, в которых в какой-то мере, несомненно, участвовали и восточные славяне. Военные мероприятия, направленные против Византийской империи, позволяют оценить возможности верховной власти нападающей стороны по мобилизации подвластного населения. Хотя военные возможности общества и масштаб осуществляемых акций не прямо связаны со степенью политического развития. Большее значение имеют цели, результаты и характер походов руси. Тем не менее для анализа характера общественно-политического развития восточных славян ценность имеет приводимая греческими авторами информация о руководителях военных мероприятий, их участниках и т. п.

Наиболее ранние известия о нападении «росов» на византийские владения относятся к первой половине IX в. Информация об этих акциях содержится в двух житиях — Житии св. Стефана Сурожского и Житии св. Георгия Амастридского — источниках достаточно специфических, для которых исторические реалии служили лишь фоном. Оба упомянутых памятника были обстоятельно проанализированы в труде В. Г. Васильевского еще в начале XX в.[158] Основные выводы ученого сохраняют свое значение и сейчас. По мнению В. Г. Васильевского, Житие св. Стефана Сурожского было написано ранее конца X в., описываемые же в нем события относились к первой трети IX в. (именно тогда жил упомянутый в источнике преемник св. Стефана сурожский архиепископ Филарет, при котором и состоялось нападение на Сурож[159]). Но приводимые в славянском варианте Жития св. Стефана подробности интересующего нас события (в кратком греческом оригинале их нет)[160] заставляют отнестись крайне скептически к исторической основе этого литературного памятника. Житие рассказывает о том, как на крымское побережье обрушилась новгородская рать во главе с князем Бравлином. «Великая» рать князя Бравлина, который был «силенъ зело», повоевала византийские владения от Херсонеса до Керчи, а затем подступила к Сурожу. Осада продолжалась десять дней, захваченный в итоге город подвергся разграблению. Но в местном богатейшем храме Св. Софии с Бравлином произошла «неприятность»: у гробницы Стефана Сурожского его охватил странный недуг — «обратися лице его назад». Все стало на свои места после того, как Бравлин отдал приказ прекратить разграбление города, вернуть все отнятое и отпустить пленных. Под впечатлением чуда Бравлин принял христианство, акт крещения совершил архиепископ Филарет[161]. Трудно найти в данном источнике историческую основу. Тем не менее встречаются исследования, в которых без всякой критики принимаются все подробности, служащие даже для выводов о развитии дипломатии восточных славян[162]. А. Н. Сахаров на основе анализа рассмотренного источника делает вывод и о политическом развитии восточных славян: «Думается, что нападение Руси на Сурож в конце VIII или в начале IX в., как и переговоры, проведенные там руссами, отражают тот этап в истории русской государственности, когда древние русы, не создав еще сильного и единого государства, не осмелились атаковать столицу Византии, а нападали лишь на ее окраины»[163]. Видимо, ближе к истине те исследователи, которые считают, что Житие св. Стефана Сурожского представляет больший интерес для истории русской литературы, чем для истории как таковой[164].

Данные Жития св. Георгия Амастридского традиционно пользуются большим доверием историков. Согласно исследованию В. Г. Васильевского, автором жития являлся известный агиограф диакон Игнатий (770/780 — после 845). Точно датировать описанное в житии нападение росов на малоазиатский берег Черного моря не представляется возможным. Отсутствие в источнике упоминаний об иконах указывает на «иконоборческий» период его появления, закончившийся со смертью императора-«иконоборца» Феофила в 842 г. Георгий, у могилы которого появляются чудесные знамения, умер ок. 806 г. Соответственно, русский поход заключается в хронологические рамки с 806 по 842 г. Таким образом, в Житии св. Георгия Амастридского может содержаться первое упоминание этнонима «рос».

В житии рассказывается о нашествии «варваров» росов — «народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия» — на главный город византийской фемы Пафлагонии — Амастриду. Из столь нелестной характеристики становится понятным, что византийцы не первый раз сталкивались с росами («как все знают»). Бесчинства росов описываются в самых мрачных тонах: «Храмы ниспровергаются, святыни оскверняются: на месте их [нечестивые] алтари, беззаконные возлияния и жертвы, то древнее таврическое избиение иностранцев, у них сохраняющее силу. Убийство девиц, мужей и жен; и не было никого помогающего, никого, готового противостоять». Однако населению Пафлагонии чрезвычайно повезло: незадолго до описываемых событий умер Георгий, у могилы которого проявились чудесные знамения. Потрясенный ими предводитель росов немедленно прекратил насилия и склонился к правой вере. Завершая рассказ о русском набеге автор жития обращает внимание на огромное значение чудес, произошедших у гроба Георгия (чудеса у могилы — важное условие канонизации): «Один гроб был достаточно силен для того, чтобы обличить безумие варваров, прекратить смертоубийство, остановить зверство, привести [людей], более свирепых, чем волки, к кротости овец и заставить тех, которые поклонялись рощам и лугам, уважать Божественные храмы. Видишь ли силу гроба, поборовшего силу целого народа?»[165]

Нападение на Амастриду в первой половине IX в. не подтверждается другими источниками, в связи с чем ряд исследователей (особенно западных) склонны видеть во фрагменте о росах позднюю интерполяцию, воспроизводящую события 860 г. или даже 941 г.[166] Как бы то ни было, типичность данного сюжета очевидна. Обращается также внимание на мирные отношения народа «рос» и Византии в конце 30-х гг. IX в., о чем свидетельствуют Вертинские анналы. Но привлечение того же источника позволяет некоторым исследователям прийти к выводу, что поход на Амастриду явился следствием безрезультатной миссии русов в Константинополь в 837 г.[167], или же как раз мирная инициатива русов, явившихся в Константинополь, а затем в Ингельсгейм, была предпринята после событий, описанных в Житии св. Георгия Амастридского[168]. Какие-либо существенные выводы о самом народе, осуществившем грабительский набег на византийскую территорию, исходя из содержания жития сделать сложно. Если нападение действительно имело место, то оно было «местным и частным фактом, разбойничьим набегом, о котором жителям Константинополя не было необходимости много заботиться»[169].

В более позднем источнике — Житии патриарха Игнатия, составленном Никитой Давидом Пафлагонцем (точное время его жизни остается предметом дискуссий, обычно его деятельность датируют первой половиной X в.)[170], очевидцем первого нападения руссов на Константинополь в 860 г. — Амастрида, предстает богатым и процветающим городом, ничего не говорится о произведенных росами двумя десятилетиями ранее опустошениях. Данный источник уникален тем, что в нем предположительно (если под скифами на самом деле скрываются восточные славяне) зафиксированы древнейшие торговые контакты между Византией и Русью. В житии читаем: «О, Амастрида, око Пафлагонии, а лучше сказать — почти всей вселенной! В нее стекаются, как на общий рынок, скифы, как населяющие северные берега Эвксина, так и живущие южнее. Они привозят сюда свои и забирают амастридские товары»[171].

1.3.2. Известия о нападении «росов» на Константинополь в 860 г.

Если можно сомневаться, имели ли место в реальности рассмотренные выше мероприятия русов-росов первой половины IX в., то нападение росов на столицу империи — Константинополь — в 860 г. было зафиксировано множеством источников. Наиболее информативные свидетельства принадлежат константинопольскому патриарху Фотию (ок. 810–886, патриарх в 858–867 и 877–886), который был непосредственным очевидцем и участником события. Фотию принадлежат две гомилии (речи-беседы) «На нашествие росов», произнесенные с кафедры собора Св. Софии перед горожанами во время осады «северными варварами» столицы империи, а также «Окружное послание восточным патриархам», посвященное созыву Собора в Константинополе в 867 г.[172] Гомилии — специфический источник, произносивший их патриарх не ставил задачу достоверно описать происходившие события. Для него важнее было показать степень морального падения византийцев, которые «упорны стали к заповедям Господа и пренебрегли требованиями Его». Нападение варваров — это Божья кара, ведь «Бог наш ревнитель, долготерпелив, но если прогневается — кто устоит?» Тем не менее гомилии содержат важную информацию. Первая гомилия создает впечатление, что Фотий хорошо знал, с какой территории совершили свой «коварный набег» «варвары». Согласно Фотию, они «напали оттуда, откуда [мы] отдалены столькими землями и племенными владениями, судоходными реками и морями без пристаней». «Народ жестокий и грубый» смог безнаказанно обступить город, поскольку «войско, оборонительные машины, полководческие советы и приготовления» были направлены против других варваров (арабов). В итоге «скифский народ, жестокий и варварский, выползя из самых предвратий города, будто дикий зверь объел окрестности его»[173]. В обозначении росов скифским народом некоторые исследователи видят указание на славянское происхождение нападавших. Однако этноним скифы в византийской литературе получил довольно расплывчатое этногеографическое значение и применялся для обозначения любых варваров[174].

Вторая гомилия Фотия, произнесенная уже после ухода неприятеля, содержит более конкретную информацию. Фотий утверждал, что нападение росов было «вовсе не похоже… на другие набеги варваров» своей неожиданностью и стремительностью. Более обстоятельно описан и народ росов: «Народ незаметный, народ, не бравшийся в расчет, народ, причисляемый к рабам, безвестный — но получивший имя от похода на нас, неприметный — но ставший значительным, низменный и беспомощный — но взошедший на вершину блеска и богатства; народ, поселившийся где-то далеко от нас, варварский, кочующий, имеющий дерзость [в качестве] оружия, беспечный, неуправляемый, без военачальника, такою толпой, столь стремительно нахлынул, будто морская волна, на наши пределы…» Причину отступления варваров Фотий видит в божественном вмешательстве, заступничестве Девы Марии. Вдоль стен города с молебнами была обнесена священная риза Богородицы, и вскоре «варвары, отказавшись от осады, снялись с лагеря и… [горожане] были искуплены от предстоящего плена и удостоились нежданного спасения»[175]. Обращает на себя внимание указание Фотия на отсутствие у росов руководства и военачальника. Вряд ли в действительности это было так. Исследователи обращают внимание на то, что сам характер источника требовал от оратора подчеркнуть позор поражения от неорганизованных варваров византийцев, гордившихся порядком и дисциплиной. При характеристике росов упомянут и эпитет «кочующий», что явно указывает не на хозяйственную деятельность славян, а скорее подразумевает резко расширившуюся зону их активности[176].

Последствия первого нападения росов на Константинополь можно обнаружить в другом произведении Фотия, написанном несколько лет спустя, — «Окружном послании восточным патриархам». В нем патриарх старается показать успехи византийской христианизаторской миссии: даже грозный и жестокий народ («тот самый так называемый [народ] Рос»), недавно потрясший столицу и причинивший много зла христианам, добровольно склонился к принятию «чистой и неподдельной» веры. Более того «приняли они у себя епископа и пастыря и с великим усердием и старанием предаются христианским обрядам»[177]. Это событие произошло, видимо, около 866/67 г.

Таким образом, речи и послание патриарха Фотия прямо свидетельствуют о появлении у Византийской империи достаточно мощного в военном отношении соседа, предпринимающего важные шаги и в сфере религиозной политики. Удачно выбранный момент для нападения (император Михаил III увел войско в Малую Азию, а флот ушел к Криту для борьбы с пиратами) заставляет предположить, что русы-росы оперативно получали информацию о делах в соседнем государстве[178] и могли быстро мобилизовать значительные силы. Это позволяет сделать вывод о наличии не просто зачатков организационной структуры, а прочной политической организации, способной выполнять различные задачи и даже уже нуждающейся в более развитой идеологии.

Дополнительные подробности, касающиеся масштабов военной операции росов, дает уже упоминавшееся Житие патриарха Игнатия. Его автор Никита Давид Пафлагонец явно симпатизировал герою своего произведения и недолюбливал патриарха Фотия, поэтому его повествование о трагических для Византии событиях 860 г. можно считать более объективным. В житии, в частности, рассказывается, что «кровожаднейшее скифское племя, так называемые росы, через Эвксинский Понт подступив к Проливу и разграбив все усадьбы и все монастыри, напали к тому же и на соседние с Византием острова, забирая всю утварь и деньги, а взятых в плен людей всех убивая»[179].

Нападение росов на столицу империи было зафиксировано во многих византийских исторических трудах. Наиболее близок к описываемым событиям был Симеон Логофет — автор первой половины X в. В своей хронике (ее называют также хроникой продолжателя Георгия Амартола), доведенной до конца правления императора Романа I Лакапина (948 г.), византийский автор называет количество кораблей росов (200), несколько уточняет обстоятельства ухода неприятеля (флот «безбожных росов» разметала буря) и приводит другие подробности[180]. Другой исторический труд X в., называемый «Продолжателем Феофана» (он представляет собой собрание произведений нескольких авторов), сообщает о прибытии в «царственный град» вскоре после враждебной акции посольства росов, пожелавших «сделать их сопричастными Божественному крещению»[181]. Ряд позднейших хроник ХІ–ХІІ вв. — «Обозрение истории» Иоанна Скилицы, «Сокращение историй» Иоанна Зонары, «Хроника» Михаила Глики — обращают большее внимание на обстоятельства крещения росов после нападения на Константинополь, при этом сама эта враждебная акция представляется совершенно безрезультатной. Более того агрессия росов оборачивается в пользу византийцев — под впечатлением божественного заступничества «дикий и свирепый народ» умоляет о крещении[182].

Одна из византийских хроник, сохранившаяся в списке конца XIII в., дает точную дату появления росов под стенами Константинополя — 18 июня 860 г. Это так называемая «Брюссельская хроника», впервые опубликованная в 1894 г. бельгийским ученым Фр. Кюмоном, обнаружившим ее в Королевской библиотеке Брюсселя[183]. Хроника неизвестного автора содержала перечень императоров от Цезаря до Романа III Аргира (1034 г.) с указанием сроков правления и очень краткими заметками. Сообщение о нападении Руси — единственное, помещенное в разделе о правлении Михаила III. Более того, никакими событиями не отмечено правление преемника Михаила III, Василия I, и в целом в хронике это единственное сообщение, очень точно датированное[184]. Все это указывает на большой резонанс, который получило рассматриваемое событие. В то же время «Брюссельская хроника» говорит о полном и сокрушительном поражении росов.

О том, что грабительскую акцию росов никак нельзя считать неудавшейся, недвусмысленно свидетельствуют источники, независимые от византийской традиции. Так, в письме от 28 сентября 865 г. адресованном папой Николаем I императору Михаилу III, говорится о недавнем опустошении окрестностей Константинополя язычниками, которым удалось уйти без всякого возмездия[185]. В «Венецианской хронике» («Хроникой венетов») Иоанна Диакона, являвшегося капелланом венецианского дожа Петра Орсеоло II (991–1008), также утверждается о безнаказанности нападавших. Сообщение Иоанна Диакона, предшествующее эпизоду, датируемому 863 г., достаточно лаконично: «В это время племена норманов с тремястами шестьюдесятью кораблями дерзнули подступить ко граду Константинопольскому; но поскольку никоим образом не имели они сил причинить вред неприступному городу, учинив жестокую войну в пригороде, беспощадно убили очень многих тамошних жителей, и так упомянутое племя с триумфом отступило восвояси»[186].

Итак, многочисленные источники свидетельствуют, что военное мероприятие росов 860 г. являлось неординарным событием, выходящим за рамки пограничного конфликта. Судя по данным источников, оно имело и определенные последствия для самого общества росов.

1.3.3. Сведения о ситуации в Восточнославянском регионе

В византийской традиции, идущей от хроники Продолжателя Феофана, закрепилось принятие христианства росами в период правления Василия I Македонянина (867–881), в то время как осталось почти незамеченным крещение Руси Владимиром Святославичем[187]. В составленном выдающимся византийским историком Константином VII Багрянородном (913–959) «Жизнеописании императора Василия I» рассказывается о соглашении с росами в правление Василия I: «Но и народ росов, неодолимейший и безбожнейший, он, склонив к соглашению обильными подношениями золота, серебра и шелковых одеяний и заключив с ними мирный договор, убедил также приобщиться к спасительному крещению и уговорил принять получившего рукоположение от патриарха Игнатия архиепископа»[188]. Данное сообщение напоминает известие Фотия об отправке росам епископа. Имела ли место повторная отправка православного иерарха, или же речь идет об одном и том же событии? Высказано предположение, что Константин приписал своему деду заключение мира с русами и их крещение, произошедшие в период соправительства Михаила и Василия (май 866 — сентябрь 867 г.). Возможно, проповедь христианства протекала в несколько стадий: при Фотии росы добровольно приняли крещение и им был назначен епископ, после свержения Фотия в 867 г. были низложены и все поставленные им епископы, затем Василий уже с помощью даров убедил росов креститься и послал им архиепископа[189].

Константином Багрянородным было создано несколько исторических трудов, имеющих огромное значение для освещения истории восточных славян (и славян в целом). Император был инициатором составления некоторых исторических трудов, редактором других и, наконец, самостоятельным автором ряда сочинений («Об управлении империей», «О церемониях византийского двора», «О фемах»). В трудах Константина Багрянородного обнаруживается и информация, касающаяся периода формирования Древнерусского государства. Наибольшее значение в этом отношении имеет трактат «Об управлении империей» (De administrando imperio), написанный императором в середине X в. для сына Романа. В своем труде Константин дает практическое наставление по различным внешнеполитическим вопросам, приводя сведения о соседних с империей «варварских» народах. Трактат «Об управлении империей» сохранился в единственном списке, изготовленном с оригинала в 1059–1081 гг., и не получил широкой известности, оставаясь достоянием придворных кругов[190].

Для характеристики ситуации в Восточной Европе первой половины IX в. большое значение имеют приводимые Константином Багрянородным сведения о византийской миссии Петроны Каматира в Хазарию[191]. Эта миссия была вызвана тем, что «хаган и пех Хазарии, отправив послов к этому василевсу Феофилу, просили воздвигнуть для них крепость Саркел»[192]. Наряду с царскими тяжелыми военными судами (хеландиями) были посланы также суда из Пафлагонии. Видимо, в них находилась основная часть военных инженеров и строителей, которым предстояло строить крепость[193]. В Херсоне византийцы пересели на транспортные корабли, которые доставили их к определенному месту на реке Танаис (Дон). Здесь крепость и была построена. У Константина Багрянородного это событие не датировано. Но благодаря другим византийским источникам — «Продолжателю Феофана» и хронике Георгия Кедрина — известна точная дата строительства Саркела — это 834 г. Согласно сведениям Константина Багрянородного, по возвращении в столицу Петрона Каматр заявил Феофилу: «Если ты хочешь всецело и самовластно повелевать крепостью Херсоном и местностями в нем и не упустить их из своих рук, избери собственного стратига и не доверяй их протевонам и архонтам»[194]. Известно, что до 30-х гг. IX в. Крым находился в подчинении Хазарии. Предполагается, что за помощь в строительстве крепости Саркел (а по археологическим данным и ряда других укреплений) Хазария уступила империи Крым, превратившийся в новую византийскую фему. Первым ее стратигом стал Петрона Каматир. Построенные греками укрепления предназначались для охраны северо-западных рубежей Хазарского каганата[195]. Видимо, угроза с этой стороны была довольно серьезной, если Хазария пошла даже на уступку части подконтрольной территории.

Трактат византийского императора-историка позволяет сделать вывод о том, что еще в середине X в. византийцы четко разделяли росов и славян как в этнолингвистическом, так и в политическом отношении[196]. В 9-й главе Константин Багрянородный указывает, что славяне являются пактиотами (т. е. союзниками либо данниками) росов; далее при перечислении днепровских порогов приводит их названия по-росски и по-славянски (росские названия имеют явное скандинавское происхождение)[197]. В той же главе приводится ценнейшая информация о развитии налогово-даннической системы в молодом Древнерусском государстве. Систему сбора дани Константин Багрянородный называет древнерусским термином «полюдье». Поскольку истоки полюдья необходимо искать в догосударственный период[198] имеет смысл привести здесь этот фрагмент из трактата византийского императора: «Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется "кружением", а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав»[199].

Таким образом, в середине X в. византийцев уже интересует информация о внутреннем положении, сложившемся в Восточной Европе у восточных славян. Более того, приводимая в трактате Константина Багрянородного информация уникальна. Так, даже в древнерусских летописях отсутствуют конкретные данные о функционировании полюдья.

В целом оценивая содержание византийских источников по проблеме возникновения Древнерусского государства, нужно отметить их внешнеполитическую ориентированность. В поле зрения византийских авторов IX в. попадают пока только факты агрессии восточных славян или русов (росов) против соседей, прежде всего самой империи.

1.4.1. Древнейшие сведения восточных авторов о славянах и русах

Несколько иначе ориентирован комплекс арабо-персидских источников. Для мусульманских авторов Восточная Европа представляла интерес прежде всего как источник ценных товаров. Поэтому основной акцент в историко-географических сочинениях делался на рассмотрении торговых маршрутов. Случалось, при переписывании трудов своих предшественников позднейшие компиляторы пропускали сведения, имевшие «некоммерческий» характер[200]. Все же, описывая торговые пути, восточные авторы заинтересованы были привести данные о потенциальных партнерах (как правило, краеведческого характера). Данные эти противоречивы, чрезвычайно неточны, часто географически не локализуемы.

Наиболее ранние упоминания славян относятся к событиям VІ–VІІ вв. Считается, что они восходят к труду персидского (либо мазендеранского) историка Абу Джафара Мухаммед ибн Джарир ат-Табари (838–923) «История пророков и царей». Труд ат-Табари называют классическим, и он лег в основу всех позднейших мусульманских «всемирных историй». До нашего времени дошла только краткая редакция этого произведения (в 13 томах), к сожалению, в ней не нашли отражения события, связанные со славянами. Но в 963 г. саманидский везир Мухаммад Баллами составил сокращенную обработку труда ат-Табари на персидском языке[201]. «Историей» ат-Табари пользовались и другие историки — Ибн Исфендийар (XIII в.) и Амули (XIV в.). Благодаря их сочинениям сохранилось упоминание славян в связи с событиями 30-х гг. VII в., а также рассказ о бегстве персидского принца Джамасба, брата Хосрова I Ануширвана (531–579), через Дербент к хазарам и славянам[202]. Следующее упоминание славян связано с событиями арабо-хазарской войны. Оно сохранилось в сочинениях арабских историков ал-Балазури (ум. в 892 г.) «Книга завоеваний стран» и ал-Куфи (ум. в 926 г.) «Книга завоеваний». В труде ат-Табари также рассказывается об интересующем нас событии, но в нем отсутствуют славяне. Согласно арабским историкам, в 737 г. в глубь хазарских владений осуществил поход родственник халифа Марван ибн Мухаммед. Преследуя хазар, Марван продвинулся далеко на север до Славянской реки (Нахр ас-сакалиба), где взял в плен 20 000 семей славян (ал-Куфи добавляет, что наряду со славянами в это число входили и представители других «неверных»)[203]. Какая река в данном случае имеется в виду, историками точно не выяснено (основные точки зрения: Волга либо Дон).

В IX в. появляется ряд оригинальных арабских историко-географических сочинений, являющихся важными источниками по истории народов Восточной Европы. Большой интерес представляет сообщение арабского историка и географа ал-Йа'куби (IX в.), содержащееся в его труде по всемирной истории «Та'рих» («История»). В начале 50-х гг. IX в. восстания против власти халифа охватили Армению, Албанию (Сев. Азербайджан) и Грузию. На усмирение непокорных подданных халиф направил полководца Бугу Старшего. Буга замирил Армению и Грузию, а затем направился против кавказских горцев (санарийцев). Согласно сообщению ал-Йа'куби те обратились за помощью к трем правителям — византийскому императору, владыке Хазарии и некоему сахиб ас-сакалиба, т. е. правителю славян[204] (это событие относится к 853–854 гг.). Таким образом, правитель славян выступает наряду с хазарским и византийским государями, что косвенно свидетельствует о его довольно значительных возможностях — он располагал военной силой и его владения были где-то сравнительно близко от Кавказских гор[205]. Информации ал-Йа'куби исследователи склонны доверять, поскольку он был современником событий и был хорошо знаком с положением дел в Закавказье.

Но в первой половине IX в. на мусульманском Востоке о территории, заселенной славянами, было еще весьма смутное представление. Так, в наиболее авторитетном географическом труде великого среднеазиатского ученого ал–Хорезми «Книга картины земли» (написан между 836–847 гг.), в котором творчески переработано сочинение античного ученого Клавдия Птолемея (II в. до н. э.), в комментарии к названию «страны Германии» дописано «и она же земля славян»[206].

Со второй половины IX в. сведения мусульманских источников о славянах становятся более подробными. В это время арабы создают совершенно новый по типу и по содержанию жанр географической литературы — своеобразные дорожники, называемые, как правило, «Книгами путей и стран» («Китаб ал-масалик ва-л-ма-малик»). Один из таких трудов создан Ибн Хордадбехом (род. ок. 820 г.). Он происходил из знатной фамилии, получил хорошее образование, был близок ко двору халифа. Тот факт, что Ибн Хордадбех заведовал государственной почтой в Северо-Западном Иране и имел доступ к правительственному и частным архивам, позволяет с доверием относиться к приводимой им информации. Предполагается, что ученым было создано две редакции географического труда, одна из которых датируется 40-ми, а другая 80-ми гг. IX в. В любом случае первоначальный текст труда Ибн Хордадбеха не сохранился — известна лишь краткая выжимка из него, не донесшая до нас весь описательный материал[207]. Между рассказами о торговом пути еврейских купцов сохранилось ценное сообщение о русских купцах (это первое упоминание русов в арабской литературе): «Что же касается до русских купцов — а они вид славян, — то они вывозят бобровый мех и мех черной лисицы и мечи из самых отдаленных (частей) страны Славян к Румскому морю…»[208]. Вставка этого сообщения в текст, посвященный одной теме, заставляет исследователей предположить его более позднее происхождение. Но в труде другого арабского географа Ибн ал-Факиха (начало X в.), который воспользовался трудом Ибн Хордадбеха, также присутствует фрагмент о славянских купцах (русами он их не называет). По общепринятому мнению, сообщение Ибн Хордадбеха о купцах-русах отражает ситуацию 40-х гг. IX в., а возможно, и более раннего времени[209]. В книге Ибн Хордадбеха есть еще один фрагмент, говорящий о том, что на арабском Востоке уже располагали конкретными данными о Восточной Европе. Так, в специальном разделе «Титулы владык земли» приводится и титул, который носил «владыка славян (ас-сакалиба)». В рукописи он читается как к.наз, что позволяет сближать его со славянским «князь»[210]. Частью или видом (джинс) славян были русы. Но носил ли и правитель русов тот же титул, книга Ибн Хордадбеха ответа не дает. Однако в сообщении, относящемся ко времени до 840 г., хорошо информированный ученый наделяет титулом «каган» только правителей тюрок, Тибета и хазар: «Цари (мулук) тюрок, Тибета и хазар — все они хаканы, за исключением царя карлаков, которого называют йабгу»[211].

Таким образом, сообщения мусульманских авторов IX в. позволяют уже сделать определенные выводы о существовании в Восточной Европе некоего сильного политического образования. Важно, что русы не отделяются от славян. Русы или славяне активно участвуют в международной торговле, самостоятельно предпринимая довольно отдаленные путешествия.

1.4.2. Сведения «Анонимной записки»

К IX в. относится составление чрезвычайно ценной сводки данных о народах Восточной Европы, которую условно называют «Анонимной запиской». Содержащийся в ней рассказ об «острове русов» является первым в средневековой арабо-персидской литературе связным описанием различных сторон жизни русов, их отношений со славянами и другими народами[212]. Предположительным автором «Анонимной записки» мог быть Ибн Хордадбех или ал-Джайхани, являвшийся везиром при дворе Саманидов в Бухаре, также имевший доступ к архивом и составивший около 922 г. сочинение географического характера, также не сохранившееся[213]. Но труд ал-Джайхани, видимо, основывался на данных Ибн Хордадбеха. Об этом прямо свидетельствует арабский географ X в. ал-Мукаддаси, ознакомившийся с оригиналом труда ал-Джайхани: «Я видел книгу его в семи томах в библиотеке Адуд ад-даула без заглавия; говорили, что это Ибн Хордадбех. Я видел два сокращения в Нишапуре с заглавиями: одно как ал-Джайхани, другое — Ибн Хордадбеха. Содержание их сходится, только ал-Джайхани немного добавил… Если ты посмотришь книгу ал-Джайхани, то найдешь, что он включил весь оригинал Ибн Хордадбеха и основан на нем»[214]. Тем не менее вопрос об авторстве «Анонимной записки» не может быть решен однозначно.

Чрезвычайно важно то обстоятельство, что именно к «Анонимной записке» восходят все упоминания в арабо-персидской литературе о кагане русов. Хотя оригинал этого текста не сохранился, он известен из многих источников. Наиболее близок ко времени составления «Анонимной записки» труд Ибн Русте «Дорогие драгоценности», составленный в виде энциклопедии в 903–913 гг.[215] Информация, приводимая Ибн Русте о русах и славянах, представляет чрезвычайную ценность, наряду с обстоятельными этнографическими зарисовками ученый останавливается и на вопросе о характере верховной власти. О русах Ибн Русте пишет следующее: «Что же касается ар-Русийи, то она находится на острове, окруженном озером… У них есть царь (малик), называемый хакан русов. Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают…» Хакан русов обладает судебной властью: «И если один из них возбудит дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым (они) препираются». В некоторой степени власть кагана ограничена жречеством: «Есть у них знахари, из которых иные повелевают царем, как будто бы они их (русов) начальники». Характеристика русов Ибн Русте достаточно точно определяет образ жизни скандинавов-викингов: «И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие — торговля соболями, белками и прочими мехами, которые они продают покупателям». И далее: «Они храбры и мужественны, и если нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его полностью. Побежденных истребляют и (или) обращают в рабство. Они высокого роста, статные и смелые при нападениях. Но на коне смелости не проявляют, и все свои набеги и походы совершают на кораблях»[216].

Не менее интересна информация Ибн Русте о славянах: «Глава их коронуется, они ему повинуются и от слов его не отступают. Местопребывание его находится в середине страны славян. И упомянутый глава, которого они называют "главой глав" (ра'ис ар-руаса), зовется у них свит-малик, и он выше супанеджа, а супанедж является его заместителем (наместником)». Следующая информация мусульманского ученого позволяет делать выводы о развитии налогово-даннической (полюдье)[217] и судебной системы у славян: «Царь ежегодно объезжает их. И если у кого из них есть дочь, то царь берет себе по одному из ее платьев в год, а если сын, то также берет по одному из платьев в год. У кого же нет ни сына, ни дочери, тот дает по одному из платьев жены или рабыни в год. И если поймает царь в стране своей вора, то либо приказывает его удушить, либо отдает под надзор одного из правителей на окраинах своих владений»[218].

Наиболее полная версия «Анонимной записки» сохранилась в составе книги персидского автора середины XI в. Абд ал-Хайй Гардизи «Краса повествований». Рассказ Гардизи о русах и славянах помещен в заключительной части его труда наряду с различными тюркскими народами, к которым автор причислил и ряд иноэтничных племен (население Тибета. Китая, славян, русов, алан и др.)[219]. В целом информация Гардизи совпадает с данными Ибн Русте, но есть и разночтения, которые показывают, что они пользовались общими источниками[220]. Согласно Гардизи, остров русов располагается не в озере, а в море. Приводит персидский автор и численность населения острова — 100 тысяч человек. Гардизи уточняет информацию о соотношении власти жрецов и правителя русов (хакан-е рус): «Есть у них знахари, власть которых распространяется и на их царей. И если знахарь возьмет мужчину или женщину, накинет им на шею веревку и повесит, пока те не погибнут, и говорит "это указ царя", — то никто не говорит ему ни слова и не выражает недовольства». Весьма ценное дополнение делает Гардизи по поводу финансового обеспечения правителя и его окружения: «И царь их взимает с торговли ^_1/10. Всегда 100–200 из них ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся. И там (у них) находится много людей из славян, которые служат (как рабы?) им (русам), пока не избавятся от зависимости (рабства?)…»[221]. Рассказывая о славянах, Гардизи неоднократно указывает на их напряженные отношения с венграми: «И они (венгры) побеждают славян и всегда одерживают верх над славянами и рассматривают их (как источник) рабов. И венгры — огнепоклонники и ходят к гуззам, славянам и русам и берут оттуда пленников, везут в Рум (Византию) и продают». Информация об организации власти у славян в целом совпадает с сообщением Ибн Русте: «Их глава носит корону, и все они почитают его и повинуются ему, и первый из их глав (вождей?) зовется свиет-малик, а его заместитель — свих». Гардизи отмечает и существование у славян имущественной дифференциации: «Есть у них люди, которые имеют у себя 100 больших кувшинов медового напитка»[222].

Данные «Анонимной записки» были зафиксированы также в географическом трактате, написанном на персидском языке, «Худуд ал-Алам» (с араб. «Пределы мира»). В самой рукописи (найденной в конце XIX в.) этого труда указано, что работа над ним была начата в 982/983 г. по заказу одного мелкого правителя области Гузган (на территории соврем. Афганистана)[223]. В описании русов и славян анонимный автор целиком зависел от своих источников, поэтому практически не дал никакой новой информации[224]. В трактате читаем: «Страна (русов). На восток от нее — гора печенегов, на юг — река Рута, на запад — славяне, на север — ненаселенный север. Это большая страна, и народ ее плохого нрава, непристойный, нахальный, склонный к ссорам и воинственный… Царя их зовут хакан русов… Ежегодно они платят одну десятую добычи и торговой прибыли государю. Среди них есть группа славян, которая им служит»[225].

Аналогичную сведениям рассмотренных выше источников информацию приводит в своем энциклопедическом труде «Книга творения и истории» Мутаххар ибн Тахир ал-Мукаддаси (X в.): «Что касается русов, то они живут на острове нездоровом, окруженном озером. И это крепость, защищающая их от нападений. Общая численность их достигает 100 000 человек. И нет у них пашен и скота. Страна их граничит со страной славян, и они нападают на последних, поедают (и расхищают) их добро и захватывают их в плен»[226]. Информацию об острове русов повторяет и автор конца XI — начала XII в. Шараф аз-Заман Тахир ал-Марвази. В его труде «Природа животных» о русах есть лишь одно существенное дополнение, видимо, отразившее реалии более позднего времени: «И они народ сильный и могучий и ходят в дальние места с целью набегов, а также плавают они на кораблях в Хазарское море, нападают на корабли и захватывают товары»[227].

Более самостоятельна информация анонимного персоязычного произведения «Муджмал ат-таварих» («Собрание историй»), написанного в 1126 г. В нем приводятся этногенетические предания об обретении русами (того самого острова) и славянами своей земли: «Рассказывают также, что Рус и Хазар были от одной матери и отца. Затем Рус вырос и, так как не имел места, которое ему пришлось бы по душе, написал письмо Хазару и попросил у того часть его страны, чтобы там обосноваться. Рус искал и нашел место себе. Остров не большой и не маленький, с болотистой почвой и гнилым воздухом; там он и обосновался». В результате конфликта с Русом обрели земли славяне: «…И Славянин пришел к Русу, чтобы там обосноваться. Рус ему ответил, что это место тесное (для нас двоих). Такой же ответ дали Кимари и Хазар. Между ними началась ссора и сражение, и Славянин бежал и достиг того места, где ныне земля славян»[228]. О кагане русов «Муджмал ат-таварих» сообщает не в связи с рассказом об «острове русов», а в другом контексте. Анонимный автор сообщает, что титул «каган» носят падишахи русов, хазар, токуз-огузов и Тибета. Список этот совпадает со списком каганов у Ибн Хордадбеха, за исключением упоминания кагана русов. Наличие в списке кагана хазар требует отнести это известие ко времени до 965 г. Учитывая же, что оно восходит к «Анонимной записке», то датировать его можно второй половиной IX в.[229]

«Анонимная записка» была использована непосредственно или из других источников во множестве трудов мусульманских историков более позднего времени, но для реконструкции ранней истории восточных славян они имеет небольшое значение.

При анализе рассмотренных сообщений мусульманских ученых об острове русов наибольшей проблемой остается конкретно-историческая его локализация. Исследователи помещали его либо на севере Европы — в Скандинавии, в районе позднейшего Новгорода, на Верхней Волге либо на юге Восточной Европы — в Киеве, в Крыму, в Тмутаракани, в дельте Дуная[230]. Современным исследователем В. Я. Петрухиным обращено внимание на возможность отсутствия в рассказе об острове русов реальной исторической основы. Этот рассказ мог восходить к библейским «островам народов» или к античной легенде об «острове Туле» где-то на севере ойкумены[231].

У историков нет единого мнения по вопросу об интерпретации некоторых упоминаемых в тексте «Анонимной записки» терминов или имен собственных. Так, форма «свит-малик» не характерна для арабского языка: нормой должно быть «свит ал-малик». Поэтому в слове «малик» (м.л.к) видят часть имени правителя. Это имя может быть прочитано как Святополк (С.вит.бл.к). Поскольку приведенные сведения, по мнению исследователей, относятся ко времени между 889 и 892 гг., то речь может идти о Святополке I Великоморавском (870–894)[232]. Титул заместителя (халифа) правителя славян («супанедж») пытаются сопоставить с южнославянским термином «жупанич». Существует также мнение, что за данным титулом скрывается тюркский «сюбух», где сю — «войско», а бех — «начальник». В целом же этот титул означает воеводу киевских полян[233]. Что же касается обозначения в восточных источниках правителя русов титулом «каган», то эту информацию следует признать совершенно аутентичной применительно к IX в. — она находит подтверждение в западных источниках. В сочинениях мусульманских авторов, рассматривающих ситуацию Х–ХІІ вв., русские правители уже не наделяются титулом кагана. Хорошо информированный о ситуации в Восточной Европе, побывавший в 922 г. в Волжской Булгарии Ибн Фадлан в своей «Записке» («Рисале») называет правителя русов царем (малик). В сообщении арабского библиографа конца X в. ан-Надима, основанном на весьма точном свидетельстве, правитель русов также назван царем: «Мне сообщил один [человек], на рассказ которого я полагаюсь, что один из царей горы ал-Кабк отправил его к царю (малик) русов…» В среднеазиатском перечне «Разряды царей и прозвища царей этих разрядов» (XI в.) ал-Бируни каганами названы «цари тюрков [из] хазар и тугузгузов», русы не упомянуты вообще, славянские же правители титулуются князьями (кназ)[234]. Не используется титул каган при обозначении славянских правителей и в чрезвычайно популярном в арабо-персидской литературе Х–ХІІ вв. рассказе о трех «группах» русов — Куйабе, Славийи и Арсе (Артании).

1.4.3. Рассказ о трех группах русов

Общепризнано, что впервые рассказ о трех группах русов записал мусульманский географ ал-Балхи (род. ок. 850 г. — ум. в 30-х гг. X в.). Большую часть жизни он провел в округе города Балха (совр. Сев. Афганистан) и незадолго до своей смерти в начале 20-х гг. X в. написал географический труд «Карта климатов» («Сувар ал-акалим»). Это сочинение не сохранилось в подлиннике. Но около 930–933 гг. его обработал и несколько дополнил выходец из Южного Ирана ал-Истахри. В середине X в. ал-Истахри на основе предыдущей редакции составил новый труд, который по традиции назвал «Китаб ал-масалик ва-л-мамалик» («Книга путей и стран»). Именно этот труд получил наибольшее распространение в мусульманской историографии, сохранились и его переводы на персидский язык. Продолжателем и учеником ал-Истахри являлся уроженец Северного Ирака Абу-л-Касим Ибн Хаукаль. В отличие от своего учителя Ибн Хаукаль много путешествовал, благодаря чему смог пополнить информацию ал-Истахри более точными и современными данными. Известны две редакции труда Ибн Хаукаля, написанные в традиционном жанре «Китаб ал-масалик ва-л-мамалик» — одна составлена в 50–60-х гг. X в., а вторая около 977 г. Сведениями, взятыми либо у ал-Истахри, либо у Ибн Хаукаля, воспользовался анонимный автор «Худуд ал-алам» — и в этом труде можно обнаружить краткий вариант рассказа о трех группах русов. Наконец, этот рассказ был записан и знаменитым придворным географом сицилийского короля Рожера II ал-Идриси (в составе географического труда середины XII в. «Развлечение истомленного в странствиях по областям»)[235].

В наиболее полном и непротиворечивом виде рассказ о трех группах русов представлен в труде Ибн Хаукаля: «И русов три группы. (Первая) группа, ближайшая к Булгару, и царь их в городе, называемом Куйаба, и он больше Булгара. И группа самая высшая (главная) из них, называют (ее) ас-Славийа, и царь их в городе Салау, (третья) группа их, называемая ал-Арсанийа, и царь их сидит в Арсе, городе их. И достигают люди с торговыми целями Куйабы и района его. Что же касается Арсы, то я не слышал, чтобы кто-либо упоминал о достижении ее чужеземцами, ибо они (ее жители) убивают всех чужеземцев, приходящих к ним…»[236] В тексте ал-Истахри вторая группа русов ас-Славийа называется не самой высшей, а самой отдаленной. В тексте «Худуд ал-алам» город первой группы русов — Куйа.а — назван ближайшим к мусульманам, приятным местом и резиденцией царя. Более поздний автор ал-Идриси добавляет царь ас-Славийа размещается в городе Славе, «и этот город на вершине горы». Уточняет ал-Идриси и информацию о городе третьей группы славян: «Город Арса красивый и (расположен) на укрепленной горе между Слдавой и Куйабой. От куйабы до Арсы четыре перехода, и от Арсы до Славии — четыре дня»[237]. В следующей фразе из текста ал-Идриси («И доходят мусульманские купцы из Армении до Куйабы») исследователи видят свидетельство того, что данные ученого восходят к рассказам купцов-мусульман[238].

По мнению исследователей рассказ о трех группах русов относится ко второй половине IX в. (точнее, к 50–80-м гг. IX в.)[239]. Анализ содержания и лексики (арабской и персидской) рассказа о трех группах славян позволил А. П. Новосельцеву сделать вывод, что здесь «речь идет о трех больших, расположенных в разных частях Восточной Европы территориальных объединениях, в состав которых входили, очевидно, настоящие племена восточных славян и других народностей, во главе которых стоял единый глава, именуемый в восточных источниках царь (малик, падшах)»[240]. Относительно идентификации упоминаемых в рассказе топонимов в науке существует абсолютная уверенность, что под Куйабой скрывается Киев, а центр ас-Славийи — Салау, Слава — это предшественник Новгорода. В то же время существует множество точек зрения по поводу точного определения загадочной Арсы или Арты (Тмутаракань, Чернигов, Рязань, Ростов и т. д.). Что касается «странного» поведения жителей Арсы относительно иностранцев, в историографии дано довольно убедительное объяснение: эту легенду распространяли булгарские купцы, не желавшие проникновения в столь богатые пушниной места восточных купцов[241].

1.4.4. Оригинальные известия восточных авторов

Исследователи ранней истории восточных славян иногда используют информацию, приводимую в труде арабского ученого ал-Мас'уди «Промывальни золота и рудники драгоценных камней» («Мурудж аз-Захаб ва Ма'адин ал-Джаухар»). Путешественник и ученый-энциклопедист ал-Мас'уди (ум. в 956 г.) являлся одним из наиболее авторитетных арабских авторов X в. Он родился в Багдаде в начале X в. и был потомком сподвижника Мухаммеда по имени Мас'уд[242]. Ал-Мас'уди был плодовитым автором, но многие его произведения не сохранились. Так, труд «Промывальни золота…» является сокращением двух других крупных утерянных сочинений ал-Мас'уди. Сам ал-Мас'уди сделал это сокращение ок. 947–948 гг., затем переработал его в 956–957 гг. В этом труде неоднократно упоминаются славяне (сакалиба), но большей частью имеются в виду западные или южные славяне. Внимание исследователей привлекает прежде всего следующий отрывок из первой части труда арабского ученого: «…к их числу (принадлежит) племя, у которого в древности в начале времен была власть… Это племя называется велиняне, и за этим племенем, бывало, следовали в древности все племена славян, так как главный царь был у них и все их цари повиновались ему… Это племя — корень из корней славян, который почитается среди их племен, и у него была старая заслуга у них (славян). Потом распалось согласие между их племенами, исчезла их организация и их племена пришли в упадок…»[243]. Называет ал-Мас'уди и имя «главного царя» славян — это некий Мадж.к. Идентифицировать этноним и имя правителя с какими-либо реальными прототипами не представляется возможным. Только относительная омонимичность заставляет видеть в племени велиняне (точнее, в. линана) волынян. Но восточнославянское племя волынян появилось относительно поздно и никогда не доминировало над всеми славянскими народами[244]. Гипотеза о подмене волынянами дулебов, их предков, не находит всеобщего признания специалистов. Современный исследователь Д. Е. Мишин предположил, что в данном фрагменте речь идет о венедах, а Мадж.к — это Карл Великий[245]. В другом месте своего труда ал-Мас'уди называет правителей сакалиба и первым из них — 'л.дир'а. Некоторые исследователи отождествляют этого правителя с киевским князем Диром, известным из русских летописей[246]. Но знатокам арабского языка такая трактовка кажется нереальной — перед иностранным именем не принято было ставить определенный артикль, да и знаки, стоящие перед «дир», не могут быть поняты как артикль ад-[247].

К комплексу восточных источников принадлежит чрезвычайно любопытная запись армянского автора Зеноба Глака (VII–VIII вв.), которая, как предположил Б. А. Рыбаков, передает легенду об основании Киева: «Куар потроил город Куары и назван он был Куарами по его имени. А Мелтей построил на поле том свой город и назвал его по имени Мелтей. А Хореан построил свой город в области Палуни и назвал его по имени Хореан. И по прошествии времен, посоветовавшись, Куар и Мелтей и Хореан поднялись на гору Каркея и нашли там прекрасное место с благорастворением воздуха, так как были там простор для охоты и прохлада, а также обилие травы и деревьев. И построили они там селение, и поставили они двух идолов: одного по имени Гисанея, другого по имени Деметра»[248]. Строительство городов тремя братьями — довольно распространенный сюжет. В действительности ли в данном фрагменте нашла отражение легенда о Кие, Щеке и Хориве или же сходство имен случайное, ответить однозначно невозможно.

Таким образом, восточные источники оказываются, несмотря на значительную сложность в интерпретации конкретных данных, весьма информативными в вопросе политического развития славян и русов в IX в. — мы обнаруживаем сведения и о геополитической и этнической ситуации, и о характере и функциях верховной власти, и о взаимоотношении последней с различными элитными группами (жречеством), и о формировании даннической и судебной системы, и, наконец, о «стиле жизни». Мусульманские источники позволяют сделать вывод о значительном присутствии скандинавов в Восточной Европе. Очевидно, что под русами («ар-рус») у арабо-персидских авторов скрываются именно скандинавы. Хотя это и «не всегда однозначно, а зависит от конкретных воззрений конкретного автора»[249]. Тем не менее в рассмотренных источниках можно обнаружить процесс постепенного переноса этнонима русь на славян. Так, русы превращаются в «вид славян».

Очевидны отрывочность и противоречивость сведений арабских авторов о государственном и племенном строе народов Европы. На первом плане в восточных источниках выступают этнические, а не государственные общности. Так, термин «малик» применяется арабскими авторами и к государям, и к племенным вождям[250]. Тем не менее некоторые сведения арабо-персидских авторов являются уникальными для освещения характера верховной власти в Восточнославянском регионе.

Итак, иностранные источники по проблеме формирования восточнославянской государственности многочисленны и разнообразны. Они позволяют уточнить и существенно дополнить информацию древнерусских источников. Только комплексное использование всего многообразия источников даст возможность приблизиться к реконструкции государствообразующих процессов у восточных славян в IX в. Современный уровень исследований требует и обязательного учета накопленных уже в большом количестве археологических данных.

1.5.1. Этническая ситуация в Восточной Европе накануне создания Древнерусского государства

Данные археологических исследований позволяют уточнить происходившие в восточнославянском обществе этнические, социально-экономические и даже политические процессы.

Накопленный археологическими исследованиями материал позволяет достаточно четко представить этническую карту в пределах ареала расселения восточных славян.

К IX в. этническая ситуация в Восточной Европе относительно устоялась: массового, тотального перемещения населения, как в ходе Великого переселения народов или Великой славянской миграции, уже не наблюдалось. Тем не менее миграционные процессы, как увидим, продолжались. Огромное значение в складывании этнического состава славянского населения южной части Восточной Европы сыграли носители Черняховской культуры (III–V вв.). Археологами выяснено, что наиболее активную роль в ареале этой культуры играли славяне, в среде которых постепенно растворялся ираноязычный (скифо-сарматский) компонент[251]. Данные палеоантропологии свидетельствуют, что значительная часть населения Южной Руси Х–ХII вв. (для нее характерна мезокрания при относительной узколицести) восходит именно к группе носителей Черняховской культуры, сложившейся в условиях ассимиляции скифо-сарматских племен[252]. Именно к черняховцам относится известный из письменных источников этноним анты.

Черняховская культура трансформируется в Пеньковскую (V–VІІ вв. или даже конец IX в.)[253], которая охватила большую часть территории современной Украины (кроме степного региона и западной ее части) и области далее на восток (включая побережье Дона и Донца). Ее носителями было славянское население — анты, в среду которых проникли переселенцы из более северных земель (киевская культура)[254]. О том, что носителями Пеньковской культуры были именно славяне, доказывает прямая преемственность ее керамики с глиняной посудой славян VІІІ–ІХ вв. (горшки со слабопрофилированным верхним краем и овально-округлым туловом)[255]. В ареале Пеньковской культуры, которая постепенно трансформировалась в сахновскую[256], выделяют несколько локальных групп: верхнеднестровскую (хорваты), среднеднестровскую (тиверцы), южнобужскую (бужане?), днепровско-тясминскую и днепровско-орельскую (ранние уличи)[257]. Этнографических различий между перечисленными регионами археологи не отмечают. В рамках уже сахновской культуры эти локальные группы трансформировались в отдельные племенные группы. С конца IX в. на территорию расселения тиверцев проникают тюркские кочевники, в результате в X в. славянские поселения в южной части Поднестровья были покинуты. В то же время кочевниками были заняты днепровско-орельский и днепровско-тясминский регионы уличей[258].

Севернее ареала Пеньковской культуры в бассейнах Сейма и Десны до рубежа VII и VIII вв. проживало население, которое характеризуется колочинской культурой. В это время сюда с восточных областей (?) переселились большие массы нового населения, оказавшегося более активным. Пришлое население, а это были славяне, которые когда-то (в результате гуннского нашествия) заселившие земли Среднего Поволжья, ассимилировало прежних жителей. На рубеже VІІ–VІІІ вв. «поволжские» славяне по неизвестной причине[259] покинули места своего обитания. Возникает новая археологическая культура — волынцевская (VIII в.). Она охватывает главным образом Подесенье с бассейном Сейма и верхние течения Сулы, Пела и Ворсклы, но проникает также и на правый берег Днепра. В ранних материальных следах, оставленных носителями волынцевской культуры, еще присутствуют Пеньковские и колочинские материалы. Но эти элементы очень быстро стираются, и маркеры новой волынцевской культуры становятся доминирующими[260]. Это прежде всего специфическая керамика (гончарные лощеные сосуды с высоким прямым верхом, выпуклыми плечиками и усеченно-коническим низом). Вполне определенно носители волынцевской культуры — это известные по летописи северяне.

На юго-востоке (верхнее течение Северного Донца) ареал волынцевской культуры соприкасался с территорией салтово-маяцкой культуры (хазары). При этом археологи прослеживают довольно активные контакты между носителями этих культур: большое количество салтовских вещей обнаруживается на славянской территории, в волынцевская керамика проникает в степные районы[261]. Волынцевское население проникает в район Верхней Оки, где постепенно инфильтруется в среду проживавших здесь племен мощинской культуры (балты — голядь?)[262]. Археологами выявлено проникновение носителей волынцевской культуры также в бассейн воронежского течения Дона. Вследствие прилива новых групп славянского населения на обозначенных территориях появляется новая археологическая культура — боршевская (VIII–ІХ вв.; названа по исследованному в селе Борщево Воронежской области городищу). Верхнеокская группировка славян являлась основой летописных вятичей. В ее формировании основное значение имело переселение славян из Днепровского левобережья, поэтому не имеет никакой реальной основы летописная запись: «радимичи бо и вятичи от ляхов»[263]. Пограничное положение славянских поселений в Подонье обусловило значительное внимание, которое было уделено их укреплению. Некоторые поселения были основаны на старых, скифских городищах, немало из них располагались на островах, городища были укреплены одним или двумя земляными валами с деревянными конструкциями[264]. Этноним проживавшего здесь населения не сохранился: когда составлялась летопись, славяне из этих мест под давлением кочевников (печенеги) уже вынуждены были переселиться в Рязанское Поочье[265].

В конце VIII в., в том числе и в связи с переселением на Днепровское левобережье части населения с запада[266], возникает роменская культура (ІХ–Х вв.). В ареале роменской культуры наряду с селищами, не отличающимися от поселений предшествующего периода, обнаружено множество городищ. При этом на территории Подесенья неукрепленные селения часто располагались независимо от городищ и отличались большими размерами, чем те, которые обнаружены на юге и юго-востоке. На границе со Степью наблюдалась более высокая концентрация укрепленных городищ. Эти обстоятельства, видимо, обусловлены наличием реальной или потенциальной опасности со стороны соседей[267].

В целом же во всех основных элементах волынцевская и роменская культуры совпадают. В то же время в роменском ареале распространяется новая погребальная обрядность — вместо захоронений в грунтовых могильниках в ІХ–Х вв. постепенно распространяется курганный обряд[268]. Связано это было с миграцией населения с запада, из ареала луки-райковецкой культуры[269].

Лука-райковецкая культура, охватившая лесостепную часть Правобережной Украины (от верхнего течения Западного Буга до правобережья Киевского Поднепровья), отмечается с начала VIII в. на территории, ранее характеризовавшейся пражско-корчакской культурой. Поселения, возникшие в рамках новой культуры, не отличаются от более ранних, но наблюдается рост их численности. Основным типом остаются неукрепленные поселения, но появляются городища торгово-ремесленного и, возможно, административного характера[270]. С VIII в. в ареале луки-райковецкой культуры начинает возрастать процент курганных захоронений, к X в. они полностью вытесняют захоронения в грунтовых могильниках[271].

В ареале расселения носителей луки-райковецкой культуры (их связывают с летописными дулебами) на протяжении VIII–IX вв. наблюдается становление отдельных племенных образований. Археологами выделены четыре крупных региона концентрации памятников, отдаленные друг от друга незаселенными лесными или болотистыми пространствами: 1) верховья рек Буга, Стыри и Горыни (волыняне); 2) бассейны рек Тетерева и Ужа (древляне); 3) среднее течение Припяти, вокруг будущего Турова (дреговичи); 4) киевское поречье Днепра с Ирпенью и устьем Десны (поляне). Но для всего ареала луки-райковецкой культуры характерно этническое единство, подтверждаемое, в частности, находками в курганах волынян, древлян, полян и дреговичей полутораоборотных височных колец (небольшие проволочные кольца, концы которых на пол-оборота или несколько больше заходят на кольцо так, что получается полутораоборотная спираль)[272]. Как отмечалось, полянам принадлежала совсем небольшая территория, ничто не указывает на их доминирующее положение в регионе южной части Восточной Европы. К тому же, по свидетельству археологических материалов, на рубеже VII и VIII вв. территория полян оказалась затронутой миграцией средневолжских славян и стала частью территории волынцевской культуры[273].

В X в. и роменская, и лука-райковецкая культуры трансформируются в древнерусскую культуру.

До определенного времени этнические процессы в лесной полосе восточноевропейской равнины происходили независимо от лесостепья Восточной Европы. До середины 1-го тыс. н. э. северные земли от побережья Финского и Рижского заливов на западе до Северного и Среднего Урала на востоке были заселены финно-угорскими племенами. Их экономика была основана на присваивающих формах хозяйственной деятельности, и в целом их развитие протекало относительно спокойно[274]. Ситуация в рассматриваемом регионе радикально меняется с V в. Здесь формируются совершенно новые археологические культуры, связь которых с предшествующими не прослеживается[275]. Так, в районе озер Ильменя и Псковского прекращает развитие культура текстильной керамики, появляется новая культура псковских длинных курганов. В названии данной культуры отразилась наиболее характерная для них погребальная обрядность, причем она не была принесена новым населением, а зародилась уже на севере Восточной Европы[276].

Переселенческий импульс исходил с территории Повисленья, но вместе со славянами в формировании культуры псковских длинных курганов приняли участие и западные балты, а также местные прибалтийские финны. Археологами прослежена значительная этническая пестрота в ранних псковских курганах, тем не менее славянский компонент оказался более активным. Однако однозначной трактовки культуры псковских длинных курганов как славянской в исторической литературе нет.

Достоверно славянской являлась сменившая ее культура новгородских сопок (VІІІ–ІХ вв.), возникшая в результате притока нового населения (ильменских словен) в восточной части ареала псковских длинных курганов. Нерешенным остается вопрос об исходной территории расселения носителей новой культуры (словен). Долгое время господствовавшее мнение о переселении славян в бассейн Ильменя с юга, из Поднепровья, не находит подтверждения. Данные археологии (наземное срубное домостроительство, конструкции оборонительных сооружений) свидетельствуют о связях Ильменского региона с Польско-Поморским. Близость ильменских словен с балтийскими славянами подтверждается и антропологическими данными. Однако нет данных об уходе из Повисленья населения в восточном или северо-восточном направлениях в VII в. или на рубеже VІІ–VІІІ вв. В. В. Седов предполагает, что племенная группа, известная позднее как словене новгородские, обрела новую родину на северо-западе Русской равнины в более раннее время, мигрируя в общем переселенческом потоке с начала V в.[277] В ІХ–Х вв. культура сопок постепенно трансформируется в древнерусскую культуру Новгородской земли[278].

Несколько отличалась ситуация в Полоцком Подвинье, Смоленском Поднеровье и в более восточных областях. Здесь пришлое население, появившееся одновременно с новым населением бассейнов озер Псковского и Ильменя, в основном не создавало новых поселений, а подселялось на уже существующие. Появление нового небалтского населения на обозначенной территории (тушемлинско-банцеровская культура)[279] доказывается находками браслетообразных височных колец. Височные кольца совершенно не характерны для женских головных убранств балтских племен, поэтому их присутствие может служить маркером присутствия иноэтничного населения, для Восточной Европы — определенно славянского. Особенностью территории Смоленского Поднепровья и Полоцкого Подвинья было сравнительно более плотное (в отличие от Ильменско-Псковского региона) заселение ее балтскими племенами. При этом археологические данные свидетельствуют, что балты не покинули мест своего обитания в связи с появлением нового населения. В итоге в рамках тушемлинской (банцеровской) культуры наблюдался славяно-балтский симбиоз[280].

Уже в VII в. славянское население (обнаруживаемое по браслетообразным височным кольцам) проникает в Волго-Окское междуречье. Эта территория была заселена несколькими волжско-финскими племенами (прежде всего, мерей). В VII в. здесь происходит принципиальное изменение в системе расселения. На смену небольшим городищам приходят неукрепленные поселения более крупных размеров; возрастает численность и плотность населения, ведущую роль в экономике начинает играть земледелие. Позднее, в ІХ–Х вв., носители браслетообразных височных колец распространяются на еще большую территорию, на севере проникая до южных берегов Белого озера. Этноним данного населения не сохранился. Не исключено, что на него было распространено название финно-угорского племени — мери[281]. Остается открытым вопрос о месте первоначального проживания носителей браслетообразных височных колец. Только некоторые фрагментарные находки в отдельных памятниках III–IV вв. позволяют предположить, что это регион бассейна Вислы[282].

В VІІІ–IХ вв. на будущих Смоленской и Полоцкой землях формируется новая культура, наиболее характерной чертой которой было распространение длинных и удлиненных курганов. Появление и развитие здесь курганного обряда захоронений было обусловлено перемещением населения из ареала псковских длинных курганов. В свою очередь, это переселение было вызвано давлением со стороны носителей культуры новгородских сопок (словен): именно в начале VIII в. они занимают значительную часть области культуры псковских длинных курганов. Таким образом, культура длинных курганов охватила территории трех будущих древнерусских земель — Псковской, Смоленской и Полоцкой. Из письменных источников известно, что здесь расселился наиболее крупный восточнославянский племенной союз кривичей[283]. Смоленско-полоцкие курганы все же сильно отличаются от псковских длинных курганов, значительно отличается и содержащийся в них инвентарь. Поэтому ареал смоленско-полоцких длинных курганов выделяют в отдельную культуру. В свою очередь, внутри этого ареала выделены лишь незначительные отличия, не имеющие принципиального значения[284].

Итак, расселившиеся на территории Восточно-Европейской равнины славяне к IX в. составляли четыре крупных племенных образования: северное (кривичи, словене, славяне-меря); юго-западное (волыняне, поляне, древляне и дреговичи), южное (хорваты, тиверцы, уличи), восточное (северяне, вятичи, радимичи, донские славяне)[285]. Каждую эту группу характеризует общность происхождения и сходство основного набора бытового инвентаря, женских украшений, жилищ, погребального обряда, т. е. тех признаков, которые определяют археологическую культуру. Объединение славянского населения Восточной Европы в рамках одного государства способствовало в дальнейшем складыванию единой древнерусской народности.

К IX в. территория Восточной Европы уже была хорошо освоена славянами, но и в это время здесь появляются новые переселенцы. Многочисленные находки женских украшений, гончарной керамики, железных ножей особого типа и т. д. говорят о крупной волне миграции славян ІХ–Х вв. из Среднего Подунавья. К бесспорно дунайским предметам относятся найденные в южнорусских могильниках IX — начала XI в. украшения из серебряных и бронзовых проволочных колец с подвеской из полых шариков в виде грозди винограда и расположенных симметрично розеточек, также составленных из шариков зерни. Считается, что дунайское происхождение имели и ранние лучевые височные кольца, послужившие прототипами семилучевых и семилопастных украшений радимичей и вятичей, а также трапециевидные подвески с точечным узором по нижнему краю. Последние хорошо представлены в ареале расселения смоленско-полоцких кривичей (Верхнеднепровско-Двинский регион) и в бассейне среднего течения Оки. На всей территории расселения восточных славян обнаружены типичные для подунайских славян ножи с волютообразными завершениями на рукоятях (видимо, предметы жреческого языческого культа) и крестики с изображением распятия моравского типа (еще до распространения христианства!). Дунайское происхождение имели и ряд других одиночных находок. Появление этих и других предметов является результатом не торговых операций, а именно миграций населения из Дунайских земель (прежде всего ремесленников — гончаров, ювелиров). Отток населения из Подунавья наблюдался и в более раннее время, в частности в связи с активизацией романского населения (волохов). В IX же веке славяне вынуждены были уйти из Подунавья в связи с разгромом венграми Великоморавской державы. В это время, по свидетельству археологии, славяне оставили все крупные поселения предгородского типа и более половины аграрных селений Великой Моравии[286].

Из рассмотренной выше этнической ситуации в Восточной Европе накануне и в IX в. уже становится ясна значительная роль балтского и финно-угорского субстрата. Славяне не были автохтонным населением Восточной Европы. Большую ее часть еще до прихода славян заселили летто-литовские (балтские) и финно-угорские племена. Еще в бронзовом веке балтские племена, представленные культурой шнуровой керамики, расселились на территории от юго-восточного побережья Балтийского моря на западе до Среднего Поднепровья и верховьев Оки на юге и востоке[287]. Появившиеся начиная с V в. на этой территории славяне довольно быстро ассимилировали днепровских балтов. При этом процесс поглощения одним этносом другого, видимо, проходил мирным путем. На территории Смоленского Поднепровья и Полоцкого Подвинья в рамках тушемлинской (банцеровской) культуры наблюдался славяно-балтский симбиоз с общим домостроительством, керамическим материалом и погребальной обрядностью[288]. Именно влиянием балтского населения обусловлено появление диалектных различий в языке кривичей псковских и кривичей смоленско-полоцких. Если в этническом развитии первых большую роль сыграл прибалтийско-финский субстрат, то для вторых было характерно тесное взаимодействие с балтами. В итоге смоленско-полоцкий диалект первых веков 2-го тыс. н. э. стал основой севернобелорусского говора[289].

Материалы гидронимии и памятники раннего железного века, характеризующиеся текстильной керамикой, позволяют очертить ареал расселения финно-угорских племен: на юге он достигал верховьев рек Великой, Ловати, Западной Двины и Волги, охватывая основную часть Волго-Окского междуречья[290]. Отношения пришлого, более активного славянского населения с различными финскими народами было неравнозначным, как неодинаковым был и уровень развития различных финских этнических групп (чудь, меря, весь, мурома, черемись, мордва, пермь, ямь (емь), либь (ливы), угра (югра)). В экономике лесных аборигенов Севера — чуди заволочской и ее соседей — господствовал охотничье-рыболовецкий образ жизни при незначительной роли подсечного земледелия. Большое значение в хозяйстве финно-угров Поволжья имело скотоводство, которому сопутствовали охота, рыбная ловля, бортничество и другие лесные промыслы. Плотная сеть сельских поселений на благоприятных для обработки почвах побережий озер Неро и Плещеево косвенно свидетельствует о переходе летописной мери к пашенному земледелию. Земледелие и скотоводство составляли основу хозяйства населения северо-западных окраин будущей Новгородской земли. В то же время ремесло, прослеживаемое по археологическим находкам в ареалах расселения веси, мери и муромы, частично еще оставалось в рамках домашнего производства[291].

В конце 1-го тыс. н. э. некоторые финские группировки Восточной Европы втягиваются в систему международных торговых связей. Это обусловило появление имущественной дифференциации населения, хорошо прослеживаемой археологическими исследованиями. Так, присутствие в могильниках Приладожья и Муромщины мужских погребений с оружием и конским снаряжением наряду с дорогими престижными привозными вещами свидетельствуют о выделении зажиточной прослойки и военизированной племенной знати. Международные торговые артерии способствовали и консолидации населения. В конце IX в. в Приладожье возникает яркая курганная культура, носителями которой, видимо, была летописная чудь. Стимулом для развития этой культуры послужило проникновение в этот регион скандинавских торговцев — выходцев из Ладоги. В это же время торгово-ремесленные поселения возникают в Ярославском Поволжье (о них позднее). К международной торговле подключается и меря: на мерянском племенном центре — Сарском городище появляются скандинавские вещи. Материалы поселения Крутик конца IX — третьей четверти X в. говорят о вовлечении в систему международной торговли и веси[292].

Финно-угорское население сыграло определенную роль в формировании антропологического состава населения Северо-Восточной Руси. Более того, по мнению Т. И. Алексеевой, основу средневековых обитателей Волго-Окского треугольника «составляли ославяненные финно-угорские племена», при этом славянский элемент в их физическом облике был очень невелик[293]. Современные исследователи не разделяют этого мнения, указывая на справедливость вывода Алексеевой только по отношению к периферийному населению. Как бы то ни было, несмотря на региональные особенности в характере, динамике и интенсивности межэтнических контактов между славянами и финно-уграми, в результате произошла полная либо частичная ассимиляция старожильского населения[294].

1.5.2. Скандинавское присутствие в Восточной Европе

Археологические исследования древностей IX в. дают массу свидетельств скандинавского присутствия в Восточной Европе.

Следы скандинавов хорошо прослеживаются в так называемых курганных некрополях второй половины IX — начала XI в. Среди них, безусловно, самым известным является Гнездовский комплекс, расположенный на Днепре возле современного Смоленска. Его составляют десять могильников, в которых насчитывается около четырех (пяти?)[295] тысяч курганных насыпей[296]. На долю курганов второй половины IX — начала X в. приходится 6 %, большинство же курганов (57 %), причем наиболее крупных, относится к середине X в. В ранних курганах наиболее отчетливо проявляется полиэтничность гнездовского населения. По заключению исследователей Гнездовского комплекса, выходцы из Северной Европы здесь появляются во второй половине IX в. Несомненно скандинавскими являются погребение умершего в ладье, остатки погребального костра с железной гривной с молоточками Тора, захоронение в убранстве с парой скорлупообразных фибул. Но постепенно культурные различия в гнездовских курганах нивелируются, даже трупосожжение в ладье из этнического (скандинавского) превращается во второй половине X в. в социальное, становясь привилегией элитного слоя[297]. Насколько весомым было присутствие скандинавов в округе Гнездово, свидетельствуют следующие данные, приводимые российскими исследователями: среди 950 раскопанных захоронений скандинавскими можно считать примерно 50. Тем не менее археологические раскопки вполне определенно показали, что скандинавы в Гнездове появлялись не только как проезжие воины и купцы, но и как постоянные жители. К последней четверти X в. типичные элементы скандинавской культуры почти полностью исчезают[298]. В Гнездове обнаружено и большое торгово-ремесленное поселение (долгое время считалось, что это лишь некрополь Смоленска, расположенного на современном месте). Многолетние исследования Гнездовского комплекса позволили сделать вывод, что он был важным торгово-ремесленным и дружинным центром на важнейшем в стратегическом отношении отрезке днепровского пути и принадлежал к кругу европейских торговых поселений типа «виков»[299].

Аналогичный Гнездовскому комплекс обнаружен в Ростовской земле — это поселения и курганы Тимерево близ Ярославля[300]. Тимеревский комплекс, датируемый тем же временем, что и Гнездовский, состоит из обширного могильника, двух курганных групп и двух поселений (одно превышает 10 га). К IX в. относится 15 % исследованных насыпей; захоронения в них (по обряду кремации) бедны вещевыми находками. Обнаруженные в ряде курганов конструкции в виде круга, сложенного из камней, имеют параллели в Скандинавии. В погребениях X в. скандинавские вещи встречаются часто, однако, по мнению В. В. Седова, северноевропейские черты обрядности уже исчезают[301]. Из наиболее интересных найденных в Тимереве вещей — серебряные ажурные биконические бусины из рубчатой проволоки. Их аналоги известны из погребений Северной Европы (Бирка, Аландские острова, Дания), обнаружены они также в кургане урочища Плакун около Старой Ладоги. Ярославские экземпляры — самая восточная находка этих бус. Датируются они IX в., возможно первой половиной[302].

Весьма интересны исследованные археологами женские погребения ІХ–Х вв. В центральной части Тимеревского могильника в ходе экспедиции 1984–1985 гг. раскопано парное женское погребение. Близ деревянной камеры, в которой, собственно, размещалось погребение, найдены сожженные доски ладьи с заклепками, к востоку от ямы открыты остатки ладьевидной вымостки из камней. Довольно богатое захоронение женщины 30–45 лет находилось в южной части камеры (ему сопутствовали серебряная подковообразная фибула со спиральными концами, остатки золотого шитья от одежды, железные пружинные ножницы, бусы из горного хрусталя и т. д.). Во втором погребении девочки 11–13 лет, находившемся в северной части камеры, найдены две скорлупообразные овальные фибулы, дирхем-привеска с ушком, бусы и др. предметы, а также остатки отрубленной лапы медведя, на фалангу которой был надет перстень. Последнее обстоятельство связывают с обрядом обручения с медведем, широко известным у народов Северной Европы[303]. Погребение датируется второй-третьей четвертью X в., что вынуждает пересмотреть вывод, сделанный В. В. Седовым. На протяжении ІХ–Х вв. в Тимеревском центре население было смешанным, в нем обнаруживаются славянский, финно-угорский и скандинавский этнические компоненты; и только на втором этапе (ХІ–ХІІ в.) налицо сложившийся этнический древнерусский массив[304]. Археологические материалы не дают оснований для вывода о том, что «в некрополе Тимерева, вероятно, похоронены в основном люди скандинавского происхождения, хотя находки, сделанные в некоторых могилах, говорят о том, что с женщинами финно-угорского происхождения пришельцы очень рано начали вступать в связь»[305]. Не может использоваться для доказательства то обстоятельство, что процент могил с трупосожжениями, в которых найдены черепаховидные фибулы, в Тимереве больше, чем в Бирке. Однако современный шведский историк Ингмар Янсон усматривает в кажущемся равномерном распределении скандинавских погребений Тимерево показатель отсутствия полиэтничности его населения[306].

Еще один значительный некрополь с прилегающим поселением исследован в окрестностях Чернигова. Это могильник Шестовицы, функционировавший в X — начале XI в. (другое мнение — 900–960 гг.)[307]. Значительное число находок здесь скандинавских предметов дает основание некоторым исследователям видеть в поселении у некрополя Шестовицы лагерь скандинавских воинов и купцов[308]. О неоднородности этнического состава погребенных свидетельствуют предметы скандинавских типов, срубные гробницы, захоронения с конями. Несомненно, в некрополе Шестовиц, как и Гнездово и Тимерево, были погребены представители формирующегося дружинного сословия, в составе которого присутствовал скандинавский элемент, а также представители разных племенных образований славян, финно-угров, балтов, жителей Степи. Археологические материалы также подтверждают мысль об активном участии воинов-дружинников в международной торговле. 34 % древнерусских курганных захоронений с торговым инвентарем сопровождались предметами вооружения[309].

1.5.3. Происхождение восточнославянских городов

Складыванию государственной структуры сопутствовал процесс урбанизации. В науке существует несколько теорий происхождения восточнославянских городов: теория племенных центров, «замковая теория», теория «протогородов-виков»[310]. При этом важно дать определение самому понятию города. Признается, что невозможно дать унифицированного определения этой достаточно дифференцированной дефиниции, имеющей в реальности множество преломлений. Индивидуальность города определялась множеством факторов, при этом в зависимости от времени или места могли преобладать те или иные его функции или их сочетание. Среди функций города выделяют следующие: политико-административно-правовые (города — центры властных структур), военные (особенно важно для лесостепного пограничья), культурные, с учетом и религиозных и светских начал, ремесленные торговые, коммуникационные (возникающие на важнейших путях сообщения города поддерживают межобластные и международные связи)[311].

Собственно, о городах восточных славян исследователи говорят только применительно к периоду существования Древнерусского государства — начиная с X в. Для начального периода урбанизации были характерны протогорода. По мнению В. В. Седова, протогорода «стали центрами кристаллизации нарождающегося военно-дружинного и торгового сословий, а также пунктами становления древнерусского ремесла». Основу населения протогородов, по мнению ученого, составляли главным образом представители того племени, на территории которого они возникли[312]. Протогорода отличаются от сельских поселений наличием укреплений, сосредоточением различных видов ремесел, социальным расслоением, участием в межплеменной и международной торговле, полиэтничностью[313]. Наряду с превращением в города протогородов, являвшихся племенными центрами, исследователи обнаруживают и другие варианты развития городов из: 1) укрепленных станов, погостов, административных центров волости; 2) порубежных крепостей; 3) единовременно построенных по инициативе государственной власти центров[314].

Еще один возможный путь возникновения городов в Восточной Европе рассматривается в рамках уже упоминавшейся теории «протогородов-виков». В последние десятилетия особое внимание обращено на ряд топографически и функционально близких поселений, само существование которых было обусловлено участием в международной торговле и, что оказывается очень тесно связанным, в грабительских походах. Эти своеобразные торговые «фактории» по ряду признаков (расположение на пограничье, устройство на важнейших торговых путях, наличие укреплений, значительная площадь поселения, мобильность и полиэтничность населения, находки кладов куфических монет-дирхемов и импортных предметов роскоши) сближают с центрами, которые принято называть германским термином «вик». К числу наиболее известных виков относят Хедебю в Дании, Бирку на озере Меларен в Швеции, Колобжег и Волин на южном побережье Балтики и др.[315] В свою очередь вики оказали определенное воздействие на общественно-политическое развитие региона, в котором основывались. О ранних поселениях на Балтийско-Волжском пути современный российский исследователь Е. А. Мельникова писала: «Они возникают как стоянки для купцов и места торговли и обмена, которые притягивали к себе местную знать, заставляя ее сосредоточиваться в этих пунктах… Даже достаточно скромное по объему включение в крупномасштабную международную торговлю и перераспределение ценностей служило мощным источником обогащения знати и создавало условия для ее дальнейшего отделения от племени. Потребность в местных товарах для их реализации в торговле усиливала роль даней: изъятие прибавочного продукта требовалась теперь в количестве много большем, чем было необходимо для внутреннего потребления. Увеличение собираемых даней влекло за собой усложнение потестарных структур в регионе и соответственно усиление центральной власти»[316].

Несомненна активная роль в создании виков на территории Восточной Европы выходцев из Скандинавии. Более того, в отдельных случаях наблюдается скандинавская колонизация, при этом на севере Восточной Европы норманны опередили славян. Так, первыми поселенцами древнейшего русского города — Ладоги — были выходцы из Северной Европы. По археологическим данным, Ладога была основана в начале 750-х гг., а импульс продвижения славян в этом регионе дал себя знать только к концу 760-х гг.[317] Природные условия района Ладоги-Волхова, способствовавшие сохранности органических остатков, позволяют с помощью дендрохронологии достаточно точно датировать историю поселения. Развитие Ладоги не раз прерывалось какими-то бедствиями, видимо, связанными с борьбой за обладание этим ключевым пунктом в системе связей Скандинавии с Востоком между славянами, местным финно-угорским населением и скандинавами. За первый век существования Ладоги в ней трижды (в 750, ок. 840 и ок. 860 г.) полностью или частично менялось население[318]. Около 860 г. в Ладоге появляется небольшая группа постоянно проживающих выходцев из Скандинавии, оставивших расположенный на противоположном берегу Волхова обособленный курганный могильник (13 насыпей). Сам город при этом делится на детинец и предградье. Позднее, на рубеже ІХ–Х вв., в Ладоге сооружается древнейшая на Руси каменная крепость, тогда же появляется регулярная уличная застройка и целый ремесленный квартал[319]. Уже на первом этапе своего развития (750–800-е гг.) «Ладога становится международной пристанью, важнейшим пунктом караванной и местной торговли и сама выступает в роли организатора этой торговли»[320]. Об этом свидетельствуют полиэтничный состав населения Ладоги, выявленный уникальный производственный комплекс, а также обнаруженные клады монет (четыре клада куфического серебра и один — западноевропейских монет, в том числе древнейший на Руси клад дирхемов, младшая монета в котором чеканена в 786 г.)[321].

Значительной проблемой является локализация летописного Новгорода. Древнейшие слои, исследованные археологами на месте современного Новгорода Великого, датируются второй четвертью X в. Только в середине X в. появляются уличные настилы, Новгород приобретает устойчивую усадебную застройку и системы уличного благоустройства, что позволяет называть его городом. Но в более раннее время Новгорода не существовало[322]. Возникновение самого термина «Новгород» относят к 1044 г., когда были сооружены дубовые укрепления детинца. Новое укрепление получило название в противовес предшествующим городкам, которые обзавелись своими локальными укреплениями. По мнению В. Л. Янина, на месте Новгорода первоначально располагалось три разноэтничных поселения, которые позднее превратились в три новгородских предела — Людин, Неревский и Славенский концы[323]. Но какой же Новгород имели в виду летописцы, рассказывая о событиях ІХ–Х вв.? По мнению Е. Н. Носова, при описании этих событий «летописцы лишь проецировали новый топоним, появившийся в середине XI в.» на какое-то другое поселение. Общепризнано, что таким поселением являлось так называемое Городище, или Рюриково Городище[324]. Известно, что позднее, в ХII–ХV вв., в нем находилась резиденция князя, приглашаемого в Новгород. Археологические исследования Е. Н. Носова показали, что активное заселение Городища началось в середине IX в., когда появившиеся здесь жилые комплексы с самого начала приобрели явно выраженную аристократическую окраску и характеризовались наличием очевидной «скандинавской вуали». При том, что в наиболее ранних слоях собственно Новгорода находки скандинавских вещей незначительны, в Городище скандинавские предметы прямо указывают на присутствие выходцев из Северной Европы (амулеты с руническими заклинаниями).

Заметное затишье в жизни Городища наблюдается в начале XI в., затем в последней четверти XII в. происходит бурный расцвет[325]. Из письменных источников известно, что как раз в начале XI в. Ярослав Владимирович перенес княжескую резиденцию в город на торговую сторону на свободное место в Славенском конце, где возникло Ярославово дворище[326].

Из городов, в которых, согласно летописной «Варяжской легенде», сели приглашенные князья, вполне определенно существовал в середине IX в. лишь Изборск. Долгие годы раскопки Изборского городища осуществлял В. В. Седов. По заключению ученого, Изборск в течение VІІІ–IХ вв. являлся «племенным центром одной из групп кривичей»[327]. Археологические исследования позволили выделить три этапа в истории Изборска: первый датируется VII/VIII — серединой X в.; второй начинается с середины X в., когда здесь создается детинец со стеной из двух рядов бревенчатого частокола; на третьем этапе с конца XI в. — это уже каменная крепость[328]. Уже на раннем этапе своей истории Изборск не был рядовым поселением, что доказывается наличием площади, служившей, вероятно, для вечевых сборов и культовых празднеств. Поселение явно выполняло административно-политические функции, являясь племенным центром одной из крупных группировок кривичей. Важно, что на раннем этапе в Изборске ни в домостроительстве, ни в культурных элементах, ни среди вещевых материалов не обнаружено признаков скандинавского присутствия[329].

Что касается Белоозера, то нижняя хронологическая граница его городского центра определяется X в., хотя среди обнаруженных в ходе раскопок на городище (в 18 км от современного Белозерска) вещей ряд из них относится к более раннему времени[330]. Выяснено, что в IX в. Белоозера еще не было, археологически город прослеживается только с X в.[331]

Советскими и современными украинскими археологами хорошо изучены древности Киева, тем не менее единого мнения по вопросу древнейшей истории столицы Древнерусского государства не существует. Поселение на Старокиевской горе возникло еще в VI в., его основали носители пражской культуры. Именно его считали историческим ядром города. Однако в этом поселении отсутствуют черты, выделяющие его из числа обычных земледельческих поселков. Здесь не обнаружены ни ремесленные, ни дружинные комплексы. Поэтому, учитывая подсечный характер земледелия, поселение ожидал в скором времени перенос на новое место. Видимо, еще в VI в. это поселение прекратило существование. Исследователями зафиксированы отдельные следы жизнедеятельности славянского населения конца VII — начала VIII в. вне будущей площадки городища, но и они прерываются с появлением под Киевом кочевников. В VIII в. на площадке городища возникает поселение волынцевской культуры, основанное переселенцами с Левобережного Днепра. Но в первой трети IX в. волынцевское поселение сгорело (погибло в результате штурма?). Только в конце IX в. небольшая группа носителей роменской культуры заняла террасу на склоне Старокиевской горы, ниже городища. К IX в. относится появление на соседней Замковой горе поселения, относящегося к луки-райковецкой культуре[332]. По мнению некоторых исследователей, именно на Замковой горе располагался в X в. княжеский град. С конца IX в. начинает формироваться древнерусский курганный могильник на Старокиевской горе. В центре древнейшего городища было возведено языческое требище (Перуну?), предположительно с сооружением которого было связано строительство новой ограды по периметру городища[333]. В конце IX в. заселяется и киевский Подол. Крайне интересен тот факт, что для древнейших слоев Подола характерны исключительно срубные постройки с глиняными печами, аналогичные домостроительству Новгорода, Старой Ладоги, Полоцка. Эти черты проявляются уже в древнейшем обнаруженном срубе (дендродата 887 г.). Привнесенный новый тип наземных срубных жилищ позволил заселить территорию Подола, ежегодно заливаемую селями и паводками. Свидетельства раннего освоения Подола доказывают его важность как торгово-портового (видимо, сезонного) поселения на ключевом пункте пути «из варяг в греки»[334].

Чрезвычайно интересны зафиксированные археологами следы военного конфликта первой трети IX в., в результате которого было уничтожено старокиевское городище (волынцевской культуры). В киевском рву был обнаружен скелет с наконечниками стрел в теле, пожары с человеческими жертвами обнаружены на Битицком городище, недавно найден клад и два обгоревших человеческих черепа в волынцевских жилищах Андрияшевки. Эти события связывают с началом проникновения в Среднее Поднепровье скандинавов-русов и образованием Русского каганата[335].

В западной историографии относительно значения Киева в IX в. существует представление, что это время для будущей столицы является одним из наименее интересных периодов в истории этой издревле заселенной местности. «Урбанистический» этап истории Киева датируется 880-ми гг. Только к середине X в. Киев превращается в важный городской центр. Важно также отметить полное отсутствие в Киеве и на всем Среднем Поднепровье скандинавских находок ранее X в.[336]

С загадочной Арсой мусульманских источников часто связывают обнаруженное около Ростова так называемое Сарское городище. Это городище первоначально возникло как племенной центр финно-угорского племени меря, затем в период активного славянского освоения края стало протогородом и в итоге превратилось в феодальный замок, уступив ведущую роль в регионе Ростову. В ходе раскопок на Сарском городище была обнаружена богатейшая коллекция вещей. Многие из этих вещей (датируемые VII–IX вв.) прикамского происхождения, но в большинстве все же являются продукцией сарских ремесленников литейщиков-ювелиров. С IX в. прослеживаются связи этого региона со Скандинавией, в X в. они достигают своего пика. Находки на Сарском городище предметов северноевропейского и восточного происхождения позволили исследователям сделать вывод, что «торговая роль пункта перерастала узкоместное значение: купцы северогерманского Запада везли сюда оружие, украшения и разного рода мелочь… Вряд ли меньшее значение имела торговля с Востоком…»[337]. На Сарском городище обнаружен уникальный франкский меч, на котором обнаружено клеймо и надпись «LUN FECIT», т. е. «Лун сделал». Эта и другие находки подтверждают роль Сарского городища как опорного пункта в системе Великого Волжского пути[338]. Даже западные исследователи признают, что в Сарском городище норманны (русы), в отличие от Тимерева, составляли только очень небольшую часть населения[339]. Лишь две находки, датируемые VIII — первой половиной IX в., имеют скандинавское происхождение. Но они не дают возможности сделать вывод, связаны ли они с первым проникновением скандинавов в земли Волго-Окского междуречья или же являются результатом торговых контактов[340].

По вопросу возникновения восточнославянских городов в исторической науке давно существует теория «парных» центров. К числу «парных» центров относят Рюриково городище и Новгород, Гнездово и Смоленск, Тимерево и Ярославль, Шестовицы и Чернигов, Сарское городище и Ростов. Второй город в таких «парах» находится недалеко от первого и, в отличие от него, хорошо известен по летописным источникам. Первоначально историками «парность» понималась как прямая преемственность, как «перенос» города. Позднее крупные поселения возле древнерусских городов стали восприниматься как особые лагеря варяжских отрядов, вмещавшие и купцов, и нанятых варяжских воинов. В последние десятилетия распространено мнение, что «пары» состоят из торгово-ремесленных поселений (трактуемых как протогорода), ориентированных на внешние связи, и «новых» городов (упоминаемых в летописи), опирающихся на местную экономическую основу и являющихся центрами тянущихся к ним сельских территорий. При этом характерно параллельное существование на определенном отрезке времени двух составляющих «пары». Этому явлению находят и североевропейские параллели. Согласно другой точке зрения «пары» состояли из «погостов» («станов для князя и княжеской дружины, наезжавшей для собирания дани») и «племенных центров». «Рядом с племенными центрами, где сильна была местная знать, на жизненно важных для Древнерусского государства путях, привлекавших разноплеменных воинов, торговцев и ремесленников, появляются новые центры, ориентированные на обслуживание внешних связей Руси, феодализирующейся дружины, на сбор дани и т. д.»[341]. Но археологические материалы не позволяют считать «племенные центры» древнее «княжеских погостов»[342].

1.5.4. Археологические данные о внутриполитической ситуации в Восточнославянском регионе

Археологические материалы дают возможность дополнить и соотнести с ними данные письменных источников по внутренней истории восточнославянских предгосударственных образований. Так, раскопки в Старой Ладоге показали, что сильный пожар разрушил этот город приблизительно в 860 г. Этот пожар российские историки стали рассматривать в связи с междоусобными войнами, последовавшими согласно ПВЛ после изгнания варягов[343]. Новейшие археологические исследования позволили уточнить дату пожара: оказалось, что это бедствие в Ладоге произошло между 863 и 870 гг. Соответственно, дата призвания Рюрика была историками отодвинута на несколько лет. Примерно в то же время пожар уничтожил и Рюриково городище, причем в истории Городища это был поворотный пункт. Первоначально (с середины IX в.) Городище представляло собой укрепленное поселение, расположенное на вершине холма, становящегося островом в разлив Волхова. Позднее расширяется площадь поселения, изменяется планировка. Обнаруженный археологами маленький клад из семи аббасидских монет, тронутых огнем, и другие данные позволили датировать пожар временем немного позднее 867 г. (с помощью углерода-14 — ок. 880 г., плюс-минус 20 лет). Следы разрушений обнаружены и на других поселениях в бассейне Волхова и Ладоги: в Городище на Сясе, Холопьем Городке, Новых Дубовиках, Любшанском городище, некоторые из которых не были восстановлены, а другие значительно сократили площадь. Таким образом, разрушения коснулись всех поселений региона Ладоги-Рюрикова городища[344].

Археология дает ценную информацию об обстоятельствах развития юга будущей Руси. Кроме уже рассмотренных данных, важной представляется информация о построенных на границе с ареалом славянской волынцевской культуры хазарских крепостей. О строительстве византийскими инженерами Саркела известно и из письменных источников. Археологическими исследованиями выяснено, что в 30–40-х гг. IX в. по берегам реки Тихая Сосна (правый приток Дона) и в верховьях Северного Донца было построено еще семь крепостей (это городища Алексеевское, Верхнеолыпанское, Верхнесалтовское, Колтуновское, Красное, Маяцкое и Мухоудеровское). Эти крепости имели отчетливую геометрическую планировку, а по периметру — стены, сложенные из обработанного камня или кирпича. К этому же типу принадлежал и Саркел. Как выяснено исследователями, эти крепости не имеют генетической связи с местным фортификационным строительством. В то же время на северо-западных рубежах Хазарского каганата были существенно реконструированы и некоторые старые укрепленные пункты (например, Дмитриевское городище). Некоторые обстоятельства (в руинах каменной стены обнаружен глиняный сосуд, не свойственный местной культуре) позволяют утверждать, что в строительстве и реконструкции крепостей участвовали пришлые мастера[345]. Таким образом, все отмеченные факты укрепления границы Хазарией свидетельствуют о серьезной опасности, которую каганат видел со стороны северо-запада, а именно со стороны волынцевской культуры. Именно ареал волынцевской культуры рассматривается некоторыми исследователями в качестве гипотетического «Русского каганат». В то же время ареал волынцевской культуры VIII–IX вв., синтезировавшей славянские и степные традиции, совпадал с территорией племен, которые, согласно летописи, платили дань хазарам и были освобождены обосновавшимся в Киеве Олегом[346].

Итак, археологические материалы существенно дополняют данные письменных источников. Тем не менее они не застрахованы от произвольной интерпретации в угоду той или иной концепции. Только комплексное использование равзновидовых источников, при учете всех имеющихся фактов (а не игнорировании неугодных, не вписывающихся в схему данных) возможно наиболее объективное освещение происходивших в восточнославянском обществе процессов государственного строительства. При этом наиболее сложной проблемой, на которую продолжают оказывать влияние вненаучные факторы, остается роль скандинавов в политическом развитии Древней Руси. В последнее время вслед за западными исследователями несколько пересматривается роль скандинавов. Шведский историк Ингмар Янсон следующим образом выразил свою мысль на этот счет: «Скандинавам часто приписывалась ограниченная роль либо торговцев, либо воинов, княжеских дружинников, или же тех и других. Когда где-либо среди археологических находок обнаруживались изделия скандинавского образца, они рассматривались как свидетельство полиэтничности данного места, связанной с полиэтничностью государства. По-моему, археологические данные говорят о более многочисленной группе скандинавов и об их вовлеченности в значительно более широкую сферу деятельности, чем указывалось выше. Таким образом, есть все основания называть движение скандинавов не только на запад, но и на восток переселением»[347]. Но даже если и признать значительную роль скандинавского переселения (в какой-то мере оно, несомненно, присутствовало), нет оснований видеть в норманнском элементе решающую роль в складывании государственных институтов на славянской территории Восточной Европы.